FB2: “oldvagrant”, 15 March 2009, version 1.

0
UUID: 3A1EE12C-ACCA-40B1-A78F-8F53A7F8EDA2
PDF: org.trivee.fb2pdf.FB2toPDF 1.0, Jan 15, 2010

Лидия Вячеславовна Раевская

Мама Стифлера
Я очень странная баба.
Сильно подозреваю, что в деццтве надо мной проводились
жыстокие опыты, и мне высосали моск.
Почти весь.
Оставшимися пятью граммами думаю и высираю крео.
Напоминаю, что моя фамилия нихуя не Лобачевский, и
шедевроф от меня не ждите.
А исчо я блондинга, а это, камрады, уже диагноС..))
 Содержание
Прочитать и забыть
Серьезно
.

Прочитать и забыть
 Минет со льдом
-07-2007 00:12

26 А бабы — дуры!!!!!!!!!!!
А вот мне похуй даже, если кто-то
спесднёт, что это я сама уёбище тупое, а фсе
остальные ниибаццо умные.
Потому что это нихуя ни разу нитак!!!!
Вот вам поучительная история о двух
глупых бабах. Пачти пьеса, бля. ибо, в ней 2
основных действующих лица: это
1) Я. Зовут меня Лида, фамилия похуй-
неважно, потому что я 4 раза её меняла, и
заебалась сама запоминать.
2) Сёма. Моя подруга. Почиму Сёма? А
потому что фамилие у ниё Семёнова. Сёма
и Сёма. Ниибёт.
 Итак, произошла вся нижеописанная
шляпа 10 лет назад. Нет, нихуя. Ещё преды-
стория есть.
В детстве Сёма была очень стрёмной де-
вочкой. Шопесдец. Это я не от зависти го-
ворю, патамушта, типа, сама фся такая нео-
тразимая ни в адной луже, а проста конста-
тирую факт. А факт такофф: Сёма весила
30 кг. *в читырнацать лет*, была лайт пры-
щава, не имела сисеГ, *тут, справедливости
ради, я скажу, шо я тоже сисеГ тогда не
имела, и не имею их и в свои уже 28 с поло-
виной лет*, слегонца горбата и тиха. И ни-
кто не хотел её не то чтобы ипать, а даже за
одной партой сидеть. И даже наше главное
чмо класса — третьегодник Женя, до девя-
того класса пердевший, сцуко, с подли-
вой — и тот не желал сидеть с Сёмой за од-
ной партой. А и похуй. С ней я всегда сиде-
ла. И дружили мы как бля в сказке.
 А потом, когда мне стукнуло 17 лет, од-
новременно мне стукнула и моча в голову.
Патамушта Лиде приспичило залететь и
выйти замуш.
А Сёму так никто ипать и не вожделел.
Прошёл ещё год. У меня родился сын.
Сёму никто ипать не хотел. И дажи це-
ловать. Никто. Не хотел.
Потому что, в своём стремлении хоть
кому-то с пьяных глаз показаться нимфой,
Сёма превзошла сама себя: она пИсдела у
старшей сестры-пахермахершы раствор для
\"химии\" и разные краски, после чего на её
голове почти не осталось волос. Не считая
разноцветного тощего хвоста на чёлке. Так
шо, как говориццо, \"я стока не выпью. \"
А поскольку Сёма была моей подру-
гой — мне было откровенно похуй до того,
как она там выглядит, лишь бы рядом была.
 И вот, на девятнадцатом году Сёминой
жызни произошло ЧУДО!!! Её трепетно по-
любил Гарик из соседнего дома! И если вы
думаете, что это был родной брат Жени-
бздилы из нашего класса, то ХУЙ ВАМ!!!!!
За этим Гариком я сама безуспешно бе-
гала колбасой, пытаясь соблазнить его сво-
ими сисьГами а-ля \"2 дверных звонка\" и
внушительной жёпой. Ну и фсякими там
бабскими уловками. И обломалась ни па
деццки широко.
Гарик был высок и красив. У Гарика бы-
ла Ауди А-6, папа-алигарх и пятикомнатая
хата с фонтаном, лепниной и прочими би-
де. Гарика хотели все бабы в возрасте от 10
до 60-ти лет включительно. А Гарик полю-
бил Сёму. И забрал её жыть в свои апарта-
менты с фонтанами. У меня к тому времени
не осталось времени на чёрную зависть,
ибо от меня по тихой грусти съебался муж.
Как водицца, к другой бабе. Так что на мне
остался годовалый сын, и куча суицидаль-
ных мыслей. А ещё гора ползунков и сра-
ных памперсов. И не до зависти было.
И вот как-то я, в темпе человека-бля-па-
ука, ношусь по дому, стираю всякую срань,
одновременно варю кашу, и качаю ногой
кроватку с орущим в ней дитём. И тут в не-
добрый час пришла Сёма.
Пришла, значит, села так грустно на
жёпу, подёргала себя за крысиную чёлочку,
и тихо молвила:
— Лии-и-ид… Слушай… Я это… За сове-
том пришла… Мне б того самого… Посове-
туй, чё такое можно сделать Гарику в посте-
ли, кроме того, шоп на спине лежать, и но-
ги растопыривать как криведко? А то мне
кажеццо, назревает большой песдец. В пла-
не, Гарик меня выгонит… А я не хочу домо-
о-о-ой!!!!
 Тут Сёма заревела, и я её прекрасно по-
нимала: я б тоже не стремилась домой, где
живёт маманя с отчимом, которые ещё в 14
лет дали Сёме подсрачника, и выгнали на
улицу за ненадобностью, после чего Сёма
несколько лет жыла у соседки, и сестра, ко-
торой ваще всё похуй. И после Сёминого
переезда к Гарику, фся семья дружно сме-
нила дверные замки, и выпила на радостялх
пузырь бормотухи.
Не переставая бешено размешивать в ка-
стрюле кашу, и хуяча ногой по кроватке, я
на автомате выдаю:
— Сём, а ты ему сделай минет со
льдом!!!
Сёма вытерла красный нос чёлкой, пере-
стала плакать, икнула, и спросила:
— А это как?
 Как-как… А я ебу? Спесднула, блин, а те-
перь думай чё ответить… откуда я, бля,
знаю — как?? Я чё, гейша шоле? Ну, думаю,
щас чё-нить выдам, на отъебись… И выдала:
— Ты это… Короче, соси хуй. Гарику.
Поняла, да? И вот ты, главное, не давись, не
блюй, и секи момент, когда он кончить на-
мылиццо. Ну, откуда я знаю, когда он кон-
чит? Сём, спроси у него сама — он тебе ска-
жет. И вот он скажет тебе: \"Ща, бля, кончу
ахуенно!\" — и тут ты хватай лёд (припаси
заранее), и прижми ему к яйцам! Бля буду,
он этого никогда не забудет. И скажет тебе
спасибо!
В одном я была права… Гарик этого НИ-
КОГДА не забыл…
Итак, высрала я ей эту хуйню про минет
со льдом, и благополучно забыла. Ровно на
сутки.
 Потому что через день раздался звонок
в дверь. Открываю. На пороге стоит Гарик.
Враскоряку. Лицо — скосорыленное. Смо-
трит недобро. И в его карих очах угадыва-
ецца желание лайт наебнуть Лиде.
Левой рукой Гарик держался за стену, а
в правой держал за шкирку Сёму. На Сёме
было весёлое жёлтенькое пальто с капю-
шончиком, из-под которого виднелась буро-
зелёная чёлка, прикрывающая фингал, и
снизу висели две ножки-ниточки в зашну-
рованных ботинках. Сёма висела, и, судя по
всему, страдала.
Я прикинула хуй к носу, что Гарик за-
шёл явно не чаю с кренделями испить, и
отошла на шаг назад, прикидывая пути к
отступлению.
Гарик слизнул капельки пота над губой,
выкатил глаза, и взревел как в жёпу ране-
ный джигит: \"ОНА???????????\"
 Сёма мелко-мелко закивала и нервно
дёрнула ножкой.
Гарик уставился на меня, и снова взре-
вел:
— НАХУЯ ТЫ, СУКА ТАКАЯ, МЕНЯ ПО-
КАЛЕЧИТЬ РЕШИЛА???? КОГДА ЭТО Я
УСПЕЛ ТЕБЕ В ПЕСДУ СОЛИ НАСЫПАТЬ??
ОТВЕЧАЙ, СКОТИНА!!!!!
На всякий-який, я пропищала:
— Идите оба на хуй! Я кормящая мать-
одиночка, меня нельзя расстраивать и бить,
и ваще мне пора идти!
С этими словами я попыталась закрыть
дверь, но не тут-то было!!!
Гарик выставил вперёд правую руку, с
зажатой в ней Сёмой, чем помешал мне мне
произвести сие действие, а у Сёмы от не-
ожиданного удара дверью свалился с ноги
зашнурованный ботинок. И пропало созна-
ние.
Поняв, что отступать некуда, я решила
уж выяснить, за что меня щас будут бить. А
в том, что меня ща побьют — я и не сомне-
валась нихуя ниразу даже.
И Гарик рассказал следущее:
— Прихожу я сегодня домой. Раздева-
юсь. Иду в душ. Выхожу. Захожу в комнату,
а там это песда лежит на кровати, и мразот-
но так лыбится (тут последовало энергич-
ное встряхивание Сёминой тушки, отчего у
неё свалился и второй зашнурованный бо-
тинок). Говорю: \"Чё смешного увидела?\" А
она мне: \"Игоряшечка моя сладенькая, не
желаете ли вы минету праздничного, с про-
глотом?\" Я так охуел, и говорю: \"Конечно,
хочу!\" Лёг на кровать, яйца развалил, ну и
говорю ей: \"Хряпай!\" Та давай мне шляпу
слюнявить. Слюнявит, и через каждые 10
секунд спрашивает: \"И, а ты скоро кон-
чишь уже?\" Говорю ей: \"Ты, давай, не пес-
ди, а соси. А то ваще не кончу. А как кон-
чать соберусь — я те цинкану, значит. \" Ле-
жу, разлагаюсь, чую, ща кончу. Ну и ска-
зал… Сдуру, бля…
Тут Гарик сморщился, снова покрылся
пОтом, и заорал:
— И ТУТ ЭТА СУКА СРАНАЯ ДОСТАЛА
ИЗ-ПОД КРОВАТИ ЗАМОРОЖЕННУЮ КУ-
РИЦУ, КИЛОГРАММА НА 2 ВЕСОМ, И СО
ВСЕЙ ДУРИ УЕБАЛА МНЕ ЕЙ ПО ЯЙ-
ЦАМ!!!! ПЕРЕД ТЕМ, КАК СДОХНУТЬ, Я НА
АВТОМАТЕ ДАЛ ЕЙ ПО ЕБЛУ, И ОТКЛЮ-
ЧИЛСЯ!!!!!!!!! ДУМАЛ, ЧТО УЖЕ НАВЕ-
КИ!!!!!! А ТЕПЕРЬ ОТВЕЧАЙ, ГНИДА, ЗА-
ЧЕМ ТЫ ЕЙ ЭТО ПОСОВЕТОВАЛА?????????
Бля-я-я-я-я… Я не знала, чё мне отве-
тить… Сказать про \"минет со льдом\" я не
могла. Хотя, наверняка Сёма меня уже сда-
ла как стеклотару…
 И тут очнулась Сёма, и из-под капюшо-
на прошелестело:
— Лид… У нас льда не было… Я подума-
ла: какая разница, главное шоп холодное
было… Я сначала окорочком хотела, а его
тоже не было… Прости…
И шелест пропал.
… С тех пор прошло почти 10 лет. Сёма
давно уже не помнит как выглядит Гарик,
растит красавицу-дочку, выучилась на сти-
листа, причём, делает сейчас неплохую ка-
рьеру, выглядит Сёма сногсшибательно, не
девка, а королева, мне до неё как до Киева
раком…
Но до сих пор фраза \"минет со льдом\"
вызывает у нас нездоровый ржач, а иногда
и понос. Естественно, тоже нездоровый и
непредсказуемый.
 А теперь плюньте мне в ебло те, кто ска-
жет, что бабы — не дуры!!!!!!!! А потом по-
смотрите на себя в зеркало. Ибо нехуй.

Пра сизьГи!
-07-2007 20:10

26 Третий высер бабы Лиды. Хуй его

знает, чё получится, но место в раз-
деле "Хуета и говно" мне всегда светит… А
бОльшего нам и не надо. Итак, поехали!
Что вы, смертные мужыги с хуями воло-
сатыми, знаете о сизьгах? А нихуя, по боль-
шому счёту. Типа, большие и твёрдые — это
заебись сисьги, а маленькие и мяконькие
как марлевый подрузник с говном — это
пиздец, и голыми руками такую эпидерсию
никто трогать не станет.
Господа, глубже копать надо!
 Сизьге, господа, это целая песня. Что ка-
саеццо лично меня — это моя, сцуко, лебе-
диная песня. Ибо с сизьгаме у меня напряг
с деццтва. ну, не то шоп их ваще не было,
но могли бы быть и побольше, я так думаю.
Но всё-таке они у меня есть. Их даже видно
издали. А это вам не хуй собачий.
А есть бабы, у которых сисег нету!! Ни-
хуя ни разу даже ваще! Нету. И уже не бу-
дет. Кто-то по этому поводу копит бабло на
силиконовые клизмы, кто-то покупает
лифчеги с поролоном, а кто-то забивает на
это хуй. Но иногда даже такую сизько-поху-
истку можно выбить из седла…
Собственно, это было вступление. Те-
перь — текст.
Есть у меня подруга. Беспизды — дефка
супер. В том плане, шо мы с ней огонь-воду-
медные трубы и прочую шляпу — всё хава-
ли вместе. Лет 20 уж дружым. Юла — обла-
дательница роскошных сисег минус второ-
го размера. А попросту, их нету ваще. И ни-
когда не было. И, думаеццо мне, што и не
будет.
За последние годы я привыкла к вот та-
ким высерам:
Юла: Лид, прикинь, мне маманя из Ита-
лии платье привезла ахуеннае. Сцуко она.
Бля.
Я: Почиму сцуко?
Юла: А по кочану. У него вся спина от-
крытая, сечёшь?
Я: Нихуя. Тупо не понимаю.
Юла: *нервничает такая, и злицца
уже* — Лида! Включи моск!!! Платье с го-
лой спиной!! Значит что? Правильно!! Зна-
чит, лифчег с поролоном не оденешь!! А без
лифчега у меня в этом платье такой вид,
будто мне сизьге лопатой отрубили!! Даже
сосков не видно! чё делать-та, а? платье-та
песдатое! А давай какой-нить твой лифчег
разрежем, и пришьём чашечки к моему пла-
тью распиздатому?
Я: Хуй тебе, Юлия Валерьевна, а не мой
лифчег за тыщу рублей! Давай тебе купим
лучше сисьге резиновые, я по телеку вида-
ла. такие жидко-селеконовые, к туловищу
лепятся, и создают иллюзию присутствия
сисег?
Юла: *задумчиво* А я на свадьбу собра-
лась… А я ж там паяльник могу нагреть… А
я ж, как нагреюсь, так меня на мазурку с
рэпом сразу тянет… А если в процессе кро-
вавого танца у меня сизьге отваляццо — я ж
как как чмо буду, да?
Я: Да. Непременно. Но мы тебе их на
бретельки привяжем. *гордая собой такая*
Юла:*прикидывает хуй к носу* а там
это… Рукава короткие… А чо буит, если од-
на сисьга у меня из подмышки вывалиццо,
и на верёвочке повиснет?
я: Ну… Бубу тогда называть тебя Сучье
Вымя! Гыыыыыыыыыы!!!
Юла: Гыыыыыыыы)))))
Сизьге мы ей купили. И на этой свадьбе
она замутила себе малолетнего красавца с
большим хуем, который Юла нащупала в
процессе кровавого танца, когда одной ру-
кой она держалась за сизьги (все вокруг
весь вечер предлагали Юле валидол. Дума-
ли, сердце..), а другой мацала его пипидон.
Две недели после свадьбы Юля ходила
со своим кавалером под ручку, изредка раз-
решая ему погладить себя по приклеенному
бюсту, после чего у юноши закатывались
глаза, непроизвольно шлёпала нижняя гу-
ба, и усиливался коленный рефлекс.
 Дело неотвратимо шло к ебле. Да-да.
Утро. Я ещё нежно разлагалась на крова-
ти, свесив свою белокурую головку над та-
зиком, стоящим на полу (а шо вы хотели?
Всем по утрам иногда сугубо конгруэнтно
бывает. Я — не исключение.) Звонок.
Он взорвал мой моск, и вновь активизи-
ровал похмело. Морщусь, беру трубу. Юла.
— Лидка-а-а!! я сёдня буду секесом тра-
хаться! С НИМ!! о, мой божественный гру-
зинский Апполон!! Я купила сибе пиньюар
со с мехом из ЧебурашГи, труселя со специ-
альной дырой на песде, чюлки со стразами,
и свечки. Церковные. У меня будет ночь
любви!!!!
Мне было ОЧЕНЬ плюгаво, поэтому я не
помню, чо я ответила, и снова повисла над
тазиком.
 Ночь. Я УЖЕ нежно разлагаюсь в крова-
ти. Тазик отсутствует. Зато присутствует
мужыГ, который меня пользует в позе низ-
кого поклона. Звонок. Телефон лежит прям
перед моей мордой. Юла, ёпвашу… Беру
трубу. А оттуда — ВОПЛЬ:
— СУКА! СУКА! СУКА!!!!! ПИДОР! ЧТОБ
ЕГО ПИДОРЫ КАЗНИЛИ! ЧЕТЫРЕ РАЗА В
ОДНУ ДЫРКУ!!!!!!!!!!
Ты прикинь, приходит он ко мне с
цветами-хуями, я лежу в своей чебурашьей
роскоши, свечки повсюду, как бля в «Вие»,
он кричит мне: "любимая!", Я тоже ору:
"Иди же ко мне скорее, мой шаловливый
плутишка!!" Он падает на мою кровать, от-
рывает Чебурашку, разрывает в порыве
страсти мой пиньюар, и тут…
Тут у него расширяются глаза, он судо-
рожно начинает тереть мои сизьге ладоня-
ми, и при этом ржёт и вопит:
 ДОКТОР!! ГДЕ ОНИ?? МЫ ИХ ТЕРЯ-
ЕМ!!!!!!!!!
Всё! Всё! Всё-всё-всё!!!! Никаких больше
секесов! Никаких грузинских принцев!! ни-
каких…
Лид, кстате, дай скока можешь взаймы,
хочу сисьги силиконовые сдела-а-а-ать… *в
трубке слышацца рыдания*
Денег я ей не дала. Сисег у Юлы до сих
пор нету, с грузинским принцем они давно
уже вместе сожительствуют, и к отсутствию
у Юлы сисег сожитель давно привык…
Но знаете, как я ржу, когда слышу, КАК
он их называет?
СИСОЧКИ!!!!!!!
Мужыги, будьте терпимее к таким осо-
бенностям женских фигур!
Хотя, я как-то одному мужыгу, помниц-
цо, спесднула: "Олег, эти двое детей, кото-
рыми ты так гордишься — нихуя не твои.
ПОТОМУ ЧТО ВОТ ЭТИМ ОГРЫЗКОМ
МОЖНО МОРСКИХ СВИНОК СМЕШИТЬ,
А НЕ ДЕТЕЙ ДЕЛАТЬ!!!!!!"
стыдно до сих пор.
А теперь мораль:
а нихуя её нет, этой морали. Это жизнь
наша такая. жестокая, нисправедливая, и
плюгавая.
Давайте же выпьем за сизьге! И это буит
правильно.
Воистину.
 Пра сизьги-2
-09-2007 13:54

11 Вторую неделю моя подруга Юлия

переживает стресс, который мы с ней
совместно глушим абсентом, и звонками
бывшим бойфрендам.
Ничего не помогает. Да и с хуя ли оно
должно помочь вечной проблеме: "Где до-
стать сизьги"????
Юлию мучает один и тот же сон: она
встречает неотразимого мущщину, с воло-
сатой грудью, с похотью в глазах, и с боль-
шим толстым кошельком. И влюбляецца в
него. И мущщина предлагает Юлии неме-
дленно переехать к нему во дворец.
*На этом месте Юлию душат слёзы, по-
тому что дворец мущщины полностью соот-
ветствует Юлиным мечтам о боХатой жыз-
ни*
 Во мущщинином дворце есть золотой
унитаз, бассейн с пингвинчиками, биде в
горошек, кровать с пурпурным одеялом, и
комнатный фонтан в виде писающего маль-
чега.
И Юля со своим чемоданом приезжает
жыть к мущщине, и целый день упиваецца
роскошью. Она гадит в золотой унитаз, она
купаецца с пингвинчегами, и пьёт из фон-
танчика, куда писает золотой мальчег. Да.
И сон этот длицца долго-долго.
Но наступает ночь.
Там, во сне.
И Юлин мущщина с ловкостью Сергея
Бубки откуда-то сверху, в водопаде звёзд,
прыгает на пурпурное одеяло, на котором
распласталась Юлина тушка, готовая к сои-
тию и изысканному разврату.
 И пылают свечи в виде золотых фалло-
сов, и сердца пылают, и Демис Русос поёт
про сувенир, и Юлин мучача вдруг говорит:
— Ой, а где же твои сиськи, любимая?
Нету? Жаль. А у меня хуй на тебя не стоит.
И наступает темнота, в которой хохочут
аццкие негры, и рыдает Юля.
И сон кончаецца.
И хуйня, ежели он один раз всего при-
снился бы — так нет же! КАЖДЫЙ день
Юлу мучит кошмар.
Абсент не помогает. Бывшие бойфрен-
ды… Бывшие бойфренды — это вообще бы-
ло лишним.
Ибо, набрав номер Юлиного поклонни-
ка Ромы Жесткача, получившего от Юли та-
кое погоняло за очень большой пенис, и
чрезмерно волосатые тестикулы, которые
Юля пыталась побрить, но сломала бри-
твенный станок, и чуть не кастрировала Ро-
му — мы услышали в трубке шипение, и Ро-
мин голос:
— Кто? Юля? Какая Юля? Ах, ЮЛЯ!!!!!!!
Ты, наверное, хочешь узнать, как пожывает
моё яйцо, которое ты почти отхуячила сво-
им секатором? А хуёво оно пожывает, Юля!
Если б ты мне тогда сразу сказала, что
именно этим станком тебе в деццтве нахуй
снесли обе сиськи — я б тебя за километр к
своим яйцам не подпустил! Вафля старая.
Ершова в отчаянии мнёт резиновые
псевдо-груди, купленные ею месяц назад, и
ставшые частью её тела и жызни, и рыдает.
Вам, мужыкам волосатым и неотёсан-
ным, НИКОГДА не понять, что такое жызнь
без сисег!
У вас может быть самый маленький в
мире хуй, похожий на крючок, которым
бабки варежки вяжут, но если у вас есть
хоть один палец на руке, и фашысты не ли-
шили вас в гестаповских застенках языка —
вы всегда будете мущщиной.
А сизьги — это другое.
Вам не понять, какие муки испытыва-
ешь, когда тебе какая-то сука последняя,
паскудно ухмыляясь, дарит на день рожде-
ния коробочку, в которой лежит роскош-
ный кружевной лифчик ТРЕТЬЕГО разме-
ра!!!
Мне дарили.
И я сначала разодрала в клочья красные
кружева, а потом — рожу их дарителя. Ибо
нехуй издевацца над моими сизьгами!
В общем, чтобы справицца с Юлиной
депрессией, мы пошли с ней делать сисеч-
ный шоппинг.
 Мы решили купить Юле лифчик с жыд-
ким силиконом. Чтобы Юлька в нём спала,
и мущщина с золотым унитазом наконец-то
почуял эрекцию, выебал Юлю, и перестал
ей сницца.
И мы пришли в магазин. В дорогой ма-
газин.
У Юли было истощённое лицо страда-
лицы, а я тоже хотела лифчег с силиконом,
поэтому лицо у меня было алчное.
К нам сходу кинулись молоденькие си-
сястые консультантки, чем ещё больше ис-
портили нам настроение, и Юля взвыла:
— У меня нет сисек! Вы понимаете? Не-
ту! А я хочу, чтоб они как будто бы у меня
были! Вы меня понимаете?
И, схватив самую сисястую продавщицу
за рукав, Юля свирепо выдохнула ей в де-
кольте:
 — Дайте мне лифчик с силиконом!
Продавщица попыталась оторвать Юли-
ну руку от своего рукава, что было затруд-
нительно, ибо Юлю парализовало от вида
ассортимента лифчиков ТРЕТЬЕГО разме-
ра, и сказала:
— К сожалению, сейчас у нас нет бюст-
гальтеров с силиконовым наполнителем, но
мы можем предложить вам модель "Штор-
ки".
Юлина скрюченная конечность разжа-
лась, левый Юлин глаз подозрительно
задёргался, и она тихо прошипела сквозь
металлокерамические зубы:
— Шторки? Што-о-орки-и-и-и???
ШТОРКИ?
Продавщица отпрыгнула в сторону.
Юлины глаза вращались по и против ча-
совой стрелки, и голос Юлин сорвался на
отчаянный крик:
— Какие шторки?? ЧТО вы мне предла-
гаете ими зашторивать??? Я ж вам сразу
сказала, что у меня НЕТУ СИСЕК!!!!!!!
Краем глаза я заметила движение руки
продавщицы куда-то под стол, и поняла,
что щас про хроническое отсутствие сисек
Юля будет рассказывать уже охране торго-
вого центра, и поэтому быстро вытащила её
из павильона.
В двух других магазинах нам сказали,
что у них нет лифчиков нулевого размера, и
с силиконом, и мы пошли пить кофе с
ликёром в ближайшее кафе.
Юля обречённо пила кофе, слёзно вы-
прашивая у официантки пирожок с капу-
стой, и, шмыгая носом, рассказывала мне,
что не далее как позавчера, приняв душ, и
умаслив тело всякими притирками для аро-
мату, она легла на кровать, раскинув руки-
ноги, и стала релаксировать.
Релакс закончился через три минуты,
когда в комнату вошёл Юлин сожытель, по-
ходя заглянул ей куда-то между ног, и
обидно заржал:
— Слышь, Ершова, у тебя песда похожа
на старую помидорку! Купи ей крем от мор-
щин.
Депрессия Юли усугубилась, и стало по-
нятно, что лифчик с силиконом уже не вы-
ход.
А денег на силиконовые протезы у Ер-
шовой нет, и ей их никто не даст однознач-
но.
У меня их тоже нет.
В смысле, ни денег, ни сисек, не проте-
зов.
Я полчаса просила Юлю смирицца, и
возлюбить то, что у неё есть. Ставя в при-
мер себя.
Я тоже долго пыталась возлюбить свои
два дверных звонка, и в оконцовке возлю-
била.
Потому что, когда мне было двадцать
лет — мои поклонники плющили рожы, и
говорили:
— Ну, может они у тебя ещё когда-ни-
будь вырастут? А ты принимаешь капсулы
"Пуш Ап"?
А когда перевалило за двадцать пять —
резко поменяли мнение:
— Ой, какие сии-и-иськи… И не висят
даже-е-е-е…
Ясен пень: с чего там им обвисать, если
каждая моя сиська весит сорок граммов?
Но мои доводы Юлю не убедили, и она
ушла домой. Релаксировацца и глотать ка-
псулы "Пуш ап"
 Прошла ещё неделя. И у меня зазвонил
телефон. И я взяла трубку.
И из трубки, сквозь всхлипы, и сопливое
шмыганье, вылетел Юлькин отчаянный во-
пль:
— Всё! Я иду в банк брать кредит на
сиськи! Я вчера листала газету "Из рук в ру-
ки", и нашла объявление: "Выпускнику ху-
дожественного ВУЗа требуется модель.
Оплата десять баксов в час". Я позвонила,
договорилась, надела красные трусы, у ко-
торых дыра на жопе в виде сердечка, прие-
хала, разделась… *Всхлип и рыдания* А ОН
СКАЗАЛ, ЧТО НЕ БУДЕТ МЕНЯ РИСО-
ВАТЬ, ПОТОМУ ЧТО У МЕНЯ СИСЕК НЕ-
ТУ!!!!!!
Ершовой дали кредит на пятьдесят ты-
сяч рублей.
На эти деньги мы с ней купили два лиф-
чика с жидким силиконом, ещё один запас-
ной комплекс резиновых грудей чёрного
цвета, а остальное благополучно пропили.
Причём, в процессе нажирания сливы,
которое проходило в какой-то районной ре-
сторации города Зеленограда, мы познако-
мились со славным человеком Владисла-
вом, который тем же вечером с удоволь-
ствием произвёл с Юлией акт вагинальной
пенетрации, и лобызал Юлины отсутствую-
щий сиськи, называя их "земляничками".
Ну, что ж… Земляничка, по-любому, луч-
ше, чем СИСОЧКИ.
Воистину!
Пыс-Пыс: а у Юльки скоро именины. И
я купила ей подарок: вакуумную помпу для
сисек.
Будем накачивать их по очереди.
По чётным дням Юля, по нечётным —
я…
Пра любофф и мстю крававую!
-07-2007 20:17

27 Любофф и мстя — очень часто

встречающиеся обстоятельства. У
кого-то чаще, у кого-то реже.
Что касаеццо миня — со мной это про-
исходит с завидной ригулярностью раз в
полгода. В последнее время, правда, реже.
Это, видно, старость уже подкрадываиццо.
Любить и мстить за неоценённую мою
любофф я начала ещё в деццком саду. Когда
всем сердце полюбила мальчика Щипанова
Сашу. Сама был воистину неотразим ни в
одной луже: у ниво была рубашка в клеточ-
ку, огромный нос картошкой, и ещё он
сцался в кровать в тихий час.
Видать, комплекс матери Терезы заявил
о себе именно тогда. Потому что было всё
почти по классике "Она его за муки полю-
била, а он её — за состраданье к ним.." Тока
с одной разницей: МЕНЯ саша Щипанов НЕ
ЛЮБИЛ! Я воровала дома шоколадные кон-
феты, и приносила их Саше. Дома я получа-
ла пиздофф, и стояла в углу, гордая собой.
Потому что страдала во имя любви. Я рисо-
вала ему на листочке пипиську, намекая,
что обязательно покажу её ему в тихий час,
но Саша тупо не понимал намёков, и в ответ
рисовал мне на том же листочке танк с
пушкой и фашиста без трусоф. Тогда я ри-
совала ему голую девочку, над её неправдо-
подобно большой, как у гидроцефала голо-
вой * у миня с деццтва проблемы с рисова-
нием и пропорцыями*, я писала своё имя —
Лида, и это был более чем толстый намёк. В
ответ он снова рисовал фашыста, танк, и
что-то похожее на ночной горшок с пятико-
нечной звездой, и гррдо писал САША. На
новогоднем утреннике я отдала ему свой
подарок, и заплакала. Потому что, с одной
стороны, очень хотелось сожрать конфеты
самой, а с другой — Сашу я любила больше
конфет. И ещё он сцался. А это значит, он
достоин сочувствия и моего подарка. Моя
мама отобрала у Саши подарок, и тихо ска-
зала мне на ухо: "Нашла в кого влюбиться…
он же страшненький! Угости лучше конфе-
той Борю." Но я хуй положила на мамин со-
вет, что продолжила впоследствии делать
всю жызнь, и Борю вниманием не одарила.
Через месяц я поняла, что Саша — обыч-
ное ссыкло, и он был разлюблен. А в знак
мести я в тихий час нассала ему в сапожок.
В школе я полюбила Макаркина Юру. на
этот раз взаимно. Юре было 13 лет, в стране
вовсю хуярила перестройка, дети стали раз-
виваться немыслимо быстро и не в ту сто-
рону, и Юрий покорил меня тем. что он где-
то тырил денюшку, и покупал мне на неё в
«комке» кроваво-красную помаду, воняю-
щую гуашью и вазелином, и алюминиевые
серёжки с пластмассовыми яхонтами, дли-
ной до плеч. Юру я любила 3 месяца. А по-
том он назвал меня «дурой» *уж не помню
за что, но думаеццо мне. за дело*, и я пере-
влюбилась в Юриного брата Мишу. В ре-
зультате произошла потасовка между бра-
тьями, и Юре подбили око. А вот нехуй
абзываццо!!
В 14 лет я полюбила Лёшу. И он стал мо-
ей первой серьёзной любовью. ему я отдала
девичью честь, *не сразу, естессна*, и нача-
ла ваять стихи:
"итак, прощай, любимый мой Алёшка!
Тебя я не забуду никогда!
Ведь ты пойми. что я уже не крошка,
наверно, в этом есть твоя вина.."
стихи ниибические. Горда была шопес-
дец. И, хотя я сама была иницыатором раз-
рыва, меня жгла страсть. Имя которой —
мстя Кровавая.
 я позвонила подружке маринке, объяс-
нила ей задачу, и мы начали подготовку. В
мешочки-кулёчки было сложено:
1) бутылка нашатыря.
2) геркулесовая каша, в которую мы на-
стругали на тёрке морковки
3) крем от прыщей «Подросток», кото-
рый долгое время лежал на отопительной
батарее, и протух. Вонял он гнилой картош-
кой.
4) на улице набрали в пакет собачьего
говна
подготовка прошла успешно.
Потом со всем этим стройматериалом
мы с Мариной поднялись на Лёшкин этаж,
вывалили геркулес ему на половик под
дверь *сей натюрморт был призван изобра-
зить блевотину. получилось похоже*, туда
же добавили нашатыря *шоп сцакой пасло*
и тухлого «Подростка» *для пущей вони*.
И последним штрихом стало выписыва-
ние на входной двери слова ХУЙ собачьим
говном. Говна осталось с избытком, поэто-
му мы им намазали ещё дверную ручку, зво-
нок, и глазок.
Мстя. друзья мои, удалась… Лёша влез
во всё это всеми конечностями, чему мы с
Мариной были очень рады. Но он быстро
нас вычислил, даже не прибегая к спек-
тральному анализу копролитов. Просто на
такую шляпу, среди всех его друзей и вра-
гов, была способна только я. лёша был вос-
питанным мальчиком, и он меня не побил.
В 17 лет я вышла замуж. И пошли мы с
мужем Володенькой на свадьбу к его другу
Гене Муливанову. Там Володенька зело пе-
реусердствовал с возлияниями, и домой я
его тащила на горбу. Тащила, тихо матери-
лась, и, осмелев, стала материться громко.
На беду мимо проходили Володенькины
друзья-товарищи, услышали, шо Лида
громко скандирует: "ОПЁЗДАЛ!! ОПО-
ССУМ!! О… О… ОНАНИСТ!!!!! ШОП-ТЫ-
СОННЫМ-УСРАЛСЯ-СЦУКО!!!!!!!!" — И БА-
СИСТО ЗАХОХОТАЛИ. Муж Володенька
очнулся, понял, что смеются над ним, роди-
мым, и дал мне в гычу. Предварительно
оторвав мой шиньон с головы. Для тех, кто
не в теме — это хвост такой, из искусствен-
ных волос.
что было дальше? А всё очень просто. Я
пришла домой, напесала на листке бумаги:
"ты хуёвый муж, у тебя маленький хуй. и я с
тобой развожусь! — прилепила сию декла-
рацыю магнитом на холодильник, у ушла к
подруге Сёме. О которой я уже песала в вы-
сере про "Минет со льдом". Сёма жыла то-
гда у Гарика, а Гарик изволил куда-то
съебаться на неделю, оставив Сёму жить с
пятилетним чёрным догом Скифом. Учиты-
вая вес Сёмы *33 кг. в сапогах, и в мокрой
тилагрейке* и вес Скифа *чё-та около 80-ти
кг. без ошейника* гулялось с ним Сёме ве-
село и вкусно. Скиф летел на улице стре-
лой, а Сёма болталась на конце поводка ти-
па брелока для ключей. А ещё Скиф обла-
дал повышенной гиперсексуальностию, и
норовил выипать фсякого, кто перед ним
наклониться хотя бы шнурки завязать. Но
не о них, собстна, речь.
Пришла я такая сирая, убогая, без ши-
ньона, к Сёме. Пусти, говорю, мать, перено-
чевать сироту отпизженную и оскорблён-
ную. пустила. Естессна, я ей рассказала о
причине моего ночевания, и мы с Сёмой
вместе придумалю Кровавую мстю. и легли
спать.
сёма спала как удав, а вот я фсю ночь ле-
жала и тряслась, ибо мне под одеяло сунул
свою прямоугольную голову Скиф, лизнул
мне песду, и зарычал…
 Я покрылась пОтом, и боялась пикнуть.
Песда мне была дорога.
Наступило утро. Проснулась сёма, ото-
гнала от меня Скифа, и призывно погреме-
ла ошейником. пёс потерял интерес к моей
песде, и убежал в коридор. Кряхтя, я встала,
и наклонилась, чтобы застелить постель.
Народ, вы проебали кодовое слово.
НАКЛОНИЛАСЬ!!!!!!!!!
Ага-ага. Через секунду мне на спину
взгромоздилась собачья туша, обхватила
когтистыми лапами мои бока, вывалила
мне на шею язык, и принялась ритмично
куда-то меня ипать. Сзади стояла сёма, и
философски разглагольствовала: "я тя пре-
дупреждала — не наклоняться? ну, вот и не
песди теперь. не дёргайся. Ща он тебе на
жёпу кончит, и уйдёт. Не ссы, я тебя потом
вытру.."
 Я стояла раком, меня практически име-
ла какая-то уёбищная собака, я рыдала от
унижения и страха, и понимала, что Воло-
денька попал шопесдец… Ведь это ОН вино-
ват в том, что мне пришлось ночевать в
этом зоофильном обществе!
Скиф кончил мне на жопу и в тапочек,
Сёма меня вытерла, и дала свою кофточку,
и ушла гулять со Скифом, и осуществлять
первую часть плана Кровавой Мсти…
Я тем временем разделась, легла в кро-
вать, радуясь тому, что когти Скифа остави-
ли на моих боках кровавые царапины,
сплющила харю, и замерла в ожидании…
Через полчаса в коридоре послышались
голоса. Сёмин: "ой, Вова… Я б на твоём ме-
сте даже не заходила бы… Прибежала она
ко мне ночью, вся в крови, ебло разбитое,
нос — набок, в жопе монтировка. Кровью
блевала… стонала и рыдала. По ходу, Вовон,
ты ей печень отбил.." И Вовкин: "господи-
господи-господи… Ничего не помню…
КАК?? КАК я мог??? Что я натворил?? де-
вочка моя… Лидушенька моя… Лидёныш
мой маленький.."
Я скорчилась ещё больше, вывалила
язык, и всем видом показывала, что мне до
смерти 6 минут осталось.
Вошёл Вова…
Ну, комментарии тут излишне, зато до-
мой меня несли на руках, чтоб не потрево-
жить мои "сломанные рёбра" и "отбитую
печень". А через неделю я разжилась песцо-
вой шубой….
Потом был Валя, который меня обул на
золотые серёжки, а я познакомилась с его
женой, и мы с ней вдвоём выбили ему 3 зу-
па, был Дима, которого я уличила в измене,
лёжа 4 (!) часа под кроватью, и подслушав-
таки его палевный телефонный разговор, и
которому я насыпала в жратву Гуталлакса, и
напесдила, что я его прокляла с ведьмой
тётей Клавой ночью, на кладбищенском пе-
рекрёстке, и Дима проникся темой, и по-
ехал к какому-то отцу Дормидонту, кото-
рый с него "снимал порчу" За штуку бак-
сов…
много чего было… всего и не вспомнишь
сразу…
и поверьте мне, всё могло бы быть на-
много хуже. Ибо "страшнее бабы зверя нет"!
За сим уёбываю гулять с собакой, и же-
лаю всем здравия могучего, и настроения
песдатого! Ваша Старая Пелотка.
 Армянский Бандерос
-07-2007 22:10

27 Как-то так получаеццо, что не

умею я песать о вымышленных пер-
сонажах… Может, кишка тонка, может, с
фантазией дефицит, а может, просто креа-
тива хватает в моей собственной жизни. И
до сих пор не пойму: хорошо это — или
плохо? Сегодня я, в очередной раз, подниму
избитую тему об Интернет-знакомствах.
Возможно, ничего такого нового я не при-
внесу, но вот вам флаг в руки, и барабан на
шею: решать вам.
Итак, дело было в далёком 2000-ом году.
В том знаменательном году я уже хрен зна-
ет скока была брошенной маманей-одиноч-
кой, и не имела ничего кроме лучшего Дру-
га Дениски. Дениска неспроста был мои
лучшим другом (хотя, почему это был? Он
и щас есть!), он радел за Лидкину личную
или, хотя бы, половую, жызнь и всячески
пытался ей её устроить…
Вначале рассмотрению была подвергну-
та его личная персона, но очень быстро от-
вергнута по многим причинам. Если Диня и
обиделся — я до сих пор об этом не подо-
зреваю… А ещё у Дини был Тырнет. По кар-
точкам. Тормозной шопесдец. Но был. И
тёмными ночами Диня заходил в какой-
нить московский чат под ником Линда, и
клеил там мужыГов. Наклеив пяток-другой,
он показывал их мне, и мы уже вместе ре-
шали кому отвалить щастья в виде меня.
В ту кошмарную ночь Диня нарыл мне
Роберта Робертовича. Именно так. Роберт
Робертович. И это нифига не ник! Это фа-
милие ево такое. Имя, вернее. С отчеством.
А ник у него был, шоп мне сдохнуть если
вру — Лав Мэн Из Москвы! И не меньше. И
писал он Дине-Линде: «Если ты, — пи-
шет — Кракозябра с кривыми ногами и с
горбом — иди сразу в жопу. Немедленно.
Ибо я — копия Антонио Бандероса (да-да,
именно так!), и весь из себя небожытель
ниибацца. И даже если ты милая симпатич-
ная девчушка — всё равно иди в жопу. Па-
тамушта мне, такому Антонию-Бандеросу-
Прынцу Ниибическому-Роберту-Роберто-
вичу нужна как минимум Мисс Вселенная.
И только так. Да.»
Линда-Диня хрюкнул, и написал ему:
«Да твоя Мисс Вселенная третьего дня при-
ходила автографу у меня выпросить, да бы-
ла послана нахуй, и сопровождена пинчи-
щем пионерским, для скорости, понял? Я
ваще баба охрененная, а ты, наверное, гном
бородавчатый.» Роберт Робертович возму-
тился, и потребовал очной встречи. А я да-
ла на неё согласие. К сожалению, как оказа-
лось..
И вот, я стою на станции метро «Цвет-
ной бульвар», с газетой «СПИД-инфо», в
виде пароля, и жду Антония Бандеросу.
Стою, мечтаю о том, как я щас ахуею от та-
кой красотищи, и какой у меня Динечка мо-
лодец, шо выкопал мне такого жониха,
ёпвашумать!
Из брильянтового дыма меня вывел
осторожный стук по плечу, и писклявый го-
лос: «Ты — Лида, да?» Я порывисто оберну-
лась, волосы мои взметнулись пшеничным
вихрем, на щеках алел румянец, и губы жад-
но зачавкали: «Роберт… Бандерос..»
И тут я вижу, собственно, Роберта…
Лирическое отступление. Грешна я.
грешна тем, что иногда слишком что-то
преувеличиваю либо приукрашиваю. В
принципе, незначительно, но понятие
«Точность» — это не мой конёк. Но всё, о
чём я напишу ниже — чистая правда, без
преувеличения. Возможно, даже, приумень-
шила, ибо достаточно дохуя лет прошло с
того момента, и что-то я могла и подза-
быть… Итак:
Карлик. Почти. Метра полтора. На конь-
ках, и в шапке. Армянин. Стопудовый. На
носу — бородавка, с торчащим из неё ку-
стиком сизых волос. Волосы длинные, дав-
но немытые, в перхоти, и перетянуты в хво-
стик ПАССИКОМ ОТ ПРЕЗЕРВАТИВА!!!!!!
И это ещё не всё. На нём была рубашка в
клеточку с мокрыми, и добела вытравлен-
ными армянским потом, подмышками, и он
дышал мне в лицо ароматом трёх десятков
мёртвых хорьков, убитых дустом в момент
группового калоотложения.
Я вздрогнула, и уронила пароль. Роберт
улыбнулся улыбкой Фредди Крюгера, под-
нял пароль, и, обдав меня запахом покой-
ных хорьков, пропищал: «А ты это… Ничё
такая… Я думал, хуже будешь. Ну чо, пошли
гулять шоле?»
 По-хорошему, мне надо было срочно
съёбывать от него с воплями Видоплясова,
но я впала в маразм и ступор, и покорно по-
плелась за Бандеросом-карликом, не веря
своим глазам..
На улице был апрель. И лужи-лужи-лу-
жи… Много луж. Я шла по ним с обречённо-
стью бурлака с Волги, и думала о Диньке…
О том, что зря я отвергла его кандидатуру…
о том, что щас бы я лежала у Диньки на ди-
ване, он бы суетился и делал свой фирмен-
ный жутко гунявый глинтвейн, а потом я
бы уткнулась в него носом, и мы бы смотре-
ли с ним Шрека..
Но вместо этого я шла как бригантина
по зелёным волнам за Робертом. Неизвест-
но куда.
Я замечталась настолько, что пришла в
себя у дермантиновой двери от писка кар-
лика Бандероса: «А вот тут я жыву… Прохо-
ди!» Тут я встрепенулась, и хриплым басом
прокаркала: «НЕЕЕЕТ!! Я домой хочу! У ме-
ня молоко убежало, и я пИсать хочу очень!»
Чо я несла, Господи..
Но Роберт уже открыл дверь, и дал мне
поджопника. Я влетела в помещение, и за-
мерла, раззявив рот: кто-нить из вас видел
клип «Дюны» «Коммунальная квартира»?
Ага-ага. Теперь я знаю, где это клип сни-
мался! Мимо меня бегали дети без трусов, и
с горшками в руках, тётки в бигудях и с та-
зами, мужыги в семейниках… И никто не
обращал внимания на то, как я, получив
второй поджопник, резво полетела по ко-
ридору в голубую даль.
Долетела я до каморки Роберта. Отды-
шалась, поймала себя на том, что потею и
воняю от страха не хуже Роберта, и пошеве-
лила булками, проверяя наличие влаги меж
ними. Сухобля. Видать, организм мой силь-
нее, чем я думала. Роберт по-босяцки пнул
ногой облезлую дверь, и впустил меня в
свои палаты. Впустил — это, правда, мягко
сказано. Он меня туда впнул. Знаю, что нет
такого слова, но по-другому и не скажешь.
Когда дверь за мной захлопнулась, я ме-
дленно огляделась…
2 пивных ящика. На них лежит матрас.
Ссаный. Судя по цвету, виду и запаху. Это,
типа, кровать. Ещё один ящик. На нём дос-
ка. Это стол. За ним едят. Такой же стул. На
нём сидят. И шифоньер с тёмным потрес-
кавшимся зеркалом. Я шлёпнулась на стул.
Который ящик. И стала ждать смерти от ар-
мянского надругательства.
Роберт важно сел рядом, шлёпнул мне
на стол фотоальбом, и сказал: «Это фотки с
нудистского пляжа. Оцени мой член.» Я су-
дорожно сглотнула, и поняла, что меня щас
выипут. Возможно, с извращениями. И за-
ставят мастурбировать бородавку. икнула.
Снова пошевелила булками. Сухо. Вздохну-
ла и открыла альбом.
Увидела члены. Сплошные члены. В за-
рослях чего-то дикорастущего. С мотнёй а-
ля «Тут потерялся и умер Индиана Джонс».
Зажмурилась. Пошевелила булками. Сухо.
Аминь.
Не знаю, правда, какой из этих членов
принадлежал Роберту, но на всякий случай
сказала: «Неплохой такой… Пенис. Да.»
Роберт очень обрадовался, и обнажил в
смущённой улыбке коричневые зубы.
И сказал: «А теперь выпьем с горя! Где
же кружка?» И убежал. Пока его не было, я
предприняла попытку свалить через фор-
точку, но поняла, что пятый этаж, а жопа у
меня нихуя не с кулачок, еси чо… И загру-
стила. И снова настроилась на армянское
надругательство.
 И оно пришло. Через пять минут. С эма-
лированной зелёной кружкой, с которой,
по видимому, прошёл весь ГУЛАГ его геро-
ический дедушка Автандил… В кружке пла-
вали опилки и небольшие брёвна. Это был
чай. Наверное. Ибо перед смертью пробо-
вать яд не хотелось. Наверняка, он был дол-
гоиграющий. Я бы сначала изошла поно-
сом, соплями, и билась бы в корчах мини-
мум 5 часов..
А вот в довесок к яду мне принесли ов-
сяное печенье. Одно. Но, что характерно,
спизжено оно было явно из клетки с попу-
гаем. Ибо было явно поклёвано с одного
краю.
Паника меня потихоньку отпустила. Раз
меня поят чаем с печеньем — значит, ува-
жают, и убивать прям щас не будут точно.
Возможно, я отделаюсь только дрочувани-
ем бородавки.
 Тем временем у меня затекла жопа. Ре-
ально так затекла. И я встала. В полный
рост. При этом у меня задралась рубашка, и
на секунду мелькнула серёжка в пупке..
ЖЕСТЬ!!! Жесть-жесть-жесть!!!!! Кто ж
знал, что пирсинг — это фетиш Роберта Ро-
бертовича??? Мой дырявый пуп с дешёвой
серёжкой из хирургической стали произвел
на Бандероса неизгладимое впечатление:
он рухнул на колени, припал к моему живо-
ту губами, и стал грызть мою серёжку, бор-
моча: «Принцесса моя… Я тебя люблю… Вы-
ходи за меня замуж… Мондула моя..» Я слу-
чайно опустила глаза вниз, и увидела 2
жёлтые пятки, торчащие из рваных разно-
цветных носков..
Всё. Это меня и спасло. Это вывело меня
из какого-то гипноза, и я рванула прочь из
каморки, по инерции схватив СПИД-инфо-
пароль. И безошибочно пролетела по лаби-
ринту коридоров к входной двери..
 Сзади топал по линолеуму жёлтыми ко-
пытами армянский Бандерос, и кричал:
«Отдай газету!!!!!!!! Я её ещё не читал!!!!! От-
дай!!!»
Я кинула ему газету, и вылетела на лест-
ницу. По лестнице я скатилась кубарем, и
понеслась, не разбирая дороги… Я бежала,
черпая апрельскую уличную жижу своими
полусапожками, на ходу крестилась, и, на
ходу тусуя булки, наконец, обнаружила меж
ними приятную влажность. Бля. «Легко от-
делалась!» — мелькнула мысль, и я продол-
жила своё бегство из Шоушенка.
..С тех пор прошло 7 лет, а я всё ещё не-
навижу словосочетание «Антонио Банде-
рос», рубашки в клетку, и длинные волосы
у мужчин.
Павловский рефлекс — форева!!!
 На правах рекламы
-08-2007 19:38

24 Пролог.
При рождении, когда Боженька
наделял людей талантами и красотой — я
встала не в ту очередь. Поэтому мне не до-
сталось больших розовых сисек, и длинных
ног, зато я отхватила три мешка тупости и
простоты.
Коя, как известно, хуже воровства.
Потому что именно мне заезжие комми-
вояжёры впаривают супер-утюги, ручки с
невидимыми чернилами, и Кама-Сутру в
подарочном издании.
Лучше б я стала вором…
Предыстория:
 С прошлого года мне периодически на-
колпашивали на домашний телефон какие-
то падшие, настырные женщины, и, преуве-
личенно радостно, голосили:
— Ой, здрасьте-здрасьте-здрасьте! Вы —
такая-то такая-то? Ой, как клёво-клёво-
клёво! А мы — компания «Кирби», и наш
сотрудник в любое удобное для Вас время
приедет к вам, и бесплатно пропылесосит
вам квартиру нашим супер-пупер-чудо-пы-
лесосом! Когда Вам будет удобно?
Да идите вы нахуй, господа, со своим
пылесосом! Мне год назад было видение,
что я — большой лох, и больше я на ваши
разводы не поведусь! И вообще, мне нико-
гда не удобно, когда ко мне домой припи-
рается хз кто, а потом у меня ложки пропа-
дают!
Мой дом — моя крепость. Кого надо —
сама приглашу. И ещё есть друзья-опойки,
которые могут приходить без приглашения,
потому что у них пожизненный абонемент
на посещение моего свинарника.
И пылесосущей организации было отка-
зано в аудиенции. Но они были настойчи-
вы, и звонили ещё месяца три, пока не за-
ебались.
Месяц назад они позвонили моей умной
маме, для которой нахаляву и «Рама» —
сливочное масло, и пососали ей пыль. На-
верное. И весьма удачно, как оказалось. По-
тому что наколпашивать мне на телефон, и
рекламировать пылесос начала уже ОНА:
— Доча! Срочно пригласи к себе маль-
чика Толю! — исступлённо кричала в труб-
ку мама. Она это умеет, да. — Он очень хо-
роший, и пропылесосит тебе ковёр! У тебя
же всё в собачьей волосне! Тебе необходим
Толик с пылесосом!
 Пробурчав что-то похожее на "Лучше б
это был Петя с большим хуем", я вежливо и
про себя послала маму в жопу, вместе с То-
ликом и пылесосом.
А вечером, гуляя с собакой, я от скуки, и
для поддержания разговора, рассказала
мальчишкам-соседям про мамин звонок, а
они, к моему удивлению, принялись меня
убеждать в том, что я нихуя не права, и что
надо позвонить мальчику Толе, потому что
к ним вот тоже приходил Толя-Коля-Вася, и
пропылесосил даже клаву у компа.
Клава у меня сильно засратая, и навер-
ное, это и явилось тем самым последним
аргументом «за», переполнившим моё со-
знание, забитое гамлетовскими вопросами:
"Быть или не быть?", "Пылесосить — не пы-
лесосить?", "Звонить — не звонить?".
Позвонить я не успела. Потому как в
компании Кирби по-любому сидят телепа-
ты. И уже на следующий день в дверь мне
позвонил странный узбекский отрок.
Он стоял у меня на пороге, в костюме с
Черкизона, распространяя вокруг себя
оглушительный запах туалетной воды "Дол-
лар".
*Гы. Кто не нюхал хоть раз в жизни эту
поистине ТУАЛЕТНУЮ воду — тот лох. Кто
ею хоть раз в жизни пользовался — тот мой
первый муж*
Узбек широко улыбался, и громко скан-
дировал: "Фирма Кирби! 110 лет на рынке!
Есть просто пылесосы, а есть Кирби!!!!"
Скандировать он начал ещё у лифта, и я
это слышала. Там же, судя по всему, он ще-
дро оросил себя "Долларом".
— Здравствуйте — сказала я.
— Здравствуйте! Я — Айбек! Фирма
Кирби! — отрапортовал узбекский труже-
ник пылесосного фронта, и ещё раз выдал
свою речёвку про 110 лет и так далее.
Повисла благостная пауза.
— До свидания! — сказала я, улыбну-
лась, и попыталась закрыть дверь.
Но не тут-то было! В двери уже торчала
узбекская конечность в рыжем ботинке, с
заметными следами плохо размазанного ка-
ла, а узбекская голова продолжала вещать:
— Я бесплатно пропылесосю вашу квар-
тиру, и Вы сами убедитесь, что есть пылесо-
сы, а есть Кирби-и-и!
Вот это завывание "Кирби-и-и-и!" уда-
лось ему особенно паскудно, и на жалоб-
ный вой стали вылезать на лестницу сосе-
ди.
Картина: стою я, в халате и в тапочках, а
в мою квартиру ломится весёлый узбек с
кучей коробок, и странно подвывает.
 Соседи маслено ухмыльнулись, и уполз-
ли обратно.
Я поняла, что терять мне уже нечего.
Потому что завтра весь двор будет говорить
о том, что Лида теперь сожительствует с уз-
беком, не говорящим по-русски, который
уже переехал к ней с кучей своего барахла.
А ещё меня зомбировал его вой.
И я его впустила.
Айбек, взвизгнув, потрусил в мою хату,
волоча за собой свой пылесос, и, не успев
перешагнуть порог, деловито осведомился:
— Вы уже готовы стать клиентом Кирби,
и купить этот прекрасный пылесос.
— Нет — отрезала я.
— Плохо — огорчился Айбек. — У нас
на фирме щас соревнование идёт: кто боль-
ше пылесосов продаст. Приз — поездка в
Дубай.
 Тут он вымученно посмотрел на меня, и
закончил:
— А я очень хочу в Дубай. Станьте же
нашим клиентом уже!
Ай, ты мой зайка! В Дубай он хочет!
"Мальчик хочет в Дубай, чики-чики-та.."
А я тут причём? Я тоже хочу в Дубай. Но
я же не говорю Айбеку, что это он виноват
в том, что меня туда никто не хочет везти?
И я грозно и величественно приказала:
— Пылесось!
Айбек с сомнением посмотрел на меня и
на мой халат, и скривился:
— А смысл? У вас есть 110 тыщ рублей,
чтобы купить наш пылесос?
Ахуеть, дайте две! Вот тут я поняла, что
обозначает выражение моего папы: "При-
пух, Сеня?"
 Айбек понял, что сейчас его пошлют на-
хуй, и, возможно, сопроводят этот посыл
ударом по горбу, и быстро исправился:
— Сейчас я покажу вам как работает
наш пылесос Кирби-и-и-и!!!! — И потрусил
дальше, на кухню, оставив за собой особо
удушливый шлейф от "Доллара".
На кухне он разобрал свои коробки, до-
стал этот самый пылесос, прицепил к нему
мешок, и тут же отцепил, пояснив:
— Вы ж его покупать прямо сейчас не
будете? Тогда нечего пачкать мешок. Я вам
с фильтрами пылесосить буду.
Красавец. Он непременно выиграет
путёвку в соцсоревновании. Но, думается
мне, не в Дубай, а в Пизду. Не знаю, есть ли
на карте мира такой город…
Он достал фильтры, включил в розетку
свой агрегат, сунул трубу мне за холодиль-
ник, пососал там с десяток секунд, торже-
ственно сунул мне под нос засратый
фильтр, и победно возликовал:
— Ну что? Видите? Теперь вы готовы
стать нашим клиентом?
— Нет — снова ответила я. И поясни-
ла: — Из-за холодильника я и сама всё вы-
мыть могу забесплатно. Пылесось собачью
шерсть!
Я уже негодовала, если кто не понял
вдруг.
Но Айбек очень хотел в Дубай, и не хо-
тел пылесосить. Его волновала только моя
платежеспособность. Он извлёк из черки-
зовских штанин калькулятор размером со
стиральную доску, и, потыкав в кнопочки,
провозгласил:
— Вы готовы уже внести первый взнос 13
тыщ 850 рублей, и потом, в течение 18 меся-
цев выплачивать по 4400? Имейте ввиду —
это я Вам скидку делаю! Ведь этот пылесос
стоит сто десять тысяч рублей, а Вам я его
отдам всего за девяносто три!
Копейки, хуле. На языке вертелся ответ:
"Иди ты нахуй!!!!!", но я, всё ещё вежливо,
но с угрозой в голосе ответила:
— Нет. Не готова. Пропылесось собачью
шерсть уже!
Айбек вздохнул, подумал, снова потыкал
в кнопочки, и спросил:
— А у вас щас есть 12 тыщ 999 рублей?
Тогда ежемесячный платёж составит…
Ёбаная тётя, как ты исхудала… Ну, поче-
му мальчик Толя пропылесосил моей маме
всю квартиру, и клаву моим друзьям, а мне
Айбек только выносит мозг, и, по-моему,
пытается обворовать?
 Тут я раешила забить на приличия, и
взвыла:
— Послушайте! Хватит выносить мне
мозги! Мне НЕ НУЖЕН ваш пылесос, не
нужно ваше бесплатное пылесосание, кото-
рого, собственно, и нету, и идите уже наху-
ууууй!!!!!
Айбек улыбнулся. Айбек снова достал
калькулятор, и, глядя на меня с хитрым Ле-
нинским прищуром, спросил:
— А сколько у вас щас денег есть в дан-
ный момент? А?
Ой, бля-я-я-я… Пиздец. Попала. Я уже
читала про цыганских бабок, которые сна-
чала мерзко выспрашивают, скока у тя дома
денег есть, а потом зомбируют, и хату вы-
ставляют.
Айбек смотрел на меня, не мигая.
 Я мобилизовала все свои внутренние си-
лы, и истошно завопила:
— Бля! ты уйдёшь отсюда или нет, муди-
ло??????
Вы думаете, он испугался или обиделся?
Хуй! Он снова достал калькулятор…
Я думала, сдохну. ТАКОГО психо-прес-
синга я не испытывала даже общаясь пять
часов подряд со своей мамой, которую здо-
ровый человек может выносить лишь 12 ми-
нут, 42 секунды, после чего он — готовый
пациент психбольницы. Проверено.
Короче, ушёл этот узбекский монстр
лишь после того, как я, в каком-то полубес-
сознательном состоянии написала ему на
бумажке три чьих-то телефона.
Закрыв за ним дверь, я перекрестилась,
сбегала в комнату, проверила: на месте ли
мои сбережения, и предала Айбека анафе-
ме.
Это была предыстория.
А история началась сегодня утром, ко-
гда раздался телефонный звонок, я взяла
трубку, и оттуда вылетел злобный рык мое-
го соседа Павла:
— Лидос, сволочь! Готовь свою жопу! Я
реально тебя выебу туда без вазелина! Ка-
кого хуя ты прислала мне каких-то чурба-
нов с пылесосами??? Я спал после суток, и
вдруг — звонок в дверь! Открываю: стоят
ДВА узбека, и орут: "Лида порекомендовала
Вас как надёжного клиента фирмы Кирби, и
мы вам щас тут всё пропылесосим!" Я их еле
выгнал, а они, суки, мне всю дверь обклеи-
ли своей рекламой, и в почтовый ящик вся-
кой поеботины напихали! Ты понимаешь,
что ты теперь мне должна?
Я взбледнула с лица, и села на жопу. По-
тому что Павлос — он никогда слов на ве-
тер не бросает…
Господи, КАК мне пришла в голову
мысль дать Айбеку Пашкин телефон??????
Пиздец жопе.
Потому что час назад Паша снова позво-
нил, и сурово заявил:
— Я не шутил. Готовь жопу. И тренируй-
ся на чупа-чупсе сосать хуй. Потому что
иначе я тебя убью.
А я знаю, что Паша нихуя не клоун.
Знаю, что жопа мне дорога. И ещё я знаю, у
кого я поживу до понедельника.
Влипла, бля…
А всё простота моя деревенская, да вос-
питание дурное, нахуй послать не позволя-
ющее.
Лучше б я умерла вчера…
 Отпуск
-09-2007 12:11

13 Лето. Море. Девки. Пляж.

Лето жаркое. Ибо это лето в Ге-
ленджике.
Море тёплое. Потому что туда отдыхаю-
щие ссут как из пистолета.
Девки голые и сисястые. Это вообще без
комментариев.
Пляж песчаный. С морем и сисястыми
девками.
Рай.
Толик произвёл открытие века.
Рай.
Через пять минут Толик произвёл от-
крытие второго века.
 Рая стало в два раза больше.
Ещё через пять минут Толик понял, что
он нихуя не в Питере. Там столько голых
девок нету.
Уже прогресс.
А ещё через час восстановленная карти-
на выглядела так:
— Урод и шаромыжник! — гнусавила
Ленка, утрамбовывая свои розовые лифчи-
ки в чемодан. — Два года жизни коту под
хвост! Пиндос!
Толик курил в форточку, выпуская ко-
лечки дыма, и размышлял о том, что полос-
ка на его зебре-жизни внезапно стала тем-
неть. Да что там темнеть? Она на глазах
становилось чёрной как жопа негра.
От него уходила Ленка.
Уходила, видимо, насовсем. Потому что
не забыла сунуть в свой чемодан четырна-
дцать номеров журнала «Здоровье», кото-
рые два года назад торжественно внесла в
его, Толикову, квартиру, и поставила на
книжную полку. "Там хорошие статьи про
лечение перхоти и грибка. Первое дело в
семейной жизни!" — утверждала Ленка, а
Толик согласно кивал.
Потому что ему было насрать на пер-
хоть, грибок, лишай, и прочие украшения.
Ведь Ленка переехала к нему — и это глав-
ное.
И два года у них была семья.
А теперь эта семья разбилась о потёр-
тый Ленкин чемодан, набитый журналами,
лифчиками и молочком для снятия макия-
жа.
В таких вещах виноваты всегда оба. По-
этому Толик философски курил, и даже не
будучи Нострадамусом, точно знал, что се-
годня он будет пить. Водку. И ещё водку. И
потом ещё коньяк, и пиво. Если место оста-
нется.
Хлопнула входная дверь, и в старом сер-
ванте призывно тренькнули шесть хру-
стальных стопок…
А потом в квартире Толика, как по мано-
вению волшебной палочки, возникли ар-
мейские друзья, приехавшие в гости по слу-
чаю Дня Десантника, и Толик вспомнил,
что с завтрашнего дня у него начинается
отпуск, и хрустальные стопки десятки раз
со звоном бились тонкими краями друг о
друга, под бравые вопли: "За десантуру,
нах!"
И стало темно…
"Я умер от цирроза".
Это первое, что пришло Толику в голо-
ву, когда он произвел открытие века.
 "Или Ленка вернулась, и убила меня сво-
им чемоданом"
И обе версии тут же рассыпались в прах.
— Здравствуй, братишка! — широко
улыбался, и дружественно дышал перега-
ром в Толиково лицо, Толиков брат
Макс. — Добро пожаловать в Геленджик!
"Пиздец" — подумал Толик.
"Прочухался, бля.." — обрадовался Макс.
— Давно я тут? — это единственный во-
прос, который пришёл Толику в голову.
Вернее, их было очень много, но этот —
самый важный. Да.
— Со вчерашнего дня! — ответил Макс,
сосредоточенно открывая зубами бутылку
пива. — Подлечись малость, на! — и протя-
нул запотевшую тару Толику.
 Толик жадно глотнул, зажмурился, и ча-
стично, обрывочно, стал вспоминать, как
его запихивали в машину, как его тело, сда-
вленное с боков двумя потными девками,
всю дорогу впитывало в себя алкоголь, как
его тошнило картофельным пюре под Ана-
пой, и как раскатисто хохотал брат Мак-
сим…
Начался отпуск, в который Толик тор-
жественно прибыл на алкогольном экспрес-
се "Питер-В гавно"
Две недели братья обмывали отпуск То-
лика, Ленкин уход, Ленкин чемодан, Лен-
кину перхоть и грибок, купались в море, по-
или сисястых голых девок креплёным ви-
ном и шампанским, и прожигали жизнь.
Лето. Море. Девки. Пляж. Рай…
И Толик уже уверовал в то, что он ошиб-
ся. Что зебра его жизни по-прежнему бела
как волосы блондинки Алисы, с которой
Толик познакомился, когда пошёл блевать
в уличный цветочный горшок, и обнаружил
в нём прелестную писающую девушку, и
что уход из его жизни Ленки — это начало
новой жизни и светлого пути. О как.
Но наступило утро.
Утро семнадцатого августа одна тысяча
девятьсот девяносто восьмого года.
В Геленжике, в Питере, в Москве и вооб-
ще на территории России.
*Минута молчания*
К полудню каждый абориген знал новое,
модное, яркое, стильное слово "дефолт".
А у братьев осталось шестьсот тысяч ру-
блей на двоих.
И Толику крайне необходимо было по-
пасть домой, в Питер. Хоть на поезде, хоть
на вертолёте, хоть на хую галопом. Потому
что его там ждала работа, и гора немытой
две недели посуды.
А денег — последний мешок.
Толик был озадачен, и даже не стал опо-
хмеляться.
Максу было всё похуй, потому что он
ебался с сисястой женщиной, и хуй клал на
дефолт.
Толик надел шорты и футболку, взял ги-
тару и триста тысяч, и пошёл на автовокзал.
Макс ебался с сисястой женщиной, и не
заметил потери бойца.
Толик взял билет до Новороссийска, и
сел в душный автобус.
Макс остался ебать сисястую женщину в
Геленжике.
Экспресс "Геленджик — Хуй-Знает-Ку-
да" тронулся.
 В Новороссийске тоже было море, пляж
и сисястые девки, но денег на них уже не
было. Точно так же, как не было билетов на
поезд до Питера.
Зато денег хватило на плацкарт до Мо-
сквы.
Поезд на Москву отправлялся ночью.
…Макс, наконец, наебался с сисястой
женщиной, и услышал модное слово "де-
фолт"
Триста тысяч, лежавшие на столе, бы-
стро перекочевали Максу в карман.
Автобус до Новороссийска уходил через
полчаса.
Отпуск кончился.
В плацкарте было душно, воняло носка-
ми и пердежом.
 Толику хотелось жрать, пить, курить и
сдохнуть одновременно.
И хуй знает — что больше.
До Москвы ехать ещё сутки.
Одному.
Макс в последний момент залез в плац-
картный вагон поезда «Новороссийск-Мо-
сква», и улыбался пергидрольной провод-
нице, которая ругала Макса за то, что он
влез в вагон после окончания посадки, и
при этом невзначай крутила мощный сосок,
торчащий даже через китель.
Макс ехал в Москву.
Один.
Мимо Толика прошли два мужика, и
шумно требовали дать им водки. Непремен-
но с акцизной маркой. Они даже предлага-
ли её купить.
 У Толика была водка. И он её продал
страждущим.
На выручку Толик купил сигарет, кар-
тошки и огурцов.
Призрак голода отступил.
Макс с нежностью смотрел на пергидро-
льную проводницу:
— Клава, я полюбил тебя с первого
взгляда. Таких волнующих грудей и рос-
кошных ног я не видел даже во сне, Клава…
Ты веришь в любовь с первого взгляда?
Клава басисто хохотала, и притоптывала
кривыми волосатыми ножками в такт доно-
сящейся из радиоприёмника песне "Крошка
моя, я по тебе скучаю!"
"Дай пожрать, сука целлюлитная!" —
кричал про себя Макс, карабкаясь по Кла-
виному телу, как по сопкам, и нежно дышал
Клаве между грудей: "Твой запах сводит ме-
ня с ума… Ты пахнешь салом, Клава…"
Макса подбросило на оргазмирующем
теле Клавы, и больно ударило о край стола.
На котором лежала копчёная курица,
блестели медными пятаками нарезанные
кружочки сырокопчёной колбасы, и стояла
бутылка красного вина.
Макс честно заработал себе еду.
Гнусавый голос доложил Толику, что
поезд прибыл в Москву.
Еда кончилась. Деньги тоже.
Остались только гитара, и желание по-
пасть в Питер.
Толик отважно шагнул на заплёванный
перрон Казанского вокзала.
Макс вытер жирные губы, поцеловал
Клаву в жоповидный подбородок, дал ей
бумажку, с нацарапанным чужим телефон-
ным номером, и вступил в Москву.
Гитара оттягивала плечо, и просилась на
продажу.
У машины, в которой сидел мужик с не-
бритым лицом и с табличкой "Куплю
всё!" — за неё предложили пятьдесят тысяч.
Толик подумал, и вежливо послал та-
бличку с мужиком нахуй.
Сделка не состоялась.
Макс уверенным шагом направился в
сторону билетных касс.
Двести тысяч рублей, взятых "в долг" у
Клавы вселяли уверенность в движения
Макса, и приятно ласкали потную ладонь в
кармане.
Поезд на Питер отправлялся через со-
рок минут.
 Мимо Толика прошли два юнца, один из
которых вполголоса сказал:
— Глянь, Дэн, у чувака гитара пизда-
тая…
На что прыщавый спутник юнца отве-
тил:
— Нехуёвая. Мне мать такую же на дню-
ху обещала. Но хуй подарит… Такая тыщ
пятьсот стоит, не меньше…
Толик сориентировался быстро:
— Пацаны, гитара не нужна? За сто
пятьдесят отдаю. С чехлом вместе. Ну? Ну?
НУ???
И сделка состоялась.
Поезд на Питер отбывал через полчаса.
…Ранним утром Толик вышел на Мо-
сковском вокзале, и вдохнул сырой питер-
ский воздух.
 Толик шёл, улыбаясь рассвету, и вызы-
вая завистливые взгляды редких прохожих
своим южным загаром.
Мимо дома Ленки он прошёл, не огля-
дываясь на её окна.
Он шёл по Питеру.
Он шёл домой.
Дома Толика ждала гора немытой посу-
ды, и Макс…
 Петя и Пиндобус
-09-2007 14:58

14 Я смотрю на Петю. Петя как Пе-

тя. Та же рожа маниака, тот же пи-
джак, с вытравленными добела пОтом под-
мышками. Те же приятственные опрелости
на шейке.
Божественный Петя.
Которого три года боготворила моя по-
друга.
Семь лет назад Петя работал охранни-
ком в одном очень затрапезном ночном
клубе на окраине Москвы. А Юлька тогда
жила в Зеленограде.
Каждую ночь, когда Юлин супруг Толя-
сик уходил на свою опасную службу *Толя-
сик был тогда заслуженным сутенёром ре-
спублики Молдова*, Юля выскакивала из
дома, ловила такси, и ехала на окраину Мо-
сквы полюбоваться на Петю. Именно полю-
боваться. Потому что подойти к нему она
стеснялась.
Потом осмелела, и стала трогательно за-
пихивать в Петину ладошку презенты: то
флакон туалетной воды, то печатку золо-
тую.
Петя принимал дары, и благодарствен-
но блестел шейными опрелостями.
А однажды он напился на рабочем ме-
сте.
Петя мужественно боролся с неукроти-
мыми рвотными позывами, а Юля страдала,
переживая муки вместе с Петром.
А потом подошла к начальнику охраны,
дала тому тысячу рублей, и попросила раз-
решения забрать Петю к себе домой, пото-
му как пользы клубу от него сегодня не бу-
дет, а трезвым Петя никогда не согласиться
заняться с Юлей жестким петтингом и бар-
терным обменом гениталий.
И втянула носом повисшую соплю.
Начальник был мудр и добр. Поэтому
Пётр перекочевал в Юлины хрупкие ручки,
и был отбазирован в номер гостиницы "Зо-
лотой Колос", что на Ярославке.
Пользуясь Петиным алкогольным пара-
личом и амнезией, Юля всю ночь благого-
вейно мацала Петин пенис, и два раза скло-
нила Петину физическую оболочку к за-
тяжному куннилингусу.
Ранним утром Юля окропила Петра ков-
шом холодной воды, склоняя оного к про-
буждению.
Петя захлебнулся, но не насмерть. И
проснулся.
 И очень сильно испугался.
Потому что он лежал в незнакомой ком-
нате, на незнакомой кровати, а рядом лежа-
ла голая Юля.
— С добрым утром, любимый! — крик-
нула Юля, и ослепила Петю вспышкой фо-
тоаппарата.
Ослепший, испуганный Пётр вскочил с
кровати, ударился о подоконник, споткнул-
ся о Юлины сапоги, валяющиеся на полу у
кровати, упал, прозрел, и убежал в туалет.
Так начался их роман.
Который длился три года.
Юля заставила Толясика снять квартиру
в доме, находящемся в ста метрах от Пети-
ной работы.
Юля носила в кошельке Петино фото,
сделанное утром в гостинице, и запечатлев-
шее Петино перекошенное лицо, и изы-
сканно выпученные глаза, а негативы с той
плёнки хранила в моём шкафу.
Юля меценатствовала, и осыпала Петю
дарами, купленными на деньги, который
трудолюбивый Толясик каждое утро давал
Юле "на булавки".
А Петя приходил к Юле раз в месяц и,
услышав Юлин клич: "К кормушке!" — мо-
нотонно тыкался в Юлины гениталии хо-
лодным прокисшим носом.
Через три года Юля перевлюбилась в
официанта, и Петя был забыт.
А спустя ещё четыре года, тёплым лет-
ним вечером меня занесло в тот приснопа-
мятный клуб.
Что греха таить — у меня тоже когда-то
был там знакомый охранник. С которым я
даже неблагополучно прожила несколько
лет. А преступников всегда тянет на место
преступления.
В клуб сей я зашла с целью вкусить в
одиночестве алкогольной продукции,
вследствии какого-то стрессового события.
У меня было три тысячи рублей, розовая
кофточка, сиськи, и унылое выражение ли-
ца.
Молодой незнакомый охранник на вхо-
де потребовал показать документы.
Документов у меня с собой не было, и я
предложила посмотреть мою жопу. Как аль-
тернативу.
Потому что жопа врать не может — все
мои года, так сказать, налицо.
Охранник посуровел, и вызвал началь-
ника охраны.
Петю.
 И Петя тут же успокоил юного секьюри-
ти, что эта дама давно справила двадцати-
однолетие, и ей можно вкушать зелено ви-
но, и рассматривать половые органы стрип-
тизёров.
Можно уже.
А я обрадовалась знакомым лицам, и
предложила Петру составить мне приятную
компанию.
И вот сидим мы с Петей, пьём коктейль
"Лонг айленд", и изливаем друг другу по-
сильно.
— Петя, — я склонила голову, и довери-
тельно ткнулась носом в Петину опре-
лость, — Мужики — это вселенское зло. Ты
согласен?
— Нет! — с жаром восклицает Петя, и
трясёт плешивой головой, окатывая меня
брызгами слюней и "Лонг айленда", — Нет!
Это бабы все — суки и корыстные ведьмы!
Им всем нужны только деньги!
— Мне не нужны… — тихо признаюсь
я. — Мне это… Дядьку бы хорошего… Чтоб
добрый был, и ногами бы не дрался…
И устыдилась.
И выпила ещё коктейль.
Петя смотрит на меня блестящими от
алкоголя глазами, и восхищённо шепчет:
— Ты — богиня, и мечта всей моей жиз-
ни… Да, я беден! Но зато я умею удовлетво-
рять женщин!
И гордо откинулся на спинку высокого
стула.
— Врёшь ты всё, Петечка! — это я в себе
уже азарт почуяла. — Врёшь! У тебя нос хо-
лодный, и отлизываешь ты печально и ни-
хуя не разу не душевно! Мне Юлька говори-
ла!
 Петя блестит глазами и опрелостью, и
кричит мне в лицо, перекрикивая вопли:
"Мальчик-гей, мальчик-гей, будь со мной
понаглей!":
— Пиздёж! Врёт Юлька! Я очень душев-
но лижу! Да! А она — дура фригидная про-
сто!
А вот это он зря.
Никому не позволю называть Юльку
фригидной!
Анемичная официантка Катя принесла
Пете кофе, и странно на него посмотрела.
— Клевета! — неистово кричу, и залпом
выхлёбываю Петин кофе, — Отродясь у
Юльки не было фригидности! Это ты вино-
ват! Плохо старался, значит! Покажи мне
язык немедленно!
Это уже третий Лонг айленд" иссяк в
моём бокале.
 Никогда себя так с трезвого на людях не
веду. Да.
Петя пучится, краснеет, и вытаскивает
язык.
На Петиной шее бьётся синяя вена, а
Петин язык пытается облизать Петин нос,
но безуспешно.
— Хо! — ликую, — Видишь? Ты виноват!
Не можешь срать — не мучай жопу! И не
сваливай с больной головы на здоровую!
Петя сконфуженно запихивает язык
обратно в рот, и угрюмо присасывается к
бокалу.
Мне становиться его жалко. Меняю тему
разговора:
— Ладно, ты мне расскажи: как сам-то?
Банальный такой вопрос, но сказать что-
то надо.
 Петя оживляется, и извлекает свой нос
из "Лонг айленда"
И смотри на меня изучающее.
— Что? — спрашиваю, и Петины слюни
с сисек вытираю.
— Тебе можно доверять? — испытующе
вопрошает Петр.
— Вполне. Я щас нажрусь, и всё равно
всё завтра забуду. Стопудово. Рассказывай.
Петя начинает светиться изнутри таин-
ственностью, и шепчет мне на ухо:
— Что ты знаешь о демонах, недостой-
ная женщина?
Хмурюсь, и вспоминаю:
— Есть демоны инкубусы. Они невиди-
мые, и по ночам тёток трахают несанкцио-
нированно. — вспоминаю, и радуюсь своей
крепкой памяти.
 — Дура. — огорчил меня Петя своей от-
кровенностью. У кого чего болит… Что тебе
известно о демоне Пиндобусе?
*Тут я вру безбожно, потому что не по-
мню я как там этого Петиного приятеля
звали.*
— Ничего не известно мне о Пиндобу-
се. — серьёзно отвечаю, и жду продолже-
ния. И оно последовало:
— Тебе Юлька рассказывала о моей та-
туировке?
— Да, — говорю, — рассказывала. Гово-
рила, что у тебя упырь какой-то то ли на
жопе, то ли на спине нарисован.
— Обе вы дуры. — ещё больше огорчил
меня, и огорчился сам Петя. — Это не
упырь. Это — Пиндобус. Демон откровений
и повелитель мёртвых душ. Я с ним обща-
юсь.
 Последняя фраза была произнесена гор-
до, и с вызовом.
А я была к ней не готова, и "Лонг ай-
ленд" вытек у меня из носа.
— Зачем? — интересуюсь осторожно, а
сама высматриваю удобные пути побега из
Шоушенка.
— Пиндобус знает всё. Он учит меня. И
он сказал, когда я умру.
— И когда?
— В прошлом году должен был умереть.
Пиндобус иногда любит пошутить… — и за-
смеялся нехорошо.
А у меня в животе вдруг что-то забурча-
ло.
— Клёво тебе… — говорю, а сама уже
сигареты-зажигалки в сумочку складирую.
 — Ты знаешь, как зовут меня друзья, а?
Знаешь, бля? — тут Петя схватил меня за
розовую кофточку, и смял в руке мою сись-
ку.
— Не знаю, бля! — кричу в ответ, и вы-
дираю из Петиных лап свою плоть.
— Волчара! Они зовут меня волчара! А
почему? — орёт, и плоть не отпускает. А я
уже протрезвела полностью.
— Потому что ты мудак! Отпусти мою
сиську, опойка! — я уже говорю, что думаю.
Всё равно терять уже нечего.
— Неееееет! — рычит, и плюётся Пе-
тя, — Потому что я — волк! Ррррррррррр-
рр…
Очень сильно захотелось ощутить под
ягодицами холодный фаянс казённого уни-
таза…
 А Петя был в ударе:
— Пиндобус мне сказал, что мне нужно
раздобыть волчью шкуру! И тогда я смогу
быть настоящим пожирателем плоти и душ!
И я не знал, понимаешь, не знал! Не знал,
где мне взять шкуру волка! Я ходил в лес с
рогатиной, я ставил капканы, но волк так и
не пришёл на мой зов! И воззвал я тогда к
Пиндобусу, и Пиндобус явился мне в откро-
вении, и сказал: "Петя, купи, бля, газету "Их
рук в руки", и пять раз произнеси: "Волчья
шкура", и потом открой газету на любой
странице.." — глаза Пети горели, слюни те-
кли, опрелость источала миазмы, а я мы-
сленно давала себе клятву в том, что нико-
гда больше в это знойное заведение не вой-
ду. Если останусь жива этой ночью. — И я
это сделал! И я сказал пять раз подряд
"Волчья шкура!", и открыл газету! И первое,
что я увидел — это объявление о продаже
волчьей шкуры! Теперь ты веришь в демо-
нов, женщина?
Я уже верила во всё. И даже в Петино
утверждение, что я дура. И Юлька дура.
Ибо это было правдой, видит Бог.
— Да!!!! — крикнула я, — Пиндобус жив!
Воистину! А ты — волчара и пожиратель! А
я ссать щас пойду, ибо прониклась и устра-
шилась! Жди меня тут, мой волк!
…Я неслась домой по тёмным подворот-
ням, мимо азербайджанского общежития,
рядом с которым я светлым днём, в сопро-
вождении конной милиции хуй когда прой-
ду; я бежала, сняв туфли, наступая в дерьмо
и лужи; я на бегу набирала Юлькин номер,
и орала в телефонную трубку:
— Петя ёбнулся! У Пети волчья шкура и
Пиндобус! Петя хотел вкусить моей плоти,
и пронзил своими когтями мою грудь! Не-
медленно принеси мне зелёнки, водки, и
валерьянки! Я буду это пить!
 Петя потом долго слал мне смс-ки: "На
улице дождь. Я волнуюсь за тебя. Вернись
ко мне!" и "Сегодня пятница. Пиндобус в
активе. Остерегайся волка!"
А мы с Юлей не любим с тех пор имя
Петя, не смотрим в зоопарке на волков, и
никогда не знакомимся с мужчинами, у ко-
торых странные татуировки на теле.
Ибо нехуй.

Письма (& Волосатое Говно)

-09-2007 17:00

11 "Москва, улица Садовая, дом 25,

Корнееву Алексею Игнатьичу.
Милый брат мой, Алексей Игнатьевич,
дошли до нас слухи, что Вы собираетесь
усадьбу нашу родовую почтить своим визи-
том, да не одни, а с девицею, о коей молва
нехорошая ходит. Дескать, девица та по-
грязла во грехе блядском, да сожительству-
ет с Вами незаконно, бросая тень на наш
род.
Батюшка гневаться изволит, мрачен хо-
дит пятый дён, и приказал нашему дворни-
ку Степану стрелять в Вас солью, ежели вы
прибудете в сопровождении сей девицы.
Матушка тоже сердится, но всё больше
молчит. А третьего дня ходила к бабке
Агриппине, что в Заречье живёт, да та ей
присоветовала заговорами Вас излечивать,
от бесовского искушения. Матушка жабу
вчера в ступе крошила, да шептала при
этом слова страшные, к одной истине сво-
дящиеся: чтоб хуй у Вас бородавками по-
крывался, да струпьями отвратительными,
каждый раз, как только Вы изволите при-
близиться к девице сей, с целью овладеть
ею на простынях льняных, что матушка по
каталогу «Отто» заказывала.
 Считаю своим долгом предупредить Вас
о происходящем, а уж там воля Ваша, бра-
тец.
Кланяюсь Вам низко, брат ваш младший
Андрей Игнатьевич.
13 число июля месяца сего года."
"Рязанская губерния, станица Чернобае-
во, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу"
Дорогой брат мой, Андрей Игнатьевич.
Получил я Ваше письмо, и был вельми опе-
чален мыслями Вашими, в сием письме из-
ложенными. Негоже так о брате едино-
утробном думать, тем паче, что молоды Вы
ещё своё суждение иметь.
Давно ли усадьба моя перестала госте-
приимством славиться? Совсем, я смотрю,
без твердой руки владыки вольностью зло-
употреблять стали!
 Скажи матушке нашей: напрасны стра-
дания ея. Вылетел птенец её из гнезда по
взрослости своей, и теперича сам решать
волен судьбу свою.
А ты тоже в стороне не стой: не вели
брата старшего — владыку московского,
клеветой чернить да за можай загонять, не
дай узам родственным загнить в тоске раз-
лучной, ибо по возможности своей всегда в
дом отчий еду, надышаться родиной, да за
столом хлебосольным с родными посидеть.
И мать уйми, не в себе она, скажи: пусть
о хорошем думает, да не изводит себя
мыслями крамольными.
Это моё последнее слово, барин. За сим
откланиваюсь с уважением, брат твой Алек-
сей Игнатьевич.
20 число июля месяца сего года"
 "Москва, улица Садовая, дом 25, Корнее-
ву Алексею Игнатьичу.
Доброго здравия позвольте пожелать
Вам, братец, во первых строках моего к Вам
письма.
Послание Ваше зачитано мною вслух
было, при батюшке, при матушке нашей, и
при дворнике Степане.
Ещё пуще отец наш разгневался, затре-
щину мне отвесил внушительную, обозвал
"распиздяем и доносчиком", и пообещал
высечь меня в воскресенье. Потом с матуш-
кой совет держал, при закрытых дверях. Да
я всё равно кое-что да услышал.
Во смятение и гнев вводит дивчина сея
батюшку нашего, Игната Алексеича.
Сам слыхал, как хозяин наш изволил
обещать, что мол пизды получите всем ау-
лом, ежели приедете с проблядью этой.
 Один, говорит — пусть приезжает. А с
развратной куртизанкой — никогда!
Слова батюшкины передаю в точности,
как сам слышал.
Прошу Вас в последний раз — одумай-
тесь, барин, не гневите отца и матушку на-
шу. Ну, зачем Вам с собой в такую даль ещё
девицу незнакомую тащить?
На соседнем хуторе чудесные девицы
есть, сам видел. Чернявые, озорные, ягоди-
цы ядрёные, в три обхвата! У барыни ихней
французик один есть, языку заморскому ба-
рыню обучает, так он в свободное время
забесплатно обучил тамошних девиц искус-
ству любви французской. Так что девицы
наши хуй сосут не хуже ваших барышень
московских, брат.
Оставьте свою любезную Лизавету Ан-
дреевну в московских апартаментах — так
ладно будет.
 Кланяюсь трижды, и передаю поклон от
дворника Степана.
Брат ваш, Андрей Корнеев.
23 число июля месяца сего года"
"Рязанская губерния, станица Чернобае-
во, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу"
Ан вон оно как, вольнодумством гре-
шить стал староста наш!!! Так передай яму
разлюбезному, что изгонять бесов приеду
из няго зельем огненным, да папиросами
заморскими выжигать гнев и скорбь из мы-
слей яго. И привезу ему диковину одну, ин-
терес вызывающую: печатное издание под-
польное, на страницах коего запечатлены
красотки нагие, вводящие во соблазн. Ду-
маю, батюшке любопытно взглянуть будет.
А письмо Ваше, барин молодой, было за-
чтено при личности любви жизни всей мо-
ей, Лизавете Андреевне. И мы все в возму-
щении да в неприятии грозном. "Разврат-
ных куртизанок", как выразится изволил
Папенька, возле сердца моего никогда дер-
жано не было.
А пизды поставить для меня на раздачу
идея совсем не добрая со стороны Батюш-
ки. Передай, милый братец, что на хую я
вертел папенькины мысли да убеждения,
приеду с девицей своей раскрасавицей.
Да Степану-дворнику намекни учтиво,
что отпижжен он будет ногами в голову да
по рёбрам, ежели хотя бы взгляд свой хо-
лопский поднять на меня осмелится. Мы с
Лизаветой терпеть подобного обращения
не станем.
А ягодицы чернявых девиц ваших мест-
ных ты, братец, для себя прибереги, ибо у
любви моей место мягкое — как у ангела
небесного. А ляшки с попаю белые, ровные,
да кожа шелковистая и чистая, как слюна
ребёнка новорожденного. А ты, брат, на
возжелание моё отдаёшь девиц ваших мест-
ных, как же так? Видимо-предвидимо, не
безосновательно мною мысли многократно
высказаны о том, что с мужиками деревен-
скими страсть имеешь, дорогой, в шоколад-
ную пещеру колоться да припевать при
этом смачно. Иначе понял бы цели папень-
кины, да мысли своя для себя самого же,
пидорастень-то ты этакий.
На этом откланяюсь с мнением преж-
ним сохранённым своим, да с приветом.
Брат Ваш единоутробный, Алексей
Игнатьевич.
30 число июля месяца сего года.
"Москва, улица Садовая, дом 25, Корнее-
ву Алексею Игнатьичу."
Доброго дня желаю Вам, брат мой Алек-
сей, да сразу к делу перейду, ежели вы воз-
ражений принципиальных не имеете.
Это ж какая выдра вам навыла, что я к
пидорским утехам склонен? Клевета это
всё, брат мой любезный, а за клевету при-
нято пизды давать по ебалу Вашему, не при-
нимая во внимание узы родственные!
А не напомнить ли Вам, барчук, как в
последний свой визит вы басурманского
вина, вискарём наречённым, накушаться
изволили, да отъебали в конюшне лучшего
папенькиного жеребца? А потом устроили
вечерний променад вдоль нашей усадьбы, в
одном женском исподнем, прикрыв раз-
вратными кружевами срамной хуй Ваш, да
под баян частушки непотребные пели?
А наутро мы с матушкой, к своему стыду
и огорчению ниибическому, отыскали Вас,
братец, в трактире "Три голубых пидораса",
где Вы, позвольте мне Вам напомнить, про-
играли в карты папенькиного жеребца,
дворника Степана, и свою жопу!
Так что не Вам, сударь, позволено сты-
дить меня, и взывать к моей кротости!
Единожды кланяюсь Вам в пояс, брат
ваш Андрей.
3 число августа месяца сего года."
"Рязанская губерния, станица Чернобае-
во, барину Корнееву Андрею Игнатьевичу"
Здравствую, брат мой родимый, сука
двуличная, коя родилась на свет, чтобы
опозорить древний род Корнеевых, и лично
меня!
Возражений из-за принципа иметь нету
смысла мне, любезный братец. Ответ дер-
жать в руках своих вы будете от меня по-
следний.
Выдра не воет, ежели Animal Planets удо-
вольствия смотреть вы не имели. Воют
лишь волки позорные, да псы пяленые. За
желание пизды мне развесить поплатишь-
ся, братец, шкуркой да зубами собственны-
ми, паскуда грешная.
О одном лишь сожаление имею, что не
проиграл в тот раз в карты твою жопу пры-
щавую, хотя стыдно было бы столь убогое
изобретение Божье на кон выставлять.
Жеребец тот, Вами упомянутый, присут-
ствовал при зачатии твоем, брат, ибо у па-
пеньки тогда уже сил в одиночку маменьку
окучивать как следует не хватало. Так что,
теоретически предположив, можно с утвер-
ждением заявить, что счастье я имел ебать
истинного папашу твоего, брат. А про ча-
стушки непотребные напоминать сам усты-
дился бы — на баяне-то на том сам и играл
в угаре туманном после совокупления в от-
верстие жопное со дворником, Степан кото-
рый. Так что ответ кажется мне Ваш, бра-
тец, весьма слабоват, да и не к месту.
 Отвечать мне смысла не имеет, ибо ка-
рета моя драгоценная со мной и Лизаветой
Андреевной отбывает через пятнадцать ми-
нут божьего времени. Ожидайте на огонёк,
до простыни серые простирните.
До ног кланяюсь, брат Ваш старший, Ан-
дрей.
8 число августа месяца сего года"

Поездочка
-09-2007 15:58

17 Пролог.
Не всем и не всегда так везёт с
братьями, как мне.
У кого-то ваще нет братьев.
В принципе, у меня тоже.
На этом можно было бы поставить точ-
ку, но ведь двоюродные братья тоже щита-
юцца?
Так посчитаем же Бориса, уроженца ми-
крорайона Старая Купавна, Ногинского
района Московской области моим братом.
Кровным. Да.
Боря достался мне в братья, потому что
его мама — моя тётя.
Нет, не так.
Это я досталась Борьке в сёстры, потому
что он старше меня на полгода. Но его мама
всё равно моя тётя.
А ещё точнее — сестра-близнец моего
бати.
Близнецы, а так же мы с Борей, встреча-
емся с частотой приблизительно раз в два
года, когда тётя Галя наносит моему папе
визит вежливости, и в прихожей начинает-
ся трогательное братание:
 — Здравствуй, Бэн! — кричит тётя Галя,
выдавливая слёзы из своих зелёных глаз,
коими славна наша семья, и я в частности.
— О, Бэн… — тоже стонет мой батя,
успевший внушительно подготовицца к ви-
зиту сестры, и незаметно отпихивает ногой
под вешалку двухлитровую сиську "Очаков-
ского"
— Бэн, я тебя люблю! — кричит тётя, и
становится ясно, что свою сиську «Очаков-
ского» она только что выкинула в мусоро-
провод, пока поднималась на наш второй
этаж.
— И я тебя, Бэн! — восклицает батя, и
лобызает сестринскую длань.
Мы с братом любили наблюдать за эти-
ми странными братаниями, и постепенно
Бэнов в нашей семье стало уже четверо.
 В том плане, что я тоже поймала себя на
том, что кидаюсь на Борьку с воплями:
"Бэн! Лобызни сестричку, каналья!"
И, конечно же, Боря отвечал: "Бэн! Ебать
ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну
тебя, тысяча чертей!"
Це была предыстория.
Теперь, собственно, сюжет.
— И вот что делать, а? Делать-то что? —
истерически причитала моя маман, пропа-
лив папино отсутствие, и прочтя записку,
накарябанную папиной твёрдой рукой, не-
сущую в себе следующую смысловую на-
грузку: "Я уехал в Купавну, идите нахуй, я
буду скучать"
Мне было тогда семнадцать, я была юна,
черноволоса, аристократически бледна и
способна на авантюры.
 Поэтому, не сказав никому ни слова, уе-
хала возвращать отца в лоно семьи.
Мне хотелось вернуться домой, держа
батю под мышкой, небрежно кинуть его к
маминым ногам, и сказать: "От меня ещё ни
один мужик далеко не уходил!". И по-бо-
сяцки сплюнуть.
Дельная такая фантазия.
Приезжаю я в Купавну.
Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю.
Помню всё только визуально.
Но микрорайон на то и микрорайон, что
там все друг друга знали.
Через пять минут звоню в дверь, стоя на
лестничной площадке пятого этажа.
Открывает мне хмурый Боря, и вопро-
шает сурово:
 — У нас сегодня слёт юных и не очень
юных родственников? Мама Ваша, смею на-
деяться, нихуя не припрёцца?
— Нет. — в тон ему, сурово отвечаю я, и
требую: — Впусти, жопа замёрзла.
Сидя на тёплой кухне, допрашиваю бра-
та:
— Батя у вас?
— Батя у нас.
Уже хорошо. Следующий вопрос:
— Батя в мочу?
— Батя в три мочи. Вместе с матушкой
моей.
Угу. Ясно.
А теперь — самый главный вопрос:
— Песню про маленького тюленя пели?
 И — искренне надеюсь, что нет. Нет,
нет и ещё раз нет.
Борины веки устало прикрылись, и от-
вет я уже знала заранее:
— Пели, Бэн… Пели. Крепись.
Песня про тюленя это тоже отличитель-
ная черта Бэнов-старших.
С детства помню, что степень алкоголь-
ного опьянения близнецов градируется сле-
дующим образом:
Степень первая: все кругом Бэны, одни
Бэны, и за это стОит выпить.
Ступень вторая: по мнению тёти, моя
мама — старое говно, а по мнению бати —
старое говно — её супруг. Дальше следует
лёгкая потасовка.
Степень третья: дуэт бати и тёти испол-
няет народную песню "Маленький тюлень",
после чего можно звонить наркологу, дик-
товать тому адрес, и готовить бабки на вы-
вод родственной четы из запоя.
Песня маленького тюленя была уже ис-
полнена, а это означало, что сегодня я батю
домой не верну.
Что оставалось делать?
А ничего.
Оставалось идти в местный Дом Культу-
ры, и звонить оттуда в Москву, дабы пока-
яться в своём побеге. Как оказалось, в бес-
смысленном побеге.
И ложиться спать.
Потому что поздно уже, потому что де-
нег на нарколога нету, и потому что всё
равно делать больше нечего.
Позвонили, вернулись, сидим на кухне.
Скрипнула старая дверь. На кухню, по-
качиваясь, вплыло тело моей тёти.
 Боря поморщился, и даже не обернулся.
А я вежливо поздоровалась:
— Добрый вечер, Галина Борисовна.
Тело пристально на меня посмотрело, а
потом ответило:
— Здравствуйте, барышня. Вы кто?
Понятно. Тюлень был спет не едино-
жды. Ах, Боря… Ах, паскуда…
Я метнула на брата взгляд.
Брат повернулся к телу, и, жуя хвост во-
блы, сказал:
— С добрым утром, матушка. Посмотри,
какую я девку домой притащил. Чернява,
жопаста, мордата… Она будет летом нам
помогать картошку окучивать, и жрёт мало.
Ярость благородная во мне закипела, но
ответить брату я ничего не успела. Ибо те-
ло приблизилось ко мне, подышало на меня
спиртом, и изрекло:
— Не нравится она мне, сынок. Морда у
неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не
пущу её к своей картошке!
Брат, обсасывая воблястую голову, по-
жал плечами:
— Ну и проститутка. Ну и что с того? За-
то не дармоедка. Семья наша с голоду нико-
гда не помрёт.
Тётино тело обошло меня вокруг, как
новогоднюю ёлку, и продолжило допрос:
— А как Вас величать, барышня?
Я, широко улыбаясь, и демонстрируя на-
шу фамильную ямочку на правой щеке,
честно призналась:
— Лидой величают меня, хозяйка. И Вы
меня так зовите, мне приятно будет.
 Тело нахмурилось, на челе её отрази-
лись какие-то попытки активировать мозг,
но вот чело разгладилось, и тело пробурча-
ло:
— Лида… У меня племянницу так зовут.
Только она покрасившее тебя будет. Пото-
му что вся в меня!
Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже
не подозреваешь, что твоей красотой тётя
Галя из Купавны гордицца!
Тут Боря подавился воблой, и заржал
неприлично.
И тело смутилось.
И тело ущипнуло меня за щёку.
И тело затряслось, и слёзы потекли по
лицу тела.
И вскричало тело:
 — Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница
моя? Прости, прости ты тётку свою недо-
стойную! Мартышка к старости слаба глаза-
ми стала, да ещё очки где-то потерялись…
Прости!
Боря, добивая шестую бутылку пива,
подсказал телу:
— Маман, ваше пенсне я третьего дня
видал в хлебнице старой, что на балконе
стоит. Подите, обретите пропажу свою.
Кстати, можете и не возвращаться.
Тело тёти возмущённо затряслось, и воз-
звало к сыновьему почтению:
— Борис, не потребно в ваши юные годы
с матушкой в подобном тоне общацца! Дер-
зок ты стал, как я погляжу…
Сын, нимало не печалясь, отвечал роди-
тельскому телу:
 — Как вы глядите — это мы уже видели.
И остроту Вашего зрения никто под сомне-
ние не ставит. А всё ж, подите, маман, на
балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В
ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ!
Тело родительницы вновь оросилось
обильными слезами, и оно послушно ушло
на балкон.
— Суров… — вынесла я вердикт.
— Нахуй с пляжа. — туманно ответил
брат. И добавил: — Пошли сегодня на про-
воды к моему другану? Напьёмся мирно,
про тюленя споём…
Какая смешная шутка.
Но делать всё равно было нечего.
И пошли мы с Борей на проводы.
В армию уходил Борин кореш Матвей.
 На груди Матвея рыдала и клялась в
вечной любви девушка Бори.
Бывшая, как я поняла.
Потому что Боря в её сторону не смо-
трел, а всё больше на вотку налегал.
А я наслаждалась произведённым эф-
фектом от своего появления в компании не-
трезвых, очень нетрезвых юных отроков.
Ещё бы: моя юность, чернявость ради-
кальная, улыбка приятственная и жопа в
джинсах стрейчевых не могла оставить юн-
цов равнодушными.
Брат косо смотрел в мою сторону, вку-
шал вотку, и не одобрял моих восторгов.
Я танец зажигательный исполнила, я
Вову с пятого дома лобызнула, я вотки по-
кушала с братом, я с Матвеевским унитазом
пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню
про маленького тюленя.
 А капелла.
Душераздирающе.
И в тишине оглушительной раздался
звон стакана, с силой поставленного на за-
литую вином скатерть, и голос брата про-
гремел:
— А ну-ка, быстро пошла спать, собака
страшная!
И потрусила я спать.
Но не дотрусила.
В тёмной прихожей я ткнулась головой в
чьё-то туловище, и огрызнулась:
— Хуле стоим? Не видим, что дама едет?
Пшёл отсюда!
В прихожей зажегся свет, и взору моему
открылся чудесный вид: подпирая головой
потолок, надо мной нависал циклоп.
 Циклоп смотрел на меня одним глазом,
и глаз этот красноречиво говорил о том,
что щас мне дадут пизды.
Я хихикнула ничтожно, и потрусила
обратно к брату.
Боря, судя по всему, тоже был не прочь
осчастливить меня пиздюлями, но в мень-
шей степени.
Ничего не объясняя, я прижалась к Бо-
риному боку, и сунула в рот помидор.
Зря я надеялась, что циклоп мне поме-
рещился. Зря.
Ибо через полминуты он вошёл в комна-
ту, и наступила тишина…
Ещё через полминуты из разных углов
стало доноситься разноголосое блеяние:
— Ооооо… Ааааааа… Пафнутий… Здрав-
ствуй, Пафнутий… Какими судьбами, Паф-
нутий? Рады, очень рады, Пафнутий…
 И Боря мой побледнел, тихо прошептал:
"Привет, Пафнутий…", и тут поймал взгляд
циклопа, устремлённый на его, Борин, бок,
к которому трогательно жалась я и поми-
дор.
И побледнел ещё больше.
И синими губами прошептал:
— Пиздося ты лишайная, только не
вздумай щас сказать, что ты Пафнутия на-
хуй послала… Отвечай, морда щекастая!
Я опустила голову, и быстро задвигала
челюстями, пережёвывая помидор.
Боря зажмурился, и издал слабый стон.
Я проглотила помидор, и гаркнула:
— Здравствуйте, Пафнутий!
Циклоп хмуро окинул взглядом притих-
шую тусовку, и совсем по-Виевски, ткнул в
мою сторону перстом:
 — Ты!
Я нахмурила брови, и спросила:
— Чё я?
Циклопу не понравился мой еврейский
ответ, и он добавил:
— Встала, и подошла ко мне!
Брат мой начал мелко дрожать, и бара-
банить пальцами по столу. В этой нервной
барабанной дроби мне почудился мотив
"Маленького тюленя".
А во мне стала закипать благородная
ярость. Потому что я — москвичка. Потому
что моего папу в своё время в этом сраном
захолустье каждая собака знала, и сралась
на всякий случай заранее. Потому что я —
Лида, бля!
И я встала в полный рост.
 И сплюнула на пол прилипшую к зубам
помидорную шкурку.
И я подошла к циклопу, привстала на
цыпочки, и, прищурившись, толкнула речь:
— Ты в кого пальцем тыкаешь, сявка за-
ссатая? Ты кому сказал "Поди сюда"? Ты,
чмо, хуёв обожравшееся, быдло Купавин-
ское, ахуел до чертов уже? ПОШЁЛ ТЫ НА-
ХУЙ!
В тишине кто-то пукнул, и тихо скрип-
нула форточка.
Матвей по-солдатски съёбывал через ок-
но.
На Борьку я даже не смотрела.
Циклоп молчал.
Я воодушевилась, и добавила:
— Свободен как Африка. Песду лизнуть
не дам, не надейся.
 Через секунду на меня обрушилось чьё-
то тело.
Тело пахло братом и сероводородом.
Тело схватило меня за чернявые локо-
ны, и потащило к выходу.
За спиной стоял рёв:
— Убью шалаву нахуй!!!!!!
А меня несло течением по лестнице, и
вынесло в сугроб…
В сугробе было мокро, холодно, пахло
братом и сероводородом…
…Через час я и мой неадекватный батя
мчались на такси в Москву.
В ушах звенел голос Борьки, срываю-
щийся на визг:
"Идиотка! Дура, мать твою! Ты на кого
пальцы гнёшь, овца, отвечай? Это ПАФ-НУ-
ТИЙ! Понимаешь, а? Нихуя ты не понима-
ешь! Я тебе по-другому объясню: ПИЗДЕЦ
МНЕ ТЕПЕРЬ, ДУРА!!! Хорошо, если только
почки отстегнут! Ты щас свалишь, а мне тут
жить! Скотина, бля…"
Из всего вышесказанного я поняла толь-
ко одно: что циклоп очень крут, и Борю от-
пиздят за то, что я Пафнутию малость на-
дерзила.
Надо было исправлять ситуацию.
И я пихнула спящего батю в бок:
— Пап, а я Боряна подставила…
Папа молчал.
— Па-а-а-ап, а Боряну теперь пиздец…
Папа молчал.
— Па-а-а-ап, я тут на местного авторите-
та навыёбывалась… Чё делать, а?
Папа открыл глаз, и сказал водиле:
 — Разворачивай парус, кучер…
Эпилог.
— О, Бэн…
— О, мой Бэн…
— Споём «Тюленя», Борис Евгеньевич?
— Споём, Лидия Вячеславовна!
И мы поём про маленького тюленя.
И мы всё равно друг друга любим.
Но в Купавну я больше не езжу.
Потому что я послушная дочь, и очень
хорошая сестра.
Потому что я люблю своего папу, и бра-
та.
Потому что в Купавне когда-то жил
Пафнутий.
И потому что контролировать эмоции я
с тех пор так и не научилась…
 Паша
-08-2007 15:35

22 Паша родился на неделю раньше

той даты, на которую был назначен
аборт. Он стремился доказать свою жизне-
способность, и громко кричал. У его матери
это был уже четвёртый ребёнок, в котором
она большой нужды не испытывала.
Пашу решено было оставить в роддоме
при Второй инфекционной больнице, но
тут вышел новый закон о повышении сум-
мы единовременного пособия по рождению
ребёнка, и Пашу забрали в семью.
Папа у Павла был. Только сам Павел
увидел его лишь спустя двадцать пять лет,
когда тот пришёл в их квартиру, и начал
оделять всех своих отпрысков отцовскими
щедротами.
 Старшей сестре досталось рабочее место
в Московской мэрии.
Средней сестре — бархатная коробочка
с кольцом.
Единственному Пашиному брату — ве-
лосипед и сто долларов.
А потом отец подошёл к Паше, внима-
тельно на него посмотрел, чуть слышно
прошептал: "Что ж она, дура, на аборт-то
опоздала, а?" — развернулся, и ушёл. И бо-
лее никогда уже не вернулся.
Мама Паши к шестидесяти годам полно-
стью ослепла, и переехала жить на кухню.
Там она целыми днями сидела на горшке
перед телевизором, и варила суп из крапи-
вы и собачьего корма.
А Павел, наконец, осознал, для чего он
появился на свет.
 Он был рождён для секса. Для бурного,
шального секса. В ритме нон-стоп.
Сексуальный голод начал грызть Павла
в двенадцать лет, и с годами только усилил-
ся.
Павел даже женился. Но это ему не по-
могло. Женился Павел впопыхах, думая
только о том, что теперь у него будет секс.
Каждый-каждый день. Секс. Сексястый.
На следущее утро после свадьбы Павел
обнаружил на подушке рядом с собой чудо-
вищно страшную девушку, которая похра-
пывала, и пускала слюни на Пашину подуш-
ку. Минуту Павел мучился, но сексуальный
голод всё-таки победил, и девушку, накрыв
ей голову подушкой, дерзко выебали. При
этом она так и не проснулась.
Нет, Паша не жалел о своём браке, но
секса ему всё равно не хватало.
 Красотой Павел не отличался, девушки
на нём гроздьями не висели, работал Паша
в типографии, печатал бумажные пакеты
для сети ресторанов Макдональдс, и с той
зарплатой, которую он там получал — он
сам был готов повиснуть на ком угодно.
Голова у Паши была большая с рожде-
ния. Равно, как и живот.
Поэтому в армию его, с диагнозами "Ги-
дроцефалия и рахит" не взяли.
Так вот, голова у Паши была большая, а
забита она была под завязку сексом. Три
грамма серого вещества размазались тон-
ким слоем в Пашиной черепной коробке, и
почти не функционировали.
Чтобы заставить себя думать, Паша мно-
го пил, курил, лизал, колол, нюхал, вти-
рал… Ничего не помогало.
 Зато у него родился сын. Симпатичный,
голубоглазый мальчик, похожий на Пашки-
ного соседа, Валеру.
Паша мучительно напрягал содержимое
черепа, но серое вещество не шло ему на-
встречу, и на Пашины напряги плевать хо-
тело.
За мучениями Паши давно наблюдал
Пашин товарищ по питию, курению, лиза-
нию, уколам и втиранию — Генри.
Генри был младше Павла на 3 года, и го-
лова у него была в разы меньше, но с Пашей
его роднили жажда секса, и пристрастие к
наркотикам всех категорий. А ещё Генри
был аристократически красив, и умел ду-
мать.
И девушки висели на Генри гроздьями,
как бананы на пальме.
 И ещё у Генри была отдельная двухком-
натная квартира в Пашином подъезде.
Не было у Генри только одного — денег.
Даже в эквиваленте Пашиной типограф-
ской зарплаты.
Поэтому однажды произошло то, что
должно было произойти: слияние компа-
ний.
Теперь Генри пачками таскал домой
женщин, Паша их поил портвейном, ку-
пленным на свою зарплату, а потом друзья
предавались групповому разврату.
Иногда Павел выпадал из сценария. Та-
кое случалось, когда Паше особенно нрави-
лась какая-то из приведённых Генри деву-
шек.
Стремясь произвести впечатление, Па-
вел залезал на диван, вставал в полный
рост, подпрыгивал, и в прыжке разрывал
свою майку, похотливо потряхивая уныло
висящими грудями-лавашами.
Последний такой Пашин прыжок закон-
чился ударом Пашиной головы о люстру,
разбитым плафоном, и тремя швами на Па-
шином лбу. После чего Генри строго отчи-
тал партнёра по бизнесу, и запретил тому
всякую импровизацию.
Но, надо отдать Павлу должное, иногда
импровизация случалась на редкость удач-
ной.
Как, например, в том случае, с двумя по-
другами, к которым Паша и Генри приеха-
ли в гости, имея при себе два презерватива,
три бутылки "Столичного доктора", и одну
ослепительную улыбку на двоих.
Генри удалился с барышней в посадки,
попутно цитируя ей Омара Хайяма, оставив
Павла с девушкой на кухне.
 Через час, проходя мимо кухни в ван-
ную, Генри притормозил, услышав Пашин
голос, в котором угадывались слёзы:
— Да-да, Машенька… Тебе не понять,
как это — жить в детдоме… Когда в палате
на десять человек живут шестьдесят… Когда
корочка хлеба в неделю — это единствен-
ная твоя пища. Когда садисты воспитатели
продавали нас на органы… У меня в детстве
был очень большой член, Маша. Пока его
не продали. Осталось всего десять сантиме-
тров, но я и тому рад. Посмотри на него,
Маша… Смотри, какой он у меня малень-
кий, беспомощный… Он не функциониро-
вал у меня вот уже двадцать лет. Никому не
удавалось его поднять… Что это, Машенька?
Господи! Я не верю своим глазам! Он встал!
Встал, Маша!!! Свершилось чудо! Спаси-
тельница моя! Скорее снимай трусы! Я дол-
жен убедиться в том, что наконец-то я здо-
ров! Лиши меня девственности, Маша!!!
Спасибо тебе, Господи!
Что ни говори, а иногда Паше феериче-
ски везло…
Шли месяцы, годы, а сексуальный голод
мучил Пашу по-прежнему. Если не сильнее.
Наркотики не помогали. Более того,
способы достижения наркотического опья-
нения становились всё более изощрённы-
ми.
Паша плотно подсел на мускатный орех.
Вы знаете, что от мускатного ореха не-
хуйственно штырит, если употреблять его в
больших количествах? И Паша не знал. По-
ка его не научил друг Дусик.
Для справки:
Мускатный орех — психоделик средней
силы воздействия. Дозировка — от 8 до 40
граммов. Действующие вещества — мири-
стицин и элемицин. После приёма до нача-
ла воздействия проходит 3–4 часа, что явля-
ется нетипичным для психоделических ве-
ществ. Пик воздействия — через 7–8 часов
после приёма. Воздействие схоже по ощу-
щениям с эффектом от конопли, в том чи-
сле нарушается адекватное восприятие дей-
ствительности, возникает эйфория, перио-
дически сменяющаяся спокойствием. Уси-
ливается общительность и удовольствие от
общения. При передозировке возможны
бред и галлюцинации. Токсичен, поражает
печень. В день приёма при потреблении му-
скатного ореха и большого количества пи-
щи болят желудок и печень. Также возмож-
ны головная боль и сухость во рту. Плохо
совместим с алкоголем.
Жрать мускатный орех невозможно, по-
тому что это пряность. Попробуйте сожрать
полкило гвоздики…
А Паша его просто глотал. Стаканами. И
три часа потом сидел, выпучив глаза как
филин, мужественно стараясь не пробле-
ваться. И оттопыривался. Да.
Но Пашины импровизации и экспери-
менты не всегда заканчивались удачно.
Проглотив в очередной раз стакан му-
ската, Паша отправился домой, и лёг спать.
Предварительно поставив у кровати тазик.
На всякий случай.
…Проснулся Павел от скрежета отмычки
в замочной скважине.
"Воры, бляди!" — мелькнуло в Пашиной
большой голове.
Вооружившись тазиком, он на цыпочках
поскакал к двери, и, прикрывая голову та-
зом, посмотрел в дверной глазок.
"Точно, воры!"
На лестничной клетке стояли два мужи-
ка с колготками на голове, и тихо перегова-
ривались:
 — Щас, как войдём, ты толстого сразу
режь, а я рыжьё пиздить буду.
Паше стало плохо. Мускатный орех ме-
дленно, как столбик ртути, начал подни-
маться из желудка, и вежливо постучался в
нагортанник.
Назревала кровавая резня. Вот оно что.
Паша на цыпочках отпрыгнул от двери,
и потрусил на кухню, где в ужасных услови-
ях доживала свой век Пашина слепая мама.
— Мама! — зловеще прошептал Павел,
наступив ногой в матушкин горшок. — К
нам воры лезут! Только молчи.
— Свят-свят-свят! — зашуршала в
потёмках матушка. В милицию скорее зво-
ни!
— Нет, мама. Поздно уже. Своими сила-
ми защищать дом свой будет — торже-
ственно прошептал сын, и сглотнул мускат-
ный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из
живота. — Надо, мать, их спугнуть. Давай
шуметь громко.
— Па-а-ашенька, сыночек! — завопила
матушка. — Ты борщеца поесть не хочешь?
Только что наварила, горячий ещё!
— Молодец! — шёпотом похвалил роди-
тельницу Павел, и заорал: — Борщеца, го-
воришь? Ну что ж, давай, отведаем борща
твоего фирменного! — и стал бить по дни-
щу таза маминым горшком — Ох, и вкусен
же борщец твой, мать! Наливай ещё тарел-
ку!
— Кушай, сынок, на здоровье! А потом
пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты
любишь!
— Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмо-
трю в глазок… — Павел пошуршал в прихо-
жую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Об-
легчённо вздохнул.
 — Спи мать, ушли воры!
— Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной
ночи.
— Спокойной ночи, мать.
Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный
орех в желудке распухал, и просился нару-
жу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб
удержать его в себе.
На пике напряжения в двери снова по-
слышался скрежет.
"Вернулись, бляди.." — сморщился Па-
вел, и заорал:
— Мать! Пироги-то уж, поди, готовы?
Неси скорее!
…Через 2 часа измученная слепая мать
распахнула входную дверь, и заорала:
— Нету тут никого, Паша! Нету! Успо-
койся!!!
 А за её спиной бесновался пахнущий
пряностями сын, стучал горшком по тазу, и
плакал:
— Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят!
В колготках, бляди! Закрой дверь, меня пер-
вым порезать обещали!!!
Из дурки Павел вышел через полгода. И
первое, что он узнал — это то, что Генри
женился. На Лидке-суке.
"Пидораска крашеная!" — сплюнул Па-
ша. "И Генри мудило. Нашёл, на ком же-
ниться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ва-
ще пидоры"
Ещё никогда Павел не чувствовал себя
таким одиноким. Его предали. Как суку.
Променяли на бабу-дуру.
Генри переехал жить к жене, и более во
дворе не появлялся. На звонки к телефону
подходила Лидка, и шипела по-змеиному:
 — Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри.
Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал…
Паша начал спиваться.
Но, как ни странно, с уходом из его, Па-
шиной жизни, Генри-предателя, вокруг Па-
ши стали собираться женщины.
Да, это были не те напомаженные девоч-
ки, для которых Паша рвал майки на груди.
Это были неопределённых лет пьяные жен-
щины, пахнущие водкой и терпким, ядрё-
ным потом. Но они хотели Пашу. И только
его.
Паша покупал женщинам водку, и жен-
щины, в благодарность, делали Паше минет
жадными ртами, привыкшими захватывать
водочную бутылку наполовину.
Совершенно случайно, Паша стал су-
тенёром.
 Он пошёл в магазин за водкой, оставив
жадных женщин ждать его на улице. В оче-
реди в винный отдел к Павлу подошёл
весёлый джигит, и, сверкая золотыми пе-
редними зубами, спросил:
— Вай, брат, а эти красавицы, что на
улице стоят — с тобой?
— Со мной — буркнул Павел, пересчи-
тывая оставшуюся наличность, и понимая,
что хватит только на 2 бутылки пива.
Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул
Пашу по плечу:
— Тысяча рублей.
Паша насторожился, и прикрыл руками
зад.
— Кому тысячу рублей?
— Тебе! — лучисто улыбался джигит,
помахивая перед Пашиным лицом голубой
бумажкой. — За баб этих, что ли?!
 — За красавиц, брат! За красавиц этих!
Беру обеих!
Паша мгновенно перевёл тысячу рублей
в бутылки пива, и протянул руку джигиту:
— Павел.
— Артур.
…Через десять минут проданный товар
уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у
магазина на ящике пива, и набирал номер
Генри.
Уж если попёрло — надо идти до конца.
 Осень и жопа
-10-2007 12:40

31 Осень придумали враги. Не иначе.

Осень наверняка придумали фа-
шисты…
Не ту осень, растворившись в которой,
Пушкин ваял свои гениальности, не дога-
дываясь о том, что ими будут мурыжить не
одно поколение школяров…
А МОЮ осень.
Склизкую, мокрую, серую, и непременно
сопливую.
МОЯ осень — это не просто время года.
Это моя агония, и мощный катализатор
к деградации. А так же благодатная почва
для разного рода комплексов неполноцен-
ности.
 Первого сентября, просыпаясь в шесть
утра, чтобы отвести ребёнка в очередной
класс, в школу, я вижу в зеркале СВОЮ
ОСЕНЬ.
У неё глаза ослика ИА, проебавшего
свой хвост, унылый нос пособника старого
генетика Папы Карло — Джузеппе и скорб-
ная фигура, с которой Церетели ваял своих
зомби на Поклонной горе.
Это мой крест, который мне предстоит
нести почти полгода.
***
— Юлька! — ору в телефонную труб-
ку. — Моё зелёное платье ты угнала? Ну, то,
стрейчевое, проститутское?
— Я. — Живо отзывается Юлька, и инте-
ресуется: — Комиссарским телом побары-
жить решила на досуге? Любовь продажная
щас, кстати, в цене упала. Поэтому верну
тебе не только твоё платье, а впридачу дам
бешеные сапоги. А? Берёшь?
Бешеные сапоги я не возьму. Тому есть
ряд веских причин.
Первая: размер. Моя лыжа тридцать
восьмого влезет в бешеный сапог тридцать
пятого только с вазелином, которого у меня
тоже нет.
Вторая: цена. Бешеные сапоги Юля по-
купала ещё пять лет назад почти за восемь-
сот баксов в магазине для стриптизёрш. С
тех пор цена на это непотребство суще-
ственно не снизилась.
Третья: бешеные сапоги — это ботфор-
ты, закамуфлированные под кожу зебры, на
двадцатисантиметровой шпильке, и десяти-
сантиметровой платформе.
Поэтому сделка не состоялась.
 — Нет. Бешеные сапоги не возьму. Но
не откажусь от зелёных бусиков. В подарок.
Уж если наглеть — так по полной.
— Бусики… — Юлька задумалась. —
Бусики-хуюсики… Зелёненькие бусики…
Я терпеливо жду ответа.
— Подавись ты ими, жаба старая! —
скорбно говорит Юлька, а я ликую. — Кста-
ти, а куда ты в этом дерьме идти намыли-
лась?
Ликование быстро угасло, а я, отчего-то
смущаясь, начинаю оправдываться:
— Ты только не ржи, ладно? Мне это
платье в четырнадцать лет Лёшка подарил.
На день рождения. Тогда это модное платье
было. Я в нём к Маринке на свадьбу пошла,
и мужа себе там накопала. А всё потому, что
платье… такое вот… Потом Сёма попросила
его на денёк, пошла в нём на днюху, и её
там выебали. Понимаешь? СЁМУ! Выеба-
ли!!! — в трубке послышалось цоканье язы-
ком. Юлька прониклась волшебными свой-
ствами платья. Если уж даже Сёму в нём кто-
то выеб — это стопудово не шмотка, а ад-
ский талисман. — Так вот, верни мне пла-
тье. Я хочу проверить, как оно там… Нале-
зет на меня? Проверить хочется…
— Пиздишшшшшшшш… — прошипела
Юлька. — Небось, напялишь, да попрёшься
в нём куда-нибудь. В тихой надежде, что те-
бя сослепу какой-то нетрезвый гражданин
отпользует в позе низкого поклона, а потом
женится!
Я неестественно возмутилась, как ан-
глийский лорд, пойманный на краже носо-
вого платка:
— Я??!! В нём пойду??!! Как продажная
женщина неопределённого возраста??!!
Нет! То есть, да… Короче, у одного моего
знакомого день рождения…
И замолчала.
— Хо-хо-хо! — басисто захохотала Юль-
ка смехом Санта-Клауса. — День рожденья,
праздник детства… На кого сети расставля-
ешь, ветошь? Кого погубить хочешь? Чья
судьба предопределена? Кто будет стяги-
вать с тебя зелёный бархат, и путаться в за-
стёжках лифчика? Кто с похотливым рыком
разорвёт на тебе труселя с Дедом Морозом
на жопе, и овладеет тобой, противно скри-
пя ароматизированным презервативом со
вкусом банана?
— Ты его не знаешь! — в исступлении
кричу я, и с ненавистью запихиваю в мусор-
ное ведро трусы с Дедом Морозом. На жо-
пе.
Юлька в трубке замолчала. Потом поин-
тересовалась:
 — Труселя щас выбросила, что ли?
— Дура. — Ответила я, и заржала.
— Старая гейша! — ответила Юлька, и
добавила: — Завтра заеду в Москву, завезу
тебе твоё волшебное дерьмо. — И подыто-
жила: — Вот бабы до чего докатились…
Платью чуть не четверть века, самой после-
завтра на пенсию выходить, а всё туда же…
На следующий день Юлька приехала ко
мне в зелёном платье, с порога выдав отре-
петированную речёвку про то, что лишний
пакет в руках тащить не хотелось, пришлось
этот хлам на себя напяливать, и в оконцов-
ке поведала, что её так никто и не выебал.
Так ко мне вернулось моё платье.
И зелёные бусики.
И Юлька.
И новые трусы, Юлькой же и подарен-
ные.
 С кошачьей мордой.
Спереди.
***
Осень — это не просто паршивое время
года.
Осень — это не только дожди, сырость и
грязные островки снега на кучах гниющих
листьев.
Осень — это жопа.
МОЯ жопа.
В прямом смысле.
Потому что, с наступлением осени, моя
жопа начинает стремительно расти. Во все
стороны.
Нет, у меня не растут сиськи, не выра-
стают новые зубы, не увеличиваются в объ-
ёме ресницы… Зачем?
 У меня растёт жопа. Прямо на глазах.
Она растёт и жрёт трусы.
Жрёт трусы и растёт.
Растёт-растёт-растёт…
До мая.
А потом стремительно уменьшается.
Но до мая ещё далеко.
И вот стою я возле зеркала. В зелёном
платье. В бусиках. В бусиках-хуюсиках.
Стою.
И смотрю на себя. Анфас.
Мордой лица шевелю, позы различные
принимаю… Гламура в глаза подпускаю.
Ничо так получается. Задорно.
Поворачиваюсь боком. В профиль. Пиз-
дец. Там жопа. Жопястая такая жопа. Обтя-
нутая зелёным бархатом.
 Настроение упало тут же.
С такой жопой на день рождения идти
стыдно.
А всё осень виновата.
Шлёпаюсь в кресло, достаю телефонную
трубку из-под жопы, и звоню:
— Да, я. Привет. Планы меняются, я не
приду. Потому что потому. Не могу. Зуб бо-
лит. И голова. И живот. И перхоть. Болит…
то есть сыпется. И жо… И прыщ вырос вне-
запно. Пять штук. На лбу. Нет, не замажу…
Нет, ничо принимать не стану… Нет… Не
приду! Не ври! Кто красивый?! Я?! Где?!
Если только в темноте и стоя раком, ага…
Кто? Я? Пошлая? А, ну тем более. Нахуй те-
бе такие пошлые гости? С днём рождения,
кстати… Нет. Не уговаривай, меня это бе-
сит! Это шантаж, ты знаешь? Хрюша… Нет,
и не вздумай! Я дверь не открою, понял?! Я
близко к двери не подойду, ясно? Кто? Где?
Ты? Там? Давно? Щас открою!!!
Иду к двери.
Открываю.
Две руки хватают мою ЖОПУ, и закиды-
вают куда-то к кому-то на плечо.
Я всё-таки иду на день рождения.
Еду.
***
— Юлька! — ору в трубку. — Платье ра-
ботает!
— Замуж позвали, что ли? — давится
чем-то Юлька у себя в Зеленограде.
— Нет!
— Выебали что ли?
— Нет!
— Чему тогда радуешься, чепушила?
 — Никто не заметил, что у меня ЖО-
ПА!!! Никто!!!
— А у тебя жопа была? — интересуется
Юлька.
— Почему была? Она и есть. И была. И
есть. Да.
— Дура ты… — кашляет Юлька, и кри-
чит в сторону кому-то: — Кто насрал в ко-
ридоре, сволочи?! Кто с собакой не погулял,
гады? — И торопливо заканчивает: — Не
было у тебя жопы. Никогда. Жопа у тебя бу-
дет лет через тридцать. Большая такая жо-
па. Как у той суки, которая насрала щас в
коридоре!!!!
Я положила трубку, и потрогала свою
жопу.
Она, конечно, есть. Юлька, как всегда,
редкостно дипломатична.
 Жопа — как осень. Она есть, и от неё
никуда не деться.
Я ненавижу осень, потому что её приду-
мали враги. Из зависти к моей жопе.
Из зависти.
Потому что есть чему завидовать.
Я вспомнила вчерашнюю ночь, новые
труселя, подаренные Юлькой, и лежащие
теперь в мусорном ведре, непригодные к
носке из-за полученных травм, прикусила
зубами губу, чтоб не лыбиться как параша
майская, и гордо вышла в сопливую осень…
 О глобальном
-11-2007 21:35

27 Когда я стану старой бабкой (а

это случится очень скоро), и покро-
юсь пигментными пятнами, чешуёй, коро-
стой, бля, разной, перхотью и хуйевознаит
чем ещё — я буду сидеть в ссаном кресле
под торшером, вязать носки по восемь ме-
тров, через каждый метр — пятку, и думать
о хуях…
А что мне ещё делать своим атрофиро-
ванным мозгом, которого к старости станет
ещё меньше чем щас?
И вот какая тварь придумала дешёвую
отмазку, что, мол, "не в размере хуя кроецца
тайна мироздания"?! Тварь. И я обосную —
почему. И сделаю это сейчас. Не дожидаясь
маразма, коросты и восьмиметровых нос-
ков. Пока память ещё свежа.
 Поехали.
***
— Ты необычайно ахуительна в этих де-
довских кальсонах! — ржала Маринка, ты-
кая в меня пальцем, — ну-ка, повернись…
О, да мой дед, по ходу, ещё тот бздила был!
Сзади говно какое-то!
— А ты, бля, конечно, лучше! — я подтя-
нула сползающие кальсоны Маринкиного
деда, и оттянула резинку Маринкиной юб-
ки фасона "Моя первая учительница Ма-
тильда Вячеславовна, 1924 год"
— Зато без говна. — Отрезала Маринка.
— Говно не моё. — Я быстро внесла яс-
ность.
— Один хуй — мы уродины…
Маринка подвела верный итог, и мы с
ней ненадолго опечалились.
 Было нам с ней тем летом по 20 годов.
Маринка была всё ещё замужем, а я уже от-
туда год как вылетела. И мы с ней горевали.
Каждая о своём. Настроение требовало не-
медленно его улучшить, а жопы просили
приключений… Не помню, кому из нас при-
шла тогда в голову беспесды светлая мысль
поехать вдвоём к Маринке на дачу, но факт
остаётся фактом. Мы с ней сели в приго-
родную электричку «Масква-Шатура», и,
проезжая славный город Гжель, внезапно
обнаружили, что изрядно нажрали рыла.
Ехать до Маринкиной дачи нужно было два
часа, жара на улице стояла под 40 градусов
на солнце, а пива мы с ней в дорогу взяли
по-босяцки дохуя.
На своей станции мы выпали из вагона
на перрон, уронили сумку, в которой лежа-
ли наши с Маринкой шмотки, и ещё пять
бутылок "Золотой Бочки", и только на даче
сообразили, что переодеться нам не во что.
Всё барахло наше было мокрым от пива, и
воняло дрожжами.
Шляцца по старой даче на десятисанти-
метровых шпильках и в коротких йубках —
это нихуя ниразу не комильфо. Поэтому мы
стали рыться в бабушкином шкафу в поис-
ках какой-нить ветоши, в которой можно
лазить по кустам крыжовника, и валяцца на
грядках с редиской.
Мне достались какие-то кальсоны с ды-
рищей на песде, и майка с оттянутыми
сиськами, с надписью "Олимпиада — 80", а
Маринке — коричневая юбка в складку,
длиной до икр, и безрукавка из крысиных
писек. Один хуй, кроме нас на этой даче
никого нет, и забор был высокий и креп-
кий. Единственное, что осталось крепкого
на этой, бля, фазенде.
Мы ржали друг над другом минут де-
сять, а потом привыкли, и тупо жрали не-
мытую редиску, сливаясь с природой, и за-
пивая её купленным на станции "Арсеналь-
ным".
В тот момент, когда я, поскользнувшись
на семействе слизняков, упала ебальником
в яму для помоев, а Маринка села ссать под
старую засохшую вишню, в калитку кто-то
постучал.
— Входите, не заперто! — на автомате
крикнула вездессущая подруга, и через се-
кунду заорала: — Нахуй!!! Не входить!!!!!
Но было поздно.
Дверь калитки распахнулась, и в неё во-
шли два джентльмена. В костюмах и при
галстуках.
Я извлекла своё ебло из помойной ямы,
и вежливо поздоровалась. По-немецки.
— Гутен таг!
 Джентльмены с улыбкой повернулись на
голос, и по-моему, обосрались.
Я тоже выдавила с ложечку. Ибо узнала
в джентльменах братьев Лавровых — Сер-
гея и Мишу. В последний раз мы с ними ви-
делись года 4 назад, нам с Маринкой тогда
было шестнадцать, а Лавровым — двадцать
два и двадцать, соответственно. Мы с бра-
тьями лихо пили самогон под той самой за-
сохшей вишней, которая тогда ещё была
свежа и плодородна, а потом страстно цело-
вались. Я с Мишей, Маринка с Серёжей. По-
сле чего мы ещё пару месяцев ходили за
ручку, на брудершафт смущённо поносили,
обожравшись ворованных яблок, которые
пидор-хозяин обрызгал купоросом, чтоб их
не жрал какой-то долгоносик и такие му-
двины как мы, и признавались друг другу в
любви. Я, правда, не признавалась. Млад-
ший Лавров был редкостно гуняв. Унылый,
ушастый, долговязый и с козлиной боро-
дулькой. А Маринка влюбилась в старшего
Лаврова на всю катушку. Даже сына своего
потом назвала в честь него — Сергеем.
Но от тех гопников в кэпках не осталось
и следа. Братья возмужали, сверкали ботин-
ками, благоухали «Армани» и я, скосив гла-
за, приметила на дороге у Маринкиного до-
ма припаркованную иномарку. (В машинах
не разбираюсь, не ебите мне моск).
Маринка сидела под вишней, и было не-
понятно: то ли она всё ещё ссыт, то ли дела-
ет вид, что просто сидит на корточках, и
любуецца раздавленными мною слизняка-
ми, то ли она уже срать начала.
Непонятно…
Повисла благостная пауза.
— Привет, девчонки! — прокаркал стар-
ший Лавров.
 — Приве-е-е-ет… — проблеяли мы. А я
быстро вытерла еблет олимпийской май-
кой.
— А нам, вот, сказали, вас в городе виде-
ли… — извиняющимся тоном тихо молвил
младший, и посмотрел на меня.
— Что? Никогда не видел, как бабы мас-
ки из клубники делают? — рявкнула я.
— А это клубника? — засомневался Ми-
хаил
— А что, по-твоему? — я шла в атаку,
вытирая майкой с рожи луковую шелуху, и
какие-то сопли.
— Мы очень рады вас видеть! — крикну-
ла из-под вишни Марина, и встала в пол-
ный рост, явив миру свою чудо-йубку и ба-
бушкины галоши.
На братьев было страшно смотреть. Мне
лично стало их жалко. И я крикнула, не
рискуя к ним приближацца:
— Не ссыте, мужики. Это мы по-дачно-
му просто вырядились… Чтоб, типа, не пач-
кацца… Мы это… Картошку сажаем.
Ога. В августе-то. Самое оно — картош-
ку сажать… Но Маринка меня поддержала:
— Ща, подождите, мы переоденемся!
Мы метнулись в дом. По дороге я ещё
наступила в какое-то говно типа кильки в
томате, но это уже роли не играло.
За десять минут мы с Маринкой оде-
лись, причесались, и даже худо-бедно на-
красились. На нимф мы всё равно не смахи-
вали, но по сравнению с тем что было….
В общем, хули тут сиськи мять — поеха-
ли мы с братьями к ним на дачу. Под благо-
видным предлогом "выпить за встречу".
Сижу. С младшим Лавровым. Пью вини-
ще. Которое мягко ложицца на пиво, и по-
тихоньку лишает меня способности двигац-
ца и говорить.(Не зря говорят: вино на пи-
во — диво, а пиво на вино — говно). Но,
что характерно, вижу-слышу-соображаю хо-
рошо.
Со второго этажа доносились "немецкие
аплодисменты" (для лузеров — это когда
животом по жопе шлёпают), Миша загадоч-
но улыбался, а я начала терять остроту зре-
ния.
— Мдя… — сказал младший Лавров.
Нахуя он это сказал? Непонятно….
— Му-у-у… ответила я, а Лавров оживил-
ся:
— Тоже хочешь что ли? Ну а чо молчала-
то?!
— Бля-я-я… выдавила я, а Михаил по-
считал это за моё согласие с его версией, и
накинулся на мою тушку как стервятник на
дохлую кошку.
Я тупо свалилась на пол, понимая, что
из всех органов чувств у меня щас на пол-
ную катушку работают только уши. Я слы-
шала как он пыхтел, шуршал, стонал, но не
ебал!!! Нет! Он просто стонал и шуршал. И
вдруг буднично сообщил:
— Спасибо, я кончил. А ты?
Тут ко мне сразу вернулись все осталь-
ные чувства. И я заорала:
— Куда ты кончил?!
— Сюда. — Покраснел Лавров-младший,
и сунул мне под нос НАПАЛЬЧНИК!!!!!
Я протрезвела. Мне стало страшно. У
меня в голове не укладывалось: а нахуя вот
надо было дрочить в напальчник??!!! Вы ви-
дели ваще, что это такое? Это такой ма-а-
аленький гандон, который надевают на па-
лец, когда порежуцца. Резиновый и плот-
ный. У моего деда такие штуки в огромном
количестве по всему дому валялись. Он по-
тому что вечно сослепу пальцы себе то но-
жом, то ножницами резал… а Лаврову он
нахуя?!
Тут до меня стал доходить смысл второй
части вопроса. "А ты?" А что я?! А я как
должна была кончить, интересно?!
Тут меня охватила страшная догадка.
Чтоб проверить её, я схватила извра-
щенца Лаврова одной рукой за волосы, чтоб
не сопротивлялся, а другую запустила ему
между ног…
Я не ошиблась.
С напальчником, правда, Миша себе
сильно польстил. Хватило бы и резинки от
пипетки. С лихвой.
В ответ на мой дикий ржач на втором
этаже утихли немецкие аплодисменты, раз-
дался топот, и в дверях возникли две крас-
ные хари: Маринкина и старшего Лаврова.
— Что?! — заорала Маринка.
Она уже включила свет, и её взгляду
предстала картина: стою я, одетая, ржу как
ебанутая, и держу за волосы Мишку, кото-
рый стоит со спущенными штанами, и сжи-
мает в руке напальчник…
Миша Лавров навсегда врезался в мою
память своим членом, размером с пипетку,
которым он умудрялся ебать людей так, что
они этого даже не чувствовали, и наверняка
стал известным фокусником. Наверняка.
Ибо точнее сказать не могу. Уж восемь лет
как не виделись, тьфу-тьфу, чтоб не сгла-
зить.
…А тогда мы с Маринкой долго ржали.
Ржали даже тогда, когда в 4 часа ночи шли
пешком через лес 10 километров. Ржали, ко-
гда я сломала ногу, наебнувшись в лесу в
какую-то силосную яму. И ржали ещё года
два.
Пока я не встретила Рому. И не прекра-
тила ржать.
Рома был больше двух метров ростом,
больше ста килограмм весом, а поскольку
всем известно, что Лида мужиков, как сви-
ней, килограммами меряет — неудивитель-
но, что Рома запал мне в душу. И не только.
Обламывало только одно: Рома был луч-
шим другом МОЕГО лучшего друга Дениса.
Да, бывает и такое. У меня есть воистину
лучший друг мушскова полу. И, хотя мы с
Динькой в интимных отношениях не состо-
яли — к мужикам он меня ревновал шопес-
дец. В присутствии Дениса насчёт того,
чтоб подкатить к Роме и речи не было.
Ну ведь хотелось же! Ну плоть-то веть
требует такова щастья!
 И мне повезло.
Однажды ночью звёзды сложились так,
что я оказалась у Диньки дома. А ещё там
оказался Рома. А ещё у нас у всех оказалось
ниибическое содержание алкоголя в крови.
Совершенно случайно. И плоть моя меня
мучила похлеще гестаповца.
— Денис… — проникновенно сказала я
Диньке, оттащив его в коридор, — ты зна-
ешь, я же тебя люблю…
— С Ромой ебацца не разрешаю — сразу
отрезал Динька, и добавил: — Пидораска
ты.
Потом подумал ещё, и закончил:
— Не станешь ты с ним ебацца. Зуб на
вынос даю. Сама не станешь.
Я кивнула головой, и затеребила Динь-
кину рубашку:
 — Стану-стану. Смирись. Динь… А если
полчасика всего, а? и всё! Ну я только чуть-
чуть… ну, блин, клёвый мужик-то… А я мать-
одиночка, одна живу, у меня, между про-
чим, от отсутствия секса может рак груди
быть!! — я давила Дениса железными аргу-
ментами.
— Давай, я тебя выебу, хочешь? — обра-
довался друг, и мерзко улыбнулся.
— Иди нахуй. — Я насупилась. — От те-
бя у меня потом ко всем возможным эпи-
дерсиям ещё и мандавошки прибавяцца. И
лишай. В общем, не будь гнидой — дай мне
полчаса. А я тебе зато кашку сварю потом.
Манную.
Агрумент был уже не железный, а ка-
менный. За мою манную кашу Ден продаст
родную маму.
— Кашка… — Денис почесал жопу. —
Кашка — это хорошо. Манная такая… Хуй с
тобой. Иди к своему Роме. Но имей вви-
ду — двадцать минут даю. Всё.
В комнату я впрыгнула с ловкостью Сер-
гея Бубки, и кровожадно напала на Рому.
Мужик не ожидал такой пакости, и расте-
рялся.
— Штаны снимай, мудило! У нас два-
дцать минут всего!!! — я орала, и смотрела
на часы.
Рома снял штаны. А потом трусы…
И тут я опала как озимые…
Кто-нибудь видел когда-нить репродук-
цию картины "Ленин на субботнике", ну,
где Ленин весь такой на выебонах, бревно
на плече прёт?
Так вот: бревно это было половиной Ро-
миного хуя. Если не третью.
Я молча смотрела на то, что практиче-
ски доставало до потолка, а Рома смущённо
выглядывал из-за этого баобаба, и улыбал-
ся.
Я села на стул.
— Это что? — единственное, что при-
шло мне в голову.
— Это ОН — тихо сказал Рома, и, обхва-
тив баобаб двумя руками, отогнул его в сто-
рону.
— А как же ты с этим живёшь? — груст-
но спросила я, и собралась заплакать. Пото-
му что совершенно точно знала, что вот
ЭТО в меня не влезет даже с бочкой вазели-
на. А Рома мне по-прежнему нравился.
— Я дрочу. — Тоже с грустью признался
Рома, и погладил баобаб.
— Давай хоть поцелуемся, что ли… — со
слезами сказала я, и, отпихнув баобаб, го-
рестно чмокнула Рому в нос.
 …За дверью слышался Динькин мерзкий
ржач, и комментарий:
— А я тебе предупреждал! Лучше б мне
дала, дура!
С сексом я обломалась. Это было оче-
видно. Но отпускать Рому совершенно не
хотелось. Он мне нравился. Бля, ну по-че-
ловечески нравился!
Поэтому через неделю я приняла Роми-
но приглашение поехать вдвоём в гости к
его другу Пете.
Петя был музыкантом, а я к творческим
людям сильно неравнодушна. Поэтому,
увидев Петину квартиру-студию, сразу ата-
ковала музыканта кучей вопросов, попроси-
ла разрешения похуячить по клавишам син-
тезатора, сыграла ламбаду, и развесила
уши, слушая Петины пояснения и музыку.
 Рома тем временем слонялся без дела, и
всё время ныл, что хочет спать. Я, конечно,
девка благородная, и нахуй никогда никого
открытым текстом не посылаю, но в тот мо-
мент очень хотелось.
Наконец, у меня лопнуло терпение:
— Ром, иди, бля, и спи уже!
— Я без тебя не пойду… — ныл человек-
хуй. — Я только с тобой…
Тьфу!
Пришлось встать, пожелать Пете спо-
койной ночи, и свалить в спальню.
Кровать у Пети была с водяным матра-
сом. И застелена шёлковым бельём. Я раз-
делась, плюхнулась на кровать, и тут же на-
чала ловить руками подушку, которая
отчего-то выскальзывала из под моей голо-
вы как мыльный пузырь.
 Рома сорвал с себя свои парчовые оде-
жды, и, с баобабом наперевес, рухнул ря-
дом. Меня подбросило. Ударило о стенку. И
я наебнулась на пол. Рома лишь виновато
хихикнул. Я бросила на пол скользкую по-
душку, и устроилась кое-как на краю. Глаза
начали слипацца.
Сквозь сон я слышала как ворочаецца
Рома, как пыхтит и вздыхает, и вдруг он
гаркнул:
— Хочу ебацца!!
А то ж! Надо думать! Только меня, вот,
ебать не надо. Я для него щас "пучок мышек-
девственниц — пятнадцать копеек".
Я повернулась к Роме спиной, и пробор-
мотала:
— Знаешь, у меня есть секс-фантазия.
Давай, ты будешь дрочить, а я буду ржа…
Смотреть то есть. Меня это возбуждает.
 — Да? — обрадовался Рома-хуй.
— Да. — Твёрдо ответила я, и уснула.
Мне снилось, что я плыву на лодке. С
лодочником Петей. Он мне играет на бала-
лайке ламбаду, и поёт голосом Антона Ма-
карского: "Вечная любо-о-овь, верны мы
были е-е-ей…"
И тут раздался крик:
— ААААААА!!!! ЫЫЫЫЫЫЫ!!
ОООООБЛЯЯЯЯЯЯ!!!
Спросонок я заорала, и мне тут же кто-
то обильно кончил на ебло. После чего ма-
трас ещё раз тряхнуло, я подлетела, впеча-
талась рожей в стенку, почти к ней прикле-
илась, и сползла на пол.
Зачерпнув с глаз две горсти липких со-
плей, я обрела слабое зрение, и увидела Ро-
мин баобаб, который продолжал фонтани-
ровать в потолок, а потом самого Рому, ко-
торый конвульсивно дёргался на матрасе, и
стонал:
— Ты это видела? Тебе понравилось,
детка?
Я вздрогнула, и ответила:
— Тебе пиздец, дрочер…
Я царапала Рому ногтями, я кусала его
за баобаб, я вытирала своё лицо о Ромины
волосы, и громко ругалась матом:
— Сука! Мудак! Долбоёб! Я тебе твой
хуй в жопу засуну, чтоб, бля, голова не ша-
талась! Уродины кусок!
На мои вопли прибежал Петя-лодочник,
накинул на меня одеяло, схватил в охапку,
и отволок в душ.
— Петя! — кричала я в одеяле. — Петя!
Этот пидор кончил мне на голову, пока я
спала! Я убью его!!!
 — Убьёшь. — Спокойно отвечал музы-
кант Петя. — Убьёшь. Но потом. Утром. И
подальше от моего дома, пожалуйста.
Рому я так и не убила. Он съебался ещё
до того, как я вылезла из душа, где извела
на свою голову литр шампуня. Рома съебал-
ся из моей жизни навсегда.
Из жизни. Но не из памяти.
И когда я стану старой бабкой, а это бу-
дет уже скоро, я буду сидеть в ссаном кре-
сле под оранжевым торшером, и думать о
хуях. Как минимум о двух.
О пипетке и о баобабе.
 Одна на всех — мы за ценой не
постоим
-12-2007 17:36

26 Стою у зеркала. В розовых пи-

жамных штанах, и в тапочках.
Всё.
И внимательно себя изучаю.
Прихожу к выводу, что тому мудаку, ко-
торый придумал моду на двухметровых си-
сястых сволочей, с параметрами метр
дваццать-пиисят-девяносто — надо лицо
обглодать. Зажыво.
Патамушта я этим извращённым пара-
метрам не соответствую нихуя.
Так, импирически, я прихожу к выводу,
что все мужики — козлы.
 Вы не поняли логики рассуждений? Еби-
тесь в рот. Это ваши проблемы.
А теперь — о моих.
***
— Сука ты, Лида! — с чувством выплю-
нул мне в лицо контуженный боксёр Дима,
с которым я на тот момент нежно сожи-
тельствовала, и уже начинала смутно дога-
дывацца, что год жизни я уже бессмыслен-
но проебала.
— Пиздуй к Бумбастику! — Сурово отве-
тила я своей зайке ("зайка" в моих устах,
штоп вы знали — это страшное ругатель-
ство, ага), и захлопнула дверь.
Потом села, и перевела дух.
Так, если зайка меня послушаецца, и по-
пиздует к Бумбастику — значит, через пять
минут мне позвонит Бумбастикова жена, по
совместительству моя подруга Юля, и не-
цензурно пошлёт меня нахуй, пожелав мне
покрыцца при этом сибирскими язвами и
прочей эпидерсией.
Теперь всё зависело от зайки…
И зайка не подвёл. Зайка совершенно
точно пришвартовался у Бумбастика…
Дзынь!
Я побрела на кухню, на звук звонящего
телефона, быстро репетируя кричалку, ко-
торой я сейчас должна Юльку обезоружить.
Зайка, беспесды был долбоёбом. Раз по-
слушался моего бездумного совета.
— Алло, Юлька! — Заорала я в труб-
ку, — Моя карамелька пошла к вам в гости!
Ты ему дверь не открывай, и скажи ему,
чтоб уёбывал к себе в Люблино. К бабке.
— Штоп ты сдохла, жаба… — грустно пе-
ребила меня Юлька, — что ж ты заранее не
позвонила, ветошь тухлая, а? А мне чо те-
перь делать? Твой сукодумец сидит щас с
Бумбой на кухне, ржот как лось бомбей-
ский, сожрал у меня кастрюлю щей, и со-
брался тут ночевать. Понимашь, жаба жыр-
ная? Но-че-вать! А что это значит? Молчи,
не отвечай. Мне убить тебя хочецца. Это
значит, моя дорогая подрушка, штоп тебе
здоровьица прибавилось, что я щас беру
свою дочь, и мы песдуем с ней ночевать К
ТЕБЕ! Понятно? Я с этими колхозными пан-
ками в одной квартире находицца отказы-
ваюсь.
Чего-то подобного я и ожидала, поэтому
быстро согласилась:
— Иди. Я вам постелю.
— А куда ж ты денешся? — ответила
Юлька, и повесила трубку.
…Очень непросто вставать утром в семь
часов, если накануне ты пил сильноалко-
гольные напитки в компании Юли. И не
просто пил, а упивался ими. Осознанно
упивался.
И ещё более непросто, чем встать в семь
утра — это разбудить двоих шестилетних
детей, накормить их уёгуртами, одеть в
пиццот одёжек, и отбуксировать в деццкий
сад, который находится в Якино-Хуякино.
То есть в нескольких автобусных останов-
ках от твоего дома.
Это пиздецкий подвиг, скажу честно.
При этом надо постараться выглядеть
трезвой труженицей и порядочной мате-
рью. Штоп дети не пропалили, и воспита-
тельница.
На Юлю надежды не было никакой. Ни-
какой, как сама Юля.
Значит, быть мамой-обезьянкой сегодня
придёцца мне. И тащить двоих киндеров в
садик, сохраняя при этом равновесие — то-
же выпадает мне.
А почему я этому ниразу не удивлена?
Не знаете? И я не знаю. А косить-то надо…
Бужу, кормлю, одеваю детей. Парал-
лельно капаю в глаза Визин, и закидываю в
пасть пачку Орбита. Выгляжу как гуманоид,
который всю ночь пил свекольный самогон,
сидя в зарослях мяты. Но это — лучшее, что
я могла из себя вылепить на тот момент.
Запихиваю детей в битком набитый ав-
тобус, утрамбовываю их куда-то в угол, и,
повиснув на поручне, засыпаю…
— Мам… — как сквозь вату голос сы-
на, — мам, а когда мне можно женицца?
Ну ты спросил, пацан… Вот маме щас
как раз до таких глобальных вопросов…
— Когда хочешь — тогда и женись.
Ответила, и снова задремала.
 — Ма-а-ам… — сыну явно скучно. С
Юлькиной Леркой он бы, может, и погово-
рил. Только я ей рот шарфом завязала. Не
специально, чесслово. Поэтому Лерка
молчит, а я отдуваюсь.
— Ну что опять?!
— Знаешь, я на Вике женюсь. На Фроло-
вой.
Тут я резко трезвею, потому что вспоми-
наю девочку Вику. Фролову.
Шестьдесят килограммов мяса в рыжых
кудрях. Мини-Трахтенберг. Лошадка Мару-
ся. Я Вике по пояс.
— Почему на Вике??!! Ты ж на Лиле хо-
тел женицца, ловелас в ритузах! У Лили па-
па симпатичный и на джыпе! Зачем тебе
Вика, Господи прости?!
На меня с интересом смотрит весь авто-
бус. Им, пидорам, смешно! Они видят по-
хмельного гуманоида с двумя детьми, один
из которых замотан шарфом по самые бро-
ви, а второй зачем-то хочет женицца. И
смеюцца.
А мне не смешно. Мне почему-то сразу
представилась картина, как в мою кварти-
ру, выбив огромной ногой дверь, входит
большая рыжая Годзилла, и говорит: "А ну-
ка, муженёк, давай твою мамашку нахуй ли-
квидируем экспрессом с балкона четвёрто-
го этажа. Она у тебя в автобусах пьяная ка-
таецца, в мужиках не разбираецца, и вооб-
ще похожа на имбецыла". И мой сынок, гля-
дя влюблёнными глазами на этот выкидыш
Кинг-Конга, отвечает ей: "Ну, конечно, Ви-
ка Фролова, моя жена ахуенная, мы щас вы-
кинем эту старую обезьяну из нашего се-
мейного гнезда" И молодожены, улюлюкая,
хватают меня за жопу, и кидают вниз с бал-
кона…
 В ушах у меня явственно стоял хруст мо-
их костей…
— Почему на Вике?! — снова заорала я,
наклонившись к сыну всем туловищем, на-
сколько позволяла длина моей руки, кото-
рой я держалась за поручень. Отпустить
этот поручень я не могла. Хотя автобус уже
приближался к нашей остановке. По ходу, я
этот поручень возьму с собой…
Сын моргнул. Раз. Другой. А потом
вскинул подбородок, и ГРОМКО ответил:
— А ты видала, какие у Вики сиськи???!!!
Больше, чем у тебя даже!
Занавес.
Из автобуса я вылетела пулей, волоча за
собой сына и Лерку, а за спиной дьявольски
хохотали бляццкие пассажыры автобуса.
Им смешно…
 Когда я вернулась из сада, Юлька уже
проснулась.
— Кофе будешь, пьянь? — спрашивает
меня, а сама уже в кофеварку арабику сы-
пет. Полкило уж нахуячила точно.
— Буду. — Отвечаю, и отбираю у Юльки
банку с кофе. — Нахаляву и «Рама» — сли-
вочное масло. Ты хоть смотри, скока ты ко-
фе насыпала.
— Похуй… — Трёт красные глаза Юль-
ка, — я щас кофе попью — и домой. Сдаёц-
ца мне, наши панки у меня дома погром в
Жмеринке устроили. Ты щас на работу по-
пилишь, спать там завалишься, а мне говно
возить полдня придёцца. Из-за тебя, между
прочим.
Ага, спать я на работе завалюсь…
Очень смешно.
 Провожаю Юльку, смотрю на себя в зер-
кало, вздрагиваю, и снова иду в ванну.
Заново умывацца, красицца, и заливать
в глазные орбиты Визин. Ибо с таким пла-
стилиновым ебалом как у меня на работу
идти совершенно неприлично.
Дзынь!
Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кому,
бля, не спицца в полдевятого утра?!
С закрытыми глазами, патамушта рожа в
мыле, с пастью, набитой зубной пастой, по
стенке пиздую на звук телефона.
— Алло, бля!!!
Рявкнула, и почуфствовала, как зубная
паста воздушно-капельным путём распро-
странилась по стенам кухни.
— Срочно ко мне!
 И гудки в трубке. Чозанах? Я понять не
успела, чей там голос в трубке…
Наощупь нахожу полотенце для посуды,
вытираю им глаза, и смотрю на определи-
тель номера.
Юлька.
"Срочно ко мне!" А нахуя? Мне, если что,
на работу выходить через десять минут. С
какого члена я должна срывацца, и срочно
бежать к Юльке?
Набрала Юлькин номер. Послушала
пять минут длинные гудки. После чего ав-
томатически стёрла со стены зубную пасту,
бросила полотенце в стиральную машину,
схватила сумку, и вылетела на улицу, забыв
закрыть дверь.
…Юльку я нашла в состоянии странного
ступора на лестничной клетке возле её
квартиры.
 — Пришла? — вяло поинтересовалась
Юлька, и хищно улыбнулась.
— Прибежала даже. Где трупы?
— Какие трупы?
— Не знаю. Но за своё "Срочно ко мне"
ты должна ответить. Если трупов нет — я
тебе пизды дам, ты уж извини. Я на работу
уже опоздала, мне теперь всю плешь про-
едят и выговор влепят. Так что причина то-
го, что я прискакала к тебе должна быть
очень веской.
Юлька затушила сигарету в банке из-
под горошка, и кивнула головой в сторону
двери:
— Иди.
Я сделала шаг к двери, и обернулась:
— А ты?
 Юлька достала из пачки новую сигарету,
повертела её в пальцах, сломала, отправила
в банку, и ответила:
— Я рядом буду. Иди…
Мне поплохело. По ходу, я щас реально
увижу жосткое мясо. Зайку своего, с топо-
ром в контуженной голове, Бумбастика с
паяльником в жопе, и кишки, свисающие с
люстры…
К такому зрелищу надо было основа-
тельно подготовицца, но мы с Юлией Вале-
рьевной всё выжрали ещё вчера. Так что
смотреть в глаза смерти придёцца без под-
готовки.
Я трижды глубоко вдохнула-выдохнула,
и вошла в квартиру…
Странно.
Кровищи нет.
 В доме тихо. И относительно чисто. Не
считая кучи серпантина и блёсток на полу.
Автоматически смотрю на календарь.
Февраль. Новый Год позади. Какого хуя то-
гда…
И тут я вошла в комнату. В первую из
трёх.
В комнате стояла кровать, а на кровати
лежала жопа. Абсолютно незнакомая мне
жопа. Совершенно точно могу утвеждать,
что с этой жопой мы ранее не встречались,
и в близкий контакт не вступали.
За плечом тихо материализовалась из
воздуха Юлька. Я вопросительно на неё по-
смотрела.
— Это Бумба… — Юлька шмыгнула но-
сом, и сплюнула на пол, — ты дальше иди…
Я прикрыла дверь в комнату с Бумбиной
жопой, и открыла следующую.
 — Это чьё? — шёпотом спросила я у
Юльки, глядя на вторую жопу. Снова незна-
комую. Блять, куда я попала?!
— Это Серёга Четвёртый…
Четвёртый. Гыгыгы. Неделю назад я гу-
ляла на его свадьбе. Четвёртый радостно
женился на сестре Бумбастика. Сестра,
правда, радости особой не испытывала, ибо
для неё это уже был четвёртый брак. Отсю-
да и погоняло Серёги. Брак был в большей
степени по расчёту. Ибо Четвёртому нужны
были бабки на открытие собственного ав-
тосервиса, а Алле нужен был узаконенный
ебырь. Ебать Аллу бесплатно не хотел ни-
кто. Стописят килограммов жыра это вам
не в тапки срать.
К слову, Четвёртый весил ровно в три
раза меньше своей супруги. Поэтому на их
свадьбе я даже не пила. Мне и так смешно
было шопесдец.
 Итак, свершилось то, ради чего я забила
на работу, и непременно выхвачю пиздю-
лей от начальства. Но оно того стоило. Я
воочию увидела жопу Четвёртого! Это ж
празник какой-то просто!
Я с плохо скрываемым желанием дать
кому-нить пизды, обернулась к Юльке, и
прошипела:
— У тебя всё?
Юлька даже не отшатнулась. Она, на-
оборот, приблизила своё лицо к моему, и
выдохнула в него перегаром:
— У меня — да. А у тебя — нет. Ещё тре-
тья комната осталась… А главный сюрпрайз
ждёт тебя даже не в ней…
И демонически захихикала.
Я без сожаления оторвала взгляд от то-
щей жопки Четвёртого, и открыла третью
дверь…
 На большой кровати, среди смятых про-
стыней и одеял, лежала третья жопа. Смут-
но знакомая на первый взгляд. На второй,
более пристальный — ахуенно знакомая.
Жопа возлежала на простыне, как бля араб-
ский шейх, в окружении обёрток от гандо-
нов. Они удачно оттеняли красоту знако-
мой жопы, и весело блестели в лучах зим-
него солнца.
Я обернулась к Юльке, и уточнила:
— Это зайка?
Юлька кивнула:
— Наверное. Я эту жопу впервые вижу.
Она тебе знакома?
— Более чем.
— ТОГДА УЕБИ ЕМУ, ПИДАРАСУ ТА-
КОМУ!!! — вдруг завизжала Юлька, и кину-
лась в первую комнату с нечленораздельны-
ми воплями, зацепив по пути в правую руку
лыжную палку из прихожей.
Я прислушалась. Судя по крикам, Бумбе
настал пиздец. Потом снова посмотрела на
своего зайку, тихо подошла к кровати, при-
села на корточки, и задрала простыню, сви-
сающую до пола.
Так и есть. Пять использованных гандо-
нов… Ах, ты ж мой пахарь-трахарь… Ах, ты
ж мой Казанова контуженный… Ах, ты ж
мой гигант половой… Супер-хуй, бля…
Я огляделась по сторонам, заметила на
столе газету Спид-Инфо, оторвала от неё
клочок, намотала его на пальцы, и, с трудом
сдерживая несколько одновременных фи-
зиологических желаний, подняла с пола
один гандон.
Зайка безмятежно спала, не реагируя на
предсметные крики Бумбастика, доносящи-
еся из соседней комнаты.
 Я наклонилась над зайкиной тушкой, и
потрепала его по щеке свободной рукой.
Зайка открыла глаза, улыбнулась, но че-
рез секунду зайкины глаза стали похожи на
два ночных горшка.
— Ли-и-ид… — выдавила из себя зайка,
и закрыла руками яйца.
— Я не Лида. — Широко улыбнулась
я, — я твой страшный сон, Дима…
С этими словами я шлёпнула зайку ган-
доном по лицу… И это было только начало.
… Через полчаса мы с Юлькой пинками
загнали два изуродованных лыжными пал-
ками тела на кухню.
Тела эти тихо сидели на табуретках, и
даже не сопротивлялись.
Я тяжело дышала, и порывалась ткнуть в
зайкин глаз вилкой. Юлька держала лыж-
ную палку на яйцах Бумбастика, и запреща-
ла мне лишать зайку зрения:
— Ты притормози. Щас я тебе такой
прикол покажу… Ты ему глаза потом высо-
сешь!
— Показывай! — скомандовала я, не
сводя хищного взгляда с расцарапанного
зайкиного еблета.
— Сидеть! — рявкнула Юлька, слегка
тыкнула в Бумбины гениталии палкой, и
кивнула головой куда-то в сторону: — От-
крой дверь в ванную. А я пока этих ёбарей
покараулю, штоп не съеблись.
Я вышла с кухни, и подёргала дверь ван-
ной. Странно, но она была закрыта. Изну-
три. Я вытянула шею, и крикнула:
— Юль, а там кто?
— Агния Барто, — ответила Юлька, и
завопила: — Открывай! Пизды не дадим, не
ссы!
 В ванной что-то зашуршало, щёлкнул за-
мок, дверь приоткрылась, и в маленькую
щёлку высунулся чей-то нос.
Я покрепче схватилась за дверную руч-
ку, и сильно дёрнула её на себя. Я, еси чо, в
состоянии аффекта сильная што твой пес-
дец. За дверью явно не рассчитывали на та-
кой мощный рывок, и к моим ногам выпало
тело в Юлькином халате.
— Здрасьте, дама… — поздоровалась я с
телом, — Вставайте, и проходите на кухню.
Чай? Кофе? Пиздюлей?
— Мне б домой… — жалобно простона-
ло тело, и поднялось с пола.
— На такси отправлю. — Пообещала я,
и дала несильного пинка телу. Для скоро-
сти.
Завидев свой халат на теле, Юлька за-
визжала:
 — Ну-ка, блять, быстро сняла мой ха-
лат!!! Совсем ахуела что ли?! — и занесла
над головой лыжную палку.
Тело взвизгнуло, и побежало куда-то
вглубь квартиры. Я подошла к зайке, присе-
ла на корточки, и улыбнулась:
— А что, денег на что-то более прилич-
ное не хватило, да? Почём у нас щас опиум
для народа? Пиццот рублей за ночь?
— Штука… — Тихо буркнула зайка, и во-
время зажмурилась. Правильно: зрение бе-
речь надо.
— Слыш, Юльк, — я отчего-то развесе-
лилась, — ты смари, какие у нас мужуки
экономные: гандоны «Ванька-встанька» за
рупь дваццать мешок, блядь за штуку на
троих…Одна на всех — мы за ценой не по-
стоим… Не мужуки, а золото! Всё в дом, всё
в семью…
 — Угу, — отозвалась Юлька, которая
уже оставила в покое полутруп супруга, и
деловито шарила по кастрюлям, — Зацени:
они тут креветки варили. Морепродуктов
захотелось, импотенты? На Виагре тоже
сэкономили? Ай, маладцы какие!
В кухню на цыпочках, пряча глаза, во-
шла продажная женщина.
— Садись, Дуся. — Гостеприимно вы-
двинула ногой табуретку Юлька, — Садись,
и рассказывай нам: чо вы тут делали, кара-
мельки? Отчего вся моя квартира в серпан-
тине и в гандонах? Вы веселились? Фестива-
лили? Праздники праздновали?
— Мы танцевали… — тихо ответила
жрица любви, и присела на краешек табу-
ретки.
— Ай! Танцевали они! Танцоры дис-
ко! — Юлька стукнула Бумбастика по голо-
ве крышкой от кастрюли, и заржала: — Чо
танцевали-то? Рэп? Хип-хоп? Танец с сабля-
ми? Бумбастик-то у нас ещё тот танцор…
Меня уже порядком подзаебала эта пье-
са абсурда, да и на работу всё-таки, хоть и с
опозданием, а подъехать бы надо. Поэтому
я быстро спросила:
— Вот этот хуедрыга тебя ебал? — со-
проводив свой вопрос торжественным уда-
ром кастрюльной крышкой по зайкиной го-
лове.
— Пять раз. Два раза в жопу. — Сразу
призналась жертва групового секса, и поту-
пилась ещё больше.
— Угу. В жопу. Жопоебля — это наше
всё…Вопросов больше не имею.
Я кинула взгляд на Юльку:
— У тебя ещё есть вопросы?
Юлька задумчиво посмотрела куда-то в
сторону, и ответила:
 — Вопросов нет. Нахуй тут они нужны,
эти вопросы? Есть предложение… Интерес-
ное.
— Какое?
— Четвёртый… — расплылась в стран-
ной улыбке Юлька, и нервно дёрнула гла-
зом пять раз подряд. — Сдаёцца мне, Алла
даже не подозревает, где щас отвисает её
молодой супруг. Исправим это?
Я посмотрела на часы. Хуй с ними, с на-
чальниками… Ещё на час опоздаю.
— Исправим.
…Через полчаса, когда мы с Юлькой сто-
ял на улице и курили, к подъезду со сви-
стом подлетел Алкин Мицубиси Паджеро.
— Быстро она… — шепнула я Юльке.
— А ты через сколько бы прилетела,
если б я тебе позвонила, и сказала: "А где
твой муж? Ах, к дедушке в деревню поехал,
лекарств старику отвезти? Ну-ну. Приез-
жай, щас покажу тебе и деда, и мужа, и ле-
карства"
Я почесала нос, и ничего не ответила.
Из салона машины вылезла огромная
женщина в песцовой шубе, и, тяжело дыша,
подошла к нам:
— Где он?! — взревела Алла, и страшно
завращала глазами.
— Подожди, — притормозила родствен-
ницу Юлька, — ты помнишь в каких трусах
твой муж уехал к дедушке?
— Да!!! — снова взревела оскорблённая
супруга. — Сама лично гладила!
Юлька сплюнула себе под ноги, и доста-
ла из кармана пакетик с трусами Четвёрто-
го:
— В этих?
 Невинно так спросила, и пакетиком
этим перед Алкиным носом качает, как ма-
ятником.
Три секунда Алла смотрела на пакет, по-
том вырвала его из Юлькиных рук, и рину-
лась в подъезд.
— Подождём тут, — философски сказа-
ла Юлька, и, задрав голову посмотрела на
свои окна на пятом этаже, — щас Алка за
нас всю грязную работу сделает…
— Ах ты пидор! — донёсся откуда-то
сверху голос Бумбастиковой сестры, — К
дедушке поехало, чмо поносное?! Я тебе
щас покажу дедушку, быдло лишайное! Я
тебе щас яйца вырву! ААААААААААААЫЫ-
ЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!!!
Нечеловеческий вопль, вырвавшийся из
Юлькиного окна, вспугнул стаю ворон, си-
дящих на мусорном баке, и меня до кучи.
 Я вздрогнула, и сказала:
— Юльк, я к тебе больше не пойду. Мне
на работу надо. Ты уж там сама потом при-
берись, ладно? Только сразу домй не иди.
Алке под горячую руку попадёшься — не
выживешь ведь…
— Иди, — махнула рукой Юлька, — я те-
бе потом позвоню.
И я ушла.
***
…Юлька позвонила мне только в шесть
часов вечера. Из Склифа. Куда на двух ма-
шинах "Скорой помощи" привезли мою зай-
ку и Бумбастика. Тело Четвёртого Алла
привезла лично. В багажнике джипа.
Через два месяца в Медведковском
ЗАГСе было расторгнуто два брака. Между
Юлией Ершовой и Анатолием Мунтяну, и
между Аллой Денисовой и Сергеем Кузне-
цовым.
Я ничего не расторгала, а просто выпиз-
дила зайку вместе с его шмотками в тот же
день, как он выписался из больницы.
А на память о том дне нам с Юлькой
осталась алюминиевая кастрюля, с вдавлен-
ным вовнутрь днищем в форме головы
Четвёртого.
Иногда достаём, смеёмся, ага.
А ещё со мной навсегда осталась пара
комплексов неполноценности.
Мужики, всё-таки, редкостные сволочи,
в своей общей массе. Особенно один из
них. Тот, который придумал моду на сися-
стых двухметровых сволочей.
Я не соответствую этим параметрам. По-
этому импирически приходим к выводу,
что все мужики — козлы.
 Вы не поняли логики моих рассужде-
ний? Ебитесь в рот. Это ваши проблемы.

Хеллоуин
-07-2008 15:53

21 Праздники выдумывают буржуи.

От нехуй делать, скорее всего.
Раньше, вот, заебись было: два больших
празника в году. Новый Год и Восьмое Мар-
та имени Розы Люксембург. И с развлече-
ниями всё понятно: на Новый Год побле-
вать салатом оливье с балкона, и покидать
соседям в почтовые ящики китайские пе-
тарды, а на Восьмое Марта получить пиздю-
лей от любящего супруга. А потом кто-то,
блять, начал хуйнёй страдать: Валентинов
день какой-то придумали, сердечки-вален-
тинки, романтические ебли под индусские
благовония, и Хеллоуин до кучи.
 Какой Хеллоуин в России, а? Вы пробо-
вали в конце октября выползти ночью на
улицу с тыквой на ебле, постучать в первую
попавшуюся дверь, и запеть: «К вам дети-
шечки пришли, тыкву нахуй принесли, дай-
те быра нам канфет, а не то нассым в
еблет»?
И не пробуйте. Россия — не Америка.
Канфетами у нас по ночам просто так никто
не разбрасываецца. А вот пизды дадут опре-
делённо. В общем, буржуйские развлекухи
нашему российскому менталитету чужды. И
лично мне — в особенности. Я вообще
празники не люблю, ибо всегда потом
почему-то отмываю посуду и хату до авгу-
ста.
А Хеллоуин просто ненавижу.
***
Телефон исполнил песню «Подруга под-
кинула проблему, шлюха», и я подняла
трубку:
— Чо нада?
— Бабла, мужиков с большими хуями,
пару ящиков пива, и голую китайскую
хохлатую сабачьку. — Серьёзно ответила в
трубке Ершова, а потом заорала: — Чо за
вопросы?! «Чо нада»… Шоколада! Ты меня
ждёшь? Я уже стою у твоего подъезда, и не
знаю кода! Говори немедленно, на улице
ледниковый пириод.
Старость не радость. Сначала начинаешь
забывать, што ждёш гостей, потом впада-
ешь в маразм, и начинаешь ссать в штаны, а
потом смерть, и браццкая могила на ассе-
низаторских полях в Люблино.
— Нажимай четырнаццать, потом
ключ…
— Где тут ключ?!
 — В пизде, Юля! Он там нарисован на
кнопочке!
— Я нажала. Там гудки вначале пошли, а
потом какой-то дед сказал, что щас меня
помоями обольёт с балкона… Говори нор-
мальный код!
— Не хватало бабке горя — так купила
порося… Стой на месте, щас спущусь.
Спускаюсь вниз, забираю околевшую
Ершову с улицы, и тащу её домой.
— Ты нашла пу-пу-пушыстую мишу-
ру? — Стучит зубами Юлька. — А шшшшш-
шортики блестящие?
— Где я, блять, найду тебе мишуру с
шортами?! Я похожа на Верку Сердючку?
— На дуру ты похожа. — Лифт приехал
на четвёртый этаж. Выходим. — Я знала,
что ты нихуя не запасливая баба, поэтому
привезла тебе мишуру, шортики, и красный
лифчик третьего размера. Вата у тебя есть?
— Нету. У меня есть Тампаксы и про-
кладки Олвейз «от уха до уха». Дать?
— Взять, блин! В лифчик чего тебе пи-
хать будем?
— А… — Вспоминаю, зачем приехала Ер-
шова, и вздыхаю: — Носки махровые пихну.
Вспомню деццтво золотое.
— Да-да. Напихай носочков своих поло-
сатеньких, Буратина бля. Лифчик, напо-
мню, кружевной! Прозрачный! Надо чонить
такое, сисечного цвета. Что у тебя есть си-
сечного цвета?
— Ну… — Задумалась. — Ну, хуй ево
знаит… Колготки есть. Бронзовые.
— Однако, ты высокого мнения о цвете
своих сисек. — Ершова заржала. — А синие
колготки у тебя есть?
 — А то. — Я обиделась. — Цвета тухлова
ливера. Но это спешал фо ю, Ершова.
Охуенно подходят к твоему лицу. Кстате,
будеш тут выёбываться — ваще никуда не
пойду.
— Пойдёш. — Махнула рукой Юлька. —
Там же будет Дима Пепс.
— Это шантаж, Юля.
— Нет, это заебись, Лида. Это очень за-е-
бись!
***
*За месяц до описываемых событий.*
— Празника хочецца чота… — Ершова
потянулась всем телом, и хрустнула ше-
ей. — Празника. Феерии. Пьянства с алко-
голизмом. Куража. Ебли, в конце концов,
празничной. Какой там у нас следующий
празник?
 — Празник сенокоса.
— Говно празник. Как-то с куражом не
ассоциируецца. Што ещё?
— Новый Год в декабре.
— Долго. Это очень долго ещё. Вспоми-
най, чо там ещё есть.
— Пошла ты в жопу. Сама вспоминай.
— Сентябрь, актябрь… — Ершова напря-
глась.
— Ноябрь потом… — Посказала я.
— Иннахуй. Сама помню. Слушай, а чо в
октябре у нас? Вот в башке крутицца праз-
ник какой-та — а вспомнить нимагу.
— День рождения у Димы Борода-в-гов-
не.
— Блин, Бородулькин меньше всего по-
хож на празник. Есть ещё чота… Слышь, как
эта моча называецца, когда надо наряжацца
в блядей, и ходить по улице с тыквой?
— Хеллоуин. А почему именно в бля-
дей?
— А в кого ты ещё хотела бы нарядицца?
В Красную Шапочьку? В Белоснешку? В Ва-
силису Прекрасную? Посмотри на себя.
Или на меня. Наше с тобой вечное ам-
плуа — это портовые шлюхи. Это карма,
Лида. Смирись. Забудь, что четверть века
назад ты очень удачно сыграла роль Сне-
жинки в яслях. Это было давно. Времена
меняюцца. Теперь ты — старая блядь в
красном лифчике. Всё.
Да похуй в общем-то. Блядь так блядь.
Чо такова? Хули там Белоснешка или Васи-
лиса? Это каждая дура может напялить
пласмассовую корону и своё свадебное пла-
тье, которое лет пять как валяецца в мешке
на балконе. И всё. И вот вам Василиса бело-
снежная, дрочите на здоровье. А вот наря-
дицца блядью, да ещё пройтись так по ноч-
ной улице — это нужно быть сильной, от-
важной, незакомплексованной, и полной
дурой. В общем, права Юлька — эта роль
чотко для нас.
Осталось дождацца октября и Хеллоуи-
на.
И тогда мы с Ершовой блеснём своими
актёрскими способностями так, што все эти
Василисы охуеют.
Воистину.
***
— Ну, во! — Ершова сделала шаг назад,
и восхищённо поцокала языком: — Краса-
вица! Настоящая проблядь! Щас только на
левый глазик ещё блёсточек добавим… И
вот сюда, на волосы… Всё, можешь смо-
треть!
 Поворачиваюсь к зеркалу.
— Мама!!!!!!
— Впечатлило? — Ершова гордо откину-
ла со лба завитую прядь волос, и подтянула
сползшие чулки с люрексом. — Я старалась.
— Я заметила. — Первая волна ужаса
уже стекла холодным потом мне в трусы, и
я посмотрела в зеркало ещё раз. — Юля, я
так на улицу не пойду.
— Зассала, да? — Глумливо крикнула
Ершова, и начала на меня наскакивать: —
Ах ты ссыкло старое! Мы ж с тобой, сво-
лочь, договорились уже! Чо ты ссышь, жа-
ба?! Кто тебя ночью увидит-то?! Шубу напя-
лишь, в такси сядешь — и впирёд, к алкого-
лизму!
— В шубе жарко… — Я ещё как-то сили-
лась оправдать свой неконтролируемый по-
рыв паники. — Вспотею…
 — А и похуй! — Отмахнулась Юлька. —
Шлюхи — они завсегда потные, у них рабо-
та такая. Ну, чо ты такое ебало пластилино-
вое сделала? Всё пучком! Щас тока блёсто-
чек на правый глазик добавим…
— Пошла в пизду! — Я отпихнула Юль-
кину клешню, с зажатой в ней кистью, и
вылетела из комнаты. — Хватит блёсточек!
Я и так, блять, как в алмазной пещере! Ни-
хуя не вижу, одно северное сияние перед
глазами! Едем уже, пока не передумала!
Перед выходом я ещё раз посмотрела на
себя в зеркало, и перекрестилась. Хорошо,
если меня на улице просто выебет в жопу
случайный прохожый. А если менты? А
если загребут? Из одежды на мне был толь-
ко красный лифчик, набитый колготками,
лаковые шорты-трусы, и чулки в сеточку. А,
и на голове ещё ободок с розовыми заячьи-
ми ушами и такая же розовая бабочька на
шее. И туфли, похожые на ходули. Их, вме-
сте с лифчиком и прочей бляццкой атрибу-
тикой, принесла запасливая баба Ершова.
Сама Ершова, покачиваясь на таких же ту-
флях, гордо выпячивала свою грудь, тоже
вылепленную из колгот, и задрапирован-
ную сверху мишурой. Чулки и джинсовая
юпка длиной в дваццать сантиметров дела-
ли её похожей на подругу дальнобойщика.
Видимо, так оно и было задумано.
— Один у нас с тобой недостаток — уж
больно красивые! — Довольно резюмирова-
ла Юлька, и, отвесив мне несильного под-
срачника, выпихнула меня из квартиры. —
А теперь — вперёд! За Родину, за Сталина!
Команда «Газы» дана для всех!
Я закрыла входную дверь, и повернулась
к лифту.
— Здрасьте…
Я вздрогнула, и подняла глаза. На лест-
нице стояли и пытались открыть дверь, мои
соседи. Рома и Вика Ковалёвы. То ли сек-
танты, то ли религиозные фанатики — хуй
их разберёт. Вечно ходят в каких-то робах,
читают мне лекции о конце света и спасе-
нии души, и периодически рожают детей
дома, в ванной. Пятерых уже нарожали. И
все до сих пор живы, что странно. Врачей к
беременной Вике Рома не подпускал прин-
цыпиально. И роды сам принимал. Она там
орала на всю квартиру, а Рома орал ещё
громче: «Это бесы тебя терзают, супруга
моя возлюбленная! Не теряй веры, Викто-
рия! Иисус любит тебя! Не подавайся со-
блазнам, прихожанка! Излей младенца на
свет Божий!»
Как там она изливала младенцев — я,
слава труду, не видела. Но Ковалёвых поба-
иваюсь.
— Здрасьте. — Ответила я на привет-
ствие, и тут же отвернулась.
 — Иисус любит тебя… — Несмело сказа-
ла Вика, и с завистью посмотрела на мои
празничные ходули.
— Спаси свою душу, отринь бесовские
происки, воспротивься им! — Вдруг повы-
сил голос Роман. — Бог есть в каждом!
— Спасибо. — Я с силой дрочила кнопку
лифта, и косилась на Ершову.
— Я никуда не пущу тебя! — Вдруг за-
кричал Рома, и распластался на дверях лиф-
та. — Спаси себя! Не торгуй плотью своей,
сестра! Читай шестнадцатый псалом неме-
дленно!
— Святой отец! — Ершова плечом от-
пихнула Рому от лифта. — Идите нахуй!
Идите туда, и не возвращайтесь. А мы тогда
спасём вашу жену. И детей. Мы сводим Ви-
ку на мушской стриптиз, купим вашим де-
тям комиксы с Человеком-Пауком, и на-
учим их ругацца матом.
 — Бесы! — Заверещал Рома. — Всюду
бесы! Виктория, неси святую воду!
— Лида, пиздуем пешком. Я жопой
чую — нам хотят испортить празничный
макияж… — Шепнула Юлька, и резво по-
скакала на своих туфлях-костылях вниз по
лестнице. Я бросилась за ней.
— Соседи у тебя жуткие. — Пыхтела по-
друга. — Бесами ещё пугают, уроды. Я чота
их забоялась даже.
— И правильно делаешь. — Я толкнула
подъездную дверь, и мы с Юлькой выпали в
холодную ночь. — У меня самой, когда я их
вижу, очко играть начинает. Ты, кстати,
ещё не видала, как Рома по ночам по подъ-
езду с кадилом ходит. Не знаю, чо за сушо-
ный кал он в него кладёт, но утром в подъ-
езд выйти нельзя. Говнищем пасёт на весь
квартал.
 — В дурку их сдать нужно. — Юлька
подняла руку, пытаясь изловить такси.
— Не выйдет. — Я плотнее запахнула
шубу, и поправила заячьи уши. — Рома на-
шему участковому машину бесплатно освя-
тил, и табельный пистолет.
— Сплошная коррупцыя. — Блеснула
эрудицией Ершова, и сунула голову в окно
остановившейся девятки:
— На Декабристов. Едем? Лид, залезай.
Водитель девятки с интересом разгля-
дывал Юлькины ноги в сеточку, и празнич-
ный мэйк ап.
— Вас у метро высадить?
— Да. — Отрезала Юлька, и сердито на-
тянула на колени куртку.
— А дальше вы куда?
 Сука любопытная, блин.
— Коту под муда. — Ответила Ершова, и
заметно занервничала.
— В гости к мальчикам, наверное?
Шофёр мне нравился всё меньше и
меньше. Юльке, кстати, тоже.
— И к девочкам. На детский утрен-
ник. — Ершова пошла пятнами. А это
хуёвый знак. Значит, жопой чует какую-то
шляпу.
— А документы у вас есть? — Вдруг
спросил шофёр, и съёхал на обочину.
Всё. Вот она — шляпа. Приплыли, дев-
ки — сливайте воду.
— А какого хуя… — Начала Ершова, но
тут шофёр вытащил красную книжечку,
махнул ей перед нашими ебалами, и быстро
спрятал её запазуху.
 — Документы!
Я быстро полезла в сумку, и уже откры-
ла рот, чтобы объяснить дяде, что мы вовсе
не продавцы собственных пёзд, но Ершова,
извернувшись, просунула руку назад, между
сиденьями, и больно ущипнула меня за но-
гу. Я истолковала её жест правильно, и за-
хлопнула сумочку. И рот заодно.
— Парниша, может, договоримся, а? —
Ершова расплылась в улыбке, и погладила
дядьку по коленке. — В честь праздничка
бесплатно. Да, Клеопатра?
Я не сразу поняла, к кому это Юлька
обращаецца, и молчала.
— Да, Клеопатрочка, блять?! — Уже с
нажимом в голосе снова повторила свой во-
прос Юлька, и я сориентировалась:
— О, да, Жоржетта.
 Юлька хрюкнула, продолжая улыбаться,
а дядька обернулся:
— Клеопатра? Ну вы, девки, чувство ме-
ры поимели бы хоть. Клеопатра, блин…
Псевдоним надо брать объективно. Машка
Шняга например.
— Чо?! — Я не выдержала, и заорала: —
Ты себя-то в зеркало видел, узбек чукот-
ский?! В штанах у тебя шняга, пидор ты
дермантиновый! Юлька, ёбни ему!
На слове «Юлька» Ершова вцепилась
дядьке когтями в яйца, и укусила его за ухо.
Я, не растерявшись, вытащила у себя из-под
жопы трехкилограммовый справочник
«Жёлтые страницы. Все адреса Москвы», и
несильно шлёпнула обидчика по еблу.
Сильно уебать не получилось: крыша низ-
кая, размах не тот.
— Беги! — Завизжала Ершова, ещё раз
укусила дядьку за щеку, и вывалилась из
машины. Я вывалилась следом, и осталась
лежать в луже.
— Я сказала беги! — Наступила мне на
руку каблуком Юлька, я взвигзнула, и по-
скакала вдоль дороги на карачках, путаясь в
шубе, и сбивая заячьими ушами гандоны с
придорожных кустов.
— Во дворы, во дворы уходи, каркалыга!
Я сменила галоп на рысь, и свернула в
какой-то двор.
Через десять минут, когда я упёрлась
лбом в чугунную урну, и остановилась, сза-
ди послышалось:
— Ушли.
— Точно?
— Стопудово.
— А это кто был?
 — А я ебу? То ли мусор, то ли не мусор.
Один хуй — паспорт в такой ситуации по-
казывать нельзя, запомни. Я как-то уже по-
казала сдуру. Забрали в отделение вместе с
паспортом, и там ещё ебало мыть при-
шлось, чтоб на свою собственную фотку
быть похожей. А то мне уже дело шить на-
чали.
Вопросы у меня закончились. Я поверну-
лась к урне жопой, и села на землю, перево-
дя дыхание.
— Ну что? — Юлька сбоку тоже отдыша-
лась. — К тебе?
— Нет, блять. В клуб. К Диме Пепсу.
— Ладно, не ори… Чо я, виновата што-
ле? — Ершова нахохлилась, и полезла в сум-
ку за сигаретами.
— А знаешь, Ершова, — Я тяжело подня-
лась, и и облокотилась на урну, — какая у
меня на тебя песня стоит на мобиле?
— Шалава лава-лава-лава? — Предполо-
жила Юлька.
— Почти. — Я отряхнула руки, и отвеси-
ла подруге пинчища. — «Подруга подкину-
ла проблему…»
— Шлюха! — Хором закончили мы с Ер-
шовой, и заржали.
— Не, Лидка. Хеллоуин мы вот так про-
срать не можем. Потом ещё долго следую-
щего празника ждать.
— Я никуда больше не пойду. И не уго-
воривай.
— Не… — Поморщилась Ершова. — Я са-
ма никуда не пойду. Я о другом. У тебя есть
чёрный спортивный костюм?
— Дедушкин.
 — О! То, что доктор прописал! Уши свои
ослиные не проебала? Мы щас их каким-
нить говном намажем, чтоб чёрные были, а
ещё нам нужен пояс от халата. Это будет
хвост.
— Ершова, ты чо задумала?
— Хеллоуин, Лида. Самый лучший день
для всякой нечисти. Ну, сечёшь?
— Нет.
— Кодовое слово «бесы». Ну?
— Юля, только не говори…
— Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! — В кровожад-
ной улыбке расплылась Юлька. —
Ковалёвы-ы-ы-ы-ы!! Щас мы, блять, им по-
кажем, как с проститутками нас перепуты-
вать, и концом света пугать. Короче, сцена-
рий такой…
…Две женские фигуры в грязных шубах,
громко и зловеще хихикая, растворились в
ночи.

Хеллоуин-2
-07-2008 15:41

23 Окончание.
На часах была полночь с десятью
минутами.
— Аццкое время. — Ершова кивнула в
сторону настольных электронных часов, ко-
торые все мои друзья почему-то называют
«Бигбэн для слепорылых». Наверное пото-
мушта они размером с тиливизор.
— А ещё и Хеллоуин, если вспо-
мнить… — Я добавила свои три копейки в
атмосферу предвкушения чего-то страшно-
ва. — Зомби по улицам шляюцца без реги-
страции, упыри шастают по кладбищам,
кровь пьют невинную.
 — Ну, зомби без регистрации у меня са-
мой дома щас спит. Ничего стрёмного осо-
бо. Только пьёт много, и волосатый как
пиздец. У меня уже аллергия на ево шерсть
жопную. — Юлька с любовью вспомнила о
супруге. — А на кладбищах нету крови не-
винной. Там икебаны одни. Упыри сегодня
остануцца голодными.
— Вряд ли. Сегодня там полюбому будет
опен-эйр готически настроенных мудаков.
Я за упырей спокойна.
— Ну слава Богу. Пусть поедят вволюш-
ку. Празничек у ребяток. А готов нам не
жалко. Отбросы общества.
Ершова яросто стирала празничный ма-
кияж влажной салфеткой, и принюхива-
лась:
— Кстати, чем так воняет?
 — Грязными хуями? — Предположила я,
и подёргала носом. — Может, отрыжка по-
сле вчерашнего?
— Шутка своевременная, смешная. —
Ершова швырнула грязную салфетку на пол,
и тоже зашевелила ноздрями. — Не, ацето-
ном каким-то штоле…
Я внимательно посмотрела на коробку с
влажными салфетками, из которой Юлька
уже вытащила второй метр, и заржала:
— Не ацетоном, а специальной хуйнёй!
Это салфетки для чистки офисной техники.
Я на работе спиздила когда-то.
— Тьфу ты, блять! — Ершова брезгливо
отшвырнула коробку. — То-то я чую, у меня
рожа вся горит. Ну-ка, глянь: аллергии не-
ту?
Юлько лицо на глазах опухало. Вначале
у неё опух лоб, и она стала похожа на неан-
дертальца, потом отек спустился на глаза, и
Юлька стала китайским питекантропом, а
потом на нос и губы — и вот уже на меня
смотрит первобытный Гомер Симпсон с ки-
тайскими корнями.
— Ершова, ты немножко пиздец как
опухла. — Мягко, стараясь не вызвать у
Юльки панику, намекнула я на новое Юль-
кино лицо. — В зеркало смотреть нинада.
Подруга, вопреки моим советам, всё та-
ки посмотрела в зеркало, и заорала:
— Блять! Что теперь делать?
Я пожала плечами:
— Мы ж Ковалёвым мстить собрались.
Давай рассмотрим положительные сторо-
ны: ты уёбище. И это очень хорошо. Грим
никакой не нужен. Щас напялим на тебя
тренировочный костюм с хвостом, и
вперёд, к Ковалёвскому инфаркту!
 — Заебись. А чо, я одна пойду их пу-
гать? — Ершова даже не спорила по поводу
положительной стороны вопроса. — А ты
чо делать будешь? Мы так не договарива-
лись!
— Юля, — я выудила из лифчика кол-
готки, и натянула их на руку. — Я буду жер-
твой бесов, понимаешь? Я позвоню им в
дверь, они её откроют, ибо ебланы, а я буду
валяться в корчах у них на пороге. У меня
будет шея в крови, скрюченные ноги, и пе-
на у рта. Я буду валяться по полу, и выть:
«Бесы мной овладели, батюшка! Сиськи от-
грызли нахуй, сами посмотрите, ноги мне
скрючили, и зуб выбили!». Тут я охуенно
креативно использую во благо все свои
природные достоинства, понимаешь? Мне
тоже грим не нужен.
— А я где буду? — Ершовой уже овладел
азарт. — Я хочу появится из воздуха, в лу-
чах дыма, и на каблуках.
 — Какие, блять, лучи дыма, Юля? И ка-
блуки тоже нахуй. У меня есть тапки в виде
голых ног Бигфута. С длинными пальцами,
и с когтями. Где ты видела бесов с таким
еблом как у тебя, да ещё на каблуках? Ко-
валёвы, конечно, мудаки, но не настолько.
Короче, вот тебе дедушкин костюм, а я по-
шла делать хвост.
…Через полчаса мы были готовы к выхо-
ду, и в последний раз репетировали. Рому
Ковалёва изображала моя собака, а мы с Ер-
шовой играли свои роли.
— Бесы, бесы мной овладели, батюшка
Роман! — Я упала на пол перед псом, и на-
чала биться в корчах. — Спаси мою душу,
почитай псалтырь, изгони дьявола из тела
моего покалеченного! Я хочу умереть дев-
ственницей!
— Тычо несёшь, обезьяна? — Ершов-
ский голос донёсся из туалета. — С дев-
ственницей явный перебор. У Ковалёвых
такой простыни, тебе на заплатку, точно не
будет.
— Я хочу умереть с чистой душой, и воз-
нестись к престолу божьему! — Крикнула я
в морду собаке, и та завиляла хвостом. —
Спаси меня, добрый пастырь!
Тут, по сценарию, должна была появиц-
ца Ершова, но она не появлялась.
— Вот они, бесы! — я заорала, и вцепи-
лась руками в собачью ногу. Пёс-Ковалёв
такого не ожидал, взвизгнул, и непредска-
зуемо пукнул, после чего спрятался под
шкаф. — Я чую запах сероводорода! Ад при-
шол на землю! Итак, встречайте: бесы!
Даже после этого откровенного призыва
Ершова не появилась.
— Юля, хуле ты в сортире засела?! — Я
прервала генеральную репетицию, и подня-
лась с пола. — Твой выход!
— Дай поссать-то! — Глухо ответил из-
за двери бес. — Ты б сама попробовала бы
снять эти штаны с хвостом, а потом обрат-
но напялить. Кстати, хвост я в унитаз уро-
нила.
— Блять… — Я расстроилась. — Нихуя у
нас с тобой, Юлия, не выйдет. Ковалёвы
вызовут ментов, и нас заберут в обезьян-
ник! Там нам подкинут в карман кило геро-
ина, ядерную ракету, четыре неопознанных
трупа, и загремим мы с тобой по этапу, к
лесбиянкам. А я ещё так молода, и так лю-
блю мущин!
Дверь туалета распахнулась, и на пороге
появилась Ершова. За десять минут я уже
забыла, как она выглядит, поэтому быстро
отпихнула Юльку от двери, и сама заняла
позицию на гнезде.
 — Не ссы, инвалид деццтва, всё будет в
ёлочку. Ты, главное, паспорт с собой не бе-
ри на дело. — Подруга свято верила в то,
что мировое зло сконцентрировано именно
в паспорте. — И тогда никакие менты не
придут. Все менты щас спят давно.
Ещё через пять минут мы на цыпочках
вышли на лестничную клетку, и прокрались
к лифту.
— Короче так… — Ершова наклонилась
к моему уху, и ещё раз уточнила детали: —
Щас мы с тобой поднимаемся на седьмой
этаж, ты спускаешься вниз по лестнице до
четвёртого, и проверяешь, чтоб на нижних
этажах никто не стоял. А то эффекта не по-
лучицца, если мне между пятым и шестым
кто-нить с перепугу пизды даст. Потом ты
звонишь в дверь Ковалёвым, начинаешь
изображать свой ящур…
 — Корчи. — Поправила я Юлю.
— Похуй. Корчи. Потом ты кричишь:
«Вы слышите этот топот? Это бесы! Они
уже идут за мной!» И тут выйду я.
— Ты думаешь, у тебя получицца громко
топать в плюшевых тапках? — Я с сомнени-
ем посмотрела на когтистые поролоновые
ноги Ершовой.
— Верно. — Юлька не огорчилась. —
Вот эта лыжная палка чья?
Я оглянулась. Возле соседней квартиры
сиротливо стояла одна лыжная палка.
— Ничья. — я пожала плечами. — Бери,
если нужно.
— И возьму. Я буду ей стучать по сту-
пенькам, и имитировать аццкий топот. Ви-
дишь, всё катит как надо!
Двери лифта открылись, и мы с Юлькой
шагнули в кабину, и нажали на цифру семь.
 — Эх, вот эти иисусики щас обосруц-
ца! — Юлька откровенно радовалась пред-
стоящему чужому инфаркту. — Главное,
смотри, чтоб тебе кадилом не уебали, в
процессе изгнания бесов.
— Юля. — Я прислушалась к тишине за
дверями лифта. — Юля, мы, кажецца, за-
стряли.
— А я ещё появлюсь, и скажу Ковалёву:
«Ты нихуя не божый человек. Ты дрочиш
по ночам, в ванной. Так што собирайся, я за
тобой». — Юлька захохотала, и осеклась: —
Чо ты сказала?
— Мы застряли. — Я села на корточки,
и посмотрела на Ершову снизу вверх. — А у
меня клаустрофобия. Щас орать начну.
— Не надо. — Уверенно ответила Юль-
ка. — Щас попробуем отсюда выбраться.
 Однако, выбраться из лифта не получа-
лось. Застряли мы всерьёз.
— Юля… — Я уже шмыгала носом. — Я
боюсь! Сегодня страшная ночь, а у меня
ещё клаустрофобия… У-у-у-у-у-у…
— Не вой! — Юлька взяла на себя обя-
занности главнокомандующего. — Щас вы-
зовем этих, как их… Спасателей.
И уверенно ткнула пальцем в кнопку с
надписью «Вызов».
— Кхе, кхе… Пыш-пыш-бу-бу-бу, Ивано-
ва. — Неразборчиво донеслось из динами-
ка. — Бу-бу-бу шшшшшшшш какова хуя?
— Иванова! — Заорала Юлька. — Ива-
нова, мы застряли в лифте! У Лидки эпи-
дерсия и Хеллоуин, а я в туалет хочу! Спаси
нас, Иванова!
— Клаустробофия у меня, дура.
 — Похуй. Я такое не выговорю всё рав-
но. Ты слышишь нас, Иванова?
— Бу-бу-бу, ждите. — Чота сказала Ива-
нова, и отключилась.
— Не ссы, Лидос. Скоро приедет Ивано-
ва, и нас спасут. А потом мы обязательно
пойдём, и напугаем Ковалёвых. — Юлька
опустилась рядом со мной на корточки. —
Ты только потерпи, потерпи, родная. Не
умирай! Дыши, дыши, Лидка!
— Отстань, дубина. — Я отпихнула
Юлькины руки, которыми она вознамери-
лась надавить мне на грудную клетку. — Я
не умираю, и я дышу. Только тут воздуха
мало, поэтому не вздумай пёрнуть.
— Жива! — Возрадовалась подруга, и
предложила: — Давай, может, споём?
— А подмога не пришла-а-а-а, подкре-
пленье не прислали… — Обречённо начала
я.
— Нас осталось только два-а-а-а, нас с
тобою наебали… — Подхватила Юлька, и
дальше наши голоса уже слились в неров-
ный хор:
— Иванова далбаёб, и с патронами
напряжна-а-а-а, но мы держым рубежы, мы
сражаемся отважна-а-а-а…
*Прошёл час*
— Ковыляй патихонечку, а меня ты забу-
у-уть…
— Зажывут твои ноженьки, прожывёш
как-нибуть!
— Труля-ля, труляля-ляля…
— Иванова — пизда!
*Прошло ещё полчаса*
— Голуби своркуют радосна…
 — И запахнет воздух сладостна…
— Домой, домой, пора домой!!!!
— Юля, я умираю…
— Нас спасут, я верю!
— Про нас забыли… Ивановой никакой
нет. С нами разговаривал бес.
— Я верю, что Иванова существует! И
нас скоро спасут!
— Спасатели Малибу?
— Не, им далеко ехать. Скорее Чип и
Дэйл.
— Я поцелую их в жопу.
— А я им отдамся.
— Домой, домой, пора домой!!!
*Прошло ещё двадцать минут*
— Кто тут, блять, на лифте по ночной
Москве катаецца?!
 Голос со стороны свободы пролился нам
в уши сладостным нектаром.
— Это мы! Дяденька, вытащите нас!
— Пицот рублей за ночной вызов.
— Согласны!
— Сколько вас там?
— Двое!
— Тогда с каждой по пицот.
— Пошёл нахуй! Пицот, и хватит. Щас
Ивановой позвоним. — Ершова была кате-
горична.
На свободе что-то зашуршало, и стало
тихо.
— Дядя, вы тут? — Я заволновалась.
Тишина.
— Дядь, мы пошутили! — Ершова кину-
лась на закрытую дверь. — По пицот с ка-
ждой!
Тишина.
— Довыёбывалась, жлобина? — Я наце-
лилась когтями в Юлькину опухшую ро-
жу. — Пятихатку пожалела? Теперь из-за
тебя…
Тут кабина лифта сильно дёрнулась, и
поплыла куда-то вверх.
Мы молчали, боясь спугнуть своё ща-
стье.
— На какой этаж ехали? — Заорал кто-
то над головой.
— На седьмой! — Заорала в ответ Юль-
ка. — На седьмой, дяденька!
— Щас спущусь за деньгами. Ждите.
Кабина остановилась, но двери не от-
крылись.
 — Придёт, как думаешь? — Я заволнова-
лась.
— А то ж.
Ещё через минуту за дверями послыша-
лось шуршание, и створки разъехались, по-
казав нам усатое и пьяное лицо спасителя.
— Дядя! — Крикнула Ершова, и рас-
простёрла объятия. — Дай же нам тебя об-
нять!
— И поцеловать! — Я подняла с пола
лыжную палку¸и шагнула на свободу.
— Блять!!! — Вдруг заорал спаситель, и
кинулся вниз по лестнице. — Черти! Ёба-
ный понос!
— Чо это он? — Юлька перегнулась че-
рез перила, и посмотрела вниз. — Живот
прихватило, что ли?
— Дура, — я заржала, — это он нас с то-
бой испугался! Сама подумай: открываецца
дверь, и на тебя вываливацца чёрное уёби-
ще с хвостом и рогами, а за ним…
— Второе уёбище. Без сисек и на кривых
ногах. — Ершова явно обиделась. — Жалко
дядьку. А с другой стороны, пятихатку сэко-
номили. Нучо, домой?
— А куда ещё. Только пешком.
Спустившись на четвёртый этаж, мы с
Юлькой, не сговариваясь, позвонили в
квартиру Ковалёвых, и молча ждали реак-
ции. Без вопроса «кто там?» дверь откры-
лась через минуту.
— Ты дрочер, Рома. — Сурово сказала
Юлька, и стукнула по полу лыжной пал-
кой. — Хуй тебе, а не Царствие Небесное.
Сдохни, гнида.
— Продавай квартиру, сука бородатая, а
деньги отдай в церковь. Иначе не будет те-
бе прощения. — Я ковырнула засохший кет-
чуп на шее. — И прекрати ебацца без ган-
донов. Твоя Вика не спермоприёмник.
Рома коротко всхлипнул, и захлопнул
дверь.
— Чота хуёво мы как-то им отомсти-
ли… — Ершова поставила лыжную палку на
место, и плюнула Ковалёвым в дверной гла-
зок.
— В самый раз. — Я открыла свою
дверь, и впустила беса в квартиру. — А мог
вообще подохнуть. И тогда менты, кило ге-
роина, и…
— Четыре трупа-а-а возле та-а-нка… —
Нараспев продолжила список ништяков
Юлька.
— И зона с лесбиянками-и-и-и…
…Дверь за нами закрылась, и в доме но-
мер девять ненадолго воцарились тишина и
спокойствие.
 Из-под кровати
-07-2007 19:15

28 Блять. Неудобно. Тесно. Дышать,

сука, нечем. Под носом кость лежит.
Пыльная. Собакина нычка, поди. И — от-
пихнуть её ну никак… Руки прижаты. Лежу
как обрубок. Нахуя я себе с вечера такие ва-
вилоны на башке накрутила и шпильками
всю башку обтыкала? А… Думать надо было,
думать! Теперь вот, лежи, дуро, и каждым
незначительным движением головы заго-
няй себе эти ёбанные шпильки прямо в
моск.
И откуда тут столько пыли? Вчера, вро-
де, пылесосила…
Или позавчера?
Монопенисуально. Пыли всё равно до-
хуя.
 Це ж, детка, подкроватное пространство,
ты не забывай…
Ты вот лежишь тут, скрючившись, как
заспиртованный эмбрион, и клещом ды-
шишь. Который, суко, в этой пыли живёт. И
спина у тебя затекла. И шпильки эти ебучие
уже до мозжечка добрались. И сопля под
носом засохла, а отковырнуть ты её не мо-
жешь. Нравится? Нет? А хули тогда полезла
под кровать?
Ну а як же?
Вот надо было тебе, манде такой, попе-
реть на эту сраную дискотеку? Ты ж знала,
что Он сегодня там работает, и что ты
писдофф выхватишь за свой нахуй никому
не всравшийся визит вежливости?
Ах, надо… Ах, жопа тебе твоя подсказа-
ла, что Он там, пока ты дома ему его воню-
чие труселя на руках стираешь, он там, в
этом рассаднике триппера и вагинального
кандидоза, разврату предаётся, с курвами
малолетними? Ой-ой-ой! А раньше ты это-
го не знала, можно подумать!
Фыр.
Знала. Но хотела увидеть. Сама. Соб-
ственными глазами. Чтоб руками дотянуть-
ся до морды его самодовольной. Чтоб на
его курву сисястую посмотреть. И чтоб он
РАЗНИЦУ между нами увидел…
Я же взрослая баба. У меня песдатая фи-
гура. Шмотки хоть и не от GUCCI, зато не с
Черкизона. Сиськи. Пусть не пятого разме-
ра, зато красивые. И на ощупь как теннис-
ные мячики.
А она? Курва эта — она чем лучше? Вот
этим своим щенячьим жирком? Вот этими
блёстками по всей своей мордочке? Вот
этой сумочкой «под крокодила»? Чем?
Чем??? ЧЕМБЛЯ???????????
 Фыр.
Ну и? Сходила? Увидела? Дотянулась?
Разницу он почуял? А то ж… То-то ж он те-
бе по еблу-то накатил без палева! И пинчи-
ща отвесил такого, шо ты кубарем летела
через весь этот кабак-быдляк! Хо-хо-хо! Ма-
дам де Гильон с бульоном, ёпвашу!
Юный следопыт, семьдесят девятого го-
да рождения. Тьфубля.
Чем, спрашиваешь? А ты её бы понюха-
ла, курву-то эту… Ты чем пахнешь? Щас, по-
нятно, говном. Развела под кроватью сор-
тир… А чем 2 часа назад пахла? Ах, «Ультра-
фиолет».. Ах, Пако Раббан, бля…
А она — она молоком пахнет. Как
ребёнок. И складочки на её шейке, как у ка-
рапуза трёхмесячного… Ей — 16 лет, поня-
ла? А тебе — на 10 лет больше!! И пахни ты
хоть «Ультрафиолетом», хоть «Шанелью» с
«Красной Москвой» — а Он будет хотеть
ЕЁ. А не тебя.
Тряпка старая!
Выкатилась вся в соплях, и домой рвану-
ла, на ходу захлёбываясь кровавой юшкой и
слезами горючими.
А дома тебе гениальная мысль пришла,
Лида!
Хотя, заметь, я тебе давно говорила, что
твоя фамилия нихуя не Лобачевский!! Вы-
вод? Мысля-то тебе пришла хуёвая. Но раз-
ве ж ты меня когда слушала, а?
Ну и нахуя ты щас лежишь под крова-
тью, как дуро???????
Тебе холодно, тебе неудобно, у тебя всё
тело затекло — но ты тут лежишь! НА-ХУ-
Я?
Фыр, бля.
 Заткнись. У меня склонность к мазохиз-
му. И трудное детство. Я когда-то давно, ко-
гда чего-то очень боялась, в шкафу закры-
валась. Я темноты боюсь, но сидела в шка-
фу. Потому что темнота не так пугала, как
перспектива быть найденной и наказанной.
И я буду тут лежать. Пока Он не придёт
домой. Я хочу знать, куда и кому он будет
звонить, когда обнаружит, что меня дома
нет!!!! Хоть что-то должно в нём остаться
человеческого??
Я всё прощу.
Курву прощу.
Ебло своё разбитое.
Позор свой.
Прощу.
За один его звонок хоть кому-нибудь, с
вопросом: «Лидка не у тебя?? Домой
пришёл — её нет, трубку на мобиле не
берёт… не знаю, где её искать..»
Вах!!
Да-да-да! Прощай его. Боготвори его!
Ты, кстати, триппер уже вылечила? Ай, ма-
ладца!! Ну, а чё теряешься? Пора повышать
уровень! Теперь, давай, меньше чем с сифи-
лисом в КВД и не обращайся! Что? Нету си-
филиса? Какая незадача… Ну, вылези из-
под кровати, да дождись Его! И всё у тебя
сразу будет! Ещё и гарденеллёз, как бонус!
Поди, хуёво? Мать-бля-Тереза…
Тьфу.
Тихо. Тихо, сказала. Слышишь? Это Он
пришёл!! Вижу его ботинки. Тихо. Не ме-
шай. Он меня ищет… Хоооооо… Ищи-ищи!
Думаешь, я тут просто так лежала 2 часа под
кроватью? Не-е-ет… Щас я посмотрю, какой
Ты наедине с собой… Давай, ищи меня хо-
рошенько! Я ж убежала на твоих глазах, в
никуда, в соплях… Мало ли ЧТО со мной
могло случиться? Стыдно тебе, поди? То-то
же, сука такая!! Ищи лучше, сказала!!!
Тсс… Звонит. Даже слышу гудки… Вот..
— Алло… Привет, малыш! Я освободил-
ся! Ну, что, я щас за тобой заеду, и ко мне, в
Люблино? Почему нет? Что «не могу»? Вче-
ра могла, а сегодня нет? Да. Привезу обрат-
но. Когда? Ну, часика через три… Гыгы! Мо-
жет, через четыре… Куда поцеловать?
Мммм. Ну, ты знаешь сама… Всё, зайчонок,
через пять минут спускайся к подъезду!
люблю-целую..
Фыр!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Ну, с почином тебя, партизан Нихуя-Ни-
Разу-Не-Лобачевский!
10:0 в мою пользу.
Вылезай и займись уборкой.
Давай, нос вытру, сопливая ты моя…
 Тихо… Тихо… Всё пройдёт…
Его пидоры казнят. Ага. Четыре раза в
одну дырку.
Всё-всё-всё… Всё хорошо… Всё хорошо…
ВСЁ ХОРОШО.

Человек-мудак
-07-2007 17:50

29 Когда-то давным-давно, когда я

ещё была молода, красива, и способ-
на на авантюры — тогда и произошла эта
история…
Было мне 22 года. Ещё сисьги были
крепки, и целлюлит не выглядывал из шта-
нины снизу, и бровьми я была чернява, и
мобильный телефон имела. Да. Мицубиси
Триум Арию. Именно.
Не имела я тогда Интернета, мозгов, и
нормального мужика, который бы мне име-
ющиеся извилины вправил как надо.
Но телефон-то ведь был? Был. А что из
этого следует? А то что с его помощью, и с
помощью популярных тогда СМС-зна-
комств, я имела все шансы разжиться хоть
каким-нибудь дядьгой.
Хотя, «хоть какой-нибудь» у меня и так
был. Контуженный милиционер-РУБОПо-
вец, бывший боксёр, жуткий бабник и ско-
тина ещё та. Жил он у меня 2 года, и совер-
шенно не выгонялся. Я меняла замки — он
сидел под дверью, и брал меня измором.
Ясен пень, рано или поздно мне надо было
выйти на улицу, я тихо приоткрывала
дверь, выхватывала по еблу, и сожитель
вновь занимал своё любимое место на дива-
не.
Я съезжала с квартиры к подруге — он
подлавливал меня возле работы… Брала на
работе отгулы — находил меня через
подруг-знакомых… И отнюдь не для того,
чтоб с рыданиями кинуться мне на грудь и
кричать: «Дорогая-любимая моя женщина!
Я ж неделю не ел-не спал-не дрочил, я тебя
искал!! Сердце моё рвалось на части от му-
чений ниибических, и вот наконец-то я те-
бя обрёл, моё щастье!»
Нет.
Всё было прозаичнее: сам он жил на
другом конце Москвы с мамой, папой, бра-
том, бабушкой, дедушкой и стаффордом в
двухкомнатной квартире, а на работу ему
надо было ездить в мой район. Так что во
всех смыслах моей карамелечке нужна была
только моя отдельная квартира, а я воспри-
нималась как очень досадное приложение к
хате.
В конце марта 2001 года мне удалось из-
гнать его со своей жилплощади, где я сразу
затеяла ремонт.
 Ибо проживание с этим персонажем на-
несло значительный урон хозяйству. По-
скольку он был контужен — ему постоянно
чудились интриги, заговоры и измены. Он
искал у меня под паркетом тайники с за-
писными книжками, в которых я обязана
была записывать информацию о своих лю-
бовниках, их адреса, телефоны, и размеры
хуёв; искал под обоями записанные номера
телефонов, выламывал ящики комода, ища
там использованные презервативы; одна-
жды застрял харей в сантехническом шкафу
в сортире, когда искал там любовников…
Милый мальчик.
И вот, значит, я ремонты ремонтирую,
обои клею, унитаз новый ставлю — причём,
всё сама и одна. Ибо денег на молдавских
рабочих у меня не было, равно как и жела-
ющих бескорыстно помочь, друзей. И в
какой-то момент мой зайка зашёл забрать
очередную порцию своих семейных трусов,
и параллельно спиздил запасные ключи от
хаты. А я эту фишку успешно проебала.
Собственно это была предыстория. А те-
перь — сам текст.
Итак, усевшись в своей отремонтиро-
ванной квартире с телефоном в руках, я за-
лезла в какой-то СМС-чат, и мне тут же на-
писали: «Хочешь потрахать меня в попку
страпончиком, а я тебе потом за это отли-
жу?»
Я задумалась. Вторая часть предложения
прельщала, но смущало незнакомое слово
«страпончик». Подумала ещё немного, и от-
казалась. И тут приходит сообщение: «При-
вет, меня зовут Никита, мне 18 лет, я живу в
Реутово, давай пообщаемся?»
Слово «Реутово» тоже смущало. А вдруг
это название психлечебницы? Но, попыт-
ка — не пытка. Познакомилась.
 Месяц мы переписывались с ним по те-
лефону, а потом созвонились, и решили от-
метить вместе День Победы, в 4 часа дня, в
Патио Пицца в гостинице Интурист.
Я купила себе ослепительно рыжие ту-
фли и оранжевую майку.
Никита купил кожаные штаны и выпро-
сил у папы старый «Москвич»
Я накрасила губы красной помадой, и
сунула голову в пакет с сухими блёстками.
Никита сходил в парикмахерскую, и вы-
стриг на затылке букву «Л».
Я надушилась духами «Пуазон» и при-
клеила на сисьгу переводную татуировку.
У Никиты лопнули на жопе кожаные
штаны, прям в «Москвиче», на полдороге
ко мне.
У меня вскочила простуда на губе, и ра-
зобрал понос. За пять минут до выхода из
дома.
Никита потерял карту Москвы и заблу-
дился.
У меня кончились деньги на телефоне.
У Никиты — тоже.
…В 10 часов вечера мы с ним встрети-
лись на станции метро «Беговая».
От меня исходил крепкий запах «Пуазо-
на», и еле уловимый — поноса.
Никита бросил «Москвич» где-то во
дворах, и приехал на метро, прикрывая рва-
ную жопу пакетом, в котором гремели пив-
ные бутылки.
Мы очень обрадовались встрече, и тут
же нажрались, пока шёл салют.
А после мне было наплевать на его рва-
ную жопу, на то, что Никита весил аккурат
в 2 раза меньше меня, на запах поноса и во-
обще на всё.
Я вожделела секеса. О чём тонко намек-
нула Никите:
— Смотри, какой салют… Ты тоже хо-
чешь ебаться так же сильно как я, да?
Никита еле заметно кивнул, и зубами
открыл ещё одну бутылку пива.
Я поймала такси, и мы поехали ко мне.
В пути моего потенциального любовни-
ка 2 раза стошнило на мои ослепительно
рыжие туфли, а меня — один раз в его па-
кет.
Мы были влюблены друг в друга до без-
умия.
..Мы приехали ко мне, и залезли в ван-
ную.
Мы пили шампанское, и играли в «джа-
кузи для нищих».
 Никита пытался сгрызть мою наклейку с
сисьги, а я поливала пивом его впалую
грудь.
Всё было очень гламурно. Очень.
В тот момент, когда я, с заливистым сме-
хом, добривала его правое яйцо, во входной
двери повернулся ключ…
Очарование искристой ночи в момент
пропало. Все сразу протрезвели, и в оглу-
шительной тишине тихо лопнул последний
пузырик сероводорода, ещё не догнавший,
что игра в «джакузи для нищих» на сегодня
кончилась…
Я одними посиневшими губами шепну-
ла:
— Дуй на балкон. Я дверь на предохра-
нитель поставила.
Никита судорожно сглотнул, и быстро
выскочил из ванной.
 В дверь настойчиво позвонили.
Я беспомощно огляделась по сторонам:
В ванной плавали 3 пустых бутылки из-
под Советского шампанского, мои рваные
трусы и лобковые волосы Никиты; на полу
валялись 2 бутылки пива и Никитины нос-
ки, и в воздухе явственно пахло пердежом…
В дверь начали ломиться с криками:
— Открывай, блядина! Ща убивать тебя
буду!!!!!!!!!!
Стоп. Стоп. Надо действовать.
Все плавающие и валяющиеся на полу
предметы были запихнуты под ванну, вода
стремительно уходила в трубу, унося с со-
бой лобковые волосы и обрывки моей си-
сечной наклейки, воздух наполнился запа-
хом освежителя для туалета «Хвойный», и
всё как в старом анекдоте: «Доктор, а те-
перь я вкусно пахну? — Угу. Такое впеча-
тление, что кто-то под ёлочкой насрал.»
Плевать.
Дверь трещала под натиском контужен-
ных кулаков. А я с голой жопой носилась по
квартире, распихивая по углам шмотки Ни-
китоса. О нём самом я уже даже не вспоми-
нала.
В оконцовке я напялила шиворот-навы-
ворот ситцевую ночнушку, хлебнула пива, и
пошла открывать дверь.
Зайка вломился в прихожую всей тушей.
В руке у него болталась авоська с апельси-
нами, а глаза горели как прожекторы у Хра-
ма Христа Спасителя. Зайка взревел:
— Где он, сука??????
Я, изобразив ужас и недоумение, про-
шептала:
— Кто?
 — Хуй в пальто! — снова взревел зай-
ка. — Твой ёбырь!!!!!!!
Я прикинулась испуганной:
— Ты о чём? Какой ёбырь? Не видишь, я
нажралась, и спала! Не веришь — давай
дыхну… О, видал? Бухая я. Нихуя не слыша-
ла, что ты пришёл… Ой, апельсинки… Это
мне?
— Нос в говне!! — вскричал зайка, но
уже тише. И дал мне по башке авоськой.
Я икнула, и села на галошницу.
Зайка вихрем влетел в спальню, по-
том — в детскую, потом — на кухню, в ван-
ную, и, наконец, в туалет. Там он по при-
вычке полез в сантехнический шкаф, но па-
мятуя о том страшном дне, когда он там за-
стрял ебалом — просто сунул туда нос и ру-
ку. Никого не нашёл, и постепенно стал
успокаиваться.
 — Почему дверь не открывала?
Я, мысленно перекрестившись, и, под-
бирая с пола раскатившиеся цитрусы, тихо
отвечала:
— Спала. Пьяная. Сегодня на Поклонку
ездила. Деда вспомнила. Выпила с ветера-
нами, и дома ещё попила немножко… Не
ругайся, я очень любила своего деду-у-у-у-
у…
Тут я пустила слёзы-слюни-сопли, чем
успокоила зайку окончательно.
— Ладно… Давай уж тогда я тебя выебу,
раз зашёл, и пойду дальше на работу. У нас
сегодня усиление, и как раз у твоего дома
были. Вот я и решил зайти, апельсинов тебе
принести…
Мне было уже похуй до того, что он
спиздил ключи, чуть не выломал дверь, что
снова припёрся…
 Похуй.
Лишь бы ушёл поскорее.
Акт любви состоялся в прихожей под ве-
шалкой, продолжался 17 секунд, после чего
я осталась в квартире одна…
Не считая Никиты.
«Кстати, а где он?» — пришла в голову
запоздала мысль.
Я метнулась на балкон. Там было пусто.
«Бля. Спрыгнул, что ли?»
Но вот окликать я его не рискнула. По-
тому что контуженный зайка вполне мог
сидеть где-нибудь под балконом в засаде.
С этими мыслями я просто легла спать.
Утром, проснувшись и умывшись, я пер-
вым делом позвонила подруге Юльке, и,
жуя бутерброд с колбасой, рассказала ей
про своё ночное приключение. Юлька
ржала-ржала, а потом спросила: «А Никита-
то где??»
Тут я подавилась. Потому что, пока
Юлька не спросила — мне как-то самой об
этом не подумалось… А и правда — где??
Откашлявшись, я предположила, что он
спрыгнул с балкона, разбился, и его труп
сожрали собаки. Юльке этот вариант пока-
зался неправдоподобным, и она предложи-
ла мне набрать Никитин номер.
Набираю. Гудок идёт.
Через пару секунд я услышала голос:
— Привет! Ну, ты как, цела?
Ебать-копать! Жынтыльмен какой! Ин-
тересуеццо ещё моим здоровьем!
— Цела-невредима. А ты где?
— Я? Я в Реутово… У друга. Ведь ключи
мои у тебя дома, в моей куртке остались…
ты мне можешь щас привезти мои вещи?
 Ахуеть, дайте две! Это ж каким таким
образом он умудрился НОЧЬЮ, ГОЛЫМ, С
БАЛКОНА ЧЕТВЁРТОГО ЭТАЖА съебаться
в Подмосковье???????
Только ради того, чтоб это узнать, стОи-
ло поехать в Реутово.
И я поехала.
И рассказано мне было о том, что почу-
яв близкую свою смерть от рук контужен-
ного оперуполномоченного, он, болезный,
сиганул на соседний балкон, там притаил-
ся, и тихонечко околевал от холода. Когда в
моей квартире стало тихо, Никита тихо по-
шуршал по соседскому балкону, и разжился
тряпками, из которых сварганил себе пор-
тянки, набедренную повязку и косынку.
Светало. На балконе стало опасно нахо-
диться.
 Тогда Никита вспомнил про то, что у не-
го есть телефон, который он по инерции
прихватил со стола, когда бежал на балкон.
Никита позвонил друзьям, и, почти ры-
дая, выдал речёвку:
— Мужики! Я сижу щас в Москве, на чу-
жом балконе, голый, и меня могут убить!!
Заберите меня отсюда!!!!
Время было 4 часа утра. Друзья, есте-
ственно, назвали его анальным Петрося-
ном, и послали нахуй.
Никита снова перезвонил… И снова… И
ещё раз… И ещё…
На шестой раз до друзей дошло, что он
нихуя не шутит, и они приехали его спа-
сать.
Ну и хули?
Ну и приехали. Ну и встали под балко-
ном. Ну и ржут стоят. А чем помочь-то?
 Ему шёпотом орут:
— Прыгай, мудак, пока соседи ментов не
вызвали! Прыгай! Легче отделаешься!
Но Никита прыгать не хотел.
Наверное тогда, когда понимаешь, что
ты угодил в бо-о-ольшую жопу, открывает-
ся семнадцатое дыхание.
Никита пошарил взглядом по балкону,
обнаружил кусок кабеля, толщиной с па-
лец, привязал его к перилам балкона, и спу-
стился до уровня второго этажа.
И вот тогда уже прыгнул вниз.
Конечно, над ним долго глумились. Ко-
нечно, его обозвали Маугли и Человеком-
Пауком. Конечно, его одежонку разобрали
на сувениры…
Но.
 Когда по дороге домой, синего, дрожа-
щего, поцарапанного Никитоса спросили:
— Ты к этой бабе больше не поедешь?
А он ответил, стуча зубами:
— Заффтра поеду… — наступила тиши-
на…
И в тишине прозвучал голос:
— Да… Малёк ошибся… Ты, Никитос,
нихуя не Человек-Паук.
ТЫ — ЧЕЛОВЕК-МУДАК!!!!!
С тех пор прошло 6 лет. С Никитой до
сих пор дружим и иногда встречаемся, что-
бы пива попить…
И каждое 9 мая, где бы он ни находился,
я нахожу его новый номер, звоню, и гово-
рю:
— С Днём Победы тебя, человек-мудак!!!
 И видит небо, это правда.

Записки блондинки
-08-2007 13:16

13 "Мой папа был афромолдаваном

из Кишинёва. Мама познакомилась с
ним, когда ездила в Молдавию в команди-
ровку, и они сразу полюбили друг друга.
Папу звали Даако Мереко-Джимо, но я но-
шу отчество Петровна, потому что, когда я
родилась — папа сразу маму бросил. И ска-
зал, что не желает воспитывать чужого
ребёнка, потому что я родилась очень непо-
хожей на папу. Папа хотел чернокожего сы-
на, а родилась девочка-блондинка. Удиви-
тельно. Потому что моя мама — узбечка по
бабушке. А ещё назвал мамочку «прошман-
довкой», и вернулся к себе на родину, за-
брав всё своё имущество: канистру с мол-
давским вином, и чемодан изюма. Так что
на память о папе у меня ничего не осталось.
 Я всегда жалела, что не видела своего
папу, пока мама однажды не напилась, и не
рассказала мне, что папа Даако — не мой
папа. А кто мой папа — она сама не знает. И
горько расплакалась.
Я её обняла, и сказала: "Не плачь, мама.
Я всё равно тобой горжусь, и вырасту такой
же, как ты!" После чего мама перестала пла-
кать, дала мне по уху, и ответила: "Да не дай
Бог! Сплюнь, идиотка!" Я плюнула на пол, и
мама снова меня стукнула. Наверное, я про-
сто не расслышала её просьбу правильно.
Зато в школе я была самой красивой де-
вочкой. Меня любили учителя и однокласс-
ники. Особенно, физрук, и Сёма Кузне-
цов — сосед по парте.
Школа у меня была хорошая, с бассей-
ном. И наш физрук Сергей Иванович часто
оставлял меня на дополнительные занятия,
говоря, что из меня получится великая
пловчиха. Но я думаю, он просто хотел ме-
ня подбодрить. Ведь я совсем не умею пла-
вать.
Ещё на первом уроке я ему об этом ска-
зала, и он согласился позаниматься со мной
дополнительно. Он был хорошим учителем,
и очень обо мне беспокоился. Поэтому все-
гда затыкал мне пальцем дырку в попе, что-
бы я не утонула.
А ещё я пела в школьном хоре. Особен-
но хорошо мне удавалась песня "По роще
калиновой, в шляпе малиновой на именины
к щенку, шёл ёжик резиновый, шёл, и
насвистывал дырочкой в правом боку" Зри-
тели всегда плакали, когда я пела, а некото-
рые даже уходили плакать на улицу. Чтоб
никто не видел их слёз. Наверное.
Конечно же, у меня были поклонники
моего таланта. Сёма Кузнецов всегда прихо-
дил на репетиции хора, плакал, а потом го-
ворил: "Да… В такую глотку лужёную не на-
пихать — большой грех!" Что он имел вви-
ду — я не знаю, но зато он очень хорошо
целовался, и один раз пригласил меня на
свой день рождения, где я впервые напи-
лась, и частично потеряла память. А через
полгода, на диспансеризации, выяснилось,
что ещё и девственность.
Мне сразу стали завидовать все девчон-
ки в нашем классе, а я очень гордилась тем,
что я что-то потеряла — а мне теперь зави-
дуют. Так ведь не бывает."
"Когда я поступила в иститут, меня на-
учили правильно сдавать зачёты. Сначала я
сдавала их неправильно, и всё время прихо-
дилось пересдавать. А потом к нам пришёл
новый преподаватель, который мне сказал:
"Отсосёшь мне — получишь зачёт" Что он
имел ввиду — я тогда не поняла, но он мне
показал и научил.
 Сначала, с непривычки, меня один раз
стошнило, а потом ничего так… Понрави-
лось даже.
В нашем институте было много мужчин-
преподавателей, поэтому я всегда сдавала
правильные зачёты.
С каждым днём я становилась всё краси-
вее и красивее. Поэтому меня однажды
пригласили сняться в кино. И даже обеща-
ли заплатить за это деньги! Фильм был
очень красивым, про любовь. Я играла глав-
ную роль. Я, правда, не совсем поняла сю-
жет, но, по-моему, фильм был про инсти-
тут. Потому что я всё время сдавала зачёты
разным мужчинам-актёрам. Я снялась в ки-
но четыре раза, а на заработанные деньги
купила себе французские духи и красивую
заколку.
Потом я долго покупала телепрограммы,
и искала в таблице, по какому каналу пока-
жут фильм "Доктор Анус из Хабаровска" Но
так и не находила. Наверное, он теперь ле-
жит в архиве Госкино, и его показывают
только знаменитым режиссёрам."
"После окончания института я устрои-
лась на очень хорошую работу. Меня взяли
работать личным секретарём генерального
директора! Это очень, очень хорошая рабо-
та!
От меня только требовалось сдавать
зачёты, и говорить по телефону одну фразу:
"Алло! Фирма "Медиа Консалтинг Диджи-
тал Фэшн Инкорпорейтед", здравствуйте!
Иван Сергеевич на совещании!" А платили
гораздо больше, чем в кино. Гораздо!
Я купила себе собачку, и назвала его Пу-
ки. Мне сказали, что Пуки — очень редкой
породы: китайско-персидская хохлатая чи-
хуйня. И он такой — один в мире! Я очень
любила Пуки, пока он однажды не съел по
ошибке мою маму, и не издох.
Приехавшие милиционеры сказали, что
я теперь должна заплатить им штраф, за то,
что я тайно держала в доме гиену, но потом
пожалели меня, потому что я в один день
потеряла и маму, и Пуки, и я просто сдала
рекордное количество зачётов.
Кто такая гиена — я не знаю, но маму
было очень жалко. И Пуки, конечно же, то-
же.
А потом у меня пошла полоса неприят-
ностей. Через неделю после отдачи штрафа
милиционерам, у меня ужасно начало че-
саться в трусах. Я испугалась, и рассказала о
болезни своему начальнику. Я искала со-
страдания и поддержки. Ведь он говорил
мне, что любит меня! Но он оказался под-
лецом. Он уволил меня с работы, с крика-
ми: "Пошла вон отсюда, рассадник мандаво-
шек!" Эти мужчины — настоящие подонки
и скоты!"
"Какой жестокий мир! Возвращалась
вчера из ночного клуба домой через краси-
вый парк, любовалась звёздами, и вдруг из
кустов вышел симпатичный мужчина, и
сказал: "Барышня, давайте я Вас провожу!"
Он был такой галантный. Мы шли с ним по
парку, он крепко держал меня за грудь, что-
бы я не исколола себе её ветками, а другой
рукой гладил мою попу. И как он догадался,
что она у меня немножко болит? Она всегда
у меня болит, когда я возвращаюсь из клу-
ба. Я уже почти хотела пригласить его к се-
бе домой, но вдруг он стукнул меня по го-
лове, и уволок в кусты…
… Снова болит попа.
Ненавижу мужчин!"
"Устроилась на новую работу в массаж-
ный салон. Работа несложная: пять дней в
неделю я делаю мужчинам массаж и минет.
Теперь я знаю, как это называется. Но те-
перь я делаю это за деньги, без любви. По-
тому что не верю мужчинам.
Меня повысили на работе! Теперь я по-
лучаю на сто долларов больше, но прихо-
дится заниматься аналом. Теперь я знаю,
отчего болит попа."
"Купила путёвку в Турцию. Мне там
очень понравилось. И откуда только мест-
ные красивые мужчины узнали, что меня
зовут Наташа? Было очень приятно.
Познакомилась с турецким мужчиной
Илясом. Он сразу позвал меня замуж, но я
не пошла. Я же знаю, что все мужчины —
подлецы. Но в гости я к нему сходила. У
Иляса большой дом, и много братьев. По-
дружилась со всеми. Спела им песню про
резинового ёжика, все заплакали, и предло-
жили мне анал. Я подумала, и сказала, что
согласна только за деньги.
 Денег мне не дали, но зато подарили
большую золотую цепь с алмазами, и я по-
том ещё 2 раза спела про ёжика. Сразу по-
сле этого Иляс отвёл меня обратно в отель,
и больше не приходил"
"Работаю всё в том же массажном сало-
не. Попа уже не болит, зато почему-то всё
время тошнит. Наверное, это от минета.
Пора менять работу."
"Я беременна! Только что об этом узна-
ла! И рожать мне уже через две недели! Ура!
У меня будет маленький ребёнок! Я куплю
ему красивую коляску, и буду наряжать в
пушистые комбинезончики! Интересно: а
кто папа? И какое отчество давать ребёнку?
Жалко, мамы рядом нет. Она бы посовето-
вала. Очень хочу родить мальчика. Я назову
его Бонифацием! Мне всегда нравилось это
имя."
 "Вчера я родила дочку. Назвала её Дуль-
синея Бонифациевна. Фамилию дала
свою — Грыжа. И она уже очень похожа на
меня. Маленькая блондинка с носом как у
Иляса.
Бывают же такие совпадения! Моя дочка
вырастет такой же красивой и умной как её
мама. И я даже на пол плевать не стану. По-
тому что знаю, что так оно и будет"

Грузин Лидо
-08-2007 15:01

23 Позапрошлой весной меня по-

имели.
Нет, не в песду, и даже не в жопу. Меня
поимели в моск. В самую его сердцевину.
Гнусно надругали, и жостко проглумились.
А виновата в этом весна, и потеря бдитель-
ности.
 Баба я влюбчивая и доверчивая. Глаза у
меня как у обоссавшегося шарпея. Наебать
даже дитё малое может.
Не говоря уже о Стасике.
Стасика я нарыла на сайте знакомств.
Что я там делала? Не знаю. Как Интернет
подключила — так и зарегилась там. Очень
было занятно читать на досуге послания:
„Малышка! Ты хочешь потыкать страпончи-
ком в мою бритую попочку?“ и „Насри мне
в рот, сука! Много насри, блядина!“
Тыкать в чужые жопы страпонами не хо-
телось. Не то, бля, настроение. Обычно хо-
чецца — аж зубы сводит, а тут — ну прям
ни в какую! Срать в рот не люблю с детства.
Я и в горшок срать не любила, а тут — в
рот. Не всех опёздалов война убила, прости
Господи…
А тут гляжу — ба-а-атюшки… Прынц,
бля, Даццкий! „И хорош, и пригож, и на ба-
рышню похож…“ Мужыг. Нет, нихуя не так.
Мальчик, двадцать два годика. Фотка в ан-
кете — я пять раз без зазрения совести кон-
чила. Понимала, конечно, что фотка — пол-
ное наебалово, и вполне возможно, что пи-
шет мне пиндос семидесяти лет, с пода-
грой, простатитом и сибирской язвой, ко-
торый хочет только одного: страпона в тух-
лый блютуз, или чтоб ему в рот насерели.
Понимала, а всё равно непроизвольно
кончала. Дура, хуле…
И пишет мне Стасик: „Ты, моя короле-
вишна, поразила меня прям в сердце, и я
очень хотел бы удостоиться чести лобыз-
нуть вашу галошу, и сводить Вас в тиатр!“
Тиатр меня добил окончательно. Люблю
духовно развитых людей. А ещё люблю мо-
роженое дынное, Юльку свою, и секес регу-
лярный. Но это к делу не относится.
 Тиатр. Вот оно — ключевое слово.
И пох, какой тиатр. Юного Зрителя, или
экспериментальный тиатр „Три мандавош-
ки“, что в подвале на улице Лескова… Куль-
тура, ебёныть!
И пишу я ему в ответ: „Станислав, я, ко-
нечно, сильно занята, но для Вас и тиатра
время найду непременна! Звоните скорее,
любезный!“
Врала, конечно. На жалость давила. Ка-
кое там „занята“, если я готова была не-
стись к Стасику прям щас?! Но зачем ему об
этом знать, правильно? То-то же!
Встретились мы с ним через три дня на
ВДНХ.
Я — фся такая расфуфыренная фуфырка,
Стас — копия своей фотографии в анкете.
Сами понимаете — пёрло мне по-крупному
с самого начала. Стою, лыбу давлю как па-
раша майская, и чую, что в труселях хлюп
какой-то неприличный начался. Стас ко
мне несётся, аки лось бомбейский, букетом
размахивая, а я кончаю множественно.
Встретились, в дёсны жахнулись, я похи-
хикала смущённо, как меня прабабушка, в
Смольном институте обучавшаяся, научила
когда-то, Стас три дежурных комплимента
мне отвесил (видать, его дед тоже в юнке-
рах служыл в юности)… Лепота.
В тиатр не пошли. Пошли в ресторацыю.
В ресторацыи Стас кушанья заморские
заказывал, вина французские наливал, и
разговоры только об Акунине, Мураками,
да академике Сахарове.
А я ни жрать, ни пить не могу. Я всё кон-
чаю множественно. Надо же, думаю, такого
дядьгу откопать! И красивого, и не жлобя-
стого, и духовно обогащённого… Попёрло!
 Три часа мы в ресторацыи сидели. Я и
костью рыбьей подавилась от восхищения,
и нажралась почти как свинья. Но это ж всё
от возбуждения морального. И сексуально-
го. Простительно, в общем.
Вышли на улицу. Темно. Фонари горят.
Павильон „Киргизия“ стоит, сверкает. Мо-
жет, и не сверкал он нихуя, но мне уже по-
всюду свет божественный мерещился.
Остановились мы у „Киргизии“, и я из
себя выдавливаю, как Масяня:
— Ну, я пойду…
Стас мне ручонку мою, потную от волне-
ния, лобызает с усердием, и кланяется:
— Рад был знакомству, клубничная
моя… Позвольте отписаться вам в Ай Си
Кью, как в усадьбу свою прибуду…
И пауза возникла. По всем законам жа-
нра, щас должен быть поцелуй взасос, но
его не было. А хотелось.
И тут я, как бразильский обезьян, ка-а-
ак прыгну на Стаса! Да как присосусь к не-
му, словно к бутылке пива утром первого
января! Присосалась, а сама думаю: „Блядь,
если б не апрель, если б на улице потеплее
было… Я б те щас показала белочку с изу-
мрудными орехами!“
Но сдержалась. Ибо нехуй. Мы ещё в ти-
атр не ходили.
Упиздила я домой.
Дома включаю аську, и первое, чё ви-
жу — сообщение от Стаса:
„Бля! Акунин-Хуюнин… В ГОСТИНИЦУ
НАДО БЫЛО ЕХАТЬ!!!“
Ну, девочка, ну ёптвоюмать!!!!! Попёрло
так попёрло! Нахуй тиатр!
На следующий день обзваниваю все го-
стиницы. На 26-е апреля нет мест! Нигде!
Типа, девятое мая на носу, и всё заранее за-
бронировано всякими лимитчиками, кото-
рые без Москвы на девятое мая — как без
пряников! Тьфу ты, бля!
Я — в Интернет. Ищу хату на сутки. На-
хожу. Договариваюсь. Звоню Стасу.
Есть!!!
В назначенный день приезжаем, берём
ключи от хаты у прыщавого хозяина Юры,
закрываемся на ключ, и предаёмся дикому
разврату, в результате которого я теряю че-
тыре акриловых ногтя, пук волос с головы,
и пять кило живого весу.
Мне не нужен тиатр. Мне не нужен ака-
демик Сахаров и Мураками. Мне нужно,
чтобы вот это вот никогда не кончалось!
*Лирическое отступление. Недавно мне
пришло в голову мою белобрысую, что в та-
ких вот хатах, которые снимаюцца на сутки
сами понимаете для чего — непременно
должны стоять скрытые видеокамеры. Я б
точняк поставила. В общем, если когда уви-
дите в Тырнете, как лохматая блондинка
ебёцца, стоя на голове — это не я!»*
Домой я ехала на полусогнутых ногах, и
непрерывно хихикала.
По-пёр-ло!!!
…Через месяц, когда Юра-прыщ предло-
жил нам со Стасом, как постоянным клиен-
там, сдать квартиру на 20 лет вперёд, и сде-
лал тридцатипроцентную скидку — случи-
лось страшное.
С принцем своим я была предельно от-
кровенна, и требовала такой же кристаль-
ной честности в ответ. Разумеецца, меня
интересовало прынцево семейное положе-
ние, ибо ходить с фингалом, полученным в
подарок от Стасиковой жены-сумоистки не
хотелось.
 Стас серьёзно показал мне паспорт, за-
верил, что я у него одна-единственная, и я
вновь ломала дорогущие ногти, царапая
спинку старого дивана.
Но наступил час расплаты за своё раз-
вратное щастье.
Захожу я как-то утром на тот сайт, где
народ страпонов да говнеца требует, да
припухла малость.
Ибо получила я сообщение от девушки
Марии, девятнадцати годов отроду. Фото не
прилагалось.
И писала мне Мария, что ей, конечно,
очень неудобно меня беспокоить, но ей
очень кажется, что её сожытель Станислав
тайно трахает меня. Ага. Видение ей было.
В виде прочитанной на заре СМС-ки у Ста-
сика в мобильном, где некий ГРУЗИН ЛИ-
ДО (ПЕЛЬМЕНЬ) просит прибыть Стаса в
субботу к некоему Юрию, и предаться сексу
оральному, а так же вагинальной пенетра-
цыи.
Путём неких поисков и расследований,
Мария вышла на меня. И просит извинить,
если отвлекает.
Минуту я сидела охуемши. Тот факт, что
у Стаса есть сожытельница меня убил мень-
ше, чем загадочная фраза ГРУЗИН ЛИДО
(ПЕЛЬМЕНЬ).
Потом я развила бурную деятельность.
Понимая, что Стас всё равно будет сего-
дня мною умерщвлен, я пишу девушке Ма-
рии, что опщацца виртуально щас не могу,
а на все интересующие её вопросы я отвечу
лично, ежели мне дадут адрес, куда я могу
подъехать.
Приходит ответ: «Метро Беговая, дом…»
Ловлю такси, и еду.
 Дверь мне открыла маленькая девочка,
лет тринадцати.
— Маша? — на всякий-який спрашиваю,
хотя понятно, что это нихуя не Маша, если
только Стас-паскуда не педофил кончен-
ный.
— Маша! — кивает дитё, и с интересом
на меня смотрит, как дошкольник на Деда
Мороза на утреннике.
«Вот упырь, бля…» — это про Стаса по-
думалось.
— Ой, какая симпатичная!!! Лучше чем
на фотке даже! Само собой, он в тебя влю-
бился!
От этих имбецильных восторгов стало
кисло. И домой захотелось. Но Стаса уви-
деть в последний раз было просто необхо-
димо. Хотя бы для того, чтобы выяснить,
что такое ГРУЗИН ЛИДО (ПЕЛЬМЕНЬ).
 Прошла в квартиру. Дитё суетится, чай
мне наливает.
— Ты знаешь, Лид, я ведь давно подо-
зревала, что Стас мне изменяет. Он каждую
субботу одевал чистые трусы, и уезжал в
Тулу. Ну зачем он ездил в Тулу, да? Да ещё
утром возвращался…
— За тульским самоваром… — не удер-
жалась.
— Не-е-е… — смеётся заливисто, коло-
кольчиком — Это он к тебе, наверное, ез-
дил!
«Да ну нахуй? Правда, что ли? Ишь ты…
А я б подумала, что в Тулу за пряниками к
утреннему чаю»
Зло берёт.
— А однажды я ему звоню на работу, ко-
гда он в Туле был, — пододвигает стул, за-
лезает на него с ногами, и подпирает кулач-
ком остренький подбородок — А он трубку
взял, представляешь? Я его спрашиваю,
мол, ты же в Туле должен быть! А почему
уже на работе? А он мне тогда сказал, что
до Тулы он не доехал… Кто-то в поезде стоп-
кран дёрнул…
Вздыхает, и пододвигает мне вазочку с
конфетами.
Чувствую себя героиней пьесы абсурда,
но жру конфеты, чтоб не зареветь от зло-
сти.
— А потом, — продолжает, — Стас в
ванной был, а у него мобильник зазвонил.
Я смотрю — там написано: ГРУЗИН ЛИДО
(ПЕЛЬМЕНЬ). Трубку не взяла, Стас не раз-
решает. Он из ванной вышел, а я его спра-
шиваю: кто, мол, такой — этот грузин Ли-
до?
Тут я напрягла уши так, что они захру-
стели, и даже перестала жевать конфеты.
 Дитё засунуло в рот шоколадку, и засме-
ялось:
— А он мне говорит: «Маша, это один
мой знакомый парень-грузин. Мы с ним
раньше вместе в пельменном цехе работа-
ли. Он у меня как-то пятьсот рублей занял,
и с тех пор всё звонит, говорит, что денег у
него нету, и что он может пельменями рас-
платиться» Вот врун-то! Да, Лидуш?
Да, Машуль. А ещё он — труп. Вот толь-
ко он ещё об этом не подозревает.
Проглатываю конфету, смотрю на часы,
и спрашиваю:
— Он домой когда приходит?
— А щас уже придёт. Через десять ми-
нут.
Великолепно. Иди же ко мне скорее, моя
карамелечка! Я тебя щас казнить буду. Че-
тыре раза в одну дырку. Ага.
 Маша показывает мне их «семейный»
альбом, я его листаю, не глядя, и жду Стаса.
Через десять минут в прихожей запищал
домофон.
Маша кинулась открывать дверь, а я пе-
ресела на диван, подальше от двери.
Слышу голос Стаса:
— Привет, родная! Соскучилась?
Я обидно и подло бзднула. Слушаю
дальше.
— Соскучилась… Стасик, а к тебе тут го-
сти пришли…
Пауза. И снова весёлый голос:
— Да ну? А кто?
И тут в дверях появляется улыбающаяся
рожа Стаса.
 Пробил мой звёздный час.
Я встала, улыбнулась, и рявкнула:
— Кто-кто? Грузин Лидо, бля! С пель-
менного, бля, цеха! Вот, проходил я тут ми-
мо. Дай, думаю, к Стасику зайду, пельмешек
ему намесю, родимому. Заодно и должок
свой верну.
В один прыжок я достала Стаса, намота-
ла на руку воротник его рубашки, подтяну-
ла к себе, и прошептала ему на ухо:
— Девочку во мне увидел, сссынок?! Од-
ной жопой на двух стульчиках сидим? Ну-
ну…
Потом с чувством засунула ему за шиво-
рот пятихатку, и крикнула:
— Маш, зайди!
Вошла Маша. Глазёнки испуганные.
Чёлочку на пальчик наматывает.
 А меня уже понесло…
— Грузин? Лидо? С пельменного цеха? В
Тулу ездил, самовар ебучий? Стоп-кран кто-
то дёрнул? Маш, хочешь, я тебе покажу, кто
ему по субботам стоп-кран дёргал и стоп-
сигнал зажигал? Чё молчишь, блядина?
Я, когда в гневе — ведьма ещё та… Это к
гадалке не ходи. И Стас это понял. За се-
кунду он трижды поменял цвет лица, что
твой хамелеон: с белого на красный, с крас-
ного — на синий. На синем и остановился.
Чисто зомби, бля.
Потом обхватил голову руками, сполз по
стенке, и захохотал. Ёбнулся, видать.
Я в одну затяжку выкурила полсигареты,
потушила бычок об Стасикову барсетку,
пнула его ногой, наклонилась к нему, и
припечатала:
 — Пидр. Сказал бы сразу — меня бы
щас тут не было, а в субботу поехали бы к
Юре. А теперь езди в Тулу. Со стоп-краном.
Гандон, твою мать…
Маша закрыла за мной дверь, чмокнула
на прощанье в щёчку, и хихикнула:
— Клёво ты с ним… Он теперь точно
ещё неделю будет дома сидеть. Спасибо!
Пожалуйста. Только в рот я ебала за ра-
ди твоего, Маша, спокойствия, так себе нер-
вы трепать.
Из дома я позвонила подругам и сестре,
и рассказала о страшном потрясении. Я ис-
кала сочувствия.
И я его не нашла.
И всё бы ничего, да только с тех пор у
половины моих подруг и ИХ МУЖЕЙ (!) я
записана в мобильном как Грузин Лидо, а
на мой звонок выставлена «Лезгинка»…
 Честь
-08-2007 16:43

21 Мне было шестнадцать, и я не

сберегла свою честь.
Проебала, прости, Господи.
Я сидела в школьном туалете на подо-
коннике, болтала ножками, обутыми в
красные кедики, и думала о том, что теперь
меня точно не возьмёт замуж ни один при-
личный мужик. Никогда. А замуж за того,
кто мне эту честь помог не сберечь — я не
собиралась. Ещё чего.
Ненадёжный мужик. Ни о чём вообще.
Вот буквально только что меня подружка
спросила:
— Слышь, а у твоего Ваньки куртка се-
рая есть?
 — Ну, есть — ответила я, пытаясь смыть
в унитаз окурок
— Хы. Клёво. А он вчера от тебя во
сколько домой ушёл?
— Хм… — задумалась. — В пол-одинна-
дцатого.
— Слышь, я вчера пошла с собакой гу-
лять вечером, вдруг вижу — вроде Ванька
пилит. Издали непонятно. В руке у него —
гантеля. Ты ему гантелю давала?
— Угу. Я их дома сама вытачиваю, а по-
том всем дарю. У меня вся квартира в ганте-
лях. Папа мой ему подогнал. Типа, пусть
Ванька мышцы наращивает, а то тощий как
кот со свалки.
— Точно. Ванька. Короче, идёт он, ган-
телю эту двумя руками держит, и тут его
так повело, так повело в сторону… Наебнул-
ся он, короче, с вашей гантелей! — и заржа-
ла.
Ну, а я что сделаю? Ну, наебнулся. Пото-
му что сам весит на сто грамм больше, чем
эта гантеля. Заступаться за него? Нафига?
Сам виноват.
Но меня щас больше волновал вопрос,
что мне делать с потерянной честью-то?
…Я берегла честь три года. Как только
поняла, что она у меня есть.
Как её беречь — меня никто этому не
учил. И какие посягательства я испытать
должна — тоже ни одна сволочь не намек-
нула. Поэтому, когда наш двадцатидвухлет-
ний учитель физики по кличке Дрищ, пред-
ложил мне влиться в основной состав
школьного ансамбля «Универсал» — я не
усмотрела тут никакой угрозе своей чести,
и влилась.
 Я не заподозрила угрозы, когда Дрищ
начал щипать меня на тощую жопку, шеве-
лить тараканьими усиками, выращенными
им с трудом, для солидности, и дарить мне
киндер-сюрпризы, прося за них поцелуя.
Зато угрозу заподозрил мой мрачный папа,
и побил Дрища ногами возле школьной
столовой. А мне потом дома показывали
книжку научную, и, прикрывая листком бу-
маги полстраницы, давали почитать абзац
про педофилов.
Так я поняла, что охота на мою честь от-
крыта. И стала бояться.
Я боялась ещё год. Я боялась подвалов.
Потому что знала, что в подвале отбирают
честь, не спрашивая имени-фамилии. В
подвале сидит шпана, которая отбирает
честь, надругивает её, и предаёт сей факт
огласке. Это было мне известно с детства, и
я боялась.
 В 14 лет я впервые попробовала водку,
сидя в компании малознакомых мальчиков-
дачников, и чуть не потеряла честь по до-
брой воле.
Мальчик Виталик предложил мне пока-
зать красивую полянку в лесу, на которой
растёт много ландышей, а я подумала, что
он просто хочет целоваться, но стесняется.
И пошла на полянку.
Когда мальчик Виталик попытался снять
с меня трусы — я заподозрила неладное, и
подняла вой. На вой сбежался народ, и моя
подруга Марина стукнула Виталика по го-
лове толстой веткой, после чего потащила
меня домой.
Я плелась домой, ревела, а из штанины у
меня свисал лифчик, который волочился по
пыльной дороге, и напоминал о страшном
покушении.
 Потом я познакомилась с Серёжей из
соседнего дома. Он был очень воспитан-
ный, и понравился моей маме. Я ходила к
нему домой, а он мне пел песни под гитару,
и говорил, что любит. На честь мою он не
покушался.
Пока не пришло лето, и мы с ним на па-
ру не обгорели на подмосковном пляже.
Я заботливо поливала кефиром Серёжи-
ну спину, а когда очередь дошла до меня,
Серёжа вдруг вспучился, покраснел, и при-
нялся слизывать кефир с моей спины. Я хи-
хикала, и мне это нравилось. Пока Серёжа
не перевернул меня на спину, и не вспучил-
ся ещё больше. Я посмотрела на его красное
лицо, на подмышки с причёской «тут поте-
рялся и умер Индиана Джонс», и поняла,
что честь моя под большой угрозой.
Под ОЧЕНЬ большой угрозой. Я это да-
же почувствовала бедром.
 Серёжу я укусила, дёрнула за волосатую
подмышку, заорала: «Я хочу домой!» — и
сдриснула на лестницу в одних трусах.
Честь была спасена. Сергей — подвергнут
остракизму и бойкоту, а охота продолжа-
лась.
Ещё через полгода у меня выросли сись-
ки до первого размера, и появилось увлече-
ние панк-роком. Я ездила с друзьями-пан-
ками на Полянку, на концерты Гражданки,
красила волосы в зелёный цвет, и влюби-
лась в прыщавого Квака.
Квак был кудряв, прыщав, и хорошо
играл на гитаре. Что ещё надо для того,
чтобы без памяти влюбиться?
Он рисовал мне на животе фломастером
символ анархии, и выписывал аббревиатуру
Гр. Об.
Мы целовались у него дома, под Курта
Кобейна и «Хуй Забей».
 Он говорил, что мои сиськи — сосисоч-
ного цвета, и у меня внутри всё замирало от
такого поэтичного сравнения.
Он научил меня курить и ругаться ма-
том, а так же прогуливать занятия в музы-
кальной школе.
А потом Квака забрали в армию.
На его проводах я вторично напилась, и
ушла в ванную блевать.
Во время моего непрезентабельного за-
нятия я вновь чуть не лишилась чести. Спа-
сло то, что орудие, которым эта моя честь
должна была быть отобрана — не функцио-
нировало. Почему-то. Зато я впервые это
орудие увидела.
От этого меня ещё раз стошнило, я про-
трезвела, снова завыла сиреной, и была
спасена Квакиной мамой, которая меня
очень любила, а сыну своему надавала по
шее, и даже не поехала его провожать, гло-
тая валидол, и успокаивая меня и мою разъ-
ярённую маму по телефону.
В пятнадцать лет я поехала навестить в
больнице подругу, вместе с её парнем.
В больнице был тихий час, и его нужно
было переждать.
Бойфренд подруги имел хорошо подве-
шенный язык, быстро сунул охранникам в
вагончик бутылку водки, и попросился к
ним на постой. Вместе со мной.
Охранники ушли на обед, а нас закрыли
в вагончике, посоветовав сидеть тихо.
Через пятнадцать минут после их ухода,
подружкин жених показал мне свой член, и
спросил, что я по этому поводу думаю.
Я честно ответила, что это мой второй
член в жизни, но первый, кажется, был
больше.
 Жених оскорбился, сказал, что у него
очень большой член, и сунул мне его в руку.
Чтобы я в этом сама убедилась.
Я пощупала рукой скользкую сардельку.
Подумала. И заорала, наплевав на приказ
охранников.
Жених испугался, спрятал член, нахох-
лился, и сел в углу. Пришла охрана, дала
жениху по горбу, выгнала его из вагончика,
а меня научила курить гашиш.
Честь я спасла. И это было главное.
В шестнадцать лет я встретила Ивана.
Он был старше меня на три года, учился в
институте на отлично, чем меня и пре-
льстил до невозможности, и не посягал на
мою честь, ибо был девственен.
Но во мне уже проснулось сексуальное
любопытство.
 Я заставляла Ваньку читать украденную
мной у мамы подшивку «СПИД-Инфо», и
сыпала вопросами: «Вань, а почему по
утрам член стоит? И зачем?», «Ваньк, а как
ты думаешь, ОН в меня поместится, в тео-
рии?» и «Вань, а давай ты мне сиську потро-
гаешь?»
Ваня краснел, и трогал.
А я тащилась, и требовала настоящего
секса.
Но Иван не хотел секса. Наверное, у ме-
ня были маленькие сиськи. Не знаю. Но не
хотел, зануда такая. Ни в какую.
На Восьмое Марта я пришла к нему до-
мой, получила заколку в подарок, и сурово
сказала:
— Всё. Сегодня будет секс.
Ваня начал озираться по сторонам, но я
уже деловито сняла с себя трусы, раскрыла-
тилась на диване, в точности как на картин-
ке из СПИД-Инфо, и приказала неожидан-
ным басом:
— Бери!
Ванька всхлипнул, и взял.
Прям с первого раза. И туда, куда надо.
И марафонски продержался пятнадцать ми-
нут.
После чего заплакал, и убежал в ванну.
Я ещё немножко полежала, подёргивая
носом, как заяц, и прислушиваясь к своим
ощущениям. Через пять минут я удовле-
творённо констатировала факт, что теперь
я — уже женщина, и гордо порысила до-
мой.
…Естественно, замуж меня взял на ред-
кость неприличный мужик, чему я даже не
удивилась, ибо понимала, что честь я не
сберегла, и всё такое.
 Естественно, после развода у меня кося-
ком пошли одни неприличные мужики.
Естественно, Ванька учился в своём
Нефтегазовом, и я о нем не вспоминала…
Всё естественно.
Да вот только год тому назад он ра-
зыскал меня на каком-то сайте.
Живёт в Америке. Работает по специаль-
ности, с нефтью. Сколько зарабатывает — я
вам не скажу, чтоб самой лишний раз не
расстраиваться, женат, естественно, дочку
растит, и пишет, что я — дура невъебенная.
Потому как на месте его жены должна была
быть я.
И благодарит.
За то, что научила любить.
И жена его мне привет передаёт.
 Большой американский привет из Нью-
Йорка.
Из МОЕГО Нью-Йорка.
Хаваю приветы, и улыбаюсь. Потому что
больше ничего не остаётся.
Честь я не сберегла…

Хорошо быть бабою…

-04-2008 15:57

15 А всё-таки, хорошо быть бабой.

Плюсов много: во-первых, почти лю-
бую страшную бабу можно нарядить и на-
красить до состояния ебабельности, во-вто-
рых, бабе гораздо легче устроицца в этой
жызни, или, хотя бы, устроицца на прилич-
ную работу, и в-третьих, бабам намного
проще дарить подарки. Им можно подарить
духи «Красная Москва» — и умные бабы
всегда найдут им применение. Или в туалет
поставят, вместо освежителя воздуха, или
прыщ на носу прижигать будут. Можно им
ещё подарить голубые тени для век. И
оранжевую кондукторскую помаду. Умная
баба не обидицца. Она обрадуецца. Ведь те-
перь этот суповой набор можно подарить
завтра свекрови на йубилей. Можно ещё
трусы-лифчики дарить. Правда, тут одно
НО: такие подарки может делать только по-
дружка. Ибо страшен гнев умной бабы,
если её возлюбленный решил ей польстить,
и подарил ей дорогущий лифчик третьего
размера. И, чтобы его носить, нужно в по-
дарок полкило ветоши напихать. Потому
что велик безбожно. Но это всё хуйня, гос-
пода. Плюсов-то гораздо больше, как ни
крути.
В общем, хорошо быть бабой. Очень хо-
рошо.
***
 — Слушай, у тебя когда-нибудь был ре-
зиновый хуй?
Вопрос меня озадачил. У меня разные
хуи бывали. Маленькие, кривенькие, боль-
шие, похожие на сатанинский гриб, и те,
которые мне вообще не запомнились. В
конце концов, я женщина симпатичная и
темпераментная, и пенисов за свои полжиз-
ни насмотрелась. Но вот резиновых у меня
не было. Хорошо это, или плохо — не знаю.
— У меня был лифчик с силиконом. Но
проебался куда-то. Пользы от него не было,
и стирать его неудобно. Зачем тебе резино-
вый хуй?
В телефонной трубке взвыли:
— Мне?! Мне?! Да мне этот хуй нахуй не
впёрся, извините за мой хуёвый француз-
ский! Ты помнишь, что послезавтра у Аньки
днюха?
 Нет. Я даже не помню, кто такая Анька.
А уж зачем подозревать меня, всвязи с этим
событием, в хранении резиновых хуёв —
вообще не догадываюсь.
— Не помню. У какой Аньки?
— У какой… У Аньки-толстой, конечно!
Ах, у толстой… Так сразу бы и говорила.
Аньку-толстую, конечно же, знаю. А кто в
нашем районе не знает Аньку? Весёлую,
вечно обкуренную и местами в сраку пья-
ную, сто-с-лишним-килограммовую Аньку-
толстую?
Конечно, знаю. Только не спрашивайте,
откуда. Не помню.
Вроде бы, знакомство наше началось с
телефонного звонка. Мне. Часа в три ночи.
Я подняла трубку, и сказала туда:
— Идите нахуй!
 А в ответ я услышала хриплый бас:
— Знаешь, а меня выебали в жопу…
Трудно было подобрать достойный от-
вет, поэтому я надолго задумалась. И, ко-
нечно же, пошла по самому лёгкому пути:
— Ну и пидорас.
Ответила я, и положила трубку. А она
зазвонила вновь.
— Выслушай меня… — Попросил бас, и
сразу продолжил: — Я выпила. Я выпила
водки. Повод был достойный, я сразу гово-
рю. Витя Козява в армию уходит, знаешь,
да? Нет? Похуй. Уходит, Козява… Ушёл уже
даже вчера. И, само собой, я выпила водки.
А потом… Потом я уехала на лифте в нику-
да… В ночь. Навстречу к звёздам.
Я слушала. Я внимательно слушала. Я
понятия не имела, кто со мной так открове-
нен, но я слушала. Я вообще, если что, лю-
блю слушать всякую странную хуйню. Ни-
когда не знаешь, когда полученная инфор-
мация пригодиться.
— Я вошла в лифт… — Дыхание в трубке
стало прерывистым, и я поняла, что вся
суть рассказа сводится к ебле. Вот прям чув-
ствовала. — В лифт… И туда вошёл он!
И пауза вдруг такая повисла. На самом
интересном месте.
— Джон Миллиметрон? — Типа подска-
зала такая.
— Нет. — В трубке огорчились. — Нет.
Это был Костя. Ну, такой, знаешь… На Мэ-
ри Поппинс похож, только в очках.
Нет, не с моей фантазией представлять
себе Костю, похожего на Мэри Поппинс,
только в очках.
— Знаю. — Соврала. Соврала только для
того, чтобы скорее дослушать чем там всё
закончилось, и понять в конце, с кем я во-
обще разговариваю.
— Ну вот… — В трубке оживились. —
Заходит Костя. И достаёт хуй. Я вот ещё по-
думала: «Зачем он его достал? Хуй какой-то
вялый, ебать им невозможно… Наверное, он
эгсби… Эсбигци… Нахуй. Извращенец, на-
верное, в общем» И не ошиблась. Костя по-
вернулся ко мне спиной, и начал ссать в
угол. Вернее, это Костя так думал. Что ссыт
в угол. А на самом деле, ссал он мне на но-
гу. Понимаешь?
— Да.
— Это мерзко!
— Согласна. А что потом?
— А потом… — Снова дыхание в трубке
прерывистое. — А потом он выебал меня в
жопу. О, это такая боль, Юля!
 Ну, вот. Всё встало на свои места.
— Подожди. — Сказала я трансвеститу,
и вылезла из кровати. — Подожди, щас ты
всё дорасскажешь Юле. Юле, которая заод-
но щас мне объяснит, с какого члена она
даёт всяким опёздалам мой домашний но-
мер. Подожди…
В соседней комнате спала Юлька. Неде-
лю назад она снова навсегда ушла от мужа,
и временно жила у меня в детской, на вто-
ром ярусе кровати.
— Ершова, — пихнула я Юльку, — тебе
какой-то пидор звонит. Ты кому мой теле-
фон дала?
— Я сплю. Пидоров нахуй. — Ответила
Юлька, и сунула голову под подушку.
— Нет уж. Вставай, скотина. И объясни
мне, кто такой Костя, похожий на Мэри
Поппинс, кто такой Витя Козява, и почему
мне в три ночи звонят пидоры?
— Вот ты душная баба… — Простонала
из-под одеяла Юлька, и протянула руку: —
Дай мне трубку.
— Бери.
— Это кто? — Завопила в телефон Ер-
шова. — Кто тут охуевший такой, а?
В трубке что-то ответили, и Юльке ответ
не понравился.
— И что? Выкинь нахуй свой сраный
определитель номера, и больше сюда не
звони!
Пауза. Потом в трубке послышалось
какое-то «бу-бу-бу, сукабля», и Юлька вы-
ключила телефон.
— Это Анька. — Ершова протянула мне
трубку. — Анька-толстая. Баба она хоро-
шая. Местами. Но в целом — дура што пиз-
дец. Ты уж прости, я от тебя ей днём звони-
ла. А у неё дома АОН стоит. В общем, не бу-
дет она тебе больше звонить. Иди спать.
Я, конечно, пошла. Только долго не мо-
гла уснуть. А когда уснула, мне снилась Мэ-
ри Поппинс, ссущая на ногу толстой Аньки,
и наутро у меня разболелась жопа.
Вроде бы, где-то вот так я узнала о Ань-
кином существовании. Потом я неодно-
кратно с ней встречалась, каждый раз пора-
жаясь тому, как многогранна и талантлива
эта девушка.
Аня много пила. Аня много курила. Аня
была латентной лесбиянкой и фетишист-
кой, а ещё Аня была крайне темпераментна
и любила анальный секс. О чём всегда рас-
сказывала всем, кто находился в радиусе
ста метров от неё. Поэтому Аню знал весь
район. Что связывает Аньку с моей подру-
гой Юлей — я не знаю. И знать не хочу. Но
Юлька всегда окружала себя выдающимися
личностями.
И вот у Аньки послезавтра день рожде-
ния. Поэтому Юлька требует у меня рези-
новый хуй. Всё просто и понятно, как ме-
чты алкоголика.
— Зачем нам хуй? — Интересуюсь от
скуки. Всё равно его у меня нету. Так хоть
поговорить есть о чём.
— Аньке подарим! — Обрадовалась
Юлька. — Анька знаешь как рада будет!
— Догадываюсь. Но у меня нету хуя. А
если б и был — я бы не отдала его Аньке.
— Дура ты. — Огорчилась Ершова. Я ж
не раскулачивать тебя собиралась, я это…
Думала, ты в них разбираешься, в хуях-то
этих…
— Разбираюсь, и неплохо. Да, умри от
зависти. Разбираюсь. Но не в резиновых.
Рано мне ещё на суррогаты переходить.
 — Вот ты блядь какая, оказываецца… —
Восхитилась Юлька. — Тогда пойдём в секс-
шоп, поможешь мне выбрать Аньке пода-
рок.
— Давай через час у метро? Там рядом
есть магазин «Интим». Полюбому хуй там
есть. И не один. Цени мою доброту.
— Всё, договорились. Через час у метро.
… Через три часа мы с Юлькой встрети-
лись у метро. Прям возле магазина «Ин-
тим», который призывно мигал красными
сердечками, похожими на жопу, и обещал
всем вошедшим щастье в личной жизни.
Юлька толкнула дверь, и мы вошли в яр-
кое царство интимных протезов и прочих
сексуальных забав.
Молодая девушка-продавец, завидев на-
ше вторжение, ринулась к нам навстречу:
 — Чем я могу помочь? Что-то конкрет-
ное интересует?
— Да. — Ответила Юля, и посмотрела
продавцу в глаза. — Нас интересует, почему
все мужики такие сволочи, какого фига у
моей младшей сестры сиськи как у Лолы
Феррари, а у меня — как у моего папы, и по-
следнее: бывают ли в природе красные ре-
зиновые члены с блёстками, и чтоб размер
был подходящий?
Девушка на секунду задумалась, и отве-
тила:
— У нас есть надувные куклы, вакуум-
ные помпы для груди, и большой выбор
фаллоимитаторов и вибраторов. Есть и си-
ликоновые, с блёстками.
— Размер Кинг Сайз? — Уточнила Юля.
— Размер любой! — Развела руки в сто-
роны продавец, демонстрируя нам широ-
кий выбор хуёв, и собственные волосатые
подмышки. — Выбирайте.
Юлька толкнула меня в бок:
— Иди, выбирай. Спец по хуям…
Я фыркнула, но отважно подошла к ви-
трине, и, сощурившись, стала придирчиво
рассматривать красный хуй без яиц. Зато с
блёстками.
— Желаете посмотреть поближе? — Вы-
нырнула откуда-то сбоку продавщица. —
Могу показать.
— А примерить можно? — Задала Юлия
не праздный вопрос. — А то, понимаете ли,
я допускаю мысль, что я ещё не знаю всего
потенциала своих возможностей. Прилич-
ные мущщины мне как-то не попадались, а
вот я подозреваю, что будь у них член как
вот этот, с блёстками, я была бы гораздо
более щастлива. В общем, можно его при-
мерить?
— Нельзя. — Вздохнула продавщица, и
мы с Юлей каким-то шестым чувстом поня-
ли, что она и сама не прочь была бы приме-
рить этот хуй. Но должностная инструкция,
и видеонаблюдение в зале не позволяли ей
осуществить примерку. — Нельзя, девочки.
— В рот его сунь! — Приказала мне
Юлька. — говорят, у человека песда такого
же размера, как рот.
— Пиздишь? — Испугалась я. — Не мо-
жет быть, чтобы у меня песда была разме-
ром с Мариинскую впадину! У меня в рот
дохуя чего влезает! Кстати, обратно вылеза-
ет реже.
— В рот нельзя! — Снова огорчилась и
повысила голос продавщица. — Никуда не-
льзя! Можно подержать только. Ощупать
материал, оценить качество и натураль-
ность, согреть его в ладонях…
 Мы с Юлей покосились на девушку. Нет,
она ошиблась с выбором профессии. С та-
кой ранимой душой она тут долго не прора-
ботает.
— Щупай! — Строго приказала мне Ер-
шова. — Щупай так, чтоб этот хуй кончил
тебе в глаз! Оцени качество немедленно!
Я подкинула хуй в руке, потом согнула
его, потом втихаря плюнула на него и слег-
ка подрочила.
— Берём. — Вынесла я вердикт. — Ань-
ке понравится.
— Так вы не себе берёте? — Почему-то
обрадовалась продавщица. — А себе ничего
прикупить не желаете?
— Вы, девушка, — прищурилась Юля, —
прям-таки на неоправданные траты нас
толкаете. Нехорошо это, над несчастными
глумиться. Показывайте свою помпу для
сисек!
— А ещё у нас бабочка есть! — В ажиота-
же крикнула девушка с небритыми под-
мышками, снимая с крючка коробку с ху-
ем. — Бабочка для клитора.
Мы с Ершовой сделали стойку:
— Это чо такое? Покажь свою бабочку!
— Ща покажу! — Девушка кинула ко-
робку с Анькиным подарком на стол, и по-
лезла обратно в стеклянный шкаф: — А вот
она, бабочка. Принцип действия прост: на-
деваете её под трусы, нажимаете вот тут —
и всё!
— И чо — всё?
— И кончаете!
— Не, не поняла… — Юлька трясущими-
ся руками взяла в руки бабочку: — Она ти-
па лижет что ли?
 — У бабочек языков нету… — Невпопад
вспомнила я уроки биологии в пятом клас-
се.
— Нет, она вибрирует… — Зажмурилась
продавщица. — Вибрирует, и… И…
— Ты сама-то пробовала? — Юлька вни-
мательно и строго посмотрела на девуш-
ку. — Вижу, что пробовала. И как? Конча-
ешь? Чо, прям просто вот идёшь, и конча-
ешь?!
— Да. У меня есть бабочка. — Продав-
щица прониклась чувством женской соли-
дарности, и понизила голос: — Только я
сначала того мальчика представляю, кото-
рый в сериале «Солдаты» Медведева играл.
И всё.
— И всё… — Как эхо повторила Юлька,
и облизала губы.
 — Берёте? — Не растерялась продавщи-
ца хуёв и бабочек.
— Да! — Крикнули мы с Юлькой, а я по-
смотрела на часы: — Юль, я прям щас до-
мой уже пойду. У меня там посуды грязной
дохуя, и собака щас обоссытся. Я тебе боль-
ше не нужна как консультант?
— Иди, дрочи. — Не отрывая взгляда от
яркой упаковки с бабочкой, ответила Ершо-
ва. — У меня самой дел што песдец. До ве-
чера не разгребу. Кстати, девушка, помпу
тоже пробейте. Сиськи, знаете ли, это все-
гда хорошо. А они у меня не посинеют?
— Не знаю. — Ответила девушка, запи-
хивая в чёрный пакет наши с Юлькой по-
купки, и покачивая сиськами пятого разме-
ра. — Не знаю, не пробовала. Спасибо за
покупку, приходите к нам ещё.
— Обязательно! — Заверили мы продав-
щицу, и вышли на улицу.
 — Домой? — Посмотрела на меня Юль-
ка.
— Не, сначала за батарейками.
— О, точно. Я бы не вспомнила, кстати.
И это… Кто такой Медведев? Президент ко-
торый штоли?
— А я ебу? Пошли в магазин, диск с
«Солдатами» прикупим, для полного ком-
плекта.
— И порнуху, на всякий случай. С лесби-
янками.
— А нахуя с лесбиянками?
— А если говно — Аньке подарим, вме-
сте с хуем. Для полного комплекта, гы.
— Вот скажи, Ершова, ведь хорошо быть
всё-таки бабой, да? И хуй тебе резиновый, и
бабочку на клитор…
 — И Медведев с лесбиянками.
— И помпа для сисек.
— И сиськи для помпы.
— И песда как Мариинская впадина…
— Да что говорить-то? Повезло нам, Ли-
да, пиздец как повезло…
…Две женские фигуры, виляя жопами,
скрылись за дверями магазина с DVD дис-
ками…
 День рождения
-08-2007 19:35

20 Юлькин день рождения отмеча-

ли с размахом. Четвертак — это вам
не в тапки ссать. Накануне были слышны
слабые голоса Юлькиного супруга, носяще-
го погоняло Бумбастик, и Юлиной мамы,
что, быть может, сие празднество лучше от-
метить в ресторации, неподалёку от дома,
потому что дешевле заплатить за разбитую
посуду, перевернутые столы, выебанных в
жопу официанток и побитых певунов с лет-
ней эстрады, чем потом год ремонтировать
квартиры? Свою, и соседские…
Но голоса вопиющих не были услыша-
ны.
«Бухаем дома!» — отрезала без пяти ми-
нут именинница, и добавила: «Бумба, а да-
вай ещё Лысого с Пашей-Пиццей позовём?»
 Бумбастик трогательно зашлёпал губой,
открыл рот, намереваясь наговорить Юле
много обидных слов про нетрадиционную
ориентацию Лысого и Пиццы, но потом
махнул рукой, и удалился с горизонта, при-
хватив с собой враз постаревшую лет на де-
сять тёщу.
Седьмого января, ровно в шесть часов
вечера двери Юлькиной квартиры распах-
нулись, и туда ворвался разномастный та-
бун.
Табун снёс в прихожей вешалку, Юлину
бабушку, которая в недобрый час решила
высунуть нос из своей комнаты, и почти за-
топтал маленького и не очень физически
развитого Бумбастика.
Юлька, сияя свежезакрашенным финга-
лом, коим она обзавелась 2 дня назад, когда
нетрезвый Бумбастик пришёл домой, за-
стал свою супругу приблизительно в таком
же состоянии, лежащей в ванной, и которая
на нехитрый вопрос: «Ты где так нажра-
лась, паскуда?» — ответила: «Да уж не с то-
бой, пидр молдавский!» — встречала го-
стей, стоя на накрытом столе. Гости скиды-
вали Юльке пакеты с подарками, очень ин-
тенсивно тыкали пальцами в салаты, и во-
ровали с тарелок нарезанную колбасу.
Наконец, Юлька дала отмашку:
— Жрите, господа!
И все стали жрать.
Именинница тем временем постепенно
нажирала сливу, и почти подошла к той
кондиции, которая условно называется: «А
в детстве я занималась спортивной гимна-
стикой»
На деле это обозначало следующее: до-
стигнув определённой степени алкогольно-
го отравления, Юлия вставала на стул, хва-
тала рукой свою правую пятку, и, со скри-
пом начинала задирать её к уху. Упражне-
ние всегда заканчивалось одинаково: у Юли
рвались по швам брюки (джинсы, колготки,
шорты — нужное подчеркнуть), и она, по-
теряв равновесие, падала на пол. Но, тем не
менее, шквал аплодисментов она всё равно
срывала потрясающий.
Так что день рождения катился по нака-
танному сценарию: бухара, спортивная гим-
настика, бухара, стриптиз.
Стриптиз обычно исполняла одна Юля.
Но этот день рождения был особым. Поэто-
му именинница выкрикнула в массы клич:
— Девки, даю 20 баксов той, которая по-
трётся сиськами об Бумбастика!
Бумбастик незаметно перекрестился, и
махнул ещё сотку водки.
 Прибывшие позднее всех, друзья светло-
синей окраски Лысый и Пицца — тут же
оживились, и предложили свои услуги.
Забесплатно.
Бумбастик накатил ещё соточку, и начал
тихо сползать под стол.
Но молодая кровь, разгорячённая зелё-
ным змием, жаждала хлеба и зрелищ.
Гости кричали: «Даёшь голые сись-
ки!» — и кровожадно косились на Бумбу.
Под столом Бумбастик жадно выпил ещё
полбутылки пива, и был извлечён на свет
Божий могучими руками Гены-Геморрой-
щика, получившего столь красноречивое
погоняло за пагубное пристрастие к спирт-
ному и к молдавским продажным женщи-
нам, коих Гена не просто любил, а ещё и
ебал. Регулярно, и с особым цинизмом. Ве-
су в Гене было под двести кило, и Бумба-
стик не сопротивлялся.
 И был стриптиз.
И на старую кровать, накрытую флагом
Ямайки, с размаху швырнули маленького,
беззащитного Бумбу.
И две девки, отрабатывая полученные от
Юлии 20 баксов, интенсивно тёрлись гру-
дями о волосатую грудь Бумбастика под до-
носящуюся из динамиков песню: «Солнце
ярко светит, луч играет по еблу, обоссанная
девушка сосёт свою губу… Наверное, ей
сниться отсосник до колен, но тут её пина-
ет очень грубый мент..» Это была любимая
песня Бумбастика. При жизни.
Потому что муж именинницы перестал
дышать тогда, когда заметил, что груди,
приятно касавшиеся его тела, вдруг стали
плоскими и колючими. Он на секунду от-
крыл глаза, увидел лежавших рядом с ним
Пашу-Пиццу, и Лысого, и впал в летаргиче-
скую кому.
 …А день рождения продолжался.
На кухне завязалась драка.
В правом углу ринга, в красных трусах,
была Юля, в левом углу, в белых штанах —
Витя-Бинокль.
Замес произошёл по вине Бинокля, ко-
торый, застав Юлию за реставрацией ве-
чернего макияжа, имел неосторожность
сказать:
— Сколько «Запорожец» не крась — всё
равно он Мерином не станет. Гы.
И получил в ответ острый укол кисточ-
кой для теней в промежность, сопровожда-
емый словами:
— Зато твоим крючком только варежки
вязать, обсос унылый!
…Биноклю потом промыли рану на голо-
ве, Юлька переоделась в джинсы, с сожале-
нием засунув в мусорное ведро рваное
праздничное платье, и празднество возоб-
новилось.
Ровно в полночь гости, во главе с Юли-
ей, торжественно пошли курить план.
Бинокль потрусил за ними, рассчитывая
на Юлину патологическую незлопамят-
ность. И зря, как оказалось. Потому что по-
пытка выклянчить паровозик вновь закон-
чилась трагично.
Патологически незлопамятная Юлия,
заметив вытянутые дудой губы Бинокля,
смачно треснула по ним лейкой в виде пе-
тушка, и припечатала:
— А ты покури трубу от Запорожца,
клизма очкастая!
Всё как обычно…
Я сидела возле бездыханного тела Бум-
бастика, и с горечью думала о том, что рас-
членять его труп, и развозить в метро его
останки в разные концы Москвы придётся
мне. Как лучшей Юлиной подруге. Пер-
спектива не радовала.
Более того, я услышала, как скрипнула
дверь, кто-то шагнул в тёмную комнату, где
лежал непогребённый Бумба, и рядом раз-
дался голос:
— Есть тут кто?
Я вздохнула. Причём, громко. Но ничего
не ответила.
Голос молчал полминуты, а потом ска-
зал:
— Давай, что ли, потрахаемся, как там
тебя зовут? Я потом тебе на гитаре сы-
граю…
Я снова вздохнула, и нежным сопрано
ответила:
— Иди нахуй, гитарист. Рождество сего-
дня, урод. О душЕ подумай. И вали с Богом,
по тихой грусти.
Удаляющиеся шаги. Сработало.
В комнате кто-то надрывно орал:
— Чёрррные глаза! Умираю! Умираю!
И слышался треск разрываемых одежд,
и аплодисменты.
«А в детстве я занималась бальными
танцами и спортивной гимнастикой» дубль
два.
Скрип двери. Шёпот: «Есть тут кто?»
Молчу. И тишина.
Вдруг, где-то сбоку послышалась возня,
и хихиканье: «Ой, ты ЕГО побрил? Такой
смешной…»
Стало интересно. Очень интересно. Я
тоже люблю смеяться. Так посмешите же
меня! И включила свет.
 Рядом с телом Бумбастика скрючились
Пицца и Лысый.
Пицца лежал, отвернувшись к стене, и
его тошнило за кровать.
Лысый лежал на Бумбастике, и мастур-
бировал ему член.
Через пять секунд я поняла, что расчле-
нять мне ничего не придётся, потому что
Бумба вышел из комы, и принялся бить Лы-
сого, Пиццу, и лягнул меня в бок.
В распахнувшиеся двери ввалились го-
сти, неся на руках Юлю с гитарой, Бинокля
в салате, а позади всех напирал мощным те-
лом Гена-Геморройщих, утробно рыча:
— Умиррраю! Умиррраю! Черные глаза!
На часах было два часа ночи.
Дважды приезжавшие на вызов соседей
милиционеры, танцевали с грудастыми го-
стьями финскую польку, мама и бабушка
именинницы совместными усилиями за-
баррикадировали изнутри дверь, да так, что
на следующий день пришлось вызывать
МЧС, в салатах лежали несколько гостей и
Юлькины колготки, а я шла по хрустящему
снегу домой.
В соседний подъезд.
В больших меховых тапочках, угнанных
из Юлькиной квартиры и в чьём-то крас-
ном пуховике.
Из Юлькиных окон вылетал фейерверк
и китайские петарды, с балкона валил ду-
шистый дым, а на московском небе сияла
рождественская звезда.
С днём рождения тебя, Юлька!
 Это ктой-та к нам приехал?
-10-2008 03:20

24 Телефонный звонок разбудил

меня в восемь утра. В субботу.
— Доча… — Печально сказала телефон-
ная трубка материнским голосом, и замол-
чала.
— Не пугай меня, мать. — Я сразу про-
снулась. Нормальные матери никогда не
звонят в субботу, в восемь утра, без большо-
го важного повода. — Что случилось?
— Радость большая случилась. — Голос
мамы стал ещё печальней, чем был. — К те-
бе едет Васёк.
— Какой Васёк?! — Я поняла, что на ме-
ня свалилось щастье, но ещё не оценила его
реальных размеров. — Трубачёв с товари-
щами?
 Мама, вероятно, запамятовала о суще-
ствовании одноимённой книжки децкого
писателя Валентина Осеева, и поспешила
меня успокоить:
— Нет, Васёк Кургузов. Один. Без това-
рищей. Правда, здорово?
— Это ахуеть как прекрасно. Я щастли-
ва. Знать бы ещё что такое Васёк…
— Лида! — Мама попыталась возмутить-
ся, но голос у неё оставался печальным, и
возмущение получилось неестествен-
ным: — Вася — сын тёти Тани!
В голосе матери отчётливо слышался те-
перь укор, но о том, что такое „Вася — сын
тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе
Кургузове“. Признавать это было стыдно.
— Ах, Васёк… — Я сделала вид, что ко-
нечно же вспомнила Васька, но тут же пере-
спросила: — Какая тётя Таня?
 Трубка ещё три минуты гневно ругалась
на меня материнским голосом, а потом по-
слала в мою барабанную перепонку серию
коротких гудков.
В общем, у меня теперь был повод для
щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк
Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва.
Когда-то, лет сорок назад, моя мама отды-
хала в пионерском лагере, и играла в
весёлые пионерские игрища с девочкой Та-
тьяной. Вместе с ней мама прыгала в меш-
ках, бегала стометровку, держа в руке сто-
ловую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвей-
тесь кострами“ — в общем, оттопыривалась
по-пионерски. После окончания смены де-
вочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и на-
чала писать моей маме трогательные пись-
ма, начинающихся со слов: „С пионерским
приветом пишет тебе Таня из совецкой ре-
спублики Белоруссия“. Второй раз подруги
увиделись лет через тридцать, когда девоч-
ка Таня из Могилёва родила подряд две
двойни от белорусского мужчины-алкого-
лика, и все четверо её отпрысков успели
вырасти и наглухо спиться. Младшую двой-
ню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно
говоря, было на них сильно похуй, потому
что оба они были страшные как голод, и
первая их фраза при виде меня была „У тебя
деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и
запомнился. И вот теперь он едет ко мне в
гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама
тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет
с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И
вся эта гоп-компания у мамы в квартире,
конечно же, не помещалась. Поэтому Вась-
ка было решено расквартировать у меня до-
ма.
Я немного подумала, а потом перезвони-
ла маме:
— Мама, а тебе не кажется, что логичнее
было поселить у меня девочку? — Задала я
маме коварный вопрос.
— Подумала. — В голосе мама всё ещё
слышался укор. — Подумала. Васёк — па-
рень неплохой. Да что там неплохой — он
ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И
ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт,
приглядитесь друг к другу получше…
После этих слов я забыла о вежливости
и заорала:
— Ну, во-первых, Васино „ого-го“ мо-
жешь оставить себе, у меня и поогогошнее
есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы
кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и
в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую
пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней!
Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!
— Ясно. — Тихо ответила мама, и поло-
жила трубку.
 На минуту мне стало стыдно, а потом
это прошло. Вот уж радость какая, блять.
Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе,
тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж
ей своих упырей пристроить в Москве. С
тётей Таней мы разошлись во мнениях лет
пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты
неправильно воспитываешь своего сына,
это тебе говорю я — мать четверых детей“,
я ответила: „Мать четверых алкашей, дура
ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала
изрыгать на меня всяческие проклятия, па-
раллельно ставя мне в пример своих доче-
рей, одна из которых в этот момент пила
шестнадцатую рюмку водки. Мне эти про-
клятия не понравились, и я побила мамину
пионерскую подругу двумя крышками от
кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечали-
лась, пожелала мне скорейшей гибели от
венерических болезней, получила от меня в
ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы
с ней больше не виделись. Равно как и с
членами её семьи. Воспоминания накатили
на меня волной, я вдруг остро пожалела
своего папу. Ведь папа мой ни в чём не ви-
новат. А теперь ему предстоит минимум две
недели (на меньший срок семейство Кургу-
зовых никогда не приезжало) жить среди
шести алкоголиков. Даже для папы это бы-
ло многовато. Папа у меня один, и я, как
его дочь, обязана позаботиться о сохране-
нии его душевного равновесия.
В общем, я для себя решила, что папу
надо непременно забрать к себе, и с этими
благими намерениями снова заснула.
Проснулась я около трёх часов дня,
нарядилась-накрасилась, и вся такая филь-
деперсовая пошла выручать из беды отца.
Дверь родителькой квартиры открыл
мне сам папа. Ибо он был единственным из
всех, находящихся в данный момент в его
доме, кто был способен услышать дверной
звонок, и открыть дверь.
— Приехали? — Шёпотом спросила я
папу.
Папа обречённо кивнул.
— Чо мать? — Уточнила я.
— Поллитра валерьянки. Спит.
— А уроды? — Я оценивала обстановку.
— Жрут спирт.
— Одевайся. — Я потянула папу за ру-
кав.
— Не могу. — Папа твёрдо оторвал мою
руку от его рукава. — Хату выставят. А мать
на органы сдадут.
— Я войду.
Папа отступил. Он сам меня воспиты-
вал, и знал каждое моё действие наперёд.
Препятствовать мне сейчас было опасно.
 В родном доме пахло носками, валерьян-
кой, алкоголем и зелёным луком. Прекрас-
ный букет.
На папином диване лежал незнакомый
мужик, развратно шевеля жёлтыми пятка-
ми, выглядывающими из разноцветных ды-
рявых носков, и лениво щёлкал пультом от
телевизора. В маминой комнате стояли
клетчатые баулы, из которых торчали се-
рые валенки и два лошадиных копыта. На
кресле, накрытая газетой „Могилёвские но-
вости“, на которой проступали жирные пят-
на, безмятежно спала моя мама, источая
сильный запах валерьянки. В бывшей моей
комнате, разложив на кровати лук, буханку
хлеба и три солёных помидора, возлегали
тётя Таня со своими карапузами, и жрали
хань из хрустальных фужеров, подаренных
мне мамой на мою свадьбу.
В глазах у меня потемнело, и от переиз-
бытка чувств я стала заваливаться на папу.
Крепкое отцовское плечо не дало мне
упасть на пол, а папин голос сзади подыто-
жил:
— Три недели.
Голосом Никиты Джигурды я сказала
только два слова:
— Хуй. Одевайся.
Папа не рискнул со мной спорить, и ис-
чез. А я вошла в комнату.
— Приехали? — Риторически поинтере-
совалась я, выкидывая в окно лук и помидо-
ры.
— Ы. — Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй
их разберёшь — они на одно ебало.
— Приезжайте к нам ещё. — Вежливо
продолжила я, аккуратно извлекая из рук
тёти Тани фужер с надписью „Совет да лю-
бовь“. — Лет через семьдесят. Раньше не
надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву
всем вам ноги.
На этом моё спокойствие, вызванное
шоком, благополучно закончилось, и я зао-
рала:
— Я вырву всем вам ваши ебучие сраные
ноги, вырву вместе с вонючими носками,
которыми вы, бляди, навоняли на всю мою
квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши ва-
ленки и копыта, а жопы вам навтыкаю
останки вашего папы, которого я прям щас
отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу
вас в ваши баулы, а мой папа принесёт мне
с работы пятьдесят кило цемента. Мой папа
строитель, он умеет красть цемент со
стройки так, чтобы его не поймали, и он
украдёт его. Для меня. И поможет мне сде-
лать в тазу раствор. Который я напихаю вам
во все отверстия, и ещё останется литров
сорок, чтобы полностью наполнить ваши
ебучие авоськи, в которых будете лежать
вы! После этого мы с моим папой — а он
крепкий мужик, он на стройке работает —
допинаем ваши авоськи до Яузы, и кинем
вас в реку. С обрыва. И похуй, что там нет
никакого обрыва — я клянусь, он там по-
явится. Если. Вы. Через минуту. Не
съебётесь. Отсюда. НАХУЙ!!!!
На этом месте у меня временно закон-
чился словарный запас, и я услышала как
хлопнула входная дверь. Оглянувшись на-
зад, я увидела открытый папин рот, и сде-
лала вывод, что из квартиры съебался вовсе
не он. Поняли это и жители Белоруссии.
— У нас билеты на семнадцатое чи-
сло… — Проблеяла то ли Оля, то ли Лена —
тоже хуй поймёшь, они на одну синюю ро-
жу, но тут же увидела как покраснело моё
лицо, и исправилась: — Но мы можем их
поменять.
Я сделала шаг в сторону, освобождая
дверной проём, и тихо сказала:
 — Пошли нахуй!
Ещё никогда я не видела, чтобы нахуй
шли так слаженно, в ногу, и так быстро.
Через три минуты входная дверь хлоп-
нула ещё один раз, и в квартире остались я,
мама, папа, и запах носков.
Я повернулась к отцу:
— Я вот только одного не пойму: ты чо,
не мужик, что ли?
Папа испуганно сделал шаг назад, и
упёрся спиной в шкаф. Дочь он воспитывал
сам лично, поэтому знал, что сейчас будет.
— Какого хуя, спрашивается, я должна
приходить к вам, выгонять этих упырей,
спасать свой богемский хрусталь, и надры-
вать свой прекрасный голос?!
Папа закрыл глаза.
 — Какого хуя это делаю я?! Ты! — Мой
палец упёрся в папину грудь. — Ты меня
учил стоять за себя, учил не позволять са-
диться себе на шею, учил… Да ты меня до-
хуя чему учил! Так почему я должна бросать
свои дела, и бежать к вам, чтобы выставить
из вашей хаты шестерых мудаков?!
Папа открыл глаза, и буднично ответил:
— Потому и учил. Чтоб пришла, и по-
стояла. Водку будешь?
Я посмотрела на папу, и выдохнула:
— Давай.
— Матери-то чо скажем? — Папа полез
в холодильник, и достал оттуда бутылку
водки. — Рюмки на кухне. Сполосни.
— А ничо не скажем. — Я зашла на кух-
ню, и достала из шкафчика две рюмки. —
Щас выпьем, и ко мне пойдём. Колбаски
порежь.
 — Не, я к тебе не пойду. — Папа принял
от меня рюмку, и приподнял её: — За тебя.
— Ага. — Рюмки со звоном соприкосну-
лись. — Точно не пойдёшь?
Папа сунул в рот кружок колбасы, и ма-
шинально вытер бороду:
— Точно не пойду. Кому-то надо теле-
фоны попрятать. Мать скоро проснётся. Ты
же хочешь провести этот вечер спокойно?
— Спасибо, пап. — Я посмотрела на бу-
тылку, завинтила обратно пробку, и убрала
водку обратно в холодильник. — Я это… Всё
правильно сделала?
Папа отвернулся к окну, и в отражении
стекла я увидела, что он улыбается.
Наклонившись, я поцеловала отца в
щёку, и через полминуты входная дверь
хлопнула в третий раз.
 Телефонный звонок разбудил меня в во-
семь утра. В воскресенье.
— Доча… — Печально сказала телефон-
ная трубка материнским голосом, и замол-
чала.
— Что случилось? — Кисло спросила я.
Партизан из папы хуёвый. Не мог телефон
получше спрятать.
— Радость большая случилась. — Голос
мамы стал ещё печальней, чем был. — К те-
бе едет дядя Алик с Урала.
 Билет на вчерашний трамвай
-02-2008 01:06

14 Прим. автора: С днём рождения,

Денис!
«Лёлик, солнце, я тебя люблю, но замуж
не пойду…» — запел мой телефон, и я нажа-
ла на зелёную кнопку:
— Ну что, опять код домофона забыл?
— А я его и не помнил никогда.
— Даже так? Тогда пиздуй домой. Ты
должен его знать как номер своего паспор-
та.
— А я и номер паспорта своего не знаю.
— Это меняет дело. Нажимай двадцать
шесть…
— Нажал.
 — Гы, я тебя наебала. Сбрось двадцать
шесть, нажимай четырнадцать, потом клю-
чик, потом… Ты нажимаешь?
— Нет. Ты ж глумишься, сука такая.
— Блять… Послал Бог мудака на мою го-
лову… Не глумлюсь я уже. Нажимай четыр-
надцать…
— Я уже в лифте, гы.
— Один-ноль в твою пользу, Боков.
Нажимаю на красную телефонную кноп-
ку, и иду открывать дверь.
— Припёрся? — риторически спраши-
ваю я у четырёх пакетов с рекламой супер-
маркета «Седьмой континент»
— Не припёрся, а честь тебе оказал ве-
ликую, дура. Подвинься, я войду… Слушай,
ты когда этот сиротский коврик выбро-
сишь, а? Каждый раз как захожу, и его ви-
жу — мне плакать хочется. Тебе новый по-
дарить?
— Подари. А чо ты мне принёс?
Четыре пакета опускаются на пол, и за
ними появляется красное лицо Бокова.
— Нихуя и луку мешок. Всё, что проси-
ла — то и принёс.
— А почему так много?
— А потому что я не первый год тебя
знаю. Щас половина в помойку уйдёт, кули-
нар, блин.
Хмурюсь.
— А хули тогда ко мне пришёл? Шёл бы
в ресторан.
— Знаешь, после двух тортов с кремовы-
ми розочками потом непременно тянет на
Бородинский хлебушек.
— Говнюк.
 — Я тебя тоже люблю. Иди, пакеты раз-
бирай.
Пока Боков моет руки, я разбираю паке-
ты. Сметана, масло, сгущёнка, консервиро-
ванные персики…
— Боков! — Ору куда-то, — Боков! А со-
ду купил?
Слышен звук воды, спускаемой в унитаз,
и голос Бокова:
— Блять, у тебя хоть что-нибудь дома
есть, а? Муки нету, масла нету, соды,
блять — и той нету!
— У меня есть на жопе шерсть. А соды
нету. Зачем она мне?
— Действительно. Зачем она тебе? От
водянки мозга сода, по-моему, не помогает.
— Это точно. Как вспомню, сколько я на
тебя тогда соды перевела — и всё зря…
 — А по жопе?
— А по яйцам?
— А поцеловать?
Целую розовую Боковскую щёку, и ко-
мандую:
— Так, открой мне вон ту банку… Нет,
не персики, сначала сгущёнку. Ага… Потом
масло возьми, и сунь на десять секунд в ми-
кроволновку. Только фольгу сними. И мис-
ку вон ту дай.
Энергично взбиваю миксером в миске
ингридиенты.
— Боков?
— Что ещё?
— Слушай, у меня мужик новый…
— Ёбаная тётя, как ты исхудала… Кто на
этот раз? Где откопала?
 — Боков, это любовь. Точно. Я прям уве-
рена. Зовут Петей, познакомились в метро.
Там какой-то упырь мне на ногу чуть не на-
ссал, а Петя ему дал…
— В жопу?
— По себе не суди. В гычу.
— Романтично. Уже романтично. Про-
должай.
— Не буду. Ты глумишься.
— Держи персики… Блин, ну куда ты
грязными лапами за банку, а? Руки вытри…
Вот… Да не глумлюсь я. Просто про твоих
Петь я восемь лет слышу. И вечно у тебя
любовь до гроба.
— Миску возьми. Ага… Вон туда её… Те-
перь муку отмерь, два стакана. Фартук на-
пяль, испачкаешься… Боков, у тебя чёрствое
сердце. И души нет. Я влюбилась.
 — Хуй большой?
— Хуй большой. Тьфу, блять… Не знаю
я, какой у него хуй. Дай сметану.
— На. Всё с тобой понятно.
Отворачиваюсь, и наливаю жидкое те-
сто в форму.
— Ничего тебе не понятно. Я — баба. Я
имею право…
— Да ты всё подряд имеешь.
— А вот и нет!
— А вот и да!
С грохотом захлопываю дверцу духовки.
— Вот нахуя ты пришёл, спрашивается?
— На тортик.
— Вот сиди, и жди свой тортик, понял?
Зараза…
 Вытираю руки о полотенце, и прикури-
ваю сигарету:
— Форточку открой, и сними фартук.
Поварёнок, блять.
— Тебе соку налить?
— Налей. Вот почему ты, Боков, такая
циничная тварь, а? Скажи мне!
— Нет, Лидка. Я не тварь. Я — твоя со-
весть.
— Ебала я такую совесть.
— Это точно. Я же сказал, что ты всё
подряд…
— Три раза по пьяни нещитово.
— Двадцать четыре. И по трезвому.
— Считал?
— А то ж… Это тебе как жопу вытереть,
а вот я…
 — Ненавижу.
— И я тебя. Тортик не сгорит?
Выбрасываю окурок в форточку, и бегу к
плите.
— Дай прихватку. Да не эту, а вон ту,
толстую. Жёлтая у меня для красоты тут ви-
сит.
Отворачивая лицо от духовки, вытаски-
ваю противень.
— Сгорел? — интересуется Боков.
— Хуй тебе. Дай доску разделочную. И
нож.
Вываливаю круглый толстый корж на
доску, и начинаю осторожно разрезать его
на два тонких пласта.
— Лидк…
Молчу.
 — Лидосина…
Молчу.
— Ладно, извини. Хуйню сморозил.
Молчу. Снова молчу. Опираюсь двумя
руками на стол, и поворачиваюсь к Бокову:
— В том-то и дело, что не хуйню…
— Брось, Лидк. Нормальная ты баба. Пе-
тя у тебя? Замечательно. Наверняка Петя
этот хороший мужик. Ты меня не слушай, я
ж из ревности всё.
Тупо смотрю на пар, поднимающийся из
разрезанного коржа…
— Боков, он безработный алкаш…
— Преувеличиваешь небось. Наверное,
пиво пьёт по пятницам?
— И по субботам. И водку в воскресенье.
 — Ну и я пью. И пиво люблю. И водку
по воскресеньям. Сегодня у нас что? Вос-
кресенье? Слушай, у тебя водка есть?
— Не надо, Боков. Я дура. Я знаю…
Тёплые руки на моих плечах. Носом по-
чти ткнулась в остывшее тесто.
— Не плачь. Ты пойми, я ж добра тебе
хочу. Я ж сам за тебя в огонь и воду, знаешь
ведь…
Шмыгаю носом.
— Добра… А кто в пятом класе мне чуть
череп арматурой не проломил, а?
— Опять двадцать пять… Сто раз тебе
говорил: я тебя со Скотниковой перепутал!
— Врёшь ты всё, и ссышь ты в тумбу.
Скотникова выше меня ростом! И жопа у
неё была метр на метр! Как ты нас перепу-
тать мог?
 — Ой, не надо ля-ля… Жопа у Ирки бы-
ла что надо. И сиськи уже тогда клёвые. А у
тебя их до сих пор нету.
— Есть!
— Нету!
— Есть!
Злюсь уже.
— Есть. И красивые…
Улыбнулась.
— Боков, и не думай даже…
— Я и не думаю. Я уже пять лет ни о чём
таком не думаю.
Поворачиваюсь к нему лицом, и смотрю
прямо в глаза:
— Динька… Ты на меня не обижаешься?
— Корж остыл? Давай крем намазывай.
Я персики порезал, щас дам.
 — Динь, ты не обижаешься?
— Нет.
— Боков… Ты… Ты мой лучший друг. Да-
же больше. Ты мой брат. У тебя даже улыб-
ка как у меня…
— Это у тебя, как у меня. Я тебя старше
на полтора месяца.
— Пусть так. Я люблю тебя. Я очень
сильно тебя люблю. Вот скажут мне: «Сдох-
нешь за него?» — я отвечу: «Как нехуй
срать!»
— Ну и дура. У тебя ребёнок же.
— Не дура. Вот именно потому ты и не
умрёшь. Никогда-никогда. Чтобы я дышала
этим говённым московским воздухом, и
спокойно растила сына… Я тебя люблю…
— Но замуж не пойду?
 Засмеялась, и прижалась к Бокову:
— Знал бы ты, какая песня у меня на те-
лефона на тебя выставлена…
— Догадываюсь. Делай торт. Я сюда
жрать пришёл вообще-то.
Быстро размазываю деревянной ложкой
крем по коржу, и начинаю выкладывать на
него персики.
— Динь, у меня конфорка не фурычит.
— Какая?
— Вот эта, крайняя…
— Отдойди, посмотрю.
Выкладываю второй слой персиков, и,
скосив глаза в сторону, наблюдаю за Боко-
вым.
— Отвёртка есть?
 — Какая?
— Крестовая.
— Есть.
— Давай. Хотя не лезь, делай торт. Сам
возьму. Боже мой, Лида… Я завтра к тебе
приду, и подарю тебе набор отвёрток.
— Подари. И коврик.
— Хуй тебе. Отвёртками обойдёшься.
Начинаю украшать торт ананасами.
— Боков…
— Что?
Возится в плите, и на меня не смотрит.
Ну и хорошо.
— Боков, а знаешь почему у нас никогда
ничего не получилось бы?
— Знаю. Потому что если бы у тебя был
хуй — ты была бы Боковым.
 — Точно. Мы одинаковые, Динь. Под
копирку, блять…
— Хорош оправдывться. Скажи ты пря-
мо: у меня хуй кривой, да?
Роняю на пол кусок ананаса, и смотрю
на Боковскую спину:
— Ёбу дался?! Кто тебе такое сказал?!
— Катька моя…
— Плюнь ей в рожу. Охуела она у тебя
совсем. Распустил бабу свою, Боков! Хуй ей
твой, блять, кривой… Она на себя в зеркало
смотрела, чмо тамбовское?!
— Таганрогское… И она не чмо! Ты
базар-то фильтруй.
— Да пошёл ты со своей Катей! Я сразу
тебе сказала: мне она не нравится! А ты-то
развонялся: «Я её люблю, она пиздатая…»
Вот живи теперь со своей лимитой, и не жа-
луйся!
 — Да лучше с лимитой, чем с…
— Чем с кем?!
Боков осёкся, и повернулся ко мне ли-
цом.
— Чем с кем?! Отвечай!
— Лид…
— Заткнись. Ты мне ответь: ты на кого
намекал, а? Димы нет уже! Умер Димка
мой! Ну, давай, скажи! Скажи, с кем я жила?
От чего он умер? Ты же знаешь!
Боков кидает на пол отвёртку, и одним
рывком хватает меня за руки.
— Успокойся, дурочка. У меня и в мы-
слях ничего такого не было, ты что?!
— Я что? Я ничего! А вот ты…
И разревелась.
 — Тихо-тихо… Шшшшшш… Тихо, род-
ная, успокойся… Господи, за что мне это
всё? Успокойся, маленькая…
— Боков… — Всхлипываю, — Боков,
тебе-то хорошо… У тебя Катюха есть… А я…
— Ну и у тебя будет. Всё у тебя будет. Не
разменивайся ты по мелочам. И не ищи. Са-
мо всё придёт.
— После Димки?
— После Димки. Он, вот, смотрит на те-
бя сверху, и думает: «Какая же у меня жена
дура… Её такой хороший мужик тут утешает
и любит между прочим, а она ревёт… А Бо-
кову доверять можно, он Лидку не обидит
никогда. Никогда-никогда». Вот что он щас
думает. А ты плачешь…
— Я не могу, Динь…
— А я знаю. Зато ты плакать перестала.
 Вытираю нос салфеткой.
— А я тортик уже сделала.
— Отлично! Ух, щас наебну Лидкиного
фирменного тортика… Давай сюда нож!
Так, я себе сразу половину отчекрыжу, лад-
но? Я ещё папе отнесу.
— Отнеси. Как он там, кстати?
— Да как всегда. То дома, то по блядям.
— Всегда по-хорошему охуеваю с твоего
папы. Столько лет мужику, а всё по бабам…
— А я с твоего папы охуеваю. Такой му-
жик, а женился, блять, на твоей маме…
— Это точно. Ешь, давай.
— Ем. Спасибо, торт — отпад. Жалко,
редко его печёшь.
— Только для тебя, кстати.
 — Знаю. И горжусь этим шопесдец.
Собираю по кухне грязную посуду, под-
метаю крошки с пола, подливаю Диньке
чаю…
— Вот и воскресенье прошло…
— И что? Отличное было воскресенье,
кстати. Тортик опять же…
— Динь…
— Аюшки?
— А я тебе всё снюсь, да?
Динька наклоняется над чашкой, и
долго-долго пьёт.
Я терпеливо жду.
— Да. Знаешь, мне вот сон вчера опять
приснился. Прям кино снимать можно.
Снится, что мне двести лет. Прикинь? Все
уже забыли об этом, естественно, и вот иду
я к тебе в гости. Подхожу к твоему подъез-
ду, и подбираю флешку, на которой твой
код домофона записан, чтоб в голову её за-
сунуть. И тут из подъезда выскакивает пар-
нишка. Меня увидел, глазки опустил. «Зд-
расьте» говорит. Я ему: «Сынок, ты от бабы
Лиды, поди?» Да, говорит, от неё… А лет те-
бе, спрашиваю, сколько? — «Тридцать
семь…» И вот стою я, и думаю: «Вот нихуя,
сцуко, ничего не изменилось. И Лидка всё
так же по молодняку, и я к ней с пивом в го-
сти..» Как в той песне: «И нисколько мы с
тобой не постарели, только волосы немного
поседели…» И почему-то я весь сон шатался
по Москве с авоськой. С натуральной такой
авоськой-сеточкой… Вот такой сон, да…
Вожу ладонью по скатерти, и смотрю на
свои руки.
— Не постарела?
— Ни капли.
 — Дураки мы с тобой, Боков… Ведь всё
могло быть по-другому…
— Не знаю. Не думаю об этом. Но, зна-
ешь что?
— Что?
Оторвала взгляд от своих рук, и посмо-
трела Диньке в лицо.
— Если Катька меня выгонит… Если
вдруг она меня выгонит…
Пауза. Я жду, и не тороплю его.
— Я приду к тебе. Жить. Примешь?
Проглатываю ком в горле, и киваю:
— Приму. Но жить ты будешь у меня в
кладовке. Идёт?
— Идёт.
Встаю, и начинаю упаковывать в пласти-
ковый контейнер остатки торта. Для Боков-
ского папы.
Упаковала, и торжественно вручила па-
кет Бокову:
— Контейнер потом верни.
— Обязательно.
— Когда теперь приедешь?
— А когда нужно?
— Всегда.
— Тогда я остаюсь.
— Хуй тебе. Иди к папе. Давай через не-
дельку приезжай, а?
— На тортик?
— Да размечтался. На пиво. Пиво с тебя,
хата с меня.
— А ночевать оставишь?
— В маленькой комнате, с собакой. Бу-
дешь там спать?
 — Буду. Мы с ним давно подружились.
— Ну, тогда дай я тебя хоть поцелую…
Едва касаюсь губами Динькиных губ, за-
держиваюсь ровно настолько, чтоб успеть
отпрянуть в тот момент, когда Динькины
губы начнут приоткрываться, и распахиваю
дверь.
— Домой придёшь — позвони.
— Хорошо.
— Я люблю тебя, Боков…
— И я тебя. Не скучай.
Я закрываю дверь, и возвращаюсь на
кухню.
Я мою посуду и плиту.
Я подбираю с пола обрывки изоленты и
отвёртки.
 Я вытираю стол.
И почему-то плачу…

Ассоциации
-06-2008 11:30

07 Ассоциации — вещь странная и

порой пиздец какая интересная.
У меня, к примеру, иногда такие ассоци-
ации с чем-то возникают — я сама потом с
себя охуеваю.
На днях, заглянув дома в свой рефриже-
ратор, я с прискорбием обнаружила там
хуй. В том смысле, что из продуктов пита-
ния там имелся только суповой набор в ви-
де верёвочки от сардельки, и лошадиного
копыта, для собачушки. А скоро мужыг мой
с работы придти был должен. И вполне ве-
роятно, он дал бы мне пизды за отсутствия
ужына. В общем, вариантов мало: или пиз-
дюли, или в магазин.
Я выбрала второй вариант. Нарядилась,
бровушки подмазала, и попёрлась в супер-
маркет.
Купила я там пищи разнообразной, ган-
донов на всякий пожарный, и уже домой
почти собралась, но тут стопиццот тысяч
чертей меня дёрнули завернуть в магазин-
чег с разной, блять, бижутерией. Очень я
люблю всяческие стекляшки разноцветные.
Причём, не носить даже, а просто покупать.
Дома уже ящик целый всяких бусиков, хую-
сиков, браслетиков, заколочек и прочего
щастья туземцев набрался. Бывает, раскры-
лачусь я возле своего ящика с бохатством,
как Кащей, и сижу себе, над златом чахну.
Закопаюсь в нево по локоть, и ковыряюсь,
ковыряюсь, ковыряюсь… Иногда почти до
оргазма. И все домашние мои уже знают:
если Лида в ванной закрылась, стонет там
громко и гремит чем-то — значит, мыццо и
гадить надо ходить к соседям. Это надолго.
Но вернёмся к ассоцыациям.
Я такая, колбасой и томатами нагружен-
ная, с гандонами подмышкой, заворачиваю
в этот магазин, где сразу начинаю рыцца в
бохатсве, и стонать. В магазине этом меня
давно знают, и уже почти не бояцца. Есте-
ственно, нарыла я там себе серёжку в пупог.
В виде бабочки-мутанта, с серебристой со-
плёй, торчащей из жопы. Красивая штопис-
дец. Особенно сопля эта, из стразиков са-
моцветных. Застонала я пуще прежнего, ку-
пила мутанта незамедлительно, и домой
поскакала, в спирте её полоскать, и приме-
ривать к своему пупку.
И только я эту бабочку в себя воткну-
ла — в башке сразу ассоциацыи ка-а-ак
попёрли!
Дело было лет восемь-девять назад. Мо-
лодая я была, тупая до икоты, и к авантю-
рам склонная. И подрушка у меня была, На-
ташка. Ну так, подрушка-не подрушка, в
школе когда-то вместе учились. А работала
Наташка тогда в каком-то пидрестическом
модельном агенстве, администратором. Од-
на тёлка во всём штате. Остальные — пидо-
ры непонятные. Как её туда занесло — не
знаю. По блату, вестимо. Я, например, в то
время отрабатывала практику в детской те-
атральной студии, сценарии сочиняла,
спиктакли ставила. Всё лучше, чем с гомо-
сексуалистами якшаться, я щитаю. И как-то
припёрлась я к Наташке на работу. То ли
отдать ей чота надо было, то ли забрать —
уже не помню, не суть.
И вот сидим мы с ней, кофе пьём, над
секс-меньшинствами смеёмся-потешаемся,
анекдоты про Бориса Моисеева рассказыва-
ем. В общем, две такие ниибаццо остроум-
ные Елены Степаненки.
 Вдрук дверь открываецца, и в кабинет к
Наташке заходит натуральный мальчик-
гей.
— Хай, Натали, — говорит педик, и лы-
бицца. И в зубах передних у нево брульян-
ты лучики пускают, — Арнольдик у себя?
— Чо я тебе, секретарша штоли? —
Огрызаецца Наташка, и злобно на брульян-
ты смотрит. — Не знаю я. Сам иди смотри.
— Экая ты гадкая, Натали. — Огорчи-
лась геятина, и ушла, дверью хлопнув.
— Это кто такой? — Спрашиваю. — И
чо у него в зубах застряло такое красивое?
— Это Костик, модель наша бывшая. —
Наташка поморщилась. Щас нашол себе
алигарха какова-то, и тот его в тухлый блю-
туз шпилит. За бабло. А чо там у нево во
рту… Так это, наверное, Костик так своё ра-
бочее место украшает. Фубля.
 — Фубля. — Согласилась.
Тут дверь снова открываецца, и снова к
нам Костик заходит.
— А что, девчонки, — сверкнул яхонта-
ми любовник алигарха, — может, выпьем?
Арнольдика нету всё равно, и до конца ра-
бочего дня полчаса всего осталось. Так вы-
пьем же!
— Чо такое Арнольдик? — Пихаю в бок
Наташку. — Главный гей в вашем рассадни-
ке Пенкиных?
— Типа того. Директор наш. Судя по
всему, один из Костиных брюликов — его
подарочек. Везёт пидорасам.
— Жуть какая. Просто вертеп разврата.
Как ты тут работаешь?
— Охуительно работаю, между прочим.
Тебе такое бабло в твоём кукольном театре
и не снилось.
 Тут я чота набычилась. Не люблю я, ко-
гда мне баблом тычут в рожу. Я зато культу-
ру в массы несу, хоть и бесплатно. И с пидо-
расами не целуюсь. Ну и отвечаю Костику:
— А отчего ж не выпить-то? Плесни-ка
мне, красавчик, конинки француской, и
мандаринки на закусь не пожалей.
Наташка на меня так злобно позырила,
но ничо не сказала.
Короче, чо тут рассказывать: упились
мы с Костей-педиком в сракотень. Уж и На-
ташка домой ушла, со мной не попрощав-
шись, и на часах почти десять вечера, а мы
всё сидим, третью бутылку допиваем и ци-
трусы жрём.
— А вот зацени, — говорит Костик, и
майку с себя снимает, — нравицца?
Смотрю: а у него в пупке серёжка висит,
и на сиськах серёжки висят, и в носу что-то
сверкает, и в ушах злато болтаецца.
— Заебись, Константин, — говорю, — а
ты где такую хуйню себе подмутил?
— Сам проколол. И пупок, и соски, и
нос. И язык ещо. Хочешь, я тебе тоже чо-
нить проколю?
А я уже сильно нетрезвая сижу, и эта
идея меня вдруг сильно впечатлила:
— Хочу, — отвечаю, — пупок проколоть
хочу. Немедленно. И штоп серьга там висе-
ла красивая, как у цыган.
И раздеваюсь уже. Хули педиков стес-
няцца? А Костик из своей бапской сумочки
уже инструменты аццкие вынимает: там-
пон, зажым, иглы какие-то… Я чуть не про-
трезвела.
— Нучо? — Подходит ко мне со всей
этой трихомудией. — Ложысь.
 Я уже перебздела к тому моменту, но за-
ссать перед педиком, это, знаете ли, самый
позорный позор на свете, я так щитаю. По-
этому тихо ссусь от страха, но ложусь на ди-
ван кожаный, глаза закрываю, и почему-то
начинаю представлять сколько народу на
этом диване анальную девственность поте-
ряло. Затошнило ужасно, и в этот момент
мне Костя сделал очень больно в области
пупка, а я заорала:
— Костик, блять! Отъебись, я не хочу
больше серег цыганских! Больно же!
А Костик уже свои садо-инструменты
обратно в сумочку убирает:
— Поздно, прокомпостировано.
Я с дивана приподнялась, смотрю: а у
меня уже в пупке серёжка висит кросивая,
золотая, и главное, нахаляву. Я заткнулась
сразу, и давай перед зеркалом вертецца, пу-
зом трясти, новым приобретением любо-
вацца. И тут меня посетила идея:
— Костик, — говорю, — а давай ты мне
сиську тоже проколешь, а? Давай прям щас,
а то передумаю.
И лифчик снимаю. Педик же, чо стес-
няцца?
А педик вдруг занервничал, покраснел,
отвернулся, и протрезвел.
— Не, — отвечает, — не буду я тебе
сиську прокалывать. А ты оденься уже, не-
хуй меня смущать. Я, между прочим, бисек-
суал.
Еба-а-ать как интересно!
Я быстро лифчик свой поролоновый на
место косо присобачила, и к Костику по-
ближе подобралась:
— Тоисть ты и с дядьками и с тётьками
штоле?
 — Типа да. — Смущаецца такой, и ко-
ньяк вдрук пить начинает прям из горла.
— Проблюёшся, Костя. Ты, давай, с те-
мы не съезжай. А тебе с кем больше ебацца
нравицца? Тока честно.
Чота меня вдрук такой кураж захватил,
и нездоровая как триппер жажда познаний
в области педерастии.
— Пошла в жопу. — Грубит Костик, и
продолжает пить. — Не скажу.
Тут весь выпитый мной алкоголь резко
подействовал на мой маленький мозг, и я
вдруг говорю:
— Не хочеш рассказывать — щас сама
проверю.
И быстро снимаю с себя всё барахло.
Только серёжку в пупке оставила, штоп не
проебать халявную драгоценность. Вот с че-
го мне стало так интересно — совращу я по-
лупидора или нет — не знаю. Конина, на-
верна, палёная была.
Костик коньяком давицца, но зырит, и
пятнами пошол. А я разошлась, по дивану
скачу кенгурой, вокруг Костика пляски на-
родов севера устраиваю, соблазняю как
умею.
Ну и допрыгалась, ясен пень.
Мальчик-гей кинул в угол пустую бу-
тылку, схватил меня холодными лапками, и
алчно повалил на диван, пыхтя мне в ухо:
— Ты любишь тантрический секс?
— Если это не в жопу, то люблю. — От-
вечаю честно.
— Точно? — Кряхтит, а я чувствую, как
он втихаря хуй дрочит где-то за моей левой
коленкой.
— Точно-точно. Ну, давай уже, хорош
дрочить-то, бисексуал, бля.
 Ну, он и дал…
Через два часа я уже обзавелась опрело-
стями на жопе (подозреваю, што диванчег-
то был из кожзама), а через три — мозоля-
ми вдоль позвоночника. И перестала ощу-
щать свои гениталии. Анекдот сразу вспо-
мнился: «Ты меня ебёш, или кастрюлю чи-
стиш?»
Хриплю на выдохе:
— Ты когда кончишь-то, зараза?
— Ещё не скоро. Это тантра. Наслаждай-
ся.
И чо я, дура, не спросила сразу чо такое
тантра? Это ж хуже чем в жопу…
— Ёбнулся ты штоле? Какая нахуй тан-
тра?! Я щас сдохну уже!
— Устала? Тогда переворачивайся. И на-
слаждайся.
 Да вот хуй тебе, Костя. Я и перевернуть-
ся уже не могу. И вообще ничего не могу.
Только хриплю как профессор Лебедин-
ский. И, само собой, насладилась уже лет на
тридцать вперёд.
Вот скажыте мне: нахуя мне всё это нуж-
но было? А? Хуй на. Я тоже не знаю. Но
точно знаю, что это порево и жорево надо
прекращать. А то у меня мозоли будут не
только на спине.
— Я не могу перевернуцца, Костя. Штоп
тебя пидоры казнили… Я наслаждаюсь. А
давай ты ваще кончать не будеш, а я домой
поеду?
С виду-то он худой вроде, а весит как
мой шкаф. Я это точно знаю, этот шкаф на
меня один раз упал. Поэтому с Костей надо
по-доброму. А то щас нагрублю — он до по-
слезавтра с меня не слезет, и я умру позор-
ной смертью. Под педиком. Меня родители
из морга забирать откажуцца, стопудово.
Стало очень обидно и страшно.
— Нет, я должен кончить! — Пыхтит
Костик, и подозрительно шарит рукой где-
то в раёне своей жопы. — Помоги мне.
«Памахи-и-и мне, памахи-и-и мне, в све-
тлохлазую ночь пазави-и-и», блять! Апять
ассоцыации.
— Чем тебе помочь, Костенька-сука? —
Пищю на последнем издыхании.
— Поиграй пальчиком у меня в попке. А
когда я тебе скажу «Давай!» — засунь мне
туда ЧЕТЫРЕ пальчика. Тогда я кончу, а ты
пойдёш домой.
Тут меня перекосоёбило штопиздец. Не,
я ж понимаю, что сама виновата, дура. Не-
хуй было с пидором хань жрать, и сиськами
своими ево смешыть. Но сувать ЧЕТЫРЕ
пальца в чью-то жопу… Я лучше сдохну. Да
я, если уж прямо, в любом случае сдохну.
Только в варианте с пальчиками ещо сойду
с ума, и закончу жызнь, сидя на горшке, с
демоническим хохотом пожырая папины
кактусы.
Надо было спасать свою гениталию и
жызнь заодно, и действовать нужно было
хитро. А у меня, если чо, с хитростью и ло-
гикой дефицыт. Это у меня наследственное,
от мамы.
— Ну давай, поиграю… — Говорю, а са-
ма уже зажмурилась. — Можно уже сувать
палец-то?
— Суй! Суй, Арнольдик! — Кричит Ко-
стик, и хрипеть тоже начинает.
Вот же ж пидор… Я, конечно, знаю, што
иногда мужыки, лёжа на мне, совершенно
другую бабу представляют, штоп кончить
худо-бедно, но вот штоп они другого мужи-
ка при этом представляли — это какая-то
блевотина. И, естественно, я, как обычно, в
её эпицентре.
— Сую, Костя! — Ору, и вонзаю в Кости-
ковы булки все свои десять трёхсантиме-
тровых когтей. — Вот тебе, скотина зло-
вредная!
И давай драть его жопу. Пару раз, каюсь,
пальцем в очко ему попала. Чуть сознание
не потеряла. Но жызнь дороже. Ору, цара-
паюсь, ногами слабо шевелю, за жызнь
свою никчемную цепляюсь.
— Бля-я-я-я-я!!! — Орёт Костик
— Вот тебе, пидор, клочки по закоулоч-
кам!!!! — Тоже ору.
— Сильнее, сильнее!!! — Зачем-то во-
пит.
— На! На! Подавись!!! — Хуячу его ког-
тями как Балу бандерлогов. Изрядные кус-
ки жопы ошмётками в стороны разлетаюц-
ца.
— Кончаю-ю-ю-ю-ю!!! — Вдруг взвыл
Костик, и затих.
Причём затих надолго. Я, пользуясь
этим, начинаю из-под него выкарабкивац-
ца, что получаецца с трудом. Ноги атрофи-
ровались к хуям. Ползу по полу как Мере-
сьев. Доползаю до своих шмоток, и начи-
наю одевацца. Причём, всё это на чистом
жывотном страхе. Ног не чую, но каким-то
чудом на них встала. И похуй, что они те-
перь колесом. Кстати, до сих пор такими и
остались. Хватаю сумку, подкатываю на
своём колесе к двери, и тут с дивана раз-
даёцца:
— Спасибо тебе… Позвони мне завтра,
а?
Я охуела, если честно. Я ему всю жопу на
заплатки изодрала, а он мне спасибо гово-
рит. Мало, что пидор, так ещё и со странно-
стями половыми. Находка для Фрейда.
— Угу. — Говорю. — Позвоню. Обяза-
тельно.
— Врёшь ты всё, все вы такие… — Хны-
чет Костик. — Не позвонишь ты мне, мер-
завка такая!
— Не ссы, прям завтра и позвоню. Спа-
сибо, блять, за тантру.
И съебалась.
Помню ещё, что таксист, который вёз
меня домой, всю дорогу косился на мои
окровавленные руки и кровавое пятно на
футболке, в области пупка. Полюбому рожу
мою запоминал. Бля буду, он потом навер-
няка неделю смотрел «Дорожный Па-
труль», и ждал, когда там скажут: «Разыски-
ваецца молодая баба, которая голыми рука-
ми убила гомосексуалиста. Приметы: блон-
динка, вся в кровище. Вознаграждение за
помощь в её поимке — миллион долларов
евро США»
Костика я с тех пор никогда не видела.
И не жалею об этом. И девять лет о нём не
вспоминала до вчерашнего дня.
Пока не купила эту бабочку-мутанта с
длинной серебристой соплёй из стразов,
отдалённо похожых на брульянты в Кости-
ных зубах.
И эта дырка в пупке…
Как я ненавижу эту свою дырку. В пупке.
И того, кто мне её проковырял.
Зато я совратила педика. Слабое, но всё-
таки, утешение. Знать, сильна я в искусстве
соблазнения-то, Господи прости.
А ассоциации, что не говори, вещь
странная. И, блять, интересная.
 С этим не поспоришь.

Божественная комедия
-08-2008 02:05

16 У меня есть сестра. Младшая. Кра-

сивая такая дефка с сиськами, но но
это сейчас. А лет пятнадцать-семнадцать
назад она была беззубой лысой первоклаш-
кой. Ради справедливости скажу, что я тоже
была в то время лысой пятиклассницей. И
вовсе не потому, что мы с Машкой такие
красивые от рождения, а потому, что у нас,
к щастью, были охуительные соседи: дядя
Лёша, тётя Таня, и трое их детей. Тётя Таня
с дядей Лёшей были ахуеть какие профес-
сионалы в плане бухары, а их дети были са-
мыми вшивыми детьми на свете. В прямом
смысле. В общем, в один прекрасный день
мы с Машкой повстречали всю эту удалую
тройку возле песочницы, куда вшивые дети
регулярно наведывались с целью выкопать
там клад, и неосторожно обозвали их «пиз-
дюками», за что и поплатились. Завязалась
потасовка, в результате которой соседские
дети отпиздили нас с Машаней своими ло-
патками, и наградили нас вшами. Пиздюли
мы соседям ещё простили бы, но вот
вшей — хуй. Ибо наша мама, недолго ду-
мая, тупо побрила меня и сестру налысо.
Ну, почти налысо. Так, газончик какой-то
оставила, для поржать. Я, например, стала
ходить в школу в платочке, за что получила
в классе погоняло баба Зина, а Машаня во-
обще получила психологическую травму,
когда улыбнулась в зеркало своему лысому
и беззубому отражению.
В общем, вся эта предыстория была рас-
сказана для того, чтоб сказать вам: Машаня
с горя записалась в секцию карате. Типа,
раз уж я уёбище, то буду хотя бы сильным и
ловким уёбищем. Наш папа был только рад
такому повороту, патамушта всегда мечтал
о сыне, а наплодил бабский батальён. С го-
ря он пристрастился к алкоголю, за каким-
то хуем отдал меня в кружок мягкой игруш-
ки, и бросил пить, когда увидел какого я
сшила зайчега из старых папиных трусов.
Но это другая история. А щас разговор не
об этом. В общем, папа с огромной радо-
стью начал водить Машку на занятия, шить
ей всяческие кимоно, и перестал постоянно
отдавать меня в танцевальные и музыкаль-
ные школы, поняв, наконец, что за пятьде-
сят рублей в месяц я научилась танцевать
только гопак и мазурку, и то как-то хуёво.
Тренерами у Машани были мужик и ба-
ба. Муж и жена. Мужик тренировал паца-
нов, а жена его, соответственно, страшных
девок, вроде Машки. С виду приличные та-
кие люди. Каратисты, хуё-моё. Уважаемые
люди. Но как мы фатально ошибались.
Однажды папа пришёл домой после
Машкиной тренировки задумчивым и пья-
ным. Он погладил меня по лысине, много-
значительно посмотрел на потолок, и ска-
зал:
— Блять.
Я была совершенно солидарна с папой,
но вслух ничо не сказала.
Папа вздохнул, перевёл взгляд на меня,
простучал мне пальцами по плешке
«Чижыка-Пыжыка», и добавил:
— Скоро мы все умрём.
— Ты пропил зарплату?! — Выскочила в
прихожую мама, и в воздухе запахло гро-
зой. — Нам будет нечего жрать?!
— Отнюдь. — Папа убрал руку с моей
головы, и вытер её о пиждак. — Как ты мер-
кантильна, Татьяна. Всё б тебе только по-
жрать. А ведь скоро конец света, дети мои.
Подумайте об этом. Настанет Царствие Бо-
жие. А в рай попадут только четырнадцать
тысяч человек. Что вы сделали для того,
чтобы войти в число избранных?
Повисла благостная пауза, после чего
мама коротко всхлипнула, и почернела ли-
цом.
— Дети, я с прискорбием хочу вам ска-
зать, что ваш отец допился до чертов. Про-
щайтесь с папой, он едет жыть в жолтый
дом.
— Не вводи дочерей наших в заблужде-
ние, нерадивая ты дура. — Папа поднял
вверх указательный палец, и наставительно
сказал: — Я познал истину и проникся бла-
гостью. Теперь её познаете вы.
— Дети, всё гораздо хуже. Ваш папа на-
чал нюхать клей. — Вынесла вердикт мама
и заплакала.
Вот так наша семья начала посещать со-
брания для пизданутых людей, называю-
щих себя свидетелями Иеговы. Под предво-
дительством Машаниных тренеров.
Теперь каждую субботу, вместо мульти-
ка «Денвер последний динозавр» нас с
Машкой наряжали в парадно-выгребные са-
пожки, делали нам ровный пробор посреди
лысин, и везли в какие-то ебеня на собра-
ние. Там мы пели песню «О, Боже, отец наш
нежный! Ты даришь нам радость и тепло-о-
о-о! А мы ликуем и веселимся, потому что
скоро сдохнем, и увидем твоё доброе лицо-
о-о-о» под музыку, которую заряжал в маг-
нитофон Машкин тренер Игорь. А ещё мы
по очереди читали в микрофон какую-то
книжку, где на каждой странице нарисова-
ны щастливые имбецылы, вроде тех, кото-
рые изображены на пакетах сока «Мая си-
мья» — такие розовые, тупые, и все зачем-
то держат в руках по овце. Странное пред-
ставление о загробной жызни, хочецца за-
метить. Я, если чо, мечтала после смерти
воспарить к небесам, сесть на облако, и це-
лую вечность харкать на головы своим вра-
гам. А оказываецца, после смерти мне сразу
дадут овцу, и я должна буду хуйзнаит
сколько времени таскать ей повсюду с со-
бой, и улыбацца. В рай попадать сразу рас-
хотелось. Но мои родители почему-то
очень вожделели туда попасть, продолжали
таскать меня и Машку на заседания шизо-
фреников, и строго смотрели за тем, чтоб
мы с Машкой обязательно пели божествен-
ные песни.
И это не всё.
Каждую среду и пятницу оба тренера
приходили к нам домой, и два часа читали
нам Библию, а потом задавали вопросы, на
которые никто не знал ответа. Типа: «Зачем
Иаков жостко отпиздил своего сына, кото-
рый схавал сраную сливу из чужова сада, а
Бог Иакова наградил и взял ево в рай?» Ну
и как на это ответить, если я все два часа
смотрела в окно, и думала о том, што я ско-
ро вырасту, и сдам обоих своих родичей в
дурку? Мама с папой гневались на мою не-
радивость, и заставляли ещё два часа чи-
тать жития святого Пантелеймона. Короче,
от своих родителей я такой хуйни не ожы-
дала никогда, и мы с Машкой уже поти-
хоньку начали пиздить хлеб и баранки, и
делать продуктовый запас, штоп свалить
нахуй из дома куда-нить в Африку.
А однажды ко мне пришла подруга Юль-
ка. И пришла, как назло, в среду.
— Привет, лысая девочка! — Заорала с
порога Юлька. — Пойдём гулять! Возле
седьмого дома мужик дрочит стоит, можно
сходить, поржать.
— Здравствуй, Юленька. — В прихожую
некстати вышла моя мама. — К сожалению,
Лида не выйдет сегодня гулять. Мы Библию
читаем.
 Юлькины глаза заблестели:
— Библию?! Обожаю, знаете ли, Би-
блию. А можно мне с вами её почитать?
— Ершова, — прошипела я, и наступила
Юльке на ногу. — Тычо? Ты ж кроме буква-
ря сроду ничо не читала.
— И что? — Юлька дёрнула плечом, —
Мне скушна. А так хоть с тобой посидим,
поржём. В общем, давайте вашу Библию, я
вам про щас Моисея читать буду.
— Не надо! Ты можешь пасть жертвой
сектантов! — Я попыталась остановить
Юльку, но она уже отпихнула меня, и вошла
в комнату, где за столом уже сидели папа,
оба тренера, и Машка.
— Ты любишь Бога? — Сурово спросил
Юльку тренер Игорь, и пробуравил её
взглядом.
 — Да я всех люблю. — Юлька подмигну-
ла тренеру. — Бога люблю, Моисея люблю,
и даже Ваську-соседа, хоть он и мент. В цер-
ковь, вот, в воскресенье пойду…
— В церковь?! — Волосы Игоря встали
дыбом. — мы не ходим в церковь! Это всё
от лукавого! И ментов мы не уважаем.
Язычница!
— Сам ты мудак! — Рявкнула Юлька, и
перестала подмигивать. — Пришол тут,
блин, с талмудом своим, мозги людям заси-
раешь, кришнаит сраный!
— Юля! — Покраснела моя мама. — Ты
что такое говоришь?
— А сколько тебе лет, девочка? — Тихо
спросила жена Игоря, и начала потихоньку
прятать Библию.
— Четырнадцать.
 — Поздно. Тебя не спасти. На челе
твоём лежит чорная отметина.
— Идиотка. Это у меня тушь размаза-
лась. — Юлька плюнула на палец, и потёр-
ла им под глазом.
— Дурная девочка. — Поставил Игорь
Юльке диагноз. — Проституткой вырастет
наверняка. Не разрешайте ей дружыть с Ли-
дой. На сегодня наше собрание закончено,
встретимся в субботу.
Но в субботу мы никуда не пошли, пото-
му что папа нажрался на свой день рожде-
ния, просил меня станцевать «что-нить для
души», я станцевала как умела, и папа впал
в кому до понедельника. А в понедельник
повёл Машку на карате.
Обратно он вернулся задумчивым и пья-
ным. Посмотрел на потолок, и сказал:
 — Блять.
Я была с ним солидарна, но вслух ниче-
го не сказала. Папа протянул руку ко мне,
простучал по моей лысине «Чижыка-
Пыжыка», и сказал:
— Я ебал в рот все эти божественные
мероприятия, дети мои. Всё это хуйня.
— Ты пропил зарплату?! — В прихожую
выскочила мама, и в воздухе запахло гро-
зой.
— Нет. — Просто ответил папа. — На
тренировке ко мне подошёл Игорь, и спро-
сил какова хуя мы не пришли в субботу на
собрание. Я ответил, что у меня была дню-
ха, я ликовал и фестивалил, моя дочь танце-
вала мне страшные танцы, и больше я ни-
чиво не помню. А Игорь мне сказал, что я
пидорас, и что свидетели Иеговы никогда
не отмечают днюхи и ваще празники, и уж
тем более не бухают и не фестивалят. А ли-
ковать разрешено только на собраниях, в
момент божественных песнопений. После
чиво как-то само собой я послал ево нахуй
вместе с его торжественными заседаниями,
и отдал Машку в кружок мягкой игрушки.
Пусть учится носки там штопать.
— А как же рай?! — коротко всхлипнула
мама, и почернела лицом.
— А мне нахуй не нужен рай, где шля-
юцца всево четырнаццать тыщ человек, и
все, блять, с овцами. А я овец не люблю,
они вонючие. — С вызовом ответил отец, и
поднял вверх указательный палец: — И в
субботу мы все вместе поедем в парк, про-
сирать мою зарплату на аттракцыоны и пе-
тухов на палочках.
Мы с Машкой довольно улыбнулись, и
незаметно харкнули в свои празничные са-
пожки.
 — Да, и ещё, — папа повернулся ко
мне: — Юльку тоже позови. Хорошая девка.
Хоть и вырастет, стопудово, проституткой.

А всё могло бы быть по-

другому…
-12-2008 18:21

06 — Алло! Алло-о-о-о! Да, я. При-

вет, а кто это? Кто? Что? Вот мне де-
лать больше нехуй, щас начну угадывать…
Чегоо-о-о? Какое, блять, Тольятти, чо я там
забы… Тольятти? Женя? Женя, ты? Госпо-
ди, Женя-я-я-я! Ты где? Ты как? Ты откуда
телефон… А, ну да. Что? Плохо слышно… Я?
У меня всё замечательно, да. Конечно. За-
мужем, да. Спасибо.
(Да, десять раз я замужем. И ещё раз де-
сять там буду. Вот только хуй я тебе расска-
жу, чтоб не радовался).
 …Дети? А как же, двое, да… Да вот так.
Девочка, два годика, и три месяца. Похожа?
Конечно, на меня. Нет, такая же глупая. А
так — копия папа. Вылитая. Под копирку
прям. Он-то? На седьмом небе от щастья.
Всю жизнь мечтал.
(Гыгыгы. Он вообще не в курсе, что у не-
го дочь есть. Да и про меня, в общем-то, три
года не вспоминает. Сука)
…Нет, он щас на работе.
(На бабе он щас, скорее всего. Ничего
другого он делать не умеет. Не, ещё детей
умеет делать. И съёбывать. И съё-о-о-обы-
вать…)
…Да, трудится, не покладая рук, трудо-
голик наш.
(Не покладая хуя он трудится. В поте ли-
ца)
 …Что, Жень? А, он это… Нефтяник. Эти…
Буровые скважины буравит, ага. Вернее, ру-
ководит там… Буравит прям без передыху.
Нефть качает. С утра до вечера.
(Щас спалюсь, щас спалюсь)
…Живём? Да всё там же… То есть, тьфу,
блин. Живём за городом, конечно. Да уж
года четыре…
(Спалилась, дура. За городом она живёт.
Во дворце с павлинами. В графском име-
нии, блять)
…Конечно, хорошо. И дети всегда на све-
жем воздухе, и подальше от пыли город-
ской…
(Пиздаболка старая. Дети у меня свежий
воздух в последний раз в детской поликли-
нике, в кабинете физиотерапии нюхали, по-
сле коклюша и ларинготрахеита. Их аж
вштырило с непривычки, бедолаг)
 …И для меня полезно. Я прям лет десять
скинула, честное слово. Да брось… Ха-ха-ха,
ты мне льстишь, как всегда.
(Да, красавица писаная. Волос нет, зубов
нет. Как повылезали-повыпадали, пока я
Полинкой беременная ходила — так и жи-
ву. В поликлинику нашу ходила — они мне
там посчитали, во сколько мне новые зубы
обойдутся… Дешевле умереть. Стараюсь не
улыбаться. Люди ж вокруг ни в чём не ви-
новаты, зачем им лишний стресс?)
…На «Одноклассниках»? А это что та-
кое? Сайт? А, не-е-е-е… У меня и компа-то
нету…
(БЛЯЯЯЯЯ!!!)
…Не, вернее, три ноута где-то валяются,
но с ними дети играют, да. Знаешь, я вооб-
ще
 Интернетом не увлекаюсь. Муж нервни-
чает. Конечно, ревнует. Что? Фотографию?
Ой, Жень, ты знаешь, это всё у мужа, это
щас ему звонить нужно, искать… По почте?
Жень, я сто лет писем не писала, и даже не
знаю где тут у нас почта поблизости…
(Фотографию ему показать. Чтоб он там
у себя в Тольятти охуел, и в кому впал)
…Что? Плохо слышно очень… У тебя
«Билайн»? «МТС»? А чо как из жопы? Да,
вот так лучше слышно. Да что мы всё обо
мне, да обо мне… Давай о тебе. Рассказывай-
рассказывай, ну?
(Ну, давай, Евгеша, расскажи мне про
свой говнозавод с говножигулями, я про не-
го уже пять лет ничего не слышала)
…Ушёл с завода? А что так? Конечно, дя-
дю нахуй, на дядю работать… Куда? А, своё
дело? Ну, молодец… А чо за дело? Медици-
на?! Да ты ж не врач! Ну, да, вообще-то… И
как? Слушай, ты молоток… А кабинетов там
сколько? А стоматология есть? А то я без-
зу…
(Ёптваю, дура!)
…Говорю, я тут недавно себе все зубы на
импланты заменила, удобная вещь, кстати.
А у вас там как с этим? Блин, не ожидала я
от тебя, если честно. Ты ж таким мальчи-
ком был хорошим. Ха-ха-ха! Нет, я в том
плане, что тихий-скромный, и, уж прости,
маменькин сыночек до мозга костей. Как
вспомню… Да, представь себе. Помню. Всё
помню…
Правда? Остались фотки? Блин, а я всё
потеряла… Зоопарк? С жирафом-то? У меня
там были очень выразительные глаза, да.
От него воняло жутко. На Ваганьково? Нет,
не ездила. Вот как с тобой там к Владимир
Семёнычу ходили — так с тех пор…
 (Пять лет. Пять лет всего прошло, а та-
кое ощущение, что пятьдесят. Сколько
Женьке тогда было? Двадцать два? Два-
дцать три? Чота около этого. Красивый
мальчик был. Очень красивый. Но, сука,
мелкий и неперспективный. Да ещё хуйпай-
ми откуда. Но как же я тогда к тебе привя-
залась, если б ты знал… Нет, не любила, ко-
нечно. За что тебя любить-то было? За кра-
сивые глаза? За твои восемнадцать санти-
метров? За твои песни под гитару? «Где мы
жили? Как мы жили? Улыбаясь и печалясь…
Мы сегодня позабыли, потому что повстре-
чались…» Щас разревусь, блять)
…А в личной жизни как?
(Ну? Ну? Ты ж не женился, правда?)
…Женился? Поздравляю…
(Твою мать… Тьфу. Как всегда)
 …Давно? Два года? Умница моя. А де-
тишки есть? Сынуля? Сколько ему? Ой, ка-
кой маленький ещё! На кого похож? Ну,
значит, такой же красивый будет. Я знаю,
что говорю, не спорь. Жена хорошая? Ну,
дай вам Бог…
(Конечно, хорошая. Ещё б она плохая
была. Такого мужика себе отхапала. Как ми-
нимум, не дура)
…Я так рада за тебя, Женька, так рада…
Как хорошо, что ты не потерял мой теле-
фон.
(Чтоб ты провалился, сволочь. Нахуй ты
мне позвонил, урод? Мне и так хоть в петлю
лезь — с работы сократили, Полинка опять
болеет, Славику в школу бабло надо сдавать
на Новый Год, а в кошельке пятьсот рублей,
и два бакса «на щастье». Придётся нам всем
в одну комнату перебираться, а вторую буду
сдавать какой-нибудь студентке. А тут ты
на мою голову. «Я владелец частной клини-
ки, у меня дом, у меня кабриолет, у меня
унитаз золотой». Хуле ж у тебя всего этого
пять лет назад не было, а? Прожил у меня
полгода на моей шее, а у меня, между про-
чим, кроме тебя, ещё сын был семилетний,
и зарплата нихуя не директорская. Про
твою зарплату вообще молчу. Три копейки
раз в три года. А потом ты к мамочке сва-
лил. К мамочке, в Тольятти. Ну, как же, как
же, маме там без Женечки плохо, а Ирочка
тут и без Женечки проживёт. Поебались,
пора и честь знать. Упырь, блять)
…Что? Жень, давай без этого… Жень…
Погоди… Стоп. Я тебя не выгоняла! Ты сам
уехал! К маме! К мамочке упиздил! Забыл?
А вот давай не будем валить с больной го-
ловы на здоро… А что я должна была сде-
лать? Встать у двери, и орать «Только через
мой труп»? Да нахуй оно мне надо?! Да что
ты мне щас прям в глаза врёшь! «Я тебя лю-
бил…» Любил бы — не уехал! Что ты мне
этим абортом тычешь, сука?! Мне рожать
надо было? От тебя? От тебя, сопли зелё-
ной? И опять на своём горбу всех тащить?
Да пошёл ты в… И кто тебе такое право
дал — за меня решать? Что для меня лучше,
что хуже… Ты, сопляк… Нет, не реву! Нет,
не истерика! Да, у меня всё в полном поряд-
ке! А ты… А ты иди нахуй, сволочь! И нико-
гда мне не звони больше! И… И не звони,
да. А то я мужу всё расскажу, он тебе такую
скважину пробурит! Всё!
У-у-у-у-у-у… Ну, за что мне это, а? Ведь
жила ж себе спокойно, никого не трогала…
Нет, блять, надо было ему позвонить! «Я те-
бя люблю»… Если так — то почему уехал?
Почему решил, что я достойна большего?
Ко мне что, олигархи в очередь стояли?! Да
у меня, кроме тебя, идиота, ничего хороше-
го больше в жизни не было! «Я не хотел те-
бе портить жизнь…» Не хотел, а испортил,
дурак! Ведь всё могло бы быть по-другому,
всё могло бы быть по-другому… Всё могло
бы быть по-другому-у-у-у-у-у…
***
— Алло? Алло, Ир, это ты? Привет. Это
я… Не узнала? А ты угадай! Тихо-тихо, не
ругайся. Это Женя, из Тольятти… Как ты,
девочка? Плохо слышно? Я щас к окну по-
дойду… Так лучше? Ну, как ты там? Всё хо-
рошо? Замуж-то не выскочила? А… Поздра-
вляю…
(Так и знал. Ясен хуй, она замужем. Мо-
жет, уже и не в первый раз. Надо было
раньше звонить. Мудило)
…Второго-то не родила ещё? Как? А ко-
го? Девочка… Это хорошо, когда девочка…
А на кого похожа? На тебя? Значит, такая
же красивая… На папу? Повезло папке ва-
шему… Он рад?
 (Ещё бы он был не рад… Если б ты мне
дочь тогда родила… Я бы и тебя, и Славку
забрал бы с собой. У нас тут дом хороший,
воздух свежий, огород свой… На заводе пла-
тят нормально, хватило бы. Но ты ж привы-
кла всё и всегда решать сама. Дура. Дура ты
набитая, Ира)
… А где щас-то супруг? Может, я не во-
время позвонил? Ах, на работе… Деньги за-
рабатывает? А кто он у нас? В смысле, у
вас… Нефть?
(Молодца. Не растерялась. Я же знал,
что всё так и будет. Только отойти нужно,
место освободить… Ирка всегда мечтала о
шубе. О пушистой какой-то шубе, и похуй
из кого, лишь бы пушистая была. Вот что за
мечта у нормального человека, а? Мне эта
шуба спать, сука, не давала. Где я её возьму?
Теперь у неё наверняка есть эта пушистая
шуба…)
 … Повезло тебе с мужем, рад за тебя. А
живёте вы всё там же? За городом? Ну, ко-
нечно… Коттедж, да? Это хорошо. А куда те-
бе десять лет скидывать? На второклассни-
цу хочешь быть похожа? Ты всегда была
красавицей, всегда… Слушай, а ты на «Од-
ноклассниках» есть? На сайте «Однокласс-
ники»? Нет? Жаль. Очень хотел посмотреть
и на тебя, и на Славика, и на дочурку твою…
(Добавить её мужа, что ли? «На дочку
твою, на папаньку её…» Да пошёл он на хуй.
Нефтяник. Бурильщик. Стопудово жирная
тварь в галстуке. И Ирка рядом… Тему пере-
водит, паразитка. Отвечает настороженно.
Телефон у неё на прослушке, что ли?)
… Я-то? У меня тоже всё в порядке. С за-
вода я ушёл… Да… Ловить нам нечего.
Опять же, завод — это всю жизнь на дядю
работать. Вот пусть на дядю кто-то другой
пашет. Я решил сам попробовать, дельце
небольшое открыл… Медицинский центр.
Небольшой, на пять специалистов. Для на-
чала. А мне зачем врачом быть? В общем,
потихонечку растём, да… Домик себе при-
купил, машину взял новую, вроде, не хуже
других живём…
(Блять, и чо я про медицину брякнул?
Щас она меня как спросит о чём-нибудь, а я
буду плавать как сперма в керосине… Она ж
сама медик… Не мог пиздануть про строи-
тельство, что ли? Кирпич там, силикатный-
облицовочный, керамзит-бетон-цемент…
Съезжать надо с темы, пока не попалили)
… Ты меня ещё помнишь, оказывается?
Знаешь, я тут в столе у себя разбирался, ну,
в бумагах… Нашёл наши старые фотки. Там,
где мы в зоопарке. Я, ты, и Славик… Ты ещё
с жирафом рядом стоишь, и у тебя там та-
кие глаза… Кстати, а ты на Ваганьковское
кладбище не ездила? У Высоцкого в июле
годовщина смерти была, и день рождения в
январе…
 (Помню, как я всегда мечтал приехать в
Москву, и сходить на могилу к Владимиру
Семёнычу. Всё представлял, как я подойду к
нему, положу сигаретку у памятника, и ска-
жу ему тихо-тихо: «Пусть земля тебе будет
пухом, Володя»… Один только раз там и по-
бывал. С тобой. Я ему сигаретку положил, а
ты — десять гвоздик. Долго так стояли…
Потом домой вернулись, и я за гитарой по-
лез… И пел тебе потом, надрывая горло, си-
лясь захрипеть: «Чуть помедленнее, кони,
чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте
плеть. Но что-то кони мне попались приве-
редливые, и дожить не успел, мне допеть не
успеть…»
А потом, специально для тебя, твою лю-
бимую… «Где мы жили? Как мы жили? Улы-
баясь и печалясь… Мы сегодня позабыли,
потому что повстречались… Навсегда…»
И тогда ты плакала. К окошку отворачи-
валась, чтобы я не видел слёз твоих, а пле-
чики тряслись… Маленькая девочка, кото-
рая мечтала о принце, а встретила меня…)
… В личной жизни? Всё хорошо. Всё пре-
красно. Женился.
(Вот тебе, хуем по лбу. Ты замуж вышла,
а я женился. У тебя дочка, ну и у меня доч-
ка. Нет, пусть у меня будет сын. У тебя муж
нефтяник? А у меня тогда жена фотомо-
дель. Хотя, пусть лучше будет адвокат. Нет,
оставлю модель. Если спросит)
…Да, два года назад. Сынулька у нас
растёт. Ему девять месяцев. Вылитый я. Вы-
ли-тый. Гордость моя… Кто красивый? Я?
Это ты ещё жену мою не видела. Вот она —
да, красавица. Хорошая жена. Умная, краси-
вая, хозяйственная…
(По-моему, переборщил. Что-то у неё го-
лос изменился, а это дурной знак. Щас или
нахуй пошлёт, или трубку положит. Пока
не разосрались окончательно, щас быстро
всё выскажу, и успокоюсь. И пусть она даль-
ше живёт со своим нефтяником-бурильщи-
ком, и пусть шубы носит хоть в сортире, и
пусть ещё детей рожает — пусть. Главное,
успеть ей сказать…)
…Ир, я очень по тебе скучаю… Чёрт.
Блин. Подожди, Ир. Да дай ты мне сказать,
наконец! Когда ты меня выгнала… Не ори!
Ты сама сказала «Вали на свой говнозавод,
даю тебе пять минут на сборы — а потом
упиздишь у меня экспрессом с пятого эта-
жа, через балкон!» Я бы сам никогда не уе-
хал, дура! Я тебя любил! И уехал я только
потому, что не хотел тебе жизнь ломать!
Что? Что ты со мной видела? Что я тебе мог
дать? Хуй да кеды?! Ты… Ты ж о шубе ме-
чтала, о пушистой там какой-то блять шубе!
А где я тебе её возьму, шубу эту твою? Я
просто хотел, чтобы ты её не ждала год, два
или три. Я хотел, чтобы она у тебя появи-
лась раньше, дура… И зачем ты аборт сдела-
ла, а? Кто тебя просил? Нахуй ты это сдела-
ла, овца, Господи прости… Не ори на меня,
истеричка! И перестань реветь! Ты, вон,
икаешь уже… Наоралась до истерики? Ты
пойми, я ж как лучше хотел… Это же самое
трудное — отпустить того, кого любишь,
чтобы он был счастлив… Со мной тебе ни-
чего не светило! Со мной у тебя был бы дом
в деревне, огород на сорок соток, и моя за-
водская зарплата с премиальными на два-
дцать третье блять февраля! Эй, ты чего? С
тобой там всё в порядке, Ир? Ира! Ты меня
слышишь?!
Всё. Вот и поговорили. Вот и позвонил
блять. Узнал как дела. Излил посильно.
Довёл девку до истерики, мудло. Щас муж
её приедет — а она в соплях вся. Начёт рас-
спрашивать — посруться ведь. Она ж ему
правды не скажет, она ненавидит, когда к
ней с расспросами лезут. Зато меня отпу-
стило. Как двадцать кило разом скинул. Всё
у неё хорошо. Семья, муж, дети. И шуба, ко-
нечно. Наверняка, даже не одна. И все —
пушистые. Как она мечтала… Вот и слава
Богу. Конечно, не надо было со своими со-
плями лезть, «я соскучился, я любил»… Те-
перь она себя винить будет, она ж такая.
Но, главное, теперь я точно знаю, что по-
ступил тогда правильно. Если б я не уе-
хал — всё могло бы быть по-другому. Со-
всем по-другому. И Ирке это могло бы не
понравится…
 Анализы
-12-2008 23:02

16 (Прим. автора: Креатив про гавно,

креатив был написан полтора года
назад, слабонервным и воспитанным лю-
дям читать не рекомендуется)
С моей лучшей подругой Юлей мы забе-
ременели одновременно.
По-моему даже в один день. С той раз-
ницей только, что осеменители у нас с ней
были разные. Хотя я давно в этом сомнева-
юсь, глядя на то, как с каждым годом наши
с ней дети становятся всё больше похожи
на моего мужа. Пугающе похожи просто.
А тогда, одиннадцать лет назад, выйдя
из кабинета районного гинеколога, с кучей
бумажек в руках, мы с Юлькой впервые так
близко столкнулись с понятием «совеццкая
медицына».
 Перво-наперво нам с Юлой предписыва-
лось встать на учёт по беременности. А что
это значит? А это значит, что нас ждал не-
мыслимый пиздец, в сопровождении целой
гаммы чувств, в кою окунулись мы с Юли-
ей, подсчитывая количество бумажек в на-
шых руках, и прикидывая, успеем ли мы
сдать все эти анализы до того, как родим.
Бумашка первая. Анализ мочи.
Анализ мочи предписывалось сдавать
через день на протяжении всех девяти ме-
сяцев. Направления нам дали сразу на три
месяца впирёд. С бумагой в стране больше
дефицыта нету. Мы хотели посчитать,
сколько же литров мочи нам с ней придёц-
ца принести согласно выданным бумажкам,
но на пятнадцатом литре сбились, и запла-
кали.
Бумашка вторая. Анализ крови.
 Кровь надо было сдать: из пальца, из ве-
ны, на сахар, на билирубин, на ВИЧ, на си-
филис, на гепатит, на группу крови, общий,
хуёпщий… В общем, дураку понятно: столь-
ко крови нету ни у меня, ни у Юльки. Снова
заплакали.
Бумашка третья. Анализ крови на токсо-
плазмоз.
Вы знаете, чо это такое? Вот и я не знаю.
А Юлька — тем более. А название жуткое.
Так что Юлька, наказав мне до её возвраще-
ния посчитать бумажки с требованиями
принести в лабораторию чемодан говна,
снова вернулась в кабинет номер дваццать
два, с целью уточнения термина «токсо-
плазмоз».
Я засела считать бумажки. В общей
сложности, нам с Юлой нужно было прине-
сти минимум по килограмму говна, чтобы
нас поставили на учёт. Всё просто: нет гов-
на — нет учёта. Нет учёта — рожай в ин-
фекционной больнице, рядом с полусгнив-
шими сифилитиками. И причём, ещё за
собственные бабки. Нету бабок — рожай
дома, в ванной. По-модному. Посмотрев на
даты на бумажках, я поняла, что этот кило-
грамм надо принести сразу в один день,
разделив его на три порции. В одной пор-
ции будут искать под микроскопом гли-
стов, в другой — какие-то полезные вита-
мины, а в третьей, по-моему, картошку.
Юльки в тот момент рядом не было, поэто-
му я плакала уже одна.
А минут через пять вернулась красная
Юлька.
— Они тут все ёбнутые, Лида. — Сказа-
ла Юлька, и плюхнулась жопой на важные
документы о бесперебойной поставке говна
с витаминами. — Знаешь, кто такой этот
токсоплазмос?
 — Это фамилия врача?
— Хуже. Это вирус. Да-да. Страшный ви-
рус. Если он у тебя есть — то ребёнок у тебя
будет похож на Ваню-Рубля из пятого подь-
езда.
Я вздрогнула. Ванька-Рубль был без-
надёжным олигофреном, и любил в свои
двадцать пять лет гулять по весне в кружев-
ном чепчике возле гаражей, пириадически
облизывая гаражные стены, и подрачивая
на покрышки от КАМАЗа. Родить точно та-
кого же Ваню я не хотела. Вирус меня пугал.
Вдруг он, вирус этот, уже у меня есть? Я за-
паниковала:
— А как он передаёцца, вирус-то? Я,
Юль, если чо, только в гандоне ебусь.
Юлька посмотрела на меня, и назида-
тельно ответила:
 — Оно и видно. Именно поэтому ты тут
щас и сидишь. Если я не ошибаюсь, гандо-
ны иногда рвуцца? — Я покраснела, а Юль-
ка добавила: — Но гандоны тут ваще не при
чом. Вирус этот живёт в кошачьих ссаках и
сраках. Ты часто имеешь дело с кошачьими
ссаками, отвечай?
Смотрю я на Юлу, и понять не могу: то
ли она, сука, так шутит неудачно, то ли вра-
чи нас наебать хотят, патамушта анализ
этот ещё и платный. В общем, я и отвечаю:
— У меня нету ссак. Кошачьих ссак. Не-
ту. У меня даже кота нету. У меня хомяк
есть. Старый. Но он на меня никогда не
ссал.
Выпалила я это, и начала нервно бумаж-
ки у Юльки из-под жопы выдирать.
— Нет, Лида. Хомяк — хуй с ним. Вирус
только в кошачьем ссанье есть. А я врачихе
этой щас и говорю: «А нахуя нам этот ана-
лиз, у нас и котов ссаных-то нету. У меня
дома ваще скотины никакой, кроме бабки
мужа — нету. И то, она пока, слава Богу, не
ссыцца. Поэтому совершенно точно ни у
миня, ни у Лидки этово вашего ссанова ми-
кроба нет…»
Юлька замолчала, и опустила глаза. А я
не выдержала:
— И чо дальше? Чо она тебе ответила?
Юла всхлипнула, и достала из кармана
ещё одну бумашку:
— Она сказала, што, возможно, у нас с
тобой есть подруги, у которых есть коты,
которые срут в лоток, и вполне возможно,
что эти подруги заставляют нас в этом лот-
ке бумашку менять… В общем, за мой нездо-
ровый интерес к ссакам меня принудили
сдать дополнительный анализ говна. Уже
не помню для чего. Ну не суки?
 И подруга заплакала. И я тоже. И какая-
то совершенно посторонняя и незнакомая
нам беременная тётка — тоже. А слезами
горю, как известно, не поможешь…
На следующий день, в восемь утра, мы с
Юлькой, гремя разнокалиберными баноч-
ками, пописдели в поликлинику.
Лаборатория для этих баночных анали-
зов там находилась прямо у кабинета, где
брали кровь. С одной стороны, это был
плюс: потому что кровь из нас тоже хотели
выкачать — так что не надо далеко ходить.
Но присутствовал и минус: в очереди жела-
ющих сдать кровь сидели несколько очень
неотразимо-красивых мужчин. И они смо-
трели на Юльку. И ещё — на меня. Смотре-
ли с интересом. Животов у нас с ней ещё не
было, но интерес мущщин был нам всё рав-
но непонятен. Две ненакрашенные девки в
ритузах, с полиэтиленовыми пакетами, вну-
три которых угадывались очертания бано-
чек с чем-то невкусным — по-моему это ни-
разу не сексуально. Но, возможно, эти мущ-
щины были дальними родственниками
Вани-Рубля, только очень дальними, и
очень на нево непохожими. И, чорт возьми,
мы с Юлькой сразу почувствовали себя
порнозвёздами района Отрадное. Минуты
на две. Патамушта потом нам с ней пришла
в голову гениальная мысль о том, што щас
мы с ней должны на глазах этих красивых
мужчин вытащить из пакета свою стеклота-
ру с говном, и водрузить её прям им под
нос. Патамушта эти мужчины однозначно
имели отношение к Рублю, раз сели прям у
каталки, куда больной глистами народ ста-
вит свои анализы. Стало ужасно неудобно.
Но делать было нечего. Раз принесла — на-
до отдать. Из-за Ваниной родни песдовать
сюда с новыми банками второй раз не хоте-
лось. Так что я, подмигнув самому красиво-
му мужчине, беспалева достала свои баноч-
ки, и гордо шлёпнула их на стол. Юлька, в
свою очередь, чуть ухмыльнувшысь, тоже
достала свои склянки, и я ахуела: Юлькина
тара была густо обклеена наклейками от
жувачки «Бумер», и о содержимом баночек
можно было только догадывацца. Хотя я и
подозревала, что в них лежыт вовсе не «Ра-
фаэлло». Я покосилась на Юльку, и та шеп-
нула:
— Это ж блядство какое-то: на глазах
пяти десятков людей своё говно сюда выва-
ливать. Я ж люблю, чтобы всё было красиво
и аккуратненько. Кстати, это я сама приду-
мала. — Последняя фраза прозвучала гор-
до.
Теперь я покосилась на мужчин. Те си-
дели, и делали вид, что ничего не видели.
И на нас с Юлькой уже даже не смотрели.
Может, оно и к лучшему.
Тут я подняла голову, и увидела над ка-
талкой с говном надпись: «Баночки с ссака-
ми открывать, а баночки с говном — даже
не думайте. Ибо это ахуеть какой косяк»
Согласно лозунгу, я отвинтила крышку с
одной баночки, и оставила в покое вторую.
Юлька последовала моему примеру, и мы с
ней, с чувством выполненного долга, усе-
лись рядом с мущщинами, и начали всяче-
ски шутить и смеяцца, пытаясь скрыть не-
лофкость, и привлечь к себе внимание.
Насчёт последнего пункта, как оказа-
лось, можно было и не старацца. Ибо вни-
мание нам было обеспечено с той минуты,
как в коридор вышла большая бабища с во-
лосатыми руками и могучей грудью, и, сра-
зу выделив опытным глазом Юлькину
весёлую стеклотару, заорала на пять этажей
поликлиники:
— ЧЬЯ ЭТА БАНОЧКА?! ПОЧЕМУ, БЛЯ,
ЗАКРЫТА?! КТО, БЛЯТЬ, ТУТ СЛЕПОЙ, И
ЛОЗУНГОВ НЕ ЧИТАЕТ?!
 Красивые мужчины интенсивно захихи-
кали, а Юлька густо покраснела, и, не глядя
на них, твёрдым шагом подошла к бабище,
и смело откупорила свою банку.
Волосатая тётя тут же сунула в неё нос,
изменилась в лице, покраснела, отпрянула
в сторону, и завопила:
— У ВАС ЖЕ ТАМ КАЛ!!!!!!!
Красивые мужчины зарыдали, и начали
сползать с казённой банкетки на линолеум-
ный пол, и даже безнадёжно больные и глу-
хие старушки, которые пришли сюда за
порцией яду, чтоб скорее сдохнуть, затря-
слись, и закашлялись как рота туберкулёз-
ников. Пятьдесят пар глаз смотрели на
Юльку, до которой вдруг дошло, что ей уже
всё равно нечего терять, и она заорала в от-
вет:
— Да! Да, бля! Там лежит мой кал! Моё
говно! Говнище, бля! Я высрала ево сегодня
утром, и сложыла, блять, в банку! А что вы
там хотели обнаружыть? Мармелад «Жева-
стик»?! Хуле вы тут теперь орёте, в рот вам,
бля, кило пиченья!
Мужчины к тому моменту уже умерли, а
старушки выздоровели.
— ЗАЧЕМ ВЫ ЗАКЛЕИЛИ БАНОЧ-
КУ?! — Бесновалась могучая тётя, и трясла
Юлькиным анализом над головой уже
умершых Ваниных родственников, — Я
ЕБУ, ЧОТАМ У ВАС ЛЕЖЫТ???!!!!
Юлька пыталась отнять у нервной жен-
щины свой кал, и огрызалась:
— А вот хочу — и заклеиваю! Мой кал!
Моя баночка! Что хочу — то с ними и де-
лаю! Быстро забирайте у меня говно, пока я
вам тут прям в каталку не насрала!
— Хамка! — взвизгнула тётя, и стукнула
Юлькиной баночкой по столу, отчего у той
отвалилось дно, и Юлькины старания
скрыть свой кал от глаз посторонних закон-
чились полным провалом. Трупы мужчин
уже начали странно пахнуть. А старушки
вообще пропали из очереди.
— Говноройка криворукая! — выплюну-
ла Юлька, и быстро накрыла свой экскре-
мент моим направлением на анализ крови.
— Вон отсюда! — визжала тётка, и уже
схватилась за ручку каталки.
Второй части Марлезонского балета мы
с Юлией ждать не стали, и поэтому быстро
съеблись из поликлиники, забыв взять в
гардеробе свои куртки.
Через неделю Юлькино направление
вернулось обратно в кабинет к нашему рай-
онному гинекологу, с пометкой: «Кал нуж-
но сдавать в чистой прозрачной посуде. Пе-
ресдать»
 Вот этого надругательства Юлька уже не
вынесла, и мы с ней перевелись в другую
поликлинику. Тоже районную, но настоль-
ко нищую, что у них даже микроскопа лиш-
него нету, чтоб витамины в говне поискать.
И наш кал в этой поликлинике нахуй нико-
му не был нужен.
Как оказалось, у нас и токсоплазмоза не
было, и дети родились непохожими на Ва-
ню Рубля, а то, что они похожы на моего
мужа — выяснилось только пять лет спустя,
но это уже другая история.
А наша совеццкая медицына навсегда
останецца самой ахуительной медицыной в
мире.
Зато я теперь точно знаю, что в говне
есть витамины.
 Было дело
-01-2009 20:15

10 — Ирка, милая, любимая… — Я

ныла в телефонную трубку как про-
фессиональный нищий. — Ирка, не будь ты
скотиной, возьми меня!
— Хуй тебе. — В шестой раз ответила
Ирка, но по её голосу я поняла, что ещё щу-
щуть — и она сломается. — Я тебя с перво-
го класса знаю. Свинью такую. Ты мне всю
дачу загадишь.
— Не загажу! — Я истово перекрести-
лась, и сообщила об этом Ирке: — Вот те
крест на пузе. Ира, я перекрестилась, если
чо.
— Ничего святого в тебе нет. — С горе-
чью сказала Ирка, и процедила сквозь зу-
бы: — Завтра в девять утра чтоб была на
Выхино, у автовокзала. Вовке своему скажи,
чтобы он какие-нибудь шмотки взял, пере-
одеться. Будет мне яблоню выкорчёвывать,
пользы ради.
Я положила трубку, и завопила:
— Вованище, мы едем!
Муж, стоящий у меня за спиной, даже не
вздрогнул. Только нашёл глазами бумаж-
ную икону с Николаем Чудотворцем, муче-
нически на неё уставился, и прошептал:
— Есть Бог на свете…
Те, кто начал свою супружескую жизнь в
квартире с прилагающимися к ней родите-
лями — меня поймут. С родителями жить
трудно. Даже если это твои собственные
родители. На третьем году семейной жизни
я крепко сторчалась на валерьянке, а Вовка
стал испытывать проблемы с потенцией.
Половая жизнь нашей ячейки общества не-
умолимо угасала, и впереди маячила пер-
спектива развода и дележа имущества, со-
стоящего из телевизора и холодильника с
магнитиком в виде жопы.
Иначе и быть не могло. Вовкину потен-
цию сильно повредила моя мама, каждую
ночь входящая в нашу спальню со словами
«Одурели что ли — трахаться на ночь гля-
дя? Отцу завтра в шесть вставать, а они
пыхтят на весь дом!», и имеющая нездоро-
вую привычку хвалиться своим подругам
Вовкиными яйцами: «А какие яйца у моего
зятя! Он вчера сидит на кухне в трусах, кар-
тошку чистит. Ноги раздвинул — а из тру-
сов такой царь-колокол вывалился — я ох-
уела. Повезло моей дочушке, повезло»
Мои попытки поговорить с родительни-
цей «по душам» дали прямо противополож-
ный результат. Теперь мама каждую ночь
входила к нам в спальню, где-то в проме-
жутке между петтингом и минетом, и гром-
ко докладывала: «Завтра суббота. Папе на
работу не надо — можете трахаться». А по-
другам своим стала рассказывать, что у Вов-
ки, как оказалось, яйца очень мелкие, а
большими они ей вначале показались, по-
тому что у неё очки на плюс шесть. И до-
чушке её не повезло.
С Вовкиными родителями мне жилось
бы намного хуже, потому что папа у него
полковник в отставке, и наше первое с ним
знакомство началось и закончилось тем,
что папа посмотрел на меня как Собчак на
Катю Гордон, и отчеканил: «Такое жидкое
говно нам весь генофонд испортит. Ни ро-
жи, ни кожи, ни сисек, ни писек. Наплодит
тебе хомяков-рахитов и вот таких медуз
беспозвоночных, а потом с первым попав-
шимся гомосеком свалит. А я твой зоопарк
кормить не буду».
В общем, выбора не было, и после свадь-
бы мы с Вовкой стали жить у меня, получив
в подарок от родителей набор кастрюль, и
предупреждение: «Только попробуйте за-
мок в дверь врезать. Мне внуки ещё не нуж-
ны»
Нам внуки тоже пока были не нужны, но
ебаться, в общем-то, хотелось. Вовке даже
каждый день. Поначалу. Но, спустя два го-
да, Вовке уже не хотелось ничего, кроме как
отравиться. А мне постоянно хотелось вале-
рьянки. Вначале мы пытались наладить по-
ловую жизнь в гостях у друзей, но друзья
быстро догадались зачем мы к ним прихо-
дим, и два часа кряхтим в ванной, и пере-
стали нас приглашать после того, как мы
им сорвали раковину, и нечаянно забрызга-
ли зеркало.
Оставалась только Ирка. Ирка, и Ирки-
на дача. У Ирки мы в гостях не были ни ра-
зу, и общих знакомых, которые могли бы ей
насплетничать про зеркало и раковину, у
нас тоже не было. Тем не менее, Ирка нико-
гда не приглашала меня в гости, памятуя о
том, как четыре года назад она оставила
мне ключи от своей квартиры, в которой
жила голодная кошка, нуждающаяся в регу-
лярном питании, а я за три дня Иркиного
отсутствия затопила ей квартиру, сломала
телевизор, разбила стекло в серванте, и по-
теряла кошку. Кошку мне Ирка не простила
до сих пор, и мою просьбу взять меня и Вов-
ку с собой на дачу — сразу восприняла в
штыки. Но она ж меня с первого класса зна-
ет. Я ж без мыла в жопу влезу. Поэтому впе-
реди нас с Вовкой ждали незабываемые вы-
ходные, полные секса, разврата и разнуз-
данных оргий.
В Выхино наша супружеская пара была
уже в восемь утра. На тот случай, если Ирка
передумает, и захочет уехать без нас. Наши
глаза лучились счастьем, карманы были ту-
го набиты гандонами, и мы крепко держали
друг друга за руки как два еврея перед вхо-
дом в газовую камеру.
 Ирка появилась у билетных касс в во-
семь сорок пять, что подтвердило мою до-
гадку о её непорядочности.
— Что ж ты так, Калинина, а? — Я под-
скочила к Ирке со спины, и хотела укориз-
ненно хлопнуть её по плечу, но одну мою
руку мёртвой хваткой держал Вовка (подо-
зреваю, что это была судорога щастья), а
второй я придерживала свой карман с ган-
донами, чтобы они не выпали Ирке под но-
ги, и не спалили мои намерения. Поэтому я
стукнула Ирку лбом по горбу.
— Вы тут со вчерашнего дня торчите? —
Глаза Ирки пробежались по нашим измо-
ждённым лицам, и остановились на поло-
винке чебурека, который Вовка грустно же-
вал без помощи рук. — Небось, и билеты
уже купили?
Я выразительно постучала по своему на-
битому карману, а Ирка явно начала что-то
подозревать.
— Наш автобус отходит в девять трид-
цать. Можете сходить поссать. До Рязани
поедем без остановок. В автобусе семечки
не грызть, на пол не блевать, и соплями на
стекле слово «Хуй» не писать. — Ирка уста-
вилась на меня немигающим взглядом, и я
поняла, что она в деталях помнит ту школь-
ную автобусную экскурсию в Ярославль. И
наверняка не простила мне кошку.
В автобусе я демонстративно уступила
место у окна Вовке, а сама уселась ближе к
проходу, положив руки на колени так, что-
бы Ирка их видела до самой Рязани. Но
впечатления на Ирку это не произвело.
— Не вздумай блевать на пол. — Подру-
га протянула мне два пакета. — Вовке тоже
дай. Наверняка он такой же блевун как и
ты. Раз на тебе женился.
 Так, с добрыми напутствиями и с двумя
пакетами, мы отправились в путь. Путь был
долгим, Рязань — это даже не Мытищи, за-
няться было нечем, и я всю дорогу развле-
кала себя тем, что нашёптывала Вовке в ухо
всякие грязные и непристойные вещи, но
перегнула палку, и Вовка дважды восполь-
зовался пакетом. Это тоже меня немного
развлекло, а Ирка по-учительски покачала
головой, давая мне понять, что в моём муже
она не ошиблась.
На дачу мы приехали к часу дня, и сразу
поинтересовались где мы будем спать. Ирка
покосилась на мой карман, сказала, что я
озабоченное животное, и указала нам с Вов-
кой нашу комнату. В тот момент, когда я
сняла трусы, оставшись в футболке и па-
намке, и вывалила на кровать все гандоны,
дверь тихо скрипнула, приоткрылась, и в
образовавшейся щели появился Иркин рот,
который жалобно сказал:
 — В этом посёлке живут сплошь науч-
ные работники из папиного института. Все
люди очень уважаемые, все меня хорошо
знают. Умоляю, ведите себя прилично. Вы
уедете, а мне тут ещё жить. Пожалуйста…
В Иркином голосе была такая неземных
масштабов грусть, что я непроизольно на-
дела трусы обратно, скомкала в руках па-
намку, и запихнула под кровать гандоны.
— Бог терпел, и нам велел. — Философ-
ски высказался Вовка, и спросил у Иркино-
го рта: — Чо там с яблоней твоей надо де-
лать?
— Выкопать и выбросить. — Грустно
сказал рот. — Только у меня лопата слома-
лась. Вы переодевайтесь, а я пойду к соседу,
лопату у него попрошу.
Рот исчез, дверь закрылась, я всхлипну-
ла, Вовка мужественно пошевелил челю-
стью, и крепко меня обнял:
 — Ничего, у нас ещё вся ночь впереди.
Ночь, полная страсти, огня, и изысков. Чо
ты там в авобусе говорила про жопу?
Я потупила взор, и промолчала.
Стемнело. За домом пылал костёр, на
котором мы казнили Иркину засохшую
смоковницу, мы с Вовкой пили пиво, а Ир-
ка — молоко.
— Хорошо сидим… — Я сдула пену, вы-
лезающую из моей бутылки. Прям на Вовку.
— Хорошо… — Ирка слизнула молочные
усы, и посмотрела на часы. — Чёрт! Уже
одиннадцать! Мне ж к Марии Николаевне
надо!
— Кто такая? — Лениво поинтересова-
лась я, прижимаясь к Вовке, и пытаясь неза-
метно завладеть его второй бутылкой. —
Научная работница-душегубка? Убийца ла-
бораторных собачек и обезьянок? Чикатило
с вялыми сиськами?
— Не надо так про Марию Николаев-
ну! — Иркины губы задрожали. — Не надо!
Это папина двоюродная сестра!
— А чо она тут делает? — Мне нрави-
лось доводить порядочкую Ирку до инсуль-
та. С первого класса нравилось. Наверное,
поэтому меня Ирка и не любила. — Никак,
папанька твой злоупотребил служебным
положением, и выбил своей сестричке
шесть соток в Рязани, обделив, возможно,
какого-нибудь гения науки, лауреата Нобе-
левской премии, и обладателя Пальмовой
ветви?
— Какая же ты, Лида… — С горечью об-
лизала молочные усы Ирка, и покачала го-
ловой. — В тебе есть хоть что-то человече-
ское?
— Говно. — Прямолинейно ответила
я. — И много. Так что тут делает Мария Ни-
колаевна?
— Живёт. — Отрезала Ирка. — Живёт и
болеет. Я ей хожу давление мерять. И щас
пойду.
Подруга порывисто встала, зачем-то
осмотрелась по сторонам, нырнула в дом,
вынырнула оттуда с тонометром подмыш-
кой, и демонстративно ушла, хлопнув ка-
литкой.
Наступила тишина. Где-то, непонятно
где, тихо пердели сверчки, звенели комары,
и казнилась Иркина яблоня. А нам с Вовкой
было хорошо.
— Накажи меня, товарищ Фролов! — Я
наклонилась к Вовкиному уху, и вцепилась
в него зубами. — Я плохая колхозница, мои
свиньи потравили твой урожай, и я шпио-
ню на вьетнамскую разведку!
 — Ах ты, вредительница! — Вовка за-
дрожал. — Я исключу тебя из партии! Това-
рищескому суду тебя отдам на растерзание!
Без трусов.
— А ещё я утаила от государства пять
тонн сахарной свеклы, и продала колхоз-
ную корову в Америку! Накажи меня за это,
председатель комсомольской ячейки!
— Щас накажу… — Трясся Вовка, сдирая
с меня джинсы вместе с трусами, и опроки-
дывая на спину. — Я тебе покажу как госу-
дарственное имущество проёбывать, про-
ститутка революционная!
Под моей спиной хрустели ветки, и
вкусно пахло, из чего я сделала вывод, что
лежу я в кусте чёрной смородины, и Ирке
весть о кончине её куста не добавит здоро-
вья.
Хрустели ветки, и мои тазовые кости,
уже сросшиеся в результате долгого отсут-
ствия вагинальной пенетрации.
Хрустели кости, и Вовкины суставы.
Мы очень громко хрустели, иногда огла-
шая окрестности криками:
— Я буду наказывать тебя до тех пор,
пока не вернёшь всё что спиздила!
— Я не могу, Володя! Отпусти меня! Не
мучай!
— Нет! Я буду тебя ебать, пока ты не
сдохнешь! Ты должна быть наказана!
Всё это время я лежала на спине, зажму-
рив глаза, чтобы чего доброго не окосеть от
того, что куст я давно сломала, и теперь
бьюсь головой о бетонную плиту, которы-
ми на Иркиной даче были обложены все
грядки, чтоб земля не расползалась. Когда
Вовка взвыл, и прекратил движения, я по-
считала, что опасность косоглазия минова-
ла, и открыла глаза.
 И тут же получила дополнительный ор-
газм, от того, что увидела над собой усатое
еблище незнакомого мужика. Еблище смо-
трело на меня в упор, ловило ртом воздух,
хваталось за сердце, и шептала что-то похо-
жее на «лопата».
— Вова… — Простонала я, поднимая за
волосы Вовкину голову от своей груди. —
Вова… Там маньяк-извращенец… Я боюсь!
Вовка посмотрел на моё лицо, сгруппи-
ровался, ловко вскочил на ноги, умудрив-
шись при этом не оставить во мне свой хуй
навсегда, и принял какую-то боевую стойку.
Глаза усатого еблища окинули взглядом Во-
вку, проследили за коротким полётом ган-
дона, сползшего с Вовки, и упавшего ебли-
щу на ногу, и оно снова простонало:
— Лопата…
— А… Вовка дружелюбно улыбнулся
еблищу. — Ира у вас лопату брала? Щас-
щас-щас, одну минутку. Не уходите никуда,
я щас принесу.
— Вова, я с тобой! Я выбралась из ку-
стов, натянула футболку почти до колен, и
Квазимодой поковыляла за мужем. — Я с
ним не останусь. Он на меня смотрит очень
странно.
— Ещё б он не смотрел. — Вовка выта-
щил из земли лопату, и постучал ей по бе-
тонной плите, отряхивая засохшую зе-
млю. — У него, поди, в последний раз баба
была, как Олимпиада — в восьмидесятом
году. А тут — нна тебе: сиськи-письки, и
кино для взрослых в режиме реального вре-
мени. Эй, сосед! — Вовка отряхнул лопату,
и обвёл участок глазами. — Лопату заби-
рать будешь?
Усатое еблище исчезло.
— Чойта он? — Вовка кивнул на пустое
место, где минуту назад ещё стояло ебли-
ще. — Дрочить побежал, что ли?
— А нам-то что? Пусть дедок перед
смертью себя побалует. Надо будет потом к
нему Ирку с тонометром отправить. А то
как бы не помер с непривычки, гипертоник.
Ещё полчаса прошли в полном блажен-
стве. Я допивала Вовкино пиво, и болтала
ногами, сидя на скамейке, Вовка ворошил в
костре угли какой-то арматуриной, в возду-
хе витал запах щастья и жжёной резины,
которую мы подобрали возле смородиново-
го куста, и тоже казнили на костре.
Беда пришла внезапно. И выглядела она
как усатое еблище с милиционером.
— Вот она, вот! — Кричало еблище, ты-
кая в меня пальцем, и с ненавистью глядя
на Вовку, который замер с бутылкой пива в
одной руке, а вторая зависла на полпути к
его губам, с которых он собирался стереть
пивную пену. — Вот она, девочка бедная,
жертва грязного животного! Вы только по-
смотрите на него! Он же явно олигофрен!
Эти глаза, этот тупой, жестокий взгляд, да у
него пена изо рта идёт! — Еблище обруши-
ло на Вовку взгляд, полный ненависти.
— Разберёмся. — Осадил еблище мили-
ционер, и подошёл ко мне. — Ну что, за-
явление писать будете?
— Я?! — Я ничего не понимала? — Я?!
Я?!
— Немка, что ли? — Еблище посмотре-
ло на милиционера, и перевело: — Это она
«Да» говорит. Три раза сказала.
— Какая нахуй немка?! — Ко мне верну-
лась речь, а Вовка вышел из ступора, и и
вытер пену. — Вы ебанулись тут все, что
ли?! Да я сама щас этого гуманоида усатого
засажу на всю катушку! Какого хуя вы вооб-
ще врываетесь на частную территорию? Чо
за милиция? Покажите документы! А то
знаю я, блять, таких милиционеров!
— Где хозяйка дачи? — Вопрошал мили-
ционер.
— Он её убил! Убил её, животное! — Ве-
рещало еблище.
— Идите все нахуй отсюда! — Орала я,
размахивая руками, и напрочь забыв что на
мне нет трусов.
— Где тут городской телефон? Я звоню в
ноль один, в ноль два, и в ноль три. — Вов-
ка адекватнее всех среагировал на ситуа-
цию.
— Стоять! — Рявкнул милиционер, и до-
стал из кобуры пистолет. — Документы
свои, быстро!
— Какие… — Начал Вовка.
— Вова! — Истерично заорала я, и вце-
пилась ногтями в усатое еблище.
 — Мать твою! — Заорало еблище.
— Всем стоять! — Крикнул милиционер,
и выстрелил в воздух.
И в этот момент на участок вошла Ир-
ка…
— Хорошо отдохнули, блять… — Я сиде-
ла в пятичасовом утреннем автобусе, увозя-
щим меня и Вовку обратно в Москву, и ку-
талась в Вовкину куртку.
— Да брось. — Вовка грыз семечки, и
незаметно сплёвывал шелуху на пол. — По-
моему, смешно получилось. Ирку жалко
только.
— Нихуя смешного не вижу. И Ирку мне
не жалко. Предупреждать нужно было.
— Откуда ж Ирка знала, что этот му-
двин сам за своей лопатой попрётся, а тут
мы в кустах: «Я буду тебя ебать, пока ты не
сдохнешь, ты должна быть наказана!» Кста-
ти, соседа тоже жалко. Просто так сложи-
лись звёзды, гыгыгы. — Вовка заржал, и тут
же поперхнулся семечкой.
Я с чувством ударила его по спине:
— Никогда в жизни больше в Рязань не
поеду. Мне кажется, об этом ещё лет десять
все говорить будут.
— Да брось. Порнуху любую возьми —
там такое сплошь и рядом.
— Вова, я не смотрю порнуху, к тому же,
такую грязную. Тьфу.
Полчаса мы ехали молча.
— Знаешь, — я нарушила молчание, — а
я всё-таки до сих пор не пойму: зачем Ирке
надо было говорить соседу, что к ней на да-
чу приехала подруга с братом? Муж с же-
ной, заметь, законные муж с женой — это
что, позор какой-то?
 — Ты сильно на неё обиделась? — Вовка
обнял меня за плечи, заправил мне за ухо
прядь волос. — Всё равно помиритесь. По-
думаешь, горе какое: сосед поцарапанный,
Ирка с приступом астмы, и Марья Никола-
евна с инсультом. Не помер же никто. По-
миритесь, зуб даю.
Я отвернулась к окну, ковырнула в носу,
и начала писать на стекле слово «Хуй»

Дерьмовая ситуация
-03-2009 07:00

04 Театр начинается с вешалки, а

крупные неприятности — с Ершо-
вой. Мелкие, впрочем, тоже начинаются с
Ершовой, но кто их считает?
Всё началось в тот день, когда у меня за-
кончился дома шампунь. Не тот, который
Советский, а тот, что от перхоти. Перхоти,
кстати, у меня нет. Прибеднятся не буду. А
вот шампуни от перхоти люблю. Они мен-
толовые.
Так вот, шампунь от перхоти у меня за-
кончился, и не от перхоти тоже. И даже со-
бачий противоблошиный шампунь — и тот
иссяк. А если б не иссяк — я б и им не по-
брезговала, ибо в этот знаковый день мне,
после трёхнедельного отключения, вклю-
чили горячую воду. Полдня я истово лико-
вала и провоцировала по телефону Ершову,
которой воду обещали дать не раньше чем
через неделю, на чёрную нечеловеческую
зависть, а потом ликование иссякло как со-
бачий шампунь.
Только женщина, десять лет имитирую-
щая блондинистость, меня поймёт. Перги-
дрольную голову хуй наны отмоешь мылом
или гелем для душа. Её непременно нужно
мыть шампунем. Иначе, в процессе расчё-
сывания волос после мытья, ты рискуешь
потерять половину растительности. А я во-
обще рисковать зря не люблю. Даже когда
вся страна упоительно проёбывала в авто-
матах железные пятачки — я презирала
этих одержимых, и в сомнительных развле-
чениях не участвовала. Да и пятачков мне
было жалко, я их тогда копила.
Короче, шампунь был необходим мне
как бутылка пива утром 1 января. О чём я с
грустью сообщила в телефонную трубку Ер-
шовой, моментально уняв её приступ чёр-
ной зависти к моей горячей воде.
— Это пиздец, Юля. — Закончила я из-
ливать посильно.
— А я щас в ухе почесала, а у меня на-
кладной ноготь отклеился, и провалился
мне в организм. — Невпопад посочувство-
вала мне Ершова, и закончила: — Встреча-
емся через пятнадцать минут у «Семейной
выгоды».
 «Семейная выгода» — это такой полез-
ный магазин. В «Выгоде» есть очень много
нужного и ненужного. И если ты идёшь ту-
да купить туалетную бумагу — ты всё равно
оставишь там сто баксов. Потому что:
А) Там продаётся бытовая химия по низ-
ким ценам, и придя туда за туалетной бума-
гой, ты дополнительно вспоминаешь что
надо ещё купить «Туалетного утёнка» (а вот
он, кстати), лак для волос (надо же, акция:
«Купи два баллона, получи третий бесплат-
но»), и «Ух ты! Мега-ебанись-какая-здоро-
венная пачка прокладок с надписью „Восем-
надцать прокладок в подарок“
Б) Помимо бытовухи там продаётся куча
всяких приблуд типа консервных ножей,
керамических чашечек со знаками зодиака,
салфетниц, и подставочек под чайные паке-
тики. В общем всё то, без чего ты, оказыва-
ецца, жить не можешь.
 В) Пока ты стоишь в очереди к кассе, ты
всегда покупаешь три зубных щётки с поке-
монами, резинку для волос, пузырёк с
какими-то блёстками (нахуй ненужный, как
и покемоны, но я блёстки всегда покупаю,
если очередь длинная), и запасные кассеты
к бритве „Венус“, потому что некстати вспо-
мнилось, что в трусах у тебя противотанко-
вый ёж. А мерзопакостные хозяева магази-
на, как нарочно, развесили всё это говно
возле касс.
Г) И самое главное, из-за чего стоит по-
сетить этот магазин — там всегда можно
что-то спиздить. Ибо видеонаблюдения
нет, а охранник в „Выгоде“, как правило,
дед-подагрик в бифолокальных диоптриях,
или рахитичный юноша, сутками разгляды-
вающий в казённое зеркало свои прыщи.
„Семейная выгода“ находится в пяти ми-
нутах ходьбы от моего дома, и на первом
этаже Юлькиного. Хорошо устроилась баба.
Теперь у неё дома всегда есть неиссякае-
мый запас резинок для волос, пузырьков с
блёстками, консервных ножей, и всего того,
что можно спиздить, не боясь огрести по
горбу от прыщавого охранника.
— Привет, вшивая. — Уважительно по-
здоровалась со мной Ершова, стоя на поро-
ге „Выгоды“.
— Здравствуй, воровка тампаксов. —
Громко ответила я на приветствие, отчего
Юлька набычилась, а охранник чудо-мага-
зина просканировал Ершову взглядом.
— А сказала б ты это на полтона ни-
же, — наклонилась к моему уху Юлька, —
был бы у тебя щас бесплатный годовой за-
пас шампуня. Но теперь у тебя будет бес-
платный хуй на воротник.
С этими словами Ершова повернулась
лицом ко входу в магазин, и тут случилось
ЭТО.
 Трудно сказать, что произошло в ту се-
кунду. Я сразу и не поняла. Лишь по от-
чётливой вибрации, исходящей от Юльки,
я догадалась, что что-то произошло.
— Лида, это ОН… — Враз посиневшими
губами прошептала Юлька, и на них запу-
зырилась слюна.
— Кто? — Я пыталась понять, куда смо-
трят Юлькины глаза, но они смотрели в
разные стороны, что усложняло мою зада-
чу. — Вова-Невопрос?
Вове-Невопросу Юлька уже год торчала
пятьсот баксов, и отдавать их не собира-
лась, несмотря на то, что ей неоднократно
передавали Вовины пожелания: „Встретить
бы эту убогую — и жопу ей порвать“.
— Нет… — Стучала зубами Юлька. —
Вот ОН! — И она страшным Виевским же-
стом указала на охраника магазина. — Ты
посмотри, как он похож на Рики Мартина!
 Я посмотрела. На мой дилетанский
взгляд, я гораздо больше похожа на Рики
Мартина, чем указанный Юлией охранник.
Он, скорее, был похож на Дроботенко. Но
Юля продолжала вибрировать, и тащила
меня в магазин.
— Слушай… — Ершова, не глядя, смета-
ла с полок всё подряд: пачку памперсов для
взрослых, освежитель для туалета, резино-
вую шапочку для душа и бальзам Дикуля от
артрита. — Ты веришь в любовь с первого
взгляда?
— Ты ёбнулась, Юля. — Я вырвала из
Юлькиных непослушных рук керамическую
негритянку с одной сиськой. — Так не бы-
вает. В кого ты влюбилась? Вот в эту сироту
вокзальную?
— Что?! — Ершова выдрала у меня
негритянку-ампутантку. Её глаза метали
молнии и бомбы. — Он похож на Рики
Мартина, и мою детскую мечту одновре-
менно! Он охуителен!
— Даже я в детстве не так голодала. —
Злость на Юльку сразу испарилась. — Хотя
у меня папа алкоголик. Ну, чо трясёшься?
Иди, познакомься.
— Лида, — Юлька нащупала на полке
лампу-ночник в виде безносого колобка-си-
филитика, и положила её в корзинку. — Я
не могу. Вот, хошь верь — хошь нет — не
могу. Ноги как ватные… Может, ты подой-
дёшь? Только, умоляю, не позорь меня. Да-
вай так: щас мы выйдем отсюда, я покурю
на улице, а ты задержись тут, типа чота за-
была купить, и подойди к нему… Ну и…
Блять, сама придумай, чо ему сказать. Твоя
цель — всучить ему мой номер телефона.
Если он позвонит, с меня… — Ершова бес-
помощно огляделась по сторонам, загляну-
ла в свою корзинку, и вздрогнула: — С меня
вот этот колобок, и вот этот прекрасный
бальзам от артрита.
Конечно же, бальзам решил. Так бы я
хуй ввязалась в эту авантюру.
— Пиздуй курить. — Я подтолкнула
Юльку к кассе, а сама начала наворачивать
круги по магазину, одним глазом выбирая
шампунь от перхоти и блох, а вторым следя
за предметом Ершовской страсти. И у меня
это даже получилось. Захватив на кассе ещё
три зубных щётки с покемонами, пузырёк с
блёстками и резинку для волос, и забыв
спиздить кассеты для бритвы, я оплатила
покупки, и уверенно подошла к охраннику.
— Витя? — Сурово кивнула я на его бей-
джик.
— Паша… — Испугалось воплощение
Ершовского временного (я надеялась) сла-
боумия.
 — А почему написано Витя? — Я выпу-
чила грудь, и честно отрабатывала артрит-
ную мазь.
— Он болеет, а я за него… — Рики Мар-
тин для слепых был окончательно сло-
млен. — Зачем я вам?
Он посмотрел на меня глазами изнаси-
лованного толпой армян эмо-боя, и на меня
одновременно накатила тошнота и чувство
жалости к Юльке.
— Слушай меня, Витя… — Я грохнула на
пол корзинку с шампунями, и наклонилась
к Юлькиному принцу.
— Я Паша… — Задушенно пискнул Витя,
и потупил взор.
— У тебя мобила есть, Паша?
Двойник Дроботенко нервно похлопал
себя по груди, по ногам, попал ненароком
по яйцам, огорчился, но телефон мне про-
тянул.
— Возьмите…
Блин, а я-то, дура, резиночки для волос
пизжу. Да мне с моим талантом можно мо-
билы у лохов отжимать!
Я сурово внесла в его записную книжку
Юлькин номер, и показала ему:
— Вот по этому номеру позвонишь через
полчаса. Спросишь Юлю. Дальше следуй
инструкциям. Всё понял, Витя?
— Паша… — С надрывом крикнул
охранник, а я заволновалась. На нас уже
странно смотрели кассирши. — Я позвоню!
— Вот и хорошо. — Я выдохнула, и моя
грудь впучилась обратно в рёбра. — И ты
тоже хороший, Витя.
Переложив свои покупки в фирменный
бесплатный пакет, и попутно спиздив их
ещё штук двадцать, я вышла на улицу, и по-
дошла к лихорадочно жующей незажжён-
ную сигарету Юльке.
— Гони сифилитика и суспензию. Дело
в шляпе.
Ершова вздрогнула, и подняла на меня
глаза:
— Когда?!
— Через полчаса. Жди, галоша старая.
Позвонит обязательно.
Юлька затряслась, а я выудила из её па-
кета лампу и бальзам Дикуля, и лёгкой по-
ходкой отправилась навстречу своему ща-
стью. К горячей воде, чистой башке, и к
джакузи для нищих.
***
Телефон, который я предусмотрительно
не взяла с собой в ванную, разрывался на
все лады уже полчаса. Судя по мелодиям,
Юлька вначале звонила (телефон говорил
аденоидным голосом „Здравствуй дорогой
друг. Пойдём бухать?“), а потом слала смс-
ки.
Я же решила дожидаться звонка в дверь.
Тем более, что он не заставит себя долго
ждать.
И дождалась. И даже успела намотать на
себя полотенце, и открыть входную дверь.
— Собирайся! — Юлькины глаза горели
нехорошим огнём. — Быстро, я сказала! Он
позвонил! Ты понимаешь? Паша позвонил!
Его Пашей зовут, представляешь? Павлик…
Павлушка… Пашунечка… Охуительное имя!
Чо стоишь? Башку суши! Он нас в гости
пригласил. Потому что скромный. Не хо-
тел, чтобы я подумала, будто он хочет мной
воспользоваться бессовестно. А галантно
сказал: „Приходите, Юлия, с подругой сво-
ей“. Вот так именно и сказал. На „вы“! Юли-
ей называл! Только попробуй при Пашунеч-
ке назвать меня Ершепатологом!
Я молча вытирала полотенцем жопу, и с
тоской смотрела в никуда. За все семна-
дцать лет, что я знаю Юльку, ТАК у неё кол-
пак снесло впервые. И кажется, я точно зна-
ла, почему Пашунечка побоялся пригла-
шать Ершову тет-а-тет. Он просто ссал, щщ-
щенок. Хотя, за что его винить? Я б сама на
его месте…
Через три часа мы с Юлькой стояли у
Пашиной двери. Я ковырялась в носу и зе-
вала, а Юлька нервничала:
— Слушай, чота у меня живот разболел-
ся — сил нет. От нервов что ли? У тебя с со-
бой вечно в сумке вся аптека — дай чонить
сожрать.
— Успокоительное? — Я открыла сумку.
— Опиздинительное, блять! — Юлька
покраснела. — Поносоостанавливающее!
 — А нету. — Я захлопнула сумку. — Ты
вчера последнее сожрала, фабрика жидкого
говна. И перестань трястить — смотреть
тошно. Звони уже.
Ершова побледнела, быстро перекрести-
лась, и вдавила кнопку звонка.
„А кука-ра-ча, а кука-ра-ча, а ля-ля-ля-ля-
ля-ля!“ — послышалось за закрытой две-
рью, и у меня тоже вдруг заболел живот.
Щёлкнул замок, и на пороге возник Па-
шунечка, которому, судя по цвету его лица,
тоже требовалось поносоостанавливающее.
— Юлия? — Слабо похожий на Рики
Мартина Юлькин принц попятился.
— Да-а-а-а, это йа-а-а-а… — Провыла
Ершова, и семенящими шажками рванула в
жилище своего возлюбленного, где затра-
вленно начала открывать все двери подряд,
пока не скрылась за нужной.
 — А это я, Витя. — Я вздохнула, и потре-
пала полуобморочную тушку по щеке. —
Пойдём, самовар вздуем, родимый.
Самовар мы вздувать даже не начали,
как у меня в сумке раздался голос: „Здрав-
ствуй, дорогой друг. Пойдём бухать?“
— Меня вызывает Таймыр. — Веско до-
ложила я Паше, и вышла в прихожую.
— Чего тебе? — Рявкнула я в трубку, од-
новременно дёргая ручку на двери в туалет.
— Воды-ы-ы-ы… — Стереозвуком в оба
уха ворвался Ершовский стон.
— Какой, блять, тебе воды, уёбище по-
носное? — Я слегка занервничала. — Ты в
сортире сидишь, квазимода! Хоть упейся
там из бачка! Хоть жопу мой! Хоть ныряй
бомбочкой! Долго я буду с твоим гуманои-
дом тут сидеть? Я его боюсь, у него глаз
дёргается, и вилы на кухне стоят, прям воз-
ле холодильника.
Раздался щелчок, и дверь туалета приот-
крылась. Я расценила это как предложение
войти, и вошла.
И очень зря.
— У Паши воды нет! — Простонала с
унитаза Ершова, и заплакала. По-настояще-
му.
Мне стало не по себе. Присев на корточ-
ки, я схватила Юлькины ладони, и начала
их гладить, приговаривая:
— А мы ему купим водичку, Юль. Купим
пять литров, и он попьёт. Он не умрёт, ты
не переживай. Я щас сама…
— Дура, блять! — Юлька выдернула из
моих рук свои ладони, и трагически возде-
ла их к небу. — У него воды в доме нет! Во-
обще! В кране нет, в трубах нет, и в бачке
унитазном, соответственно, тоже нет, я
проверила! Но поздно. Ничего уже не ис-
править.
С этими словами Ершова вновь завыла
как оборотень.
— Ты насрала? — Я начала издалека.
— Нет! — На ультразвуке взвизгнула
Юлька. — Я не насрала! Я навалила мамаев
курган! Я, блять, сижу на его вершине! Что
делать-то будем, а?! Как мы кал утопим?
Честно сказать, я дохуя раз в своей жиз-
ни попадала в дерьмовые ситуации. В дерь-
мовые и идиотские. Но это ведь было до се-
годняшнего дня. И теперь я точно могу ска-
зать: у меня никогда не было дерьмовых и
идиотских ситуация. Не было. Пока я не во-
шла в этот сортир. Дерьмовее ситуацию
представить трудно. Но делать что-то было
нужно. И срочно. Потому что у Юльки
истерика, а у Паши-гуманоида вилы на кух-
не, нехороший взгляд, и нет воды.
 Я поднялась с корточек, и твёрдо сказа-
ла:
— Короче, я пойду за водой, а ты пока
закидывай свой курган салфетками. Иначе
мы его не потопим. Я-то знаю.
Юлька смотрела на меня как на Вову Не-
вопроса. Затравленно, и с ужасом. Я похло-
пала её по спине:
— Всё будет хорошо. Ведь я с тобой.
И я даже криво улыбнулась. Почти по-
зитивно. После чего покинула туалет.
Юлькин Рики Мартин со взглядом Чи-
катилы, сидел на кухне, крепко прижав к
себе вилы, отчего я не решилась подойти к
нему близко, и крикнула из прихожей:
— Что-то жажда меня одолела, Витя!
Дурно мне что-то. И Юлии тоже подурнело
малость. Нервы, духота, чувства — сам по-
нимаешь. Не найдётся ли у тебя стаканчика
водицы? Литров пять-десять?
— Пепси есть. — Паша не отпускал ви-
лы, и пугал меня ещё больше чем Юлька. —
И пиво Очаковское. Поллитра осталось
ещё.
— А как же ты срёшь, Витенька? — Дей-
ствовать надо было решительно. Юлькины
стоны из туалета доносились всё сильнее и
сильнее.
— К соседям хожу. — Рики Мартин под-
нял вилы, и постучал ими в потолок: — У
нас по всему стояку воду перекрыли, уж три
дня как. У соседей снизу трубу прорвало.
— Заебись. — Я широко улыбнулась. —
Дело крепко пахло говном. Причём, в пря-
мом смысле. — Пепси я не пью, а у Юлии с
пива отрыжка. Нам бы водицы обычной. И
поболе. Сгоняй-ка в магазин, Витёк. А мы
тут с Юлей пока закуску постругаем. Ну,
что стоишь? Бери свои вилы — и пиздуй, за
оградой дёргай хуй, как говорится.
Паша кивнул, бережно прислонил вилы
к холодильнику, и вышел из квартиры, за-
крыв нас с Юлькой с обратной стороны на
ключ. А ведь я была уверена, что он неизле-
чим. Приятно иногда ошибаться в лучшую
сторону.
— Ну что? — Высунулось в прихожую
заплаканное Юлькино лицо. — Я всё заки-
дала. Когда топить будем?
— Через пять минут. Расслабься, и по-
старайся больше не срать.
— Мне кажется, я больше никогда уже
срать не буду… — Юлька всхлипнула, и сно-
ва скрылась в своём убежище.
Через пять минут я постучалась к Юль-
ке, и принесла ей щастье.
— Держи. — Я бухнула на пол пятили-
тровую канистру „Святого источника“, а
Юлька отшатнулась.
— Блять, неудобно-то как… Святой во-
дой говно смывать.
Я устало присела на край ванны, и до-
стала из кармана сигареты.
— Слушай, ты или туда, или сюда. Или
мы смываем говно „Святым источником“,
или я ухожу домой, а ты объясняй своему
Вите, почему ты навсегда остаёшься жить в
его сортире.
Ершова секунду боролась сама с собой, а
потом с усилием подняла канистру над уни-
тазом.
— Куда-а-а?! — Я вырвала у Юльки тару
с водой. — Он второй раз в магазин не пой-
дёт, он нас вилами подхуячит! С умом воду
трать, дура. Давай, я буду лить, а ты ёрши-
ком помогай.
 Последующие пять минут мы с Юлькой
совместными усилиями топили кал.
Кал не топился. Более того, кал начал
вонять. А на что стал похож унитазный ёр-
шик — я даже рассказывать не буду.
Стук в дверь заставил нас с Юлькой
вздрогнуть.
— Юлия, а вы там уже попили? — Раз-
дался голос за дверью.
— В любой другой ситуации я бы сейчас
ржала как ебанутая. — Тихо прошептала
Юлька, и зачавкала в толчке ёршиком как
толкушкой для картошки. — Но кажется, у
меня щас будет истерика.
— Не будет. — Я подлила в Юлькино
пюре святой воды, и крикнула:
— Допиваем уже третий литр! Скоро
выйдем!
 За дверью что-то заскрипело. Видимо,
Пашины мозги. Скрип был слышен минуты
полторы, а потом снова раздался голос. На
этот раз вкрадчивый:
— А вы там точно воду пьёте?
— Нет, мы подмываемся! — Юлька во-
ткнула ёршик в унитаз, и выпрямилась. В
выражении её лица угадывалась реши-
мость. — Ты же хочешь ебаться, Павлик?
Я мысленно перекрестилась. Одной про-
блемой меньше, Юлькино слабоумие чудес-
ным образом самоисцелилось.
— А вы сами хотите? — Последовал
еврейский ответ из-за двери.
— Мы-то? — Юлька кивнула мне голо-
вой, давая знак, чтобы я снова подлила в
пюре водицы. — Мы, Паша, тут уже полчаса
ебёмся, ты не представляешь как. Я три ра-
за кончила, а Лидка раз пять, не меньше.
 Я посмотрела на Юльку с благодарно-
стью, и снова начала лить воду.
За дверью снова послышался скрип моз-
гов, потом сопение, и, наконец, звук рас-
стёгиваемой молнии…
Мы с Ершовой переглянулись.
— Блять… — Тихо сказала Юлька, и села
на край ванны.
— Сука, он щас дрочить будет… — Вне-
запно во мне открылся дар предвидения.
— Эй, девчонки? Чё молчите? Кто щас
кончает? — В голосе Паши послышалось
нетерпение. Юлька растерянно посмотрела
на меня.
— Ершова, у него вилы… Вот такущие,
блять.
— Тогда начинай. — Юлька снова
яростно заработала ёршиком, а я заголоси-
ла:
 — Да, зайка, ещё! Давай, малыш, не
останавливайся! Соси сосок!
— Если он щас ответит „Соси хуёк — у
нас глазок“ — все наши труды пойдут пра-
хом. Я снова обосрусь. — Юлька заглянула
в унитаз, и подала мне знак подлить воды.
— Киску! Киску лижите! — Исступлённо
орали за дверью, и чем-то чавкали.
— Чо смотришь? — Я исподлобья гляну-
ла на хмурую Юльку. — Лижи давай.
— Какая у тебя киска, Лида! — Заорала
Юлька, затрамбовывая своё пюре в унитаз-
ную трубу. — Как она свежа! Как нежна!
Как лыса! Кончи мне в рот, маленькая суч-
ка!
— Кончаю-ю-ю-ю! — Заорала я, и одним
махом опрокинула всю оставшуюся воду в
унитаз.
 — Я тоже кончила. — Юлька заглянула
в толчок, и покачала головой. — Штирлиц,
вы провалились. Кал не утонул.
— Оу-у-уа-а-а-а-а-ы-ы-ы-ы, мама-а-а-а-
а!!!! — Послышалось из-за двери, и Юлька
бросила на пол ёршик.
— Дёргаем отсюда, Лида. Дёргаем, пока
он не отошёл. На счёт „Три“. Раз… Два…
Три!
Юлька резко толкнула вперёд дверь, и
выскочила первой, наступив на скорчивше-
гося у туалетной двери Павлика. За ней рва-
нула я, краем глаза отметив, что выход из
квартиры находится гораздо ближе, чем ви-
лы.
— Ы-ы-ы-ы-ы! — Снова взвыл бывший
Юлин возлюбленный. А вот нехуй дрочить
под дверью, которая открывается наружу.
 На улице, пробежав метров сто от Па-
шиного дома на крейсерской скорости, мы
с Ершовой притормозили у детской пло-
щадки, и бухнулись на лавочку рядом с по-
жилой женщиной с вязанием в руках.
— Это пиздец. — Первой заговорила
Юлька.
— Это пиздец. — Согласилась я, и заму-
ченно посмотрела на пожилую женщину с
вязанием.
— Бабушка, тут какашками пахнет! — К
женщине подбежал ребёнок лет шести, и
они оба подозрительно посмотрели на нас с
Ершовой.
— Ой, идите в пизду, тётенька, и без вас
хуёво… — Юлька шумно выдохнула, и по-
лезла за сигаретами.
— И мне дай. — Я протянула руку к
Юлькиной пачке.
 Минуту мы сидели молча, и курили.
— Лида. — Ершова бросила окурок на
землю, и наступила на него каблуком. — Я
хочу принести тебе клятву. Прямо сейчас.
Страшную клятву. — Юлька явно собира-
лась с духом.
— Валяй.
— Лида… — Юлька встала с лавочки, и
прижала правую руку к сердцу: — Я больше
никогда…
— Не буду срать? — Закончила я за
Юльку, и тоже раздавила окурок.
— Да щас. Я больше никогда не пойду в
„Семейную выгоду“.
— И всё? — Я тоже поднчялась с лавоч-
ки, и отряхнула жопу.
— И нет. Ещё теперь я буду сама поку-
пать поносоостанавливающее. Ты всегда
можешь на меня рассчитывать, если что.
 — Ну, когда мы в следующий раз пой-
дём в гости к Павлику…
— Заткнись. Дай мне молча пережить
свой позор.
— Ах, Павлик… Павлушенька… Пашу-
нечка…
— Заткнись!
— Что? Правда глаза колет? Кстати, я
бесплатно кал топить не нанималась. Гони
мне ту негритоску с одной сиськой.
— Разбежалась. У тебя мазь есть. И ко-
лобок. Блять, правду говорят „Дай палец
облизнуть — а тебе всю руку откусят“
— Негритосину!!!
— Да подавись ты, завтра принесу. Сво-
лочь меркантильная…
… Две женские фигуры, оставив за собой
тонкий шлейф духов, сигаретного дыма, и
чего-то очень знакомого каждому, раство-
рились в вечерних сумерках

И в шесть утра звонит

будильник…
-01-2008 03:30

30 Всё просто. Просто как таблица в

Экселе. Всё отрепетировано, одобре-
но и подписано. Всё просто. Хотя и не гени-
ально. Одна таблица. Три графы. «Нужное
подчеркнуть»…
Ненавижу.
***
— Дзынь-дзынь
— Кто там?
— Это я, твой Вася.
Хуяк-хуяк, открывается дверь. На пороге
стоит букет цветов, полиэтиленовый пакет
из магазина «Перекрёсток», и собственно
Вася.
— Это тебе.
Букет переходит ко мне как знамя.
— Ой… Спасиба. Какая прелесть! Чмок-
чмок. — Пакет вместе с Васей заходит в
квартиру, и Вася поясняет:
— Я, вот, винца купил. Сладкого. Как ты
любишь. — И трясёт пакетом.
Не люблю я вино, вообще-то. И Вася об
этом знает. Вино любит сам Вася. Впрочем,
так же как и пиво-водку-виски-коньяк и всё
что горит.
— Спасибо, Вася.
— Ну что ты, такой пустяк.
Шуршу пакетом, достаю из него шоко-
ладку «Виспа», бутылку какого-то красного
пойла, и чек на сумму шестьсот пятнадцать
рублей.
— Выпьем, Лида?
— Выпьем, Вася.
Чокаемся. Васина порция пойла улетает
в него как в заливную горловину, а я мочу в
бокале нос, и улыбаюсь как целлулоидный
пупс.
— Ой, знаешь, у меня сегодня на работе
такой смешной случай произошёл! Лид, ты
щас обоссышься! Сижу я, значит, на работе,
и тут звонит телефон. Я трубку поднимаю,
типа «Компания „Волчий Хуй и Колбаса“,
здравствуйте», а мне из трубки говорят:
«Здравствуй, мой пупсик». Я прям ахуел!
Голос-то мужской! Ну я и говорю: «Это ещё
кто, бля?», а мужик отвечает: «Ты что, пу-
псик, не узнал? Это ж я, твой дядя Юра!»
Вот я ржал-то! У меня и дяди Юры-то ника-
кова нету… Смешно?
 — Ахуеть как смешно. — И выпиваю
залпом красное говно из своего бокала.
— Тогда наливай.
Наливаю. Снова пойло улетает в залив-
ную горловину, а в бутылке нихуя уже не
остаётся.
Вася смотрит на часы:
— Эх, стопиццот чертей, каналья… Ме-
тро уже закрылось, денег на такси нету, и
вообще… Я у тебя останусь, ага?
Понятное дело, останешься. Куда ж ты
денешься? А то прям я не знала, зачем ты
сюда идёшь…
— Ага.
Вася рысит в спальню, а я иду в душ,
уныло чищу зубы, и присоединяюсь к Васе.
Тот уже лежит под одеялом, и мучает пульт
от телевизора на предмет поиска MTV.
 Ныряю под одеяло. Целуемся. Привыч-
ным движением, Вася одной рукой начина-
ет телепать мою сиську, пытаясь поймать
радио «Маяк», а другой снимает под одея-
лом трусы. С себя. Потом забрасывает на
меня ногу, впивается зубами в мою шею, и
увлечённо ковыряется у меня в трусах. Ми-
нуты две. Зачем больше-то? Не в первый
раз же. По истечении двух минут Вася
встаёт, и, натыкаясь лбом в темноте на все
шкафы, задевая жопой все кресла, сбивая
ногами стол — лезет куда-то в кучу своей
разбросанной по полу одежды, и ищет в
этой куче карман джинсов, в котором лежат
гандоны. Ищет минут пять. Я потихоньку
засыпаю. Ещё минуту Вася грызёт обёртку
гандона зубами, потом дрочит, потом напя-
ливает свой девайс на хуй, и холодной со-
плёй вползает ко мне под одеяло. Просыпа-
юсь. Далее следует не очень бурный секс в
двух вариациях: бутербродиком и раком.
Это если он ещё на бутербродике не обла-
жается. После чего Вася со всхлипом конча-
ет, снимает свой девайс, завязывает его уз-
лом, и выкидывает в форточку. Как сука.
Перекур на кухне, Пепси-Кола, «Ачо, вы-
пить больше ничо нету? Тогда спать», щел-
чок выключателя, темнота.
— Лид…
— Что?
— Я тебя люблю… До сих пор. Смешно,
да?
— Да. Не начинай всё сначала, а?
— Хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
И в шесть утра звонит будильник…
***
— Алло, Юльк, привет. Слушай, ко мне
щас Федя едет.
 — Какой, бля, Федя?
— С Красной Пресни. Ну, Федя…
— Ах, Федя… Что, заманила в сети мало-
летку, ветошь старая?
— Дура. Ему двадцать три уже.
— А тебе сколько?
— Иди ты в жопу!
— А мне ещё больше, кстати, гыгыгы
— Юльк, если я его сегодня выебу — это
ужас, да?
— Это педофилия, Лида. Мерзкая такая
педофилия. С элементами порнографии.
— Клёво. Это я и хотела услышать. От-
бой.
— Пожалей мальчишку, сука…
— Непременно. Всё, пока.
 Педофилия с порнографией. Замеча-
тельно. Дожили, Господи…
— Дзынь-дзынь.
— Кто там?
— Это я, Федя…
Хуяк-хуяк, открываю дверь. На пороге —
Федя. Без пакета, без букета и без денег на
метро. По глазам вижу.
— Хорошо выглядишь, Лидок.
— Спасиба, Федя, стараемся. Чмок-чмок.
Федя заходит в квартиру.
— Ой, у тебя собачка? Как зовут? Марк,
Марк, иди сюда… Сколько ему? Год? А та-
кой большой… Ой, он меня облизал!
— Угу. Не бойся, не укусит. Он тупой.
Что будешь? Коньяк, вискарь, водка есть
какая-то…
 — Спасибо, я пить не буду…
— Молоток. И не пей. Тогда кыш с кух-
ни в комнату.
В спальне Федя усаживается в кресло, а я
плюхаюсь на кровать напротив него. Лежу
на животе, болтая в воздухе ножками, и не-
навязчиво стряхиваю с плеча бретельку до-
машнего сарафана. Федя, типа, не видит.
Хотя уже нервничает.
— Фе-е-едь… А я вчера ножкой удари-
лась… — И ногу эту свою ему под нос — ху-
якс.
— Да? Сильно?
— Ага. Синяк видишь?
— Вижу. Бедненькая… Больно?
— Ещё как. Поцелуешь — быстрее прой-
дёт…
 И, пока Федя холодными губами нацело-
вывает синяк, я выключаю свет.
— Лии-и-ид… Я это…
— Так. Ты или целуй, или щас по месту
прописки у меня поедешь. На последней со-
баке.
— Понял.
Далее всё идёт по схеме: ловим «Маяк»,
путаемся в трусах, моих и собственных, вся-
кая орально-генитальная возня, грызня
обёртки от гандона и бутербродик.
Десять минут спустя…
— Ли-и-ид… Я это… Тебе всё понрави-
лось?
Косяк, Федя… Если тебе не пятнадцать
лет, и ты как минимум год уже не девствен-
ник — ты такую хуйню спрашивать не бу-
дешь. Не должен. Но спрашиваешь. Даже,
проживя с женой сто лет — спрашиваешь!
Зачем, а? Имей ввиду — когда-нибудь, кто-
нибудь тебе скажет правду. Ты к этому го-
тов?
— Угу. Тебе вставать во сколько?
— В шесть…
— Тогда спи. Раз некурящий. Завтра по-
звоню. Будешь утром уходить — дверь за-
хлопни.
И в шесть утра звонит будильник…
***
— Дзынь-дзынь.
Открываю, не спрашивая, потому что
знаю, кто это…
— Я соскучилась… Ты не представляешь,
КАК я соскучилась…
— Я тоже, зай. Так и будем на пороге
стоять?
 Он проходит, по-хозяйски гладит соба-
ку, моет руки, и идёт на кухню.
— Кушать будешь?
— Буду.
Гремлю кастрюлями-тарелками. Полча-
са сижу напротив, подперев руками подбо-
родок, и наблюдаю за тем как он ест.
— Сиди, Лид, я сам посуду помою.
Провожаю его влюблёнными глазами, и
бегу в душ, наводить марафет. Новое бельё,
новый пеньюар, новые духи. Всё новое. Всё
для него. Для него одного. Рысью в спаль-
ню. Жду.
Он заходит, он снимает часы, он кладёт
их на стол. Туда, куда кладёт их всегда.
Больше он не успевает снять ничего. Пото-
му что я выскакиваю из-под одеяла, и на-
брасываюсь на него как голодная собака,
срывая с него свитер, расстёгивая ремень, и
сдирая зубами трусы.
…И я точно знаю, куда его надо поцело-
вать. И он точно знает, что между лопатка-
ми у меня эрогенная зона. А ещё у него ро-
динка за правым ухом, а меня нельзя щеко-
тать под коленкой. И я не хочу никакого бу-
тербродика. Потому что я хочу смотреть на
него сверху вниз. И лицо его видеть. Чтоб
не спрашивать потом: понравилось ему или
нет. И одной рукой я опираюсь на его
грудь, а другой зажимаю себе рот, чтобы не
разбудить соседей.
А после я говорю ему "Знаешь, я тебя…",
а он не даёт мне договорить:
— Зай, поставь будильник. На шесть.
И я встаю, и завожу будильник. И знаю,
что ему, в общем-то, похуй на то, что я ска-
жу. Ему это не нужно. Ему ничего от меня
не нужно. Я у него просто есть — и всё. А у
меня есть он. И это не всё. У меня смысл в
жизни есть. Стимул. Трамплин какой-то.
Цель, в конце концов.
А у него — нет. У него жена есть. Сын
есть. Всё у него есть. Даже я. Только в этом
списке я стою последней. И это — это об-
стоятельство непреодолимой силы. Он так
решил. А я приняла это решение. И мне се-
бя не жалко. Нет. Хотя…
Я возвращаюсь назад, под одеяло, кладу
ему голову на плечо, и засыпаю. Засыпаю
счастливой.
И в шесть утра звонит будильник…
 Как Баклажан Динозавра
хоронил
-10-2007 12:04

02 Заслуженный опойка района От-

радное, Толик-Баклажан, на пятьде-
сят процентов был обязан своему погонялу
за искреннюю и нежную любовь к сивуш-
ным маслам, что сильно сказалось на цвете
его лица, и на пятьдесят — синему носу, хо-
ботком свисающему до рта.
Еблет Толика был заметен издали, и по-
этому его никогда ни с кем не путали. Ба-
клажан был воистину эксклюзивен.
Жил Толик в трёхкомнатной квартире с
мамой Дусей, которая генетически переда-
ла сыну любовь к сивушным маслам, с
младшим братом Димой Бородулькой, чьё
погоняло в полном своём звучании выгля-
дело как «Борода-в-говне», ибо Бородулька
страсть как любил попиздеть не по делу, за
что был часто бит как врагами, так и дру-
зьями, и с сожительницей Диной. Которую
иначе как Динозавром никто не называл. И
весьма справедливо.
Баклажан и Динозавр были похожи как
близнецы.
Единственное, у Дины нос был короче, и
пахло от неё давно немытой пиздой.
И, если Баклажана издали узнавали по
фиолетовому лицу, то Динозавра унюхива-
ли за полчаса до того, как она появлялась в
поле зрения.
А ещё в квартире Баклажана снимали
комнату проститутка Маша-Тамагочи, и га-
старбайтер Пися.
Как звали Писю по-настоящему — не
знал никто. Пися не говорил по-русски, и
не имел никаких документов.
 Но сам Пися считал себя афромолдава-
ном.
Ласковое, русское имя Пися, афромолда-
ван получил за большой продольный шрам
на своём абсолютно лысом черепе, делав-
шей его голову похожей на гигантскую за-
лупу.
Вообще-то, изначально его так и назы-
вали — Залупа. Но Залупа не пожелала от-
зываться на это имя, проявила агрессив-
ность, и попыталась снасильничать Диноза-
вра…
После неудачной попытки стать насиль-
ником, Залупа стала кротким импотентом
(Маша-Тамагочи проверила лично), и бес-
прекословно отзывалась на любой громкий
звук.
На «Писю» она реагировала лучше все-
го.
 На том и порешили.
Жила эта дружная семья за счёт Маши-
Тамагочи, которая, помимо ста баксов пла-
ты за комнату, периодически подкидывала
домовладельцам денег, чтобы те не подох-
ли и не воняли, и Машиных клиентов-азер-
байджанцев, на которых, в момент их сла-
достного соития с Тамагочи, неожиданно
сзади нападал Бородулькин и глушил жер-
тву совком для мусора. После чего их без-
дыханные тела поступали к Баклажану, в
обязанности которого входил шмон карма-
нов приезжих сластолюбцев.
Братья не гнушались так же изъятием у
оглушённых жертв одежды, не забывая при
этом о маме Дусе и о Динозавре.
Поэтому маму Дусю можно было встре-
тить у магазина Кулинария, где она при-
обретала вкусную слепуху, в нарядных
спортивных штанах пятьдесят шестого раз-
мера, и в дермантиновой куртке "сто карма-
нов", стянутой шнурком чуть ниже колена,
а Дина возбуждала по ночам Толика аппе-
титной целлюлитной попкой, с зажёванны-
ми между булками серыми азербайджан-
скими семейниками.
Что происходило внутри этой образцо-
вой семьи — обывателей совершенно не
волновало.
Единственное, аборигены стали заме-
чать, что запах пиздятины в квартале стал
слабее, а потом вообще пропал.
Местное население возрадовалось, но
ни с чем это приятное открытие не связало.
А зря.
Ибо Динозавр слёг в постель с явным
намерением умереть от цирроза печени.
Врача к Динозавру вызывать не стали,
поэтому просто накрыли её старым тулу-
пом, и старательно не замечали.
На пятый день Динозавр умер. Как,
впрочем, и ожидалось.
Ранним зимним утром Баклажан почув-
ствовал, что он изрядно околел.
Виной тому стало отсутствие в доме ото-
пления, по причине трёхлетней неуплаты
коммунальных платежей.
Баклажан замёрз, и оттого проснулся.
В доме было тихо.
Безмятежно спала Тамагочи, трогатель-
но зажав между коленей приметную голову
Писи. Спокойным сном почивал Бородуль-
ка, обнимая во сне спортивную сумку с ман-
даринами, которой он разжился накануне,
оглушив совком очередного охотника до
Тамагочиных прелестей…
Громко храпела мама Дуся, уронив на
пол тряпку, которую она подкладывала на
ночь в трусы, поскольку страдала ночным
недержанием мочи, а иногда и не только…
Тихо и безмолвно лежала в углу Дино-
завр, выставив из-под тулупа грязные ко-
нечности в дырявых носках разного цвета и
размера.
А Баклажан мёрз.
"Нахуй Дине тулуп?" — подумал пред-
приимчивый сожитель, и стал подкрады-
ваться к Динозавру, аки тать в ночи.
"Ей похуй, а у меня яйца окоченели…" —
ободряюще шептал себе под нос Баклажан,
аккуратно стаскивая с Дины тулуп.
"Бум!" — громко стукнула об пол голова
Динозавра.
"Еба-а-а-ать…" — слева направо перекре-
стился Баклажан, и сразу вспотел.
Динозавр была мертва.
 Это Толик понял сразу. Он три года са-
нитаром в морге работал, пока его не вы-
гнали за излишнюю предприимчивость. Са-
нитар Баклажан быстро высрал для чего к
нему в морг периодически стучат старые
ведьмы, и просят отдать им то рукав от оде-
жды покойника, то кусочек мыла, которым
трупы мыли. "Колдуют, бляди!" — смекнул
Баклажан, — "По заказу, небось, работают.
Порчу Вуду на алигархов пузатых наводят.
Денег по любому имеют. С хуя ли я им бес-
платно всё отдавать буду?" И открыл свой
маленький бизнес. У него и прайс-лист
имелся. В единственном экземпляре, напи-
санный от руки:
"1. Одежда трупная — одна штука, тыща
рублей,
2. Зуп покойника — одна штука, пятьсот
рублей; оптом — сто рублей за зуп,
 3. Кусок покойника, общим весом не бо-
лее трёхсот граммов — три тыщи рублей…"
Бизнес развивался, приносил доход, и
Баклажана сгубила элементарная жадность.
Толик решил не мелочиться, а прода-
вать трупы целиком.
И спалился на первом же трупе, кото-
рый он попытался продать родственникам
трупа, со знанием дела поясняя, что по кус-
кам он им обойдётся дороже.
С тех пор нос Баклажана лишился ко-
стей, и свисал игривым хоботком, придавая
фиолетовому Толикову лицу некую пикант-
ность и готичность.
И сейчас Толик, подёргав носом-хобот-
ком, совершенно точно определил, что Ди-
нозавр почил в бозе. Причём, как минимум,
дня три назад, если судить по запаху.
 С минуту Баклажан мучительно сообра-
жал что ему делать, а потом решил разбу-
дить всех домашних, чтобы думалось весе-
лее и интенсивнее.
— ДИНА ПОМЕРЛА!!! — завопил То-
лик, скорбно простирая руки над головой,
и размахивая тулупом, — ВСТАВАЙТЕ,
БЛЯДИ!!!
Первой, разумеется, услышав знакомый
зов, проснулась Тамагочи.
Одновременно с ней очнулся Пися, и, не
разобравшись спросонок что к чему, сунул
палец в Тамагочин анус.
Третьим пробудился Бородулькин, и
крепко прижал к себе сумку с мандарина-
ми.
Мама Дуся на сыновий зов отреагирова-
ла недержанием мочи, но глаза не открыла.
 — Дина померла… — потупив взор, сно-
ва доложил Баклажан, и шмыгнул носом, —
Воняет уж…
Маша-Тамагочи подошла к лежащему на
полу трупу, бесстрашно наклонилась над
ним, и незамедлительно проблевалась ман-
даринами. Что не ускользнуло от острого
взгляда Бородульки.
— Крысишь, падла?! — взревел Борода,
и хищно скрючил пальцы.
— Иди нахуй, — скорбно воззвал к бра-
ту Баклажан, — с мандаринами потом раз-
берёшься. Думай, чё делать будем?
Бородулькин расслабился, и почесал бо-
лячку на подбородке:
— Хоронить надо…
Баклажан исподлобья взглянул на Боро-
дулькина, и спросил:
 — А на что хоронить будем, а? У тебя
бабки есть?
— У меня мандарины есть, — быстро от-
ветил Бородулькин, и добавил: — Но я их
на поминки не дам. Я их за бокс плана за-
гнать хотел.
Баклажан понял, что от брата путных со-
ветов не дождёшься, и повернулся к Писе:
— Ну что, залупа молдавская, скажешь?
Пися замычал, и стал быстро колотить
рукой по воздуху.
— Чё мычишь, блядина? — задал Толик
риторический вопрос, и ещё раз взглянул
на Динин труп.
Пися не унимался, а подскочил к шкафу,
и принялся стучать по его рассохшейся
дверце, издавая не поддающиеся расши-
фровке звуковые сигналы.
 Баклажан нахмурился:
— Что ты хочешь? Шкаф ломать?
Пися закивал лысой головой, и лёг на
пол, сложив на груди руки.
Толик напрягся:
— Ты предлагаешь Дину в шкаф спря-
тать, мудило?!
Пися замотал башкой, и снова застучал
по шкафу кулаками.
Тамагочи прекратила блевать, утёрла гу-
бы рукавом, и перевела:
— Пися говорит, что может из шкафа
гроб сколотить, если надо.
— Оно, конечно, дело хорошее… — по-
жевал губами Баклажан, и поинтересовал-
ся: — А могильщикам чем платить? А по-
минки? Водку на что покупать?
 Услышав знакомое слово «водка», очну-
лась мама Дуся, каркнула: "Нету водки! Всё
выжрали вчера, уроды!" — и обильно ссык-
нула вдогонку.
Денежный вопрос стал остро.
А тем временем рассвело…
В восемь часов утра во двор выползло
всё семейство в полном составе, включая
сумку с мандаринами.
— Люди! — хором кричало семей-
ство, — У нас горе! Дина померла, Царствие
ей Небесное! Подайте по-соседски кто
сколько может! Господь не забудет вашей
доброты!
Баклажан при этом размашисто кре-
стился слева направо, и мял в руках несве-
жий носовой платок, подозрительно напо-
минающий видом и запахом мамы Дусину
ночную тряпку.
 Во двор мало-помалу начал стекаться
ручеёк сердобольных соседей.
Каждый из них подходил к Баклажану,
крепко обнимал его, и бубнил ему в ухо:
— Ты это… Держись, браток… Мы того…
Чем можем — поможем… Ну, как же так, а?
Ведь ещё не старая баба была… Ей же и пол-
тинника, небось, не стукнуло…
Баклажан перестал изображать безутеш-
ного вдовца, и завопил:
— Какой полтинник?! Да Динке два-
дцать пять всего было!!!!
Соседи отпрянули от Толика, и тоже
синхронно перекрестились.
Тамагочи тем временем деловито соби-
рала протянутые рубли, прятала их в лиф-
чик, а Пися поочерёдно целовал руки ка-
ждому дающему. За что пару раз выхватил с
кулака по лысине.
 Бородулькин скорбно обжимался с ман-
дариновой сумкой, а мама Дуся непрерывно
ссалась в спортивные штаны, и протяжно
охала.
Денежный вопрос медленно, но верно
решался.
Ещё через два часа, Пися, как и было
обещано, сколотил на скорую руку гроб.
Гроб вышел крепкий, добротный, лаки-
рованный…
Общее впечатление портила только
фраза "Баклажан пидорас!" — накарябанная
на бывшей дверце шкафа рукой неизвестно-
го врага, и сильно бьющая в глаза с полиро-
ванной крышки гроба.
Но Дине было уже всё равно.
Дина безучастно лежала в углу, источая
миазмы, и ждала погребения.
 — Мать, пора готовить усопшую! — ве-
личественно произнес вдовец Баклажан, и
дал матери увесистого поджопника.
Мама Дуся засеменила к Динозавру,
промокая глаза своей незаменимой тряп-
кой, и наклонилась над трупом.
И тут произошло ужасное.
Труп Дины напрягся и пёрнул.
Пися закатил глаза, и потерял сознание.
Баклажан с размаху осел в гроб, и без-
звучно зачавкал ртом.
Тамагочи взвизгнула, и проблевалась
остатками мандаринов.
Бородулькин автоматически дал в ебало
Тамагочи, и сел жопой в мандариновую
блевоту.
Мама Дуся обильно помочилась в спор-
тивные штаны, и громко рыгнула.
 Если кто не понял — семейство было
шокировано.
Первой пришла в себя Динозавр, и глухо
промычала:
— Какая падла тулуп спиздила, бля?
Вторым по счёту очнулся Баклажан, зао-
рал:
— Хули ты людей пугаешь, мразота?! —
и смачно харкнул на Динин левый носок.
Тамагочи предсказуемо проблевалась
долькой мандарина, и упала на Бородульку.
Бородулька, в свою очередь, закатил
глаза, и уснул на сумке с цитрусовыми.
Пися замычал, и кинулся лобызать Ди-
нозавра.
Мама Дуся смачно высморкалась в тряп-
ку, засунула её в трусы, и подытожила:
 — Поминки отменяются. Но бабки не
вернём.
Ещё через час семейство бурно отмечало
воскрешение Динозавра, и поочерёдно би-
ло Баклажана то сумкой с мандаринами, то
ссаной тряпкой, за дезинформацию, и на-
меренный ввод в заблуждение.
Баклажан вытирал разбитые губы, и сла-
бо сетовал на то, что "Уж слишком воняла,
и не дышала…"
Пися перетащил уже потерявший акту-
альность гроб в комнату к Тамагочи, и бы-
стро перепрофилировал его в топчан.
Тамагочи на радостях устроила себе вы-
ходной, чем, сама того не подозревая, спа-
сла жизнь трём ветеранам Черкизовского
рынка.
Мама Дуся безостановочно ссала в шта-
ны, и лихо опрокидывала в себя рюмку за
рюмкой.
А Динозавр молча сидела за столом, не
прикасаясь к спиртному, и окидывала
тяжёлым взглядом домочадцев.
Потом приподнялась, ткнула грязным
пальцем в Баклажана, и припечатала:
— Ты урод, Толя.
Баклажан поперхнулся мандарином, за-
кашлялся, и переспросил:
— Чё?!
Динозавр, тяжело дыша, повторила:
— Ты. Урод. Ебучий Баклажан. Ты зачем
меня ебал, когда я болела?
Бородулькин похабно засмеялся, но бы-
стро заткнулся, когда увидел Баклажановы
глаза.
— Ты чё, сука? Забыла, кто тебя ебёт и
кормит? Я ж те щас переебу, и Залупа оста-
нется без нового дивана, а на поминки нам
денег хватит, не боись!
Дина задрала подол байкового халата,
окатив вкушающих водку домашних, вол-
ной слезоточивого запаха пиздятины, и за-
орала:
— А это что?!
Баклажан, давно привыкший к Дине, и
уже не замечавших таких маленьких нюан-
сов, как валящая с ног вонища, заорал в от-
вет:
— Це пизда твоя, ебанашка! Ты ещё тру-
сы сними, бля!
Дина утробно и театрально расхохота-
лась:
— Ха-ха-ха! Пизда! А в пизде что?
Баклажан включился в общий настрой,
и в тон ей засмеялся смехом Санта-Клауса:
 — Хоу-Хоу-Хоу! В пизде у тя только конь
не валялся! Прикройся, уродины кусок!
Тогда Динозавр победно воздела руки к
засратому мухами потолку, и торжественно
объявила:
— Я беременна!!!
И наступила тишина.
И в тишине с глухим стуком покатились
по полу мандарины.
И мама Дуся тихо, по-фашистски, бздну-
ла.
И Пися сунул плешивую голову между
ног Тамагочи.
И Баклажан досадливо опустил глаза, и
нервно захрустел шеей.
— Месяцев пять уже. — Приговором
прозвучали последние слова Динозавра, по-
сле чего она была безболезненно нокаути-
рована бывшим вдовцом …
Толика-Баклажана знает весь квартал.
У Баклажана синее лицо, и фиолетовый
нос-хобот.
Баклажан два года назад чуть не похоро-
нил живого Динозавра в старом шкафу.
Эту историю аборигены любят расска-
зывать друзьям.
И мне в том числе.
Динозавр жива до сих пор, и очень лю-
бит водку.
Динозавр родила в прошлом году что-то
непонятное, и подарила это что-то государ-
ству.
Динозавр так же фиолетова лицом, и
пахнет пиздятиной.
Пиздятиной реально пасёт за километр.
 Я лично чуяла.
А если вам нехуй делать, и путь ваш про-
легает мимо Северо-Восточного округа Мо-
сквы — позвоните мне.
Я покажу вам Баклажана, Динозавра, по-
лированный гроб Писи, и, возможно, расс-
кажу про то, как Бородулькина поймали
три оглушённых им жертвы, и насовали ему
в жопу маринованных огурцов.
Возможно.
Расскажу.
Да.
 Квартет
-09-2008 03:08

22 Я всегда была чувственной и

одарённой натурой. Я этого не ощу-
щала, но моя родня утверждала, что я пиз-
дец как талантлива, только они точно не
знают — в чём именно. На всякий случай,
меня отдавали во всевозможные кружки и
школы, чтобы выяснить, где же зарыт мой
талант. А в том, что он где-то зарыт — ни-
кто не сомневался. К моим двенадцати го-
дам выяснилось, что талант у меня только
один — пиздеть не по делу, и много врать.
Причём, обучилась я этому сама и совер-
шенно бесплатно. За это меня сурово нака-
зали, сделали внушение, и в наказание от-
правили на одну смену в пионерлагерь
«Мир», где я, вдобавок ко всему, научилась
курить невзатяг, петь блатные песни, и во-
ровать.
 После того, как с моей жопы сошли по-
следние синяки и следы папиного ремня,
меня забрали из всех кружков и школ, ре-
шив, что я — бесталанный позор семьи.
И тут во мне внезапно проснулся талант.
Однажды утром я вдруг поняла, что я —
богиня музыки. Музыка звучала у меня в
голове, я её никогда раньше не слышала, и
попыталась запомнить. Годы учёбы в музы-
кальной школе прошли для меня даром, к
тому же мой папа выбил из меня последние
мозги своим ремнём, и, если вы помните по
какому месту бил меня папа — вы знаете,
где у меня находятся мозги. Так вот, папа
их выбил окончательно. Вместе с жидкими
воспоминаниями о том, как выглядят нот-
ный стан, ноты, и моя учительница пения
Белла Дераниковна Эбред. Странно, но вот
имя учительницы пения папа выбить так и
не смог.
 Ноты я записать уже не могла, а вот ме-
лодию, звучавшую в голове, запомнила, и
напевала её про себя до тех пор, пока она
внезапно не оборвалась. А оборвалась она
потому, что вошедшая в комнату мама стук-
нула меня по голове выбивалкой для ко-
вров, напомнила мне, что воровское лагер-
ное прошлое меня не отпускает, и с этими
словами вытащила из-под моей кровати па-
пину электробритву, которую я спёрла у па-
пы с целью побрить свой лобок, который
радовал мой взор тремя жидкими рыжими
волосинами. В умной книге я прочитала,
что растительность можно укрепить и уве-
личить, если её регулярно брить. В лагере я
узнала, что моя лобковая растительность —
самая жидкая и самая негустая. Если не
брать в расчёт растительность неизвестно
как затесавшейся в наш отряд десятилетней
девочки Риты. У Риты её вообще не было.
Мне стало обидно за свой лобок, и я приня-
ла решение брить его каждые полчаса. Па-
пиной бритвой. Воровкой я себя не счита-
ла, потому что у папы моего всю жизнь бы-
ла борода, и брить он её не собирался. И
вообще — эту бритву он сам спёр, когда ра-
ботал кладовщиком на складе. Видимо, ма-
ма собралась её кому-то подарить, и обна-
ружила пропажу. А поскольку вор у нас в
семье был только один — и это была я, про-
пажа была быстро обнаружена, а я — суро-
во наказана. Но речь сейчас не об этом.
Стукнув меня по голове, и тем самым
оборвав звуки прекрасной мелодии, мама
удалилась из моей комнаты, забрав бритву,
а я, выждав пить минут, полезла в ящик с
игрушками младшей сестры, и вытащила
оттуда металлофон. Была во времена моего
детства такая игрушка: доска с прибитыми
к ней железными пластинрами. К доске
прилагались молоточки. Хуяря этими моло-
точками по пластинам, можно было сы-
грать "Тили-тили, трали-вали" или «Чижик-
Пыжик». Я, как три года проучившаясь в
музыкальной школе, могла ещё дополни-
тельно выбить из этой жемчужины совет-
ской игрушечной промышленности "Во са-
ду ли, в огороде" и «Ламбаду». Папа иногда
говорил, что за триста рублей в год он сам
может сыграть оперу «Кармен» на губе и на
пустых бутылках. Причём так, что сам
Жорж Бизе не отличит от оригинала. А уж
«Ламбаду» он вообще пропердит на слух,
даже не напрягаясь. После чего всегда до-
бавлял, что в музыкальных школах детей
учат какой-то хуйне.
В общем, я извлекла металлофон, и на-
играла на нём услышанную мелодию. Полу-
чмлось звонко и прекрасно. Но музыка —
это ещё не всё. Требовались слова для пес-
ни. Слова я тоже придумала очень быстро.
Зря, всё-таки, родня считала меня бесталан-
ной. Песня выдумалась сама собой.
 Меня не любит дед, не любит мать
За то что дочь их стала воровать.
Они все говорят, что я — позор семьи
Мне больно это знать, как не поймут
они…
(тут шёл такой мощный наебок по ме-
таллофону, и сразу за ним — припев)
ЧТО ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ
ГОЛО-О-О-ОД!!!
Потом шёл второй куплет сразу:
Моя мамаша постоянно меня бьёт,
А папа с мужиками пиво пьёт,
В такой семье мне остаётся лишь одно:
Я буду красть конфеты всё равно!
(БУМС! ДЫДЫЩ!)
ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ
ГОЛО-О-О-ОД!!!
 В общем, песня была придумана, я её
спела три раза и прослезилась, и теперь
мне требовались благодарные слушатели.
Маме её петь было нельзя, остатками выби-
того мозга я понимала, что мама может ме-
ня сдать врачам на опыты, поэтому я, сунув
металлофон подмышку, выбралась на лест-
ницу, и позвонила в соседнюю квартиру.
Открыла мне подруга Ленка.
— Ленка, ты любишь музыку? — Сразу
спросила я у подруги, и показала ей метал-
лофон.
— "Модерн Токинг" люблю. — Ответила
Ленка, и с опаской покосилась на мой ин-
струмент.
— Я сочинила песню, Ленка. — Прене-
брежительно сказала я, и, плюнев на боль-
шой палец, лихо протёрла крышку металло-
фона. — О тяжёлой воровской доле. Ты бу-
дешь её слушать?
 Ленка уже давно была наслышана, что
я — отъявленная воровка с дурной наслед-
ственностью, отягощённой пьющим отцом
и курящей матерью, и поэтому побоялась
мне отказать, и впустила меня в квартиру.
Кроме самой Ленки там обнаружились
ещё две какие-то незнакомые девочки, ко-
торые при виде меня почему-то съёжились,
и прижались плотнее друг к другу.
— Вы любите музыку и песни о тяжёлой
воровской судьбе? — Я в лоб задала девоч-
кам вопрос, и они съёжились ещё боль-
ше. — Я, как вор со стажем, знаю в этом
толк. У нас в лагере такое каждый вечер пе-
ли.
— В каком лагере? — Прошептала одна
из девочек и с опаской посмотрела на мой
металлофон.
— Да так, в одном лагере… — Туманно
ответила я. — Под Дмитровом где-то. Нас
туда ночью везли. Короче, вы меня слушать
будете?!
Девочки, во главе с Ленкой, закивали го-
ловами, а Ленка даже пару раз хлопнула в
ладоши.
Я расчехлила свой иструмент, поплевала
на руки, покрепче взяла молоточки, и запе-
ла свою песню. Когда я кончила петь, и
утих последний отголосок, Ленка икнула, и
спросила:
— ты сама это сочинила?
— Да. — Гордо ответила я. — Воры все-
гда сами придумывают свои песни. Поэто-
му они всегда у них печальные. Вот послу-
шайте.
И я спела им "Голуби летят над нашей
зоной", подыграв себе на металлофоне. Де-
вочки впечатлились ещё больше. Было
очень заметно, что таких песен они никогда
не слышали. Таких жизненных и печаль-
ных.
— Послушай, Лида… — Сказала вдруг
Ленка, и несмело потрогала мой инстру-
мент. — А можно мы тоже будем играть
твою песню? У меня тоже есть металлофон.
— ну что ж… — Я нахмурила лоб. —
Можно, конечно. Только металлофона
больше не надо. Что у тебя есщё есть?
Ещё у Ленки оказался барабан, бубен и
игрушечная шарманка. Такая, знаете, кру-
глая штука с ручкой. Когда её крутишь, по-
лучается ужасно заунывная музыка. У моей
младшей сестры была такая, и та всего за
полчаса вынесла мне весь мозг этой шеде-
вральной мелодией, после чего я снова на-
чала грызть ногти, хотя отучилась от этого
два года назад. С помощью психиатра.
Раздав всем троим инструменты, и пре-
дупредив о пагубном влиянии шарманки, я
снова начала:
— Меня не любит дед, не любит ма-а-
ать…
Здесь одна из девочек начинала яростно
крутить шарманку, а Ленка один раз ударя-
ла в бубен.
— За то, что дочь их стала ворова-а-ать…
Тут вступала вторая девочка, с бараба-
ном. Она громко била в барабан, обозначив
этим трагический момент моего морально-
го падения, как она сама объяснила, и при
это тоненько подпевала "Воровка Лида, во-
ровка Лида…"
— Они все говорят, что я — позор семьи-
и-и…
Снова жуткий звук шарманки, и погре-
бальный удар в бубен.
— Мне больно это знать, как не поймут
они!!! — тут я прям-таки заорала, и взмах-
нула рукой, чтобы обозначить бумс и ды-
дыщ.
По моему знаку одна из девочек стала
крутить ручку шарманки с утроенной ско-
ростью, Ленка затрясла бубном и завыла, а
девочка с барабаном затряслась, и закрича-
ла:
— ВЕДЬ Я ВОРУЮ, ПОТОМУ ЧТО НЕ
ЖРАЛА НЕДЕЛЮ-Ю-Ю-Ю-Ю!!!
— Дура ты! — В сердцах выругалась я, и
ударила девочку по голове молоточком от
металлофона. — Ты в бумажку со словами
смотришь вообще?! Вот манда, такую песню
испортила!
Слово «манда» я выучила в лагере, и уже
получила за него пиздюлей от папы. Зна-
чит, хорошее было слово. Нужное. Пра-
вильное.
 Девочка, получив молоточком, затря-
слась, схватила бумажку, близоруко тыкну-
лась в неё носом, и заорала ещё громче:
— ВЕДЬ ВОРОВАТЬ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ
ГОЛО-О-ОД!!!
Ленка неуверенно стукнула один раз в
бубен, и посмотрела на меня.
— Всё. Отперделись вы, девки. — Я при-
щурила глаз, и окинула тяжёлым взглядом
свою рок-группу.
— И что теперь с нами будет? — Тихо
спросила девочка с барабаном.
— Ничего хорошего. — Успокоила я
её. — Музыкантами вам никогда не стать.
Тут талант нужен особый. Кто не познал го-
лода и лагерной жизни — тот никогда не
станет талантливым музыкантом. Всё. Я
ухожу.
 С этими словами я забрала свой метал-
лофон, воткнула за каждое ухо по молоточ-
ку, и с пафосом хлопнула дверью.
Дома я ещё несколько раз тихо спела
свою песню, избегая бумса и дыдыща, чтоб
мама не спалила, а через два часа к нам
пришла Ленкина мать. Потрясая бумажкой,
на которой был написан текст моей песни,
Ленкина мама громко кричала, что по мне
плачет тюрьма и каторга, что она запреща-
ет Ленке дружить со мной, и что одну из де-
вочек, которых я в грубой форме принужда-
ла сегодня к извращениям, увезли сегодня в
больницу с нервным срывом. Выпалив это
на одном дыхании, Ленкина мама потребо-
вала выдать меня властям. То есть, ей. И
ещё потребовала, чтобы меня немедленно и
при ней жестоко избили, изуродовали, и су-
нули мне в жопу мой металлофон, которым
я покалечила психику её дочери.
 Я подумала, что настал час моей смерти,
и почему-то моей последней мыслью была
мысль о негустых волосах на моём лобке. И
о том, что они никогда уже не будут густы
настолько, что мне не будет стыдно ходить
в душ с Аней Денисовой из нашего отряда.
У Ани всё было очень густо.
За дверью послышались тяжёлые шаги.
Я зажмурилась и инстинктивно сжала
сфинктер ануса. Дверь распахнулась, и по-
слышался голос папы:
— Ну что, республика ШКИД, воровать
заставил тебя голод?
— Я больше не буду… — Заревела я, рас-
считывая облегчить свою смерть хотя бы
исключив пункт засовывания металлофона
в свою жопу. — Я больше никогда-а-а-а-а…
— Не ной. — Хлопнул меня по плечу па-
па. — Воровать не надо, если не умеешь как
следует, а за песню спасибо. Я очень ржал.
 — Тётя света хочет меня убить… — Я за-
плакала ещё горше. — Я сама слышала…
— Тётя света щас пойдёт на… Домой в
общем. — Ответил папа. — И мама пойдёт
туда же, прям за тётей Светой, если полезет
тебя наказывать. А что касается тебя — то
не ожидал, что у тебя всё-таки есть талант.
Триста рублей потрачены не зря. Ну-ка,
спой мне эту песню.
Я несмело достала металлофон, и тихо,
запинаясь, спела папе песню о тяжелой во-
ровской доле.
Папа долго смеялся, а потом принёс ги-
тару и запел:
"Плыл корабль, своим названьем «Гор-
дый» океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми качая мордами, ло-
шади стояли день и ночь…"
 В комнату вошла мама, и открыла рот,
чтобы что-то сказать, но ничего не сказала.
За спиной у неё замерла тётя Света, и они
обе стояли, и молча слушали, как мы с па-
пой поём:
— И не было конца той речке, края…
На исходе лошадиных сил
Лошади заржали, проклиная
Тех, кто в океане их топил…
…Так закончилась моя музыкальная ка-
рьера. Я никогда в жизни не написала боль-
ше ни одной песни, и в моей голове больше
никогда не звучала незнакомая музыка. Ви-
димо, мама сильно стукнула меня выбивал-
кой.
Зато песню про лошадей мы с папой
поём до сих пор. Редко поём. Потому что
редко видемся. А если видемся — то поём
обязательно.
 Соседка Ленка после того случая почему-
то без экзаменов поступила в музыкальную
школу, и сечас работает в детском саду.
Учит детишек пению.
А самое главное — мой папа мной гор-
дится. Потому что, как оказалось, один ма-
ленький талант у меня всё-таки есть.

Мстя
-10-2008 15:32

01 Мне иногда делают комплимен-

ты. В основном, мы же это все пони-
маем, для того чтоб развести на поебацца.
Иногда, бывает, делают их совершенно ис-
кренне: "О! Ты побрила ноги? Так тебе на-
много лучше!" А иногда делают их себе во
вред…
Ночь. Москва. Я — где-то в центре этой
Москвы. Бухенькая. Бухенькая — это не в
трипизды, а вполовину где-то. Всё прекрас-
но понимаю-осознаю, но кураж так и прёт.
Стою, значит, таксо ловлю. Чтобы отбыть
восвояси на свою северо-восточную окраи-
ну. Подъезжает таксо. "Куда едем?" — спра-
шивает невидимый голос, а я бодро отве-
чаю: "За двести рублей в Отрадное!" Дверь
таксо распахивается, и я плюхаюсь в салон.
На заднее сиденье. Лица водителя не вижу.
— На танцы ходила? — Водителю явно
хочется общения. Простого человеческого
общения.
— О, да. — Я старалась быть немного-
словной, чтобы водитель не понял, что пас-
сажирка бухенькая, и не воспользовался
этой досадной оплошностью.
— Наплясалась? — Водитель допраши-
вал меня с пристрастием. — Напилась? До-
мой едешь?
— Изрядно. — Подтвердила я. — И на-
пилась тоже. Совсем чучуть. Домой еду, да.
 — Хорошо тебе. — Как-то неопределён-
но позавидовал мне дяденька. — Напилась
и наплясалась.
Разговор зашёл в тупик. Я закрыла глаза
и задремала.
— А вот я теперь совсем один. — Вдруг
нарушил тишину водитель, и повернулся ко
мне лицом. Усатым таким ебалом. А
машина-то едет… — Жена, сука шалаво-
образная, меня бросила. С карликом из ша-
пито сбежала, мразь! Сын — тупиздень
какой-то. Пятнадцать лет парню — а всё в
шестом классе сидит. И ведь не олигофрен,
вроде. Просто тупой. Я не хочу больше
жыть! Нахуй она мне такая жызнь нужна?
Тут я окончательно просыпаюсь,
трезвею, и понимаю, что дяденька-то, в от-
личии от меня, далеко не бухенький. Дя-
денька как раз в трипиздень. В подтвержде-
ние очевидного он ещё и икнул. По салону
поплыл приятных запах перегара и киев-
ских каклет.
— Дядя… — Я с трудом разлепила
сведённые судорогой животного страха гу-
бы, и потыкала скрюченной рукой куда-то в
сторону лобового стекла. — Дядечка мой
хороший, вы бы, блять, на дорожку б по-
смотрели, а? На нас, вон, КАМАЗик едет.
Щас нам с вами пиздец наступит. Извини-
те.
Губы сводило со страшной силой. Чтобы
этот маниак не выкупил моего панического
состояния, я шёпотом дважды повторила
про себя скороговорку, которую мы с по-
другой Юлькой придумали лет пять назад,
когда отдыхали в Гаграх: "В городе Гагры,
на площади Гагарина, за углом гастронома
горбатый грузин Гиви гашишем торгует, а
гашиш-то — тьфу — говно". Помогло.
 — КАМАЗ? — Водитель на секунду обер-
нулся, съехал со встречной полосы, и опять
повернулся ко мне. — Да и хуй с ним, с КА-
МАЗом. Задавит — и хорошо. У меня сын
тупиздень. Зачем жыть?
— А у меня сын отличник. — Я сильно
заволновалась, подумав о том, что водите-
лю хочется иметь компанию для путеше-
ствия на тот свет, а мне, например, туда чо-
та не хотелось совершенно. — Футболист,
шахматист, культурист…
— Культурист? — Водитель поднял одну
бровь, и шевельнул усами. — А сколько,
стесняюсь спросить, тебе лет?
Назвался груздем — полезай в кузов…
Нахуй я для рифмы культуриста приплела?
— Сорок. — Говорю. — Почти. С хвости-
ком.
 И тут же сморщилась вся, нахмурилась.
Морщины обозначила. Ну, думаю, сорок-не
сорок, а постарше теперь я точно выгляжу.
Дядька почти вплотную приблизился к мо-
ему лицу, и чуть отшатнулся.
— Сынку-то, поди, лет двадцать уже?
— Да-да. Послезавтра стукнет. Мне щас
умирать нельзя. Ребёнку праздник испорчу.
— Хорошо, когда дети хорошие… — Глу-
бокомысленно крякнул дяденька, и отвер-
нулся.
Я мысленно перекрестилась, и про себя
отметила, что почти не вспотела. — А мой
Санька — ну мудак мудаком. Как вас по
имени-отчеству?
— Катерина Михална.
— Катерина… — Не люблю я это имя.
Блядское оно какое-то. Жена у меня тоже
Катькой была. Ебучая проститутка! Карли-
ковская подстилка! — Я поняла, что дядя
щас разгневается, снова повернётся ко мне
лицом, а навстречу нам в этот раз едет авто-
бус, и быстро исправилась. — Но это по
паспорту. Друзья называют меня Машень-
кой.
— Ма-а-ашенька… — Довольно улыб-
нулся дядька, и я поняла, что попала в точ-
ку. — Машенька — это хорошо. У меня так
маму звали. Умерла в прошлом году. Отра-
вилась, бедняжка.
— Ботулизм? — Я прониклась сочув-
ствием.
— Алкоголизм. — Загрустил води-
тель. — Маманька моя недурна была вы-
пить хорошенечко. Видимо, это на её внуке
и сказалось. Пятнадцать лет всего, а пьёт
так, что мама-покойница им гордилась бы…
Наверное, поэтому и в шестом классе си-
дит. Птенец, блять. Гнезда Петрова на-
хуй. — Дядя развеселился. Меня Петром
звать. Ты шутку оценила, Манька?
До моего дома оставалось метров сто, и
я больше не стала испытывать судьбу.
— Ха-ха-ха! — Я громко захохотала, но
тут же сама испугалась своего заливистого
звонкого смеха, и заткнулась. — Очень
смешно. Вот тут остановите, пожалуйста.
Мне в супермаркет зайти надо. За луком.
— Эх, весёлая ты баба, Манька-встань-
ка. — Дядька попытался похлопать меня по
щеке, но промахнулся, и дал мне по шее. Я
кулём обвалилась на сиденье, провалилась
куда-то на пол, и оттуда снова захохотала:
— Аха-ха-ха! Хороший ты мужик, Пётр.
Мне б такого…
Через секунду до меня дошло чо я бряк-
нула, и вот тут я вспотела как бегемот кото-
рый боялся прививки. И не зря.
 Когда я вылезла из-под сиденья, Пётр
уже с готовностью сжимал в руке телефон.
— Говори номер, я тебе щас наберу.
Пусть у тебя тоже мой номер останется. Со-
звонимся какнить, в шашлычную зайдём,
по пивку ёбнем. Ты ж согласная?
— На всё! — Спорить и выкручиваться я
не рискнула. — Записывай…
Когда я вошла в свою квартиру и сняла
сапоги — я впервые в жизни пожалела, что
у меня в правом углу иконы не висят. Они
висят в спальне у сына, и над телевизором.
Зашла, перекрестилась размашисто, и уво-
локла картонных святых в свою комнату.
На всякий-який.
Пётр позвонил месяц спустя. К тому вре-
мени я благополучно забыла о том непри-
ятном знакомстве, и имя Пётр у меня ассо-
циировалась только с Петькой-дачником,
который как-то летом забрёл по синьке на
мой участок, и начал самозабвенно ссать на
куст крыжовника, за что был нещадно из-
бит костылём моего деда.
— Привет, Манька! — Раздался в трубке
незнакомый голос. — Помнишь меня? Это
Пётр!
— Ну, во-первых, я не Манька, а во-вто-
рых — иди нахуй. — Вежливо ответила я, и
нажала красную кнопочку. Телефон зазво-
нил опять.
— Манька, ты вообще меня не по-
мнишь?
— Мущина, я в душе не ибу кто вам ну-
жен, но тут Манек нет. Васек, Раек, Зоек и
Клав — тоже. Манька, может, вас и помнит,
а я нет. Наверное, потому что я Лидка. По-
скольку с церемонией знакомства мы за-
кончили — теперь ещё раз идите нахуй и до
свиданья.
 Телефон зазвонил в третий раз:
— Девушка, простите меня, но у меня в
телефоне записан ваш номер и подписан
как "Манька — охуительная девка". Вы точ-
но меня не знаете? А если я подъеду? А
если вы меня увидите — вы меня вспомни-
те?
— А если ты меня увидишь — ты меня
вспомнишь? — По-еврейски ответила я,
польщённая "Охуительной девкой".
— Обязательно!
— Записывай адрес…
Никакого Петра я, конечно, так и не
вспомнила, но посмотреть на него было бы
интересно. Заодно пойму почему я ему
представилась Манькой.
Когда я спустилась к подъезду и увидела
зелёную «девятку» с торчащей из неё уса-
той харей — Петра я сразу вспомнила. Так
же как КАМАЗ на встречке, сына-тупизде-
ня, маму-покойницу, жену Катьку, и почему
я назвалась Манькой. Уйти незаметно не
получилось. Пётр тоже меня вспомнил.
— А, вот это кто! — Обрадовался счаст-
ливый отец. — Садись, Манька, щас поедем,
пивка попьём. За встречу. Быстро садись, а
то выскочу — и поймаю. Ха-ха-ха.
Я представила себе лица моих соседей,
которые щас увидят как за мной бежит уса-
тый мужик с криком "Эгегей, Манька! По-
ехали в пивнушку, воблочки пососём!" — и
самостоятельно села в машину. На этот раз
Пётр был трезв как стекло. За свою жизнь
можно было не беспокоится. Пока.
— В кабак-быдляк за воблой не по-
еду. — Я сразу воспользовалась трезвостью
Петра. — Поеду в "Скалу".
— Чо за "Скала"? — Напрягся Пётр. — У
меня с собой только три тысячи, имей вви-
ду. А у меня ещё бензин на нуле.
"Нищеёб устый" — подумала я про себя,
а вслух сказала:
— На пиво хватит, я не прожорливая.
Поехали, я дорогу покажу.
Сидим в «Скале», пьём пиво с димедро-
лом, Пётр распесделся соловьём, а я всё
молчу больше.
— У тебя такие глаза, Машка… — Дядька
подпёр рукой подбородок, и посмотрел мне
в лицо. — Как у цыганки прям…
Я поперхнулась:
— Ну, спасибо, что с китайцем не срав-
нил. Чойта они у меня как у цыганки-то?
— А глубокие такие. — Пётр отхлебнул
пиво. — Как омут блять. Может, у тебя в се-
мье цыгане были?
 — Может, и были. — Говорю. — Я лоша-
дей очень люблю, и когда их вижу — мучи-
тельно хочется их спиздить.
— Точно цыганка. — Удовлетворённо
откинулся на спинку стула Пётр, и подкру-
тил ус: — А гадать ты умеешь?
Вот хрен знает, какой чёрт меня в ту се-
кунду дёрнул за язык.
— Давай руку, погадаю.
Пётр напрягается, но руку мне даёт. Я в
неё плюнула, заставила сжать руку в кулак,
а потом показать мне ладонь.
— Чота я в первый раз вижу такое гада-
ние… — Засомневался мужик в моих пара-
нормальных способностях.
— Это самое новомодное гадание по цы-
ганской слюне. — Говорю. — Не ссы, щас
всё расскажу.
 И начинаю нести порожняк:
— Вижу… Вижу, жена от тебя ушла…
Так? — И в глаза ему — зырк!
— Да… — Мужик напрягся.
— Вижу… Вижу, Катькой её звали! Так?
— Так…
— Проститутка жена твоя, Пётр. Сми-
рись. Не вернётся она к тебе. К карлику
жить ушла. В шапито.
Молчит.
— Вижу… сына вижу! Сашкой зовут. Ту-
пиздень редкий. Пятнадцать лет — а всё в
шестом классе сидит!
— Всё правильно говоришь, Машка… —
Пётр покраснел. — Глазам своим не верю.
— А знаешь, почему сын у тебя тупой?
Наследственность дурная. Мать твоя, Ма-
рия, Царствие ей Небесное, бухала жёстко.
Оттого и померла. Поэтому и сын твой пьёт
втихушу. Если меры не примешь — сопьёт-
ся нахуй.
— Машка… Машка… — Пётр затрясся. —
Как с листа читаешь, как с листа! Всё сказа-
ла верно! А ещё что видишь?
— А нихуя я больше не вижу. — Я отпу-
стила руку Петра, и присосалась к своему
пиву. — Темнота впереди. Щас ничего ска-
зать тебе не могу.
— Что за темнота?! — Пётр заволновал-
ся. — Смерть там что ли?
— Нет. — Говорю. — Порча и сглаз. Же-
на тебя сглазила. Если не исправить вовре-
мя — скопытишься. Точно говорю.
— А ты? Ты можешь сглаз снять? — му-
жик опять затрясся. — Можешь?
— Могу, конечно. — Тут я явственно
вспомнила КАМАЗ, летящий прямо на ме-
ня, и добавила: — Тока это небесплатно.
— Сколько? — Пётр схватился за ко-
шелёк, и вытащил оттуда пять тысяч.
"Вот жлоб сраный" — думаю про себя —
"Три тыщи у меня, больше нету нихуя" Вот
и верь потом мужикам.
— Хватит. — Говорю, и купюру сразу —
цап. — Слушай меня внимательно. Щас мы
с тобой едем ко мне. На такси. Потому что
хуй я ещё с тобой в машину сяду, когда ты
за рулём. Ты меня подождёшь у подъезда, а
я тебе вынесу херь одну. И расскажу чо с
ней делать надо. Согласен?
— На всё! — Пётр хлопнул по столу ла-
донью. — Чо скажешь — то и сделаю.
Уверовал в мои способности, залупа уса-
тая.
Приехали на такси к моему дому, я оста-
вила мужика в машине, а сама — домой.
Кинуть его в мои планы не входило, поэто-
му надо было срочно чота придумать. От-
крываю шкаф, и начинаю шарить глазами
по полкам в поисках какова-нить артефак-
та, который можно выдать за хуйню от
сглаза. Тут мой взгляд падает на мешок с
сушёной полынью. Мать в сентябре с дачи
привезла. Говорит, от моли помогает. Ку-
рить её всё равно нельзя, а моли у меня и не
было сроду. Поэтому я этот мешок даже не
открывала. Так и стоит уже два месяца. Я
этот мешок схватила, и на улицу.
Пётр сидит в машине, по лицу видно что
в трансе и в состоянии глубокого опиздене-
ния. Так ему и надо. Меня увидел — из ма-
шины выскочил сразу, руки ко мне тянет:
— Это что? — И мешок пытается отнять.
— Это трава "Ведьмин жирнохвост". Раз
в триста лет вырастает на могиле Панноч-
ки. Ты «Вий» читал? Ну вот, Панночка —
это нихуя не выдумка. Это реальная баба
была. Похоронена в Днепропетровске. Это
ещё от моей прапрапрабабки осталось. Куда
ты блять весь мешок схватил? На твою сра-
ную пятёрку я тебе щас грамм сто отсы-
плю — и пиздуй.
— А мне хватит, чтоб сглаз снять?
— Не хватит, конечно. Ещё бабло есть?
— Штука на бензин…
— На хрен тебе бензин? Ты всё равно на
таски. Давай штуку — полкило навалю.
Беру деньги, отсыпаю ему полмешка по-
лыни во все карманы, и учу:
— Домой приедешь — собери траву,
сложи в матерчатый мешочек, можно в на-
волочку, и спи на ней месяц. И всё. И ника-
кого сглаза. Как рукой снимет.
— А сын? — Спрашивает с надеждой. —
Сын поумнеет?
 — Обязательно. Ему тоже насыпь децл
под матрас. Всё, езжай домой, и смотри ни-
чо не перепутай.
Обогатившись на двести баксов, и полу-
чив огромное моральное удовлетворение,
иду домой, и тут же забываю об этом досад-
ном недоразумении.
На месяц.
Потому что через месяц раздался зво-
нок:
— Привет, Манька!
— Идите нахуй, не туда попали.
— Погоди, Мань, это ж я, Пётр!
— Первый?
— Ха-ха, какая ты шутница. Ну, Пётр… Я
месяц уже на траве сплю.
— Заебись, — говорю. — На какой тра-
ве?
 — Как на какой? На Ведьмином жирном
хвосте. С могилы Вия.
Твою маму… А я и забыла. Щас, навер-
ное, приедет, и будет меня караулить у
подъезда с целью отпиздить за мошенниче-
ство…
— А… — Типа вспомнила такая. — Мо-
лодец, Пётр! И как, помогло?
— Очень! — Радуется в трубке Пётр, а я
вдруг икнула. — Жена вернулась, сын бу-
хать бросил! Правда, теперь какие-то марки
жрёт, но зато к водке не прикасается! Я
это… Спросить хотел только…
— Кхе-кха-кхы, блять… — Я поперхну-
лась. — Спрашивай.
— Я, вот, на травке этой сплю всё время,
и теперь у меня на шее какие-то лишаи по-
явились, и волосы на груди выпали. Может,
аллергия?
 — Не, это типа знаешь чо? Это типа пла-
та ведьме. Ну, она тебе помогла типа, а вза-
мен лишаёв тебе дала, и волосы забра-
ла… — Несу какую-то хуйню, и чувствую,
что ща смогу спалиться.
— А делать-то мне что?
— А ничего. Всё, можешь травку эту под
кровать свою убрать, пусть там лежит все-
гда. Если будешь на этой кровати ебацца —
хуй стоять будет как чугунный. Это такой
побочный эффект. И лишаи скоро пройдут.
— Точно? — Обрадовался Пётр.
— Стопудово! — Мой голос звучал твёр-
до. — Если чо — звони.
И положила трубку.
Потом подумала немножко, достала из
телефона симку, и выкинула её в окно. Всё
равно у меня все номера в телефон записа-
ны.
 Вроде, особой вины я за собой и не чую,
а вот пизды получить всё равно могу. А ну
как придёт к нему какой-нить ботаник с
гербарием, распотрошыт мешок с полынью,
и скажет Петечке: "Наебали тебя, друк мой.
Нет никакого Ведьминого жирнохвоста, а
ты, мудила, месяц спал на мешке с полынью
Одно хорошо — моль тебя не сожрёт"
Может, я конечно, и не цыганка, несмо-
тря на то, что у меня к конокрадству спо-
собности есть, но жопой чую — телефончик-
то сменить нужно. Предчувствие у меня не-
хорошее.
А вы, если вдруг надумаете сделать мне
комплимент — выбирайте слова.
Обидеться не обижусь, но лишай —
вещь неприятная.
 Одна неделя
-03-2008 03:32

05 — Всё! Надоело! Хватит! Уста-

ла! — Выкрикивала в запале Юлька,
распихивая по моим шкафам свои вещи, —
Это что? А, это макароны. Убери их куда-
нибудь. Ненавижу!
— Кого? Макароны? — поинтересова-
лась я, убирая пачку спагетти в кухоный
шкафчик.
— Да какие макароны? Я про Бумбасти-
ка! Чтоб его пидоры казнили, гада молдав-
ского! Это что? А, гречка. Убери её тоже.
Ненавижу!
— Ты что, решила ко мне всю квартиру
перевезти, что ли? — Спросила я, глядя на
огромные сумки, которыми Юлька завали-
ла всю мою прихожую.
 — Да. — Твёрдо ответила подруга, —
Ничего ему, пидору такому, не оставлю. Те-
бе порошок стиральный нужен? Бери. Вон
та коробка. Шесть килограммов. Всё бери.
Пусть свои портянки мылом стирает, заще-
кан горбатый. Хотя, я мыло-то забрала…
Возьми мыльце в том пакете, пригодится.
— Повеситься?
— Это можно. Но сначала помойся. Это
нелишнее.
Я молча распихивала по шкафам упаков-
ки туалетной бумаги, бумажных полотенец,
коробки с макаронами и крупой, железные
банки с сахаром и целый пакет разноцвет-
ных гандонов. Распихивала небрежно, абсо-
лютно точно зная, что через неделю всё
придётся вытаскивать обратно, и рассовы-
вать по мешкам и сумкам, которые понурый
Бумбастик, подгоняемый криками жены,
уныло кряхтя, потащит в багажник своей
машины.
К глобальным уходам Юльки от Бумба-
стика я давно привыкла. Таковые случались
в Юлиной жизни с периодичностью раз в
два-три месяца. И каждый раз, с трудом ра-
зобрав и разместив всё подружкино барах-
ло у меня дома, мы с ней садились за стол,
и я с удовольствием слушала новый Юль-
кин рассказ о том, почему на этот раз она
ушла от Толика навсегда.
— Я не могу больше мириться с этой на-
глостью! — Юля стукнула кулачком по сто-
лу: — Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
— Колбаску? — протягиваю Ершовой
кружок колбасы.
— Нахуй колбаску! — Стучит кулачком
Юлька. — Наливай! Я это, бля… С курятин-
кой пью.
Выпивает, затягивается сигаретой.
— Ну? Что на это раз? — спрашиваю, и
колбасу жую.
Юлька ещё раз глубоко затягивается,
яростно тушит окурок в пепельнице, и
шмыгает носом:
— На этот раз всё. — Тут по традиции
минутная пауза, которую нельзя нарушать,
а дальше рассказ идёт без остановок. — Он
гей, Лида. Да-да. Он гей. Но не в том смы-
сле, что в тухлый блютуз шпилится. Лучше
б шпилился, скотина. Я просто очень ве-
жливо намекаю на то, что Бумба — послед-
ний пидорас! Да. И не надо так на меня
смотреть. Только пидорасы поступают так,
как поступил этот молдавский гастарбай-
тер. Я вчера прихожу домой. Бумба дома.
Спит. Ножки скрючил так отвратительно,
слюни пускает, и радуется чему-то во сне,
мерзость волосатая. Время полдень, а он
спит! Меня ж позавчера дома не было, я к
матери в Зеленоград ездила, а Бумбе только
того и надо. На радостях раскупорил свою
заливную горловину, и давай хань жрать
как из пистолета. А то я прям мужа своего
не знаю. В доме вонь стоит, хоть топор ве-
шай. И непонятно, главное — чем так
пасёт? То ли носками, то ли перегарищем,
то ли это он во сне от радости попёрдыва-
ет — не знаю. Я, конечно, сразу все окна
раскрыла, с кухни бутылки-окурки выбро-
сила, и иду в ванную, ручки мыть. И что я
там вижу, моя нежная подружка? Ну? С пер-
вой попыточки, а?
Пауза. Во время которой Юлька смотрит
на меня испытующе, с хитрым ленинским
прищуром.
Я сую в рот кружок колбасы, жую, и
предполагаю:
 — Шлюха за рупь двадцать?
— Нет! — Юлька шлёпает двумя ладоня-
ми по столу, и радуется моей недогадливо-
сти. — Не было там шлюхи! Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Так вот, захожу я в ванную, и первое,
что вижу — моя маска для волос! Жак Дес-
санж между прочим! Шестьсот рублей за
плюгавую баночку! Меня жаба чуть не заду-
шила, когда я её покупала. Я ж только по
большим церковным праздникам в неё ны-
ряла, чуть ли не пипеткой! А тут — гляжу:
баночка моя стоит открытая, маски в ней
нету, зато вместо маски там лежит клок
красных волос! Красных! Проститутских та-
ких волос! Я что-то не понимаю: эта блядь в
мою баночку головой ныряла?! Тогда она
блядь вдвойне! Царствие Небесное моей
масочке Жак Дессанж… Наливай!
Буль.
Дзынь.
Курятинка.
— Ну и вот… — Юлька переводит дух, и
вытирает вспотевший от воспоминаний
лоб, — Хватаю я эту баночку, врываюсь в
комнату, и — хрясь ей прям по слюнявому
Бумбиному еблу! "Вставай, — кричу, — сви-
нина опойная! Ты кого сюда приводил,
пахарь-трахарь эконом класса?!" Бумба про-
снулся, смотрит на меня, и лыбится: "Юлёк,
ты чо? Никого тут не было". Я ему снова —
дыщ по еблищу: "Да? — кричу, — А это
что?", и швыряю ему этот клок прям на кро-
вать. Он его подобрал, и сидит, рассматри-
вает, как говно под микроскопом. Только
очков с двойными линзами не хватает. Про-
фессор, ёбанырот… А потом так счастливо
заулыбался, и говорит: "Юльк, да ты чо?
Это ж к нам Поносюки приезжали, забыла
что ль?"
— Что такое Поносюки? — я давлюсь
колбасой, и в голос ржу.
— Да примерно то, что ты и подумала.
Это Бумбина родня. Брат его, с женой. По-
нятно, что хороших людей Поносюками не
назовут. Вася Поносюк, и Маша Поносюк.
Двое с ларца, одинаковы с лица. И оба на
Бумбу, блять, похожи. Вот Маше этой не
позавидуешь-то… И вот мне этот задрот
молдавский начинает врать нагло, прям в
лицо! "Это ж Поносюки, забыла?" Я ору:
"Что ты меня лечишь, хуедрыга косоглазая?
Поносюки твои, Господи прости за такое
слово, на прошлой неделе приезжали! Де-
нег выпросили, и духи у меня спиздили. Да
ещё твой братец нассал мимо толчка. При-
вык у себя в деревне в деревянном сортире
с дыркой срать, сука! А ванную они и не за-
ходили! Даже если предположить, что они
приезжали сюда вчера, когда меня не бы-
ло — всё равно врёшь, обсос говняный! У
Маши этой, Поносюк которая, Господи
прости, три волосины в шесть рядов, бело-
брысые, и стрижена она под машинку. Не
иначе, вшивая. А тут волосищи длиной в
полметра! Красные! Отвечай, жопа собачья,
кто тут был?
И Юлька умолкла.
— Ну, что он ответил-то? — Не выдер-
жала я через минуту.
Юлька вздохнула:
— Наливай. А нихуя мне золотая рыбка
не ответила. Швырнула в меня этой во-
лоснёй, и дальше спать завалилась, попёр-
дывая щастливо. Ну, я тут же все свои
хламидомонады в мешки собрала, да к тебе.
Лидк, ты не переживай, я ненадолго. Щас
насчёт машины договорюсь — к маме пере-
еду.
— Макароны опять заберёшь?
— Да чо их с собой таскать? Себе оставь.
И бумагу туалетную оставь. И сахар, вместе
с баночкой красивой… — Юлька расчув-
ствовалась, и приготовилась всплакнуть.
— А гандоны? — Спросила я хитро.
Юлька тут же передумала плакать, и
растянула рот в улыбке:
— А вот гандоны поделим с тобой по-
братски. Мы ж теперь с тобой свободные
женщины. Ну, я хотела сказать, что я те-
перь тоже сама по себе, а СПИД не спит. Те-
бе какие? Банановые? Ванильные?
— Селёдочно-луковые есть?
— Фубля, дура ты, Раевская. Наливай!
Буль-буль.
 Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Дай колбаски-то, жмотина!
Колбаска-колбаска.
Я ж не жадная.
— А Бумбастик за тобой не припиздя-
чит? — спрашиваю с опаской. Бумба, если
что, мужик буйный, когда пьяный. А пья-
ным он будет ещё неделю, минимум. Юлька
ведь не каждый день о него уходит.
Ершова сосредоточенно обсасывает кол-
басную жопку:
— Неа. — Отвечает беспечно. — Не
припиздячит, не ссы. Он пить щас будет не-
делю.
— Вот и я о том же.
— И что? — Колбасная жопка благопо-
лучно исчезла в Юльке. — Думаешь, он сра-
зу за мной рванёт? Плохо ты Бумбу знаешь.
Я ему, кстати, подлянку сделала. Креатив-
ную такую. — Юлька хихикнула.
— В тапки ему нассала перед уходом?
Ершова задумалась:
— Кстати, хорошая идея… Не, не насса-
ла. Подай-ка мне вон тот мешок, из которо-
го колготки торчат.
Наклоняюсь назад, и балансирую на
двух ножках стула, пытаясь дотянуться до
пакета с колготками. Стул не выдерживает.
Наёбываюсь.
— Блять, Лида! — В сердцах кричит
Юлька. — Да что ж ты вечно такая: ни
украсть, ни покараулить… Вставай, акроба-
тина хуева…
Встаю, потираю жопу, и заглядываю в
Юлькин мешок:
 — И что тут? Ради чего я чуть сраки не
лишилась?
Ершова важно идёт к дивану, и вытряха-
ет из него содержимое пакета: какие-то ле-
карства, бинты, пачка ваты, похожая на ру-
лон обоев, и…
— Юля, чтоб тебе всю жизнь в китай-
ских трусах ходить! Нахуя ты сюда зелёнку
приволокла, да ещё пробку хуёво заткнула?!
На диване и на моей жопе синхронно
расплывались два пятна: одно от зелёнки,
второе — синяк, размером с крышку кана-
лизационного люка.
— Диванчик-то твой давно на помойку
просился… — подкралась сзади Юлька, и
алчно бросилась к моей жопе с ватной па-
лочкой, смоченной в йоде. — Стой так, не
двигайся. Я тебе щас сеточку на жопе нари-
сую.
 — Лучше напиши себе «ХУЙ» на лбу, Ре-
пин, бля! — Жопа болела нестерпимо, а ду-
ша за диван болела ещё больше. — Мой лю-
бимый, сука, диванчик был… И зачем ты
сюда эту аптеку притащила? Думаешь, у ме-
ня ты не обойдёшься без вот этих свечей от
геморроя?
Я схватила упаковку свечей, и принялась
с ожесточением её мять и драть.
— Всё, жопу я тебе намазала. Сидеть мо-
жешь?
— Я и стоять могу только на правой но-
ге, как цапля, бля. Цапля-бля. Цаплябля.
Гыгы. Ершова, не знаешь кто такой цапля-
бля?
— Знаю. Это, сука, определённо Бумба-
стик. Так вот, отвечаю на твой вопрос по
поводу аптеки, и заодно рассказываю про
креативное западло. Короче, я же знаю, что
Бумба щас как проснётся — сразу полезет
за кониной. Его у нас ещё полторы бутылки
осталось. Специально забирать не стала.
Исключительно для того, чтобы западло
вышло качественным. Ну вот, Бумба
конинку-то жиранёт, а наутро проснётся с
башкой как у гидроцефала. Которая ещё не-
прменно болеть будеть, похлеще твоей жо-
пы. И что он сделает первым делом? Пра-
вильно: полезет в аптечку за анальгинчи-
ком!
— А там, конечно, хуй?
— А вот и нет! — Радуется Ершова. Не-
понятно чему. Но, наверное, тому, что я от
зелёного пятна на диване отвлеклась на
время. — А там лежит одно анальгиновое
колесо! Я его разломала на две части, в
аптечку положила, и записку написала:
"Половинка — от головы, половинка — от
жопы. Смотри, не перепутай, пидор!" А всё
остально забрала. Пусть мучается, любимец
проституток!
 — Эх, Юля, дура ты…
— Ну, почему ж? Это как посмотреть.
Была б дура — только в тапки ему бы насса-
ла.
— Хочешь сказать, я дала тебе дурацкий
совет?
— Не, совет хороший. Только у Бумбы и
так вечно ноги воняют. Он бы креатива не
понял. Он бы вообще, сука, не понял, что у
него тапки обосанные. А вот с колесом —
это в самый раз.
— Это бездуховно, Юля.
— Это креативно, Лида. Ну, наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка-курятинка. Потому что кол-
баска кончилась.
 Смотрим на зелёное пятно.
— А если… — Юлька мнётся.
Склоняю голову набок, и соглашаюсь:
— Ну, как вариант…
Ершова притаскивает из комнаты ста-
рый плед, накрывает им диван, и отходит в
сторону, любуясь.
— А что? Не было бы счастья, да несча-
стье помогло. Да?
— Ахуительное счастье, ага.
— Ой, ну вот чо ты такая душная, Лида?
Наливай.
— Не могу. Я лучше гандоны щас буду
делить.
— Не гони беса. С такой жопой в клетку
они тебе нескоро понадобятся.
 — Ты разрушила мне половую жизнь,
Ершова. За это мне положена компенсация
в виде… — Задумалась, и почесала ноющий
синяк. Потом посмотрела на Юльку: — Ну?
Помогай!
Ершова сморщилась, и махнула рукой:
— Хуй с тобой, выцыганила… Забирай
серую кофту, попрошайка…
— Договорились! — Тут же забываю про
зелёное пятно под старым пледом. — Нали-
вай!
— А закусить? — Привередничает Юль-
ка.
— А в магазин? — В тон ей отвечаю.
— Почему я?! — Ловит мой взгляд.
— Пятно. — Сурово напоминаю, и паль-
цем в диван тычу. — Зелёное пятно. Пиздуй
в магазин, и ты прощена. Ну, и конечно, се-
рая кофточка…
 — Барыга.
— Да, я такая.
— Тогда на посошок, с курятинкой, а?
— Наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка.
— Курятинки, кстати, тоже купи, две
пачки! — Кричу Юльке вслед.
— Обойдёшься! — Доносится из кори-
дора. — Жопу лечи!
В прихожей хлопает дверь.
Вздыхаю, и начинаю собирать с пола
рассыпанные лекарства, шепча себе под
нос:
— Одна неделя. Всего одна неделя. Од-
на неделя — и всё. И три месяца отдыхай.
Может, даже, и четыре. Зато у тебя теперь
есть куча гандонов, мыло и порошок. Так
везёт раз в жизни — и то, не каждому. А
жопа… Жопа — эта хуйня, это пройдёт. И
пятно не такое уж большое. Зато цвет кра-
сивый. Насыщенный. Бохатый. Одна неде-
ля, Лида. Семь дней всего. Пятно вообще
можно попробовать «Ванишем» отпидо-
рить. Я в рекламе видела — можно. А жопа
в клетку — это креативно. Очень креатив-
но. И уже почти не болит. Лид, одна не-
делька…
В прихожей хлопнула входная дверь.
— А вот и курятинка!
Ещё целая неделя, бля…
 Кошка сдохла, хвост облез…
-01-2008

24 Как это всегда бывает, что-то

иногда вспоминается совершенно
случайно. Ну, вот идёшь ты по улице, и
вдруг понимаешь, что на тебя кто-то ссыт.
Откуда-то с балкона. Ссыт. Сука вот такая.
И вдруг ты вспоминаешь, как в далёком де-
вяносто первом ты вот точно так же обо-
ссал с балкона своего участкового, и на па-
мять о том важном дне у тебя остался на па-
мять шрам на жопе, и сексуальная дырка
между передними зубами.
И вместо того, чтобы поднять голову, и
заорать, мол, вычотам, охуели что ли со-
всем, пидоры, да я вот щас ка-а-ак подни-
мусь на ваш восемнаццатый этаж, да ка-а-ак
оторву вам ваши ссакли — ты вытираешь
ебло, и думаешь о том, что время идёт по
спирали, что всё возвращается к тебе буме-
рангом, или ваще ничего не думаешь, пото-
му что в далёком девяносто первом тебе
сделали трепанацию черепа, и думать тебе
теперь уже нечем.
К чему я это? А к тому, что…
Иду по улице. Снег лежит. Морозно. За-
ебись. До дома моего метров двадцать оста-
лось, не больше. И тут я натыкаюсь на похо-
ронную процессию, состоящую из пятерых
детишек лет десяти, одного нетрезвого дя-
дечки с лопатой, и коробки с дохлой кош-
кой.
Процессия торжественно несла на вытя-
нутых руках коробку из-под DVD, и над-
пись на ней гласила «Это гроб с любимым
Барсиком».
Не знаю, куда они там этот гроб несли,
но в голове у меня быстро отмоталась кино-
плёнка памяти. На четыре года назад.
 ***
Солнечным зимним днём, в один из тех
дней, когда Москву накрыли сорокаградус-
ные морозы, у меня умерла кошка. Люби-
мая кошка, между прочим. Ахуительная
кошка. И она вдруг умерла. Ну, конечно, не
«вдруг», а отравилась какой-то химией, но
это не суть важно. Факт налицо: у меня до-
ма под шкафом лежит труп Масяни, муж на
работе, сын на каникулах у бабушки, а я до-
ма одна, и покойников боюсь. Пусть даже и
кошачьих. А ещё, само собой, я в ужасном
горе. Звоню мужу на работу, и завываю в
трубку:
— Дима! Масянечка моя, кошечка моя…
— Что она?!
— Она… — хлюпаю носом, и с рыдания-
ми выдавливаю, — Умерла! Насовсем! И ле-
жит под шкафом! Я щас тоже умру! Сделай
что-нибудь!
 Муж оценил размеры катастрофы, и бы-
стро бросил:
— Через час буду. Кошку не трогай, в
комнату не заходи. Думай, что сыну ска-
жешь. Всё.
Точно. А чо я сыну скажу? Двадцать де-
вятое декабря если что. Подарок, блять, на
Новый Год. Ребёнку семь лет всего, и он не-
пременно травмируется психически, если я
прям так вот сходу ляпну, что у нас кошка
откинулась.
Ну, конечно, я долго думала. И решила,
что ничего я сама ему говорить не буду, а
переложу эту мерзкую миссию на своего па-
пу. Папа у меня аццкий психолог, он что-
нибудь придумает. Обязательно. Звоню па-
пе:
— Пап… — И рыдаю в трубку, — Пап, у
меня Мася умерла…
 — Лидок, — ответил папа, — это пиз-
дец. Чо Андрюшке скажем?
— А я вот нихуя не знаю, папка… — ры-
даю ещё пуще, — я, вот, хотела, чтобы ты
чонить такое придумал.
— Да ты ёбу далась, доча. Знаешь, гон-
цов, приносящих хуёвые новости у нас не
любят. А иногда и пиздят. Ногами. Так что
давай уж сама. Да, и ещё: очень соболезную.
Вот, блин, засада. Ладно. Щас экспром-
том чонить выдумаю.
— Зови, — говорю, — Андрюшку. Щас я
ему скажу. Наверное. Зови, папа.
Пердёж какой-то в трубке, помехи-шо-
рохи, а потом — голос детский:
— Аллё!
— Аллё, сыночек… — Пытаюсь держать
нейтральный тон. Чтоб сразу не выкупил,
что я ему щас ужасную новость сообщу, —
Сынок, у меня это… Две новости есть. Ага.
Одна плохая, а другая хорошая. С какой на-
чинать?
— С плохой.
Уффф… Собираюсь с духом, и быстро го-
ворю:
— Дюш, ты только сильно не пережи-
вай… В общем, Масяня сегодня умерла…
Она отравилась, и умерла. Но честное сло-
во — даже не мучилась. Только лизнула ту
хуйн… Тьфу, исскуственный снег с ёлки —
так сразу и умерла.
В трубке на том конце тишина. Я испуга-
лась.
— Дюш, ты меня слышишь?
В ответ до меня донеслись сдавленные
рыдания. Слышит, значит. Ну, реакция
предсказуемая в принципе. И вдруг рыда-
ния резко оборвались, и сын с надеждой в
голосе переспросил:
— Слушай, а какая Мася умерла? Наша
кошечка, или Машка?
Машка — это моя младшая сестра. В бы-
ту — Мася.
— Что ты, — отвечаю, — Машка жива-
здорова, я про кошечку…
Рыдания в трубке возобновились:
— А-а-а-а! Моя кошечка!!!
Вот у детей логика…
И я быстро добавляю:
— Но сегодня я куплю тебе новую ко-
шечку, живую. Такую же как Мася, только
котёночка. Это хорошая новость?
— Нет!!!!!
И гудки в трубке. Так и знала…
 В общем, я положила телефон, справед-
ливо рассудив, что свою миссию я выпол-
нила, что сына щас коллективно утешат
бабка с дедом и Машка, а мне надо ещё пол-
часа сидеть возле Масяниного коченеюще-
го трупа, и ждать с работы мужа.
Но уже через десять минут мне позвони-
ли в дверь. Открываю. Стоит мой папа. С
сапёрной лопаткой. И говорит мне очень
скорбно и торжественно:
— Я пришёл рыть могилу. Где ты хо-
чешь похоронить кота?
— Кошку.
— Похуй. Где?
— Похуй. Там.
И пальцем куда-то в окно показываю.
Папа положил мне на плечо руку, сказал
«Мужайся», и ушёл вместе с лопаткой.
 И пришёл через десять минут. С лопат-
кой.
— Хуй тебе, а не могила, — говорит, и
сосульки с бороды сбивает, — земля
промёрзла метра на два в глубину. Положи
её в коробку, да отнеси на помойку. Всё рав-
но на свалке сожгут.
— Нет! — ору, — Мася — член семьи!
Нельзя её на свалку! Надо рыть!
— Ну, вот тебе лопатка — пиздуй, и рой.
Папа вручил мне лопатку, взглядом ещё
два раза сказал «Мужайся», и ушёл.
Стою я с этой лопаткой, и страдаю. Тут
открывается дверь. Муж приехал. Кидаюсь
ему на грудь, и кричу:
— Блять, это чо за курочка Ряба?! Папа
копал-копал, нихуя не выкопал, Лида
копала-копала, нихуя не выкопала… Теперь
ты тоже скажешь, что копал, и не накопал?!
 — Ты тоже копала?
— Да! То есть, нет… Но я точно знаю,
что не выкопаю я могилу-у-у-у… — И завы-
ла как голодный упырь.
Муж отобрал у меня лопатку, посмотрел
на неё, отложил в сторону, и скомандовал:
— Одевайся теплее.
И мы пошли рыть могилу.
Рыть её мы решили в палисаднике у до-
ма. Оставалось только найти — чем? Лопат-
ка тут явно не прокатывала. Поэтому муж
отправился на ближайшую стройку, и взял
в аренду у таджиков лом. За пиисят рублей.
И через пять минут вернул его обратно. По-
лучив ещё десятку сдачи.
Ни лопатка, ни лом, ни даже, наверное,
экскаватор, при такой температуре воздуха
были тут бесполезны.
 Тут я, осознав, что Масю я закопать не
смогу, зарыдала так, что из вагончика вы-
скочили таджики, и вернули нам остальные
сорок рублей.
— Дим… А давай Маську в морозилку
положим, а? Пусть в холодильнике полежит
до весны, а потом мы её похороним…
Хорошая ведь идея? Да. Но муж почему-
то отшатнулся:
— Ёбнулась совсем? Ещё под подушку её
к себе положи. До весны. У меня другая
идея есть. Щас пойдём, и поищем в газете
объявления. Должна же быть какая-то
служба для кремации животных?
Точно. А чо я сама не додумалась? Долж-
на же быть такая служба. Ну, в теории.
Должна.
И пошли мы домой, по пути зацепив из
почтового ящика кучу бесплатной макула-
туры с объявлениями.
Я сижу на стуле, шмыгаю носом, и тре-
бую:
— Громкую связь включи. Я тоже хочу
послушать.
Димка кивает головой, набирает номер,
и включает громкую связь:
— Здравствуйте! — раздалось из труб-
ки, — Рады вас слышать. Кто у вас умер?
Апизденеть какой позитив. Рады они.
— Кошка. — Скорбно и сурово отвечает
муж, давая понять радостному персонажу,
что у нас вообще-то горе. Глобальное. —
Очень хорошая кошка.
— Сколько?
Чево, блять, сколько?! Я что, Шариков
что ли? Я что, котов душу пачками?!
 — Одна.
— Сколько весит, я имею ввиду?
А я ебу? Никогда не взвешивала. Чо за
вопросы?
Муж пожал плечами, и ответил:
— Ну, килограмма три, наверное.
А я ещё добавляю со своего места:
— Она у меня была такая… такая хруп-
кая…
И снова начинаю рыдать. Чтоб там
услышали, и поняли, что нам не до лишних
вопросов.
— Угу. — Ответили в трубке, и очень
громко застучали на калькуляторе. Инте-
ресно, а по какой формуле они там чо вы-
считывают? Массу дохлого животного
умножают на количество километров, кото-
рое предстоит проехать кошачьей труповоз-
ке от них до моего дома, и плюсуют туда
температуру воздуха за бортом по Фарен-
гейту?
— Восемь тысяч пиццот рублей.
Я аж икнула:
— Сколько?!
— Восемь пятьсот. В эту сумму входит
доставка тела животного к нам, кремация и
упаковка праха в урну.
Я подумала, и уже открыла рот, чтобы
согласиться, но муж меня опередил:
— Скажите, а мы сможем присутство-
вать при кремации?
— Нет. Мы находимся на территории
военного завода, и посторонним вход вос-
прещён.
Тут я быстро передумала, потому что
мне пришла в голову беспесды умная
мысль, и я заорала:
— Да?! А откуда я знаю: может, вы при-
едете, кошку у меня заберёте, за углом вы-
кинете, а в урну мне потом полкило говна
запаяете?! Где доказательства?
Блять, чтоб мне сдохнуть, если вру… В
трубке разве что фанфары не заиграли. Ну,
такие, как на радио, когда на вопрос веду-
щего: «Как зовут внучку Деда Мороза?»
какой-то эрудит неуверенно отвечает: «Сне-
гурочка, да?» — такая хуйня сразу играет:
тум-турурум-бам-бам, бля! «Да, да! Вы уга-
дали! Вы выиграли билет в кинотеатр «Ри-
га» на последний сеанс, завтра в три часа
ночи!»
Ну вот, и тут такая же хуйня. Только
фанфар не было.
— Да! Мы ждали этого вопроса! Вы со-
вершенно правы! Вы, скорбящие хозяева
любимца семьи, вы должны быть уверены,
что в урне находится именно его прах! Да!
Да!
Тут я вообще подумала, что персонаж
там кончает.
И решила его обломать:
— Пизда! Давайте уже быстрее, у нас
труп щас портиться начнёт.
— Да! — ещё раз крикнул агент коша-
чьего похоронного бюро, и в ажиотаже про-
должил: — Только сейчас, и только в ново-
годние праздники, мы предлагаем нашим
клиентам новую услугу: всего за три с поло-
виной тыщи рублей мы снимем на видеока-
меру как мы сжигаем вашего кота, и вы все-
гда сможете пересмотреть эту кассету в кру-
гу семьи, чтобы предаться счастливым вос-
поминаниям!
И — пауза такая. И слышно, как ёбну-
тый похоронный агент дышит часто-часто.
Непонятно даже: то ли он так рад, что
осчастливил меня своей модной новогод-
ней услугой, то ли всё-таки кончил.
— Идите нахуй. — Вежливо закончил
разговор Дима, и положил трубку.
Мы ещё с полминуты помолчали, и я не-
уверенно предложила:
— В коробку, и на помойку?
Дима обнял меня за плечи, и мужествен-
но кивнул:
— Так будет лучше.
***
Масю мы запихнули в коробку из-под
DVD, написали на ней послание для бом-
жей: «Товарищи бомжи, в этой коробке нет
нихуя полезного. Там дохлый кот. Дайте
ему спокойно сгореть на свалке. Будьте вы,
блять, людьми!», и отнесли кошкину тушку
на помойку.
 Конечно, в этот же день я поехала к за-
водчице персидских котов, и купила там
ещё одного белого котёнка, который на се-
годняшний день сменил уже пятерых хозя-
ев из-за патологического нежелания срать в
лоток, и до сих пор ещё жив только потому,
что стОит бешеных бабок, и усыплять жал-
ко, но это уже совсем другая история.
А ведь время действительно идёт по
спирали. Возвращается старая мода на са-
поги гармошкой, и корсеты со шнурками.
И очко сжимается при виде участкового,
и шрам на жопе болит.
И дохлые коты в коробке из-под ДиВи-
Ди…
Иногда они возвращаются…
 Парик
-10-2008 21:42

31 Эта грустная история началась в

тот незабываемый день, когда моя
подруга Сёма, с помощью гидропирита и
нашатырного спирта попыталась сделать
меня блондинкой, и одновременно лишить
волос, что ей в общем-то удалось. В те
далёкие девяностые дешевле было стать по-
сле облысения панком, чем купить парик.
Парики, конечно, в продаже имелись. Пол-
ный Черкизовский рынок париков. Сделан-
ных из чьей-то сивой мотни, и уложенных в
причёску "Немытая овца". Наощупь эти па-
рики напоминали мёртвого ежа, да и вы-
глядели примерно так же. Только непонят-
но почему стоили нормальных денег.
Нормальных денег у меня в шестнадцать
лет не было. У меня и ненормальных-то не
было. Родители меня обували-кормили, а
на карман бабла не давали, справедливо по-
лагая, что я на эти деньги начну покупать
дешёвое пиво и папиросы. Вернее, мама об
этом только догадывалась. А папа знал это
точно. Так что пришлось мне пару лет хо-
дить в рваных джинсах и в майке с Егором
Летовым, и ждать пока отрастут волосы. Во-
лосы — не хуй, отросли, конечно. Тут бы
мне возрадоваться, и начать любить и бе-
речь свои волосы, ан нет.
Волосы, может, и отросли, но на мозг
это не повлияло. Поэтому как только воло-
сы начали собираться в тощий крысиный
хвост — я вновь решила стать блондинкой.
И на это раз без Сёминой помощи. Сёма в
доме — это плохая примета. А я суеверная.
Блондинкой я стала. В салоне красоты,
под руками хорошего мастера, который сде-
лал из меня мечту азербайджанца, и напо-
мнил, чтобы через три недели я вновь при-
шла к нему на покраску отросших корней.
 — Обязательно приду! — Заверила я ма-
стера.
"А вот хуй я приду" — Подумала я через
пять минут, расплачиваясь с администрато-
ром.
И не пришла. Потому что краситься я
твёрдо решила бюджетно, дома, краской
"Импрессия Плюс", в цвет "нордический
блондин".
До того момента я не знала как выгля-
дят нордические блондины, но после
окраски своих волос я узнала каким цветом
срут квакши. Нордическим блондином они
срут. Серо-зелёно-поносным блондином.
Результат меня не то, чтобы не удовлетво-
рил… Совсем даже наоборот. Он меня вверг
в пучину депрессии и суицида. И я, горест-
но и страшно завывая на весь дом, пугая
маму-папу и старого волнистого попугая
Сникерса, поползла звонить Сёме. Напле-
вав на суеверия.
Сёма прониклась моей проблемой, и уже
через десять минут она раскладывала на
моём столе мисочки, кисточки и тюбики.
Мне было всё равно, что она со мной сдела-
ет. Цвет лягушачьего поноса, которым те-
перь отливал мой златокудрый волос, пода-
вил мою волю и желание жить.
— Такое говно ничем не смоешь. —
Успокаивала меня Сёма, взбивая в миске
что-то очень похожее на нордического
блондина. — Такое или налысо брить, или
закрашивать в чёрный цвет. Ты что выбира-
ешь.
— Мне похуй. — Тихо ответила я, и
всхлипнула. — Только не налысо.
— Тогда не смотри. — Сёма отвернула
меня от зеркала.
 Через час я стала цвета воронова крыла,
если у ворон, конечно, бывают синие кры-
лья с зелёным отливом. А ещё через два,
при попытке расчесать волосы, они отвали-
лись.
Вот и не верь после этого в приметы.
Порыдав ещё сутки, чем окончательно
свела с ума старого Сникерса, я поехала на
Черкизовский рынок за париком. За два го-
да ассортимент париков не уменьшился, и
даже цены на них стали на порядок ниже.
Вот только выбор по-прежнему ограничи-
вался моделями "Немытая овца" и "Гандон
Эдита Пьеха". Я терзалась выбором часа
два, пока ко мне подошло что-то маленькое
и китайское, и не подёргало меня на курт-
ку:
— Валёсики исесь? — Спросило малень-
кое и китайское, застенчиво поглаживая
мой карман.
 — Волосики ищу. — Подтвердила я, на-
крывая свой карман двумя руками. — Кра-
сивые волосики ищу. Не такие. — Я показа-
ла руками на свою голову. — И не такие. —
Я обвела широким жестом половину Черки-
зовского рынка.
— Идём. — маленькое и китайское по-
гладило мой второй карман, и потянуло ме-
ня за куртку. — Идём-идём.
И я пошла-пошла. Мимо развешанных
на верёвке трусов-парашютов, мимо огром-
ных сатиновых лифчиков непонятного цве-
та, способных сделать импотентом даже
кролика, и мимо цветастых халатов, укра-
денных, судя по всему, из дома престаре-
лых. Зачем я шла — не знаю. Маленькое и
китайское внушало гипнотическое доверие.
Мы долго пробирались между трусами,
пока не очутились в каком-то туалете. Уни-
таза, правда, я не заметила, но воняло там
изрядно. И не Шанелью.
"Тут меня и выебут щас" — промелькну-
ла неоформившаяся мысль, и я сжала
сфинктер.
— Валёсики! — Маленькое и китайское
сунуло мне в руки рваный пакет, и потребо-
вало: — Пицот тысь.
Пятьсот тыщ по тем временам равня-
лись половине зарплаты продавца бананов,
коим я и являлась, и их было нестерпимо
жалко. Но ещё жальче было маму, папу и
Сникерса, которые уже поседели от моих
горестных стонов, а Сникерс вообще пере-
стал жрать и шевелиться. Ну и себя, конеч-
но, тоже было жалко.
Я раскрыла пакет — и ахнула: парик сто-
ил этих денег. Был он, конечно, искусствен-
ный, зато блондинистый, и длиной до та-
лии.
 — Зеркало есть? — Я завращала глазами
и на губах моих выступила пена, а малень-
кое и китайское определённо догадалось,
что продешевило.
— Ня. — Мне протянули зеркало, и я,
напялив парик, нервно осмотрела себя со
всех сторон.
Русалка. Богиня. Афродита нахуй. И
всего-то за пятьсот тысяч!
— Беру! — Я вручила грустному малень-
кому и китайскому требуемую сумму, и на
какой-то подозрительной реактивной тяге
рванула домой.
— Вот точно такую хуйню мы в семна-
дцать лет с корешем пропили… — Сказал
мой папа, открыв дверь, и мгновенно оце-
нив мою обновку. — Пили неделю. Дорогая
вещь.
 — Не обольщайся. — Я тряхнула искуст-
венной гривой, и вошла в квартиру. —
Пятьсот тыщ на Черкизоне.
— Два дня пить можно. — Папа закрыл
за мной дверь. — И это под хорошую закус-
ку.
Тем же вечером я забила стрелку с маль-
чиком Серёжей с Северного бульвара, и за-
ставила его пригласить меня к себе в гости.
Серёжа долго мялся, врал мне что-то про
родителей, которые не уехали на дачу, но
что-то подсказывало мне, что Серёжа врал,
спасая своё тело от поругания. Поругала я
Серёжу месяц назад, один-единственный
раз, и толком ничего не помнила. Надо бы-
ло освежить память, и заодно показать ему
как эффектно я буду смотреться с голой жо-
пой, в обрамлении златых кудрей.
Но Серёжа, в отличии от меня, видимо,
хорошо запомнил тот один-единственный
раз, и приглашать меня на свидание наот-
рез отказывался. Пришлось его пошантажи-
ровать и пригрозить предать публичной
огласке размеры его половых органов.
Про размеры я не помнила ровным
счётом ничего, но этот шантаж всегда сра-
батывал. Сработал он и сейчас.
— Приезжай… — Зло выкрикнул в труб-
ку Серёжа, и отсоединился.
— А вот и приеду. — Сказала я Сникер-
су, и постучала пальцем по клетке, отчего
попугай вдруг заорал, и выронил перо из
жопы.
Ехать никуда было не нужно. Я вышла
из дома, перешла дорогу, и через пять ми-
нут уже звонила в дверь, номер которой
был у меня записан на бумажке. Ибо на па-
мять я адреса тоже не помнила.
 — А вот и я. — Улыбнулась я в приот-
крывшуюся дверь. — Ты ничего такого не
замечаешь?
Я начала трясти головой, и в шее что-то
хрустноло.
— Замечаю. — Ответил из-за двери
Серёжин голос. — Ты трезвая, вроде. Пого-
ди, щас открою.
Судя по облегчению, сиявшему на
Серёжином лице, он только что был в туа-
лете. Либо… Либо я даже не знаю что и ду-
мать.
— Чай будешь? — Серёжа стоял возле
меня с тапками в руках, и определённо си-
лился понять что со мной не так.
— Чаю я и дома попью. — Я пренебре-
гла тапками, и грубо привлекла к себе юно-
шу. — Люби меня, зверюга! Покажи мне
страсть! Отпендрюкай меня в прессовальне!
 Серёжа задушенно пискнул, и я ногой
выключила свет. В детстве я занималась
спортивной гимнастикой.
Романтичные стоны "Да, Серёжа, да! Не
останавливайся!" чередовались с нероман-
тичным "Блять! Ой! Только не туда! Ай!
Больно же!", и в них вплетался какой-то по-
сторонний блюющий звук. Я не обращала
на него внимания, пока этот звук не пере-
рос в дикий нечеловеческий вопль.
— Сломала что ли? — Участливо нащу-
пала я в темноте Серёжину гениталию, и са-
ма же ответила: — Не, вроде, целое… А кто
орёт?
— Митя… — Тихо ответил в темноте
Серёжа. — Кот мой.
— Митя… — Я почмокала губами. — Хо-
рошее имя. Митя. А чё он орёт?
 — Ебаться хочет. — Грустно сказал
Серёжа. — Март же…
— Это он всегда так орёт?
— Нет. Только когда кончает.
Ответ пошёл в зачот. Я почему-то под-
прыгнула на кровати, и в ту секунду, когда
приземлилась обратно — почувствовала
что мне чего-то сильно не хватает. Ката-
строфически не достаёт. Что-то меня очень
беспокоит и делает несчастной.
Ещё через секунду я заорала:
— Где мой парик?!
Мои руки хаотично ощупывали всё под-
ряд: мой сизый ёжик на голове, Серёжин
хуй, простыню подо мной… Парика не бы-
ло.
— Твой — что?! — Переспросил Серёжа.
 — Мой парик! Мой златокурдый парик!
Ты вообще, мудила, заметил что у меня был
парик?! И не просто парик, а китайский
нейлоновый парик за поллимона!!! Включи
свет!!!
Я уже поняла, что по-тихому я свои ку-
дри всё равно не найду, и Серёжа в любом
случае пропалит мою нордическую по-
ебень. Так что смысл был корчить из себя
Златовласку?
В комнате зажёгся свет, и мне потребо-
валось ровно три секунды, чтобы набрать в
лёгкие побольше воздуха, и заорать:
— БЛЯЯЯЯЯЯЯЯЯ!!!
Я сразу обнаружила свой парик. Свой
красивый китайский парик из нейлона.
Свои кудри до пояса. Я обнаружила их на
полу. И всё бы ничего, но кудри там были
не одни. И кудрям, судя по всему, было сей-
час хорошо.
 Потому что их ебал кот Митя. Он ебал
их с таким азартом и задором, какие не
снились мне и, тем более, Митиному хозяи-
ну. Он ебал мой парик, и утробно выл.
— Блять? — Я трясущейся рукой ткнула
пальцем в то, что недавно было моим пари-
ком, и посмотрела на Серёжу. — Блять?
Блять?!
Других слов почему-то не было.
— Бляяяяяяя… — Ответил Серёжа, оце-
нив по достоинству моего нордического
блондина цвета зелёной вороны. — Бляя-
яя… — Повторил он уже откуда-то из при-
хожей.
— Пидор. — Ко мне вернулся дар речи,
и я обратила этот дар против Мити. — Пи-
дор! Старый ты кошачий гандон! Я ж тебе,
мурло помойное, щас зубами твой хуй от-
грызу. Отгрызу, и засуну тебе же в жопу! Ты
понимаешь, Митя, ебучий ты опоссум?
 Митя смотрел на меня ненавидящим
взглядом, и продолжал орошать мой кудри
волнами кошачьего оргазма.
— Отдай парик, крыса ебливая! —
Взвизгнула я, и отважно схватила трясущее-
ся Митино тело двумя руками. — Отпусти
его, извращенец!
Оторванный от предмета свой страсти,
кот повёл себя как настоящий мужчина, и с
размаху уебал мне четырьями лапами по
морде. Заорав так, что, случись это у меня
дома, Сникерс обратился бы в прах, а мои
родители бросились бы выносить из дома
ценности, я выронила кота, который тут же
снова загрёб себе под брюхо мой парик, и
принялся совершать ебливые фрикции.
Размазав по щекам кровь и слёзы, я оде-
лась, и ушла домой, решив не дожидаться
пока из ванной выйдет Серёжа и в очеред-
ной раз испытает шок. Он и так слаб телом.
 Не найдя в своей сумки ключи от квар-
тиры, я позвонила в дверь.
— Пропила уже? — Папа, вероятно,
предварительно посмотрел в глазок.
— Да. — Односложно ответила я, входя
в квартиру.
— Под закуску? — Папа закрыл дверь, и
посмотрел на моё лицо внимательнее. — А
пизды за что получила?
— Па-а-а-апа-а-а-а… — Я упала к папе на
грудь, и заревела. — Куда я теперь такая
страшная пойду?! Где я ещё такой парик ку-
плю?!
Папа на секунду задумался, а потом ска-
зал:
— А у меня есть шапка. Пыжиковая. По-
чти новая. За полтора лимона брал. Хо-
чешь?
 — Издеваешься?! — На моих губах, ка-
жется, опять выступила пена.
— Ниразу. — Успокоил меня папа. —
Мы на неё неделю пить сможем. И под хо-
рошую, кстати, закуску.
Серёжу я с тех пор больше не видела.
Его вообще больше никто никогда не ви-
дел.
Котов я с тех пор не люблю. Парики —
тоже. Но вот почему-то всегда, когда я вижу
на ком-то пыжиковую шапку — моё созна-
ние подсовывает мне четыре слова "Ящик
пива с чебуреками".
Почему — не расскажу. Я папе обещала.
 Пишите письма
-05-2008 12:34

21 Однажды я задумалась. Что, само

по себе, уже смешно.
А ведь когда-то, сравнительно совсем
недавно, Интернета у нас не было. Пятна-
дцать лет назад — точно. Компы, правда,
были. Железобетонные такие хуёвины с мо-
ниторами АйБиЭм, которые практически
осязаемо источали СВЧ лучи, и прочую ра-
диацию, рядом с которыми дохли мухи и
лысели ангорские хомячки. Но у меня, на-
пример, даже такой роскоши не было. Зато
было жгучее желание познакомицца с кра-
сивым мальчиком. Он мне прямо-таки ме-
рещился постоянно, мальчик этот. В моих
детских фантазиях абстрактный красивый
мальчик Лиды Раевской был высок, брюне-
тист, смугл, и непременно голубоглаз. Же-
лательно было, чтобы он ещё не выговари-
вал букву «р» (этот странный сексуальный
фетиш сохранился у меня до сих пор), и но-
сил джинсы-варёнки. А совсем хорошо бы-
ло б, если у нас с ним ещё и размер одежды
совпадал. Тогда можно было бы просить у
него погонять его джинсы по субботам… В
общем, желание было, и жгучее, а мальчика
не было и в помине. Не считать же краси-
вым мальчиком моего единственного на тот
момент ухажёра Женю Зайкина, который
походил на мою фантазию разве что джин-
сами? Во всём остальном Женя сильно моей
фантазии уступал. И не просто уступал, а
проигрывал по всем пунктам. Кроме джин-
сов. Наверное, только поэтому я принимала
Зайкины ухаживания, которые выражались
в волочении моего портфеля по всем рай-
онным лужам, и наших романтичных похо-
дах в кино за пять рублей по субботам. На
мультик "Лисёнок Вук". В девять утра. В
полдень билеты стоили уже дороже, а у
Зайкина в наличии всегда была только де-
сятка. Короче, хуйня, а не красивый маль-
чик.
Если бы у меня тогда, в мои далёкие че-
тырнадцать, был бы Интернет и Фото-
шоп — я бы через пару-тройку месяцев не-
пременно нашла бы себе смуглого голубо-
глазого мучачо в варёнках, и была бы абсо-
лютно щастлива, даже не смотря на то, что
найденный мною Маугли непременно по-
слал меня нахуй за жосткое фотошопное
наебалово. Но ничего этого у меня не было.
Были только Зайкин и моя фантазия. И бы-
ла ещё газета "Московский Комсомолец", с
ежемесячной рубрикой "Школа знакомств".
Газету выписывала моя мама, а "Школу зна-
комств" читала я. Объявления там были
какие-то странные. Типа: "Весна. Природа
ожывает, и возрождаецца. И в моей душе
тоже штото пытаецца родиться. Акушера
мне, акушера!". Шляпа какая-то. Но, навер-
ное, поэтому их и печатали. Подсознатель-
но я уже догадывалась, что для того, чтобы
мой крик души попал на страницы печатно-
го издания, надо придумать что-то неверо-
ятно креативное. И я не спала ночами. Я
скрипела мозгом, и выдумывала мощный
креатив. Я выдавливала его из себя как
тройню детей-сумоистов, и, наконец, выда-
вила. Это были стихи. Это были МЕГА-сти-
хи, чо скрывать-то? И выглядели они так:
"Эй, классные ребята,
Кому нужна девчонка
Которая не курит, и не храпит во сне?
Которой без мущщины жыть очень хуе-
вато…
Тогда найдись, мальчонка,
Что вдруг напишет мне!"
Я понимаю, что это очень странные и
неподходящие стихи, особенно для читыр-
наццатилетней девочки, и для девяносто
третьего года, но на то и расчёт был. И он
оправдался.
Через месяц ко мне в комнату ворвалась
недружелюбно настроенная мама, и сопро-
водив свой вопрос увесистой пиздюлиной,
поинтересовалась:
— Ты случаем не ёбнулась, дочушка? Без
какова такова мущщины тебе хуёво живёц-
ца, а? Отвечай, позорище нашей благород-
ной и дружной семьи!
При этом она тыкала в моё лицо "Мо-
сковским Комсомольцем", и я возрадова-
лась:
— Ты хочешь сказать, моё объявление
напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГА-
ЗЕТЕ??!!
— Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё
раз больно стукнула меня свёрнутой в тру-
бочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не
додумалась фамилию свою указать, и адрес
домашний, интердевочка сраная! Хоспадя,
позор-то какой…
Мама ещё долго обзывалась, и тыкала
меня носом в моё объявление, как обосрав-
шегося пекинеса, а мне было всё равно.
Ведь мой нерукотворный стих напечатали в
ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато»
на «хреновато». И это главное. А мама… Что
мама? Неприятность эту мы пирижывём (с)
…Через две недели я, с мамой вместе, от-
правилась в редакцию газеты "Московский
Комсомолец", чтоб забрать отзывы на мой
крик душы. Мне был необходим мамин пас-
порт, а маме было необходимо посмотреть,
чо мне там написали озабоченные мущины.
На том и порешыли.
Из здания редакцыи я вышла, прижимая
к груди пачку писем. Мы с мамой тут же се-
ли на лавочку в какой-то подворотне, и пе-
ресчитали конверты. Их было тридцать во-
семь штуг.
— Наверняка, это старики-извращен-
цы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами
вскрываю письма. — Вот увидиш. Щас они
тебе будут предлагать приехать к ним в го-
сти, и посмотреть на жывую обезьянку. А
ты ж, дура, и поведёшся! Дай сюда эту раз-
вратную писульку!
— А вот фигу! — Я ловко увернулась от
маминых заботливых рук, и вскрыла пер-
вый конверт.
"Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои
стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю
писать стихи, представляешь? Я пишу их с
пяти лет уже. Вот один из них:
Любите природу, а именно — лес,
Ведь делает он миллионы чудес,
 Поймите, меня поражает одно:
Ну как вам не ясно, что лес — существо?
Да-да, существо, и поймите, живое,
Ведь кто вас в дороге укроет от зноя?
Давайте проявим свою доброту,
Давайте не будем губить красоту!
Вот такой стих. Правда, красивый? Жду
ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет"
Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Ма-
ма перечитала его трижды, и просветлела
лицом:
— Вот какой хороший мальчик этот Та-
хир. Природу любит, стихи сочиняет. По-
звони ему. А остальные письма выброси.
Я прижала к себе конверты:
— Что-то, мать, кажецца мне, что этот
поэт малость на голову приболевший. Ну
ево в жопу. Надо остальное читать.
Распечатываю второе письмо:
"Привет, Лидунчик! У меня нет времени
писать тебе письма, лучше сразу позвони.
Это мой домашний номер. Звони строго с
семи до девяти вечера, а то у меня жена до-
ма. Уже люблю тебя, Юра"
— Какой аморальный козёл! — Ахнула
моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул
на маленькую девочку! Там его адрес есть?
Надо в милицию позвонить срочно. Пусть
они его на пятнадцать суток посадят, пидо-
раса!
— Педофила. — Поправила я маму, а
она покраснела, и отвернулась.
— И педофила тоже. Что там дальше?
А дальше были письма от трёх Дмитри-
ев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и
от кучи людей с трудновыговариваемыми
именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И
всем им очень понравилась я и мои стихи.
И все они вожделели меня увидеть. Я серд-
цем чувствовала: среди них обязательно
найдётся голубоглазый брюнет в варёнках,
и мы с ним непременно сходим в субботу на
"Лисёнка Вука", и не в девять утра, как с ни-
щеёбом Зайкиным, а в полдень, как взро-
слые люди. А может, мы даже кино индий-
ское посмотрим, за пятнадцать целковых.
Домой я неслась как Икар, по пути при-
думывая пламенную и непринуждённую
речь, которую я щас буду толкать по теле-
фону выбранным мной мущинам. За мной,
не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и
грозно дышала мне в спину:
— Не вздумай с ними встречаться! На-
верняка они тебе предложат посмотреть на
живую обезьянку, и обманут!
 Моя дорогая наивная мама… Я не могла
тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь
увидеть живую обезьянку, потому что уже
три раза видела живой хуй на чорно-белой
порнографической карте, дома у Янки Гу-
щиной. Поэтому я была просто обязана
встретицца хотя бы с двумя Димами и па-
рочкой Михаилов!
…К встрече я готовилась тщательно. Я
выкрала у мамы колготки в сеточку, а у па-
пы — его одеколон «Шипр». Затем густо
накрасилась, нарисовала над губой чув-
ственную родинку, и водрузила на голову
мамин парик. Был у моей мамы такой иди-
отский блондинистый парик. Она его натя-
гивала на трёхлитровую банку, и накручи-
вала на бигуди. Носила она его зимой вме-
сто шапки, а летом прятала банку с пари-
ком на антресоли. Чтоб дочери не спизди-
ли. А дочери его, конечно, спиздили. Деся-
тилетняя сестра тоже приняла участие в ог-
раблении века, получив за молчание полки-
ло конфет «Лимончики» и подсрачник.
На свидание я пришла на полчаса рань-
ше, и сидела на лавочке в метро, украдкой
почёсывая голову под париканом и надувая
огромные розовые пузыри из жвачки. Этим
искусством я овладела недавно, и чрезвы-
чайно своим достижением гордилась.
Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый
гуимплен в клетчатых брюках, и спросил:
— Ты — Лида?
Я подняла голову, и ухватила за чёлку
сползающий с головы парик:
— А ты — Миша?
— Да. — Обрадовался квазимодо, и вру-
чил мне три чахлые ромашки. — Это тебе.
— Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру
ромашки, и понимаю, что надо уже приду-
мать какую-нить жалостливую историю про
внезапный понос, чтобы беспалева убежать
домой, и назначить встречу одному из Дми-
триев.
— Мы пойдём с тобой в Политехниче-
ский музей, Лида. Там мы немного полюбу-
емся на паровую машину. Затем мы поедем
с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп
вождя, а после…
Я посмотрела на ромашки, потом на Ми-
шу, потом на его штаны, и стянула с головы
парик:
— Миша, я должна тебе признаться. Я
не Лида. Я Лидина подрушка Света. Мы те-
бя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня по-
нос. Прости.
Что там ответил Миша — я уже не слы-
шала, потому что на предельной скорости
съебалась из метро. Парик не принёс мне
щастья и осуществления моей мечты. По-
этому на второе свидание я пошла уже без
парика, и на всякий случай без трусов. Зато
в маминой прозрачной кофте, и в мамином
лифчике, набитым марлей и папиными
носками. Сиськи получились выдающегося
четвёртого размера, и палил меня только
папин серый носок, который периодически
норовил выпасть из муляжа левой груди.
Юбку я надевать тоже не стала, потому что
мамина кофта всё равно доходила мне до
колен. Колготки в сеточку и папин одеко-
лон довершили мой образ, и я отправилась
покорять Диму с Мосфильмовской улицы.
Дима с Мосфильмовской улицы опазды-
вал как сука. Я вспотела, и начала плохо
пахнуть. Надушенными мужскими носками.
Я волновалась, и потела ещё сильнее. А Ди-
ма всё не приходил. Когда время моего
ожидания перевалило за тридцать четвёр-
тую минуту, я встала с лавочки, и направи-
лась к выходу из метро. И у эскалатора ме-
ня настиг крик:
 — Лида?
Я обернулась, и потеряла один папин
носок. Когда окликнувший меня персонаж
подошёл ближе, я потеряла ещё один но-
сок, а так же часть наклеенных ресниц с
правого глаза.
Это был ОН! Мой смуглый Маугли! Моя
голубоглазая мечта в варёнках! Мой брюнет
с еврейским акцентом!
— Зд`гавствуй, Лида. — сказал ОН, и я
пошатнулась. — Ты очень к`гасивая. И у те-
бя шика`гная г`удь. Именно такой я тебя
себе и п`геставлял. Ты хочешь чево-нить
выпить?
Больше всего на свете в этот момент мне
хотелось выпить его кровь, и сожрать его
джинсы. Чтобы он навсегда остался внутри
меня. Потому что второго такого Диму я
уже не встречу никогда, я это просто чув-
ствовала. Но поделицца с ним своими жела-
ниями я не могла. Поэтому просто тупо за-
хихикала, и незаметно запихнула поглубже
в лифчик кусок неприлично красной мар-
ли, через которую моя мама перед этим
процеживала клюквенный морс.
Мы вышли на улицу. Июньское солце
ласкало наши щастливые лица, и освещало
мою вожделенную улыбку и празничный
макияж. Мы шли ПИТЬ! Пить алкоголь! Как
взрослые! Это вам не лисёнок Вук в девять
утра, блять! От нахлынувшего щастья я за-
была надуть крутой пузырь из жвачки, и
потеряла ещё один папин носок. Мою на-
кладную грудь как-то перекосило.
В мрачной пивнушке, куда мы с Димой
зашли, было темно и воняло тухлой селёд-
кой.
— Ноль пять? Ноль т`ги? — Спросил ме-
ня мой принц, а я ощерилась:
 — Литр!
— К`гасавица! — Одобрил мой выбор
Дима, и ушол за пивом.
Я стояла у заляпанного соплями пласт-
массового столика, и возносила хвалу Гос-
поду за столь щедрое ко мне отношение.
— Твоё пиво! — Поставил литровый
жбан на стол Дима, а я покраснела, и по-
просила сухарь.
— Суха`гей принесите! — Крикнул Дима
куда-то в темноту, и к нам подошла толстая
официантка, по мере приближения которой
я стала понимать, отчего тут воняет тухлой
селёдкой. — Г`ызи на здо`говье. Ты чем во-
обще занимаешься? Учишься?
— Учусь. — Я отхлебнула изрядный гло-
ток, и куснула сухарь. — Я учусь в колле-
дже.
 Врала, конечно. Какой, нахуй, колледж,
если я в восьмой класс средней школы пе-
решла только благодаря своей учительнице
литературы, которой я как-то помогла до-
везти до её дачи помидорную рассаду?
— Колледж? — Изумился Дима, и неза-
метно начал мять мой лифчик с носочной
начинкой. — ты такая умница, Лидочка…
Такая мяконькая… Очень хочется назвать
тебя…
— Шалава!
Я вздрогнула, и подавилась сухарём. Ди-
ма стукнул меня по спине, отчего у меня
расстегнулся лифчик, и на пол пивнушки
посыпались папины носки, красная марля,
и один сопливый носовой платок. Дима
прикрыл открывшийся рот рукой, судорож-
но передёрнул плечами, и выскочил из пи-
тейного заведения.
 — Ты что тут делаешь, паразитка?! — Из
темноты вынырнула моя мама, и её глаза
расширились, когда она увидела литровую
кружку пива в тонких музыкальных пальчи-
ках своей старшей дочурки. — Ты пьёшь?!
Пиво?! Литрами?! С кем?! Кто это?! Он по-
казывал тебе обезьянку?! Подонок и пидо-
рас! И педофил! И… И… Это был Юра, да?!
— Мам, уйди… — Прохрипела я, пыта-
ясь выкашлять сухарь, и параллельно про-
вожая глазами Димину попу, обтянутую
джынсами-варёнками. — Это был Дима.
Это был Дима с Мосфильмовской улицы,
ты понимаеш, а?
Сухарь я благополучно выкашляла, и те-
перь меня потихоньку поглощала истерика
и душевная боль.
— Ты понимаеш, что ты мне жизнь ис-
портила? Он больше никогда не придёт!
Где я ещё найду такого Диму?! Я сегодня же
отравлюсь денатуратом и пачкой цитрамо-
на, а виновата будеш ты!
Мама испугалась, и попыталась меня об-
нять:
— Лида, он для тебя слишком взрослый,
и похож на Будулая-гомосексуалиста.
— Отстань! — Я скинула материнскую
руку с плеча, и бурно разрыдалась: — Я его
почти полюбила, я старалась нарядицца по-
красивше…
— В папины носки и мою кофту?
— А тебе жалко? — Я взвыла: — Жалко
стало пары вонючих носков и сраной коф-
ты?
— Не, мне не жалко, тычо?
— На Будулая… Много ты понимаешь!
Он был похож на мою мечту, а теперь у ме-
ня её нету! Можно подумать, мой папа по-
хож на Харатьяна! Всё, жизнь кончена.
 — Не плачь, доча. Видишь — твоя мечта
сразу свалила, и бросила тебя тут одну. Зна-
чит, он нехороший мущщина, и ему нельзя
доверять.
— Он мне лифчик порвал…
— Откуда у тебя..? А, ну да. И хуй с ним,
с лифчиком, Лида. Хорошо, что только лиф-
чик, Господи прости.
— Ик!
— Попей пивка, полегчает. Девушка,
ещё литр принесите.
— Ик!
— Всё, не реви. Щас пивасика жиранём,
и пойдём звонить остальным твоим по-
клонникам. У нас ещё тридцать шесть му-
жиков осталось. Чо мы, нового Диму тебе
не найдём, что ли? Попей, и успокойся.
Вечером того же дня, после того, как мы
с мамой частично протрезвели, я позвонила
своей несбывшейся мечте, и сказала ей:
— Знаеш что, Дима? Пусть у меня нена-
стоящие сиськи, и пусть от меня пахнет как
от свежевыбритого прапорщика, зато я —
хороший человек. Мне мама поклялась. А
вот ты — сраное ссыкливое фуфло, и похож
на Будулая-гомосексуалиста. Мама тоже
этот факт особо отметила. И, хотя мне
очень больно это говорить, пошол ты в жо-
пу, пидор в варёнках!
Как раньше люди жили без Интернета?
Как знакомились, как встречались, как
узнавали до встречи у кого какие размеры
сисек-писек?
А никак.
Когда не было Интернета — была газета
"Московский Комсомолец", которую выпи-
сывала моя мама, и рубрика "Школа зна-
комств", в которую я больше никогда не пи-
сала объявлений.
 Но, если честно, мне иногда до жути хо-
чется написать письмо, а потом две недели
ждать ответа, и бегать к почтовому ящику.
А когда я в последний раз получала
письмо? Не электронное, а настоящее? В
конверте. Написанное от руки.
Не помню.
А вы помните?
Я храню все эти тридцать восемь писем,
и ещё несколько сотен конвертов, подпи-
санных людьми, многих из которых уже не
осталось в живых. Их нет, а их письма у ме-
ня остались…
И пока эти письма у меня есть, пока они
лежат в большом ящике на антресолях — я
буду о них помнить. Буду помнить, и наде-
яться, что кто-то точно так же хранит мои…
Пишите письма.
 Поход
-05-2008 19:19

14 Любите ли вы, друзья мои, похо-

ды? Любите ли вы их так, как люблю
их я? Близка ли вашему сердцу эта предпо-
ходная суета, когда вы составляете список
вещей, которые с собой нужно взять, а по-
том проёбываете его, и берёте лишь то, че-
го в списке не было вообще? Есть ли у вас
машина ВАЗ 2106, в багажнике которой все-
гда лежыт рваная надувная лодка, лом, ку-
валда и сачок для ловли бабочек? Тогда это
прекрасно.
Я вообще женщина очень дружелюбная.
Поэтому у меня много друзей. Правда, в
большинстве своём они редкостные него-
дяи и опойки, но это от того что "с кем по-
ведёшься, так тебе и надо". Зато они любят
походы, рыбалку, и секс на природе. В
спальном мешке. Чтоб комары за жопу не
кусали. Я рыбалку тоже очень уважаю. Я,
если что, в деццтве сама лично бидон быч-
ков с глистами в пруду наловила, и даже их
сожрала. Поэтому у меня такие выразитель-
ные глаза, и плохие анализы. В общем, ры-
балка — это очень хорошо.
Природу люблю ещё, само собой. Лю-
блю и берегу. Поэтому в спальном мешке
сексом не занимаюсь, и лосей подкармли-
ваю. Хлебом и солью.
И, когда мои верные друзья сказали мне:
"Лида. А не хочешь ли ты, Лида, пойти с на-
ми в поход, чтобы рыбу удить, коренья по-
лезные из земли выкапывать, лосей кор-
мить солью йодированной, и хуй сосать под
белыми берёзками?" — я, конечно, согласи-
лась, не раздумывая долго. И список необ-
ходимых в походе вещей сразу же начала
составлять. Список вышел большой и длин-
ный как моржовая гениталия, и тут же был
где-то проёбан. По традиции. Поэтому в
поход я с собой взяла босоножки, крем для
загара, бритву, шампунь, духи, косметичку,
пижаму, и туалетную бумагу. Сложила не-
обходимые ингридиенты в плетёную сумоч-
ку, и ушла в дремучий лес.
Ну, может, не ушла, и не в дремучий, а
села в машыну ВАЗ 2106, но лучше бы ушла.
— Здравствуй, Лида. — Поприветствова-
ли меня шестеро прекрасных парней, сидя-
щих в авто. — Мы очень рады, что ты реши-
ла принять участие в нашем крестовом по-
ходе. Значит, ты осознала всю опасность
предстоящего события и запаслась презер-
вативами с усиками и пупырками?
— Здравствуйте, прекрасные парни. —
Ответила я, и изящно втиснулась на заднее
сиденье между третьим и пятым пассажи-
ром, ободрав правую щёку о ржавые гра-
бли. — Нету у меня усиков с пупырками, и
презервативов походных, зато есть туалет-
ная бумага, губная помада оттенка цикла-
мен фирмы «Буржуа», и встречный вопрос.
Зачем вам грабли, суки?
— Грабли, Лидия, — ответили прекрас-
ные парни, — это очень важный девайс в
походе. Граблями ты будешь разграбливать
место, где мы будем разбивать лагерь, и ли-
ца. Тем, кто-то плохо разграбит место. В ле-
су, ты ж понимаешь, Лидия, много всяких
природных ископаемых навроде шышек,
палок и окаменелого говна. И мелкая жыв-
ность там жывёт. Кроты, к примеру, бобры,
суслики и медведи саблезубые. Их надо
прогнать с места предполагаемого разби-
тия лагеря. Так что держись за свой рабо-
чий инструмент крепче, мы отправляемся
навстречу опасной неизвестности.
Неизвестность меня не пугала. Не пуга-
ла и опасность.
 Нервную икоту у меня провоцировала
мысль о том, что домой я могу и не вер-
нуться. А дома у меня остались собака и
мужыг. Невоспитанная собака, и грустный
мужыг. Собака невоспитанная потому, что
из меня очень плохой и некомпетентный
воспитатель, а мужыг грустный — потому
что в поход его не взяли, а из ассортимента
жратвы в холодильнике осталась только ам-
пула димедрола, спизженная мной когда-то
по случаю. Вот это меня и угнетало. Я же
могу не вернуться, а мужыг с собакой могут
умереть от тоски и передозировки ди-
медрола. Но рыбалка… Рыбалка — это свя-
тое.
— Ты, кстати, взяла с собой удочку или
динамит? — Вдруг спросил меня прекрас-
ный парень Лёха, и испытующе посмотрел
мне в глаза.
— Взяла. — Соврала я, и покраснела. —
Ещё червей взяла. Красных и длинных. Бу-
дильник взяла, и диск с песнями Валерии.
— Молодец! — Похвалил меня Лёха. —
Будешь в нашем походе главнокомандую-
щей. Ну-ка, спой чонить такое, бодрящее.
— Сте-е-елицца метелица-а-а-а!
— Превосходно! — Растрогался Лёха, и
сунул мне в руку стаканчик. — Подкрепись.
Дорога долгая предстоит. А Петлюру
могёш? Верю. Подкрепись.
К концу долгого пути я была уже непри-
лично пьяна, и успела потерять ценные гра-
бли, когда выходила на обочину дороги по-
писать. Зато в кустах я нашла собачий че-
реп и чью-то оторванную ногу с копытом.
После долгий прений ногу мы решили
оставить там, где она лежала, но за упокой
души ноги всё-таки выпили.
…Там вдали за рекой догорали огни. В
небе ясном заря догорала.
 Пять прекрасных парней из авто «хач-
мобиль» на разведку в поля поскакали.
После трёх часов подкрепления мы до-
ехали до места. Место было ничо таким,
жывописным. Над головой гудели высоко-
вольтные провода, где-то далеко, у гори-
зонта, угадывался некий водоём, а справа
было кладбище.
— Вот. — Сказал Лёха, и широко раски-
нул руки. — Вот. Это море, сынок.
И выразительно посмотрел на меня.
— Где, папа? — Я попыталась подыграть
Лёхе, и потерпела неудачу.
— В пизде, сынок. Машина сломалась.
Дальше не поедем. Лагерь будем разбивать
вот здесь.
Я ещё раз вгляделась в линию горизон-
та, потом перевела взгляд на деревянные
кресты по правую руку, и огорчилась:
 — А рыбку где удить?
— Тоже в пизде, как ты понимаешь. Не
будет у нас рыбки. Будем грибы искать, ко-
ренья целебные и колхозников.
— А зачем колхозников искать?
— А затем, чтобы они нас первыми не
нашли, и пизды нам не дали. Ты под ноги
себе посмотри.
Я посмотрела под ноги.
— А… А это что?
— А это, Лида, картофельное поле. Пять
гектаров картошки. По двум мы уже проеха-
ли с буксом. Ну что, ты с нами по грибы-по
колхозники?
Выбора не было. У меня вообще ничего,
в принципе, не было. Грабли — и те поте-
ряла. Остались только пижама, помада и
прочая туалетная бумага.
 — Говорила я вам, давайте ногу с копы-
том с собой возьмём… Конечно, я с вами.
Но сразу говорю: если колхозников будет
очень много — я капитулирую, и сдамся в
плен.
— Тебя ж выебут, дура. — Заглянул в
моё будущее Лёха, и нахмурился. — Шкура
продажная. Чуть что — так в кусты.
— Именно так. — Подтвердила я Лёхи-
ны слова, и ушла в кусты, прихватив с со-
бой туалетную бумагу и французские духи.
Когда я вернулась, принеся с собой
шлейф аромата, в котором угадывались но-
ты можжевельника, пачули, лаванды и экс-
крементов, машын на картофельном поле
прибавилось. Судя по номерам авто, это
были не колхозники. Это я умничаю, ко-
нечно. Я в номерах вообще нихуя не разби-
раюсь. Для меня они все одинаковые: бу-
ковки да циферки. То, что это были не кол-
хозники — стало понятно сразу, как я уви-
дела двух некрасивых женщин, двух краси-
вых женщин, и ещё пятерых прекрасных
парней, которые рылись в багажнике наше-
го хач-мобиля, и споро выбрасывали оттуда
одеяла, надувную лодку и мою пижамку.
Так могут поступить только друзья.
— Знакомься, Лида. — Обнял меня за
плечи Лёха, принюхался и поморщился. —
Это мои друзья из Питера. Это Витя, это
Саша, это Коля, это тоже Коля, и это тоже
Коля, а это Ира и Марина.
— А это? — Я скосила глаза в сторону
некрасивых женщин.
— Не знаю. — Отвернулся Лёха. — Это
падшие женщины. Их Коля привёз. Коля,
это который щас паровозик пускает Викто-
ру.
— Из Питера тащил? — Я изумилась.
 — Нет. По дороге где-то подобрал. Мы
ими, если что, от колхозников откупаться
будем. Ты, кстати, как относишься к раску-
риванию зелёных наркотиков?
— С любовью.
— Вот и заебись. Иди тогда к Коляну, он
подарит тебе хорошее настроение и нездо-
ровый аппетит.
Через полчаса, когда абсолютное боль-
шинство туристов приобрело хорошее на-
строение и нездоровый аппетит, когда об-
щими силами был разбит лагерь, состоя-
щий из одной двухместной палатки, пяти
одеял и телогрейки, когда ритмично зака-
чалась машина ВАЗ 2106, в которой спрята-
лись от коллектива кто-то из Николаев и
одна из падших безымянных женщин —
мы, окунувшись в атмосферу беззаботности
и душевного единения, отправились с реви-
зией на кладбище. Было темно, но страха
мы не испытывали. Нас охватил кураж и
жажда неизведанного. Утолить эту жажду
могла только кладбищенская ревизия. При-
хватив с собой зелёных курений, несколько
ёмкостей с алкоголем и оставшуюся пад-
шую женщину, мы облюбовали укромное
место возле кладбищенской ограды, потому
что дальше идти никто кроме Лёхи не по-
желал. Конечно, никто из нас не ссал. Вот
ещё. Просто не по-людски это, на могилах
водку пить, как землекопы какие.
— Хорошо тут, братцы. — Сказал Лёха,
и прижался к путане. — Тихо так, только
сычи где-то вдалеке кукуют. Когда-нибудь
и я буду тут лежать, источая миазмы сквозь
толщу земли, и слой лапника, а вы придёте
ко мне вот так, ночью, и выпьете за моё
здоровье.
— Да… — Поддержал Лёху Витя из Пи-
тера. — Щас такая жизнь пошла, что люди
уж здоровыми помирать начали. Вот у меня
случай был такой: работал я тогда в одной
конторе, и у нас там был такой Славик,
компрессорщик. Здоровый как весь пиздец.
Только дурак. Постоянно ходил на какой-то
вокзал, на выставку паровозов, приходил
оттуда просветлённый, и всегда с бабой.
Любили его бабы-то…
Виктор замолчал, и ковырнул пальцем
могилу Захара Куприянова, скончавшегося
в тыща девятьсот двадцать пятом году.
— Повезло мужику. Ещё до войны по-
мер. Не ходил с голыми руками на фаши-
стов, не горел в танке под Сталинградом, и
суп из ботинок не варил. Дезертир.
— Кто? — Не понял Лёха. — Славик
компрессорщик?
— Какой Славик? — Виктор вытащил
палец из могилы, и нахмурился: — Я про
Акакия этого говорю. Куприна.
 — Захара Куприянова. — Поправила я
лениградца. — Чо там Славик-то твой, па-
ровозолюбитель?
— Ах, паровоз, да… — Встрепенулся
Виктор, и полез в карман. — Кому парово-
зик?
— Тьфу ты, — сплюнул на убежище Ку-
приянова Лёха, — наркоман иногородний.
Приедут тут разные, а потом приличным
людям и поговорить негде.
— А вот у меня случай был… — Вдруг
подала голос падшая женщина, и все с ин-
тересом посмотрели в её сторону. — Случай
был, говорю. Жила я с одним мужиком то-
гда. Валериком звали. Он у меня в морге ра-
ботал.
— У тебя? — Заинтересовался Лёха. — У
тебя свой морг есть? Слушай, у меня к тебе
пара вопросов…
 — Нет у меня морга. — Разрушила Лёхи-
ны планы путана. — У меня только Валерик
был. Прекрасный мужчина, кстати. Стат-
ный, русоволосый, сажень косая в плечах,
руки как грабли. И работал он в морге…
— Некрофилом? — Подсказал Виктор, и
громко засмеялся, вспугнув стаю летучих
мышей.
— Санитаром. Валера работал там сани-
таром. При больнице. А по ночам ещё
охранником в морге. Ну вот. Приходит он
как-то раз на работу, в больницу, а ему го-
ворят: "Валера, сегодня ночью бабка в три-
надцатой палате померла, надо бы её в морг
свезти". Ну, Валерка в палату зашол — ви-
дит, три бабки лежат. Две с открытыми гла-
зами, одна с закрытыми. Сразу понятно —
умерла бабка. От старости.
— Погоди, — перебил женщину Лёха, —
а как Валерик догадался, что она от старо-
сти умерла? Может, её соседки по палате
задушыли?
— О нет, — хитро и неприятно оскали-
лась проститутка, — нет. Старушка та была
совершенно лысая и без зубов. И лежала
чрезвычайно умиротворённо. В общем, всё
с ней понятно было. Переложил её Валерка
на каталку, да отвёз в морг. Оставил её в ко-
ридоре, простынёй накрыл, и пошёл себе
дальше, обязанности свои исполнять. Слу-
жебные. Возвращается через час, смо-
трит — нету бабки!
— Как нету?! — Ахнул Виктор. — Спиз-
дили штоли?
— Хуже. — Путана погладила могилу
Куприянова, и вздохнула: — Бабка та и не
померла вовсе. Это Валерка, мудак, напутал.
Умерла другая бабка, которая с открытыми
глазами лежала, и зубы у неё были. В стака-
не на тумбочке. А эта бабка просто спала…
Но это всё уже потом выяснилось. А Валер-
ка тогда пересрал сильно. Стал бабку ис-
кать по всему моргу. Подманивал её всяче-
ски, зазывал. А бабка не идёт. Он уже все
холодильники с покойниками обшарил, ду-
мал, может бабка та жрать захотела? Хуй.
Покойники все целые лежат, а бабки нет…
— Короче, — подала голос девушка
Ира, — бабку где нашли?
— А в палате её и нашли. — Буднично
закончила проститутка. — Бабка как про-
снулась в морге, так сразу и поняла: пиздец.
Выбираться отсюда надо, пока не вскрыли.
Ну и выбралась как-то. Пришла, и легла
обратно на свою койку. Там и нашли. А Ва-
лерку, само собой, выперли с работы. Он
тогда как запил с горя, так уж три года и не
просыхает.
Над кладбищем повисла нездоровая ти-
шина.
 — Вот ты ж сука какая… — С чувством
оттолкнул путану Лёха, и поморщился. —
Хуйню какую-то рассказала, а я слушал как
дурак. Поди нахуй отсюда, дура. Тебя даже
колхозникам отдать стыдно. Поговорить с
тобой не о чем совершенно. Бесполезное ты
существо.
Туристы все как-то разом загрустили, и
принялись пить водку.
— А что, друзья-грибники, — я решила
исправить ситуацию, — может, костерок за-
палим, да картохи колхозной напечём?
Хлебца порежем, лосей подманим, потом
приручим, да на рыбалку на них поскачем?
А там рыбы видимо-невидимо, и вся в опе-
ренье золотом, искрится-переливается, и
зверь пушной стаями ходит, мехами ценны-
ми козыряя…
— Лиде больше наркотиков не да-
вать. — Вдруг громко сказал Лёха, и под-
нялся. — И никому больше не давать нар-
котиков. Вы, уроды, к таким изыскам не го-
товы. Хуйню одну несёте. Один хуже друго-
го. Предлагаю всем отсюда уйти, и сварить
чонить пожрать. Лида, ты назначена сего-
дня походной стряпухой. Испеки нам ла-
комство какое-нибудь. Запеканочку гриб-
ную, или суп свари из чего хочешь.
— Иди-ка ты нахуй, Алексей. — Твёрдо
выразила я свою точку зрения, и тоже под-
нялась. — То я главнокомандующий, то
разгребательница леса, то стряпуха. Изыс-
ки, блять. Наркотиков нам не давать. Жлоб
сраный. Я щас пойду сама к колхозникам, и
расскажу им как ты их поле русское за-
топтал, и пизды им дать хотел. Всё им расс-
кажу.
— Тогда мне придётся тебя убить. —
Грустно заметил Лёха, и протянул руку к
моей шее. — Я тебя задушу, и закопаю прям
к Акакию Куприну. Будешь с ним вместе ле-
жать, и колхозное поле удобрять.
— Суп из тушёнки будешь жрать? — От-
толкнула я Лёхину руку. — Чтоб ты про-
срался, турист ебучий.
— Буду. Буду, Лида. — Ласково потрепал
меня по волосам Лёха, и толкнул меня в
спину. — Иди, кашеварь уже. Специй не жа-
лей только, и никаких кореньев в супчик не
клади, пока я на них не посмотрю. А то
знаю я тебя, мартышка-озорница.
Светало. Гудение проводов над головой
усилилось, со стороны водоёма тянуло гни-
лью и тухлой рыбой.
— Бабы, кто письку не подмыл перед по-
ходом, а? — Веселился Лёха, подходя к ка-
ждой из присутствующих женщин, и полу-
чая от каждой увесистый подсрачник. —
Какие неряхи!
 — Не нравится мне тут, Алексей. — По-
жаловалась я Лёхе, бешено размешивая в
кастрюле тушёнку. — Я домой хочу. Я ж на
рыбалку хотела, да чтоб ухи пожрать… На-
хуй я вообще с вами попёрлась? У меня
мужыг дома грустный сидит, и собака ску-
чает… И компания какая-то задротская.
Бляди какие-то, девки невнятные, мужики-
наркоманы…
— Не реви. — Лёха сел рядом, схватил
ложку, и зачерпнул ей из кастрюли. — Ни-
куда твой мужыг не денецца. И собака не
сдохнет. Суп, правда, говно говном, но баба
ты хорошая. Хочешь, могу тебя через час
домой отправить? Витька в Москву собира-
ецца, тёлка там у него живёт. Могу тебя к
нему в машину засунуть. Только, чур, тихо.
А то вслед за тобой все бабы свалят. А чо в
походе без баб делать? Особенно, если ры-
балка пиздой накрылась.
 — Домой хочу-у-у-у…
— Не реви, сказал же.
— Не реву.
— Эх, Лидка, вот нихуя ты к жизни не
приспособленная. Тебя в походы брать не-
льзя. Привыкла в Москве жить, в девяти-
этажке блочной, с унитазом и мусоропрово-
дом. И чтоб Макдональдсы на каждом углу,
и прочая роскошь. Пиздуй к Витьку. И в
следующий раз с нами не напрашивайся.
Мартышка.
…Любите ли вы, друзья мои, походы?
Любите ли вы ночёвки под открытым не-
бом, и стаи комаров, норовящих обглодать
ваше тело до скелета? Любите ли вы суп из
тушёнки, и песни Цоя под гитару? Это хо-
рошо.
А я люблю Макдональдс, мусоропровод
и блочные девятиэтажки. Люблю унитазы,
горячую воду и электричество.
И, если вы собираетесь в поход — меня
не приглашайте.
Я ж и согласиться могу. Запросто.

Позор
-08-2007 19:44

08 Я не пью.
Ну, почти.
До последнего времени это вообще бы-
ло редкостью…
Пить я не умею, лицо у меня (если это,
конечно, можно назвать лицом) — стано-
вится пластилиновым, мнущимся, и в нём
появляется неуловимое сходство с неандер-
тальцем, страдающим синдромом Дауна.
Так что питие мне не рекомендовано врача-
ми и обществом.
 А раньше… У-у-у-у-у… Раньше я была мо-
лода и красива, и печень была железобе-
тонной, и что такое «похмелье» — я не зна-
вала в принципе.
…В тот день пришли мы с Машкой на
дискотеку… Настроение, помню, было пад-
шее… Я почему-то всегда прихожу в увесе-
лительные заведения в скорбном настрое-
нии.
Машка туда идёт танцевать кровавые
танцы вприсядку, и калечить психику муж-
чин, а я иду пить бурбон, и размышлять о
суетности бытия. Другими словами — я иду
туда бухать.
Верная подруга ещё на входе в клуб бро-
сила меня одну, и тут же умчалась трясти
целлюлитом под "Руки Вверх", а я прошла к
бару, и уселась у стойки, одиноко попивая
бурбон с колой…
 Тут сбоку возник персонаж. По всему
видно, не местный, и даже не москвич. Нет,
я совершенно ничего не имею против го-
стей столицы, но сей пассажир заслуживал
отдельного внимания.
Он был пьян, и очень горд собой. Пото-
му что он был единственным персонажем
на дискотеке, у которого на джинсах были
красные лампасы, а свитер "а-ля Фредди
Крюгер" был заправлен в эти самые джин-
сы, отчего сзади персонаж поразительно
напоминал Карлсона… А, сверху ещё были
оранжевые подтяжки!! В общем, настоящий
полковник!
И вот он приближается ко мне и к мое-
му бурбону, и тоном светского льва изрека-
ет:
— Я купил шкаф! Обмоем его, бэби?
Бэби подавилась бурбоном, и он не-
изящно вытек у неё из носа… Бэби слизала
вытекший бурбон, и ответила:
— А я сегодня купила член резиновый.
Дать тебе им по губам, покупатель шкафов?
Что характерно, бэби почти не врала!
Накануне этот самый член мне подарил
один мой знакомый с таможни, у которого
дома на балконе стоял ящик этих изделий!
Вообще-то он подарил мне весь ящик, а за-
чем мне ящик членов?! Но, сами понимаете:
нахаляву и хлорка — творог. Так что я, пре-
бывая на тот момент в состоянии возбу-
ждённой алкогольной амнезии (если тако-
вая вообще бывает), взяла этот ящик, вы-
шла с ним на улицу, и стала играть в сеяте-
ля. Я сеяла фаллосы налево и направо ще-
дрой рукой, а когда ящик почти опустел,
оставила себе две штуки, воткнула их в уши
(уши у меня самые обычные, а вот фаллосы
были бракованными и неприлично похо-
жими на собачьи), и пошла домой спортив-
ным шагом.
 От этих изделий была польза: иногда я
брала один член с собой, когда шла в ноч-
ной клуб. Было забавно наблюдать за мета-
морфозой на лицах пуленепробиваемых
охранников, когда они обыскивали мою су-
мочку на предмет обнаружения в её недрах
пулемёта и вагона наркотиков. Они доста-
вали мою фаллическую гордость, и сильно
изумлялись. И вопрошали: зачем он мне
тут?
А я спокойно отвечала, что люблю ма-
стурбировать в туалете при людях, и рези-
новый член в списке запрещённых к внесе-
нию на территорию клуба вещей не числит-
ся!
В общем, Карлсона я озадачила минуты
на две. Потом его лампасы и подтяжки воз-
никли снова:
— Бэби, я не просто шкаф купил! Я ку-
пил настоящий шкаф-купе! А что ты пьёшь?
Пепси? Хочешь, я куплю тебе Пепси, бэби?
Бэби хмуро отхлебнула бурбон, и отве-
тила:
— Лучше купи мне шкаф-купе…
Карлсон снова озадачился. Потом поду-
мал. Потом сказал:
— Давай поедем ко мне, бэби? Я покажу
тебе шкаф-купе…
Тут у бэби кончилось терпение и бур-
бон.
Бэби разозлилась.
Бэби вскричала:
— Слушай, товарищ из Бангладеша, во-
первых, я тебе не бэби, во-вторых, меня,
блин, только в шкафу ещё и не трахали, а в-
третьих, прекрати тут отсвечивать — ты ме-
ня позоришь своими оранжевыми порно-
графическими подтяжками! Свали обратно
туда, откуда ты вылез!
Бэби была ОЧЕНЬ зла.
Карлсон огорчился до невозможности, и
даже подтяжки у него потускнели… И он
предпринял последнюю попытку:
— А дома у меня есть ещё красные под-
тяжки… И шкаф-купе…
Уффф… Вот это он зря… Ну видно ж бы-
ло сразу: бэби зла! Ну, зачем же её злить
ещё больше?
За спиной бэби маячил охранник Мак-
сим.
Максим любил свою профессию и бэби.
Бэби даже немножко больше. Чем она,
собственно, и воспользовалась. И вот бэби
поворачивается к Максиму, и говорит вол-
шебную фразу:
 — Максик, а вот он предлагает мне
секс… — и тоненьким пестом так
беззащитно-коварно тычет в сторону очень
растерявшегося гостя столицы.
Максик оживляется, и больше бэби это-
го владельца красных подтяжек и счастли-
вого обладателя шкафа-купе никогда не ви-
дела…
Тем временем Машка растрясла целлю-
лит, и прискакала выпить с бэби… В общем,
что тут рассказывать… Нажралась бэби в
сопли…
…И вот через полтора часа после моего
возвращения домой, зазвонил будильник,
по которому мне надо было встать, и отве-
сти шестилетнего сына в детский сад… Я не
знаю, как мне вообще удалось встать и
удержаться на ногах…
Сын, по-моему, всё понял… Но ничего
не сказал. Он сам встал, умылся, оделся,
вложил мне в руку ключи от квартиры, и
сказал: "Ну что, идти можешь?" Я кивнула
головой, и мы пошли…
Помню, прихожу я в группу, и коман-
дую: "Раздевайся!" Сын жалобно отвечает:
"Мам… Может, не надо?" Мама в недоуме-
нии: "Почему не надо? Мама требует!! Раз-
девайся! И быстрее. Мама устала.."
Сын снова жалобно поясняет: "Мам… Я б
разделся… Только это НЕ МОЯ ГРУППА!!!
ЭТО ЯСЛИ!!!!!!!" Мама хмурит лоб, и шеве-
лит бровями: "Раздевайся! Мама лучше зна-
ет!"
Сын вздохнул, и покорно начал разде-
ваться… Мама прислонилась плечом к
шкафчику, и тут же возмутилась: "А почему
у вас такие маленькие шкафчики стали?! Я
ж неделю назад сдала бабки на новые!! И их
привезли! Точно помню! Куда дели новые
шкафчики?!" Раздевшийся сын грустно
вздохнул: "А никуда они не делись. Так и
стоят в группе. В МОЕЙ группе! А это
ЯСЛИ!!! А моя группа вообще в другом кры-
ле и на втором этаже!!" Мимо меня пробе-
жали 2 гнома в 50 см. ростом, и до меня
смутно стало доходить, что, возможно, сын
не врёт… Признавать свою неправоту очень
не хотелось, поэтому я сказала: "Я знаю, что
это ясли! Я просто хотела проверить, смо-
жешь ли ты сам найти свою группу.." Тух-
лая отмазка. Дешёвая. И даже сын её не
оценил: "Ага. Я в свою группу сам хожу с че-
тырёх лет. Забыла что ли? Иди домой, я сам
дойду.."
Мне стало стыдно. Ужасно стыдно. И я
ушла. И на работу в тот день не пошла. А
вечером купила сыну большую машину на
радиоуправлении
Короче, это был первый и последний
раз, когда мой ребёнок видел меня в непо-
требном виде. Да и пить я с тех пор почти
прекратила. Равно, как и шляться по диско-
текам…
И до последнего времени я пребывала в
уверенности, что сын ничего уже не по-
мнит. До сегодняшнего дня пребывала.
Иллюзии рухнули сегодня вечером, ко-
гда сын спросил, где и с кем я провела вы-
ходной, потому как он мне звонил, а я бра-
ла трубку, и кровожадно кричала в неё:
"Сынок! Мамочка сейчас занята! Но она те-
бя любит, и завтра придёт домой!".
Я этого совершенно не помнила, а пото-
му смутилась и даже покраснела. И, повер-
нувшись к отпрыску спиной, максимально
непринуждённо ответила, что провела свой
законный выходной день в гостях у своей
бывшей учительницы и её семьи. Тогда ча-
до хихикнуло, и задало ужасный вопрос: "
Ты там нажралась, как в тот раз, когда в
ясли меня отвела?"
 Я полчаса после этого грустно сидела на
кухне, и занималась самобичеванием, пока
не подошёл сын, и не поинтересовался: "Ты
обиделась что ли? Перестань… Ты молодец!
Лерка (Лерка, к слову, дочь Машки), напри-
мер, рассказывала, как её мама ей в мешок
со сменкой с утра наблевала… А ты только
группу перепутала… С кем не бывает?"
Финиш. Слов больше нет. СТЫДНО!!!!!
А Машке — мой респект. Ибо, наблевать
в мешок со сменкой — это уже искусство.
 Праздничный пирог
-12-2007 20:35

16 Я Восьмое Марта не люблю. С утра

на улицу не выйти — кругом одни пи-
аные рыцари с обломками сраных мимоз. И
все, бля, поздравляют ещё. "Девушка," —
кричат, "С праздником вас! У вас жопа
клёвая!"
А твой собственный муш (сожытель, ла-
верс, дятька "для здоровья" — нужное под-
черкнуть) — как нажрался на корпоратив-
ной вечерине ещё седьмого числа вече-
ром — так и валяецца до трёх дня в коридо-
ре, с вывалившимся из ширинки хуем, пере-
мазанным оранжевой помадой. Нет, он, ко-
нечно, как протрезвеет — подорвёцца сра-
зу, и попиздячит за мимозами и ювелирны-
ми урашениями грамма на полтора весом,
но настроение всё равно нихуя ни разу не
праздничное.
 Некоторое время назад я прикинула, что
Восьмого Марта гораздо логичнее нажрац-
ца с подругами в каком-нить кабаке-быдля-
ке, а без сраных мимоз я обойдусь. Поэтому
выключаю все телефоны ещё шестого чи-
сла, чтоб восьмого не стать жертвой пианых
рыцарей, и жыву себе, в хуй не дую.
И с подарками не обламываюсь. У меня
сынуля — креативит дай Бог каждому так.
То на куске фанеры, размером полтора на
полтора метра, выжигает мой облик с нат-
писью "Я тебя люблю" (называецца картина
"Милой мамочки партрет". Я там немножко
лысовата, с одним ухом, в котором висит
серёжка размером с лошадиный хуй (фор-
мой тоже похожа), покрыта сине-зелёными
прыщами (сын у меня реалист, рисовал с
натуры, а у меня за три дня до начала кри-
тических дней завсегда харя цветёт) и улы-
баюсь беззубым ртом), то вырежет из куска
обоев двухметровую ромашку, и я потом
три дня думаю куда её присобачить…
В общем, мальчиком я своим горжусь
сильно, но в прошлом году сынуля меня
подставил. Сильно подставил. Капитально
так.
Всем известно, что в любом учреждении
Восьмое Марта отмечают седьмого числа.
Школа — тоже не исключение. Всё как по-
ложено: празничный концерт, мальчики да-
рят девочкам хуйню разную, а родители,
тряся целлюлитом, быстро сдвигают в клас-
се парты, и накрывают детям поляну. Для
чаепития. Ну там, пироженки всякие поку-
пают заранее, печеньки и прочие ириски.
Честно скажу — не люблю я такие меро-
приятия. Стою как овца в углу, скучаю, и
ничего не делаю. Потому как ко мне у роди-
телького комитету давно доверия нет. На
мне крест поставили ещё три года назад,
когда я на родительское собрание припиз-
дячила в рваных джинсах с натписью ЖО-
ПА на жопе, и в майке с неприличным сло-
вом ЙУХ. Ну, ступила, ну, не подумала — с
кем не бывает…. Однако, меня в школе не
любят, и за маму не считают.
В общем, это я к тому, что для меня по-
ходы на вот такие опен-эйры — это пиздец
какая каторга. Только за ради сына хожу.
Чтоб, значит, спиктакли с ево участием по-
смотреть. Кстати, мне кажецца, что моего
мальчега в школе тоже не любят. Иначе, по-
чему ему вечно достаюцца роли каких-то
гномиков-уёбков, зайчиков в розовых
блёстках, а один раз он изображал грязного
падонка, которого атпиздили какие-то типа
атличники строевой подготовки, хором
распевая незатейливую песенку типа "Ты
ленивый уебан! Это стыд, позор, и срам!
Быстро жопу ты подмой — будешь бля пиз-
дец ковбой!"? Что-то типа так. Там всё
складно было, но я уже не помню.
 Ну вот. Значит, на календаре — шестое
марта. Одиннадцать часов вечера. Я, чотам
греха таить, собралась бездуховно поебацца
с бойфрендом Димой, пользуясь тем, что
сын остался у своей бабки, которая, в свою
очередь, была намерена жостко дрочить
Андрюшу на предмет знания своих реплик
в очередном гомо-педо-спектакле.
Уж и Дима пришол, и я уж обрядилась в
традиционный пеньюар для ебли, и всё уж
шло к тому, что меня щас отпользуют в позе
пьющево оленя, но вдруг зазвонил телефон.
Я, не глядя на определитель номера,
схватила трупку, и вежливо в неё спросила:
— У кого, бля, руки под хуй заточены?
Ну, понятно ж, что нормальные люди в
одинаццать вечера на домашний звонить не
будут. Для этого мобильник есть. Значит, у
кого-то мухи в руках ибуцца, и они куда-то
не в ту кнопочку тыцнули.
 — У меня… — раздался из трупки
смущённый голос сына, а я густо покрасне-
ла. — Мам, у меня на мобиле бапки кончи-
лись, ты извини, што домой звоню…
Я прям умилилась. Ну, до чего ш воспи-
танный у миня рыбёнок! Весь в папу, слава
Богу.
— Ничего, — отвечаю, — чо надо, сыно-
чек? Бабушка достала? Послать её надо?
Это ж мы запросто!
— Нет… — всё ещё стисняецца отпрыск,
и тихо добавляет: — Ты миня убьёш.
И тут мне стало страшно. До того мо-
мента убить Дюшеса мне хотелось тока
один рас. Когда мне позвонили из школы
на работу, попали на директора, и заорали
тому в ухо: "Передайте Раевской, што ей пе-
сдец! Её сын-сукабля, пырнул ножом адна-
класснега!".
 Нет, вам никогда не проникнуцца той
гаммой чуфств, в кою окунулась я, пока не-
слась с работы домой, рисуя в своём во-
ображении труп семилетнево рибёнка, ко-
торый венчает горка дымящихся кишок. А у
трупа сидит мой голубоглазый сынуля, и
аццки хохочет.
Это песдец, скажу я вам.
Вот тогда мне в первый и в последний
раз в жызни хотелось убить сопственного
сына.
В оконцовке я, правда, почти что убила
ту климаксную истеричку, которая позво-
нила мне на работу. Патамушта убийство,
на самом деле, оказалось обычной вознёй
из-за канцелярского ножа. Сын, типа, по-
хвалился, а одноклассник, типа, позавидо-
вал, и захотел отнять. Ума-то палата — вот
и схватился ребёнок рукой прям за лезвие.
Ну, порезался конечно. Я тогда Дрону пиз-
доф всё равно дала, ибо нехуй в школу
ножы таскать, в первом-то классе. Хоть бы
даже и канцелярские. Ну и забыла уже. А
тут, вдруг, такие заявления…
Я покосилась на бойфренда Диму, глаза-
ми приказывая тому зачехлить свой хуй
обратно, ибо дело пахнет большой кровью,
и ебли севодня явно уже не будет. Сынуля у
меня не из паникеров. Рас решыл, что я ево
убью — значит, придёцца убить.
— Што там у тебя, Андрей? — сурово
спросила я, делая акцент на полном имени
сына. Штоп понял, что я уже готова к убий-
ству, еси чо. Я никогда Дюшу полным име-
нем не называю. Только когда намерена
вломить ему люлей всяческих.
— Мам, это жопа… — выдохнул в трубку
третьеклассник Андрюша, и зачастил: — я
знаю, ты меня убьёшь. Сделай это, мать, я
заслужил. Но сначала выполни мою прось-
бу. Я забыл тебе сказать, что завтра, к деся-
ти часам утра, ты должна принести в школу
на празник пирог. Сделанный сопственны-
ми руками. Покупной не катит. Конкурс у
нас проводицца. Кто не принесёт пирог —
тот чмо.
Последняя фраза была сказана со слеза-
ми.
Ну вот уш нет! Сын Лиды Раевской не
может быть чмом по определению! Значит,
будем печь пирог! Но вслух я сказала:
— Я непременно убью тебя, Дрон. Иди
спать. Будет тебе пирог.
— Спасибо, мамочка! Я тебя люблю! —
сразу ожил сын, поняв, что ево никто уби-
вать не будет. Ибо я назвала ево Дроном, а
не Андреем, и дал отбой.
Приплыли, дефки… Из меня кандитер
как из говна пуля. Не, я умею, конечно, вся-
кий там хворост печь, пирожки с капустой,
и даже фирменный четырёхярусный торт с
фруктами, но никогда не держу в доме запа-
сов муки на пять лет, глазури, изюма и про-
чих краситилей Е сто дваццать пять.
Время, напомню, одинаццать вечера. Да-
же уже больше. В магазин идти в лом. Лезу
в холодильник.
Яйца есть. Сахар тоже. Лимон сморщен-
ный, похожий на Ющенко, нашла. В шкаф-
чике ещё муку нарыла. Правда, блинную.
Фсё. Список ингридиентов кончился. Ну,
думаю, захуячу-ка я щас Мишкину кашу.
Вываливаю все ингридиенты, включая
Ющенко, в миску, взбиваю всё миксером, в
порыве вдохновения натрясла в тесто ещё
прошлогоднего изюма и кинула туда шоко-
ладку Алёнка.
Получилось француское блюдо Блеван-
сон.
 А нуихуй с ним.
Выливаю всё это на противень, сую в ду-
ховку, и жду пятнаццать минут.
Когда я открыла духовку — я ахуела. От-
туда на меня смотрела большая коричневая
жопа.
Реальная жопа. Даже с анусом.
Отчево-то сразу вспомнилась фраза "Та-
кая только у миня и у Майкла Джэксона".
— Здравствуй, жопа… — сказала я, и
кровожадно тыкнула вилкой в правую жоп-
ную булку.
Булка сразу сдулась.
— Эгегей!!!! — заорала я, и ткнула в ле-
вую булку.
Ту постигла та же участь.
Потом я отковырнула анус, который
оказался изюмом, сунула ево в рот, задум-
чиво пожевала, и вытащила противень це-
ликом.
Блевансон полностью испёкся. Не счи-
тая того, что по краям он дэцл подгорел.
Хуйня-война. Прорвёмся.
Разрезаю пласт пополам, одну половин-
ку мажу каким-то столетней давности варе-
ньем, другой половинкой накрываю пер-
вую, обрезаю ножом края — и получаю
какое-то уёбище правильной прямоуголь-
ной формы. Штоп придать ему сходство с
кондитерским изделием — обмазываю
уёбище целиком вареньем, и посыпаю рас-
крошенным толкушкой пиченьем «Юби-
лейное». Говно, конечно, получилось, но
главное, что сына чмом никто не назовёт.
Чувствовала я себя тогда царевной-ле-
гужкой: "Ложись спать, Иван-Царевич, утро
вечера мудренее, буит тибе пирог для ба-
тюшки, бля"
 Говнопирог я аккуратно упаковала в
обувную коробку, и с чувством выполнен-
ного долга попесдовала в спальню за пор-
цией оральных ласок. Я патамушта их бес-
песды заслужыла.
Утром я подорвалась в девять сорок
пять, и, наскоро умывшысь-причесавшысь,
пописдела с обувной коробкой в школу.
Мордашку сына, маячавшую в окне, я за-
метила ещё издали, и помахала ему короб-
кой. Сын подпрыгнул, и исчез из поля зре-
ния. Наверное, меня встречать побежал.
Так и есть. Не успела я ещё войти в шко-
лу, как на меня налетел Дюшес, одетый в
чорные лосины с каким-то пидорским ли-
сьим хвостом на жопе.
— Ты сегодня изображаешь Серёжу Зве-
рева? — спросила я, снимая шубу.
 — Нет, — совершенно серьёзно ответил
сын, — я играю тушканчика Лёлика.
— Пиз… То есть одуреть можно… — ска-
зала я, и отдала Дрону говнопирог: — Неси
в класс. Твоя мама — кондитерский гений.
Зря я наивно рассчитывала, что все ро-
дительские пироги просто выставят на
стол, и сожрут.
Нет.
Всё оказалось хуже, чем я думала.
Классная руководительница сына, обла-
чившаяся по случаю празника в леопардо-
вое платье с люрексом, аккуратно записы-
вала в титрадку кто чо припёр пожрать, и
фтыкала в выпечку канцелярские скрепки с
бумашками, на которых размашысто писала
фамилии родителей.
Я забилась в угол. Патамушта увидела,
что напекли другие, порядочные мамашы.
 Там были какие-то немыслимые торты в
полметра, облитые желе, утыканные кивя-
ми и фейхуями, и замысловатые пиченья в
пять слоёф.
Мой говнопирожог на этом фоне смо-
трелся аццки непрезентабельно.
Стало очень жалко сына. Патамушта бы-
ло понятно, што щас ево всё равно назовут
чмом, и рибёнок понесёт психологическую
травму.
— Семья Раевских! — громко провозгла-
сила учительница, поправила рукой сиську,
норовившую вывалицца из лепёрдовых
одежд, и с хрустом воткнула в мой пирог
табличку.
Мамашы в празничных ритузах кинули
взгляд на мой кулинарный шыдевр, и разом
прекратили делицца рецептами.
 — Что? — в гулкой тишыне спросила
я, — Рецепт дать? Хуй вам. Это семейный
секрет.
Сын радостно заулыбался, а мамашы
разве что не харкнули в моё йуное ебло.
— Прошу детей к столу! — сиреной взы-
выла обольстительная учительница, и фсе
дети резво кинулись жрать.
Мамашы вцепились друг дружке в риту-
зы, и алчно смотрели чьё произведение ис-
кусства пользуецца бОльшим спросом.
Я стояла в углу, и грусно зырила на свой
одинокий пирожочек, который никто не
жрал. Стало ужасно обидно.
Я отвела взгляд от своего питомца, и
столкнулась глазами с сыном.
"Мам, не ссы" — прочитала я по его гу-
бам, и натужно улыбнулась. Мол, не ссу,
сынок, тычо?
 Сын наклонился к уху сидящего рядом с
ним товарища, и что-то ему сказал, от чего
мальчик вздрогнул, и быстро прошептал
что-то на ухо уже своему соседу.
Минуту я наблюдала за цепной реакци-
ей в рядах пирующих, и икнула, когда по-
следний из сидящих поднялся, и громко
крикнул:
— А где пирожок Андрюшиной мамы?
Какая-то маманька небрежно подтолк-
нула тарелку с моим кушаньем по столу, от-
чего пирожок с тарелки свалился, и громко
стукнулся о стол. С таким брутальным же-
лезным звуком.
Ещё через минуту от моего пирога ниче-
го не осталось.
Мамашы смотрели на меня с яростью, и
жамкали потными ладонями свои ритузы, а
я пила воду из-под крана, стремясь унять
икоту.
Мой пирог съели! Целиком! До крошки!
И никто не проблевался!!!
Вы верите в это? Вот и я не верила.
Я не верила до последнего. Не верила
даже тогда, когда получила на руки крас-
ную почётную грамоту, гласящую: "Награ-
ждается семья Раевских, занявшая первое
место в конкурсе "Кулинарный мастер", за
самый вкусный и красивый пирог". Грамоту
я получала в абсолютной тишине, которую
нарушили лишь рукоплескания моего сына.
Мамашы и учительница смотрели на меня
как на наебавшего их человека, но молчали,
и не выёбывались. И правильно. Они ж ме-
ня не первый год знают.
Потом был празничный концерт, и мой
сын порвал весь зал, когда у него во время
монолога "Я — тушканчик Лёлик, и я очень
давно не кушал, и пиздецки оголодал.." —
лопнули на жопе лосины, явив зрителю за-
ботливо откормленную мною Дюшкину
задницу.
А когда мы с Дюшесом шли домой, дер-
жась за руки, я не выдержала, и спросила:
— Дюша, сдаёцца мне, наш с тобой пи-
рог нихуя не самым лучшим был… Тогда
почему ево так жадно схуячили твои това-
рищи?
Сынок покраснел, потупил взгляд, и ти-
хо признался:
— Девочкам я сказал, што те, кто сожрёт
твоё говн… твой пирог — будут такими же
красивыми как ты, а мальчикам просто ска-
зал, что отмудохаю их девятого числа в сор-
тире, если они не попробуют твой коржык.
Вот и всё. Ты не обижаешься?
— Нет, — ответила я, и серьёзно доба-
вила: — я люблю тебя, тушканчик Лёлик.
 — Я тебя тоже, мамаша с дырявым пуп-
ком — явно передразнивая учительницу,
ответил сын, и приподнявшысь на цыпоч-
ках, поцеловал меня в щёку.
Я не люблю Восьмое Марта.
Я ненавижу мимозы и пианых рыцарей с
их ебучими подарками.
Я люблю своего сына. Своего Дюшеса.
Своего тушканчика Лёлика.
И ради него, на следущее седьмое марта
я испеку свой фирменный торт, и снова вы-
играю почётную грамоту.
Теперь уже заслуженно.
 Про дурных баб, и настоящих
мужчин
-11-2007 04:22

06 Гена готовился к феерическому

оргазмированию, насаживая на свой
хуй Ирку, как курицу-гриль на вертел.
Ирка скакала на Генином хую, хаотично
размахивая веснушчатыми сиськами, и ду-
мала о том, что те калории, которые она со-
жрала вместе с пирожным сегодня в обед,
сейчас стремительно сжигаются. И это при-
давало Ирке сил.
А Гена думал о том, что если Иркиному
мужу стукнет в голову моча, и он захочет
вернуться домой пораньше — на хуй тогда
насадят уже самого Гену. Как курицу-гриль.
И поэтому Гена не мог кончить уже вто-
рой час.
 "Кончай, мудило ущербное!" — кричала
про себя Ирка, чувствуя как у неё отнима-
ются ноги.
"Лифт приехал что ли? Муж припёрся?
Или кажется?" — думал Гена, зажмуривая
глаза от капающего на его лицо Иркиного
пота, и силился кончить.
Хуй предательски падал, и норовил вы-
валиться из Ирки.
Иркин мобильный выдал залихватскую
песню "А я люблю военных, красивых-здо-
ровенных", и Генин хуй всё-таки упал окон-
чательно.
— Муж! — округлила глаза Ирка, и, про-
должая удерживать стремительно теряю-
щий эрекцию хуй внутри себя, подняла
трубку…
Гена судорожно сглотнул, и шевельнул
левым ухом.
 — Алло… — прошептала в телефон Ир-
ка.
— Бу-бу-бу — донеслось из трубки.
— Я не дома… — проблеяла Ирка-тупи-
ца, и зачем-то три раза подпрыгнула на
опавшем члене.
— Бу? — спросили в трубке. — Бу-бу, су-
кабля?
— Я это… — Ирка оглянулась на Гену в
поисках поддержки, а Гена зачем то посмо-
трел на Иркины сиськи, и пожал плечами.
Ирка икнула, и закончила: — Я щас на пе-
рекрестке, вместе с бабой Клавой с третьего
подъезда… Порчу снимаю.
— БУУУУУУУУУУУУУ?! — заорали в
трубке, а Генин хуй почему-то начал подни-
маться. Ирка это почувствовала, и усердно
запрыгала на Гене, выдыхая в телефон:
 — Да… Да… В два часа ночи… Так баба
сказала… Клава… Баба… Мы щас насыпем
тут пшена, сотворим заклятие, и пойдём до-
мой…
— Бу-бу? Бу-бу-бу нахуй! Чтоб через
пять минут бу-бу-бу, а то бу-бу к хуям!
Генин член стоял как шланг на морозе,
и Ирка прыгала на нём, закатив глаза, не
выпуская из рук телефонную трубку.
— Мне нельзя говорить, а то заклятие
не подействует. Баба Клава запретила. Всё,
пока!
И кончила.
Тут левая Иркина сиська, совершив
странный кульбит, стукнула Ирку по щеке,
и Гена, заглядевшись, проебал свой оргазм.
"Всё-таки, бабы — ебанутые суще-
ства…" — думал Гена, выходя из Иркиного
подъезда. "Порчу, бля, она снимает. С ба-
бой Клавой. И муж её мудак. Раз на такую
закатай вату повёлся"
В Генином кармане Сергей Безруков су-
рово сказал: "Бригада…" — и заиграла тре-
вожная музыка.
— Толстый, ты на районе? — спросили в
трубке.
— Почти. Чо надо?
— Бабки есть?
— Нету.
— Бля… — расстроился голос. — Что,
ваще нету?
— Нихуя! — рассердился Гена, и доба-
вил: — Два часа ночи! Делать нечего? Если
денег нет — пиздуй, за оградой дёргай хуй!
В трубке тихо матюгнулись, и поинтере-
совались:
 — А сигареты есть? Покурим?
Гена похлопал себя по карманам, и отве-
тил:
— Есть. Ты у подъезда? Щас подойду.
У подъезда, под тусклой лампочкой мая-
чил Павлос.
Лицо Павлоса выражало мировую скор-
бь и вызывало желание дать ему в печень.
Почему-то.
Увидев Гену, Павлос оживился:
— Здорово, брат! Покурим?
— Покурим.
Закурили.
— Слышь, Толстый, — сплюнул себе под
ноги Павлик, — Рублей двадцать есть? Хоть
пивка бы щас дёрнуть, бля…
 "Не отвяжется ведь, пока не дам.." — по-
думал Гена, и сделал вид, что шарит по кар-
манам.
— Держи. — Протянул Павлу два чер-
вонца.
— Бля, братуха, реально выручил! По-
гнали в "Красную шапку"?
Красной шапкой называли круглосуточ-
ный азеровский магазинчик на перекрёст-
ке.
— Ну, давай, сходим…
По скрипучему снегу две тени двину-
лись в сторону магазина.
— Стой! — каркнул Павлос, и замер.
Гена остановился, и проследил Пашкин
взгляд.
— Видишь?
 — Вижу.
На белом снегу отчётливо выделялось
тёмное пятно.
— Куртка, по-моему… — сделал стойку
на добычу Павлос, и стал красться аки тать
в ночи. — Давай карманы обшмонаем? Мо-
жет, там бабки есть?
Гена двинулся за Павлосом чисто из лю-
бопытства.
И через пару метров остановился:
— Павлос, это баба…
— Вижу! — азартно прошипел Пашка. —
Бухая в сопли! Давай её на свет вытащим!
— Нахуй надо? — Гена попытался отта-
щить товарища от грузного тела, распро-
страняющего миазмы. — Пошли в Шапку, у
меня яйца окоченели.
 — Отвали! — отмахнулся Павлос, —
Щас бабки будут! — и, схватив тело за во-
ротник, поволок его к подъезду.
Свет тусклой лампочки осветил красное
лицо с растёкшейся тушью под глазами, и с
застывшей соплёй под угреватым носом.
— Спящая красавица. — Фыркнул Гена,
и пнул тело ногой.
— Эй! — рассердился Павел, — Ты чо
делаешь? Её ещё ебать можно…
Павлос был женат. А жена Павлоса была
беременна. И к комиссарскому телу Павла
не допускали уже месяца три. Поэтому, в
перерывах между бездуховной дрочкой и
бухарой, Павел иногда ебал вечно пьяную
дочку соседа дяди Гриши. Неопределённо-
го возраста девицу в зелёных велосипедных
шортах, которые она снимала только для
поссать и для поебацца.
 Поэтому Павел был рад новому при-
обретению, которое совершенно точно име-
ло пизду, и вполне вероятно — бабки.
— Слышь, Толстый, давай её в подъезд
оттащим? — глаза Павла горели возбужде-
нием, и нижняя губа начала трястись. Пер-
вый признак того, что Паша намерен лю-
бой ценой совершить половой акт.
Гена молча ухватил тяжёлое спящее те-
ло, и поволок его в подъезд.
Спящей красавице на вид было лет
тридцать. А может, и меньше. Пьяница
мать — горе в семье, как говориться.
Прыщавое лицо, остатки зелёных теней
на глазах и блевотина в правой ушной рако-
вине мадонны, вызвали у Гены желудочные
спазмы, и он поспешно закурил.
А Павел, тяжело дыша, расстёгивал ки-
тайский пуховик пьяной Снегурочки.
 — Тебя как звать, а? Как зовут тебя,
спрашиваю? Сосать можешь? — шептал Па-
вел, пытаясь усадить красавицу на лестни-
цу. — Рот открой!
Синявка услышала знакомую команду, и
раззявила рот, явив миру пеньки зубов, в
обрамлении бахромы морской капусты.
Но при этом не проснулась.
Павлос поспешно впихнул в рот пьяни-
цы хуй, и после первого же поступательно-
го движения Пашина партнёрша с глухим
стуком повалилась на пол.
— Уродины кусок… — выругался Па-
влос. — Толстый, чо стоишь, еблом торгу-
ешь? Помоги поднять!
Гена с интересом следил за попытками
Павла получить оргазм с помощью этого
животного, поэтому поднапрягся, и поста-
вил девушку на ноги.
 Девушка приоткрыла мутные глаза, от-
рыгнула кусок котлеты, и упёрлась головой
и руками в мусоропровод.
— О! Ништяк! — обрадовался Павел, —
Толстый, у тебя гандон есть? Давай! Блядь,
да где тут у неё рейтузы снимаются? На
подтяжках они что ли?
Паша трясущимися руками копался у си-
нявки под пуховиком, пытаясь стянуть с неё
шерстяные портки. Но те или наглухо при-
липли к её жопе, или были пришиты к лиф-
чику.
Но Павлос не привык отступать. Он не
боялся трудностей. Он был настоящим
мужчиной.
Сильным, смелым, и ахуенно находчи-
вым.
Поэтому он просто разорвал девушкины
парадно-выгребные штаны на жопе, и, на-
плевав на видавшие виды трусы, задорно
выглянувшие из разодранных рейтуз, при-
ступил к насилию.
Жертва обнимала мусоропровод, и пус-
кала слюни, а Павлос приближался к оргаз-
му.
Словно почуяв это, мадонна в рваных
рейтузах обмякла, и начала плавно съез-
жать на пол, по пути облизывая мусоропро-
вод.
— Стоять! — завопил Паша, и ухватил
красавицу за сиську.
Сиська растянулась как резиновая, и
красотка продолжила свой медленный
спуск.
— Стой, сукабля!!! — в исступлении
кричал Павлос, и вдруг осёкся: — Погоди…
Тихо-тихо…
 Гена, лениво наблюдавший за сценой,
перестал ржать, и уточнил:
— Это ты кому?
Глаза Паши забегали, а Пашина рука,
держащая партнершу за сиську, вдруг вы-
нырнула из-под пуховика с зажатым в ней
стольником.
— Во! Смотри! В лифчик сныкала, сука!
Павел ликовал, и совершенно забыл про
оргазм.
— Щас пойдём, пива возьмём в Шапке!
В этот момент Пашина любовь очнулась
и просипела:
— Отдай бабки, пидор!
— Ой! Она разговаривает! — заржал
счастливый обладатель ворованного столь-
ника, и пнул мамзель под разорванную сра-
ку: — Пшла нахуй, марамойка!
 Бросив наполовину использованный
гандон рядом с любительницей острых
ощущений, счастливый будущий отец и его
друг вышли в морозную ночь…
"Всё-таки, бабы — ебанутые суще-
ства…" — думал Гена, открывая зажигалкой
бутылку "Старого мельника". "Взять, хотя
бы, Ирку… Бабе почти тридцать лет, учи-
тельница, а даже напиздить мужу толком не
может. Вот как с такой жить? А эта опойка
синерылая… Ну нахуя так нажираться, что
потом через губу перешагнуть не можешь?
Тоже дура."
А Павлос, верный друг Павлос, жадно
глотал «Очаковское» и улыбался во весь
рот.
Потому что скоро он должен быть стать
отцом.
Потому что он сегодня выебал бабу.
 Потому что он раздобыл деньги на пиво.
И потому что он — мужик.
И настоящий пацан.
А у Генки ещё все впереди…

Про дядю Витю, шаманский

бубен и Великого Гамми
-07-2007 01:48

28 Я хорошо помню тот день, когда

я впервые увидела дядю Витю.
Мне тогда было лет пять. И меня в при-
нудительном порядке обязали жить у ба-
бушки мои родители, которые только-толь-
ко пополнили наше семейство на одну еди-
ницу женского пола. Углядеть сразу за дву-
мя детьми им было сложно. Ибо одна толь-
ко я стОила десятерых. В том плане, что за
один день я могла выпасть из окна второго
этажа, встать, отряхнуться, и по возвраще-
нии домой перепутать подъезд, этаж, и
квартиру. После чего знакомилась там со
слепой старушкой, пила с ней чай, потом
совала в розетку бабулину вязальную спи-
цу… Бабуля частично прозревала, и вызыва-
ла "Скорую".. А «Скорой» я не могла сооб-
щить своего адреса, потому что его не зна-
ла… И меня везли в милицию, и там устана-
вливали личность моих родителей, и адрес,
потому что, по крайней мере, свои имя-фа-
милию я знала…
В общем, меня дешевле было пристре-
лить, чем воспитывать. А поскольку срок за
меня бы дали как за полноценную — при-
шлось отбуксировать меня к моей бабушке
на ПМЖ.
Там было хорошо.
Там была стерильно чистая, уютная
квартирка, там была бабушка, и обожаю-
щий меня дедуля. В пять лет я научилась
тырить у бабушки водку, прятать её в ван-
ной, а вечером приносить деду, чтоб он жи-
ранул пару стопочек, а потом рассказал мне
в сотый раз о том, как он брал Берлин. Мне
всегда казалось, что взял он его один. Соб-
ственноручно. Теперь я знаю, в кого я такая
пиздаболка..))
А ещё, в 27-ой квартире жил сосед дядя
Витя. Я не назову его фамилию, ибо он —
известный человек, писатель, поэт, и боге-
ма шопесдец. В Интернете полным-полно
его фотографий, и поэтому не буду палить
его и себя. Он до сих пор жив-здоров и не-
вредим как мальчик Вася Бородин, и впол-
не может неизящно мне ёбнуть в глаз.
Дядя Витя всегда был человеком неор-
динарным и внешности странной… И стихи
у него тоже были странные. Цитировать не
буду — а то в Яндексе найдёте..))
 Но дело даже не в его стихах и внешно-
сти. Дело в нём самом.
Будучи маленькой, я дядю Витю боя-
лась. Ибо из-за его двери вечно доносились
странные рычащие звуки, и песни на каком-
то непонятном языке (позже я выяснила,
что этот язык дядя Витя придумал сам, на
нём же пел, и на нём же сочинял новые сти-
хи). Потом он мне диск свой подарил. Это
мне уже лет 15 было. Там была странная
песня. Что-то такое: "Ах вы вот какие, выка-
канные!!!!!!!!" — и припев, с жутким подвы-
ванием: "Высоси помои!!!!!!!!" Всё это под
аккомпанемент шаманского бубна и кито-
вого уса. УУУх!
Потом этот диск у меня спиздили друзья-
растаманы…
А потом я выросла. Бабушка и дедушка
скончались, оставив мне в наследство квар-
тиру, тульский самовар, дедулину Звезду
Героя и дядю Витю.
Так мне пришлось познакомиться с ним
поближе. Дядя Витя начал периодически
захаживать ко мне в гости, произнося одну
и ту же фразу: "Не угодно ль барышне вы-
пить со мной водки и покурить Мальборо?"
Я всегда вежливо отказывалась, но дядя Ви-
тя был неумолим. Он затаскивал меня в
свою квартиру, показывал мне доску, на ко-
торой висели несколько амбарных зам-
ков — начиная от огромного, и заканчивая
маленьким, сувенирным. И ещё фанерку, на
которой так же по убыванию размера вы-
строились утюги. И дядя Витя, шевеля
Тарасо-Бульбовскими усами, вопрошал:
"Как тебе концепция? Ты уловила космиче-
скую суть?" Я улавливала только запах пере-
гара, и тревожную влагу в трусах, и сбегала
в свои апартаменты, пока меня не застави-
ли курить Мальборо среди концептуальных
утюгов.
 На мой день рождения *а дядя Витя
ВСЕГДА знал, когда у меня день рождения.
Не иначе, как по доносящимся из моей
квартиры разудалым песням*, он всегда
приходил в рыжем пиджаке с кожаными за-
платками на локтях, и приносил мне в по-
дарок единственный свой сборник стихов.
У меня их уже пять штук скопилось. Дядя
Витя всегда произносил длиннющий тост
про меня, и моего героического деда, после
чего с локтя опрокидывал стакан водки, и
занюхивал всё своими усами. Потом народ
разбредался кто куда: кто поебаться, кто в
Интернете посидеть нахаляву, а я неизмен-
но оставалась наедине с дядей Витей. К то-
му времени он был уже пьян и разнуздан,
целовал меня в предплечье, и страстно
шептал:
— Барышня моя! Красавица! Ты же
эльф!!!! У тебя есть третий глаз? Конечно,
есть! И ты им меня видишь! Ну-ка, опиши
мне, ЧТО ты видишь перед собой? Третьим!
Третьим глазом смотри! Раскрой чакры
свои. И ничего не бойся! Великий Гамми
будет тебя вести!
В эти моменты я всегда трезвела. Ибо
подозревала, что дядя Витя завуалировано
намекает на мой анус, что требует, чтоб я
встала раком, и раздвинула перед ним бул-
ки, и что щас какай-то Гамми меня анально
обесчестит. Усы Вити интенсивно шевели-
лись, на них красиво покачивались остатки
закуски, его глаза горели фанатичным ог-
нём, и я почти верила в то, что я — эльф, и
могу видеть жопой Великого Гамми…
Ещё дяде Вите часто снились вещие сны,
про то, что я — ангел. Что во сне он умер
*подозреваю, что от цирроза печени*, и ему
явилась я. Вся такая светящаяся, в белом
облаке, с нимбом над головой и всевидя-
щим раскрытым анусом. Каждый такой сон
Витя считал своим священным долгом мне
рассказать.
И всё бы ничего. И уж привыкла я к Ви-
тиным песням на непонятном языке, и к его
вещим снам привыкла, и к концептуальным
утюгам, ботинкам, мискам, и алюминиевым
трубкам с дырками, похожие *а скорее, и
являющимися на самом деле* на трубу от
пылесоса…
Но тут, на 58-ом году Витиной жизни с
ним случилась Любовь.
Любовь всегда приходит без предупре-
ждения, поэтому Витину жену и дочь эта
Любовь предупредить о своём визите к Вик-
тору сочла излишеством.
Любовь звали Еленой. И было ей 28 лет.
С Виктором её роднила любовь к неизвест-
ному языку, к Витиным стихам, и к эльфам.
Выглядела Лена под стать Вите: мешок с
картошкой, в деревянных фенечках, с ли-
цом, похожим на шаманский бубен. А ещё
их роднил секс. Да-да.
Секс их роднил часто, бурно и громко.
Настолько громко, что я однажды не вы-
держала, и, стОя под Витиными ДВУМЯ же-
лезными дверями, завистливо записала до-
носящиеся оттуда вопли на диктофон в те-
лефоне. До сих пор не могу понять. ЧТО та-
кое делает дядя Витя, что Лена ТАК кри-
чит?? Концептуальными утюгами её фи-
стингует что ли? Жуть. Но всё равно завид-
но.
И вот как-то вечером раздался звонок в
дверь. Я открыла дверь, уже в процессе от-
крывания понимая, что кого-то я этой две-
рью охуячила задорно. Ибо открывалась
дверь наружу. Пару секунд стояла тишина, а
потом из-за двери вылез шаманский бубен
в феньках, и послышался голос Лены:
— Здравствуйте. А Вы не знаете, Виктор
дома?
 — Здравствуйте. Не уполномочена
знать.
— Знаете… думаю, его нет…
— Допускаю такую мысль.
— Э… скажите, а можно мне его у Вас
подождать?
Нормальный человек ответил бы "У ме-
ня тут не гостиница, и я ваще вас знать не
знаю, тем более, что вы ещё и эльф ебану-
тый!" — и закрыл бы дверь. Но я-то ненор-
мальная! Я Гамми анусом вижу насквозь,
что твой рентген! И прозвучал ответ:
— Пожалуйста, проходите…
Бубен заулыбался, пожал мне руку, и,
чеканя по-солдатски шаг, вошёл в мою
квартиру.
Из прихожей он прошествовал на кух-
ню, где ему было предложено полакомить-
ся чаем. Бубен оглянулся по сторонам, и
спросил:
— А мяса нету?
Тут мне показалось, что я уже никогда
не увижу Великого Гамми, ибо третий глаз
мой сжался с космической силой. "Мя-
са!!!!" — это было сказано именно так.
"МЯСССССАААААА!"
Мясом бубен, судя по габаритам, вполне
мог счесть и меня. Поэтому я отрапортова-
ла:
— Есть. Мясо есть. Щас дам. Мясо. Буде-
те его есть. Да.
Пока бубен ел мясо, я пила очаковский
джин-тоник, и мне было страшно. Потому
что я поняла, что дядя Витя сегодня не
придёт, и Лена попросится на ночлег… И
ноги холодели от этой мысли. И клитор
дрожал где-то в глубине моего организма, и
было страшно.
 Лена съела мясо, сыто рыгнула, и сказа-
ла:
— Ты уже знаешь, что ты — эльф. Тебе
Виктор говорил? О, Виктор… Он гений. Ты
понимаешь?? ГЕНИЙ!!! И я посвятила ему
стихи. Вот.
С этими словами откуда-то из-под юбки
а-ля "палатка двухместная, типовая", была
извлечена засаленная, свёрнутая в трубку
тетрадь в клеёнчатой обложке *тут меня по-
сетили мысли, ОТКУДА могла быть извле-
чена сия рукопись, и мне совсем поплохе-
ло*, торжественно открыта, и загремел го-
лос:
— Я катилась за тобой жёлтым цыплён-
ком, ты летел за мной полной луной… И ко-
гда я вижу лист осенний, я чувствую себя
так, словно я всю ночь трахалась С НИМ!
Блядь! Ну, только вот этого мне не хва-
тало! Остаться на ночь наедине с сумасшед-
шей бабой, которая считает меня эльфом,
Витю — гением, а себя — поэтессой!!!!
Ну вот вечно я такая… Не украсть, бля,
не покараулить… Что жила — то даром…
Мысленно перекрестилась, и сказала:
"Отче наш, иже еси на небеси, да святится
Имя Твое, да придет Царствие Твое… Да по-
моги ж ты мне, Господи, не умереть этой
ночью от разрыва сердца или, прости, Гос-
поди, отверстия анального… прими мою ду-
шу невинную, если погибну сегодня я смер-
тью лютой, безвременной. Аминь."
И тут Лена посмотрела на часы, и сказа-
ла:
— Витя явно сегодня не приедет. Куда
мне лечь?
Я обречённо сказала:
— Пойдём, постелю…
 И отвела её в детскую. Хорошо, сын то-
гда был у бабушки… Лена сняла свою юбку-
палатку, под которой был какой-то белый
саван, обнажила волосатые ноги в мужских
носках, совершила какой-то странный на-
маз со своими фенечками, рухнула на кро-
вать, и по-босяцки захрапела.
Всю ночь я не могла уснуть. Я прислу-
шивалась к храпу, и к тишине за дверью, в
надежде, что вот-вот приедет дядя Витя, и
заберёт от меня свою нимфу.
Но Витя так в ту ночь и не пришёл.
Наутро бубен сурово сказал:
— Спасибо, сестра, за хлеб-соль, и кры-
шу над головой. Теперь мы с тобой подру-
ги. Навсегда.
И ушёл.
Я трижды перекрестилась, и наконец,
уснула.
 Мне снился Витя в саване, Великий Гам-
ми с бубном, Лена, вопящая "ВЫСОСИ ПО-
МОИ!!!" и маленький глаз, висящий на ки-
товом усе…
Дядю Витю я вижу ежедневно, слышу
ежечасно, отношусь к нему как к неизбеж-
ному и вечному, а от Лены шифруюсь до
сих пор.
Но Великого Гамми я так никогда и не
увидела. Возможно, я вовсе и не эльф…
 Про кофточку, сиськи, и
Шырвинта
-05-2008 14:42

15 Май. Тепло. Пириадически тепло,

и пириадически холодно. Хуй знает,
чо напялить на себя завтра. Эта несогласо-
ванность с природой очень нервирует, и
расстраивает.
На той неделе было тепло. Жарко даже
было в Москве. Поэтому я возрадовалась,
друзья. Возрадовалась, и обокрала своего
мужука на энную сумму бабла, штобы при-
купить себе проститутский наряд. Для
выёбывания на предстоящей презентацыи
книшки Шырвинта. То, что этот наряд про-
ститутским был, выяснилось только после
того, как я его уже прикупила, обокрала му-
жука ещё разок, докупила к наряду всяче-
ские девайсы, и посмотрела на себя в зерка-
ло.
 После чего на меня печально посмотрел
мой мужыг, и грусно сказал: "А знаеш что,
Лида? Ты очень напоминаеш мне времена
моей йуности, и мою первую половую лю-
бофь — Любку Затычку. Она это… В общем,
падшей девушкой была. Вот если тибе па-
кет на голову надеть — вылитая Затычка
будеш. Но ты не плачь, я тибя всё равно лю-
блю. А в этой леопардовой эпидерсии, на
которую ты проебала половину моей зар-
платы, я тибя завтра выебу. Иле послезав-
тра. В общем, не всё так плохо, Лида. Не от-
чаивайся, главное"
После этого монолога я разрыдалась, и
пошла выносить ведро помойное. Посколь-
ку я жыву как буржуй, в шешнаццатиэтаж-
ном домике с мусоропроводом — далеко на
помойку ходить нинада. Только за дверь
выйти. Вот взяла я ведро с объедками и
прочими яствами, и пошла их выбрасывать.
Напомню: гламурное леопардовое барахло
с кружафчиками и разрезами в самых не-
предсказуемых местах всё ещё на мне. И со-
о-опли. И сопли, конечно же висят. Сопли-
вые такие. От расстройства. И ведрище это
стопиццотлитровое по коленкам меня дол-
бит. Обречённо иду так, как бурлак по Вол-
ге. Выхожу за дверь, а там какие-то готич-
ные существа стоят. Все в чорном, ебальни-
ки чорные — чисто негры. Потом сопли с
лица смахнула — вроде нет. Готы как готы.
Только с карандашом для глаз переборщи-
ли. Стоят они, и чота вынюхивают возле
моей помойки. Я им так культурно говорю:
— Пошли нахуй отсюда, извращенцы в
рясах. Повадились тут ссать ходить всем,
блять, кладбищем своим. Жыльцам насрать
уже негде стало — всё и без нас засрали, су-
ки крашеные.
И ведром своим на них замахнулась.
Мол, кыш-кыш.
 А готы никуда не уходят. Стоят, смотрят
на меня, и лыбяцца паскудно.
"Чо? — говорю, — Хуёво понимаете?
Брысь отсюда, коты помойные! Дайте мне в
тишине и покое опорожнить свой сосуд с
говном"
А готы всё зырят. И, главное, непонятно
же: кто они там, под рясами своими? Бабы
или мужики? Как к ним обращацца-то? И
тут один из этих мерлин менсонов ко мне
шаг делает, и говорит:
— Девушка, а у вас это… Грудь вылезла.
А надо сказать, что я после своего двац-
цать девятого дня рождения сильно стала
терять в остроте слуха и зрения. Вот какого
хуя, извините, мне послышалось не «вылез-
ла», а «выросла»? Не знаю. Но я ведро на
пол с грохотом уронила, надулась как жаба,
и отвечаю гордо этому недоразумению:
 — Да, я такая. Сисястая бабища.
Пушкен сразу вспомнился некстате.
И царица хохотать,
И плечами пожимать,
И подмигивать глазами,
И прищелкивать перстами,
И вертеться подбочась,
Гордо в зеркальце глядясь (с)
Стою себе дальше, надувшысь от гордо-
сти, и попинывая своё ведро ногой. Нога у
меня так и напрашывалась на комплимент.
А существо это чорное хихикнуло вдруг,
и ко мне прижалось:
— Тёть, вы бы сисечку убрали бы, вдруг
кто увидит?
Тут до меня запоздало дошло, что я чота
не так поняла. Ну не может быть так, что
пять секунд назад тебя уверили, что у тебя
"ГРУДЬ выросла", а теперь её «СИСЕЧКОЙ»
вдруг называют. Что в принцыпе больше
соответствует действительности.
Я глаза вниз опускаю, и понимаю, что
мне и с сисечкой-то польстили. И хихикали
зомби не напрасно. Я бы вообще уссалась,
если б на их месте была.
Моя леопардовая тряпочка, которая и
так держалась на одной ниточке, которую
надо было за шею цеплять, съехала набок, и
повисла на одной сиське. Вернее, не пови-
сла, а зацепилась за царапину. А вторая
сиська хитро смотрит на мэнов ин блэков, и
меня позорит.
Тут, я конечно, чота заорала как клику-
ша, ведром помойным груди свои пышные
прикрыла, и домой обратно ускакала. Там
мои страдания усилились настолько, что
мужыг мой не выдержал, и сказал:
 — Фсё. Переодевайся во что-нить более
приличное, и пошли в магазин. Будем тебе
новую кофточку покупать. Погода испорти-
лась, и леопард твой под нынешние погод-
ные условия не катит совсем. Если начисто-
ту — он вообще у тебя никуда негодный.
Разве что соседей у помойки напугать, или
дома в туалет в нём бегать. Ночью. Штоп
никто не видел.
А я никуда идти не хочу. Я реву самоза-
бвенно. Мужики — они ж такие, они ж ду-
мают, что всё дело в кофточке… Дурачьё.
— Какая кофточка?! — Всхлипываю, и
останками леопардовой роскоши сопли
утираю, — У меня сиси маленькие, поэтому
я в вечном позоре, и меня кофточки не спа-
сут!
Мужыг мне платок носовой дал, и лео-
парда тайком начал в ведро помойное запи-
хивать:
 — Мы тебе такую модную кофту купим.
Знаешь, щас все красивые бабы в таких хо-
дят. Безразмерные такие хламидомонады
для беременных, и рукава фонариком. В та-
кой кофте вообще непонятно — есть сиськи
или нету.
Я изумилась, и забыла, что надо самоза-
бвенно оплакивать свои сисечки:
— Ты где этого понабрался? — Спрашы-
ваю, и глаза уже недобро щурю. — Отвечай,
потаскун!
— Так на работе… — Возлюбленный мой
попятился. — У нас там одни бабы работа-
ют, и у них разговоров всех только про
сиськи да кофточки с фонариками… Лид,
тычо?
— Ничо. — Успокоилась уже такая. —
Пойдём, кофточку прикупим. Только это…
К ней надо будет туфли, сумочку, бусики…
 — Духи, помаду, новую причёску, цвет-
ные контактные линзы…
— И заколочку. На чёлку.
— Господи, Боже мой. И заколочку.
Прости, забыл.
Кофточку мы купили.
Модную, стильную, молодёжную.
Рукавчики фонариками, сисек не видно.
Сумку спиздили у моей сестры, так де-
шевле.
Туфли не купили. Не подобрали, блять.
А погода опять испортилась… Холодно
мне будет, в кофточке этой.
В шесть придёт с работы кормилец.
Идём покупать новую кофточку.
Новые бусики.
 Новые туфельки.
Новую заколочку.
Всё надо купить до завтра.
Ведь завтра он меня непременно бросит.
А виноват будет ШЫРВИНТЪ И ЕГО
ПРЕЗЕНТАЦЫЯ!!!

Рассмешить Бога
-06-2008 16:00

09 "Если хочешь рассмешить Бога —

расскажи ему о своих планах"
— У тебя сигареты есть?
— У меня одна.
— Оставишь?
— Оставлю. Только давай за твой дом
отойдём, у тебя окна на другую сторону вы-
ходят, мама не запалит.
 Курить я начала недавно, в пятнадцать
лет. Юлька ещё раньше. Юлька вообще всё
успевала сделать раньше меня. Правда, она
и старше меня на два года. У Юльки даже
был парень. У меня его не было. А хотелось.
Хоть какого. Пусть даже ботана прыщавого.
Но на меня никто внимания не обращал.
Пока я не начала курить. Внимания сразу
прибавилось, но только со стороны дворо-
вых бабок, которые не переминули доло-
жить о моей дурной привычке маме. Мама
меня строго наказала, и почему-то обвини-
ла в случившемся Юльку.
Юльке эти обвинения ущерба не нане-
сли, с неё вечно всё как с гуся вода. Поэто-
му мы продолжали дружить.
И курить.
— Слышь, — Юлька щёлкнула зажигал-
кой, и поднесла огонь к помятой сигарете
"L&M", — мать моя хату нашу продавать со-
бралась. Вернее, менять. На «двушку» в Зе-
ленограде, и комнату в коммуналке где-ни-
будь в жопе мира. На задворках Москвы.
— А зачем? — Смотрю на тлеющий кон-
чик сигареты, внимательно следя за тем,
чтобы Юлька не выкурила больше полови-
ны. — Зачем ей Зеленоград нужен? Там же
ещё нет ничего. Магазинов нет, метробуса
нет, одни болота. И нахуй вам ещё комната
в коммуналке?
— Меня отселить хотят. — Юлька глу-
боко затянулась, стряхнула столбик пепла,
и протянула мне наполовину выкуренную
сигарету. — Мать говорит, что больше не
хочет жить со мной в одной квартире, что
её заебала я и мои друзья, потом добавила,
что не хочет, чтобы её младшая дочь брала
пример со старшей, то есть с меня, и вот ре-
шение принято. Щас мать ездит, варианты
рассматривает, а я жду. Так что съеду я ско-
ро отсюда. В гости ко мне будешь приез-
жать?
— Не знаю, Юльк… Смотря, куда. Ты ж
знаешь, меня мать вечно контролирует. Да
и с тобой мне дружить не разрешают. С
прошлого года.
— Это когда я тебе на днюху литр спир-
та подарила? — Хохотнула Юлька. — Так
это ж прикол был. Что, мать твоя шуток не
понимает?
— А в чём прикол-то? — Пепел аккурат-
но стряхиваю, и курю короткими затяжка-
ми, дым глубоко не вдыхая, чтоб не закаш-
ляться. — Мы твоим подарком и нахуячи-
лись. Десять четырнадцатилетних девок.
Меня мать потом чуть не убила. Хорошо,
что отцу ничего не рассказала.
— Ну, давай теперь всё на меня ва-
лить. — Юлька выдернула у меня из рук ко-
роткий бычок, и в одну затяжку добила его
до самого фильтра. — Моё дело было пода-
рок вручить. А вот открыла ты его уже сама.
И водой из бачка туалетного сама разводи-
ла. И с вареньем вишнёвым миксовала тоже
ты. А виновата, как обычно, Ершова, ага.
— Ещё сигареты есть? — Тему перевожу.
— Есть. На жопе шерть. И та клоками.
Нету ничего, я ж тебе сразу сказала. Попоз-
же стрельнём у кого-нибудь. — Юлька
сплюнула на асфальт, и опустилась на кор-
точки. — Я в залёте, Лид.
Я опустилась рядом с Юлькой, и так же
как она, опустила голову вниз.
Сидим, плевок Юлькин рассматриваем.
— Это как? — Задаю глупый вопрос. По-
нимаю сама, что глупый, что нагрубит мне
щас Ершова, но спросить ведь что-то надо, а
не знаю чего…
— Как-как… Каком кверху. Обычно,
как… Мать моя ничего не знает, само собой.
Так что, может, этот переезд и к лучшему…
Молчим сидим. Слюни на асфальте ме-
дленно превращаются в мокрое пятно.
— А отец кто? — Снова спрашиваю. И
уши краснеют, чувствую. Два года у нас раз-
ницы с Юлькой — а ощущаю себя сейчас
первоклашкой какой-то. Даже не знаю, что
в таких случаях спрашивают.
— Дед Пихто. — Юлька снова сплёвыва-
ет. Рядом с мокрым пятном появляется ко-
мок белой слюны. Смотрим на него. — То-
лик, конечно.
— Толик… — Повторяю эхом. — А он
ведь намного тебя старше ведь?
— Не намного. На восемь лет всего.
На восемь лет… Мне мама запрещала
дружить с мальчиками, которые были стар-
ше меня больше, чем на два года. Пугала
меня изнасилованием, беременностью, и
вселенскими проклятиями, если ослуша-
юсь. Книжки подсовывала разные, ещё и
абзацы в них карандашом обводила. Так я
узнала, что все мальчики, которые старше
меня больше чем на два года, непременно
потребуют от меня плотской любви. При-
чём, как утверждал автор книги, ещё обяза-
тельно будут шантажировать меня чувства-
ми. Интересно, а Юльку шантажировали? И
зачем она повелась на уговоры?
— Юльк… — Я тоже плюнула на ас-
фальт, но у меня не получилась, и слюни
повисли у меня на подбородке как у дауна.
Быстро вытерла их рукой. — Он тебя изна-
силовал, да?
— Дура, что ли? — Юлька подняла голо-
ву, и посмотрела на меня. — Совсем тебе
мама твоя мозги высосала. Я сама кого хо-
чешь изнасилую, блин. Вот честное слово,
иногда так и подмывает пойти к твоей ма-
маше, и высказать ей всё, что я о ней ду-
маю. Сдурела баба совсем! Она хочет, чтоб
ты старой девой сдохла? Вот отвечай бы-
стро, не задумываясь: с чем у тебя ассоции-
руется слово «секс»? Ну? Быстро!
— Кровища-изнасилование-милиция-
пиздюли. — Отвечаю не задумываясь. Юль-
ка замахивается на меня рукой, а я по-лягу-
шачьи отпрыгиваю в сторону.
— Вот так и знала… — Юлька рубанула
рукой воздух. — Ёптвою… Сделай мне одол-
жение: не слушай свою маму, и упаси тебя
Бог ещё раз взять в руки эти мамины книж-
ки для мудаков. Я не удивлюсь, если ты на
всю жизнь потом фригидной останешься.
— А это что такое? — Спрашиваю с рас-
стояния в полтора метра. На всякий случай.
— Никогда не будешь удовольствия от
секса получать. — Непонятно отвечает
Юлька. — И кончать не будешь.
 — А ты получаешь, что ли?
— А зачем тогда трахаться? — Вопросом
на вопрос отвечает. — В общем, оставим эту
тему, тебе щас бесполезно что-то объяс-
нять. И подталкивать я тебя не собираюсь.
А то потом маман твоя меня обвинит в
твоём растлении, Господи прости. Я уже
жалею, что про залёт тебе рассказала.
— Ты что? — Пододвигаюсь к Юльке.
Ноги уж затекли… А Юлька сидит всё. Ну и
я сижу тоже, раз так. — Ты мне не доверя-
ешь? Я ж никому, Юль…
— Никому… Да ты, может, и никому… В
общем, тебе только скажу: я рожать буду.
— Это ж больно! — Ахаю и бледнею. —
Ты сдурела? Тебе только семнадцать лет!
Может этот, как его… Аборт сделаешь?
— Рожу. — Упрямо мотнула головой
Юлька. — У меня хата своя щас будет.
Пусть комната, пусть в коммуналке… Зато
отдельная. Толик тоже говорит, чтобы ро-
жала. Бабки у него есть. Хватит, Лид. Права
мать моя: заебали эти пьянки-гулянки. Бу-
дет у меня сын-красавец. Или дочка-уроди-
на. Если в меня пойдёт… Надоело всё. Жить
хочется нормально. А это шанс, Лид. Это
шанс… Блять, ноги затекли…
Юлька поднимается с корточек, я под-
нимаюсь за ней. Стоим, ногами дрыгаем,
кровообращение восстанавливаем.
— Ты мне позвонишь? — Спрашиваю, в
лицо Юлькино не глядя. — Ну, когда пере-
едешь? И когда родишь… Позвонишь?
— Позвоню.
— А ты за Толика замуж выйдешь те-
перь?
Юлька криво улыбается:
 — Толик молдаван. Он на мне в любом
случае женится хоть завтра. Ему прописка
московская нужна. В общем, если что — на
свадьбу приглашу, не ссы. Сама-то не забы-
вай звонить. Ну и на свою свадьбу тоже по-
зови, если что.
— Какая свадьба?! Я, наверное, лет в со-
рок только замуж выйду. Если выйду. Я сек-
са не хочу, а его все хотят. Даже ты. Ну и ко-
му такая жена нужна?
— Смешная ты, Лидка.
— А вот не надо обзываться, ладно? Я
нормальная! Просто я не обязана трахаться,
если я этого не хочу!
— Тюх-тюх-тюх-тюх, разгорелся наш
утюг… Завелась-то, завелась, последняя дев-
ственница Отрадного. Пойдём, стрельнём у
кого-нибудь по сигаретке, и по домам.
 — У тебя есть жвачка?
— У меня конфетка «Театральная» где-
то в кармане валяется. Я тебе дам. Ну что,
идём?
— Идём…
***
— Вов, у меня это… Ощущение такое,
что я на этом свете уже не одна.
— В смысле? — Тупит муж. — Глистов
подхватила, что ли?
— Хуёв-грибов. — Злюсь. — Ну, не тупи
ты, Господи!
— Беременная?! — Муж откладывает га-
зету, и встаёт с дивана. По комнате ходить
начинает туда-сюда. — Ну… Это ж хорошо,
Лидок! Это же замечательно! Ты тест сдела-
ла?
 — Ничего я ещё не сделала. У меня ин-
туиция. И два дня задержки. Я, наверное,
щас в аптеку пойду.
— Ну, сходи… — Вовка выглядит расте-
рянным, и молчит. И я молчу.
— Я это, Вов… Боюсь я чего-то… — По-
дошла, и носом в плечо Вовкино уткнулась.
— Ты чего? Чего ты? — Засуетился, по
волосам меня гладит. — Всё хорошо, мы ж
этого хотели, да? Ты же сама просила, по-
мнишь?
— Помню… — Вздыхаю. — А теперь
страшно. Мне только восемнадцать. Не ра-
но, Вов?
— Ну… Бог дал ведь… У меня бабушка
маму мою в пятнадцать родила. Мама меня
в семнадцать… Не, они ж не того, они нор-
мальные у меня… Обе уж замужем тогда бы-
ли. Просто у нас в деревне, где мама роди-
лась, это нормально…
— Вов… — Носом хлюпаю. — Мы-то не в
деревне. Мне к врачу будет идти неудобно.
Скажут, мол, натрахалась, мокрощелка ма-
лолетняя… Издеваться будут…
— Чего? — Встрепенулся муж. — Изде-
ваться? С какого члена? Ты уже год как за-
мужем! Кого ебёт сколько тебе лет? Пусть
попробуют что-то сказать. Я ж это… Я ж
сразу…
— Дай денег. — Тихо прошу. — Тест ку-
плю, пойду.
— Пойди возьми, в коробочке. Что ты
спрашиваешь-то? — Вовка всё ещё расте-
рянный какой-то. Оно и понятно. Самому
только двадцать два стукнуло. — "Денег
дай"… Вот ерунду сказала. С тобой сходить
в аптеку?
 — Не надо. Я прогуляюсь, подумаю…
Ну, как скажешь. Сходи, погуляй, поды-
ши. Только дорогу переходи осторожнее,
ладно? Ты ж теперь не одна…
И улыбнулся так. Впервые за последние
пятнадцать минут. Улыбнулся, губу заку-
сил, и к окну отвернулся. И мне вдруг так
легко-легко стало. Почему-то.
Взяла деньги из нашей коробочки, и в
аптеку пошла…
Одна.
Подышать нужно, проветриться.
— Девушка, — обращаюсь в женщине в
белом халате, стоящей по ту сторону аптеч-
ного окошка, — дайте, пожалуйста, тест на
беременность.
— Ой, а захватите сразу ещё один! — Го-
лос женский сзади. — Спасибо большое.
 Оборачиваюсь.
Вздрагиваю.
Глупо улыбаюсь.
— Ершова, бляха-муха…
— Лидка, ёптвою…
— Юлька!
— Лидос!
— Ершова, зараза, где тебя носило три
года, паразитку, а?
— Долгая история… Блин, ты чо тут де-
лаешь? То есть… Чёрт, ты беременная что
ли?
— Вот щас и узнаем. Тормозни: а тебе-то
тест зачем?
— На стену дома повешу, блин. И смо-
треть на него буду, вместо телека.
 — Женщины, вам отдельно пробивать,
или вместе? — Девушка-провизор положи-
ла руки на кассовый аппарат, как на клави-
ши рояля. Я ж в музыкалку ходила, нас
кисть держать учили… Тоже, поди, музыкой
в детстве занималась… — Не задерживайте
очередь.
— Вместе пробивайте! — Хором крикну-
ли мы с Юлькой, и каждая полезла в сумку
за кошельком.
— Лидос, отойди, я угощаю. — Ржёт
Юлька, и отпихивает меня от окошка. —
Бармен, два теста на беременность, хаха.
Провизор хмурится, но ничего не гово-
рит. Покупки пробила, деньги у Юльки взя-
ла, сдачу отсчитала.
— Пойдём, кофе угощу. — Беру Юльку
под руку, и пихаю в сторону выхода. — Ты
никуда не спешишь? Муж волноваться не
будет?
 — Не будет. — В сторону отвечает. —
Никто не будет. Пойдём, посидим, погово-
рим…
— У нас, кстати, фитобар тут открыли.
Пойдём лучше чайку травяного наебнём,
целебного? Мы ж с тобой теперь, вполне
возможно, беременные. Нам теперь надо
здоровье беречь. Давай, давай, пошли ско-
рее, дождь на улице, а я зонтик не взяла…
Пойдём.
Юлька сидит напротив. Лицо серое. От
чая с чабрецом пар душистый поднимается,
Юлька его нюхает.
— Как же так, Юль… — Спрашиваю рас-
терянно. — Ну, как же так, а?
— Вот так, Лид. — Юлька отпивает гло-
ток, и снова паром дышит. — Я дома одна
сидела. Соседка на работе, Толик тоже.
Чую — живот прихватило. Ну, я таблеточку
сульгина приняла, и дальше сижу. А живот
крутит и крутит… Не поняла я сразу-то,
Лид… В туалет пошла, присела, а он и
пошёл у меня… Я ору, а дома никого нет. В
туалете и родила… Он сразу мёртвым уже
родился-то… Это не я виновата, ты мне ве-
ришь?
Я головой киваю, на Юльку смотрю.
— А тут соседка с работы вернулась…
Скорую вызвала. Врачи приехали, стали
мне втирать, что я криминальный аборт де-
лала. Я ж на учёт по беременности не вста-
вала нигде… А они говорят: "Какие таблет-
ки принимала? Куда труп деть собира-
лась?" — Юлька тихо заплакала. — Какой
труп, о чём они?! У меня уж и кроватка ку-
плена была, и колясочка, и костюмчики… Я
сама вязала… В помойке рылись как кры-
сы… Упаковку из-под сульгина нашли, ста-
ли спрашивать, сколько я таблеток прини-
мала. Как будто таблетками от поноса мож-
но ребёнка убить, идиоты. А потом… Потом
они мальчика моего в газету завернули, как
воблу на рынке, меня в Скорую посадили, и
свёрток этот мне прям под ноги швырну-
ли… Говорят: "Смотри, на башку ему не на-
ступи, а то вскрытие неверные результаты
покажет"…
Чай остыл. Пар от него уже не поднима-
ется, а Юлька всё носом в стакане… А я си-
жу напротив, и в свой стакан двумя руками
вцепилась, аж рукам больно…
— А потом… — Юлька подняла голо-
ву, — Потом тяжко было долго. В роддоме
неделю лежала, с перевязанной грудью, как
мумия. Всем детей приносили, кормить, а
я… — Юлька снова опустила голову, и ладо-
нью лицо вытерла, — Толик приезжал, соки
привозил, икру чёрную. А я жрать ничего
не могу… Домой ехать боялась. Там кроват-
ка, коляска, костюмчики… Но Толик всё
куда-то убрал. Может, выбросил, может, от-
дал кому — не знаю… Мы потом ещё три
месяца вместе прожили и разошлись. Так
часто бывает… Смерть ребёнка или разво-
дит, или сильнее делает. Нас она развела…
— Девушки, что-то ещё принести?
Позади нас девушка в белом халате сто-
ит. Работница фитобара. Смотрит на нас
хмуро. Наверное, действительно, странно
со стороны всё это выглядело: сидят две ба-
бы за стаканом чая, и ревут. Обе.
— Ещё чая, — говорю, — и коктейль ки-
слородный. Мы беременные, не обращайте
внимания. Перепады настроения, и всё та-
кое…
Я попыталась улыбнуться. Девушка, не
меняясь в лице, кивнула, и ушла за свою
стойку.
— Ладно. Всё. Хватит об этом. — Юлька
выдохнула, и похлопала себя по щекам. —
Всё. Теперь ты расскажи: как ты?
 — Как… Хорошо всё. Замуж вышла год
назад. Тебя, вот, позвать, хотела, да у меня
телефона твоего не было, ты ж так и не по-
звонила…
— Трахаться-то научилась? — Юлька
уже улыбается. Лицо порозовело, вроде.
— Научилась.
— И как, нравится? Или мамины книги
сделали своё чёрное дело?
— Не успели. — Смеюсь. — Я к Маринке
на свадьбу пошла, а там с Вовкой познако-
милась. Мать моя как узнала, что я уже то-
го… Самого… Ну и погнала Вовку в ЗАГС.
Благо, он её нахуй не послал. И меня лю-
бит, вроде. Не, точно любит.
— Во-о-от… Молодца! А всё ныла: "В со-
рок лет, в сорок лет, если доживу…" Эх, всё
наперекосяк пошло, всё не так… Это я не
про тебя, если что.
 И тут меня осенило:
— Ершова, а зачем ты щас тест купила?
Ты…
— Я. Не от Толика. Я недавно с парнем
познакомилась, на работе. Ну так, чисто-
просто для переночевать иногда… Походу,
переночевала, блин…
— И что делать думаешь?
— Аборт, конечно! Что тут думать-то? Я
этого хрена всего пару месяцев знаю, да
ещё у него такая семейка Адамсов, что мама
не горюй. Одна бабка чего стОит. Вечно
рассказывает, что она какая-то там графиня-
хуяиня-баронесса, и хвалится, что сроду не
прикасалась к обоссаным пелёнкам своей
дочери. Не царское это, типа, дело. И соба-
ка у неё пиздец какая. Кабысдох облезлый.
Воняет жутко. И ещё он постоянно запры-
гивает ко мне в постель, и дрочит, сука. Я
блевать заколебалась. Пару раз переебала я
ему по горбу, так бабка хай подняла:
"Юлия, как вам не стыдно?! Я верю в реин-
карнацию и в вечную любовь! В Дружка
вселился дух моего покойного мужа,
Серёжиного дедушки! А ты его бить изво-
лишь, мерзавка!" Я, ей, конечно, ответила,
что я тоже в любовь верю, и в прочую эпи-
дерсию, но не мог бы Серёжин покойный
дедушка дрочить в бабушкину постель, а не
в мою? Всё. Бабка в обмороке. Овца старая,
блять. А маме его щас шлея под хвост попа-
ла. Бабе полтинник, а она как пошла по му-
жикам носиться — они у неё меняются со
скоростью стёклышек в калейдоскопе! Аж
завидно даже. И что этих двух мымр объ-
единяет — так это кровное родство, и от-
крытая неприязнь лично ко мне. Они меня
сожрут. Да и Серёга на мне не женится. Я ж
у него тоже просто для поебаться. Вот такие
дела, Лидос…
 — Ваш чай. — Из-за спины рявкнула
барменша. — Коктейль готовить?
— Да! — Тоже рявкнула Юлька. — И по-
больше. И немедленно. И нехуй мне тут на
нервы действовать своими криками внезап-
ными!
— В общем, подумай, Юльк… Бог дал,
как говориться… Может, это шанс?
— Не знаю… Серёга на мне не женится,
бабка его меня отравит, а я работаю в тура-
генстве, и пока на испытательном сроке.
Получаю три копейки. На что мне ребёнка
содержать?
— Работай, и копи бабло. Ты ещё полго-
да работать можешь. Потом тебе ещё де-
кретные заплатят… В конце концов, я тебе
помогу. У меня Вовка хорошо зарабатывает,
нам хватает, ещё и остаётся. В общем, ду-
май, Юлька, Думай. Родишь парня, будет он
тебе опорой… Бля, что я несу? Короче, сама
решай. А я рожать буду, если всё подтвер-
дится.
— Тут и думать нечего, Лид. Аборт. И
немедленно. — Юлька отвернулась, и зао-
рала через плечо: — И где наш коктейль,
блин?!
Я вытерла вспотевшие ладони салфет-
кой, и кинула её на стол:
— Точно?
— Точно. Аборт.
***
— Алло, Юльк, ты?
— А ты кого хотела услышать?
— Ершова… — Я заревела. — Можешь ко
мне приехать? От меня Вовка ушёл… К бабе
свалил, сука такая… Мы с Андрюшкой те-
перь одни остались…
 — Тихо, тихо. Успокойся. Сиди дома,
никуда не уходи. Я сейчас ловлю такси, и к
тебе еду. Мне из Зеленограда где-то минут
сорок катить. Щас матери Лерку свою под-
кину — и сразу к тебе. Всё, успокойся, я
сказала!
Я положила трубку, и подошла к дет-
ской кроватке. Двухлетний сын сидел за
решёткой, и тихо ломал неваляшку. Увидев
меня, обрадовался, и встал на ножки.
— Папа! — Тянет ко мне ручки.
— Шляпа. — Отвечаю вполголоса, и бе-
ру Дюшку на руки. — Щас тётя Юля при-
едет. Помнишь тётю Юлю?
Улыбается.
— А Лерочку помнишь? Лерочку ма-
ленькую? Да нихрена ты не помнишь. Когда
Юльку Серёжка бросил, и она к матери пе-
реехала — Лерке полгода было. Ничего ты
не помнишь. Я сама сто лет ни Юльку, ни
Лерку не видела. Спать будешь?
— Неть.
— Ну, нет так нет. Давай, Юльку подо-
ждём. Она сейчас приедет, и мама переста-
нет плакать. Ты хочешь, чтобы мама пере-
стала плакать? Господи, что я несу? Хочешь,
а?
— Дя!
— Вот и хорошо. Вот и славненько. Да-
вай, шапочку наденем, и гулять пойдём. На-
до, надо шапочку, Дюша. Не капризничай.
Ушки застудишь, и будет приходить тётя
Бобо. Уколы делать. Хочешь?
— Неть!
— Тогда шапочку, шапочку надо… Гос-
поди, я щас сдохну… Шапочку…
По кухне туманом стелется табачный
дым. На столе две пачки сигарет: Юлькин
«Парламент» и мой красный "L&M". Две
рюмки. Бутылка водки. Варёная колбаса на
тарелке и двухлитровая сиська Пепси.
— Устала я, Лидка… — Юлька опроки-
дывает в себя содержимое рюмки, морщит-
ся, и суёт в рот криво отрезанный кусок
колбасы. С одного края он толстенный, а с
другого — как бумага папиросная… — Уста-
ла. Школа эта Леркина меня вконец вымо-
тала, работа остопиздила… Тебе хоть мать
твоя помогает, с Дроном сидит, уроки с ним
делает, а я всё одна, всё одна, блять… Как
проклятая.
— Юль, я сама устала. Конечно, хоть со
школой так не заморачиваюсь, а всё равно
тяжко. И болею постоянно. Хуже бабки ста-
рой. И тоже одна…
Щёлкаю зажигалкой, и подношу огонь к
помятой сигарете "L&M". Табак плохой, что-
то там трещит, горит…
 — Мужиков бы нам хороших, Лидос. Все
бабские беды оттого, что мужика рядом
нет. Помочь-то некому даже. Вот и хуяришь
в одно рыло. Косяков наделаешь, а потом
расхлёбываешь… Порежь ещё колбасы.
— Хватит с меня мужиков, Ершова. Хва-
тит. И не заикайся даже. Я Димку полгода
назад схоронила. Второй муж. Второй брак.
Во второй раз одна осталась… Иди-ка ты
нахуй со своей колбасой. Чай, не в гостях.
Жопу оторви, и сама возьми. Не развалишь-
ся.
— Много ты хорошего от Димки виде-
ла… — Ворчит Юлька, поднимаясь со сту-
ла. — Я тебе про нормальных мужиков го-
ворю…
— Ершова! — Я ударила кулаком по сто-
лу. — Не нарывайся. Каким бы он ни
был — я его любила. И люблю, понятно те-
бе? Не трогай Диму, дай ты ему хоть там
спокойно полежать… Су-у-ука…
И завыла волком.
— Держи. — Юлька села рядом, и про-
тянула рюмку. — Пей, сказала. Колбасу
держи. Воды налить? А, так обойдёшься.
Давай, залпом. Ну?
И руку мою к моему рту подталкивает.
Пью.
Водка попадает не в то горло. Долго
кашляю, глаза слезятся…
— Всё, всё… Всё пройдёт, Лидка. Всё пе-
ремелется. Да ты меня не слушай, я ж вечно
на своей волне. У кого чего, а у Ершовой
вечно одни мужики на уме… И вправду: за-
чем тебе мужик? У тебя мать рядом — с сы-
ном поможет, отец у тебя — дай Бог такого
отца каждому, руки золотые, по дому помо-
жет — только свистни. Сын-отличник, сама
ты ещё девка — ого-го какая. Что ещё нуж-
но для счастья-то, а, Лидк? Попей, попей
Пепсятинки буржуйской, попей… И ну их
нахуй, мужиков этих. Провались они пропа-
дом, суки.
— Не хочу мужиков… — Откашлялась
уже, теперь всхлипываю. — Ничего не хочу-
у-у… К Димке хочу-у-у…
— Не блажи ты, дура. — Юлька сердит-
ся. — Беду не зови — она и не придёт. Не
хочешь — и не надо. Так живи. Без ебли не
останешься всё равно. А всё остальное: де-
нег там заработать, кран дома починить,
люстру повесить — это ты и сама можешь.
Верно? Ну и нахуй мужиков, да?
— Да. Нахуй их.
— Ну и отлично! Давай ещё по рюмочке,
да мне домой пора… Наливай, подруга дней
моих суровых.
 ***
"Восемь. Девятьсот двадцать шесть.
Семьсот десять… Ну, давай, бери ты трубку-
то уже, развалина старая!"
— Чо трезвонишь в такую рань, Жаба ты
Аркадьевна? — В трубке недовольный, за-
спанный, но такой родной Ершовский го-
лос. — Кто там опять умер-родился?
— Ершова… — Я улыбаюсь, и тяну вре-
мя. — Ершова, я замуж выхожу…
— Господи… Совсем девка ёбнулась. За-
чем, Лида?
— Шесть недель.
— Что шесть? Шесть недель?! Ты точно
ёбнулась!!! Когда свадьба-то?
— В августе. И попробуй не придти, уро-
дины кусок.
 — Сплошное разоренье… Щас Лерку в
пятый класс собирать, опять список в шко-
ле дали, на пятьдесят четыре метра, блин…
И всё купи, и всё принеси… Шесть недель,
ёптвою! Раевская, я нажрусь как свинья.
— На здоровье. Только приходи. С Лер-
кой вместе приходи, ладно?
— Придём, придём. А кого ждёте?
— А не знаю. Мальчика. Или девочку.
Или сразу… Не, сразу не надо. А почему не
надо? Можно и сразу…
— Ты ёбнулась, деточка моя.
— Я тебя тоже люблю. Приходите обяза-
тельно.
— А то ж. Денег много не подарим, мы
нищеброды. А так — придём, конечно. По-
здравляю, Лидка. Щас реветь буду.
— Реви. А хочешь, приезжай ко мне се-
годня? Вместе поревём, а? Только я не пью
теперь, Юль.
— Оно и понятно. Я тебе попозже по-
звоню, скажу.
— Спасибки. Целую тебя. Лерочку тоже
целуй.
— Угу. Я тебя тоже. И Дрона туда же,
три раза. Я позвоню.
— Буду ждать.
Пи-пи-пи-пи-пи…
Короткие гудки в трубке.
 Шоковая терапия
-01-2009 06:19

13 Как известно, "каждому-каждому в

лучшее верицца, катицца-катицца го-
лубой вагон".
На голубом вагоне я прокатилась десять
лет назад, имея в попутчиках свою сестру,
мужа, и маму. Мы целый месяц в нём ката-
лись, и нам всем верилось в лучшее. За это
время мы все вполне могли бы четыре раза
доехать до Владивостока. Но не доехали.
***
В нашей уютной трёхкомнатной кварти-
ре, где на шестидесяти метрах не совсем
дружно проживали я, мой муж, мама, папа,
и младшая сестра, зазвонил телефон. Зво-
нил он как-то по-особенному паскудно и с
переливами, как всегда бывает, когда кто-
то тебе звонит из ебеней, но меня это не на-
сторожило. Я подняла трубку:
— Аллоу! — Завопил мне в ухо какой-то
мужик с акцентом, навевающим воспомина-
ния о таборе родственников из Белорус-
сии. — Хто это? Лидочка? Машенька? Та-
нечка?
— А вам, собственно, кто нужен? — Я ж
умная девочка. Я ж понимаю, что это может
быть родственник из Белоруссии, и мне
очень не улыбаецца перспектива переез-
жать из своей собственной комнату на кух-
ню, и жить там месяц, пока в моей комнате
сушат на подоконнике дырявые носки
какие-то упыри.
— Мне нужен Слава. — Ответил дядька,
а я нахмурилась. Если тебе нужен Слава —
так прямо и скажи. Какая тебе в жопу раз-
ница, кто взял трубку?
Но то, что незнакомому дядьке нужен
мой папа, немного меня утешило. Родствен-
ники из Белоруссии — это по маминой ли-
нии. Папа у меня сиротка. У папы никого
нету, кроме сестры-близнеца. Значит, на
кухню меня не выпихнут. Но осторожность
всё равно не помешает.
— А кто его спрашивает?
— Это Володя с Урала. — Удивил меня
дядька. Чо мой папа на Урале забыл? А
дядька разошёлся: — Это Машенька или
Лидочка? Я ж вас лет десять не видел.
— Лидочка это, — говорю, — только я и
десять лет назад никаких Володей не вида-
ла. А на память я не жалуюсь.
— Ну как же? — Дядька, по-моему, рас-
строился. — Я ж тебе ещё платье подарил
на день рождения. Голубое, в кружевах.
— Серое, и в дырах. И не на день рожде-
ния, а на первое мая. И это было не платье,
а халат. И не подарили, а спиздили с белье-
вой верёвки у соседки. — Я сразу вспомни-
ла дядю Володю с Урала. Какого-то трою-
родного папиного племянника. Хуй его за-
будешь. — А ещё я помню, как вы напосле-
док скрысили у моего папы фотоаппарат и
дублёнку, а у моей мамы — новую лаковую
сумку. И они вас не простили.
Это было правдой. После дядиволоди-
ного отбытия восвояси, мои мама с папой
ещё месяц подъёбывали друг друга. Папа
говорил маме:
— Тань, не пора ли тебе сходить в театр
с новой сумкой?
А мама отвечала:
— Только после того как ты напялишь
дублёнку и сфотографируешься.
Видимо, дядя Володя сразу понял по мо-
ему изменившемуся тону, что сейчас его по-
шлют нахуй, и больше никогда не возьмут
трубку, и зачастил:
— Лидочка, у меня мало времени, так
что я быстренько. В общем, я щас живу в
Питере, я сказочно богат, я пиздец какой
олигарх, и вот я вспомнил про вас. Мою се-
мью. — Я фыркнула. — И хочу сделать вам
подарки. Вот ты что хочешь, а?
— Ничего. — Отвечаю. — У меня всё
есть.
— Зачем ты меня обманываешь? — Дядя
Володя хихикнул. — Нет у тебя нихуя. У те-
бя ж папа алкоголик.
— Зато он халаты у старушек не пиз-
дит. — Мне стало обидно за папу. — И если
сравнить тебя и моего папу — то мой папа,
по крайней мере, в штаны не ссытся, когда
пьяный. А щас он вообще уже пятый год
как не пьёт.
 — Да ладно? — Не поверил дядя Воло-
дя. — И чо, разбогател?
— Не, — говорю, — в Питер он не пере-
ехал, олигархом не стал, но в штаны по-
прежнему не ссыт. И то хорошо.
— А откуда у тебя "всё есть"? — Не уни-
мался родственник.
— Да заебал ты! — Я уже не выдержа-
ла. — Замуж я вышла. — Муж меня златом-
серебром осыпает.
— А шуба у тебя есть?
— Даже две.
— Третью хочешь?
— Хочу, — говорю. Вот сука прилипчи-
вая. Как банный лист. — Очень хочу. При-
вези мне шубу, я буду рада.
И бросила трубку. И папе даже говорить
не стала, что нам звонил олигарх из Пите-
ра. Папа у меня мужик серьёзный, ему
обидно будет, если он узнает, что имеет в
родственниках шизофреника.
Тут бы и сказке конец, но хуй. На следу-
ющий день, когда я вернулась с работы до-
мой, ко мне с порога кинулась четырнадца-
тилетняя сестра, вся покрытая нервными
красными пятнами, и зашептала возбу-
ждённо:
— Лидка, щас нам звонил дядя Володя с
Урала, он мне компьютер пообещал пода-
рить!
— А шубу не обещал? — Спрашиваю
серьёзно.
— Не, я шубу не просила. Он сказал,
можно всё что хочешь просить! Как дума-
ешь, привезёт?
— Ага. И шубу, и компьютер, и автомо-
биль с магнитофоном.
 Машка насупилась.
— А я ему верю. Он наш родственник.
— В том-то и проблема. — Я расстегнула
сапоги. — Ты в какой семье живёшь? Ты
хоть раз в жизни видела в нашем доме род-
ственника, которому можно верить? Мами-
на родня из Могилёва в последний свой
приезд спиздила у нас смеситель из ванной,
а папина сестра из Электростали потеряла
тебя на кладбище, и ты наебнулась в моги-
лу. Забыла?
— Я сама потерялась… — Попробовала
заступиться за свою тётю Машка.
— Конечно. — Я сняла второй сапог. —
Только она тебя и не искала. А нашёл тебя
какой-то некрофил, который пришёл на
кладбище, чтоб поебаться со свежим тру-
пом, обнаружил в могиле тебя, пересрал, и
вызвал милицию. Может, напомнить чо у
нас спёр олигарх дядя Володя?
 — Я хочу компьютер… — Заныла Маш-
ка. — Дядя Володя не из Белоруссии, и я
ему верю! В конце концов, ну ведь может
быть в нашей семье хоть один нормальный
олигарх?!
— Нет. — Я лишила сестру надежды. —
В нашей семье все уроды. Включая тебя и
меня. Прекрати разговаривать по телефону
с дядей Володей, а то маме нажалуюсь.
Машка хихикнула:
— Не нажалуешься. Мама тоже уже раз-
говаривала с дядей Володей, и попросила у
него стиральную машину.
Я уставилась в потолок.
— Господи, с кем я живу… Больше ниче-
го не попросили?
— Вовка твой колонки большие попро-
сил. — Вдруг неожиданно сказала Машка, а
я икнула.
 — Какие колонки?! Ладно, вы с мамой…
Мама от природы такая, у неё родня в Мо-
гилёве, ладно ты — ты маленькая, и у тебя
тоже родственники в Могилёве. Но Вовка-
то не из нашей породы! Он-то не дебил!
— У него в Виннице родня. — Напомни-
ла Машка. — И Вовин папа, когда у него кот
помер, кота в церковь таскал отпевать, на
даче его похоронил, и памятник из мрамора
поставил. Двухметровый. А потом с кади-
лом неделю по соседям ходил, и церковные
песни пел.
Возразить было нечего. То что Вовкин
папа наглухо ебанутый — это все знают.
Он, когда кот помер, все зеркала в доме за-
весил, сорок дней со свечкой по дому хо-
дил, выл как Кентрвильское привидение, и
рисовал маслом портрет покойного. При-
чём, с натуры. Дохлый кот лежал у него в
коробке на столе две недели, пока соседи
не вызвали санэпидемстанцию. Вонь на че-
тырнадцать этажей стояла.
Круг замкнулся. Стало понятно, что про-
тивостоять вирусу "дядя Юра" придёцца
именно мне. Папу я жалела.
Через три дня я поняла, что с вирусом
мне так легко не справиться. Телефон па-
скудно тренькал по шесть раз в день, и к не-
му наперегонки кидались мама, Машка, и,
прости Господи, мой муж.
— Колонки! Сабвуфер! — Доносилось из
комнаты. — Тостер! Микроволновка! Ви-
деомагнитофон! Шубу Лидке!
Я вздрагивала, и зажимала уши руками.
Потом, правда, интересовалась: а нахуя нам
ещё один тостер, ещё одна микроволновка,
и видеомагнитофон, которых и так два?
Мне ответили, что всё пригодиться.
Пусть будет. А видеомагнитофон можно
тёте Тане из Могилёва подарить. Как раз
она скоро к нам в гости приедет.
Хотелось умереть.
Через неделю я уже сама стала верить,
что дядя Володя — олигарх. Он звонил ка-
ждый день, каждый час, и ещё по два часа
песдел с моей мамой по телефону. Это ж
скока денег надо иметь, чтоб по межгороду
часами песдеть?
Через две недели я стала ждать шубу.
Через три сама первой рванула к теле-
фону, услышав междугородний звонок.
— Лида? — Удивился дядя Володя. — А
где Маша?
— В школе, — говорю, — учится она. А
скажите-ка мне, дядя Володя, чем вы вооб-
ще занимаетесь? Насколько я помню, вы
были пьяницей, вором и энурезником.
— Да я и щас вор. — Похвалился папин
родственник. — Тока щас я ворую по-круп-
ному.
В это я могла поверить. У меня папа за
это уже отсидел.
— И про шубу правда? — Я всё ещё не-
множко не верила.
— Конечно. Вот она, шуба твоя. Лежит у
меня перед глазами, искрицца на солнце. Я
решил на свой вкус взять. Норку любишь?
— У меня лиса есть. А норки нет. Лю-
блю, конечно.
— Замечательно! — Обрадовался дядя
Володя. — А ты уже подумала, как ты бу-
дешь меня благодарить за подарки?
Я поперхнулась.
— Чо делать?!
— Благодарить. Благодарить меня. —
Дядя Володя понизил голос. — Ты же по-
трогаешь мою писю?
 В голове у меня сразу всё стало на свои
места, я моментально исцелилась, и даже
обрадовалась.
— Конечно потрогаю. И потрогаю, и
подёргаю, и понюхаю. Ты когда уже
приедешь-то, а?
— Подожди… — судя по возне в трубке,
дядя Володя намылился подрочить. — Ты
на этом месте поподробнее: как ты её бу-
дешь дёргать?
— Молча. — Обломала я дроч-сеанс дя-
дя Володи. — Но, блять, с чувством. Когда
приедешь, отвечай?
— Завтра! — Выпалил извращенец, и за-
скулил: — А может, ты писю ещё и поцелу-
ешь?
— Непременно. Тока шубу не забудь. За-
сосу твою писю как Брежнев. Завтра жду.
 И бросила трубку.
Одни сомнения у меня развеялись — дя-
дя Володя действительно был неотдупляе-
мый мудак, но появились и другие: у моего
папы не может быть таких племянников,
хоть ты обосрись. Пьющие — это да. Нару-
шители законов — запросто. Но не имбеци-
лы же.
Помучавшись с полчаса, я пошла на до-
клад к папе.
Папа был суров лицом, бородат, и смо-
трел по телевизору "Кровавый ринг". Я при-
села рядом, и начала издалека:
— Пап, а ты своё генеалогическое древо
знаешь?
— Конечно. — Папа не отрывал взгляда
от Ван Дамма. — У нас в семье все алкого-
лики.
 — А много их вообще? Алкоголиков
этих?
— Уже нет. Остался я, и моя сестрич-
ка. — Папа крякнул, потому что на экране
отрицательный герой с узкими глазами и
неприличным именем Тампон, ёбнул Ван
Дамму ногой.
— А помнишь дядю Володю с Урала? —
Я стала подводить папу ближе к интересую-
щей меня теме.
— Он мне не родственник. — Папа тор-
жествующе улыбнулся. Ван Дамм ёбнул но-
гой Тампона. — Мы с Галькой сироты, нам
опекуны полагались. Эти опекуны меня-
лись как в калейдоскопе. Сиротам ведь
квартиры отдельные давали. Поэтому опе-
кунов у нас было хоть жопой ешь. Одни как
раз потом на Урал уехали, а Володя — их
сын. Я его сам один раз и видел, лет десять
назад. А ты с какой целью интересуешься?
 Я собралась с духом, и рассказала папе
про нездоровую атмосферу жажды халявы,
которая вот уже почти месяц как царит в
нашем доме, и даже упомянула о дроч-на-
клонностях уральского пельменя.
Папа молчал. И это пугало.
Папа интенсивно шевелил бородой, и не
смотрел на Тампона.
Потом папа встал, и вышел в прихожую.
Там он порылся в комоде, достал из него
потрёпанную записную книжку (никогда не
подозревала, что у папы есть телефонная
книжка, ибо ни он, ни ему никто никогда
не звонил), и направился к телефону.
— Тётя Маша? — Минут через пять
спросил в трубку папа. — Это Славик. Да,
именно. Как здоровье ваше, как дядя Витя?
Как Володя? Что? Даже так? Ай-яй-яй… И
давно? Ой-ой-ой… И с чего? Ой, бля-бля-
бля… Сочувствую. Ну, не хворайте там.
 Я во все глаза смотрела на папу.
— Ты была так близка к разгадке, до-
ча. — После минутного молчания сказал
папа, и прижал меня к себе. — Володя уже
пять лет как в дурдоме живёт. Говорят, со-
всем плохой был. По ночам звонил Бри-
джит Бардо и Валерию Носику, и пригла-
шал их на ужин, на черепаховый суп. Чере-
паху, кстати, он действительно сварил.
Пришлось с ним расстаться. Так что теперь
надо позвонить в это прекрасное учрежде-
ние, и сказать, что их пациент дорвался до
телефона, и теперь их ждёт километровый
счёт за междугородние переговоры.
— А если он ещё будет звонить?
— Не будет. — Уверенно сказал папа, и
пошевелил бородой. Теперь к телефону бу-
ду подходить я. А ты сегодня зайди в нашу
шестую палату, и оповести больных, что
ништяков не будет. Можешь даже расска-
зать им про дурдом. Это называется шоко-
вая терапия. Они выздоровеют.
В шестой палате меня приняли недруже-
любно, а мама сказала, что я всё вру. Вовка
тоже открыл рот, но я ему напомнила про
мёртвого кота, плохую наследственность, и
врождённый порок мозга, как оказалось,
поэтому он не стал со мной спорить. Машка
так вообще разрыдалась, и заявила, что всё
равно завтра будет ждать дядю Володю. Он
обещал приехать на чёрном джипе, и при-
везти компьютер. И она ему верит, потому
что он не из Могилёва, и не мамин род-
ственник. И даже не папин, что ещё лучше.
Значит, ничего не спиздит.
На следующий день Машка с утра заня-
ла во дворе выжидающую позицию в засаде
у бойлерки, и часам к пяти вечера ей при-
шлось менять место засады, ибо за бойлер-
кой собралось человек пятнадцать Машки-
ных подружек, тоже с нетерпением ждущих
дядю Володю. Иногда в засаду заглядывала
я, и издевалась:
— Машка, я только что дядю Володю на
джипе видела. Он в соседний двор зарулил.
— Правда? — Велась Машка. — А ты
точно знаешь, что это он?
— А то. Чёрный джип, из багажника
торчат колонки и комп, из-под капота —
шуба норковая, а к крыше стиральная ма-
шина верёвкой привязана. Стопудово это
он.
И Машка вместе с подругами убегали в
указанном мною направлении. Я всё-таки
верила в шоковую терапию.
Когда, десять лет спустя, у Машки по-
явился свой чёрный джип, и она приехала
ко мне в гости хвалиться приобретением —
первое, что она увидела, выйдя из маши-
ны — это меня, стоящую на балконе четвёр-
того этажа, и орущую во всю глотку:
— Ура! Дядя Володя на джипе приехал!
Машка показала мне фак, и крикнула в
ответ:
— Спускайся! Надевай шубу и бери сти-
ральную машину. Щас в Питер поедем!
Я не зря верила в шоковую терапию.
Она помогает.

Сказание о тырнетчиках
-08-2007 12:54

15 И настал день.
И светило солнце.
И сломался у меня Тырнет во усадьбе
моей.
И сделан был звонок телефонный в но-
вую Тырнет-компанию, чтобы имела я воз-
можность великую на порносайты дрочу-
вать, да хуйню всякую по литресурсам
распихивать.
И явились на следующий день во мои
палаты три богатыря, красоты несказанной:
Андрюха, аки Культурист чахоточный,
Серёга, аки Терминатор доморощенный, да
Колян, аки Морячек Папай.
И началось дело великое, закипела ра-
бота кипучая, да хуями обложено было пол
города с крыш крутых.
Затащили они на чердак бухту кабеля да
катили ее по мусору, да по говну голубино-
му, но уебал Коля своею головной костью
могучей по балке кровельной и посыпалось
на чела всем с балок говно голубиное. И
молвил Коля "Йобтваю!", и отвечали ему
все "МУДАБЛЯ!".
Стали тырнетчики делом правым зани-
мацца, да протягивать кабель белоснежный
через все палаты каменны, сквозь дверь па-
радную, да чрез счётчик электрический.
Два добра молодца за дверями миссию
тайную выполняли, а третий богатырь,
вельми мужественный, коварно к соитию
меня склонял.
Я — девица честная, почти замужняя, и
не хотелось мне погрязть во грехе разнуз-
данном с Андрюхой, хотя и красив он был
словно яблоко наливное, и в штанах его си-
них могуче вздымалась плоть мужыцкая,
дрожь вызывающая.
И почти поддалась я искусителю с по-
тенцией несравненной, да прикидывала хуй
к носу где бы тайно ему отдацца, штоп
остальные богатыри сиё не прознали, да
корпоративного слияния не потребовали,
чтоб справедливость восстановить нару-
шенную.
Но мысли мои сладкие, похотью пропи-
танные, нарушены были глухим стуком за
дверями парадными, да криком богатыр-
ским: "Йобвашумать!"
Старая табуретка, коя опорой служила
Серёге-Терминатору, не выдержала весу его
критического, да подломились её ноженьки
ореховые, и повержен был богатырь на-
земь, но жив остался, что характерно.
Мысли мои, навеянные Андрюхой-иску-
сителем девичьим, враз пропали, ибо
Серёге помощь была нужнее. Смазала я ра-
ну кровавую на длани евойной зельем це-
лебным, йодом наречённым, и взглянул на
меня Серёга взглядом благодарным, обжи-
гающим, раздевающим меня до нижней ру-
бахи…
Смутилась я безгранично, ибо в мои
планы не входило корпоративное слияние,
и Серёга покалеченный в частности.
Тут и Колян подтянулся, топая мощно
сапогами, говнищем облепленными, пото-
му что в подвале усадьбы моей изрядные
залежи фекалий да хуйни разной скопи-
лось, а Колян там что-то искал, выглядывая
взором орлиным ретранслятор басурман-
ский.
И понял тогда Андрюха, что не даст ему
сегодня девица красная, потому что свиде-
телей много тому собралось, и вздохнул
жутко, с присвистом, обречённо.
Потупила я взгляд свой в пол гранит-
ный, да пригласила всю троицу могучую
чаем полакомиться на пищеблоке моём.
И прихлёбывала я напиток обжигающий
с блюдца позолоченного, а богатыри всё
более налегали на водку вкусную, "Русским
Стандартом" названную, да закусывали
огурчиками малосольными, кои изгото-
влять я большая мастерица, да глядели на
меня с благодарностью, и бровьми черня-
выми шевелили задорно.
 Откушали богатыри пищи простой, рус-
ской, да подобрели, как водится. И, сбегав
по очереди в уборную, стали с моим ком-
пом апгрейдом занимацца забесплатно, и
лишь из чувства благодарности за доброту
мою сердечную, и за очи мои красивые.
И установили они мне аж два антивиру-
са, узнав, на какие сайты меня чаще всего
заносит, и где я черпаю своё вдохновение,
почистили компьютер, да подарили много
штучек пользительных, кои они украли бес-
совестно в офисе богатом, с целью неопре-
делённой.
И расстались мы с богатырями друзьями
ниибическими, принеся клятву звонить
друг другу по связи телефонной, да общать-
ся при помощи мыла электронного.
И с грустью закрыла я за богатырями
дверь резную, парадную, собрала обломки
табуретки ореховой, да тут же утилизирова-
ла через мусоропровод. И закручинилась.
Ибо мощи Андрюхины, во штанах его мною
замеченные, мне покоя не давали.
… А Андрюха с богатырями остальными,
едва за околицу вышел, по лбу банкой от
пива огреб от Серёги с Коляном. От такого
Андрюха стал страшно ругаться, но друзья
евойные лишь гнусно посмеялись над
товарищем-лузером, сказали хором
"Ахуетьпроизводственно!" — и заржали
дружно.
З.Ы. А вчера я написала Андрюхе депе-
шу электронную, в коей приглашала его к
себе на журфикс, обещая супризы, развле-
чения и лакомства заморские, французские.
И цельную ночь кровожадно щупала мо-
щи его могучие, да наслаждалась потенци-
ей богатырской, в коей я ни разу не
ошиблась.
 Стимул
-03-2008 03:28

10 В детстве я была на редкость не-

красивой девочкой.
Тут я себе, конечно, польстила из-за чи-
стого врождённого эгоизма. Я была пиздец-
ки страшной девочкой.
Очень страшной.
Неудачные экперименты с цветом волос
привели к частичному облысению и шелу-
шению лысины, сисек у меня тогда не было
вообще никаких, а ноги всю жизнь были
кривыми. Только в детстве ещё и тощими.
Меня жалели, и никто не хотел меня
ебать. А мне было уже почти шестнадцать
лет. И девственность моя меня угнетала.
Сильно угнетала. Интереса к сексу у меня
не было ни малейшего, ебацца мне совер-
шенно не хотелось, мне нужно было только
одно: вот этот самый огненный, блять, про-
рыв. Желательно, чтоб ещё и при
свидетелях-подругах. А то они бы не пове-
рили. Я разве ещё не сказала, что в детстве
страдала водянкой мозга и ко мне применя-
лась лоботомия? Нет? Тогда говорю: стра-
дала и применялась. Теперь, когда все во-
просы отпали — перейду к рассказу.
Мне было шестнадцать. И это един-
ственное, что у меня было. Всего остально-
го не было. Не было мозга, не было красо-
ты и обаяния, не было сисек, не было даже
волос. А ещё я не употребляла алкоголь.
Поэтому из компании шпаны, сосредото-
ченно пьющей самогон на природе, меня
очень быстро выпиздили. Настолько бы-
стро, что меня никто и увидеть не успел.
Возможно, оно и к лучшему. Юношеские
угри и фиолетовые тени на моих веках
только оттеняли моё несуществующее обая-
ние, и не способствовали сохранению пси-
хического здоровья окружающих.
Мне было шестнадцать. И у меня был
дед-инвалид. А у деда были шесть соток в
ахуительных ебенях, выданные деду госу-
дарством за патриотизм и веру в социали-
стические идеалы.
Мне было шестнадцать. И я по три меся-
ца в году проводила у деда на даче, окучи-
вая картошку, собирая облепиху, и заливая
норы медведок раствором стирального по-
рошка. Друзей на даче у меня почти не бы-
ло. Не считая хромой девочки Кати, кото-
рая страдала повышенной волосатостью в
районе линии бикини, из-за чего тоже не
пользовалась спросом у дачного бомонда в
телогрейках, и подружки Маринки. Марин-
ка, в отличии от меня, была красавицей
брюнеткой, с длинными ногами, огромны-
ми глазами, восхитительными формами, и
конечно же не девственницей. И это не я с
ней дружила, а она — со мной. И исключи-
тельно в целях подчёркивания своей красо-
ты моей лысиной.
Моё присутствие Маринке требовалось
не чаще одного раза в неделю, и поэтому
моим основным досугом оставались охота
на медведок и выслушивание Катиных жа-
лоб на повышенную волосатость.
В разгар очередного сезона охоты на
огородного вредителя, скрипнула калитка,
и в моих владениях появилась Маринка.
На Маринке были небесно-голубая фут-
болка, кожаная юбка, и яхонтовые бусы.
А на мне — дедушкины семейные трусы,
адаптированные для охоты на медведок, де-
душкины же штиблеты, один из которых
был адаптирован под дедушкин протез но-
ги, и заправленная в трусы бабушкина бор-
довая кофта с пуговицами-помпонами.
 В руке у меня была лейка с умертвляю-
щим аццким раствором.
— Привет. — Сказала Маринка, и огля-
дела мой вечерний туалет.
— Здравствуй, Марина. — Поздоровался
с Маринкой мой дедушка, выходя из туале-
та. — Какой хороший вечер.
— Неплохой. — Согласилась Марин-
ка. — Юрий Николаевич, а можно Лиде со
мной погулять сегодня вечером?
— Отчего ж нельзя? — Вопросом на во-
прос ответил дедушка. — Пусть идёт. Глав-
ное, чтобы не курила. А то костылём отпиз-
жу. Я старый солдат, и не знаю слов любви.
Курить я тогда только начинала, при-
чём, через силу. Организм упорно сопроти-
влялся и блевал, но я была настойчива. По-
следняя спизженная у деда папиросина
«Дымок» была мною выкурена позавчера
без особо серьёзных последствий. Разве что
голова закружилась, и я смачно наебнулась
на шоссе, и оцарапала нос.
— Что вы, Юрий Николаич? — Возмути-
лась Маринка, почти искренне, — Да разве
ж мы изверги какие?
— Мы? — тут же метнул взгляд на ко-
стыль дед-ветеран. — Кто это — мы?
— Мы — это я, Лида, и двое очень при-
личных молодых людей с соседних дач.
— Это с каких дач? — Прищурился дед,
и стал подбираться к костылю. — Уж не с
люберецких ли?
Ребят с люберецких дач в нашем посёл-
ке не любили. Вернее, не любили их в
основном деды-ветераны. Те из них, чьи де-
ти имели неосторожность ощастливить их
внучками, а не внуками-богатырями. Наши
с Маринкой деды были как раз из этого
мрачного готического сообщества. Зато
этих самых люберецких мальчиков очень
любили мы с Маринкой. Маринка даже вза-
имно. А я обычно из кустов, на расстоянии.
Особенно я любила мальчика Дениса, кото-
рый меня, в свою очередь, активно ненави-
дел. Чуть меньше чем Дениса, я любила
мальчика Гришу. Потому что он был
весёлый, и никогда не давал мне подсрач-
ников, со словами: "Пшла нахуй отсюда,
уёбище". Отсюда я сделала вывод, что Гри-
ше я нравлюсь.
— Какие люберецкие?! — Ещё более ис-
кренне возмутилась Маринка. — Наши
мальчики, московские. С "Таксистов".
"Таксисты" — дачный посёлок, состоя-
щих из участков, выданных государством
работникам шестого таксопарка был щедр
на мальчиков-задротов навроде меня, но
готическому сообществу дедов-ветеранов
он не казался опасной территорией. Мой
дед расслабился, и отвёл глаза от карающе-
го костыля.
— С «таксистов» говоришь? Тогда пусть
идёт. Только чтоб ровно в двенадцать была
дома. Марина, с тебя лично спрошу, учти.
Беглый взгляд на дедов костыль заста-
вил Маринку слегка вздрогнуть, но она всё
равно уверенно пообещала:
— Даю честное комсомольское слово,
Юрий Николаич! Дома будет к двенадцати,
как Золушка.
— Пиздаболка, — шепнула я Маринке,
когда мы с ней поднимались в мою комнату
на втором этаже, — ты никогда не была
комсомолкой.
— Ну и что? — Отмахнулась подруга. —
Зато дед твой расслабился.
— А куда мы идём, кстати? — поинтере-
совалась я, ожесточённо размазывая жид-
кие фиолетовые тени под бровями.
— К Гришке и Максу.
— К Гришке?! — Моё сердце заколоти-
лось, и я добавила теней ещё и под глаза.
— Да. Гришка, кстати, про тебя спраши-
вал.
Меня переполнили возбуждение и ра-
дость, поэтому я дополнительно размазала
тени по щекам. Прыщи стали блестеть го-
раздо гламурнее чем раньше.
— А что говорил? — Теперь помада. Си-
реневая помада с запахом гуталина. Ку-
пленная в привокзальном ларьке за трид-
цать рублей.
— Ну… — Маринка сидела на моей кро-
вати, накручивая на палец прядь роскош-
ных волос, — Спрашивал, придёшь ли ты…
— Приду, приду, Гриша… — Как мантру
шептала я под нос, старательно маскируя
свои проплешины клочками оставшихся во-
лос. — Уже иду, Гришаня…
Мамина кофта с цветами, и джинсы с
подпалиной на жопе, в форме подошвы
утюга довершили мой сказочный образ.
— Идём же скорее! — Потянула я Ма-
ринку за руку, — Идём!
И мы пошли.
Темнело.
Возле сторожки сидела коалиция готи-
ческих дедов, которая плюнула нам с Ма-
ринкой в спины, но попала почему-то толь-
ко в меня.
Молча мы прошли мимо них, не здоро-
ваясь, вышли на шоссе, и зашагали в сторо-
ну люберецких дач. Я сильно волновалась:
— Марин, как я выгляжу?
 — Хорошо. Очень великолепно. — От-
вечала, не оборачиваясь, Маринка. —
Гришка с ума сойдёт.
Вот в этом я даже не сомневалась.
Тем временем стемнело ещё больше. По-
этому я шла и радовалась ещё сильнее.
Макса и Гришку мы обнаружили у во-
рот.
— Привет, девчонки! — Сказал Гриша, и
ущипнул меня за жопу.
Я зарделась, и нервно почесала свою
плешку.
— Мы тут тему пробили, насчёт поси-
деть комфортно. — Важно сказал Максим, и
выразительно показал Маринке гандон.
— Ахуенное место, девчонки! — Поддак-
нул Гриша, и тоже невзначай уронил в
пыль гандон "Неваляшка".
 Тут у меня сразу зачесались разом все
плешки на голове, и усилилось потоотделе-
ние. "Неужто выебут?!" — пронеслось вих-
рем в голове. Я робко посмотрела на Гришу,
и тоненько икнула.
— Пойдём, Лидок-пупок. — Развратно
улыбнулся Гришаня, по-хозяйски приобнял
меня, и тут же вляпался рукавом в плевок
готической коалиции. — Тьфу ты, блять.
И мы пошли.
Ахуенным комфотным местом оказался
какой-то сарай с чердаком, где на первом
этаже топил печку дед-сторож, а на втором
за каким-то хуем сушилось сено. Нахуя,
спрашивается, деду сено? Лошадей он не
держал, а кролики с такого количества обо-
сруться.
Наши рыцари, подталкивая нас с Ма-
ринкой под сраки, помогли нам вскараб-
каться по лестнице, приставленной к стене,
и, воровато озираясь, влезли следом.
— Ну что, девчонки, — прошептал в
темноте Гриша, — пить будете?
— Будем. — Шёпотом отозвалась Ма-
ринка. — Водку?
— Водку. Бери стаканчик, чо стоишь?
Я нащупала в пространстве пластиковый
стакан, и тут же храбро выжрала содержи-
мое.
— Молодчага! — Хлопнул меня по плечу
Гришаня. — Ещё?
— Да! — Выдохнула я.
— Уважаю. Держи стакан.
И снова я выжрала. И у меня сразу под-
косились ноги. Я смачно и неуклюже наеб-
нулась в сено, а сверху на меня приземлил-
ся Гриша, который шуршал в темноте ган-
доном, и тщетно пытался отыскать на моём
теле сиськи. Или хотя бы их жалкое подо-
бие.
— Ну, Лида, ебать мои тапки… Ты б ещё
скафандр напялила. Где тут у тебя портки
твои расстёгиваюцца? — Сопел Гришка,
оставив попытки найти в моём организме
сиськи, и сосредоточив своё внимание на
моём креативном дениме.
— Щас, щас… — Пыхтела я в ответ, то-
ропливо расстёгивая джинсы, и страшно
боясь, что Гришка успеет за это время про-
трезветь и передумать.
В противоположном углу, судя по зву-
кам, уже кто-то кого-то ебал.
— Ну? — Поторопил меня Гриша.
— Ща… — Ответила я, и расстегнула по-
следнюю пуговицу. — Всё!
— А ЭТО КТО ТУТ КУРИТ, БЛЯ?! КОМУ
ТУТ ЖОПЫ НАДРАТЬ ХВОРОСТИНОЙ?!
 Голос раздался хуй проссышь откуда, и в
лицо ударил яркий свет фонаря.
— Одевайся быстрее, дура! — Пихнул
меня в бок Гришка, закрыв лицо рукой от
света.
— Ах, вы тут ещё и ебстись удумали, па-
разиты сраные?! На моём сене?! — Взревел
голос, и я шестым чувством догадалась, что
явка провалена. Это был дед-сторож. — А
ну-ка, нахуй пошли отсюда, паскуды голо-
жопые!
Кое-как напялив кофту, заправив её в
трусы вместе в тремя килограммами соло-
мы, я, схватив в охапку свои штаны, рванула
к окну, и, цепляя жопой занозы, выпихну-
лась наружу, кубарем скатившись с лестни-
цы.
— Вылезайте, бляди! — Орал где-то за
сараем дед, и размахивал фонарём как мая-
ком.
 Я спряталась в кусты, где тут же насту-
пила в говно, и быстро влезла в свои джин-
сы. Через полминуты ко мне присоединил-
ся Гришка.
— Где Маринка? — Шепнула я.
— Там остались. Оба. — Коротко отве-
тил Гришка. — Чем тут, блять, так воняет?
Обосралась что ли?
— Не, тут говно лежит. Лежало то есть.
— Ясно. Давай, пиздуй-ка ты домой,
Лидок-пупок. А я попробую ребят выта-
щить.
— Откуда вытащить?!
— С чердака, дура. Дед, пидор, лестницу
убрал, и дверь заколотил гвоздями.
— А окно?
— И оттуда тоже лестницу унёс, сука. В
общем, пиздуй домой, не до тебя щас. И по-
мойся там, что ли… Пасёт как от бомжа.
— Угу… — Шмыгнула носом. — А завтра
можно придти?
— Мне похуй. Я завтра всё равно домой,
в Люберцы уеду. У меня девушка там скуча-
ет.
— А кто ж меня тогда будет… — Я осе-
клась, и и нервно почесала плешку.
— Что будет? Ебать? Понятия не имею.
Попроси Дениса. Хотя, он щас бухать завя-
зал… Тогда не знаю. Не еби мне мозг, Лида.
Иди домой.
И я пошла домой.
Я шла, и горько плакала.
Проходя мимо сторожки, меня снова на-
стигла месть готической коалиции, но на
фоне пережитого стресса я совсем не обра-
тила на это внимания.
 Дома я отмыла кроссовки от говна, а
прыщи от макияжа, и заснула в слезах.
А утром я проснулась с твёрдой уверен-
ностью, что я ещё непременно вырасту из
гадкого утёнка в прекрасного лебедя, и то-
гда все эти люберецкие пидорасы поймут,
что они были ко мне несправедливы и же-
стоки. И они ещё будут звонить мне по но-
чам, и плакать в трубку:
— Мы любим тебя, Мама Стифлера!
А я буду красива как бог, и неприступна
как форт Нокс. И конечно же, я не пошлю
их нахуй, ибо я буду не только красива и не-
приступна, а ещё и божественно добра. И
совершенно незлопамятна.
Только так.
Всё это обязательно когда-нибудь будет.
Если доживу.
 Суббота
-08-2007 16:41

30 — Ну, за нас, за красивых! А если

мы некрасивые — значит, мужики
зажрались!
— Воистину!
Дзынь!
Субботний вечер. За окном трясёт боль-
ными пятнистыми листьями и разноцвет-
ными презервативами старый тополь, из
хач-кафе под кодовым названием "Кабак
Быдляк", доносятся разудалые песни "Доли-
на, чудная долина" и "Чёрные глаза", а мы с
Юлькой сидим у меня на кухне, и тихо, по-
субботнему, добиваем третью бутылку ви-
на.
— Нет, ну вот ты мне скажи, — хрустит
хлебной палочкой Юлька, вонзаясь в неё
своими керамическими зубами, — Мы что,
каркалыги последние, что ли? А?
Наклоняюсь назад, балансируя на двух
задних ножках табуретки, и рассматриваю
своё отражение в дверце микроволновки.
Не понравилось.
— Ершова, — обращаюсь назидатель-
но, — мы — нихуя не каркалыги. Мы — ста-
рые уже просто. Вот смотри!
Задираю рубашку, показываю Юльке
свой живот. Нормальный такой живот. Кра-
сивый даже.
— Видишь? — спрашиваю.
— Нихуя, — отвечает Ершова, сдирая зу-
бами акцизную наклейку с четвёртой бу-
тылки, — А, не… Вижу! Серёжка в пупке но-
вая? Золотая? Где взяла?
— Дура, — беззлобно так говорю, по-
учительно, — смотри, щас я сяду.
 И сажусь мимо табуретки.
Пять минут здорового ржача. Успокои-
лись. Села на стул.
— Ершова, я, когда сажусь, покрываюсь
свинскими жирами.
Сказала я это, и глаза закрыла. Тишина.
В тишине бульканье. Наливает.
— Где жиры?
— Вот. Три складки. Как у свиньи. Это
жиры старости, Юля.
— Это кожа твоя, манда. Жиры старости
у тебя на жопе, пиздаболка!
Дзынь! Дзынь! Пьём за жиры.
Хрустим палочками.
Смотрим на себя в микроволновку.
— Неси наш альбом, Жаба Аркадьев-
на — вздыхает Юля.
 Ага. Это значит, скоро реветь на брудер-
шафт будем. По-субботнему.
Торжественно несу старый фотоальбом.
Смотрим фотографии.
— Да… — Через пять минут говорит
Юлька, — Когда-то мы были молоды и кра-
сивы… И мужики у нас были — что надо.
Это кто? Как зовут, помнишь?
— А то. Сашка. Из Тольятти. Юльк, а
ведь я его любила по-своему…
— Хуила. Ебала ты его неделю, и в То-
льятти потом выгнала. На кой он тебе ну-
жен был, свисток плюгавый? Двадцать лет,
студент без бабок и прописки.
— Да. — Соглашаюсь. — Зато красивый
какой был…
— Угу. На актёра какого-то похож.
Джин… Джыр… Тьфу, бля! Не, не Джигарха-
нян… Джордж Клуни! Вспомнила!
 Пять минут здорового ржача.
Переворачиваем страницу. Обе протяж-
но вздыхаем.
— Ой, дуры мы были, Лида…
— И не говори…
Остервенело жрём палочки.
Вся наша жизнь на коленях разложи-
лась.
Мы с Юлькой в шестом классе.
Мы с Юлькой неумело курим в школь-
ном туалете.
Мы с Юлькой выходим замуж.
Мы с Юлькой стоим у подъезда, и дер-
жим друг друга за большие животы.
Мы с Юлькой спим в сарае с граблями,
положив головы на мешок с надписью "Мо-
чевина".
 — Уноси, Жаба Аркадьевна! — звонко
ставит пустой бокал на стол Ершова, —
Щас расплачусь, бля!
Уношу альбом.
Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками.
— Я к чему говорю-то… — делает глоток
Юлька, — Какого члена мы с тобой всё в
девках-то сидим, а? Год-другой, и нас с то-
бой уже никто даже ебать бесплатно не ста-
нет. Замуж нам пора, Лида…
Замуж. Пора. Не знаю.
— Нахуя? — интересуюсь вяло, прово-
жая взглядом розовый презерватив, проле-
тевший мимо моего окна, — Что мы там с
тобой не видели?
— А ничего хорошего мы там не видели.
Так пора уже, мой друг, пора! Рассмотрим
имеющиеся варианты. Лёша?
 Давлюсь, и долго кашляю. Вытираю вы-
ступившие слёзы.
— Лёша?! Лёша — стриптизёр из "Крас-
ной Шапочки"! У Лёши таких как я — сто
пятьдесят миллионов дур!
— Ну, не скажи… Ты ж с ним целых три
недели жила…
— Жила. Пока не сбежала. Нахуя мне
нужен полупидор, который клеит в стринги
прокладки-ежедневки, бреет ноги, и вечно
орёт: "Не трогай розовое покрывало! Оно
триста евро стоит! Его стирать нельзя!"?
Спасибо.
Моя очередь.
— Витя! — выпаливаю, и палку жру, чав-
кая.
— Булкин?! Нахуй Булкина! Ты по-
мнишь, как в том году мы сдуру поехали с
ним гулять на ВДНХ, и как мы с тобой вста-
ли у какого-то свадебного салона, а он нам
сказал: "Хуле вы туда смотрите, старые ма-
разматички"?
Ржём.
Дзынь! Дзынь!
Юлька вперёд нагнулась, как кошка, к
прыжку готовящаяся:
— Мишка!
Так и знала…
— Смешно очень. Мишка вообще-то уже
женат.
— Не пизди. Он в гражданском браке
живёт. Детей нет. Директор. Чё теряешься?
Вот пизда. На мозоль прям наступила…
— Он жену любит, Юль. Если почти за
год он от неё не ушёл — никогда уже не уй-
дёт.
 — Дура ты. Он детей хочет. А жена ему
рожать не собирается, как ты знаешь. "Чтоб
я в себе носила эту склизкую тварь, которая
испортит мне фигуру? Никогда!" Тьфу, сука.
Гвоздь ей в голову вбить надо за такие сло-
ва. — Юлька морщится. — А ты ему роди
сына — сразу свалит!
— Угу. От меня свалит. Ершова, тебе по-
чти тридцать лет, прости Господи дуру
грешную, а несёшь хуйню. Это с каких пор
мужика можно ребёнком к себе привязать?
Ты дохуя, гляжу, Денисюка к себе Леркой
привязала?
Выпиваю, не чокаясь. На Юльку смотрю.
— А кто тебе сказал, что я Денисюка к
себе привязать хотела? Я вообще-то, если
помнишь, сама от него ушла, когда Лерке
пять месяцев было. Ты не сравнивай хуй с
трамвайной ручкой.
 Обиделась. Так нечего было первой на-
чинать. Мишка — это табу. Все знают.
Молча наливаем ещё по одной. Дзынь!
Дзынь!
Помирились, значит.
Смотрю за окно. В «Быдляке» репертуар
сменился. Таркан поёт. «Ду-ду-ду». Значит,
уже одиннадцать.
А ещё за окном виден кусок зелёной де-
вятиэтажки. Смотрю на него, и молчу.
Юлька взгляд поймала. Бокал мне в руку
суёт.
— Давай за Дениску, не чокаясь. Пусть
земля ему будет пухом.
Пьём. В носу щиплет. Нажралась, зна-
чит. Глаза на мокром месте.
— Юлька… — скулить начинаю, — Я ж
за Дениса замуж собиралась… Мы дочку хо-
тели… Настей бы назвали! Как Динька хо-
тел… Я скучаю по нему, Юль…
— Знаю. Завтра его навестим, хочешь?
— Хочу… Мы розы ему купим, да?
— Купим. Десять роз. Красных.
— Нет, белых!
— Белых. Как хочешь.
Молчим. Каждый о своём.
— Юль… — протягиваю палочку, — А
зачем нам замуж выходить?
— Не знаю… — берёт палочку, и крошит
её в пальцах, — У всех мужья есть. А у нас
нету.
Шарю в пакете с палочками рукой, ни-
чего не обнаруживаю, и лезу в шкафчик за
сухариками.
 — У меня Артём есть. — То ли хвалюсь,
то ли оправдываюсь.
— А у меня — Пашка… — Запускает руку
в пакет с сухарями.
— А Артём меня замуж позвал, Юль… —
Теперь точно понятно: оправдываюсь.
Юлька криво улыбается:
— А то непонятно было… И когда?
— Летом следующим… Ты — свидетель-
ница…
Громко хрустим сухарями, и смотрим в
окно.
— А у меня поклонник новый. Владиком
зовут. Хошь, фотку покажу? — Юлька лезет
в карман за телефоном.
Смотрим на Владика.
— Ничё такой… — Это я одобряю. —
Симпатичный. Тоже замуж зовёт?
 В Юлькиных пальцах ломается ваниль-
ный сухарь. Губы растягиваются в улыбке, и
тихо подпевают Таркану: "Ду-ду-ду-ду-ду…"
— Позовёт. Никуда не денется… А то ж
это нихуя несправедливо получается: ты,
значит, жаба такая, замуж собралась, а Ер-
шовой хуй по всей роже? Ещё вместе замуж
выйдем. Две старые маразматички, бля…
Ржём, и хрустим сухарями.
За окном — субботний вечер.
Старый тополь трясёт больными, пятни-
стыми листьями, и разноцветными презер-
вативами.
В хач-кафе "Кабак Быдляк" поёт Таркан.
В куске девятиэтажки напротив, зажегся
свет на втором этаже.
Завтра купим десять белых роз и пойдём
к Денису.
 А летом мы с Юлькой выйдем замуж.
А если и не выйдем — то это не страш-
но.
Семья у нас и так есть.
Я. Юлька. Наши с ней дети. Кот. Собака.
И мешок ванильных сухарей.

Свадьба
-08-2007 16:47

07 Маша Скворцова выходила за-

муж. По привычке, вероятно. Ибо в
третий раз.
На сей раз женихом был красивый мол-
давский партизан Толясик Мунтяну. Толик
был романтичен и куртуазен, работал су-
тенёром, приторговывал соотечественница-
ми на Садовом кольце, и прослыл большим
профессионалом в плане жирануть хани.
Чем Машу и прельстил.
 В третий раз я была на Машиной свадь-
бе свидетельницей, и поэтому старательно
не позволяла себе упиться как все прилич-
ные люди. Народ жаждал шуток-прибауток,
и весёлых песнопений, коими я славна, и
порционно их получал, с промежутком в
пять минут.
Свадьба была немногочисленной, и
праздновалась в домашнем кругу.
Мужиков приличных не было, и я гру-
стила. И потихоньку нажирала сливу. В на-
дежде, что через час я смогу убедить себя,
что брат жениха со странным именем Окта-
виан — очень даже сексуален, несмотря на
три бородавки на подбородке и отсутствие
передних зубов.
И вообще: на эту свадьбу я возлагала
большие надежды. Мне мечталось, что
именно на этой третьей Машкиной свадьбе
я найду себе приличного, тихого, ласкового
сутенёра, который подарит мне такую же
шубу как у Машки, и не будет спрашивать
куда делась штука баксов из его кошелька
рано утром.
Но сутенёров на свадьбе, за исключени-
ем сестры жениха — Аллы, больше не было.
И вообще не было мужиков. Не считать
же мужиками беззубого Октавиана, и Маш-
киного отчима Тихоныча, который упился
ещё в ЗАГСе, и которого благополучно за-
были в машине?
А я-то, дура, в тридцатиградусный мо-
роз, вырядилась в платьице с роскошным
декольте, которое туго обтягивало мои со-
вершенно нероскошные груди, и ещё более
нероскошную жопу, и открывало восхищён-
ному взгляду мои квадратные коленки. Ме-
жду прочим, мою гордость. Единственную.
И в этом варварском великолепии я еха-
ла час на электричке в Зеленоград, и околе-
ла ещё на десятой минуте поездки. Поэтому
из электрички я вышла неуверенной поход-
кой, и с изморосью под носом. Гламура мне
это не добавило, а вот желание жить — рез-
ко увеличилось.
Торжественная часть прошла как всегда:
Машка жевала «Дирол» и надувала пузыри
в момент роковых вопросов: "Согласны ли
Вы, Мария Валерьевна..", жених нервничал,
и невпопад смеялся, будущая свекровь вы-
тирала слёзы обёрткой от букета, а я рит-
мично дергала квадратной коленкой, пото-
му что в электричке успела заработать ци-
стит, и ужасно хотелось в сортир.
Дома, понятное дело, было лучше: стол
ломился от национальных молдавских
блюд, и прочих мамалыг, тамада дядя Женя
сиял как таз, и зачитывал телеграммы от
Муслима Магомаева и Бориса Ельцина,
молдавская родня не знала как реагировать
на дяди Женины шутки, и просто тупо по-
била его в прихожей — в общем, было зна-
чительно веселее, чем в ЗАГСе.
Через три часа свадебные страсти дости-
гли накала.
Машкина новоиспечённая свекровь вда-
рилась в воспоминания, и пытала невестку
на предмет её образования.
Машка жевала укроп, и меланхолично
отвечала, что образование у неё уличное, а
замуж за Толясика она вышла исключи-
тельно из меркантильных соображений, по-
тому что на улице зима, а шубу ей подарил
только мудак-Толясик, и опрометчиво по-
обещал ещё брильянтовое кольцо.
Свекровь разгневалась, и потребовала от
сына развода, но сын уже не мог развестись,
потому что ему была нужна московская
прописка, а ещё он спал. И беззащитно
причмокивал во сне.
 Рядом со мной сидел помятый и поби-
тый тамада дядя Женя, и коварно подби-
рался к моему декольте, пытаясь усыпить
мою бдительность вопросами: "Милая, а ты
помнишь формулу фосфорной кислоты?",
"Барышня, а вы говорите по-английски?" и
"Хотите, расскажу анекдот про поручика
Ржевского? Право, очень уморительный!"
Формулу фосфорной кислоты я не знала,
даже учась в школе, потому что прогулива-
ла уроки химии; английский я знаю в со-
вершенстве на уровне "Фак ю", и анекдоты о
Ржевском вызывают у меня диарею и дис-
пепсию.
Всё то время, пока я мучительно стара-
лась не нажраться, я грустно ела молдав-
ские мамалыжные блюда. Понятия не
имею, как они назывались, но особенно ме-
ня порадовал молдавский чернослив, на-
чинённый сгущёнкой с орехами. Его в моём
распоряжении имелось аж три здоровен-
ных блюда, и я активно на него налегала,
нимало не печалясь о своей фигуре.
Я его ела, и пьянела от его вкуса на-
столько, что даже Октавиан показался мне
весьма интересным юношей, и я криво под-
мигивала ему, пытаясь дотянуться до его
промежности ногой, под столом, дабы изы-
сканно потыкать ему туфлёй в яйца.
Уж не знаю, до чьих яиц я дотянулась,
но Октавиан резво выскочил из-за свадеб-
ного стола, и устремился в сторону туалета,
мило прикрывая ладошкой рот.
Я пожала плечами, и снова налегла на
чернослив.
Странное брожение в животе я почув-
ствовала не сразу, и вначале приняла его за
сексуальное возбуждение.
Но брожение усилилось, и я тоненько
бзднула.
 Никто ничего не услышал, и я продол-
жила едьбу.
Вторая волна накатила без предупре-
ждения, прошла по всему позвоночнику, и
запузырилась под носом.
Третьей волны я ждать не стала, и впри-
сядку помчалась в туалет.
Туалет оказался занят. Я стукнула в
дверь лбом, потому что руками крепко дер-
жалась за свою жопу, абсолютно ей не дове-
ряя, и услышала в ответ весёлое бульканье.
Октавиан плотно и всерьёз оккупировал
унитаз.
А третья волна была уже на подходе —
это я чувствовала уже по запаху.
Выбора не было: я рванулась в ванну, и
уселась на её краю как ворона на суку.
В промежутках между залпами, я кляла
дядю Женю с его анекдотами о Ржевском, и
оптимистично радовалась тому, что санузел
у Машки не совмещённый.
На пятой минуте до меня смутно стало
доходить, что чернослив, скорее всего, был
предназначен для врагов и Машкиной сле-
пой бабушки, которая ещё в ЗАГСе начала
голосить "Ландыши, ландыши, светлого
мая приве-е-ет..", и не умолкла до сих пор.
Но меня никто не предупредил, и теперь
я вынуждена погибать тут от обезвожива-
ния.
Стало очень жаль себя, я всхлипнула, и
выдавила из себя слезу, и новую порцию
чернослива.
Говорят, когда кажется, что хуже уже и
быть не может — надо оглянуться по сторо-
нам.
Мне не понадобилось оглядываться, по-
тому что вот это самое «хуже» само пролез-
ло в ванну, через специальную дырку в две-
ри.
Его звали Мудвин. И это был Машкин
кот.
Мудвин посмотрел на меня, сиротливо
сидящую на краю ванны, и распространяю-
щую национальные молдавские миазмы —
и зашипел.
Я поняла: кот пришёл срать. А срал Му-
двин исключительно в ванну. Как его при-
учила Машкина слепая бабушка-певица. И
вот он пришёл, и что увидел?
На его месте сидит и с упоением гадит
какая-то незнакомая баба!
Шерсть на его облезлом загривке стала
дыбом, он выпустил когти, прыгнул мне на
колени, и с утробным рыком стал драть
когтями мои изысканные квадратные коле-
ни.
 Сбросить я его не могла, потому что
обеими руками держалась за края ванной.
Выбора не было, и я, сильно наклонив-
шись вперёд, вцепилась зубами в его ухо.
Мудвин взвыл, запустил свою когтистую
лапу в моё декольте, и выдрал мне полсись-
ки.
Следом за ним взвыла я, и опрокинулась
назад, в ванну, в полёте успев спасти остав-
шиеся полсиськи.
…Я лежала в ванне с прошедшим через
мой организм черносливом, рядом с при-
липшим ко мне Мудвином, и плакала.
А что бы на моём месте сделали вы?
В тот момент, когда я попыталась оттуда
выбраться, распахнулась дверь, и на пороге
возникли Машкина свекровь и дядя Женя,
держащие под руки спящего жениха.
 А сзади маячило счастливое лицо неве-
сты с фотоаппаратом.
Дверь я, как оказалось, предусмотри-
тельно не закрыла.
… В моём семейном фотоальбоме есть
всё: дни рождения, свадьбы друзей, похоро-
ны бабушек и дедушек — всё есть.
Нет только одной серии фотографий,
под названием "Машкина свадьба"

Тайна Старого Замка

-03-2008 03:32

29 Вы были на даче у моего деда?

Конечно, нет. Что вы там забыли? Я
и сама там не была уже лет десять, с тех
пор, как моего деда, собственно, и не стало.
Да и хуй пустил бы вас мой дед к себе на да-
чу… Нахуй вы там ему были бы нужны?
 А когда-то я ездила туда каждое лето. На
три, сука, летних месяца. И дача с дедом,
поверьте, была гораздо более приятной
альтернативой деццкому пионерлагерю
«Мир», путёвки в который пару раз добыва-
ла у себя на работе моя мама, и перестала
эти самые путёвки добывать, когда узнала,
что её десятилетнюю дочь там научили ру-
гаться матом и курить. Осталась дача.
Шесть соток, засаженных помидорами и
картошкой. Охуительная такая дача.
Дача эта находилась там, где ей и поло-
жено было находиццо. В жопе мира. В Ша-
туре. Почти в Шатуре. Но это, в общем-то,
роли не играет. На дедовой даче я провела
лучшие годы своей жызни, пропалывая
грядки с морковкой и репчатым луком, и
заливая норы медведок раствором стираль-
нова порошка "Лоск".
Но вот минули эти лучшие годы моей
жизни, и я выросла.
 Не то, чтоб уж очень сильно, но пару раз
я уже приходила домой нетрезвая, украд-
кой блевала в цветочный горшок полуфа-
брикатами Кордон Блю, за что стоически
выдержала три вагона аццких пиздюлей от
мамы, и ещё я небрежно носила в заднем
кармане джинсов два гандона "Ванька-
встанька".
Значит, взрослая, и ниибёт.
Жарким июльским днём я, вместе с по-
дружкой Сёмой, вывалилась из пригород-
ной электрички Москва-Шатура на пыль-
ный перрон одной узловой станции.
— Городишко — гавно. И очень ссать
хочется… — Авторитетно заявила, и попры-
гала на одной ножке Сёма. — Может, по-
ссым, и домой?
— Хуй. — Сурово отрезала я. — Город
нормальный. Тут смешно и культурно. Все
прелести цивилизацыи есть. Хочешь
срать — вот те привокзальный сортир, хо-
чешь жрать — вот те… — Тут я запнулась.
Сёма ждала. Я две секунды подумала, и про-
должила: — Хочешь жрать — вот те палатка
ООО «Пятачок». Там есть пиво и рыбка
"Жопный валасатег". Хочешь ебаццо…
Сёма перестала прыгать, и громко,
слишком громко крикнула:
— Хочу!
Толпа зомбированных дачников, пизду-
ющих по перрону с лопатами наперевес,
сбилась с шага, и посмотрела на Сёму.
— Идите нахуй. — Тихо сказала Сёма
зомбированным дачникам, и чуть громче,
добавила: — Ебаццо, говорю, хочу.
Я обняла подругу за плечи, дала ей не-
сильного поджопника, и впихнула в толпу
зомби:
 — Иди, и делай вид, что ты тоже идёшь
на дачу, поливать огурцы. Тут так принято.
По пятницам все прибывшие в этот Сай-
лент Хилл обязаны поливать огурцы. Если
ты щас будешь орать, что хочешь ебаццо —
тебя сожрут. Отпиздят лопатами, и сожрут.
Тут так принято, понимаешь?
Сёма покрепче ухватила двумя руками
свою сумку, из которой торчали две ракет-
ки для бадминтона, и кивнула:
— Понимаю. Но вот поебацца бы…
— Поебёшься. У нас на даче два сторожа
симпатичных работают. Два Максима.
Один толстый, но, говорят, у него хуй с ки-
лометр, а второй…. А второй тебя всё равно
ебать не будет. Так что ориентируйся на
толстого с километром.
— А почему второй меня ебать не бу-
дет? — Обиделась Сёма, и запихнула ракет-
ки поглубже в сумку. — Он не любит строй-
ных женщин в белом спортивном костюме
фирмы "Хунь Пынь Чоу"? Он не вожделеет
сексапильных брюнеток с бадминтоном?
Он…
— Понятия не имею. — Перебила я
Сёму. — Может, и вожделеет. Только ебать
он тебя не будет, потому что у нас с ним
курортный типа роман. Ну, под луной с
ним гуляем, он для меня подсолнухи ворует
с соседних дач, и дарит мне букеты… Лю-
бовь у нас, сама понимаешь.
Сёма сбилась с шага, посмотрела на ме-
ня, и кивнула:
— Ну, раз подсолнухи букетами — это
серьёзно. Это к свадьбе по осени. К пляскам
под баян, и к коляске для двойни. Так и
быть, возьму километр на себя. Пойдём уже
поссым в этом вашем "Пятачке".
— В сортире, дура. Ссать надо в сортире.
Жрать — в «Пятачке». Смотри, не перепу-
тай. Хотя, в общем, можно и там, и сям по-
ссать. Идём. Лицо только держи. Лицо огу-
речного фаната. Не урони его только. А то
нам обеим пиздец.
Вечером того же дня, досыта наиграв-
шись в бадминтон и в какие-то кегли, похо-
жие на синие распухшие фаллосы, найден-
ные нами с Сёмой на чердаке, мы засобира-
лись на свидание с Максимами. Засобира-
лись тщательно.
— А вот скажи-ка мне, подруга, — Сёма
вскинула бровь, и придирчиво выдавила
прыщ на носу, — сторожа твои, Максимы
которые, с километровыми подсолнухами…
Богаты ли они? Имеют ли собственное авто
с тонированными стёклами, и магнитофо-
ном? Не зажмут ли они паскудно пару сотен
рублей девушкам на шампанское и шоко-
ладку? Мне важно это знать, Лидия.
 Я, высунув язык, и начёсывая на затылке
волосы, с жаром отвечяла:
— Побойся Бога, Сёма. Как я могла при-
гласить тебя на эту поистине охуительную
виллу, не позаботясь заранее о приличных
кавалерах? Конечно, у них нихуя нет авто,
Сёма. Нет, не было, и, боюсь, что уже нико-
гда не будет. Какое им, блять, авто?! Авто в
этом курортном городе есть только у при-
вокзальных таксистов. Даже три авто. Одно
с магнитофоном, два остальных — Запо-
рожцы. Зато тут есть дохуя электричек. Это
ли не щастье?
— Это пиздец какое щастье, Лидия. —
Почему-то вздохнула Сёма, и небрежно
мазнула по своим аристократично-впалым
щекам оранжевыми модными румянами. —
Зачем мы здесь? Вкусим ли мы, при таких
минимальных условиях, шампанского с Ка-
мамбером, или, хотя бы, «Жигулёвского» с
воблянкой? Чота, знаешь ли, километровый
хуй меня уже не прельщает. Если шампан-
ского не будет. С воблой. Хрен с ним, с Ка-
мамбером.
— Не отчаивайся, Сёма. — Утешила я
подругу, и выпустила на лоб локон страсти
из своей вечерней причёски в форме осино-
го гнезда. — Не печалься. Не в вобле ща-
стье, поверь моему опыту.
— А в чём? — Посмотрела на меня Сёма,
жалобно почёсывая лобок. — Зря я, получа-
ется, пизду побрила, да?
— Не зря, не зря, Семёныч… Ох, как не
зря. Щастье, Наталья, это… Это… — Тут я
запнулась, и вытащила ещё один локон
страсти. — Это я не знаю чо такое, но сего-
дня мы с Максимами пойдём в город, на
дискотеку. Там тебе и будет щастье. Уж по-
верь моему опыту.
И Сёма поверила. Да и как ей было не
поверить? Она была так свежа и беззащит-
на, а у меня в руках была расчёска с острым
хвостиком, и слюни на губах пузырились.
Ровно в десять вечера мы, разряженные
в пух и в прах, гордо шли по каменистой до-
роге к сторожке. К Максимам.
По Сёминым пяткам гулко шлёпали ла-
ковые сабо, и ветер раздувал её белые спор-
тивные штаны, а я выпячивала свои груди,
обтянутые красной майкой с надписью
СССР, и украдкой почёсывала жопу под тес-
ными джинсами Сёмы, выцыганнеными у
неё на один вечер, для выебнуцца.
Максимы, в количестве двух штук, стоя-
ли у ворот дачного посёлка, и одинаково
благоухали туалетной водой "Доллар".
— Здравствуйте, девушки. Вы охуитель-
но очаровательны сегодня. — Попривет-
ствовали нас кавалеры, а толстый Максим
подмигнул Сёме: — Прекрасные у вас брю-
ки! Почти такие же прекрасные, как мой
большой хуй. Меня зовут Максим.
— Очень приятно, — потупилась
Сёма, — А бабло у вас есть?
— Да у нас его просто дохуя, мадам! —
Бодро ответил толстый Максим, и прищу-
рился: — А как вы относитесь к сексу на
свежем воздухе в позиции догги-стайл?
Сёма растерялась:
— Это после шампанского?
— Это после водки. Шампанское в на-
шем городе после десяти вечера не прода-
ют. А водку мы купили заранее. Давайте же
наебнём водочки, мадам, и я вас провожу на
самый шикарный дансинг в этих окрестно-
стях. Поверьте, если вы не были на дансин-
ге в "Старом Замке" — вы прожили бессмы-
сленную жизнь.
— "Старый замок" — это, случайно, не
ООО «Пятачок» с туалетом? — Спросила
Сёма, глядя на меня.
Я смотрела на своего возлюбленного, и
из-за пузырящихся слюней Сёму почти не
видела. Но всё равно ответила:
— Нет. Это клуб такой. Но туалет, если
чо, там тоже есть. Так что бери Макса за его
километровую гениталию, чтоб никто не
спиздил, и пойдём скорее на дансинг, пить
водку, и танцевать краковяк.
Возле шикарного деревянного сарая с
выложенной из совдеповской ёлочной гир-
лянды надписью "Диско-бар "Старый За-
мок", мы остановились передохнуть, и вы-
пили водки.
— Мне тут не нравится… — Поводила
жалом Сёма, и раздавила лаковым сабо пол-
зущую по дороге медведку. — Чует моё
сердце, не будет нам тут с тобой щастья.
Про шампанское я уже даже не говорю.
Пойдём лучше в «Пятачок». Поссым на бру-
дершафт, и рыбкой закусим. Наебали нас
твои Максимы.
— Вы на фасад, мадам, даже не смотри-
те! — Вынырнул из темноты толстый Мак-
сим, и ловко подлил Сёме водки. — Вы ещё
внутри не были. Гламур! Пафос! Шарман!
— Какой, блять, гламур, без шампанско-
го… — Шмыгнула носом Сёма, и выпила
водку. — Но раз уж пришли…
— А я об чём! — Возрадовался Максим,
допил остатки водки, и ловко закинул в ку-
сты пустую бутылку. — Давайте же войдём!
И мы вошли в сарай, заплатив косогла-
зой пожилой женщине в очках Гарри Пот-
тера, что сидела в собачьей конуре у входа,
сорок рублей за возможность собственны-
ми глазами увидеть обещанный гламур и
пафос. И получили взамен четыре автобус-
ных билетика образца восемьдесят седьмо-
го года.
 В сарае было страшно и пахло блевоти-
ной. А ещё там танцевали рэп три калеки,
одетые в треники с лампасами и в красные
пиджаки. А четвёртый калека стоял у сте-
ны, и дёргал шнурок выключателя в перио-
дичностью два дёрга в секунду. Поэтому у
него была мускулистая правая рука, и ис-
ступлённое выражение лица.
— Это Славик. — Шепнул мне в ухо мой
принц. — Здоровый как чёрт. Особенно,
справа. Ты ему не улыбайся. Может поду-
мать, что ты его соблазнить хочешь. А мы с
Максом против Славика не попрём. Он тут
в авторитете. И подругу свою предупреди.
Я наклонилась к Сёме, и быстро ей ска-
зала:
— Видишь того мудака, который свето-
музыку тут делает? Обходи его сзади. Гово-
рят, он пизды всем даёт просто так.
 — Хау матч из зе фи-и-иш! Скутер! —
Вдруг завопил один из танцующих, и Сла-
вик задёргал рукой ещё быстрее, а рэп в пи-
джаках стал ещё энергичнее.
— Щас обоссусь. — Доложила мне Сёма,
и стала ломиться к выходу.
— Куда? — Схватил её за руку Мак-
сим. — За вход сороковник уплочено, а по-
писать можно вон за той дверью. Там туа-
лет.
Я почувствовала, как меня схватила за
руку Сёмина мокрая ладошка, и поняла, что
мне тоже пиздец как необходимо попасть за
ту самую сказочную дверь. Ибо до Пятачка
я точно не дотерплю.
Мы влетели в сортир, по пути снимая
свои модные штаны, и встали как вкопан-
ные.
 — Может, в Пятачок, а? — Заскулила за
плечом Сёма, а я почувствовала, что Пята-
чок идёт нахуй, потому что я уже пописала.
В огромном помещении стоял поста-
мент. Такой, сука, каменный постамент. Как
под памятником Ленину. Но Ленина там не
было. Потому что вместо Ленина, на поста-
менте стоял унитаз. И очередь к унитазу
выстроилась. Нехуйственная такая очередь.
Из баб. И из мужиков тоже.
В тот момент, когда мы с Сёмой вошли в
этот коммунальный санузел, на унитазе си-
дела косоглазая бабушка Гарри Поттера, и
увлечённо гадила, теребя в руках клочок га-
зеты. Очередь с завистью взирала на счаст-
ливицу, и переминалась с ноги на ногу.
— Домой хочу-у-у… — Захныкала Сёму,
и тут же получила затрещину.
Не от меня.
 Я даже не поняла сначала, отчего моя
подруга, сделав странный пируэт, и потеряв
при этом лаковое сабо, вдруг наебнулась к
подножию памятника срущим людям.
Я не поняла, и обернулась.
И истина мне открылась во всей своей
ужасающей откровенности.
Позади меня стояли три бабищи.
Огромные бабищи с лицами даунов. Они
стояли, смотрели на меня пустыми глазами,
и жевали жувачку. Та бабища, у которой
была юбка в горох, наклонилась ко мне, и
басом спросила:
— Вы откуда, блять, сюда припёрлись,
суки мрачные? Промышляете в чужом ого-
роде? К Славику пришли, проститутки? Ви-
дали мы, как вы на него зырили. Особенно
ты! — Баба ткнула в меня пальцем-сардель-
кой, и я присоединилаясь к Сёме. — Аж
слюни распустила, блядища!
 — Мы из Мос… — Начала Сёма, но я
больно её ущипнула, и пискнула:
— Мы с Мостков приехали…
— Какие Мостки, бля? — Грозно поже-
вала жувачку баба в горох, и пошевелила
кустистыми бровями. — Это где такое? В
Москве, что ли?!
А я ебу? Понятия не имею, где это, и чо
такое. Но сказать сейчас слово «Москва»
было равносильно тому, что подвалить к
компании бритоголовых людей в тяжёлых
ботинках, и сказать с ярко выраженным ак-
центом: "Я твою маму ебаль".
Жить очень хотелось.
— Это далеко. Это в… Это под Сарато-
вом. Мы оттуда, из Саратова. То есть, из
Мостков, что под Саратовом…
Поток мысли у меня иссяк, и я с наде-
ждой подняла голову вверх, и посмотрела
на срущую бабушку. Бабушка меня про-
игнорировала, а Сёма уже начинала терять
сознание.
Бабищи переглянусь, и стали громко
чавкать.
Мы с Сёмой ждали вердикта.
— А хули вы сюда пришли? — Наконец,
спросила нас бабопидор в горох, и снова
шевельнула бровью.
— А мы слыхали у себя в Мостках, что
круче "Старого Замка" клуба нету. Что са-
мые красивые девушки тут тусуют, и что
тут роскошно и богато очень… Мы посмо-
треть приехали, потом в Мостках всем на-
шим расскажем. — Я уже не знала, чо тако-
го сказать этой машине для убийства, что-
бы она выпустила нас с Сёмой отсюда жи-
выми.
 — И в Саратове всем расскажи. — Вдруг
подала голос вторая бабопидор, с татуиров-
кой на пальцах. — Ты всем там расскажи,
что "Старый Замок" — это… Это… — Сло-
варный запас у бабы закончился, поэтому
она просто выплюнула свою жувачку в сере-
дину соей пышной причёски, и закончи-
ла: — Можете уёбывать отсюда.
— Спасибо, тётенька!!! — Заорала Сёма,
и понеслась к выходу, не оглядываясь на-
зад.
Я её не винила. Потому что поступила
точно так же.
Мы вылетели из "Старого Замка", про-
ебали Сёмины лаковые сабо, споткнулись и
упали раза по два, но довольно-таки быстро
добежали до ООО "Пятачок".
— Поссым, и по рыбке? — Виновато
спросила я у Сёмы, глядя как она трясущи-
мися руками стягивает с себя штаны фирмы
"Хунь Пынь Чоу".
— По пивку, и в Москву. — Твёрдо отве-
тила Сёма, и тихо, по-фашистски, пукну-
ла. — Ебала я в рот такие километровые
хуи, ага.
… Вы были на даче у моего деда? Конеч-
но, нет. Что вы там забыли? Я и сама там не
была уже лет десять. Да и хуй пустил бы вас
мой дед к себе на дачу… Нахуй вы там ему
были бы нужны?
А вот я бы пустила.
И настоятельно рекомендовала бы посе-
тить знаменитый клуб "Старый Замок".
Ведь, если вы никогда не были на дан-
синге в "Старом Замке" — вы прожили бес-
смысленную жизнь.
Поверьте моему опыту.
 Всё идёт по плану…
-01-2008 00:40

25 — Так, записывай… — командова-

ла в телефонную трубку Сёма: — Три
пачки гидропирита, три флакона перекиси
водорода, пузырь нашатырного спирта…
*Титры: Сёма. Шешнаццати лет от роду.
Судя по первичным половым признакам —
баба. Вторичные отсутствуют. Имеет стар-
шую сестру — ученицу парикмахерского
училища, и обширную лысину на затылке,
полученную в результате неудачной попыт-
ки стать блондинкой. Тем не менее, услуга-
ми Сёмы как парикмахера пользуюцца все,
кому жалко тратить бабки на салон красо-
ты.*
— Угу… — кивнула в трубку я, не изме-
няя своей привычке во время телефонного
разговора жестикулировать так, будто меня
на том конце провода видят.
*Титры: Лида. Шешнаццати лет отроду.
Судя по первичным половым признакам —
баба, судя по вторичным — баба, которой
суждено умереть девственницей. Такое
ебать никто не станет. Имеет рыжую во-
лосню по всей башке, хочет превратица в
платиновую блондинку. Мозги отсутству-
ют.*
— Хуле угукаешь? Ноги в руки — и в
аптеку! — скомандовала Сёма, и бросила
трубку.
…Через полчаса я сидела на табуретке,
замотанная по шею в мамину праздничную
скатерть, а Сёма, вывалив язык, старатель-
но хуячила толкушкой для пюре большые
белые таблетки.
— Это что такое? — спрашиваю, и боюсь
уже чота.
 — Это такая поеботина, — важно отве-
чает Сёма, и добавляет в фарфоровую миску
нашатырный спирт, — от которой волосы
становяцца белыми. У меня Светка всегда
так делала, когда девок своих красила.
— Ты хоть одну девку после этой проце-
дуры видала? — Спрашиваю, и нервничаю
такая.
— Неа. — Спокойно отвечает Сёма, и
льёт в миску перекись водорода.
— Слыш, а вдруг они потом облысе-
ли? — Я ещё больше занервничала, если
кто не понял.
— Может, и облысели… — философски
отозвалась Сёма, почесав свою плешь, — а
может, и нет. Жизнь покажет. Погнали!
С этими словами Сёма вылила мне на
голову аццкий раствор, воняющий коша-
чьими ссаками, и принялась размазывать
его по моим рыжим волосам. Голова не-
стерпимо зачесалась.
— Жжёт? — осведомилась Сёма.
— Пиздецки.
— Это хорошо. Значит, гидропирит
свежый. Реакция идёт. Шапочка для душа
есть?
— Есть.
— В ванной?
— Угу, на крючке висит.
— Щас принесу. Штоп процесс шол бы-
стрее, надо штоп башка в тепле была.
Сижу. Глаза слезяцца. Нос распух от
вдыхания миазмов. Башку щиплет, и что-то
там потрескивает.
Возвращаецца Сёма, неся в руках поли-
этиленовую шапочку и папину ондатровую
шапку.
 — Сиди, не шевелись. — Командует она,
и напяливает на меня поочерёдно шапочку
для душа, и папашины меха.
— А папа меня не атпиздит? — тихо
спрашиваю я, и морщусь. Под этими девай-
сами стало нестерпимо жарко, и башка за-
чесалась так, слово среди размоченного в
кошачьем ссанье гидропирита, миллиарда-
ми вшей было затеяно соцсоревнование
"Кто быстрее выжрет Лиде моск"
— Атпиздит конечно. Если с работы
вернёцца раньше. — Сёма всегда была реа-
листкой. — Он во сколько приходит с рабо-
ты?
— В восемь… — отвечаю, и зубами скри-
плю. Терпеть больше сил нету никаких.
— Значит, час у нас ещё в запасе есть, не
сцы. Тебе ещё десять минут сидеть оста-
лось.
 Последующие десять минут были самы-
ми страшными в моей жизни. Пару лет спу-
стя, лёжа в родильном кресле, я не орала
как все порядочные бабы, а мерзко хихика-
ла, вспоминая те десять минут. Ибо родить
мне было легче, чем выдержать ту нечело-
веческую процедуру.
— Всё. Смываем.
Голос Сёмы прозвучал как в тумане.
— Мир вашему дому, чукчи. — слева по-
слышался совершенно не Сёмин голос. —
Ушы мёрзнут, доча?
Пиздец. Вернулся папа.
*Титры. Папа. Триццати семи лет отро-
ду. Мужыг. С бородой. Характер суровый,
но чувство юмора всё окупает. Пизды точно
не даст, но заподъёбывать может до смер-
ти*
 — Я крашу волосы. — Ответила я, и, на-
клонившись, вытерла слезящие глаза о па-
пин рукав.
— Зачем ты красишь волосы мочой? —
серьёзно осведомился папа, и склонил го-
лову на бок.
— Это не моча. Это краска.
— Никогда не видел краску, которая во-
няет ссаньём! — развеселился папа, и поин-
тересовался: — моя шапка должна добавить
твоим волосам пышности и блеска? Дай по-
зырить!
С этими словами папа содрал с меня де-
вайсы, и заорал:
— Вы ёбнулись, девки??!!
Я тоже заорала, ещё не зная даже поче-
му.
— Ну что вы её напугали, а? — Сёма по-
пыталась выпихнуть моего папу из комна-
ты, и пояснила: — этот дым от неё идёт, по-
тому что гидропирит был свежый очень,
понимаете?
— Не понимаю. — ответил папа, и не
пожелал выпихивацца из комнаты.
— Сразу видно — вы не парикмахер. —
Отрезала Сёма, и потрогала мои волосы. —
Идём смывать. Кажецца всё.
Я встала, и на негнущихся ногах пошла в
ванную. Папа шёл за мной, размахивая газе-
той "Московский Комсомолец", и открывая
по пути все окна и двери в доме.
Сёма поставила меня раком над ванной,
и принялась смывать с меня свежый гидро-
пирит душем.
Я одним глазом смотрела вниз, на то,
что смывалось с моей головы, и поинтере-
совалась:
 — А почему твой гидропирит так похож
на волосы?
— Он похож на таблетки, дура. А это
твои собственные волосы. Таблетки свежые
были, я ж сразу сказала. Ну, пережгли мы
тебя немножко, с кем не бывает?
Не знаю, с кем не бывает. Со мной все-
гда бывает всё, что можно и нельзя себе
представить. Волосы отвалились? Хуйня.
Гидропирит зато попался очень свежый, те-
перь я сама это видела.
Сёма выключила воду, вытерла меня по-
лотенцем, и сказала:
— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю…
Я выпрямилась, хрустнув позвоночни-
ком, и с надеждой посмотрела на Сёму:
— Ну как?
Сёма нахмурилась, сделала шаг назад,
ещё раз на меня посмотрела, и громко
крикнула:
— Дядя Слава, а до скольки у нас аптека
работает?
— До восьми! — Раздался ответ. —
Только там парики не продаются.
Я задрожала, и стала рвацца к зеркалу.
Сёма сдерживала мой натиск всем телом.
— Дядя Слава, а вы не сбегаете щас в
аптеку за гидропиритом? Надо бы ещё ра-
зок Лидку прокрасить…
Раздались шаги, дверь ваной распахну-
лась, и на пороге появился папа.
Повисла благостная пауза.
— Зелёнка и йод у нас есть. В аптеку не
пойду. — Почему-то сказал папа, и мерзко
захихикал.
— А зачем мне зелёнка? — я уже поняла,
что на башке у меня полный понос, но
зелёнка меня смущала.
— Это не тебе. Это для Сёмы. Ты же щас
в зеркало посмотришь, да?
— ДА!!! — заорала я, со всей дури пихая
Сёму, и прорываясь к зеркалу…
Лучше бы я этого не делала.
Амальгамная поверхность показала мне
зарёванную девку с распухшим носом, и с
разноцветными кустиками волос на голове.
Чёлка получилась ярко-оранжевой, кон-
цы волос — жёлтыми, корни — серо-пеги-
ми, а вдоль пробора торчал весёленький
гребень. Как у панка.
— ЫЫЫЫЫ?? — Вопросительно взвыла
я, и ткнула пальцем в гребень.
— Гидропирит был свежий… Волосы от-
валились… Но они ещё вырастут, Лид… —
из-за папиной спины ответила Сёма, после
чего быстро съебнула куда-то в прихожую.
 Я посмотрела на папу.
— Знаешь, чо я вспомнил? — сказал па-
па, поглаживая бороду, — Когда мне было
шестнадцать — в моде хиппи были. И друг
у меня имелся, Витя-Козява, пиздецкий
хиппарь. Приходил на танцы в будённовке,
в дермантиновых штанах и в тельняшке. А
на шее у него висела унитазная цепь… Но
это всё хуйня. На этой цепи болталась про-
бирка, спизженная из кабинета химии, а в
ней ползала живая муха. На танцах все ба-
бы смотрели только на него. У меня шансов
не было.
Это ты к чему? — спросила я, когда папа
замолчал.
— К тому, что у него на башке примерно
такая же хуйня была, как у тебя щас. Тебе
муху поймать?
— Не надо… — ответила я, и заревела.
 Папа прижал меня к себе, погладил ме-
ня по мокрой голове, и утешил:
— Щас, говорят, панки в моде? Что они
там носят? Рваные джинсы? Куртки-косухи?
Жрут на помойках и матом ругаюцца? Курт-
ку я куплю тебе завтра, на помойках жрать
сама научишься, а всё остальное ты умеешь.
И имеешь.
В прихожей хлопнула дверь. Сёма съеба-
лась. Я оторвала голову от папиного плеча,
ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и по-
интересовалась у папы:
— У тебя есть большой гвоздь?
— Есть, — ответил отец, — ты хочешь
его Сёме в голову вбить?
— Хочу. Но не буду. Я им щас буду
джинсы рвать. Штоп как у панков было…
— Пойдём, помогу… — сказал папа, и
мы пошли делать из меня панка…
 На следующий день я сбрила машинкой
волосы на висках, оставив только один гре-
бень. И выкрасила его в синий цвет цвет-
ным лаком для волос… Были такие раньше
в продаже.
Майка с Егором Летовым пятидесятого
размера, и рваные джинсы, увешанные
ключами от пивных банок органично до-
полнили мой образ.
Оставалось сделать последний шаг.
— Алло? — я очень волновалась, и слег-
ка заикалась.
— Это кто, бля? — вежливо спросили
меня на другом конце провода.
— Серёж, это Лида. Помнишь, мы к тебе
приходили с Маринкой? Вы с ней траха-
лись, а я вам на пианино "Всё идёт по пла-
ну" играла…
 — Ну и чо?
— Ну и нихуя. Когда следующий кон-
церт «Гражданки», бля?
— Севодня вечером на Полянке.
— Я еду с вами!
— А с хуя ли?
— А патамушта я так хочу, понял? Я хочу
быть панком!
Серёжа поперхнулся:
— Какой из тебя панк, цырла пригламу-
ренная?
А я сурово припечатала:
— Нихуёвый.
— Приходи, заценим.
Отбой.
Тем же вечером я поехала на Полянку,
где вместе со всеми орала "А при коммуниз-
ме всё будет заебись, он наступит скоро —
надо только подождать!", а после концерта
атпиздила правой ногой какую-то марамой-
ку, которая попыталась кинуть меня на но-
венькую косуху…
Ещё через полгода, проводив Серёжку в
армию, я влюбилась в школьного золотого
медалиста Лёшу, и все мои панк-девайсы
отправились на антресоли.
Сёма покрасила меня в благородный
каштановый цвет, подстригла под Хакама-
ду, и…
И что было потом — это уже совершен-
но другая история.
Но я до сих пор трепетно храню свои
рваные джинсы, и, нажрав рыло, частенько
ору в караоке "Всё идёт по плану". Причём,
без аккомпанемента. И вместе со своим бо-
родатым папой.
 А блондинкой я потом всё-таки стала. В
двадцать два года. И без помощи Сёмы…
Титры:
"…А моя душа захотела на покой,
Я обещал ей не участвовать в военной
игре,
Но на фуражке на моей серп и молот и
звезда,
Как это трогательно: серп и молот, и
звезда,
Лихой фонарь ожидания мотается…
И все идет по плану…"
 Взрослые игрушки
-12-2007 14:05

14 Прим. автора: прочитать-

поржать-забыть.
Когда коту делать нехуй — он себе яйцы
лижет. (с) Народная мудрость.
— Слушай, у меня есть беспесды ахуен-
ная идея! — муж пнул меня куда-то под жо-
пу коленкой, и похотливо добавил: — Тебе
понравицца, детка.
Детка.
Блять, тому, кто сказал, что бабам нра-
вицца эта пиндосская привычка называть
нас детками — надо гвоздь в голову вбить.
Вы где этому научились, Антониобандеро-
сы сраные?
Лично я за детку могу и ёбнуть. В гычу.
За попытку сунуть язык в моё ухо, и сделать
им "бе-бе-бе, я так тибя хачю" — тоже. И,
сколько не говори, что это отвратительно и
нихуя ни разу не иратично — реакции ни-
какой.
— Сто раз говорила: не называй меня
деткой! — я нахмурила брови, и скрипнула
зубами. — И идея мне твоя похуй. Я спать
хочу.
— Дура ты. — Обиделся муж. У нас сего-
дня вторая годовщина свадьбы. Я хочу раз-
нообразия и куртуазности. Сегодня. Ночью.
Прям щас. И у меня есть идея, что немало-
важно.
Вторая годовщина свадьбы — это, ко-
нечно, пиздец какой праздник. Без куртуаз-
ности и идей ну никак нельзя.
— Сам мудак. В жопу всё равно не дам.
Ни сегодня ночью. Ни прям щас. Ни завтра.
Хуёвая идея, если что.
 Муж оскорбился:
— В жопу?! Нужна мне твоя срака сто
лет! Я ж тебе про разнообразие говорю. Да-
вай поиграем?
Ахуеть. Геймер, бля. Поиграем. В два ча-
са ночи.
— В дочки-матери? В доктора? В прят-
ки? В "морской бой"?
Со мной сложно жыть. И ебацца. Пото-
му в оконцовке муж от меня и съёбся. Я ж
слОва в простоте не скажу. Я ж всё с подъ-
ебоном…
— В рифмы, бля! — не выдержал муж.
Пакля!
— Хуякля. — На автомате отвечаю, и по-
нимаю, что извиницца б надо… Годовщина
свадьбы веть. Вторая. Это вам не в тапки
срать. — Ну, давай поиграем, хуле там. Во
что?
 Муж расслабился. До пиздюлей сегодня
разговор не дошёл. Уже хорошо.
— Хочу выебать школьницу!
Выпалил, и заткнулся.
Я подумала, что щас — самое время для
того, чтоб многозначительно бзднуть, но не
смогла как не пыталась.
Повисла благостная пауза.
— Еби, чотам… Я тебе потом в КПЗ буду
сухарики и копчёные окорочка через адво-
ката передавать. Как порядочная.
Супруг в темноте поперхнулся:
— Ты ёбнулась? Я говорю, что хочу как
будто бы выебать школьницу! А ей будеш
ты.
Да гавно вопрос! Чо нам, кабанам? Нам
што свиней резать, што ебацца — лиш бы
кровища…В школьницу поиграть слабо во
вторую годовщину супружества штоле? Как
нехуй делать!
— Ладно, уговорил. Чо делать-то надо?
Самой уж интересно шопесдец.
Кстати, игра в школьницу — это ещё
хуйня, я чесно говорю. У меня подруга есть,
Маринка, так её муж долго на жопоеблю
разводил, но развёл только на то, чтоб вы-
ебать её в анал сосиской. Ну, вот такая
весёлая семья. Кагбутта вы прям никогда с
сосиской не еблись… Пообещал он ей за это
сто баксоф на тряпку какую-то, харкнул на
сосиску, и давай ею фрикции разнообраз-
ные в Маринкиной жопе производить. И
увлёкся. В общем, Маринка уже перецца от
этого начала, глаза закатила, пятнами по-
шла, клитор налимонивает, и вдуг её муж
говорит: "Упс!". Дефка оборачивается, а
муш сидит, ржот как лось бамбейский, и со-
сисную жопку ей показывает. Марина дро-
чить перестала, и тихо спрашывает: "А где
остальное?", а муш (кстати, ево фамилие —
Петросян. Нихуя не вру) уссываецца, сука-
бля: "Где-где… В жопе!" И Марина потом
полночи на толкане сидела, сосиску из себя
выдавливала. Потом, кстати, пара разве-
лась. И сто баксоф не помогли.
А тут фсего делов-то: в школьницу по-
играть!
Ну, значит, Вова начал руководить:
— Типа так. Я это вижу вот как: ты, та-
кая школьница, в коричневом платьице, в
фартучке, с бантиком на башке, приходиш
ко мне домой пересдавать математику. А я
тебя ебу. Как идея?
— Да пиздец просто. У меня как рас тут
дохуя школьных платьев висит в гардеробе.
На любой вкус. А уж фартуков как у дурака
фантиков. И бант, разумееца, есть. Парадно-
выгребной. Идея, если ты не понял, какая-
то хуёвая. Низачот, Вольдемар.
— Не ссы. Мамин халат спиздить мо-
жешь? Он у неё как раз говнянского цвета, в
темноте за школьное платье прокатит. Фар-
тук на кухне возьмём. Похуй, что на нём по-
мидоры нарисованы. Главное — он белый.
Бант похуй, и без банта сойдёт. И ещё дудка
нужна.
Какая, бля, дудка????????? Дудка ему на-
хуя?????
— Халат спизжу, нехуй делать. Фартук
возьму. А дудка зачем?
— Дура. — В очередной раз унизил мой
интеллект супруг. — в дудке вся сила. Это
будет как бы горн. Пионерский. Сечёш? Это
фетиш такой. И фаллический как бы сим-
вол.
Секу, конечно. Мог бы и не объяснять. В
дудке — сила. Это ж все знают.
 В темноте крадусь на кухню, снимаю с
крючка фартук, как крыса Шушера тихо
вползаю в спальню к родителям, и тырю
мамин халат говняного цвета. Чтоб быть
школьницей. Чтоб муж был щастлив. Чтоб
пересдать ему математику. А разве ваша
вторая годовщина свадьбы проходила как-
то по-другому? Ну и мудаки.
В тёмной прихожей, натыкаясь сракой
то на холодильник, то на вешалку, переоде-
ваюсь в мамин халат, надеваю сверху фар-
тук с помидорами, сую за щеку дудку, спиз-
женную, стыдно сказать, у годовалого сына,
и стучу в дверь нашей с мужем спальни:
— Тук-тук. Василиваныч, можно к вам?
— Это ты, Машенька? — отвечает из-за
двери Вова-извращенец, — Входи, детка.
Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и
зловещим шёпотом ору:
 — Сто первый раз говорю: не называй
меня деткой, удмурт!!! Заново давай!!!
— Сорри… — доносицца из темноты, —
давай сначала.
Сую в рот пионерский горн, и снова сту-
чусь:
— Тук-тук. Василиваныч, к Вам можно?
— Кто там? Это ты, Машенька Петрова?
Математику пришла пересдавать? Заходи.
Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде
«Кукарачю». Маршырую по-пианерски.
И ахуеваю.
В комнате горит ночник. За письменным
столом сидит муж. Без трусов но в шляпе.
Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнеч-
ных очках. И что-то увлеченно пишет.
Оборачивается, видит меня, и улыбаец-
ца:
 — Ну, что ж ты встала-то? Заходи, при-
саживайся. Можешь подудеть в дудку.
— Васильиваныч, а чой та вы голый си-
дите? — спрашиваю я, и, как положено
школьнице, стыдливо отвожу глаза, и бес-
палева дрочу дудку.
— А это, Машенька, я трусы постирал.
Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Мо-
жешь тоже раздецца. Я и твои трусики
постираю.
Вот пиздит, сволочь… Трусы он мне
постирает, ога. Он и носки свои сроду ни-
когда не стирал. Сука.
— Не… — блею афцой, — Я и так без
трусиков… Я ж математику пришла перес-
давать всё-таки.
Задираю мамин халат, и паказываю му-
жу песду. В подтверждение, значит. Быстро
так показала, и обратно в халат спрятала.
 За солнечными очками не видно выра-
жения глаз Вовы, зато выражение хуя более
чем заметно. Педофил, бля…
— Замечательно! — шепчет Вова, — Ма-
тематика — это наше фсё. Сколько будет
трижды три?
— Девять. — Отвечаю, и дрочу дудку.
— Маша! — Шёпотом кричит муж, и
развязывает галстук. — ты гений! Это же
твёрдая пятёрка беспесды! Теперь второй
вопрос: ты хочешь потрогать мою писю,
Маша?
— Очень! — с жаром отвечает Маша, и
хватает Василиваныча за хуй, — Пися —
это вот это, да?
— Да! Да! Да, бля! — орёт Вова, и обиль-
но потеет. — Это пися! Такая вот, как ты
видишь, писюкастая такая пися! Она тебе
нравицца, Маша Петрова?
 — До охуения. — отвечаю я, и понимаю,
что меня разбирает дикий ржач. Но дер-
жусь.
— Тогда гладь её, Маша Петрова! То
есть нахуй! Я ж так кончу. Снимай трусы,
дура!
— Я без трусов, Василиваныч, — напо-
минаю я извру, — могу платье снять.
Школьное.
Муж срывает с себя галстук, бейсболку и
очки, и командует:
— Дай померить фартучек, Машабля!
Нет проблем. Это ж вторая годовщина
нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите
мне — кто из вас не ебался в тёщином фар-
туке во вторую годовщину свадьбы — и я
скажу кто вы.
— Пожалуйста, Василиваныч, меряй-
те. — снимаю фартук, и отдаю Вове.
 Тот трясущимися руками напяливает
его на себя, снова надевает очки, отставляет
ногу в сторону, и пафосно вопрошает:
— Ты девственна, Мария? Не касалась
ли твоего девичьего тела мушская волоса-
тая ручища? Не трогала ли ты чужые писи
за батончег Гематогена, как путана?
Хрюкаю.
Давлюсь.
Отвечаю:
— Конечно, девственна, учитель матема-
тики Василиваныч. Я ж ещё совсем малень-
кая. Мне семь лет завтра будет.
Муж снимает очки, и смотрит на меня:
— Бля, ты специально, да? Какие семь
лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, те-
перь хуй упал. И всё из-за тебя.
 Я задираю фартук с помидорами, смо-
трю как на глазах скукоживаецца Вовино
барахло, и огрызаюсь:
— А хуле ты меня сам сбил с толку?
"Скока буит трижды три?" Какой, бля, деся-
тый класс?!
Вова плюхаецца на стул, и злобно шеп-
чет:
— А мне что, надо было тебя просить
про интегралы рассказать?! Ты знаешь чо
это такое?
— А нахуя они мне?! — тоже ору шёпо-
том, — мне они даже в институте нахуй не
нужны! Ты ваще что собираешься делать?
Меня ебать куртуазно, или алгебру препо-
давать в три часа ночи?!
— Я уже даже дрочить не собираюсь.
Дура!
 — Сам такой!
Я сдираю мамашин халат, и лезу под
одеяло.
— Блять, с тобой даже поебацца нор-
мально нельзя! — не успокаиваецца муж.
— Это нормально? — вопрошаю я из-
под одеяла, и показываю ему фак, — Заста-
влять меня дудеть в дудку, и наряжацца в
хуйню разную? "Ты девственна, Мария? Ты
хочеш потрогать маю писю?" Сам её трогай,
хуедрыга! И спасибо, что тебе не приспичи-
ло выебать козлика!
— Пожалуйста!
— Ну и фсё!
— Ну и фсё!
Знатно поебались. Как и положено в
годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разно-
образно.
 В соседней комнате раздаёцца деццкий
плач. Я реагирую первой:
— Чо стоишь столбом? Принеси ребёнку
водички!
Вова, как был — в фартуке на голую жо-
пу, с дудкой в руках и в солнечных очках,
пулей вылетает в коридор.
… Сейчас сложно сказать, что подняло в
тот недобрый час мою маму с постели… Мо-
жет быть, плач внука, может, жажда или
желание сходить поссать… Но, поверьте
мне на слово, мама была абсолютно не го-
това к тому, что в темноте прихожей на неё
налетит голый зять в кухонном фартуке, в
солнечных очках и с дудкой в руке, уронит
её на пол, и огуляет хуем по лбу…
— Славик! Славик! — истошно вопила
моя поруганная маман, призывая папу на
подмогу, — Помогите! Насилуют!
 — Да кому ты нужна, ветош? — раздался
в прихожей голос моего отца.
Голоса Вовы я почему-то не слышала. И
мне стало страшно.
— Кто тут? Уберите член, мерзавец! Из-
вращенец! Геятина мерская!
Мама жгла, беспесды.
— Отпустите мой хуй, мамаша… — нако-
нец раздался голос Вовы, и в щель под за-
крытой дверью спальни пробилась полоска
света. Вове наступил пиздец.
Мама визжала, и стыдила зятя за непри-
стойное поведение, папа дико ржал, а Вова
требовал отпустить его член.
Да вот хуй там было, ага. Если моей ма-
ме выпадает щастье дорвацца до чьего-то
там хуя — это очень серьёзно. Вову я жале-
ла всем сердцем, но помочь ему ничем не
могла. Ещё мне не хватало получить от ма-
мы песдюлей за сворованный халат, и из-
вращённую половую жызнь. Так что мужа я
постыдно бросила на произвол, зная точно,
ЧЕМ он рискует. Естественно, такого мало-
душия и опёздальства Вова мне не простил,
и за два месяца до третьей годовщины на-
шей свадьбы мы благополучно развелись.
Но вторую годовщину я не забуду нико-
гда.
Я б и рада забыть, честное слово.
Но мама… Моя мама…
Каждый раз, когда я звоню ей, чтобы
справицца о её здоровье, мама долго кашля-
ет, стараясь вызвать сочувствие, и нагнетая
обстановку, а в оконцовке всегда говорит:
— Сегодня, как ни странно, меня не пиз-
дили по лицу мокрым хуем, и не выкололи
глаз дудкой. Стало быть, жыва.
 Я краснею, и вешаю трубку.
И машинально перевожу взгляд на стен-
ку. Где на пластмассовом крючке висит бе-
лый кухонный фартук.
С помидорами.
Я ж пиздец какая сентиментальная…

В погоне за прекрасным…
-10-2007 21:40

08 Мы с Юлькой любим всё пре-

красное: килограммы баксов, розо-
вых младенцев, качественный кокос, и, ко-
нечно же, красивых мущщин.
Красивыми мущщинами на улице про-
сто так не разживёшься. Их искать надо.
В местах, где они водятся.
Сначала мы сдуру искали мущщин в
стриптиз-клубах. И даже нашли себе пароч-
ку карамелек в стрингах.
И даже потусили пару дней на даче у од-
ной из карамелек, ага.
Но наши надежды на качественный секс
рухнули почти одновременно.
Юлькина надежда рухнула в тот момент,
когда Юля, преисполненная желания пре-
даться разврату ниибическому, и похоти
разнузданной, содрала зубами стриптизёр-
ские стринги, и обнаружила в них…
А вот нихуя она в них не обнаружила.
Да.
Поэтому её душераздирающий крик
"ТВОИМ КРЮЧКОМ ТОЛЬКО ВАРЕЖКИ
ВЯЗАТЬ, ТАНЦОР ХУЕВ!" разнёсся по всему
немаленькому дому, и достиг моих ушей в
тот момент, когда моя карамель, смущённо
теребя свои трусишки-лоскутики, прокур-
лыкала мне на ушко: "А ты знаешь… Я лю-
блю, когда мне попку лижут… И пальчиком
тудым-сюдым…"
И мой, не менее душераздирающий
крик "ПИДОРАС!!! ПУСТЬ ТЕБЕ МОЛДАВ-
СКИЙ ДЕД ЖОПУ ЛИЖЕТ!!!" вернулся от-
ветным почтовым голубем в Юлькин орган
слуха.
Казалось бы, ловить нам в этом педри-
стическом хаусе нечего, но мы всё равно
остались там ещё на два дня. Потому что,
помимо баксов, кокоса и младенцев, мы
очень любим комфорт. И не просто ком-
форт, а комфорт халявный.
А комфорта в гомо-коттедже было хоть
жопой жуй.
Вот мы и сидели два дня поочерёдно то
в сауне, то в джакузи, то в бассейне, то на
биде.
 Дуры, хуле…
Педики-стриптизёры, кстати, оказались
неплохими собеседниками, и с ними было о
чём попесдеть в промежутках между бас-
сейном и биде.
Наверное, мы с Юлей тоже им пригля-
нулись. Иначе, с чего бы они нас не выгна-
ли сразу?
С тех пор мы твёрдо усвоили, что в
стриптиз-клубах ловить нечего, а красивых
мущщин хотелось до дрожи не скажу где.
И тогда мы с Юлией поехали на юга.
Юга эти находились в Феодосии, и, лёжа
на верхней полке в купе поезда, я стара-
тельно накидывала в блокнот с косорылым
зайцем на обложке, план нашего отдыха.
Вкратце он выглядел так:
1) Посетить музей Айвазовского, и по-
смотреть все картины.
 2) Съездить на Кара-Даг.
3) Купить маме бусы из ракушек, а
сестрёнке соломенную шляпу.
4) Сходить на дегустацию вин.
5) Загореть как Анжела Дэвис.
6) Выебать одного мучачу. Покрасившее.
Последний пункт я, подумав, вычеркну-
ла, ибо устыдилась.
И всё сразу пошло не по плану…
В первый день своего приезда мы с
Юлей свински нажрались креплёного вина,
и в музей нас не пустили, потому что Юлю
тошнило в пакет с абрикосами.
Тогда мы наплевали на культурно-ду-
ховное обогащение, и пошли гулять по на-
бережной.
Гуляя вдоль набережной, мы с Юлькой
то и дело натыкались на разных персона-
жей, предлагавших то взвесить нас, то из-
мерить давление, то определить силу свое-
го биополя, то нарисовать на нас друже-
ский шарж.
Мы, естественно, не могли пропустить
всю эту развлекуху, и шумно взвесились на
допотопных весах, наверняка спизженных
из какого-нибудь местного санатория для
сифилитиков.
Взвесились на брудершафт.
Я, Юлька, и пакет с абрикосами и блево-
той.
Суммарный вес наш составил сто кило-
граммов, и то, лишь потому, что это был
максимальный вес на шкале. Наверное, мы
всё-таки, весили поболее.
Но всё равно, ликуя и веселясь, мы по-
шли и измерили давление.
 Давление у меня было хорошее, а вот у
Юльки пониженное.
И, на вопрос бабки, которая принесла
Юле эту ужасную весть, "Девушка, Вас не
тошнит?" — Юлька вновь проблевалась в
абрикосы.
Следующим этапом стало измерение на-
ших биополей.
Одноглазый тощий мужик, одетый в
портьеру на голое тело, пучил на нас глаза,
и старался придать себе сходство с Коппер-
филдом.
Но получалось у него хуёво.
Феодосийский маг простирал над наши-
ми головами костлявые руки, тряся волоса-
тыми рыжими подмышками, и вращал гла-
зами:
— Положите руки на эти пластины! —
вещал Копперфилд местного розлива, и со-
вал под Юлькины ладони две железки с
проводками, — Щас мой прибор измерит
ваше биополе!!!
Хуйевознаит, о каком приборе говорил
этот Акопян в школьной шторе, но прибор
этот мне уже не нравился.
И Юлька, поплевав на руки, отважно ёб-
нула по предложенным платинам, а в ответ
пластины ёбнули Юлю током, и она, чуть
дымясь, упала на южный асфальт.
Маг вскричал:
— Вы видели? Видели это?! Какое пре-
красное биополе у вашей подруги!!!
И при этом быстро-быстро запихивал
свой прибор куда-то под свою занавеску.
Даже боюсь предположить — куда имен-
но…
Юлина тушка тухло лежала на асфальте,
и, что самое страшное, её не тошнило. А это
плохой знак.
Акопян тем временем намылился
съебаться, но был остановлен моей недрог-
нувшей рукой.
Точным движением хирурга, которым я
всегда мечтала стать, но так и не стала, я
схватила его за яйца, и ласково спросила:
— Ты где электрошок этот угнал, элек-
трик хуев?
Копперфилд заволновался. Наверное, он
не познал ещё радости отцовства, и был в
одном шаге от того, чтобы не познать её
уже никогда. Поэтому честно ответил:
— Я не знаю… Я наёмный рабочий… Я
вообще не знаю чё это такое… но оно нико-
гда раньше током не било…
Я легонько сжала магические тестику-
лы, и, с еле уловимой угрозой в голосе ска-
зала:
 — Я раздавлю тебе яйца, быдло. Ты ме-
ня понял, да? Если. Моя. Подруга. Щас. Не
очнётся. Я считаю до десяти. Десять… Де-
вять…
На счёт "Три…" Юльку стошнило.
Я ослабила хватку, и через секунду Ако-
пяна рядом уже не стояло.
— Я блюю… — то ли спросила, то ли до-
ложила Юлька, и заржала: — А ведь могла
и сдохнуть! Гыыыыыыыыыыыыыы!!!
Небольшая толпа зевак, предвкушавших
приезд труповозки, и отбуксировку Юльки-
ного трупа в местный морг, обиженно рас-
сосалась, и мы продолжили свой путь.
Следующей остановкой стал местный
Репин, который за пять минут брался нари-
совать наш с Юлькой портрет.
Мы сели на лавочку, обняли друг друга,
и принялись лучезарно улыбаться.
 Через пять минут Репин сдул с рисунка
крошки карандаша, и протянул нам полот-
но…
С листа хуёвой бумаги, формата А4 на
нас смотрели два дауна в стадии ремиссии.
Я была дауном слева. Я опознала себя по
бусам из ракушек.
Почему-то у меня не было трёх перед-
них зубов, и не хватало одной сиськи.
Юльку нарисовали ещё хуже. У неё не
было зубов, волос, ушей, и обоих сисек.
Последнее, в принципе, было справед-
ливым.
Репин широко улыбался, и требовал
свой гонорар.
Первой очнулась Юлька.
Она сплюнула под ноги художнику,
склонила голову набок, и ласково сказала:
 — Мужик. Знаешь, какое у меня сильное
биополе? Я током бью как электрический
скат, бля. Вон, Лидка знает. — Тут я закива-
ла и тоже сплющила харю. — А вот за такой
пейзаж я тебе щас уебу в твой мольберт но-
гой, а в твои щуплые яйца — током в двести
двадцать.
И тут уже очнулась я:
— А у меня нету биополя. Зато у меня
давление как у космонавта, ага. И твёрдая
рука хирурга. Я тебя щас кастрирую, понял,
да?
Репин понял всё правильно. И гонорар
требовать перестал.
А мы с Юлькой пошли дальше, изредка
делая остановку, и разглядывая наш пор-
трет.
И вот что интересно: он нам начинал
нравиться!
 Пройдя с километр, мы даже решили
вернуться, и дать Репину денег. Но не успе-
ли.
— Девушки, вы не заблудились?
Мы с Юлой обернулись на голос, и лица
наши приобрели сходство с нашим портре-
том.
Потому что позади нас стоял потрясаю-
щий мужыг!
Это был Рики Мартин и Брэд Питт в од-
ном флаконе!
Это был эротический сон с клитораль-
ным оргазмом!
Это был ОН!
Наш Красивый Мущщина, ради которо-
го мы пропиздячили тыщу километров!!!!
И мущщина этот улыбался белоснежной
улыбкой в тридцать два зуба, и невзначай
шевелил круглыми, накачанными сиськами
под тонкой белой рубашкой.
Я, например, кончила сразу.
Юлька, судя по слюнявому подбородку,
и трясущимся ногам — тоже.
Мущщина смотрел на нас благосклонно,
и даже приблизился, и поцеловал мою руку.
Жаль, я не умею испытывать множе-
ственный оргазм. А оно бы щас мне приго-
дилось.
— Евгений. — Сказал мущщина.
— Ыыыыыыыыыыыыыыы… — сказали
мы с Юлей, и вновь стали похожими на
свой портрет. Репин воистину был великим
художником. Зря мы его обидели.
Вот так мы и познакомились.
Женька тоже приехал из Москвы, и
врал, что неженат.
 Но меня не в сарае пальцем делали, по-
этому я быстро спалила белую полоску не-
загорелой кожи на безымянном пальце пра-
вой руки Евгения.
Да ну и хуй с ней, с кожей его, и с же-
ной, которую он дома оставил.
Мы сюда за красивыми мущщинами
приехали, а не за мужьями.
Поэтому, когда Женя сказал "А не хоти-
те ли пойти ко мне в гости?" — мы очень
сразу этого захотели, и пошли за ним, как
крысы за дудкой.
Женька снимал двухкомнатный дом на
Восточной улице.
Снимал его вместе с другом Пашей.
Конечно же, по всем законам жанра, Па-
ша тоже должен был оказаться ахуенным
Элвисом Престли в лучшие годы его жыз-
ни, но Паша был красив как Юлька на дру-
жеском шарже Репина.
Мы с Юлой всю жизнь придерживаемся
железного правила: мужиков в мире ми-
льярды, а мы с ней такие одни. И ни один
Ален Делон в мире не стоит того, чтоб мы с
Юлькой из-за него срались. Наверное, на
этом правиле и держится наша двадцати-
летняя дружба.
В общем, сидим мы с ней, слюни на
Женьку пускаем до пола, и ждём, когда он
уже первый шаг сделает, и даст понять, ко-
му же из нас отвалицца кусок щастья в виде
его круглых сисег и всего остального такого
нужного.
И Женька подошёл ко мне, и сказал:
— Рыбка моя, пойдём, я покажу тебе ви-
ноград…
Фсё.
 И я перестала трястись как сопля на се-
верном ветру, а Юлька криво улыбнулась, и
прошептала тихо:
— Вот стервь… Песдуй уже, Жаба Арка-
дьевна, и без гандона не давай!
Я что-то пробурчала в ответ, и постара-
лась максимально величественно выйти в
сад.
Но, естественно, споткнулась о выста-
вленную граблю Паши, и смачно наебну-
лась.
Женя джентельменски подал мне руку, и
мы вышли в сад.
И я стояла в зарослях винограда, и маца-
ла Женю за жопу.
Но Женя почему-то не отвечал мне вза-
имным мацаньем, хотя я уже втихаря ста-
щила с себя майку.
 — Лида… — куда-то вбок сказал краси-
вый мущщина Женя, и уже по его тону я по-
няла, что пять гандонов, лежащих у меня в
заднем кармане джинсов — это лишнее… —
Лида… Я хотел попросить тебя об одолже-
нии…
Ну, приехали, бля… Теперь расскажи
мне сказку про то, что тебя вчера ограбили
хохлы, спиздили последнюю тыщу, и те-
перь тебе не на что купить обратный билет,
а дома тебя ждёт жена и дочь-малютка, ко-
торая скучает по папочке, и давицца мате-
ринской сиськой. Ну, давай, рассказывай!
— Лида… — в третий раз повторил Же-
ня. Чем изрядно заебал. Заело его, что
ли? — Понимаешь… Паша — он очень стес-
нительный…
А-а-а-а… Вот где, бля, собака порылась!
Щас должен последовать душещипатель-
ный рассказ о том, как Паше в деццтве на-
несли моральную травму три прокажённых
старушонки, съебавшихся в недобрый час
из лепрозория, и натолкавших бедному
Павлику в жопу еловых шишек, после чего
Павлик стал импотентом и пидорасом, а
долг Жени — вернуть его в нормальное со-
стояние.
Щаз.
Нашёл альтруистку!
Я напялила майку, и сурово отрезала:
— Женя. Я очень сочувствую Паше, но
ни я, ни даже Юля — в голодное время за
ведро пельменей с Пашей совокупляцца не
станем. И не потому, что он стеснительный,
а потому, что он похож на Юлину покой-
ную бабушку. Причём, после эксгумации.
Женька громко заржал, и даже присел
на корточки.
 А я всё равно была сурова как челябин-
ский мущщина и двадцать восьмой панфи-
ловец в одном флаконе.
Женя отсмеялся, встал, подошёл ко мне
сзади, и обнял меня за плечи.
На всякий случай, я дёрнула плечом, и
скинула с себя его руку.
Прям на свою сиську, которую незамед-
лительно начали мацать.
Сознание моё разделилось на две части.
Первая часть кричала о том, что Женя
усыпляет мою бдительность с целью под-
бить меня на совершение акта доброй воли
в отношении Паши-Гуимплена, а вторая ра-
стеклась поносом по асфальту, и настойчи-
во уговаривала меня поскорее достать из
кармана все пять контрацептивов.
И я с трудом пришла к компромиссу.
Одной рукой я полезла в карман, второй —
к Жене в штаны, но при этом суровым голо-
сом спросила:
— И что там Паша?
Женя, в темноте расстёгивая ремень, на
одном дыхании выдал:
— Пашка своей жене купил купальник.
Но размер знает только на глаз. Если
ошибётся — жена его с говном сожрёт, она
у него такая. У неё сисек нет совсем. Как у…
Тут Женя запнулся, а я побагровела,
убрала контрацептивы в карман, и свирепо
поинтересовалась:
— Как у кого? Как у меня? Ну, бля, знае-
те ли… Если мой второй размер у вас назы-
вается "Нету сисек" — то вы определённо
зажрались!!!
Повисла секундная пауза, а потом ре-
мень загремел снова, и Женька закончил:
 — Как у Юльки… В общем, ты можешь
сделать так, чтобы она померила этот сра-
ный купальник, и при этом не обиде-
лась? — и тут ремень перестал громыхать,
что-то зашуршало, и Женькины губы ткну-
лись мне в нос: — Только попозже, ага?
"Ага" — мысленно ответила я, и в тре-
тий раз полезла в карман…
Через час, поломав нахуй весь виноград-
ник, и напялив задом наперёд заляпанную
раздавленными виноградинами футболку, я
лёгкой походкой влетела в дом, и застыла
на пороге…
Судя по всему, уговаривать Юльку поме-
рить купальник Пашиной жены не придёт-
ся…
В темноте явственно слышалось подо-
зрительное сопение, которое может изда-
вать только Юлька, со своей тонзиллитной
носоглоткой, и Юлькин же бубнёж:
 — В рот не кончать, понял! У меня одна-
жды так ноздри слиплись, да…
Закончился первый день нашего отды-
ха…
Всю последующую неделю мы вчетве-
ром выполняли мой план, написанный ещё
в поезде "Москва-Феодосия".
Нам с Юлой не дали с утра нажраться, и
поэтому мы с ней увидели картины Айва-
зовского.
Мы съездили на Кара-Даг, и купили бу-
сы и шляпу.
В четыре руки наши с Юлькой тушки на-
мазывали кремом для загара, и к концу не-
дели мы стали чисто неграми.
А последний, зачёркнутый пункт, мы с
Женей выполняли на бис ежедневно по три
раза.
 Отдых удался!
В Москву мы с Юлькой уезжали раньше
своих мучачей, о чём сильно печалились.
Особенно, я.
Запихнув в купе наши чемоданы, Жень-
ка прижал меня к себе, сказал ожидаемые
слова про то, что "Ах… Где ты была три года
назад, и почему я не встретил тебя рань-
ше?", и попросил непременно позвонить
ему через три дня.
Поезд тронулся.
Я смотрела на Юльку.
Юлька — на меня.
Я шмыгнула носом.
Юла — тоже.
Не моргая, Юлька наклонилась, достала
из пакета бутылку домашнего вина, выдра-
ла зубами пробку, и протянула мне пузырь:
 — На, Жаба Аркадьевна… Ёбни чароч-
ку… Отпустит…
Я сделала три больших глотка, вытерла
губы, и спросила:
— А что мы в Москве делать будем?
Юлька протянула руку, взяла у меня бу-
тылку, присосалась к ней на две минуты, а
потом шумно выдохнула:
— А потом — в Болтино, к карамелькам
нашим гомосексуальным!
Я щелкнула пальцами, давая отмашку, и
мы хором завопили:
— В бассейн и на биде!!!
Дуры, хуле…
 Женская солидарность
-07-2008 14:34

04 Телефонный звонок в три часа

ночи, оборвал мой эротический
сон, в котором молодой и волосатый Брюс
Уиллис разводил меня на анальный секс, и
почти уговорил.
В темноте я нащупала на полу телефон,
и выдохнула в трубку:
— Сдохни, гнида.
— Через пять минут. — Скорбно пообе-
щал мне Юлькин голос, и добавил: — Не
ори на подругу свою бедную, у меня неща-
стье и мировая скорбь как следствие.
Свободной рукой я нашарила на стене
выключатель, и включила ночник. Его не-
яркий свет осветил мою спальню, мои же
покусанные комарами ноги, и обнаружил
полное отсутствие Брюса Уиллиса. Молодо-
го и волосатого. Стало грустно и одиноко.
— Ершова, — прошипела я в трубку, —
если твоё нещастье — это очередная жало-
ба, что твой нежный супруг Толясик снова
лёг спать не помыв свои кустистые под-
мышки — ты получишь пизды. Прям завтра
по утру. Вернее, уже через несколько часов.
— Вовсе нет. — Шмыгнула носом Юль-
ка, и вдруг неожиданно спросила: — Скажи
мне, что ты знаешь о проститутках?
Вопрос был интересным. В три часа они
он казался ещё и зловеще-таинственным. Я
задумалась.
— Ершова, я понимаю твои намёки на
мой имижд, на цвет моих волос, и на твою
зависть в отношении моих лаковых бот-
форт, но, как ни странно, о проститутках я
знаю крайне мало. Обычно они выходят по-
барыжить своим бренным телом глубокой
ночью на Ленинградское шоссе, нарумянив
щоки, и обвалявшись как антрекот в сухих
блёстках. Если фортуна им улыбнётся, их
покупает горячий грузинский джигит, гру-
зит в своё авто Жигули шестой модели, бе-
жевова цвета, с музыкой Кукарача вместо
нормальной бибикалки, и увозит в ближай-
шые кусты…
— Поразительно. — Перебила меня Ер-
шова. — Твои глубокие познания в области
проституции позволяют мне задать и вто-
рой вопрос. Который я даже не предполага-
ла тебе задать, но раз уж ты в подробностях
знаеш чотам как у вас на Ленинградке при-
нято…
— Щас нахуй пошлю. — Я обиделась.
— Ботфорты твои — говно лакирован-
ное. — Отпарировала Ершова. — Отдай их
мне.
 — Хуй. — Я посуровела. — Чо за вопрос
ещё? Быстро говори, я спать хочу.
— Ты не знаешь, кто такая проститутка
Катя?
Ну, кто ж не знает проститутку Катю, а?
Действительно.
— Тычо? — Говорю, — Ёбнулась? Какая
ещё проститутка Катя? Какая, я тебя спра-
шиваю, проститутка Катя в три пятнадцать
ночи, каркалыга ты молдавская?
— Ошиблась. — С грустью подвела итог
Ершова. — Обманулась я в своих лучших
надеждах…. А ботфорты у тебя всё равно
говно. Отдай их мне, пока не поздно.
— Ни за что. Они мне для ролевых игр
нужны. Я в них, кстати, весьма талантливо,
портовую шлюху изображаю.
— И не сомневалась даже. Потому и
спрашиваю: кто такая проститутка Катя?
 — Да пошла ты в жопу, Ершова! — Я
окончательно проснулась, слезла с кровати,
и пошлёпала на кухню за сигаретами. — Чо
ты до меня доебалась со своей проститут-
кой? У мужа своего спроси, он в них лучше
разбираецца. Ибо сутенёр бывший.
— То-то и оно… — Прищёлкнула язы-
ком Юлька, — то-то и оно… Не могу я у не-
го спросить сейчас ничего. Спит Толясик.
Спит как сука, скрючив свои ножки волоса-
тые, и запихнув к себе в жопу половину
двуспальной простыни. И разбудить его не
получицца. Литр конины в одну харю — это
вам не хуй собачий. Спать будет до утра. А
про проститутку нужно выяснить неме-
дленно.
Я добралась до кухни, не включая света
нашла на столе пачку сигарет, и сунула од-
ну в рот:
 — Давай ближе к делу. Мне на работу
через три с половиной часа вставать.
— Говорю ж: у меня нещастье. — Ершо-
ва вернулась к исходным позициям. — Мой
некрасивый и неверный молдавский супруг
Толясик, в очередной раз дал мне повод по-
требовать у него новую шубу. Ибо пидор.
Поясняю: вчера его принесли в районе часа
ночи какие-то незнакомые желтолицые че-
ловеки неопрятного вида, сказали мне:
"Эшамбе бальманде Анатолий кильманда",
положили ево в прихожей, и ушли.
— Толясик пьёт с узбеками? — Я непри-
ятно удивилась.
— Толясик пьёт даже с нашей морской
свиньёй Клёпой. А узбеки… Толик же про-
раб ща на объекте каком-то. И эти турум-
баи там кирпичи кладут. Но это неважно. В
общем, принесли они это дерьмо, и остави-
ли на полу. Я вначале обрадовалась, что оно
там до утра проспит, но зря я так развесе-
лилась. Оно, оказывается, ещё не утратило
способность ползать, и довольно быстро
доползло до нашего супружеского ложа.
Страшнее картины я никогда в жизни не
видела. В общем, приползло оно, скрючи-
лось, простыню себе в жопу затолкало, и
больше не шевелилось. Здоровый сон все-
гда был отличительной чертой Толясика. Я,
конечно, подушку свою схватила, да на ди-
ван спать перебралась. Только глаза закры-
ла — слышу: смс-ка пришла Толясику. Сам
он, понятное дело, спит. А я чо, не жена ему
что ли? С дивана сползла, отважно руку в
его карман запустила, подозревая что могу
во что-то впяпацца, телефон вытащила, и
читаю: "Толенька, пыса моя шаловливая,
завтра твоя кися-мурыся будет ждать тебя с
нетерпением у нас дома. Не забудь побрить
яички. Катюша"
 Ершова зашмыгала носом.
— Нет, ты понимаешь? "Пыса шаловли-
вая"! "Яички побрей"! Я, блять, ему эту пысу
шаловливую оторву вместе с небритыми
яичками, и кину Клёпе в клетку!
— Юля… — Меня пронзила страшная
догадка: — Юля, у Толика есть любовница!
— Хуёвница! — Юлька разволнова-
лась. — Какая у него может быть любовни-
ца, если он не то что яйца не бреет, а вооб-
ще не подозревает, что их мыть можно!
Ладно я… Я с ним не сплю уже полгода, мне
похуй на его яйца тухлые. А вот любовни-
ца — это вряд ли. Скорее, какая-нибудь
твоя подружка с Ленинградки. Дай ботфор-
ты, сука?
— Не дам. Я завтра буду играть в голод-
ную сиротку Маню, которую за эти ботфор-
ты… Короче, неважно. Не дам. Ты скажи
лучше, как ты поняла, что Катя — прости-
тутка?
— Элементарно, Ватсон! — В голосе
Юли послышался азарт. — Я полчаса сиде-
ла, расстраивалась, водки попила немнож-
ко, а потом на этот номер позвонила. Берёт
трубку какая-то баба, а я сразу в лоб: "Ты
Катя?", а она мне: "Неа, я Сюзанна. А какая
вам Катя нужна?" Сюзанна, блять. Таких
Сюзанн и Марианн у Толясика когда-то
двадцать штук работало. А по факту, все как
одна — Галы с Конотопа. Ну, я говорю:
"Ачо, у вас там Кать много работает?" Нет,
ты заметила как я тонко в ситуацию въеха-
ла, а? Типа, сразу тон разговора нужный по-
добрала, типа я такая серьёзная баба, и от-
даю себе отчот в том, что с блядью щас раз-
говариваю. Вот. Короче, она мне отвечает:
"У нас две Кати. Катя-Мяу, и Катя-Шкура.
Вас какая интересует?" Да мне похуй вооб-
ще! Только встала я на место Толясика, и
думаю: вряд ли та Катя, которая его пысой
шаловливой величает, щас сблюю кстати,
Катя-Шкура. Как-то само собой понятно,
что Шкуру даже Толясик ебать не станет, и
ради неё яйца свои мохнатые не побреет.
Стало быть, мне Катя-Мяу нужна. Говорю я
гейше той: "А позовика-ты мне, подруга,
Катю-Мяу", а она мне: "Завтра перезвоните.
Катя щас на выезде, где-то в Люберцах. Мо-
жет, Шкуру позвать?" Вот уж хуй, думаю.
Шкура нам не нужна. У нас своя шкура сра-
ная дома щас лежит, с трикотажем в жопе.
И тут меня осеняет! И тут меня прям идея
посетила гениальная! И я говорю все тем
же тоном развязным: "А что, — говорю,
Катя-Мяу и вправду искусница такая, что
про неё аж легенды ходят? Правда ли, что
владеет она искусством кунилингуса, и со
страпонами обращается мастерски, как
Дартаньян со своим шампуром? Если прав-
да всё это — хочу заказать себе Катерину
завтра днём, за бабки бешеные. Ибо явля-
юсь меньшинством сексуальным, и любовь
лесбийская мне не чужда" Щас снова
сблюю… Ну, вот. В общем, договорилась я.
Завтра с утра нам Катьку привезут. Катьку-
проститутку. Дай ботфорты, жаба.
— Хуй тебе. — Привычно отвечаю, и тут
до меня вдруг доходит смысл Юлькиной
последней фразы: — К нам?! Катьку приве-
зут?! Куда это — к нам? С хуяли это к нам?!
Мне, например, бляди дома не нужны!
— Конкуренции испугалась, писька ста-
рая? — Ершова зловеще хихикнула.
— Дура ты. Поэтому так и помрёшь, не
успев примерить мои прекрасные ботфор-
ты. Так поясни, трубка клистирная, как это
проститутку привезут к нам?
— Чо ты сразу панику подняла, а? Ко
мне домой её привезут, не ссы. А ты на бал-
коне спрячешься в шкаф с вареньем. Только
не сожри там ничего, это стратегический
запас на зиму. А потом вылезешь по моему
сигналу, и мы Катьку пытать начнём. Где
она Толясика подцепила, сколько раз он её
употреблял вовнутрь, и, самое главное: как
она его заставила хуй помыть? Это важно.
— Пытать паяльником будем? Или утю-
гом? — Я огорчилась. — Юлия, я не буду
причинять боль бедной проститутке. Её на-
верняка узбеки в жопу ебут. Так что она
давно своё получила сполна. Паяльник ей
только в радость будет.
— Ну, зачем такие радикальные средне-
вековые методы, Лида? — Юлька тоже
огорчилась. — Что мы, звери что ли? Так,
пизды дадим ножкой от табуретки, для
острастки — и всё. Дальше она сама нам всё
расскажет. Главное, не забыть узнать про
хуй немытый… Так ты согласна?
— А у меня выбор есть? — Вопросом на
вопрос ответила я. — Если я к тебе не при-
ду, ты ж мне это подопытное жывотное на
работу притащишь. Я угадала?
— Верно. Так что завтра устраивай себе
выходной, и в час дня чтоб была у меня как
штык.
Юлькин голос в трубке сменился корот-
кими гудками, а я потушила сигарету, и от-
правилась обратно в кровать. Точно зная,
что никакого анала с Брюсом Уиллисом
мне сегодня уже не дождаться. Уиллис, су-
ка, капризный. Теперь ещё долго не при-
сницца.
***
— Ну что, готова? — Юлька открыла
балконную дверь, и тыкнула пальцем в ста-
рый гардероб, который уже лет десять сто-
ит на Юлькином балконе, и расстаться с
ним Ершова не в состоянии. — Лезь в бом-
боубежище. И сиди там тихо. Ты, кстати,
завтракала?
 — Не успела.
— Так и знала. На варенье даже не смо-
три, я предупреждала. Вот тебе сосиска, по-
жри пока. Только не чавкай там, чтоб за
ушами трещало. Вылезать строго по сигна-
лу. Понятно?
— Вот ты пидораска, Ершова…
— Я? Вот если б у меня были такие
говённые ботфорты как у тебя — я б с то-
бой обязательно поделилась бы. Так что са-
ма такая. Всё, сиди тихо.
Дверь гардероба закрылась, и стало тем-
но.
Хуй знает, сколько я там сидела. Теле-
фон остался в сумке, а часов я не ношу. Но
время тянулось как сопля.
Наконец я услышала как хлопнула бал-
конная дверь, и в глаза мне ударил яркий
свет.
 — Вылезай! — Заорала красная Ершо-
ва. — Хули ты там сидишь? Я ж сказала —
вылезай по сигналу!
— По какому, блять, сигналу?! — Я, щу-
рясь, выползала из чрева гардероба на свет
Божий.
— Я кашляла! Ты чо, не слышала?
— Знаеш чо? — Я тоже заорала. — За-
лезь сама в это уёбище Козельского мебель-
ного комбината, я тебя тут забаррикади-
рую, закрою балконную дверь, и начну каш-
лять! До хуя ты чо услышишь, сигнальщица
плюгавая?
Юлька перестала орать и взмахнула
ножкой от табуретки, зажатой в правой ру-
ке:
— Вон она сидит. Катя-Мяу наша. Чуть
не обоссалась, когда я ей по горбу коша-
чьей миской дала. А палкой я её ещё не би-
ла даже. Это на крайний случай. Мы ж не
звери.
Я захлопнула по привычке за собой
дверь гардероба, и вышла с балкона на кух-
ню.
Забившись в угол, поближе к помойному
ведру, по стене размазалась крашеная блон-
динка с пикантными гитлеровскими усика-
ми. Вот я хуею: если ты от природы брю-
нетка с пушкинскими баками, и с усами, ко-
торым Тарас Бульба позавидует — нахуя ж
красицца в блондинку? Хоть бы усы с ба-
кенбардами сбрила бы… Как я.
— Лесбиянка? — Грозно спросила я у
возмутительницы Ершовского спокойствия.
Надо ж было с чего-то разговор начать.
— Нет… — Прошелестело от помойного
ведра. — Я только за деньги…
 — Ты откуда Толясика знаешь, путана
черноусая? — Юлька выступила вперёд, пе-
рекладывая из руки в руку девайс от табу-
ретки, и быстро шепнула мне на ухо: —
Ведём перекрёстный допрос.
— Какого Толясика? — Падшая женщи-
на готовилась потерять сознание, и перево-
дила взгляд с меня на Юльку.
— Пысу шаловливую! — Взвизгнула Ер-
шова, и, сделав неожиданный выпад
вперёд, ткнула Катю-Мяу палкой в рёбра. —
Толясика с небритыми яичками! Гадину
ползучую, с кривыми ногами!
— Лесбиянка ли ты? — Гудела я вслед за
Ершовой. Чота другие вопросы мне в голову
не шли. — Не стыдно ли тебе по чужим пи-
лоткам шарить-вынюхивать? Изволь ответ
держать, нечестная женщина!
— Заткнись. — Рявкнула Ершова, и тоже
ткнула меня в жопу палкой. — Не о том
речь идёт, дубина. Спрашивай у неё, как То-
лика заставить хуй помыть!
— И отвечай заодно, как заставить То-
лика хуй помыть! — Добавила я на автома-
те, и постаралась сделать хищное лицо.
— Вы про Толю-молдавана спрашивае-
те? — Проститутка вдруг перестала блед-
неть, и в её голосе зазвучала уверен-
ность. — Такой волосатенький, с добрыми
глазами, и который всегда пьяный?
— И с кривыми ногами. — Тут же уточ-
нила Юлька.
— Как его заставить хуй помыть, отве-
чай! — Я, следуя правилам, давила на пута-
ну провокационными вопросами.
— Он хороший… — Вдруг погрустнела
Катя-Мяу, и добавила: — У нас все девочки
знают, что у Толика жена-пидораска, у ко-
торой сисек нету. И ещё она готовить не
умеет, поэтому Толик постоянно пьёт, что-
бы перебить во рту вкус протухшево горо-
хового супа. А ещё она…
Договорить бедная девочка не успела,
потому что Юля, с криком: "Ах, он пидор! Я,
блять, покажу ему "сисек нету" и "жену-пи-
дораску"!" кинулась на только что куплен-
ную женщину, и приналась её мутузить.
— Нехорошо быть лесбиянкой… — В по-
следний раз пожурила я Катю, и бросилась
оттаскивать от неё Ершову. — Была б ты
нормальной проституткой — ты б сюда не
попёрлась, и пизды бы не получила.
— Вот тебе! Вот! — Кричала Юлька, тас-
кая свою покупку за бакенбарды. — Пыса
шаловливая! Сисек нету! Суп мой, блять,
ему протухший! Лидка, неси паяльник!
— Ершова, ты её убила. — Грустно кон-
статировала я факт, и, воспользовавшись
тем, что Юлька разжала руки, быстро от-
пихнула её в красный угол ринга. В синем
углу осталась лежать изодранная тушка пу-
таны.
— Совсем, что ли? — Юлька посмотрела
на свои руки, а потом на израненного врага.
И глаза её увлажнились: — Ты хоть успела у
неё спросить, как заставить Толика хуй по-
мыть?
— Спросить успела. А вот ответить она
уже не смогла. Ты убийца, Юлия. Смотри
мне в глаза. Ты убийца.
— Он его не моет… — Раздалось из по-
мойного ведра, и мы с Юлькой обернулись
на голос.
— Так и знала. — Совершенно человече-
ским голосом ответила Ершова, и всплесну-
ла руками: — Сорвался такой план… Разру-
шилась вдребезги такая надежда… Путан
Воскресе.
 — Воистину Воскрес. — Ответила на ав-
томате, и отвесила Юльке подзатыльни-
ка: — Не богохульствуй, нехристь. Ты убий-
ца, не забывай.
— Да какая убийца… — Ершова подня-
лась из красного угла ринга, хрустнула по-
ясницей, сделала шаг к синему углу, и не-
ожиданно протянула руку: — Вставай, Кать-
ка. Супу хочешь горохового? Только попро-
буй сказать, что он протухший. Клевета это.
На жалость Толясик давить горазд. Как ты
вонь эту терпела только, а? Я даже трусы
его никогда в руки не беру. Я их на веник
заметаю, и в мусорку сразу. А ты, поди, в
руки его брала… Бедняга…
— И в рот… — Послышалось откровение
из помойки. — И в рот…
— Господи, помилуй… — Ершова вдруг
ринулась к балкону, распахнула створки
своего гардероба со стратегическим запа-
сом, и достала оттуда банку: — Варенья хо-
чешь, а? Клубничное, сама варила. В рот…
Щас сблюю. Поешь варенья, поешь. Лидка,
что ты встала? Возьми, вон, себе домой па-
ру баночек, да побольше. Что я, жадина что
ли? Кстати, дай ботфорты?
— Хуй тебе, Юля, а не ботфорты. А варе-
нья я возьму. И даже три баночки. Я ж это
заслужила. И четвёртую мы прям щас и от-
кроем. И вкусим клубники душистой. Кать-
ка, вставай, отметим твоё чудесное спасе-
ние.
Через пять минут три столовых ложки
со звоном воткнулись в пятилитровую бан-
ку клубничного варенья…
 Про Алексаняна
у и?

— Н — А нихуя?
— А хуле так?
— А в душе не ебу..
Я посмотрела на Алексаняна. Судя по
честным глазам — он не врал.
А если судить по волосам в Алексаня-
новских ноздрях — не врал ни разу даже.
Ибо, когда Алекс безбожно песдил, у него
козявки из носа сыпались. Вот крест на пу-
зе — не вру!!
Ну, не то, чтобы они лавиной из него
пёрли, но хоть одна козявка — да вывалиц-
ца невзначай. И тут уж каждому понятно —
песдит. Песдит, жопа волосатая!
 Тогда Алекс плотно сидел на винте. И с
завидной регулярностью его посещали раз-
личные видения. Иногда свои видения он
зарисовывал *а художник из Алекса как из
меня тётя Ася*, и все с благоговением и
страхом рассматривали непонятное нечто, с
надписью «Да здравствуют двужопые жы-
вотные!» и «Третий почёс. Амвон.»
А иногда он свои видения описывал на
словах. К сожалению, не тем людям.
Потому что как-то Алекс увидел 12 апо-
столов, гуляющих по его дверному косяку,
и, когда один из них подошёл к Алексу, сел
на его волосатую грудь, и посмотрел в не-
бритое Алексаняновское лицо своими до-
брыми жёлтыми глазами, и сказал: «Грешен
ты, мой армянский сын. Очень грешен. Тре-
тьего дня ты предался бесовскому искуше-
нию, и наелся препаратов лекарственных,
отчего тебя тошнило нехуйственно, и снова
ты видел Великого Гамми. А это богомерз-
ко, и караецца строго. Так что, поднимай
немедленно туловище своё кривое, да явись
под светлы очи отца Харитона, что заведует
приходом сельским на Олонецкой улице, в
отделении полицейском..» — Алекс неза-
медлительно рванул по указанному добрым
апостолом адресу, и сбивчиво рассказал
оперуполномоченному Кравцову про жела-
ние Бога и наместника его.
..Когда через 2 месяца похудевший
Алекс вернулся из Семнадцатой больницы,
видения у него почти прекратились.
До позавчерашнего дня.
Позавчера Алексу было видение, что
бакс подорожает в несколько раз.
На дворе стоял август 1998 года, а на ка-
лендаре было 16 число..
Нервно почёсывая пах, Алекс, оглядыва-
ясь по сторонам, тихо шептал мне на ухо:
 — Слышь, Лидос, беспесды говорю: зав-
тра бакс будет тридцатку стоить. Ага. Это
сегодня он по 6 рублей, а завтра песдец бу-
ит. Мне Гамми сказал. Знаю, ты не любишь
Гамми. Я тоже его терпеть не могу, у него
рожа паскудная, и пьёт он много… Но вот
щас, чую, не песдил он… Чё говорю-то: баб-
ки есть? Пайди ща баксы купи… Купи!
Купи баксы! Купи баксы! Купи-купи-ку-
пи!
В башке это засело почему-то наглухо.
Пока шла домой, в голове уже пели рэп три
негроида: «Лида, давай, баксы покупай!
Иоу!»
Ясен хуй, купила 3 тыщи баксов. На все
бабки, что нашла у мужа в шкафу.
Писдоф я получить не успела, потому
что наступило утро 17 августа, а вместе с
ним и дефолт.
 Потыкав в кнопки телевизора, и узрев
по всем каналам ниибические очереди в об-
менники — я стартанула к Алексу. И состо-
ялся у нас продуктивный диалог, с которо-
го начато повествование.
Стремясь увидеть добрые глаза Алекса-
няна с огромными зрачками, я в душе наде-
ялась, что Алексу про дефолт рассказал ни-
хуя не синий Гамми… И именно Алекс дол-
жен был мне ответить на вопрос: «Когда всё
это кончится????»
Но Алекс был молчалив как аксакал, и
только нервно чесал свои Фаберже.
Он не знал.
Он и не мог ничего знать.
Потому что Алекса выгнали из школы
ещё в седьмом классе за публичную токси-
команию.
 Но во всём остальном Алекс являлся для
электората незаменимым экспертом по жи-
тейским делам. А ещё Алексанян иногда
впадал в нирвану, и провозглашал себя ле-
карем.
К нему тянулась череда друзей, страдаю-
щих похмельем, которых Алекс лечил с по-
мощью силы от Гамми и люстрой Чижев-
ского.
Вы видели люстру Чижевского? Знаме-
нитую люстру Чижевского…
Нагромождение железок, весом под 30
килограмм?
Раньше сия роскошь присутствовала в
каждой поликлинике любого российского
города. Она ионизировала воздух, и изле-
чивала астматиков.
Как подобный раритет оказался у Алек-
са — никто не знает. Равно как никто не
знает откуда у него в туалете огромная ра-
ция, размером с чемодан, и большой камен-
ный уличный цветник с ромашками на бал-
коне…
И вот в череде страждущих исцеления
появился Павел.
У Павла был флюс и большое недоверие
к Алексаняновским способностям.
Но флюс мучил больше недоверия, и Па-
вел рискнул..
— Ложись, болезный!! — прогремел го-
лос Великого Алексаняна. — Ложись под
Волшебную Исцеляющую Люстру Чижев-
ского, и впусти в себя дух Гамми!!!
Павел лёг на пол, с опаской глядя на
устрашающую конструкцию похожую на
скелет инопланетянина-инвалида, и сло-
жил руки на груди.
 — Впусти! Впусти! ВПУСТИИИИИ! —
завывал Гуру-Алекс, потрясая над Павлом
кудлатой головой, и покрывая тело Павла
свежей перхотью.
Павел сделал над собой усилие, и пук-
нул.
— Плохо!! Очень плохо, болезный! —
опечалился Алекс, и добавил перхоти на со-
мкнутые веки пациента.
Ноздри Гуру раздулись, голые пальцы
ног хаотично начали скрести грязный ли-
нолеум, руки он простёр над телом лежаще-
го Павла..
И тут люстра оторвалась, и рухнула на
пациента.
Наступила тишина. В которой тихо раз-
далось: «Пук».
И автор звука остался неизвестен…
 Флюс у Павла прошёл. Потому что вме-
сте с флюсом Паше перекроили потом в
больнице всю челюсть. И недоверие к Алек-
су прошло. Потому что Паша забыл куда и
зачем он пришёл, и почему он очнулся в
больнице с лицом, похожим на фарш.
А вот Алексанян с тех пор потерял дове-
рие болезных соседей и Великую Целебную
Силу Гамми.
С горя Алексанян запил, и теперь его
можно ежедневно встретить на лавочке, у
своего подъезда, где он сидит в окружении
малолетних потаскух, которые восхищённо
слушают его истории про Великого Гамми,
а потом отдаются ему в канаве за детской
площадкой.
Ибо на каждый товар всегда найдётся
свой купец.
Воистину.
 Чорная полоса
-05-2008

27 В моей жызни наступила сукабля

чорная полоса. Чорная как труп не-
гра, который утонул в гудроне. Чернее шах-
тёрских ног даже. Чорная как сам пиздец.
Эта страшная история началась в поза-
прошлую пятницу. Началась внезапно как
понос.
У меня разболелся зуб. Разболелся не-
кстати, и по-фашистски без предупрежде-
ния. Разболелся в тот момент, когда я вку-
шала крепкие алкогольные напитки вдали
от дома, и в компании друзей. Что может
быть хуже? Хуже может быть только про-
должение этой истории.
Поскуливая и повизгивая, я добралась
до дома, и там выкушала весь запас обезбо-
ливающих пилюль. В дико огромном коли-
честве, патамушта сил терпеть уже не было.
Думаете, полегчало? Хуй там было. Ни шы-
ша.
Тогда я, опять же, повизгивая, поскули-
вая и подпрыгивая, добралась до компа, и
воткнула в Яндекс на предмет поиска рус-
ских и нерусских народных средств для об-
легчения моих стоматологических муче-
ний. И нашла. И более того, не обратила
внимания, ЧТО там написано. Я просто ту-
по следовала советам. А их было немало.
Итак, совет первый:
1. «Приседайте. Приседайте часто, как
только можете. Немецкие медики давно
установили, что приседания значительно
снижают зубную боль»
И я начала приседать. Я, блять, приседа-
ла изо всех сил, хрустя своими старыми ко-
стями, я падала, вставала, держалась за
спинку кресла, и снова приседала. Минут
через десять до меня дошло, что совет
этот — полное наебалово, и заплакала. По-
том пошла, и прочитала второй совет.
2. «Налейте в ухо валокордин или гвоз-
дичных капель»
Чо такое гвоздичные капли — я в душе
не ибу. И дома не держу стратегический за-
пас этого целебнова снадобья. А вот вало-
кордин у меня был. И похуй что он просро-
ченный лет семь. Налила его в ухо. Это пиз-
дец. Зуб не прошёл, зато заболела жопа и
левый глаз. Изнутри. Плюсуем сюда допол-
нительную боль в ногах от активных присе-
даний. Красота.
3. «Приложыте к зубу кусок свежева са-
ла»
Откуда у меня в доме свежее сало? Чо я,
хохлушка штоле? Но несвежее сало у меня
нашлось. Сильно несвежее. Жолтое такое, и
пятками пахнет грязными. По-моему, мне
его когда-то на день рожденья саседи пода-
рили. Приложыла я этот кусок к зубу. По-
держала минуту, и как-то незаметно его со-
жрала. Не помогло.
4. «Прополощите рот смесью огуречного
рассола и уксуса»
Без комментариев. У меня облез язык.
Слизистая накрылась песдой.
5. «Займитесь сексом»
Ну заебись. Сексом. Подходящего объ-
екта для секса рядом не было, поэтому по-
пыталась тупо подрочить. Нихуя не вышло,
конечно. А вы б смогли возбудицца, если у
вас валокордин в ухе булькает, ноги трясуц-
ца, язык облезает, жопа болит, зуб болит
шопесдец, и отрыжка уксусная? Вот и я не
смогла.
Читаю дальше. Стою без трусов, воняю
валокордином и уксусом, и приседаю как
Волочкова у станка балетнова. Совет шы-
стой.
6. «Подойдите к окну, положите палец
на то место, где болит зуб, и громко скажи-
те слова:
"Месяц в небе, солнце в дубе, умри, чер-
вяк в зубе!"
Высунулась я в окно, и давай орать про
мёртвого червяка. Громко, как предписано.
Кто-то внизу, под окнами, басисто заржал,
и заговор не сработал.
Последний совет был такой:
7. «В пятке есть много акупунктурных
точек. Воткните в них иголки, как на рисун-
ке. Покрутите их по часовой стрелке, и вам
будет нирвана и прочие ништяки»
И ниже — рисунок. Пятка, утыканная
иглами как ёжык.
 Вот это на себе пробовать уже не стала.
Мне и предыдущих советов хватило.
Ещё полчаса я тупо жевала сало, присе-
дала, выливала валокордин из уха, ругалась
матом, снова пыталась подрочить, и в ре-
зультате уснула под столом.
А потом наступило сука утро. И коллапс.
Я проснулась и вспомнила, што мне
крайне необходимо съездить на Тусу Удаф-
фкома. А штоп зуп меня опять не подвёл —
я решыла сожрать все оставшиеся таблетки.
В количестве: Нурофен — 20 штуг (итого,
около 40 штуг) и Солпадеин шыпучий — 12
штуг. Авансиком. И поехала тусить и фести-
валить. И всё бы хорошо, если б на этом
празнике жызни некоторые добрые люди
не подкинули мне в стакан с пепсиколой
весёлую таблетку, штоп мне ещё круче фе-
стивалилось.
 Домой меня привезли невменяемую, пи-
риадически куртуазно блюющюю, и полно-
стью интоксицырованную. Семь дней я ле-
жала как канистра с мочой, у миня болело
всё что только можно, включая ногти на но-
гах, я была нежно салатовова цвета, и у мое-
го смертного одра стоял тазик. Тазиком
пользовалась непрерывно, и даже во сне.
Печень пошла по пизде, жылудок — тоже,
голова атрофировалась навечно. И почти
что самоампутировалась.
Но это присказка была. Сказка началась
вчера.
Я решыла посетить солярий. С целью
придать своему салатовому лицу некий за-
гар и оттенок интеллекта. Придала, хуле.
Только пока я из солярия дошла до дома —
мне шею продуло. Второй день сижу дома,
намазанная финалгоном который жжот яи-
бу как, завёрнутая в три шарфа, один из ко-
торых — Спартаковский, а другой папин,
мохеровый, и мучаюсь. Но сказка ещо толь-
ко началась.
Я, знаете ли, не принцесса. Поэтому, чо
греха таить, люблю иногда посрать. А по-
срать я люблю в туалете, как ни странно. И
вот пошла я в тубзик, по делам государ-
ственным, и в определённый мамент захо-
телось мне нажать на кнопочку смыва на
бачке унитазном. Нажымаю. Тишына. Ещо
раз нажымаю. Снова тишына. Снимаю
крышку — и тут наступает кульминацыя:
воды в бачке нету! И в кранах её нету! Зато,
блять, под окнами весело машут лапатами
триццать восемь творческих узбеков, и кри-
чат:
— Ажамбех пашамбе эшельбе шайтана-
ма!
Это, в переводе на русский, звучит так:
«Зачем ругаешься, начяльника? Мы тут
блять лопатой своей капали-капали, рыли
землю, рыли, трубу какую-то увидели — и
решыли её выкопать нахуй, и на помойку
выкинуть. Джамшуд сказал, плохая труба,
бракованная, ржавая уже — выкинуть её на-
до, начяльника. Откуда мы знали, што те-
перь люди покакулить нормально не могут,
патамушта у них во всём доме воды нету и
нибудет?»
Это ли не сказка, а?
Воды нет до сих пор. Чтобы покакулить,
я к своей маме на такси в саседний раён ез-
жу, как Горбунков, блять! А ссать бегаю в
палисадник, под яблоньку. Как все сто
дваццать жыльцов нашего дома! А ещё у ме-
ня шея болит, и я на шарфы свои постоянно
наступаю!
В общем, я сижу дома, и с опаской жду,
что щас мне на голову потолок упадёт, или
из точка забьёт фонтан говна. Мало ли чо
там эти узбеки ещё выкопают?
 Если кто жывёт неподалёку от раёна От-
радное, города Москвы — дайте знать. Я к
вам гадить буду приходить. Со своей туа-
летной бумагой. Я, хоть и не принцесса, за-
то воспитанная штопесдец.
Войдите в моё безвыходное положение.
Нам там вместе веселее будет.

Happy birthday
-04-2009 14:28

12 9.04.2009, четверг, 11:15

«В этот день теплом вашим я со-
грет, мне сегодня тридцать ле-е-е-ет»(с)
Ещё б я не вспомнила гимн тридцати-
летних. С утра на телефонный звонок по-
ставила. Ха.
Вот и всё. Больше в моём возрасте не бу-
дет циферки 2, стоящей в разряде «десят-
ки». Плохо это или хорошо? Скорее, навер-
ное, похуй. От моего мнения ничего не из-
мениться. Сейчас пойду гулять с собакой,
потом буду пылесосить квартиру, потом…
Тесто. Тесто, блять. Тесто надо поста-
вить для пирогов. Сроду не пекла никогда.
Опять говно получится, к гадалке не ходи.
В прошлом году торт пекла вишнёвый.
Пришлось гостям его в темноте жрать. Та-
кой позор при свете не показывают. Всё
развалилось. Господи, почему у меня все
бабы в семье такие рукодельные, а? И пе-
кут, и шьют, и вяжут сами… А потом прихо-
дят ко мне в гости, и хари плющат. Дескать,
салаты твои — дрянь, пирог у тебя позор-
ный, и вообще: все люди как люди, а Лидка
у нас не пойми в кого такая. Ни торта ис-
печь, ни носков красиво заштопать не мо-
жет.
Вот эти совдеповские пережитки про-
шлого меня убивают. Штопанье носков.
Творог из прокисшего молока в марлевом
мешочке, висящий над раковиной, и соча-
щийся кислой сывороткой. Кипячение про-
стыней по субботам.
Носки можно выбросить и купить но-
вые. Творог тоже можно купить в магазине.
Вместе с отбеливателем «Ваниш». А можно
вообще не покупать белое постельное
бельё. У меня, например, оно всё чёрное.
Готично и практично.
Права родня, права. Все люди как люди,
а я как хуй на блюде. И руки у меня растут
из жопы.
Сын домой друзей притащил. Хочется
послать куда подальше всю эту начальную
школу, но почему-то неудобно. Пылесосю,
лавируя между Пашей, Кириллом, Андреем,
ещё одним Андреем, игрой «Сони Плей-
стейшн» и собакой.
Убью.
 Убью вас всех. И чадо родное не поща-
жу. Какого вы именного сегодня припёр-
лись ко мне домой? У-у-у-у-у-у…
«Мне сегодня тридцать ле-е-е-ет!». Теле-
фон разрывается. Пылесос гудит, сука. Дети
орут. Ненавижу детей.
Это папа. Смущённо спрашивает, можно
ли ему зайти. Впервые за всё утро улыба-
юсь. Папа приходит через полчаса. Неловко
меня целует куда-то в ухо, дарит цветы и
конверт с деньгами. Вечером приходить на-
отрез отказывается. «Нужна тебе моя рожа
на твоём празднике жизни? Это твой день.
Пей-гуляй. И назад не оборачивайся»
«Мне сегодня тридцать ле-е-ет!». Это
уже мама звонит. «С днём рождения, бла-
бла-бла, желаю бла-бла-бла, много не пей,
тебе ещё завтра ребёнка в школу прово-
жать»
 «Мне сегодня тридцать ле-е-ет!» Номер
украинский. Женский голос с акцентом.
Это Оля, старая знакомая. «Поздравляю,
бла-бла-бла, желаю щастья, в мае приеду в
гости»
«Мне сегодня…» Выключаю телефон.
Выключаю пылесос. Выключаю мозг.
Стакан сухого мартини, сигарета, и на
балкон. На асфальте под балконом вижу ко-
рявую надпись «Мама, поздравляю с днём
рождения! Андрей».
Улыбаюсь во второй раз. Ишь ты, и ведь
молчит, засранец, как ни в чём ни бывало.
Ждал, когда я сама увижу. Злость стала про-
ходить. Сигарету затушила, только прику-
рив.
Снова включаю телефон, не забыв поме-
нять на нём сигнал вызова на какой-то за-
унывный нокиевский проигрыш. Через ми-
нуту телефон зазвонил. Это Настя.
 «К тебе придти? Помочь с готовкой? Что
принести? Тапочки есть? Свои взять? Я фен
тебе купила — тебе же нужен фен? Всё, уже
иду»
Да, — отвечаю. Придти. Помочь. Ниче-
го. Тапочек нет. Бери. Фен нужен, спасибо.
Жду.
Через три часа придут гости. Салаты не
готовы. Тесто не поднимается. На лице
остатки вчерашней косметики. Махровый
халат и тапочки. Собака не дотерпела до
прогулки. Лужа в прихожей. Детские крики
«Куда ты жмёшь?! Влево, влево уходи!»
Размытое отражение в зеркале. Размы-
тое и дрожащее.
Мне сегодня тридцать лет…
***
9.04.2004, пятница, 16:42
 Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь! Кафе за-
казано на шесть вечера. Только что позво-
нил Серёжка, сказал что не придёт. Жена
заболела. Олеська смс-ку прислала «Стою в
пробке на Садовом. Опоздаю» Ершова с
утра уже бухая. Щас кофе пить будет, визин
в глаза капать, и просить у меня белый са-
рафан под свои красные туфли.
Сижу возле большого зеркала, и вижу в
отражении как Сёма сосредоточенно укла-
дывает мои волосы в подобие вечерней
причёски. По-моему, у неё получается.
В туалете орёт Ершова. Не может от-
крыть дверь, и орёт. Нахуя её вообще надо
было запирать? Кому ты тут нужна-то? И чё
я там у тебя не видела, даже если и войду?
Не поднимаясь со стула, кричу Юльке чтоб
повернула ручку двери до упора влево, и
потянула на себя. Вопли в туалете утихли.
 Звонок в дверь. Кричу Юльке: «Открой,
это Машаня пришла!», и тут же морщусь.
Сёма воткнула мне в голову пятнадцатую
шпильку. Я считала.
«Ну, сестра, с юбилеем тебя» — говорит
Машка, и суёт мне в руки коробку, поясняя:
«Там фен. Тебе же нужен фен? До двадцати
пяти дожила, а приличного фена не име-
ешь. Радуйся, что у тебя есть такая добрая и
заботливая сестра»
Радуюсь. Фена у меня действительно
нет. Есть какой-то маленький-страшнень-
кий, я им волосы сушу. А вот на такой фен,
с какими-то насадками, денег всегда жалко
было. Машка у меня молодец.
«Димка твой будет?» — спрашивает.
«Должен» — пожимаю плечами, мор-
щусь, ойкаю. Семнадцатая шпилька. Я счи-
таю. «Они с Ершовским Толясиком вместе
должны приехать»
 «Цветов, я смотрю, он тебе так и не по-
дарил»
«Ты ж Диму знаешь»
«Лучше б не знала»
Щас Машка сядет на своего любимого
конька. В нашей семье всегда актуальны две
проблемы: папа-алкоголик, и Лида со свои-
ми мужиками.
«Папа тебе звонил сегодня? Поздра-
влял? Странно. Он с утра уже нажрался. Чё
пожелал? Счастья в личной жизни? Пра-
вильно пожелал. Хватит уже уродов коллек-
ционировать. С тех пор как от тебя Вовка
свалил — у тебя крыша на мужиках поеха-
ла.
Сдирай со своего мента подарок поцен-
нее, и в пизду посылай. Кстати, Ирку вчера
встретила, она мне сказала, что твой Дима к
ней приставал, и за жопу щипал. Тебе
самой-то не противно?»
Началось. Завелась Машаня. Сейчас всех
перечислять начнёт.
«Вспомни своего Валю-Глиста. Казалось
бы: куда хуже-то? Ан нет. Она мента домой
притащила. Я уж и Валю теперь с нежно-
стью вспоминаю. Он хоть цветы тебе дарил
каждый день. Хоть и на твои же бабки ку-
пленные. Кто у нас следующий? Наркоман?
Алкоголик? Гей?»
Двадцатая шпилька. Взрываюсь.
«Сёма, блять! Ну хватит уже шпилек-то!
Вторая пачка кончилась. Как я это вечером
из башки выдирать буду? Пассатижами?»
«Заткнись. Из твоих трёх волосин ниче-
го путного не получается. Давай ещё три
шпильки»
Зря Машка орёт. У меня ещё минимум
лет пять в запасе есть, чтоб найти себе нор-
мального мужика. А вот когда я его най-
ду — сроду больше не буду заморачиваться
с этими днюхами. Он у меня богатый будет,
мужик мой новый. Он ресторан снимет,
весь, целиком, сам всех моих друзей при-
гласит, и даст мне денег на салон красоты.
И там не будет Сёмы и двадцати трёх шпи-
лек. И я просто встану утром девятого апре-
ля, и буду полдня валяться в ванной… А по-
том пойду в салон. И меня там причешут-
накрасят. И платье у меня будет красивое.
Белое, до пола. Почти как свадебное. Мой
мужик мне его подарит, я знаю.
И домой я вернусь пьяная-пьяная.
Счастливая-счастливая. С морем цветов, ко-
торые привезут на трёх машинах.
Двадцать пять — это только треть всей
жизни. Уже на следующий год всё будет по-
другому.
 Волнуюсь-волнуюсь-волнуюсь…
***
9.04.1999, пятница, 12:25
Мне уже двадцать. Только сейчас я, на-
конец, поняла, что я выросла. Щас смотрю
на себя со стороны: ну вот настоящая жен-
щина уже. Умная, опытная. Ребёнка родила.
Блин, всё как не со мной было… Помню, ко-
гда отмечали моё восемнадцатилетие —
мне казалось, что я уже такая взрослая ста-
ла. Хуй там было. Сопля зелёная. А вот
щас — это да. Муж, семья, сын. Всё как на-
до.
Готовить научилась. Сегодня охуитель-
ный торт сама испекла. Шоколадный. Ре-
цепт в книжке прочитала. Там, правда, надо
было клюкву клась и какой-то разрыхли-
тель, но клюквы у меня не было. И разрых-
лила я всё руками. По-моему, пиздатый
торт получился. Пусть попробуют не со-
жрать.
Ещё суп варю сама. Даже два. Борщ и
рассольник. Правда, редко. Мы с Вовкой
моей маме бабло даём, и она сама всё поку-
пает, и готовит. Мне некогда, у меня
ребёнок. С ним гулять надо по шесть часов
в день. Когда мне готовить?
Народу сегодня придёт куча. Сёма с Га-
риком, Танька, Маринка с Серёгой, брат из
Купавны приехал ещё вчера, с девушкой, се-
стра из Балашихи сегодня приедет, с деть-
ми и с мужем. Машку не считаем. Она сего-
дня на концерт «Иванушек» уезжает. Фотик
у меня выклянчила. Проебёт стопудово. Па-
па будет за неё деньги мне отдавать.
Мама на кухне пашет с утра. Варит-па-
рит. Сказала ей, чтоб она свой говносалат
«Мимоза» не делала. Навалит в него кон-
сервов рыбных, а я потом костями всегда
давлюсь. И ведь на каждый праздник бадью
нахерачит всё равно.
А, ещё надо ей сказать, пусть мяса жарит
больше. Я ещё Ирку с Наташкой пригласи-
ла. И пусть табуретки у соседей возьмёт, а
то сажать их всех некуда будет.
Щас тогда пойду с ребёнком пару часов
погуляю, а то меня уже тошнит от кухонных
запахов, а потом Дюшку спать кину, и к
Сёме пойду, причёсываться. Пусть и покра-
сит меня заодно бесплатно. У меня день ро-
ждения. Юбилей. Следующий ещё нескоро.
Уж в двадцать пять, конечно, мне Сёмины
причёски нахуй нужны не будут. В салон
пойду. Вовка, глядишь, к тому времени, раз-
богатеет. Других вариантов у него нет. Та-
кие жёны на дороге не валяются: умные,
красивые, опытные. А не разбогатеет —
найду себе другого.
Ещё и выбирать буду.
 Такую как я надо заслужить.
***
9.04.1989, воскресенье, 09:57
Ура! Мне уже десять! С семи утра не
сплю. Жду подарков.
В девять проснулась мама, зашла в ком-
нату, и сказала: «С днём рождения, дочу-
ра» — и куклу подарила. Не совсем такую,
как я хотела, но тоже ничего. Главное, воло-
сы у неё длинные, и лицо резиновое. Мож-
но будет её потом подстричь и фломастера-
ми накрасить. Я, конечно, хотела Барби. Но
эта Барби очень дорого стоит. Есть ещё ку-
клы типа Барби, только на лицо некраси-
вые, и я на такую деньги коплю. Она пять-
десят рублей стоит, а у меня уже есть трид-
цать. Если бабушка сегодня денежку пода-
рит — смогу купить куклу Wendy. Не знаю
как это по русски. Шенду? Тупое имя. Аме-
риканское. Она, конечно, не очень краси-
вая, и волосы у неё рыжие и короткие, зато
у неё как у настоящей девушки есть грудь.
Хочется потрогать — какая она? У соседки
Даши есть такая кукла. Только у неё Синди
настоящая. Потрогать мне её не дают. Так,
показали только. Мне завидно.
А папа подарил мне электрическое пиа-
нино. Называется «Маэстро». Фигня на две
октавы. На таком ничего не сыграешь. Я по-
том этот Маэстро Машке отдам. У Ирки та-
кой есть, я с ним уже наигралась. Там смеш-
но было, когда в нём батарейки сели, и это
пианино пердеть начало! Нажимаешь на
клавиши, а оттуда так «Пфррррррррр»
Мы с Иркой всем мальчишкам из наше-
го класса по телефону звонили, и пердели
им в трубку Маэстрой. Кузнецов, придурок,
трубку минут десять не клал. Мы так ржа-
ли! Наверное, ему понравилось.
 А ещё мне мама разрешила проколоть
уши. Она давно говорила: «Вот десять лет
тебе будет — разрешу». Может, мне даже
золотые серёжки с красным камушком по-
дарят.
Сегодня ко мне придут подружки из на-
шего класса, и даже Вика придёт Астрахан-
цева. Она у нас отличница, и ко всем под-
ряд на день рождения не приходит. А ко
мне придёт, сказала. Мама купила много
бутылочек газировки «Тархун», «Лесная
ягода» и «Дюшес». Я ещё хотела торт шоко-
ладный, но мама купила какой-то орехо-
вый. Я такой не ем. К нам должна придти
мамина подружка с дочкой Аллочкой, а у
Аллочки диатез от шоколада. Так что из-за
неё я осталась без торта. Надо бы самой на-
учиться такой торт печь. Я у бабушки
поспрашиваю что для этого нужно. Бабуля
у меня хорошо готовит: пирожки печёт, ва-
ренье сама делает клубничное, даже кисель
варить умеет.
Я тоже научусь так готовить. У нас в се-
мье все хорошо готовят: и мама, и бабушка,
и сёстры старшие. И я научусь. И даже ещё
лучше их готовить буду.
И потом всегда сама буду печь шоколад-
ные торты на свой день рождения.
А Аллочку больше не позову никогда.
***
9.04.1979, понедельник, 14:38
— О, пришёл, пришёл!
— Ну, ты мужик…
— Слава, брат, дай руку пожму!
— Молоток!
— Поздравляю, Славик. Ювелир!
— Прям как по заказу! У меня, вон, двое
пацанов растут, нам невеста нужна! Дай, об-
ниму!
— Четыре восемьсот?! Ну, молодец Та-
нюха! Вот это девка!
— На кого похожа-то?
— Назвали-то как? Юлькой? Лидой? А
чо так?
— Спасибо… Спасибо, Шурик… О, Ваня!
Спасибо, Вань. Вон мой стакан… Да лей,
лей, сегодня не работаем… Ну, за Лидию
Вячеславовну!
— За Лиду!
— За новорожденную!
— Здоровья!
— Терпения родителям!
— Чтоб выросла хорошим человеком,
Слава. Это ж главное, Слава!
— Папина радость…
— До дна!
— До дна!!
— До дна!!!!
.

Серьезно

Папа
наешь, я давно хотела поговорить с

З тобой. Да только времени, вот, всё

как-то не было. А, может, и было.
Только к разговору я была не готова.
Я всегда представляла, что сяду я напро-
тив тебя, и в глаза тебе смотреть не буду… Я
к окошку отвернусь молча. И услышу за
спиной щелчок зажигалки, и дымом запах-
нет сигаретным… Я тоже закурю. Я с шест-
надцати лет курю, папа… Ты не знал? Дога-
дывался, наверное. Ты у меня боксёр быв-
ший, у тебя нос столько раз сломан-перело-
ман, что ты и запахи давно различать раз-
учился… А я пользовалась этим. Сколько
раз я приходила домой с блестящими глаза-
ми, насквозь пропитанная табачным ды-
мом, а ты не замечал… А замечал ли ты ме-
ня вообще, пап? Ты всегда мечтал о сыне, я
знаю. Вы с мамой даже имя ему уже приду-
мали — Максимка. А родилась я… Первый
блин комом, да? Наверное. Поэтому через
четыре с половиной года на свет появилась
Машка. Ты думаешь, я маленькая тогда бы-
ла, не помню ничего? Помню, пап. Не всё,
конечно, а вот помню что-то. Помню, как
плакал ты, положив на рычаги телефона
трубку, сразу после звонка в роддом. Пла-
кал, и пил водку. А потом ты молиться на-
чал. По-настоящему. Вот как попы в церкви
читают что-то такое, нараспев, так и ты… Я
так не умею. Хотя всегда хотела научится.
Вернее, хотела, чтобы ты меня научил, па-
па… Может, ты бы меня и научил, если бы я
попросила. А я ведь так и не попросила.
Просить не умею. Как и ты. Ты молился и
плакал. А я смотрела на тебя, и думала, что,
наверное, случилось что-то очень важное.
И не ошиблась.
Машка стала для тебя сыном. Тем самым
Максимкой… Твоим Максимкой. Ты возил-
ся с ней с пелёнок, ты воспитывал её как
мальчика, и это ты водил её семь лет под-
ряд в секцию карате. Ты ей кимоно шил
сам. Не на машинке, нет. Я помню, как ты
выкройки делал на бумаге-миллиметровке,
а потом кроил, и шил. Руками. Своими ру-
ками…
Я завидовала Машке, папа. Очень зави-
довала. И вовсе не тому, что у неё было всё:
лучшие игрушки, новая одежда… Нет, я за-
видовала тому, что у неё был ты. А у меня
тебя не было. А ты мне был нужен, пап.
Очень нужен. Мне тоже хотелось быть тво-
им сыном. Я и грушу эту твою самодельную
ногами пинала, и на шпагат садилась со
слезами — и всё только для того, чтобы
быть как Максим. Или, хотя бы, как Маш-
ка… Не вышло из меня каратистки. Какая
из меня каратистка, да, пап? Самому смеш-
но, наверное… Зато я музыку любила. Хоте-
ла научиться играть на пианино. Маше то-
гда года три ведь было? С деньгами, помню,
было туго. А я очень хотела играть на пиа-
нино… И ты купил мне инструмент. В долги
влез, но купил. И сам пёр полутонную ма-
хину к нам на второй этаж… У тебя спина
потом болела долго, помнишь? Нет? А я по-
мню, вот. Сколько я в музыкальной школе
проучилась? Года два? Или три? Совсем из
памяти стёрлось. Мне так стыдно тогда бы-
ло, пап… Так стыдно, что я была плохой
ученицей, и у меня не было таланта, и пиа-
нино мне остопиздело уже на втором году
учёбы… Прости меня.
 Знаешь, мне тогда казалось, что ты со-
всем меня не любишь. Это я сейчас пони-
маю, что ты воспитывал меня так, как надо.
И мне, спустя многие-многие годы, очень
пригодилось оно, воспитание твоё. Ты учил
меня не врать. Ты меня сильно и больно на-
казывал. Именно за враньё. А врать я люби-
ла, что скрывать-то? Ты никогда не ругал
меня за плохие отметки, или за порванную
куртку… Ты просто смотрел. Смотрел так,
что я потом очень боялась получить в шко-
ле двойку. И ведь не наказывал ты меня за
это никогда. Ты смотрел. И во взгляде
твоём злости не было. И не было раздраже-
ния. Там было разочарование. Во мне. Как в
дочери. Или как в сыне? Не знаешь?
Молчишь? Ну, я не стану лезть к тебе в ду-
шу.
А помнишь, как мы с тобой клеили мо-
дель парусника? Ты давал мне в руки ка-
ждую деталь, и говорил: "Вот это, дочка,
мидель шпангоут, а это — бимс..", а я запо-
минала всё, и мне очень интересно было
вот так сидеть с тобой вечерами, и клеить
наш парусник. Ты потом игру ещё такую
придумал, помнишь? Будто бы в нашем с
тобой кораблике живут маленькие человеч-
ки. И они выходят только по ночам. Мы с
тобой крошили хлебушек на палубу, а
утром я первым делом бежала проверять —
всё ли съели человечки? Уж не знаю, во
сколько ты вставал, чтобы убрать крошки,
но я караулила парусник всю ночь, а к утру
на палубе было чисто…
А ещё ты всегда учил меня быть силь-
ной. Учил меня стоять за себя. Драться ме-
ня учил. И я научилась. Может, не совсем
так, как ты объяснял, но научилась. Зато я
разучилась плакать… Может, оно и к лучше-
му. Ведь мужчины не плачут, верно, пап?
Вспомни-ка, сколько раз в жизни ты за ме-
ня заступался? Не помнишь? А я помню.
Два раза. Первый раз, когда мне было де-
сять лет, и меня побил мальчишка из моего
класса. Может, я б и сдачи ему б дала, как
ты меня учил, но он меня по животу уда-
рил, а живот защищать ты меня не научил
почему-то… И я впервые в жизни прибежа-
ла домой в слезах. И ты пошёл за меня за-
ступаться. Помню, как отвёл ты в сторону
этого, сразу зассавшего, мальчика, и сказал
ему что-то коротко. А потом развернулся, и
ушёл. Так я и не знаю до сих пор, что же та-
кое ты ему сказал, что он до девятого клас-
са со мной не разговаривал.
И второй раз помню. Мне тринадцать
было. А в школу к нам новый учитель физи-
ки пришёл. Молодой, чуть за двадцать. Он у
нас в подъезде на лестнице сидел, меня
ждал, цветы мне дарил, и духи дорогие,
французские… И я тогда сильно обиделась
на тебя, папа, когда ты пришёл в школу, и
на глазах у всего класса ударил Сергея Ива-
новича, и побелевшими губами процедил:
"Ещё раз, хоть пальцем…" Не понимала я то-
гда ни-че-го… Вот и все два раза. А сколько
потом этих раз могло бы быть, и не сосчи-
тать… Только к тому времени я научилась
защищать себя сама. Плохо, неумело, по-
девчачьи… Но зато сама. А ты видел всё, и
понимал. И синяки мои видел, и шрамы на
моих запястьях. И никогда ничего не спра-
шивал. И я знаю, почему. Ты ждал, что я по-
прошу тебя о помощи. Наверное, ты очень
этого ждал… А я, вот, так больше и не по-
просила… У тебя были дела поважнее, я же
понимала. Ты растил Машку. Свою… Свое-
го… Всё-таки, наверное, сына. А я растила
своего сына. Одна, без мужа растила. И
учила его не врать. И наказывала строго за
враньё. Поэтому он у меня рано разучился
плакать.
А потом Машка выросла. И я выросла. И
даже твой внук — тоже вырос. И вот тебе,
пап, уже пятьдесят четыре. И мне двадцать
девять. И Машке двадцать пять. Только где
она, Машка твоя? Максимка твоя? Где? Ты
знаешь, что она стесняется тебя, знаешь? Ей
стыдно, что её отец — простой мужик, без
образования, чинов и наград. Ей стыдно за
твои кроссовки, купленные на распродаже,
стыдно за твои татуировки. А мне — мне не
стыдно, ясно?! Мне похуй на образование
твоё, на награды, которых тебе не дало го-
сударство, и на чины, которых ты никогда
не выслужишь. И я люблю твои татуировки.
Каждую из них знаю и люблю. И ты нико-
гда не называл их "ошибками молодости",
как любят говорить многие. Ты тоже их лю-
бишь.
Я не Машка. И я не Максим. И, навер-
ное, мы с тобой когда-то давно просто упу-
стили что-то очень важное… Зато я знаю о
твоей мечте, папа. Я знаю о твоём слабом
месте. Ты никогда не видел моря… Никогда.
Помнишь, как в фильме "Достучаться до не-
бес"? "Пойми, что на небесах только и гово-
рят что о Море, как оно бесконечно пре-
красно, о закате который они видели, о
том, как солнце, погружаясь в волны, стало
алым как кровь, и почувствовали, что Море
впитало энергию светила в себя, и солнце
было укрощено, и огонь догорал уже в глу-
бине. А ты, что ты им скажешь, ведь ты ни
разу не был на Море, там наверху тебя
окрестят лохом…"
Ты никогда не был на море. А всё пото-
му, что ты слишком, слишком его любишь…
Мы с твоей племянницей хотели тебя от-
везти туда, на песчаный берег, а ты не
пошёл. Ты сказал нам: "Я там останусь. Я
уже никогда не вернусь обратно. Я там
умру…"
Знаешь, пап, а давай поедем на море
вдвоём, а? Только ты и я… И никого больше
не возьмём с собой. Пусть они все остануть-
ся там, не знаю где, но где-то за спиной…
Машка, Максим этот ваш… Оставим их до-
ма. И уедем, папа. Туда, где Море, Ты и Я…
И, если захочешь, мы останемся там вместе.
Навсегда. Я даже умру с тобой рядом, если
тебе не захочется сделать это в одиноче-
стве…
Я хочу придти с тобой на берег, вече-
ром, на закате… Хочу на тёплый песок
сесть, и к тебе прижаться крепко-крепко. И
на ушко тебе сказать: "Папка, ты ещё бу-
дешь мной гордиться, правда-правда. Мо-
жет, не прав ты был где-то, может, я где-то
не права была, а всё-таки, у меня глаза тво-
ей мамы…" И улыбнусь. И щекой мокрой,
солёной, о бороду твою потрусь, жёсткую…
Ты помнишь свою маму? Наверное, смутно.
Тебе четыре года было, когда мамы твоей
не стало… Только фотографии старые оста-
лись, чёрно-белые, почти жёлтые от старо-
сти… Там женщина. И у неё глаза мои. Хотя,
скорее, это у меня — её… А ты только не-
давно это заметил… Да пустое это всё, пап.
Глаза, волосы… Неважно это всё. Я ведь что
сказать тебе хотела всегда, только так и не
собралась с духом…
Я люблю тебя, папа.
И не отворачивайся, не нужно. Ты
плачь, пап, не стесняйся. Я же видела как
ты плачешь, тогда, давно, когда Маша роди-
лась… И никому не рассказала. Значит, мне
можно доверять. Ты… Ты просто достань
свой большой коричневый носовой платок,
и прижми его к глазам, как тогда…
И ещё…
Пап, научи меня молиться. По-настоя-
щему. Как попы в церкви, нараспев. Только
чтобы я плакала при этом, как ты…
А летом мы с тобой обязательно поедем
на Море.
 И тебе совсем необязательно умирать.
Потому что…
"…Стоишь на берегу, и чувствуешь соле-
ный запах ветра, что веет с Моря, и веришь,
что свободен ты, и жизнь лишь началась…"

Ночной звонок
елефонный звонок разбудил его в

Т 2:16 ночи.
Нашарив рукой на стене выклю-
чатель, он зажёг светильник, но глаз так и
не открыл.
Телефон продолжал трезвонить, заста-
вляя мозг дрожать как желе.
Он, не глядя, опустил руку на пол, попал
пальцами в пепельницу, коротко выругался
вслух, и тут же сморщился от крепкого пе-
регарного духа.
 Телефон всё звонил, и звонил…
Наконец, пальцы нащупали трубку.
— Да? — полувыдохнул-полувыматерил-
ся он в трубку.
— Женя, это ты?
Что-то не так… В его голове, словно му-
равьи, закопошились какие-то мысли, до-
гадки, и… И что-то такое скользко-
неуловимо-знакомое-до-боли…
Но — ещё не схваченное непроснувшим-
ся мозгом.
— Я. — голос прозвучал, к его досаде,
хрипло и совсем по-стариковски.
— Ты узнал меня, Рыжий? — в голосе
отчётливо послышались нотки заигрыва-
ния и интриги. Но — какой-то детской, не-
настоящей, понарошной интриги…
 Детской!!!
В голове лопнул какой-то сосуд, и боль
ушла. И волной накатили яркие картинки:
лето, уже начинающая терять свою яркость
трава, сонные толстые стрекозы, и хитрый
взгляд голубых глаз, из-за загорелого пле-
ча… Он зажмурился, и сглотнул.
В горле было сухо, и оно просто рефлек-
торно сжалось, шурша как папиросная бу-
мага.
— Ириша… Бог ты мой! Ты погоди, по-
годи, я сейчас… Ты подожди только минут-
ку, не клади трубку… Ирка…
Левая рука, испачканная пеплом, ин-
стинктивно сжалась в кулак, который он
поднёс ко рту, и с силой прижал к губам.
Это была привычка с детства. Которая
давно пропала. А вот, поди ж ты…
 Он отдёрнул руку, испугавшись непо-
нятно чего, и суетливо заскользил взглядом
по комнате: разобранная кровать с разнока-
либерным постельным бельём — наволочка
в синий горох, голубой пододеяльник с
прорехой сбоку, и смятая простыня с ри-
сунком из несвязанных друг с другом ла-
тинских букв; залитый вином, липкий жур-
нальный столик, весь в отпечатках чужих и
собственных ладоней, и с прилипшей к его
поверхности пачкой сигарет «LM»; шкура
волка на стене — подарок Володьки Ореш-
кина, и давно просивший химчистки или
жизни на свалке коврик у кровати…
На коврике сиротливо стояла початая
бутылка "Анапы".
Он схватил её, и жадно отпил жёлтую
жидкость с резким, невкусным запахом. По-
перхнулся, и закашлялся.
 В открытую бутылку, как в болото, уго-
дила жадная муха.
"Интересно: как это — умереть в море
портвейна?" — мелькнула дурацкая, несвое-
временная мысль.
Брезгливо выплюнув муху в пепельницу,
и промахнувшись мимо, он потряс бутылку,
поднеся её к пыльному бра на стене, посмо-
трел на свет, и, убедившись в том, что по-
сторонних трупов в бутылке больше нет,
снова сделал большой глоток.
И — схватил телефонную трубку.
Он ещё не знал, что он туда скажет. Он
и говорить ничего не хотел. А может — не
мог? Но он нуждался в этой трубке. Сейчас.
И уже знал, что сегодня больше не уснёт.
Ни за что не уснёт.
— Ир, ты здесь? — на этот раз его голос
прозвучал, как надо: молодо и буднично.
Как надо.
— Здесь-здесь, Рыжик. Ты извини, что
так поздно звоню, что разбудила, что поме-
шала, может быть? — и пауза. И — ожида-
ние ответа. Вроде как со смехом спросила,
вроде как вот так вот без надежды на ответ,
но — с каким-то испугом.
— Нет, Ир, не помешала. Разбудила —
это да, это точно. Да Бог с этим, я всё равно
просто дремал… — И слова кончились. И в
животе заурчало. И снова ко рту потянулась
сжатая в кулак рука. Время шло, а там всё
молчали.
— Женьк… Я тут проездом. Из аэропор-
та звоню. Рейс задерживается на пять ча-
сов. Я уже час здесь сижу… С мужчиной тут
познакомилась, разговорились… А тут его
рейс объявили… Он ушёл, и позабыл кар-
точку телефонную… А я вот тебе решила
позвонить. Женьк, ты ведь не сердишься на
меня, нет? — Слова вылетали из трубки от-
рывисто, с внешне извиняющейся интона-
цией, налетая друг на друга, и отпихивая в
стороны, как в час пик в трамвае… И между
ними читалось ожидание чего-то. Она всё
ждала реакции…
— Ира… Ириша… Я… У меня нет слов…
Как я рад тебя слышать, моя хорошая! Как
рад! — ничего придумывать не требова-
лось. Всё шло изнутри, не поддаваясь кон-
тролю.
На том конце трубки облегчённо выдох-
нули. Или — показалось?
— Ты не сердишься, нет? А я вот поду-
мала: "А позвоню-ка я Ерохину! Столько лет
прошло, а чем чёрт не шутит, может, он всё
ещё там же живёт?" И позвонила…
Сколько радости в голосе. И какой-то
запальчивости… Ба! Да Ирка-то подшофе!
 Улыбнулся. Ира пила редко, но всегда
было смешно смотреть, как она потом тара-
щит глаза, пытаясь придать им трезвый
взгляд, и заливисто хохочет в ответ на ка-
ждую его шутку.
Наверное, сейчас уже всё по-другому…
— Ну, и хорошо, что позвонила! Зна-
ешь… — и тут он запнулся. Потому что те
слова, которые он уже готов был сказать,
вдруг сами собой проглотились, и
выскочило-выпрыгнуло неожиданное:
— Хочешь, я сейчас приеду? Скажи, ку-
да? Я приеду, Ир… Я приеду! — ещё не за-
кончив фразу, он уже свободной рукой на-
чал шарить по полу, ища скрюченные бу-
блики носков.
На том конце трубки растерялись. На
какую-то секунду. И носок, зажатый в руке,
завис неподвижно в полуметре от пола. Но
через секунду послышалось неожиданно-
радостное:
— Хочу, Жень… Очень-очень хочу!
Вот это Иркино «очень-очень» резануло
по ушам. У неё всегда всё было "очень-
очень"…
"Очень-очень тебя люблю!"
"Очень-очень по тебе соскучилась!"
"Очень-очень боюсь тебя потерять…"
Он зажмурился, резко натянул на ногу
носок, зацепившись заусенцем за ткань, и
сжал зубы.
— Ир, ты в Шереметьево?
— Во Внуково. А как ты доедешь? Ночь
на дворе…
Он уже натянул второй носок, и зачем-
то заправил в трусы мягкое дряблое брюш-
ко.
 — Доеду, Ир. Скоро буду. Ты меня толь-
ко дождись, ладно?
— Жду! Очень-очень жду!
Гудки в трубке.
Он распахнул шкаф, выбрасывая на пол
немногочисленные вещи.
Растерянно посмотрел на себя в зеркало,
втянул живот, и провёл рукой по небритому
подбородку, но на бритьё уже не было вре-
мени.
Подумав, он натянул голубые джинсы и
белый свитер, выудив их из кучки на полу.
Марина всегда ему говорила, что белое ему
идёт, и молодит…
Марина. Марина…
К чёрту Марину! За последние шесть лет
их знакомства, он уже шесть раз делал ей
предложение. В последние 2 года, скорее,
по привычке. Но она неизменно улыбалась,
и говорила: "Ерохин, ну зачем нам эти фор-
мальности? И мне не нравится твоя фами-
лия. Мы видимся пять дней в неделю, разве
этого мало?"
Смешные, несерьёзные доводы.
И ему ведь хватало этих пяти дней в не-
делю. Но через месяц ему стукнет уже 38. И
как сказать Маринке, что возраст уже под-
жимает, что детей ему хочется, что ему
снится уже этот вихрастый мальчишка, с
носом-пуговкой, и его, Женькиными, глаза-
ми? Как сказать?
Не поймёт. На смех поднимет. Снова
скажет: "А что у тебя есть, Ерохин? Кроме
долгов и твоей старой «двушки»? О, ещё
«Жигули», шестёрка! Наш Бентли!" — и
снова засмеётся.
К чёрту!
 Его ждёт Ирка. Ира. Иришка Смирнова.
Забыв выключить свет в комнате, и, от-
лепив от журнального столика пачку сига-
рет, он кинулся вниз по лестнице, сжимая в
руке ключи от машины.
Сев в салон он включил зажигание, и,
ожидая, когда прогреется старый мотор, от-
кинулся на сиденье, и закурил.
Нам тогда было по 16 лет. Я приехал в
Ростов в гости к бабушке. Я к ней когда-то
уже приезжал, но в глубоком детстве. А в
тот раз приехал сам, один, на поезде
"Москва-Шахты".
… В тот день я висел на турнике, пытаясь
сделать «солнышко», но потные ладони
скользили по железу, и я падал вниз, на вы-
топтанную траву.
И, когда я сидел на корточках, и выти-
рал руки об выгоревшие тренировочные
штаны, сзади неожиданно раздался голос:
— Ой… А у тебя прыщики на спине. Хо-
чешь, я тебе травку принесу, ты её соком се-
бе спину натрёшь, и всё как рукой снимет?
Я тогда крепко разозлился. Прыщи у ме-
ня были не только на спине. Они были по-
всюду. И не помогало ничего: ни пивные
дрожжи, ни протирание одеколоном, ни
примочки из аптеки. Ничего. Мама говори-
ла: "Не трогай ничего, всё само пройдёт", а
папа, особенно выпимши, подмигивал, и
обидно хохотал: "Ничего, Евгеша, вот най-
дёшь себе девку крепкую — враз всё как ру-
кой снимет!"
О какой девке могла идти речь, если на-
до мной смеялись в школе, и назвали «ба-
циллой»? Все девушки в школе с удоволь-
ствием со мной дружили, но ни одна не за-
хотела прийти ко мне на день рождения…
 Слово «прыщ» я и на слух воспринимал
болезненно, а тут — какая-то незнакомая
деревенская девчонка…
А звали её Иркой…
Он потушил окурок в пепельнице, и вы-
жал сцепление. Его Бентли сыто заурчал.
Резко взяв с места, он рванул, выруливая со
двора на дорогу.
…А потом мы лежали в стогу сена на мо-
ей спортивной куртке, и Ирка испуганно
прижималась к моему костлявому плечу
крепкими мячиками маленьких острых гру-
док. А я…
В тот момент я чувствовал себя взро-
слым. Я крепко обнимал Ирку, смотрел на
звёздное небо, и думал о том, что теперь я
никому её не отдам. Ирка клевала меня сво-
им клювиком-носиком в шею, и тихо, шёпо-
том, причитала:
 — Ой, Женька… Ну, что мы с тобой на-
делали? Ну, зачем, Женя-я-я-я-я? А если ма-
ма моя узнает? Ты не бросай меня, ладно? Я
это самое… Я ж всё могу! И работать могу, и
по хозяйству справлюсь… Чё я несу,
Господи-мамочка…
А я молчал. Как и положено настоящему
суровому мужчине. Я ничего ей не сказал. Я
ей всё докажу делом. Молча, без слов и обе-
щаний. И она тогда поймёт — какой он,
Женька Ерохин.
Он смотрел на дорогу, а она вдруг за-
дрожала у него перед глазами. Затряслась и
потекла.
Одно скользяще-размазывающее движе-
ние по лицу, и он сильнее нажал на педаль
газа.
И тут Бентли стал подпрыгивать.
 Он скосил глаза на приборную доску, и
почувствовал, как по спине пробежал холо-
док.
"Чёрт! Я же поехал пустой! Я ж слил вче-
ра почти весь бензин в канистру, и отнёс её
домой, на балкон! Чёрт! Чёрт! Чёрт!"
До бензоколонки оставалось ещё два ки-
лометра…
"Не дотяну"
Только подумалось, и тут же подтверди-
лось.
Бентли хрипло хрюкнул, и остановился.
"Всё. Приехали"
Он вышел из машины, достал из багаж-
ника красный треугольник аварийки, вы-
ставил на пустое шоссе, и сел на корточки.
— Вот, полюбуйся на него! Съездил в
Ростов к бабушке!
 Мама кричала на всю комнату, срываясь
на визг. А папа сидел у телевизора, и по его
плечам невозможно было предсказать его
дальнейшее поведение.
— Накувыркался с девкой какой-то, по
твоему, между прочим, совету, а сегодня —
раз, и звонок в дверь! Открываю — стоит
какая-то Фрося Бурлакова! С чемоданом об-
лезлым, и глазами честными смотрит! Зд-
расьте, говорит, я к Жене Ерохину приехала
с Ростова! Нет, ты слышал? "С Ростова!" Ли-
мита деревенская! С Ростова она приехала!
Хорошо, наш дурак в школе ещё был! Я её
быстро за шкирку, в прихожую втащила, и
спрашиваю: зачем, мол, тебе Женя? А она
мне: "Он сказал, что он на мне женится…
Потом, когда школу закончит, и в институт
поступит, а я пока могу у него пожить. Вы
не думайте, я не нахлебница какая: я и воды
натаскать могу, и хлеба испечь, и полы с
щелоком вымыть, а если у вас ещё ребята
есть малые — то нянькой им буду.."
Я чуть не в обморок! Здравствуйте, я —
ваша няня! Ну, я быстро из неё всё вытря-
сла. Трахнул наш дурачина её у бабки в де-
ревне, и наплёл про горы золотые, да ещё и
адрес наш оставил! Слава, ну что ты
молчишь?
Этот вопрос адресовывался папиным
плечам. Плечи ещё больше наклонились
вниз, и папа глухо сказал:
— Закрой рот, Тань… Не ори. Соседи
услышат. А с Женькой я сам поговорю. И
точка.
…В темноте появились два дрожащих,
ярких огонька. Фары!
Он выскочил на дорогу, сбив ногой ава-
рийный знак, и замахал руками.
Фары приблизились, и остановились.
Щурясь от яркого света, он, закрывая ладо-
нью глаза, сказал в сторону водительской
двери:
— Командир, я заглох. Глупо вышло —
просто бензин кончился. Будь другом —
слей, сколько не жалко, я заплачу!
Понятно было, что его рассматривают.
Потом послышался голос с сильным юж-
ным акцентом:
— Зачем деньги, дорогой? А вот если бы
я тебя попросил помочь — ты разве бы мне
отказал? Ну, конечно, нет! По глазам твоим
вижу. А я хорошо в людях разбираюсь, по-
верь. Десятый год в Москве таксую, всяких
людей повидал. Давай канистру свою!
"Господи Боже… Кому рассказать — не
поверят! На пустом шоссе, в 4 часа ночи,
около заглохнувшей машины, останавлива-
ется азербайджанец, и дарит бензин! Такое
только в дурацких байках бывает!"
 Он до последнего не верил своей удаче.
"Так не бывает. Это чушь какая-то!"
А потом сел в Бентли, и он снова сыто
заурчал…
— Ирка! Ирочка! Ира, открой!!!!!
Я бегал под окнами её дома, и колотил
по стеклу костяшками пальцев.
Я приехал за ней следующим поездом
«Москва-Шахты». Деньги на билет дал па-
па. Он же написал записку классной руко-
водительнице, о том, что меня не будет в
школе неделю по семейным обстоятель-
ствам. Он всё понял, папа. Он открыл вход-
ную дверь, и сказал: "Езжай на вокзал, и ку-
пи билет на поезд. Скажи ей… Сам най-
дёшь, что сказать. Иди. Я знаю, ты посту-
пишь правильно".
А потом из-за захлопнувшейся двери по-
слышался плач, и мамины крики:
 — Дурак! Дурак! Что ты натворил? Вер-
ни Женьку обратно! Женя! Быстро вернись
домой!
Но я уже летел вниз по лестнице.
— Ира, нам поговорить надо… Ну, вый-
ди, а? — я по-щенячьи скулил, понимая, что
унижаюсь, но ничего поделать не мог…
И когда уже не осталось надежды, и ко-
гда кулак потянулся по привычке ко рту,
распахнулась дверь, и на крыльцо вышла
Ирка.
Зарёванная, с растрепанной косой, в га-
лошах на босу ногу, и в самом любимом
мною платье — в мелкую ромашку…
Я прижимал её к себе, я подставлял
свою впалую мальчишечью грудь под Ирки-
но мокрое от слёз лицо, и даже не отдавал
себе отчёта в том, что говорил:
 — Ир… Не плачь, Ир… Я приехал… Я не
тебя не брошу… Я с тобой…
Я прожил у бабушки пять дней, и вер-
нулся в Москву, пообещав Иришке вернуть-
ся за ней через полгода.
И больше никогда не вернулся.
… Впереди замаячили огни аэропорта
Внуково.
Напряжение внутри достигло критиче-
ской силы.
Казалось, достаточно пылинки, опустив-
шейся сейчас на его одежду — он это по-
чувствует, и взорвётся.
Он управлял машиной одной рукой, а
вторую, сжав в кулак, плотно прижал к гу-
бам, и чувствовал собственные зубы ко-
стяшками пальцев.
"Ира. Ириша. Прости меня, Ирка… Я так
и не успел перед тобой извиниться. Я так и
не успел тебе ничего рассказать. Про то,
как мама сдала нашу старую квартиру, и мы
все переехали в бабушкину, про то, как я не
поступил в институт, и уехал служить в Ка-
захстан, про то как я вернулся домой обрат-
но в мою старую «двушку» на Каргополь-
ской улице, потому что за неделю до моего
дембеля мама с отцом погибли в автомо-
бильной аварии… Прости, Ирка… Я не отпу-
щу тебя, хорошая моя, я заберу тебя с со-
бой! Теперь я понял, почему я так и не же-
нился на Марине — я её просто никогда не
любил. Как тебя. Я не знаю, что с тобой
сейчас, может быть, ты замужем, и у тебя
есть дети — мне всё равно. Детишек за-
берём, а с мужем… А с мужем всё решим,
Ира. Он поймёт. А если не поймёт, значит,
заберу тебя силой. Ты — моя!
Чёрт! Я больше не могу! Эта дорога
когда-нибудь кончится или нет?"
 Дорога кончилась.
Бросив машину, и сунув, не глядя, какую-
то купюру заспанному охраннику на стоян-
ке, он, тяжело дыша, и, подпрыгивая от гул-
кого стука собственного сердца, влетел в
зал ожидания.
Судорожно сглотнув, он огляделся по
сторонам: в зале сидело человек тридцать-
сорок. Кто-то из них спал, кто-то читал, кто-
то слушал плеер…
Женщин среди пассажиров было около
дюжины. Но ни одна из них не была Иркой.
Даже если предположить, что Ирка за эти
двадцать с лишним прошедших лет, могла
измениться до неузнаваемости — всё равно
не сходилось. Присутствующие в зале де-
вушки попадали в возрастную категорию от
"15 до 25".
Ирки среди них не было.
 "Нет. Этого просто не может быть. Мне
же это не приснилось? А она точно сказала
Внуково? Или Домодедово? Нет. Точно:
Внуково. Искать, Ерохин, искать!"
Встав посередине зала, он негромко по-
звал:
— Ира!
Оглянулись 3 девушки, пристально на
него посмотрели, и отвернулись.
"Где она? Куда ушла? Карточка! У неё
ведь была телефонная карточка! Она могла
пойти позвонить! Кому? А чёрт его знает —
кому? Но это единственная, последняя вер-
сия!"
Он подскочил к сонному охраннику, и
спросил:
— Где у вас телефоны-автоматы?
Охранник приоткрыл один глаз, на се-
кунду сжал висящую на поясе резиновую
дубинку, потом расслабил руку, и кивнул
головой:
— Там.
Он рванул к телефонным будкам. И уже
издали, заметив, что все они пусты, всё рав-
но не сбавил шаг.
Запыхавшись, остановился у крайней,
чувствуя, как его сердце бьётся где-то в гор-
ле.
Ещё не осознав ничего, он беспомощно
повернул голову, и вдруг увидел лежащий
на телефонном аппарате белый листок.
На автомате он протянул руку, и взял
его.
Это была вырванная из записной книж-
ки страница.
С маленькой буквой Ж в левом верхнем
углу.
 "Женя, я тебя люблю. Очень-очень.
Ирина Смирнова"
"Чёрт. А я ведь даже не знал, как выгля-
дит её почерк…" — мелькнула мысль, после
чего он осел на пол, прижав ко рту ском-
канный листок, и громко захохотал.

Сухое дерево
гриппине Григорьевне Кустанаевой

А было 85 лет. Про таких как она, в на-

роде говорят: "Сухое дерево долго
скрипит". Всех радостей в её жизни было —
походы по воскресеньям в церковь, да ква-
драт давно немытого окна.
Жила Агриппина Григорьевна в комму-
налке. В соседях у неё была молодая семья с
двумя детьми и лохматой собачонкой Миш-
кой.
Мишка, правда, появился чуть позднее,
уже при ней. Несуразный чёрный щенок с
большой бородатой головой и круглыми,
пуговичными глазами. Мишка гадил под
облезлой дверью комнаты Агриппины Гри-
горьевны, и оповещал её о содеянном то-
неньким визгом.
Тогда баба Граня, опираясь сухими, уз-
ловатыми руками на подоконник, тяжело
поднималась, доставала из-за шкафа старую
тельняшку, и шла открывать дверь.
В коридоре было темно, а баба Граня
плохо видела. Очки у неё были старые, ку-
пленные ещё в 60-е годы. Дужки у них от-
сутствовали давно, поэтому баба Граня
пользовалась резинкой от трусов. Резинка
от трусов была незаменимой вещью в хо-
зяйстве Бабы Грани: на ней держалось
практически всё её имущество. На резинке
были старые наручные часы, которые давно
не ходили, но неизменно присутствовали
на руке; на резинке был войлочный чепец, в
котором старуха ходила дома; на резинке
были допотопные чёрные галоши, которые
оставляли чёрные полосы на линолеуме, и
молодая соседка, бранясь, оттирала потом
пол наждачной бумагой; резинкой был пе-
рехвачен её старый фланелевый халат, и
большой запас резинки лежал в её допотоп-
ном шифоньере под скомканными жёлтыми
тряпками. Всё, что беспокоило бабу Гра-
ню — это то, чтоб запас резинки не иссяк.
Пенсию ей платили исправно, еды ей
много не требовалось, поэтому стопка зелё-
ных трёшек и голубых пятёрок, перехвачен-
ная всё той же резинкой от трусов, лежала
практически нетронутой за иконой Нико-
лая Чудотворца.
Поправив резинку от очков, баба Граня
наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря
выцветшие голубые глаза, наощупь провела
полосатой тряпкой по полу. Потом распря-
милась, и поднесла тряпку к носу. Приню-
халась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла
дверь.
Она прошла мимо жёлтого дивана с тор-
чащими пружинами, опёрлась на железную
спинку кровати, и немножко постояла. До-
тянувшись до шифоньера, кинула за него
скомканную тельняшку. Потом двинулась
дальше, к окну. Села на кривую шаткую та-
буретку, накрытую куском шерстяного
платка, и провела сухой ладонью по подо-
коннику…
Своих детей у бабы Грани не было. Мо-
жет, не успела, а может, не смогла — об
этом никто не знал.
Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба
Граня вышла поздно, в 40 лет. А через год
началась война.
Похоронка пришла уже в августе 41-го, и
легла в ящик старого комода рядом с тремя
письмами от мужа, подписанными "Всегда
твой, муж Иван" и его фотокарточкой.
 Каждый день, сидя у окна, баба Граня
шептала еле заметными на морщинистом
лице бескровными губами: "Господи, Иису-
се Христе, да когда ж ты меня уже
приберёшь-то?"
Она лукавила. Больше всего на свете,
кроме страха за иссякающий запас резинки
от трусов, она боялась смерти.
Она пряталась от неё за дверью своей
комнаты. Она пряталась в дырявой, в пят-
нах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми
сальными шторами, и за немытым окном.
Иногда бабе Гране казалось, что смерть
про неё забыла. И тогда она одевала поби-
тую молью меховую жилетку, брала свою
шаткую табуретку, и выходила на улицу.
Там она садилась возле подъезда, и уго-
щала пробегавших мимо ребятишек сушё-
ными бананами и печёными яблоками. Де-
ти угощались неохотно. Брали гостинцы
скорее из вежливости, и, отойдя в сторону,
незаметно выбрасывали мокрые яблоки и
твердокаменные бананы в кусты.
Но баба Граня этого не видела.
Иногда к ней присоединялась бойкая
баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя бы-
ла моложе Агриппины Григорьевны лет на
двадцать, и выходила на улицу, чтобы хоть
с кем-то посплетничать, и приглядывать за
гуляющим внуком Борей.
Баба Катя раскрывала складной брезен-
товый стул, грузно на него обваливалась, и
заводила разговор:
— Ну, что, Груша, как твои молодые-то?
Не мешают? Поди, клюют тебя, выживают?
Я-то знаю, что это такое. Только у меня
дети-то родные, а ты с чужими живёшь. От
своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с
чужими жить — всё не под крылом у мамки-
то, да. Жила ты вон, как барыня — одна, да
в трёх комнатах, и никто тебе не указ был.
А сейчас что? Подселили молодёжь… И
ведь ничего не поделаешь — законы у нас
такие. Не положено, тебе, Груша отдельной
квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось,
молодые твои только и ждут, когда ты око-
чуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам
прибрать!
И заливалась каркающим смехом.
Баба Граня, щурясь на солнце, и не гля-
дя на товарку, отмахивалась ладошкой:
— Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно те-
бе. Никто меня не выживает, сама себе хо-
зяйка. Не забижают меня. Вот помру —
пусть комнату забирают. У них две девки
ещё растут. А мне лишь бы угол свой — да и
хватит. Нажилась я уже, Катерина. Я ж де-
вятисотого года, мне скоро 86 стукнет, а всё
скриплю…
 Соседка, споро вывязывая на спицах
очередной свитер для Борьки, продолжала:
— Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю:
смерти твоей там ждут. Сама видишь — мо-
лодым тесно скоро будет, с двумя детьми да
в двух комнатах… А ну как третьего родят?
А ты помирать-то не спеши. Все там будем.
Неча им такие подарки делать. Помрёшь
ты — выкинут тебя сразу на свалку, вместе
с твоими пожитками, и даже государство о
тебе не вспомнит! Ты деньги-то на книжку
кладёшь? Али дома прячешь?
Спицы замелькали ещё проворнее.
Агриппина Григорьевна поджимала гу-
бы:
— Кладу, Катерина, кладу. С соседкой
уже договорилась, она меня похоронит как
надо. И вещи я уж приготовила чистенькие.
Всё будет, Катя, как у людей.
 Баба Катя зябко дёргала плечами, и про-
должала вязать.
Так пролетело лето. Наступила осень.
Как положено, с дождями и сырым ветром.
Баба Граня затыкала щели в окнах размо-
ченной в воде газетой «Правда», и наблю-
дала, как за стеклом теряет последнюю оде-
жонку рябина.
По вечерам к ней стала заходить в гости
старшая девочка-соседка. Она забиралась
на её, бабы Гранину перину, и прыгала как
на батуде, заставляя тяжко скрипеть старые
пружины железной кровати… Они пили с
ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и
баба Граня разрешала девочке залезть в
свой комод.
Каждая вытащенная из его нафталино-
вых недр вещь, сопровождалась восторжен-
ными криками, а баба Граня слепо щури-
лась, и говорила:
 — Это, милка моя, Екатерининский пя-
так… Тяжёлый очень. Такими вот пятаками
однажды Ломоносову заплатили. На трех
телегах деньги свои увозил. А это что? О…
А это коробочка из-под ландрина. Ну, кон-
феты такие знаешь? Вкусные были. Навроде
монпасье. А это, деточка, не трогай. Этому
голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от ма-
тушки на память остался…
И гладила скрюченными артритными
пальцами фарфоровую голубку, с намотан-
ной на клюв резинкой от трусов.
Баба Граня читала девочке стихи, вытас-
кивая их из уголков склерозной памяти. Бог
знает, кто их сочинил, и почему они сами
так ярко всплывали с голове. Девочка вни-
мательно слушала, и пыталась запомнить
их наизусть. Баба Граня тихо смеялась, и
гладила соседку по русой головёнке.
 Умирать по-прежнему не хотелось.
Тем временем молодая хозяйка вовсю
бегала по собесам и юристам, пытаясь до-
биться ордера на бабы Гранину комнату. Ей
то говорили, что надо ждать естественной
смерти соседки, то говорили, что надо по-
местить её в дом престарелых, и тогда
оформлять документы. Хозяйка слушала со-
веты, а делала по-своему.
Баба Граня ложилась спать на свою пе-
рину, не снимая войлочного чепца и халата,
и засыпая, улыбалась.
Молодая соседка уже отнесла старухину
карту к Главврачу шестьдесят восьмой
больницы.
Баба Граня смотрела в окно, и иногда,
отковырнув ножом газету из щелей, откры-
вала форточку, и сыпала на землю пшено
голубям.
 Главврач направил к бабе Гране медсе-
стру.
Баба Граня пекла в духовке пятнистую
больную антоновку, и радовалась вечерне-
му чаю из кукольного сервиза.
Невидимое кольцо вокруг бабы Грани
сжалось. А она пила чай, и гладила старого
фарфорового голубя.
А потом к ней пришла молодая медсе-
стра, которая улыбалась, и мерила ей давле-
ние. Потом, виновато улыбнувшись, уколо-
ла палец иголкой, и всосала в стеклянную
трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба
Граня рассказывала сестричке про своего
голубя, про девочку-соседку, про чай из
сервиза, и угощала печёной антоновкой.
А вслед за сестрой пришли 2 молодых
мальчика в белых халатах, и сказали, что
ей, Агриппине Григорьевне Кустанаевой,
надо немножко полежать в хорошей, уют-
ной больнице. Что там большие светлые па-
латы, и много других старушек, с которыми
ей будет о чём поговорить.
Баба Граня растерянно улыбалась, и со-
бирала в пакетик необходимые вещи:
пластмассовую чашечку, 2 мотка резинки от
трусов, меховую жилетку и пачку чая со
слоном. Голубя ей с собой взять не разре-
шили.
Она вышла из подъезда, и увидела бабу
Катю, которая крикнула:
— Ну что, Груша, с новосельем тебя!
И засмеялась лающим смехом.
Баба Граня лежала в машине "Скорой
помощи", прижимая к груди узелок с веща-
ми, и ей уже очень хотелось назад, домой.
В это время в её комнатке настежь рас-
пахнули дверь и окно, и начали ломать и
выкидывать комод.
 В больнице было холодно, и плохо кор-
мили. И очень не хватало перины и голубя.
И ещё было страшно.
А в комнате шёл ремонт. Обдирались
старые рыжие обои, и клеились свежие, в
голубой цветочек. На место комода очень
удачно встал шкаф, а на место кровати —
торшер с жёлтым абажуром, и два кресла.
Баба Граня не спала ночами. Она не мо-
гла уснуть. Она привыкла к перине, и к ти-
шине. А вокруг стояли узкие солдатские
койки с колючими, тонкими одеялами, и
стонали соседки по палате.
Девочка-соседка приводила в бабы Гра-
нину комнату подружек, и они все вместе
пили чай из кукольного сервиза.
Одинокая слеза скатилась по морщини-
стой щеке, и впиталась в проштампованную
больничными печатями наволочку.
 В комнате раздался хрупкий звон. Упал
со шкафа, и разбился фарфоровый голубь.
Баба Граня закрыла блёклые глаза, сжа-
ла в кулаке под одеялом моток резинки от
трусов, и выдохнула: "Господи, Иисусе Хри-
сте… Ванечка пришёл."
Вдохов больше не последовало.

Пистолет с пистонами
зеро! Смотри, бабушка, какое

— О большое-пребольшое!
— Да где ж оно большое,
Лидок? Погляди, его даже собачка пере-
плыла. Видишь?
— Где собачка?
— А во-о-он она плывёт. Маленькая со-
всем, чёрная. Видишь? За пальцем моим
смотри.
 — Вижу! А это собачка бездомная или
чейная?
— Нет такого слова, Лида. Есть "чья-то".
— А чья собачка?
— Наверное, того дяденьки, который с
удочкой на берегу сидит.
— Он рыбку ловит, да?
— Да, рыбку.
— А поближе к нему подойти можно? Я
хочу посмотреть.
— Ну, если дяденька не рассердится, то-
гда можно, наверное. Пойдём.
Прошлой весной моему дедушке бес-
платно дали шесть соток. Интересно, что
это такое? И — много это или мало? И куда
он их дел? Почему мне не показал? Бабушка
говорит, что теперь у нас будет дача. Когда-
нибудь. Если она доживёт до этого дня. Так
и говорит: "Дед, из тебя строитель как из
меня космонавт Гагарин. Что ты носишься,
суетишься? Ты сядь, Юра. План начерти,
смету прикинь. Шабашников, опять же, ис-
кать где-то нужно. Крышу кто будет класть?
Ты? Славик? Ну что ты кричишь на меня?
Нет, я не доживу до того дня, когда на этом
болоте ты построишь хотя бы сарай"
Очень непонятно бабушка говорит. Что
такое шабашники? Где их нужно искать?
Почему меня не попросят помочь? Я бы,
может, их первой нашла. Вдруг они совсем
маленькие, эти шабашники? Бабушке и де-
душке их искать трудно, а мне — в самый
раз. У меня очень хорошие глаза, дедушка
сам говорил. Как потеряет дома что-нибудь
маленькое — так всегда меня зовёт. "Лиду-
ша, — говорит, — ну-ка, погляди своими
глазками молодыми: я тут где-то иголку на
пол обронил" И я смотрю на пол, на ковёр
красный, с узорами — и сразу вижу: вот
она, иголка дедушкина! Я же молодая со-
всем, всё-всё вижу, замечаю. Я б и шабаш-
ников сразу им нашла, если бы знала что
это такое. Но разве ж они скажут мне, ба-
бушка с дедушкой?
Они ругались долго, но совсем не
страшно. Вот у нас дома, в Москве, на пер-
вом этаже живёт дядя Федя. Мама говорит,
что он пьяница и бабник. Что такое бабник,
я не знаю. А пьяница — это человек, кото-
рый шатается, у него плохо изо рта пахнет,
а ещё пьяница громко ругается плохими
словами на букву «Б», «П» и ещё «Х». И мо-
жет побить. Я сама почти видела, как дядя
Федя бил тётю Свету. Тётя Света старая
уже, у неё внук есть, Серёжка. Значит, она
уже бабушка. Но пьяница тоже. Они с дя-
дей Федей вместе шатаются, говорят плохие
слова, и иногда дядя Федя её бьёт. Я сама не
видела, я слышала только. Мы же прям над
ними живём. Бывает, грохот такой слышу,
стекло как будто разбивают, тётя Света
кричит громко, а мама мне уши затыкает, и
говорит тихо очень: "Господи, когда ж они
там друг друга уже поубивают, а? Алкашня"
Она тихо говорит очень, а я всё слышу. У
меня потому что уши тоже молодые. Всё-
всё слышу.
У мамы большой живот, который иногда
шевелится. По вечерам мне разрешают его
погладить и послушать. Вот мама мне не ве-
рит, а я правда слышу как внутри живота
кто-то икает. У меня скоро будет братик.
Или сестрёнка. Лучше б, конечно, братик.
Он тогда не будет в мои куклы играть, у не-
го другие будут игрушки. Солдатики, маши-
ны и, может быть, пистолет с пистонами. Я
всегда такой хотела, но мне почему-то да-
рят только кукол. А пистолет, говорят, надо
только мальчикам дарить. Вот будет у меня
братик, купят ему пистолет, а я буду у него
просить разрешения пострелять. Чтоб ды-
мок такой вкусный был. Я иногда на улице
ленточки от пистонов нахожу, и собираю.
Их ещё нюхать можно, они дымком пахнут
вкусно.
А дедушка с бабушкой ругались совсем
не так как дядя Федя с тётей Светой. "Ду-
рень старый, — говорит бабушка, — куда
ты размахнулся? Шифер, кирпич, утепли-
тель… Участок поднимать нужно, там вода
по пояс. Песок возить надо прежде. Пять-
шесть машин. А потом уже о шифере ду-
мать, бестолковка" А дедушка, выписывая
на листе бумаги какие-то синие закорюки,
бранился: "Обожди. Куда ты лезешь со сво-
ими советами? Я сам знаю про песок, не на-
до меня учить. Что ты вообще подглядыва-
ешь, а? Встанет за спиной, и вот смотрит,
смотрит… Я для себя пишу, тебе не понять".
"Ну-ну, — смеётся бабушка, — давай, пиши,
писатель. Ничего тебе не скажу больше. Ты
только во-о-о ту строчку вычеркни. Которая
"Топор — пять штук". Дровосек лысый". Де-
душка хмурится, потом тоже как засмеётся,
и бабушку по руке гладит: "Лысина — это у
меня из-за тебя. Шутка ли, почти сорок лет
с тобой прожил. У меня даже нога деревян-
ная"
Это дед обманывает, конечно. Или шу-
тит. Мы же все знаем, что ногу он на войне
оставил. Зачем войне дедушкина нога нуж-
на — не знаю. Но нет у деда ноги. Есть та-
кая ненастоящая, кожаная, с железяками.
Она скрипит. Дед её дома за шторой пря-
чет, а сам на костылях прыгает, да так лов-
ко. Я один раз ногу за шторой увидела —
испугалась. Маленькая ещё была, глупая.
Сейчас-то я знаю, что это игрушечная нога,
её боятся не нужно. Это дед с войной поме-
нялся так. Он ей настоящую ногу отдал, а
она ему — игрушечную, красивую. Хорошо
поменялся. Такой ноги больше ни у кого
нету. Наверное, деду все завидуют теперь. А
он говорит, что эта нога у него из-за бабуш-
ки. Вот смешной! Думает, что я поверю.
В общем, нет у нас пока никакой дачи.
Есть лес, озеро рядом есть, и маленький до-
мик деревянный. Там тесно, и очень много
вещей разных. Я там, например, старый по-
ловник нашла. Настоящий, не игрушечный.
Я теперь из песка и воды кашу варю, и на-
стоящим половником её зачерпываю. В до-
мике мы с бабушкой спим, пока дедушка с
моим папой опять что-то строят. Наверное,
дачу. И вообще, вокруг все строят дачи. Че-
рез дорогу тоже что-то строят. И живут в
палатке. Я никогда не была в палатке, а
очень хотелось. Я бабушке сказала, а она
меня за руку взяла, и сказала: "Ну, пойдём с
соседями знакомиться. Там у них мальчик
бегает, твой ровесник. Вот и будет тебе
друг" И мы пошли к соседям. Они меня пу-
стили в палатку, и ещё познакомили с Вань-
кой. Он мальчик, но у него нету пистолета с
пистонами. Может, он ненастоящий маль-
чик? Надо у бабушки спросить. Но теперь у
меня есть друг. Я показала ему свой полов-
ник, а он мне показал большой гвоздь. И
сказал, что это не гвоздь, а костыль. Вот
врун какой. А то как будто бы я не знаю,
что такое костыль. У дедушки моего есть
даже два костыля. Вот какой врун этот
Ванька.
Мой дедушка когда-нибудь постоит эту
дачу, и мы сюда приедем с моим братиком,
и с пистолетом. И я Ваньке пострелять не
дам. Даже если очень попросит. Не дам, по-
тому что врать нехорошо. Только, жалко,
бабушка не доживёт до этого дня, когда дед
построит дачу.
Она сама так сказала.
А бабушка моя никогда не обманывает.
Она хорошая, бабушка моя…
 ***
— Мам, смотри какое озеро! Почти как
море!
— Андрюш, да где ж оно большое-то?
Переплюнуть можно. Это и не озеро даже, а
так, прудик.
— А купаться тут можно?
— Лучше не надо. Его лет двадцать ни-
кто не чистил. Бог его знает, что там на дне.
— А вот собачка плавает, смотри, мам!
Во-о-о она плывёт!
— Где?
— Эх, мама, ничего ты не видишь. Глаз-
ки у тебя уже старенькие, наверное. Вот же
она, собачка.
— И правда, собачка. Не заметила.
— Мам, а это собачка чейная или сама
по себе.
 — Нет такого слова в русском языке.
Есть "чья-то"…
Что-то в голове щёлкнуло вдруг. Мысль
оборвалась, так и не начавшись.
— Мам, ты чего?
— Ничего. Погляди, Андрюш, вон тот
дядя на берегу рыбку ловит? Или просто
сидит? У тебя глазки молодые, ты всё-всё
видишь…
— Ловит, мам. У него и ведёрко рядом
стоит. А можно подойти к нему тихонечко,
посмотреть сколько он рыбки наловил?
— Ну, давай подойдём, посмотрим. Если
дядя не рассердиться. Посмотрим, и домой
пойдём, обедать.
— А на обед у нас что?
— Не знаю, Дюш. Сегодня Машаня у нас
кашеварит. Что она там приготовит — то и
съедим.
 Возвращаемся домой, на дачу.
Огибая лесное озеро, по земляничной
поляне.
Долго идём.
Сын землянику собирает, нанизывает
ягоды на травинку, высунув от усердия
язык.
— Не ешь ничего! — Кричу, и комара на
руке прихлопываю, — Обедать не станешь.
Машка тебе таких пистонов вставит.
Пистоны…
Задумалась. Улыбнулась.
— Андрюш! — Рукой машу, к себе
подзывая, — Иди сюда. Не хочешь после
обеда в город со мной сходить? Я газет хо-
тела купить, и тебе игрушку какую-нибудь.
Пистолет с пистонами хочешь?
 — Неа. — Подбежал уже, и тут же на
корточки опустился. — Мам, отойди, ты на
таком месте ягодном стоишь. Купи мне луч-
ше мяч футбольный.
— Хорошо.
Шаг в сторону делаю.
Улыбка почему-то пропала. Стекла с ли-
ца вниз, опустив уголки губ.
— Хватит, Андрей. Пойдём домой, Маш-
ка уже звонила, ругается.
Идём дальше.
Вдоль шоссе.
Мимо дачного посёлка «Салют». Это не
наш посёлок, наш дальше.
Мимо Ванькиного дома.
— Купаться ходили? — Ванькина жена,
Наталья, кричит из-за забора.
 — Гуляли просто, землянику собирали.
А Иван где?
— Да на рыбалку попёрся. Сашку взял, в
машину сел, сказал, чтоб до вечера не жда-
ли — и уехал.
— Жаль. Я б Андрюшку с ними отправи-
ла бы. Завтра он никуда не собирается?
— А кто ж его знает? Ты вечерком зайди
к нам, договорись заранее.
— Спасибо, Наташ.
— Да не за что. Вы заходите вечерком, с
Андрюшкой. Дети поиграют, а мы посидим,
потрещим. Ну и, того… — Наташка понижа-
ет голос, и выразительно щёлкает себя
пальцами по горлу.
Киваю.
— Зайдём. Да, сын?
 — Нет. — Андрей упрямо опустил голо-
ву. — К Сашке не пойду. Он врун. Он гово-
рит, что костыль — это такая хреновина,
которую инвалиды себе подмышки суют
как градусник. А костыль — это такой здо-
ровенный гвоздь, которым шпалы на желез-
ной дороге прибивают. Вот зачем он врёт?
Прижимаю ладони к щекам, надавливаю
пальцами на глаза, и шумно выдыхаю:
— Он не врёт, Дюш. И то, и другое —
это всё костыль.
— Так не бывает.
— Бывает. Я тебе потом расскажу. А к
Саше ты сегодня пойдёшь. Потому что я так
сказала. Вопросы есть?
— Есть. Это с нашего участка горелым
воняет?
— Мать твою, Маша! — Сорвалось. —
Андрей, не слушай. Беги к нам, я догоню.
 Сегодня обедаем макаронами с тушён-
кой.
— Ура! Первого нет! — Радуется сын.
— Ну, ещё раз скажи, давай! Сто раз уже
повторил! — Злится Машка.
— Сестра, из тебя повар как из нашей
бабули космонавт Гагарин. Кстати, число
сегодня какое?
— А какое?
— Тридцатое. Июня.
— Господи, Боже мой… — Машка вска-
кивает, бежит к буфету, достаёт две рюмки
и початую бутылку коньяка.
— Маш, внутри оса дохлая плавает… —
Сын показывает пальцем на бутылку.
— Глазастый, блин. Всё-то он видит.
Щас выловлю. Ты поел? Дуй на улицу. Не-
чего тебе тут сидеть, разговоры чужие слу-
шать.
Молча смотрим в рюмки.
— Царствие тебе Небесное, бабушка…
— Царствие тебе Небесное…
Неуклюже, стесняясь, крестимся.
Пьём.
— Не хватает мне её, Маш… — Я зубы
сжала, и глаза крепко зажмурила.
— И мне. Так порой и тянет взять теле-
фон — и номер её набрать… И просто спро-
сить: "Бабуль, как ты там? А я вот в гости
зайти хотела…" — Сестра всхлипывает.
Наливаю по второй.
— Теперь деда помянем. Раз уж начали…
Царствие небесное тебе, дедулечка.
— Царствие… — Вытирает лицо рукой
Машка. — Небесное…
 — Закусывай. — Накладываю Машке ма-
карон в тарелку. — Ешь. Я старалась.
— Я тоже. — Шмыгает носом. — Только
газ на кухне дерьмовый. Не успела кастрю-
лю поставить — всё сразу пш-ш-ш-ш… И
пиздец. А макароны я б и сама сварить мо-
гла. Ты б вот попробовала тут борщ сва-
рить, на этой кухне походной.
Улыбаюсь, и ничего не отвечаю.
— Машк… — Чувствую, захмелела я уже.
С двух рюмочек. — А я о брате мечтала. Ду-
мала, ему пистолет с пистонами купят, а я
поиграю… За кукол своих боялась.
— И правильно боялась. — Отвечает с
набитым ртом. — Они все у тебя страшнее
атомной войны были. Я в детстве боялась
их больше, чем дедова протеза.
— Тоже боялась дедушкиной ноги?
 — Ага. Я, помню, на подоконник зачем-
то полезла, штору отодвигаю — а там нога!
Я даже слегка в штаны ссыкнула. Хорош
ржать, мне года три тогда было, это не счи-
тается.
Смеёмся.
— По последней, что ли? — Смотрю во-
просительно.
Машка, склонив голову набок, придир-
чиво смотрит на кастрюлю макарон, а по-
том на оставшийся коньяк.
— Да добьём уж всё. Что там осталось-
то? Наливай.
— Маша, ты алкашка.
— До покойного дядя Феди мне далеко.
Давай, говорю, наливай.
— Ну, за бабулю с дедулей…
 — За вас, бабушка и дедушка.
— Пусть вам там хорошо будет…
— Пусть…
Пьём, крестимся, плачем.
***
— Девушка, этот пистолет с пистонами?
— Нет, он пневматический. Шариками
стреляет.
— А с пистонами есть?
— Пистоны?
— Ну, ленточки такие. С точечками.
— У нас автомат есть, с лазерным прице-
лом.
— Понятно. Спасибо не надо. Точно нет
пистонов?
— Точно нет.
 — Очень жаль. Очень. До свидания.
Очень-очень жаль…

Сын
-08-2007 11:11

29 Тёмным осенним промозглым ве-

чером я поняла, что в моём животе
поселился СЫН.
То, что это — СЫН, а не, к примеру,
глист — я поняла сразу.
И очень ответственно стала его взращи-
вать.
Я кормила СЫНА витаминами «Прегна-
вит», пичкала кальцием, и мужественно
глотала рыбий жир.
СЫН не ценил моих усилий, и через
пять месяцев вспучил мой живот до разме-
ров пляжного мяча. И ещё он всё время ше-
велился и икал.
Я торжественно носила в руках живот с
СЫНОМ, и принимала поздравления и
мандарины. Которые ела с кожурой, и с же-
манной улыбкой.
Мы с СЫНОМ слушали по вечерам Ви-
вальди, и трагично, в такт, икали под "Вре-
мена года"…
Через шесть месяцев я поймала себя на
том, что облизываю булыжник с водоросля-
ми, который извлекла из аквариума. Я это-
го не хотела. Я выполняла приказы СЫНА.
Через семь месяцев я стала килограмма-
ми есть сырую картошку. СЫН надо мной
глумился.
Через восемь месяцев я влезала только в
бабушкин халат, и в клетчатый комбине-
зон, который делал меня похожей на жену
Карлсона. СЫН вырос, и не оставил мне вы-
бора.
Через девять месяцев я перестала видеть
собственные ноги, время суток определяла
по интенсивности икоты СЫНА, ела водо-
росли, сырую картошку, мандарины с кожу-
рой, активированный уголь, сухую глину,
предназначенную для масок от прыщей, хо-
зяйственной мыло, сырую гречку, сигарет-
ные фильтры и кожуру от бананов.
Я не стригла волосы, потому что баба
Рая с первого этажа каркнула, что своими
стрижками я укорачиваю СЫНУ жизнь.
Я не поднимала руки над головой, чтоб
СЫН не обмотался пуповиной.
Я никому не давала пить из своей чаш-
ки.
Я старательно запихивала в себя свечи с
папаверином, чтобы СЫН не родился рань-
ше времени. Причём, запихивала их не ту-
да, куда надо. Подумаешь, ошиблась на па-
ру сантиметров…
Я купила СЫНУ коляску, кроватку, 22
упаковки памперсов, ванночку, подставку в
ванночку, зелёнку, вату, стерильные сал-
фетки, 16 бутылочек, 20 сосок, 20 пеленок, 5
одеял, 2 матраса, манеж, велосипед, 15 чеп-
чиков, 12 костюмов, 5 полотенец, 20 ползун-
ков разных размеров, распашонки в неис-
числимом количестве, шампунь, масло для
попы, газоотводную трубочку, отсасыватель
соплей, клизму, 2 грелки, зубную щётку, му-
зыкальную карусель, 2 мешка погремушек и
жёлтый горшок.
Я возила горшок в коляске по квартире,
стирала и гладила с двух сторон все 20
пелёнок, 20 костюмов и далее по списку, а
моя мама втихаря звонила психиатру.
СЫН должен был родиться в период с 12
июля до 3 августа.
 Двенадцатого июля я собрала 2 пакета
вещей. В первом лежали: тапочки, гель для
душа, шампунь, зубная щётка, бумага, руч-
ка, салфетки, расчёска, носки, резинка для
волос и жетоны для телефона-автомата.
Во втором пакете были 2 пелёнки, пам-
перс на 3 кг., распашонка, голубой чепчик,
голубой «конверт» с заячьими ушами, кру-
жевной уголок, и соска-слоник.
Тринадцатого июля я перетащила паке-
ты к себе в комнату, и поставила возле кро-
вати.
Четырнадцатого июля я купила прогу-
лочную коляску, и переложила в неё жёл-
тый горшок.
Пятнадцатого июля от меня сбежал в
другую комнату муж.
Шестнадцатого июля я сожрала ударную
дозу рыбьего жира, и плотно оккупировала
туалет ещё на два дня.
Девятнадцатого июля мне с утра захоте-
лось плакать. Я ушла в гостиную, села в кре-
сло под торшером, достала из кармана свое-
го необъятного халата «Тетрис», и начала
строить пирамиду, тоненько при этом
всхлипывая.
Через час меня нашёл мой папа. Он по-
смотрел на меня, о чём-то подумал, подёр-
гал себя за бороду, и тихо вышел.
А ещё через час за мной приехала Ско-
рая помощь.
Я вцепилась руками в мужа, и заревела в
голос.
Муж посинел, и сел мимо стула.
СЫН принял решение родиться.
Меня привезли в роддом, взвесили, по-
щупали, заглянули внутрь практически че-
рез все отверстия в моём организме, и ска-
зали, что СЫН родится к полуночи.
На часах было семь часов вечера.
В лифте, поднимающем меня в родблок,
я заревела.
Старушка-нянечка, которая меня сопро-
вождала, торжественно пообещала не спать
до полуночи, и лично отвезти меня и СЫ-
НА в палату.
Я успокоилась.
В палате меня уложили на жёсткую ку-
шетку, и оставили одну.
Стало скучно.
СЫН внутри меня молчал, и никак не
намекал на то, что он хочет родиться.
Стрелки больничных часов показывали
восемь вечера.
Пришли врачи. Долго читали мою кар-
ту. Щупали мой живот. Разговаривали:
 — Схватки?
— Слабые.
— Воды отошли?
— Нет ещё.
— Стимуляция?
— Подождём. Сама должна.
— Шейка?
— На пять сантиметров.
— А почему не рожаем?!
И все посмотрели на меня.
Я икнула, и мне стало стыдно. Да, я при-
ехала сюда рожать. Но я понятия не имею,
почему я не рожаю! И не смотрите на меня
так!
Икнула ещё раз, и тут почувствовала,
как подо мной растекается тёплая лужа.
 Испугалась, и заорала:
— Рожаю!!!
Ко мне подошли, пощупали живот, по-
хвалили, и ушли.
Через минуту пришла акушерка, поме-
няла мне простынь, и села рядом:
— Боишься?
Спрашивает, а сама улыбается. Очень
смешно. Из неё вода не течёт…
— Боюсь.
Честно отвечаю. И тут же меня колотить
начало, как в ознобе.
— Завтра бегать уж будешь. Колбасой по
коридору.
Улыбается.
Я рот открыла, чтоб ответить что-то, и
тут дыхание перехватило: по всему позво-
ночнику прошла волна боли, докатилась до
коленей, и пошла на убыль.
СЫН твёрдо решил родиться до полуно-
чи.
…Через три часа я лежала на мокрой от
пота кушетке, сквозь багровую пелену боли
видела только свои покусанные руки, чьи-
то холодные пальцы убирали с моего лица
прилипшие волосы, и при каждой новой
схватке выгибалась дугой.
Кто-то перевернул меня на бок, и сделал
укол.
Стало легче.
В ногах увидела трёх девочек-практи-
канток, которые без интереса смотрели мне
куда-то между ног, и тихонько переговари-
вались:
— Порвётся…
 — Неа.
— Спорим?
— Не буду.
— Голова лезет…
— Надо Елену Анатольевну позвать…
Голова лезет?! Уже?! Где?!
Руки непроизвольно потянулись под
живот, но тут же перехвачены на полпути:
— Ты чё? Куда ты руками полезла? Ин-
фекцию занесёшь!
Второе дыхание открылось. На выдохе
быстро спрашиваю:
— Волосы какого цвета?
— Тёмные. Плохо видно.
— А глаза? Глаза видно?
Сдавленное хихиканье:
 — Угу. Ещё как.
Пришла врач. Тоже посмотрела. На го-
лову и на часы. Потом протянула руку:
— Вставай. Только осторожно, на голову
ему не сядь. Боком, боком поднимайся…
Вот так… теперь идём… Тихонечко, не упа-
ди… Теперь давай лезь на кресло… Ножки
вот сюда клади… Вот эти как будто рычаги
видишь? Хватайся за них двумя руками,
подбородок прижми к груди, и тужься! Да-
вай! Ну, ещё чуть-чуть!
Ничего не вижу уже. Глаза щиплет от
пота, волосы в рот лезут. Заколку где-то за
кушеткой потеряла. Тужусь так, что позво-
ночник трещит. Слышу, как трещит.
— Давай, давай ещё сильнее! Стоп! Всё!
Не тужься! Кому сказала — не тужься! Голо-
ва вышла, теперь тельце само родиться
должно. Дыши, дыши глубже, и не тужься, а
то порвёшься…
 Не тужься. Как будто я могу это контро-
лировать. Но — стараюсь. Дышу как паро-
воз Черепановых на подъёме.
ХЛЮП!
Такой странный звук… Как будто кусок
сырой печёнки на пол уронили.
И — пустота внутри. И дышать можно
стало. Зажмурилась, и почувствовала, что
мне на живот что-то положили.
Тёплое. Мокрое. Скользкое. И живое. И
оно ПОЛЗЁТ!
Открываю глаза… Тяну руки. Накрываю
ладонями маленькое, жидкое как у лягу-
шонка, тельце…
СЫН… Это МОЙ СЫН!
Животом чувствую, как стучит ЕГО ма-
ленькое сердечко.
 Кто-то осторожно убирает мои руки, и
просит:
— Ещё потужься разок, девочка… Щас
детское место выйдет, мы посмотрим, чтоб
всё чисто было, чтоб внутри ничего не
осталось, ребёночка помоем, и тебе дадим.
Тужусь. Что-то легко выскальзывает.
Через полминуты слышу детский крик.
Поворачиваю голову вправо: надо мной
стоит врач. Лица его не вижу — оно за по-
вязкой. Вижу глаза. Морщинки лучиками
разбегаются в стороны:
— Ну, смотри, мамочка, кто у нас тут?
Смотрю во все глаза. Улыбка до крови
надрывает сухие, потрескавшиеся губы…
Потерянно смотрю на морщинки-лучи-
ки, и выдыхаю:
— СЫНУЛЬКА…
 Смех в палате.
Мне осторожно кладут на живот СЫНА.
СЫН ползёт к моей груди, и тоненько
плачет.
Прижимаю к себе родного человечка,
боясь его раздавить.
Слёзы капают на подбородок, и на сыно-
вью макушку. Целую его в головку, и всхли-
пываю:
— СЫН… Мой СЫН… Мой сыночек, моя
кровиночка, моя радость маленькая… Мой…
Только мой… Самый красивый, самый лю-
бимый… Мой Андрюшка!
Имя выскочило само по себе. Почему
вдруг Андрюша? Хотели Никитку…
Но вы посмотрите: какой он Никитка?
Он не похож на Никиту!!! Это Андрюшка!
 Я ждала тебя, СЫН. Я очень тебя ждала.
У тебя есть дом, малыш. Там есть маленькая
кроватка, и жёлтый горшок. Есть коляска и
игрушки. Там живут твои папа, бабушка, и
дедушка. Там тёплое одеяльце и ночник-ко-
лобок. Тебе понравиться там, СЫН…
На часах — ровно полночь.
Меня на каталке вывозят в коридор, и
протягивают телефонную трубку.
Я прижимаю к уху кусок казённой пласт-
массы, пахнущей лекарствами, облизываю
губы, и шёпотом туда сообщаю:
— Папа Вова… У нас уже целых полчаса
есть СЫН! Он маленький, красивый, и его
зовут Андрюша. Мы ошиблись, папа… Это
не Никита. Это Андрюша. Наш СЫН!
 Два вопроса
-08-2007 12:53

31 Темно. Темно и тепло.

И с этим как раз всё предельно яс-
но.
Темно — потому что на улице ночь, а
ты — ты просто не хочешь зажечь в доме
свет.
Тепло — потому что асфальт, нагретый
за день пыльным солнцем мегаполиса,
охотно отдаёт пахнущее битумом тепло за-
сыпающему городу.
Если бы на все вопросы можно было бы
легко найти исчерпывающие ответы…
И сидишь ты у окна. И ничего за ним не
видишь. Потому что, как всегда, на твоей
улице не горит ни один фонарь. И звёзд на
небе нет. Тоже не работают. Наверное. Пе-
регорели.
Всё не так. Всё неправильно.
Но — уже случилось. И тебе лишь
остаётся искать в себе причины случивше-
гося. И отвечать на заданные самому себе
вопросы.
И тогда, кажется, ты всё сможешь по-
нять.
Наверное, сможешь.
Два вопроса. Всего два: „Почему?“ и „Что
делать?“
Простые такие вопросы. Лёгкие. Тогда
почему на них так трудно ответить?
Закономерность. Мы с лёгкостью цити-
руем наизусть Хайяма, помним, в каком го-
ду вступила на престол Екатерина, а вот во-
прос „Что делать?“ ставит в тупик не только
Чернышевского.
 Почему?
Не знаю. Так получилось.
Жалею ли об этом?
Нет. Не жалею.
Я просто люблю. Его. Просто так. Пото-
му что он есть. Потому что хожу с ним по
одной земле, и дышу одним воздухом. А
ещё у него глаза голубые.
Почему именно он?
Не отвечу. Никто не ответит. Может,
просто оказалась в нужном месте, в нужное
время, а может, это просто кому-то было
надо.
„Ищите — и обрящете“
Я искала. Я тебя долго искала. Слишком
долго, наверное. Разменивала себя по мело-
чи, тратила налево и направо, что-то нахо-
дила, да всё не то. Только понимание при-
ходило постепенно, и слишком медленно.
А мне казалось, я сразу пойму, что это —
Ты. Ошибалась.
И когда встретила тебя — ничего не по-
няла. Ничего не почувствовала.
Ты — старше. Ты — мудрее и опытнее.
Рядом с тобой себя чувствуешь неловко.
И всё-таки, ты со мной.
Я — младше, и многого ещё не пони-
маю. Возможно, уже и не пойму никогда.
Хотя и очень стараюсь.
И ещё я замужем.
Я никогда тебе не врала. Хотя, не скрою,
иногда очень хотелось. Всем вру. Мужу вру.
Себе. Себе даже больше всех. А вот тебе
врать — не могу.
Устала. Устала врать, устала скрываться.
Глаза лживые прятать устала, улыбаться ре-
зиново, фальшиво, нарисованно.
И сделать ничего не могу.
Муж. Он хороший. Он — родной, прове-
ренный, надёжный
Но нет у него, такого родного и хороше-
го, такой уютной шёрстки на груди. И глаз
таких, пронзительно-голубых, нет. И он ни-
когда не гулял со мной по нагретым солн-
цем, липким от смолы, шпалам… И не впле-
тал мне в волосы одуванчики.
У него есть всё. Кроме этого.
Такая малость… Такой пустяк… Но, как
оказалось, очень нужный пустяк.
А ещё он не умеет любить так, как ты.
До слёз, до хрипоты, до боли. Как в послед-
ний раз в жизни.
Я не хочу тебя терять. Не хочу!
 Хочу тебя видеть, слышать, чувствовать.
Хочу просто быть рядом, и дышать тобой.
Я отдам тебе всё, что у меня есть: отдам
тебе свою душу, своё тело, свою любовь… Я
отдам тебе своё сердце, если твоё устанет
биться…
Ты знаешь. Ты всё это знаешь. Ты слиш-
ком, слишком много знаешь. Я делала это
сознательно, открывая тебе каждый новый
день всё больше и больше своих уязвимых
мест. Чтоб на равных быть. Чтобы знал, что
люблю.
Ты боишься, что я тебя оставлю.
Я боюсь, что ты в любой момент мо-
жешь сделать мне больно, точно зная, в ка-
кое место бить.
Всё по-честному.
Но ты бережёшь меня. А я — тебя.
 Я вынашивала свою любовь долгие го-
ды. Носила в себе, и боялась, что, когда она
появится на свет — она окажется никому не
нужной. И рожала её тяжело.
Но ты был первым, кто сразу взял её в
свои руки. И оставил себе.
Три года. Три долгих-долгих года мы
росли втроём.
А сейчас мне страшно. Потому что надо
что-то решать. Это не может продолжаться
долго. Я нужна тебе целиком. Вся. Без
остатка. Тебе нужна эта мишура с Мендель-
соном и лупоглазой куклой на капоте чёр-
ной „Волги“, два кольца в бархатной коро-
бочке, и синий штамп в паспорте на четыр-
надцатой странице. И чтоб у тебя дома в
ванной висел мой домашний халат, а в ком-
нате стояла детская кроватка… И в ней ле-
жал маленький человечек, похожий на те-
бя, но с моими глазами…
 „Нам нужна Принцесса!“ — твои слова.
Твоя просьба. Мольба.
Нужна. Очень нужна. Мне ночами
сниться русая головка, и маленькие ручки,
пахнущие молоком… Маленькие-маленькие
ручки…
И — не могу!
Я три года каждый день предаю челове-
ка, который рядом со мной уже восемь лет.
Я вру ему, глядя в глаза. Я говорю ему, что
люблю — и он верит.
Ты сказал, что хуже уже не будет. Что я
предала его уже единожды, три года назад,
и теперь уже неважно, когда он об этом
узнает… Что мне только нужно ему всё рас-
сказать. Ты сказал, что устал меня делить
на две части: на свою, и его.
Что мне делать? Я хлопаю мокрыми рес-
ницами, всё понимаю, но молчу как собака.
 А молчание — оно не всегда золото.
Обратный отсчёт уже пошёл. Я это вижу
и чувствую.
Как сделать правильный выбор между
любовью и безмерным уважением? Что
главнее?
Что делать?
Думать. И решать. Потому что времени
слишком мало. А что больнее? Убить соб-
ственными руками свою выстраданную, пе-
реношенную, в муках рождённую любовь,
или получить серию прицельных ударов в
каждое из своих уязвимых мест?
Три года.
Восемь лет.
Три года счастья и вранья. Радости и
слёз. Ласки и боли. Шёпота и криков.
 Восемь лет спокойной жизни. Сын-от-
личник. Дом, в котором каждая тряпочка
положена на своё место своими руками, и
каждый гвоздик — вбит руками заботливо-
го мужа, отца и хозяина…
Мокро. Лицо мокрое, руки, губы, щёки,
подоконник…
И темно. Фонари не работают. Звёзд на
небе нет.
Как в бочке с гудроном.
Рожала — мучилась, а убивать — ещё
мучительней и страшнее.
Русая головка… Маленькие-маленькие
ручки нерождённой, приснившейся Прин-
цессы…
Голубые глаза, колючая щека, трущаяся
о мои руки, голос с хрипотцой…
Мокро и темно. Темно и мокро. И ещё
больно. Ампутация души без наркоза.
 Кровь из прокушенной губы на белом
подоконнике.
„Является ли Ваше согласие вступить в
брак добровольным? Ваш ответ, неве-
ста?“ — „Да!“ — „Ваш ответ, жених?“ —
„Да!“ — „Сегодня, 12 апреля, ваш брак заре-
гистрирован“
„Я тебя люблю…“ — „И я тебя…“ — „Я
никогда тебя не предам! Никогда!“ — „Я ве-
рю тебе, маленькая моя, верю, родничок
мой…“
„А как Вас зовут?“ — „Валерия. Можно
Лера“ — „Лера… Замечательное имя! И гла-
за у Вас замечательные… А что Вы делаете
сегодня вечером?“
„Жень, у нас будет ребёнок…“ — „Повто-
ри!“ — „Я беременна, Женьк..“ — „Ты увере-
на? Да? На сто процентов? Это правда?
Это… Подожди… То есть, ОН — уже там си-
дит? Внутри? В животике?“ — „Жень, ну пе-
рестань…“ — „Лерка! Я тебя люблю! У меня
будет сын! Сын-сын-сын!“ — „Ты ненор-
мальный, Лавров… Но я тебя обожаю!“
„Алёш… Я… Мы… Не надо было… Как же
я теперь, а?“ — „Лерик, Лерик… Тихо-тихо,
солнышко моё… Всё будет хорошо, малыш.
Я тебе обещаю. Всё будет хорошо. Я люблю
тебя, Лерк..“ — „И я тебя люблю… Господи,
что теперь делать, мамочка?“
„Я хочу сказать тост! Для своей жены.
Лера, родная моя, с днём рождения тебя,
девочка. Дай Бог тебе, хорошая моя, здоро-
вья, спасибо тебе за то, что терпишь меня
почти восемь лет, спасибо тебе за Ваньку,
спасибо, что рядом… Не было бы у меня те-
бя — у меня не было бы ничего. Я люблю
тебя, детка! За мою жену прошу выпить
стоя!“
„Я скучаю, Лёшка… Я задыхаюсь без те-
бя! Я минуты считаю до встречи! Я письма
твои перечитываю, когда тебя рядом нет! Я
больше так не могу! Ну, сделай же что-ни-
будь! Ты же мужик, в конце концов! Ну, по-
жалей ты меня!“ — „Лера, котёнок, всё зави-
сит только от тебя. Думаешь, мне легко? Я
провожаю тебя до дома, и отдаю любимую
женщину другому мужчине… Я не знаю, и
знать не хочу, ЧТО ты делаешь с ним дома!
Лер, выходи за меня замуж! Роди мне дочку,
Варенькой назовём, как ты хотела… Лер, ну
ты что? Ну, не плачь… Я никому тебя не от-
дам, маленькая… Никому не отдам. Видит
Бог — не вру!“
…Поворот ключа в замочной скважине.
Вздрагиваю. Машинально вытираю подо-
конник, и лицо.
— Приветик! А почему в потёмках си-
дишь? Почему не встречаешь?
— Жень… Я хочу тебе кое-что сказать…
Ты только свет не включай, ладно?
 — Как скажешь…Что случилось? Ты пла-
чешь, что ли? Лер, не пугай меня! Что стря-
слось?
— Я хотела тебе сказать…. Нет, я давно
хотела тебе сказать… В общем… Чёрт, подо-
жди. Не торопи. Молчи. Мне собраться на-
до… Вот… Уффф… Жень… Жень, прости ме-
ня, дуру!
— Да что такое? За что прощать?!
— Прости! Прости! Прости, Женька!
Прости меня!
— Лер, ты что? Быстро поднимись! Куда
ты на холодный пол коленями, дурочка?
Встань немедленно!
— Женька, я такую глупость натворила…
Ты прости… Прости! Простишь, да?
— Тихо, тихо… Всё хорошо. Всё в поряд-
ке. Лера Лаврова с ума сошла. Это бывает.
Это нормально. Встань ты, глупая тётка!
Простил, простил. Всё простил уже. Давно.
Успокойся.
„Простил. Он простил. А я себя — про-
стила?“
— Женя, нам нужен второй ребёнок. Де-
вочка. Варя. Прямо сейчас!
— Солнце, ты не обижайся, но прямо
сейчас тебе девочки Вари не будет. Вот че-
рез девять месяцев — может быть. Буду ста-
раться. Пошли, пошли уже. Пойдём, покажу
тебе, что я тебе принёс! Вытри нос, глупая.
Пойдём, Мария Магдалена, блин.
Темно. Темно и тепло.
Темно — потому что за окном ночь, а на
улице, как обычно, не горит не один фо-
нарь. И звёзд нет. Перегорели, наверное…
А тепло — потому что рядом Он. У него
нет голубых глаз, нет уютной шёрстки на
груди, и он не пойдёт гулять со мной по
шпалам.
Зато он подарит мне Принцессу. Девоч-
ку с маленькими ручками, пахнущими мо-
локом…
А убивать — совсем не больно.

Про Принцев
-09-2007 13:02

04 Пролог.
Мы будем вас беречь. Мы будем
вас холить и лелеять. Мы будем стирать вам
носки, и делать праздничные минеты с про-
глотом.
Будем жрать ради вас мюсли, похожие
на козье говно, и салаты из капусты. Будем
до потери сердцебиения убиваться на бего-
вой дорожке в спортзале. Будем выщипы-
вать брови, и выдирать воском нежелатель-
ные волосы на своём теле.
 Мы будем рожать вам детей.
Любить ваших мамочек.
Гулять с вашими стаффордами.
Опускать за вами сиденье унитаза.
Слушать ваши мудовые рыдания: "Тебе
не кажется, что ОН у меня такой малень-
кий? Оооо… И стоИт как-то не так… А ты
меня не бросишь, когда я стану импотен-
том? Обещай мне! Поклянись на бабушки-
ной Библии!"
И мы будем вас любить.
Потому что вы — МУЖЧИНЫ. А мы —
мы любим чувствовать себя страдалицами.
Мы. Женщины.
Созданные для вашего комфорта и для
вашей же головной боли.
Плюс к минусу, минус к плюсу…
 Когда мне было четырнадцать, я свято
верила в принца. Пусть даже и без коня.
Хрен с ним. С конём.
Мой принц должен был быть красив,
высок, кудряв, голубоглаз, и очень хорошо
воспитан.
В семнадцать лет я поняла, что мой
принц — это хохол из Винницы. Естествен-
но же без коня, без кудрей, и без голубых
глаз.
Я воспевала Домострой, вдохновенно
пекла пирожки с капустой, варила борщ на
сале, как научила меня твоя мама, молча со-
бирала по дому твои носки, и замачивала
их в зелёном тазу. Тоже, кстати, подарен-
ном твоей мамой нам на свадьбу.
Я отпускала тебя с друзьями в баню с
проститутками, пока сидела дома беремен-
ной, а потом отстирывала с твоих, выверну-
тых наизнанку трусов, губную помаду, и
страдала.
Потому что ощущала себя частью жен-
ской общины. Которая ДОЛЖНА была
страдать.
Я с гордостью могла внести свою лепту в
разговор на тему: "А вот мой мудвин вчера
нажрался, и…"
Ты не оценил моих героический усилий,
и съебался.
Положив тем самым начало моему дол-
гому и длинному поиску Другого Принца.
В двадцать лет я поняла, что Принцев
можно классифицировать. На:
1) Чужих Принцев
2) Потенциальных Принцев
и
3) Нихуя ни разу не Принцев
 Чужие Принцы тем и ценны, что они —
не твои. И большой вопрос — останутся
они в Твоём королевстве, или ускачут к сво-
ей Принцессе. Которая сидит дома, воспе-
вает Домострой, и топит вонючие носки в
зелёном тазу.
Чужой Принц, как правило, обладает и
конём, и кудрями, и членом в двадцать сан-
тиметров — в общем всем, чем положено
обладать Твоему собственному принцу, ко-
торого у тебя почему-то нет.
Чужой Принц приезжает к тебе по пят-
ницам, в десять вечера, дарит тебе цветы и
плюшевого мишку, потом смущённо выхо-
дит на балкон, звонит своей Принцессе,
скорбно сообщает ей, что у него сегодня
корпоративка, и он вернётся утром, клянёт-
ся ей в любви, а потом ложится в Твою по-
стель, и до утра упражняется в искусстве
орально-генитального секса, оглашая поме-
щение криками страсти.
 К утру глаза Чужого Принца затягива-
ются грустной поволокой, как два озера ту-
маном, и непременно следует неотъемле-
мый монолог:
"Девочка моя, родная моя, почему? Ну
почему я не встретил тебя раньше? Где я
был? Где ты была? О… Какая боль… Я не хо-
чу от тебя уходить… Я хочу вечно лежать в
твоих объятиях… Но, чёрт подери, время
уже восемь, и мне пора домой. Не скучай,
моя любимая, в следующую пятницу я вер-
нусь!"
Да. Иногда они даже возвращаются. На
месяц или полтора.
В любом случае, коллекция плюшевых
медведей пополнена, и ты не ломаешь голо-
ву над тем, что подарить малознакомой по-
друге на день рождения.
Потенциальный Принц — это заготовка
человека с хуем. Не отшлифованная никем
до конца.
Потенциальный Принц не имеет, как
правило, ни-че-го, кроме какого-то одного
НО.
Это может быть какой-то ниибический
талант, который Принц не смог реализо-
вать самостоятельно, или неземная красота,
или хорошо подвешенный язык — неважно.
Главное, что глаз сразу цепляется за
какую-то деталь, и ты начинаешь долго и
кропотливо ваять из него Своего Принца.
Ты обзваниваешь всех своих знакомых,
чтобы пропихнуть талант Своего Принца
повыше. Ты ищешь ему работу, и кормишь
деликатесами.
Ты объясняешь ему, что не надо тереть
клитор пальцем, как трёт ластиком едини-
цу в дневнике второклассник.
 Ты учишь его заниматься любовью, а не
дрочить бабой.
Ты любовно вытачиваешь каждую де-
таль.
На это, порой, уходят, годы…
А в оконцовке ты имеешь вполне
сносного Своего Принца, который хорошо
зарабатывает, царь и бог в постели, кото-
рый никогда не нассыт мимо унитаза, и
всегда моет за собой посуду.
Радуйся, женщина.
И поспеши. Потому что радоваться ты
будешь недолго.
Очень, очень скоро Твой Принц сложит
свои вещи в купленный тобою клетчатый
чемодан, грустно погладит тебя по голове,
и скажет в сторону: "Малыш, спасибо тебе
за всё. Я очень благодарен тебе за твою за-
боту, но я полюбил Машу. Ты — умная жен-
щина. Ты поймёшь меня. Любовь — это
прекрасно. Не правда ли? Ну, прощай, ма-
лышка. Я тебе когда-нибудь позвоню"
И ты стоишь у окна, приплюснув нос к
холодному стеклу, и смотришь, как твой
Принц уезжает к Маше.
Которой он не будет натирать клитор до
волдырей.
У которой не будет занимать деньги.
И с которой будет заниматься Любовью.
Именно так, как ты его учила все эти годы.
Умничка.
После всего этого, как-то незаметно на-
чинает пропадать вера в существование
Принцев, и в твоей жизни появляется Ни-
хуя Ни Разу Не Принц.
Как правило, его зовут Петя. Или Вася.
Или Коля.
 И появляется он в твоей жизни стихий-
но и случайно.
Это может быть водитель, который
подвёз твою пьяную тушку в пять утра из
«Самолёта» домой.
Или сантехник, который пришёл чи-
стить твой унитаз, после того, как твой от-
прыск спустил в него полукилограммовый
апельсин.
Или врач, которого ты вызвала на дом,
потому что непонятно с чего, блюёшь уже
пятый день.
И ты с ним разговариваешь, и понима-
ешь, что он тебе, в общем-то нахуй не ну-
жен.
И ты ему тоже не нужна.
Но вот почему-то он пригласил тебя в
кино, и ты согласилась.
 А потом кино закончилось поздно, и он
пошёл тебя провожать. И по дороге он рас-
сказывает тебе о своей работе, а ты слуша-
ешь вполуха, и тебе хочется спать.
А у него тоже глаза слипаются, а живёт
он в Бутово.
И ты укладываешь его у себя в соседней
комнате, а утром вы пьёте кофе на кухне, и
обсуждаете, куда пойдёте вечером.
И всё это как-то поверхностно… Случай-
но… Глупо и неинтересно.
Тебе нужен хоть кто-то, кому можно пе-
ремыть кости в компании подруг.
Ведь лучше вскользь обронить: "Да, есть
у меня щас один мужик… так себе, ничего
особенного… для здоровья. Пусть будет.
Как что интересное подвернётся — нахуй
пошлю. Ага", чем молча слушать других,
иногда вставляя: "А вот когда, пять лет на-
зад, я жила ещё с Володей…" В первом слу-
чае ты сойдёшь за нормальную, а во вто-
ром — за пиздострадалицу.
Что лучше?
И вот однажды твой Петя (Вася, Коля)
проснётся в твоей постели.
А ты посмотришь на него, и поймёшь,
что дело уже зашло далеко. И что пора сде-
лать вид, что вы с ним незнакомы.
И в последний раз ты наливаешь ему ко-
фе на кухне, улыбаешься, и закрываешь за
ним дверь.
И сразу же выключаешь все телефоны.
А через три дня понимаешь, что тебе не
хватает этих походов в кино. И утреннего
кофепития. И небритых щёк. И в туалете
сидушка унитазная опущена. Это как-то не-
правильно. И Мужиком в твоём доме боль-
ше не пахнет.
 И ты злишься на себя, а сама смотришь
в окно, и ждёшь неизвестно чего.
А потом ты включаешь телефон, и тебе
приходит СМС-ка: "Я без тебя не могу! Мне
тебя не хватает. Не хватает голоса твоего,
смеха, улыбки. Тоненьких рук. Я люблю те-
бя, слышишь?"
И ты краснеешь и улыбаешься. И пере-
званиваешь ему. И совершенно неожиданно
для себя, говоришь: "А я тебя тоже люблю.."
И — пугаешься на секунду.
Потому что он — не Принц! Совсем-со-
всем не принц!
… Тогда почему, стоя рядом с ним в
ЗАГСе, и произнося сакраментальное
"ДА!" — ты наконец чувствуешь себя Прин-
цессой?
Эпилог.
 Мы вас любим.
Мы вас бережём.
И мы вас будем беречь. Всегда.
Вы — наши мужья, любовники, отцы на-
ших детей и просто Друзья.
Мы часто ошибаемся, обжигаемся, ста-
новимся упрямыми — не обижайтесь.
Мы — женщины. Нам — простительно.
А вы не ошибётесь никогда.
Потому что умеете то, чего не умеем мы.
Вы умеете делать из нас Принцесс.
 Соседка
-09-2007 23:12

14 Светлые волосы раскиданы по

подушке…
Карие глаза смотрят сквозь него, бровки
хмурятся…
Губы приоткрыты, и пахнут яблоком…
И прижать её к себе хочется, и не отпус-
кать никуда…
И кожа у неё смуглая, горячая и бархат-
ная…
И острые плечики вздрагивают…
И темно.
И только голос в невидимых колонках
поёт про семь секунд:
You're just seven seconds away…
 That's much, too much. I can't touch your
heart
You're just seven seconds away
But, babe, it hurts when we're worlds apart
You're just seven seconds away…
И он торопится успеть, уложиться в от-
ведённое ему время, и рвётся всем телом ей
навстречу, и знает, что у него осталось
только несколько минут…
Несколько минут.
И она уйдёт.
Встанет, виновато улыбнётся, соберёт в
пучок растрёпанные светлые волосы, заку-
рит, выпустит в потолок струйку дыма, и
спросит:
— Проводишь?
И знает, что нельзя ей отказать.
 Невозможно.
И времени совсем нет.
Можно только подойти к ней сзади,
уткнуться носом в шею её, вдохнуть её за-
пах — и молча отпустить…
А потом ждать. Ждать-ждать-ждать.
Ждать звонка.
Или встречи.
Или сообщения на экране монитора:
"Ты меня ждёшь?"
Ты меня ждёшь?
Зачем она спрашивает? Кокетничает?
Жду. Всегда жду. Каждый день, каждую
минуту… Жду.
Глаза её снятся. Волосы. Запах на по-
душке заставляет перебирать в памяти се-
кунды и мгновения…
 Она вернётся. Она обещала. Она вернёт-
ся…
Моя девочка… Моя — и не моя…
Вечер пятницы. Лето. Темнеет поздно.
Иду бесцельно, и просто живу.
Я ощущаю, что я — живу.
Я чувствую запах лета, листьев, бензина-
керосина, и слышу музыку, доносящуюся из
летнего кафе.
Сигарета в руке стала совсем короткой.
Я затянулся в последний раз, и пошёл на
звуки музыки.
В кафе было шумно, людно, и молодая
чернявая официантка, держа в руках грошо-
вый блокнотик, осведомилась:
— Вы уже выбрали?
Настроение было хорошее. Девочка-
официантка — приятная, не вызывающая
раздражения.
— Пиво. Ноль пять. Пока всё.
И улыбнулся ей в ответ.
Девочка ушла, а я смотрел ей вслед. Что-
то в ней было… Определённо, было.
Может, глаза? Живые, любопытные…
Как у дворняги…
Или трогательная белизна кожи в выре-
зе белой рубашки?
Или тонкие пальцы, сжимающие пере-
полненную пепельницу?
Не знаю.
Но сегодняшний вечер сулил приятные
сюрпризы, я это чувствовал кожей.
Дикая. Маленькая дикая девочка.
Суетливая, живая, настоящая…
 Не бойся меня, девочка… Я никогда не
сделаю тебе больно…
Пока не сделаю.
Я слушаю твой голос.
Не слова, нет. Мне неинтересно то, ЧТО
ты говоришь.
Мне нравится то, КАК ты это говоришь.
Тонкий голосок, так вяжущийся с её
внешностью, с сильным западно-украин-
ским акцентом, звенит колокольчиком в го-
лове.
Говори, говори, девочка… Мне это нра-
вится.
Смейся, улыбайся, хмурься — тебе это
идёт.
Живой человечек, живые, настоящие
эмоции. Губы пухлые взгляд приковывают.
 Настоящая…
Месяц уже прошёл. А интерес не угас.
Нет, и больше он не стал, что тоже инте-
ресно.
Мне нравится встречать её после рабо-
ты, нравится ловить взглядом огоньки в её
глазках-черносливках, нравится касаться
губами её волос, и проводить языком по
тонкой белой шейке…
Она вздрагивает, а я — я улыбаюсь.
Моя.
Она — моя.
Так быстро, и так предсказуемо…
Никогда не задумывался над тем, что у
неё есть какая-то жизнь.
Что она где-то гуляет, с кем-то общает-
ся, и не чувствует себя одинокой без меня.
 Пускай.
Это неважно.
И роли никакой не играет.
"…You're just seven seconds away…
That's much, too much. I can't touch your
heart
You're just seven seconds away
But, babe, it hurts when we're worlds apart
You're just seven seconds away…"
Сигаретный дым струйкой уходит в от-
крытую форточку, спускаясь капроновым
чулком по веткам старого тополя…
Позвонить? Нет?
А почему бы и нет?
— Ты где, моя радость? — дым, свиваясь
в причудливые, размытые узоры, стелется
по потолку…
 — Я? Я у подружки сижу. — голосок
звонкий, запыхавшийся, и радостный.
— Ммм… У подружки? Я её знаю?
Подружка… Да, наверное, это так и надо:
у неё должны быть какие-то подружки.
— Наверное, видел… Светленькая такая,
в твоём доме живёт, кстати…
Светленькая. Замечательно. В моём доме
живут десятка три светленьких девушек.
Наверняка я её видел.
— А если я к вам зайду сейчас — по-
дружка не обидеться?
Самому интересно — что за подруга та-
кая? И чем она интереснее меня?
Наверняка, откажет…
Улыбаюсь заранее.
 — Подожди минутку… — шёпот в труб-
ке, шорохи, смех звонкий. — Заходи, она не
против. Спустись на четвёртый этаж.
Даже так?
Искрами рассыпается в пепельнице при-
душенная сигарета…
Спускаюсь вниз.
Карие глаза, светлые волосы, волнами
рассыпанные по плечам, хрупкая фигурка.
— Привет, ты к Оле?
Смотрю на неё. Потом улыбаюсь:
— А можно?
— Проходи… — улыбается солнечно, от-
крыто, искренне.
Закуриваю, спросив разрешения.
Две девушки. Такие непохожие. Разные.
 Одна — моя. Живая, настоящая, при-
вычная, изученная до мелочей.
Вторая — старше, выше, тоньше, дели-
катнее…
И…
И я смотрю на неё, и вижу только тон-
кие руки, сжимающие сигарету, и попра-
вляющие непослушную прядь волос.
Зацепило.
Сильно зацепило.
Но — не моё.
Не допрыгнуть до неё, не достучаться,
не вызвать огонька в её глазах…
А если рискнуть, а? А?
— Ты? — удивление в глазах, и улыбка
неуверенная…
 — Я. — в глаза ей смотрю нагло.
— Зачем пришёл? — бровки хмурит за-
бавно, по-детски.
— К тебе. Пустишь?
Напролом иду.
Не глядя.
…Светлые волосы, раскиданные по моей
подушке.
Хрупкое, вздрагивающее тело…
Длинные ресницы, отбрасывающие тень
на раскрасневшиеся щёчки…
С каждым движением я становлюсь к
ней ближе — и дальше…
Я касаюсь губами её влажного лба.
Глаза широко распахиваются, и тонкие
руки обвивают моё тело.
 — Тебе не больно, нет? — шепчу в ма-
ленькое ушко.
Маленькая. Тоненькая. Хрупкая такая…
— Нет… — выдыхает протяжно.
Перебираю пальцами её волосы, вдыхаю
еле уловимый запах её тела.
Она сидит, подтянув к подбородку коле-
ни, и плечики дрожат.
Прижимаюсь грудью к её спине, и чув-
ствую, как бьётся её сердце.
— Не уходи…
Я не прошу, я не требую.
Я вымаливаю.
И в который раз слышу:
— Не могу. Прости. Ты знаешь…
А потом, не глядя на меня, она одевает-
ся, зябко обхватывает себя руками, и гово-
рит в сторону:
— Проводишь?
И я провожаю её до лифта.
И возвращаюсь домой. Один. Всегда
один.
Странная, неразгаданная и непонятная
девочка.
Женщина.
Она старше, она — намного меня стар-
ше.
Я в волосы её лицом зарываюсь, и пони-
маю, что дышу Женщиной.
Настоящей Женщиной.
Женщиной в теле ребёнка.
И понимаю, что обратной дороги нет.
Что я утонул в ней задолго до того, как
понял — кто она. Какая она…
 Она проникла в меня, в каждую мысль
мою, в каждое движение.
Она отдала мне своё тело. Полностью.
Целиком.
И больше не дала ничего…
Она приходит, чтобы получить своё.
Берёт, и уходит, оставляя мне свой за-
пах, и смятые простыни…
А я — я не могу её догнать, удержать, за-
переть…
Она всё равно уйдёт.
Потому что Она не может принадлежать
никому.
Женщина-кошка.
Сытая, гладкая, грациозная…
Нежная, ласковая, тёплая…
 И — далёкая.
Ей не нужен я. Ей не нужны слова мои,
не нужны мысли и чувства.
Ей не нужен никто.
А вот она мне — нужна.
Я жить хочу ей. Дышать ей. Для неё. Ра-
ди неё. Всё для неё. А ей — не нужно…
Я закрываю за ней дверь, а через две ми-
нуты на экране монитора возникают слова:
"Спасибо тебе за всё. Ты славный маль-
чик"
Славный мальчик.
И не более того.
Я буду ждать тебя, слышишь? Буду
ждать. Дни, месяцы, годы…
Буду ждать тебя.
 Одну тебя.
Только тебя.
Потому что люблю.
Люблю…
…Она закрыла входную дверь, и, не за-
жигая света, села в кресло и закрыла лицо
руками.
"Я старая идиотка. Зачем я к нему хожу?
Он просит? Пусть просит. Это его трудно-
сти. Ты мне ответь — зачем ТЫ туда хо-
дишь? Молчишь? А я тебе скажу. Он — не
такой. Он — другой. Он тебя любит только
за то, что ты есть. Что ты ходишь с ним по
одной земле, и дышишь одним воздухом. И
вот скажи ему — "Убей ради меня!" —
убьёт. И глаза эти врать не умеют. Ещё не
умеют. Не научились ещё. И тебе страшно,
да? Да. Страшно. Он младше тебя на десять
лет, у него жизнь только начинается… Куда
ты со своими мощами лезешь, дура? Отпу-
сти его, не мучай… Верни его на место.
Не могу. Не могу. Не могу я!
Я видеть его хочу. Дышать им. Прятать-
ся у него на груди, и трогать губами его рес-
ницы…
Голос хочу его слышать. Пальцы его це-
ловать. Родные такие… Тёплые… Любимые
пальчики…
Засыпать и посыпаться рядом с ним.
Гладить его рубашки по вечерам.
Смотреть телевизор, сидя на его коле-
нях…
И — не могу.
Что? Что ты от меня хочешь, а? Что ты
жрёшь меня изнутри?!
Не могу!
 Не отпущу! Не отдам! Никогда!
И назови меня трижды сукой — я рас-
смеюсь тебе в лицо!
Я люблю его.
И это оправдываёт всё.
И несущественным сразу делает, неваж-
ным…
Люблю…"
Мерно загудел системный блок, и за-
мерцал экран монитора.
И её руки привычно легли на клавиату-
ру, и так же привычно набрали текст:
"Спасибо тебе за всё. Ты славный маль-
чик…"
 Шоколадная конфета
-09-2008 15:08

17 Я недолго побыла единственным

ребёнком в семье. Всего-то четыре го-
да. Я даже понять этого не успела. Одна-
жды у мамы вдруг появился живот. Он рос
и шевелился. Был большой и круглый. Ма-
ма предлагала мне его потрогать, а я боя-
лась. Мама ещё сердилась почему-то…
А потом наступила осень. Бабушка наря-
дила меня в бордовый костюмчик со
слонёнком на нагрудном кармашке, и по-
везла куда-то на автобусе. Потом мы с ней
долго куда-то шли-шли-шли, пока не до-
шли до большого дома. Я подумала, что мы
к кому-то в гости едем. Бабушка часто бра-
ла меня с собой в гости… Но в дом мы так и
не зашли. Бабушка встала под окнами, не-
уверенно посмотрела на окна, и крикнула:
 — Таня!
Я тоже хотела крикнуть, но почему-то
застеснялась. Может быть, потому что на
мне был мальчишечий костюм? Он мне не
нравился. Из-за моей короткой стрижки и
этого костюма меня постоянно принимали
за мальчика. А я очень хотела, чтобы у меня
были длинные косы. До пола. Как у Снегу-
рочки. Но меня почему-то всегда коротко
стригли, и не спрашивали чего я хочу. А я
хотела ещё юбочку из марли, с пришитыми
к ней блестящими бусинками, как у Насти
Архиповой из нашей группы, и белые боти-
ночки от коньков… Я всю зиму просила па-
пу снять с коньков лезвия, и отдать мне бо-
тиночки. Лезвия их только портят ведь.
Белые ботиночки, с большим квадрат-
ным каблуком…
Я была бы самая красивая. А в этом ду-
рацком костюме мне было неуютно и стыд-
но.
Бабушка ещё раз позвала Таню, и вдруг
схватила меня за плечи, и начала подталки-
вать вперёд, приговаривая:
— Ты головёнку-то подними. Мамку ви-
дишь? Во-о-он она, в окошко смотрит!
Голову я подняла, но маму не увидела. А
бабушка уже снова кричала:
— Танюша, молочко-то есть?
— Нет, мам, не пришло пока… — Отве-
чал откуда-то мамин голос. Я силилась по-
нять откуда он идёт — и не понимала. Ста-
ло очень обидно.
— Где мама? — Я подёргала бабушку за
руку.
— Высоко она, Лидуша. — Бабушка
чмокнула меня в макушку. — Не тяни шей-
ку, не увидишь. А на руки мне тебя взять тя-
жело.
 — Зачем мы тут? — Я насупилась.
— Сестричку твою приехали прове-
дать. — Бабушка улыбнулась, но как-то
грустно, одними губами только.
— Это магазин? — Я внимательно ещё
раз посмотрела на дом. Мне говорили, что
сестричку мне купят в магазине. Странные
люди: даже меня не позвали, чтобы я тоже
выбрала…
— Можно и так сказать. — Бабушка
крепко взяла меня за руку, снова подняла
голову, и крикнула: — Танюш, я там тебе
передачку уже отдала, молочка пей поболь-
ше. Поцелуй от нас Машеньку!
Так я поняла, что мою новую сестру зо-
вут Маша. Это мне не понравилось. У меня
уже была одна кукла Маша. А я хотела Джу-
льетту…
 Так в нашем доме появился маленький.
Маша была беспокойной и всё время плака-
ла. Играть мне с ней не разрешали.
А однажды мама собрала все мои вещи и
игрушки в большую сумку, взяла меня за
руку, и отвела к бабушке. Я любила гостить
у бабушки. Там всегда было тихо, можно
было сколько угодно смотреть цветной те-
левизор, а дедушка разрешал мне пускать в
ванной мыльные пузыри.
Я возилась в комнате со своими игруш-
ками, рассаживая кукол по углам, и слыша-
ла, как на кухне бабушка разговаривает с
мамой.
— Не любишь ты её, Таня. — Вдруг тихо
сказала бабушка. Она очень тихо сказала, а
я почему-то, вот, услышала. Куклу Колю за-
была посадить на диван, и подошла к две-
ри.
 — Мам, не говори глупостей! — Это уже
моя мама бабушке отвечает. — Мне просто
тяжело сразу с двумя. Машеньке только ме-
сяц, я устала как собака. А тут ещё Лидка
под ногами путается… И ты сама обещала
мне помогать!
— А зачем второго рожала? — Ещё тише
спросила бабушка.
— Славик мальчика хотел! — Как-то от-
чаянно выкрикнула мама, и вдруг всхлип-
нула: — Ну, пускай она у тебя месячишко
поживёт, а? Я хоть передохну. Её шмотки и
игрушки я привезла. Вот деньги на неё.
Что-то зашуршало и звякнуло.
— Убери. — Снова очень тихо сказала
бабушка. — Мы не бедствуем. Деду пенсию
платят хорошую. Заказы дают. Прокормим,
не бойся.
 — Конфет ей не давайте. — Снова сказа-
ла мама, а я зажмурилась. Почему мне не
давать конфет? Я же хорошо себя веду. Хо-
рошим детям конфеты можно.
— Уходи, Таня. Кормление пропу-
стишь. — Опять бабушка говорит. — Ты
хоть позванивай иногда. Ребёнок скучать
будет.
— Позвоню. — Мама сказала это, уже
выходя с кухни, а я тихонько отбежала от
двери, чтобы никто не понял, что я подслу-
шиваю.
Мама зашла в комнату, поцеловала меня
в щёку, и сказала:
— Не скучай, мы с папой в субботу к те-
бе придём.
Я кивнула, но почему-то не поверила…
Когда мама ушла, ко мне подошла ба-
бушка, села на диван, и похлопала по нему,
рядом с собой:
— Иди ко мне…
Я села рядом с бабушкой, и тихо спроси-
ла:
— А мне ведь можно конфеты?
Бабушка почему-то сморщилась вся, гу-
бами так пожевала, отвернулась, рукой по
лицу провела быстро, и ответила:
— После обеда только. Ты что, всё слы-
шала?
Я повернулась к бабушке спиной, и сосе-
доточенно принялась надевать на куклу Ко-
лю клетчатые шортики. Бабушка вздохнула:
— Пойдём пирожков напечём. С капу-
стой. Будешь мне помогать тесто месить?
Я тут же отложила Колю, и кинулась на
кухню. Дома мама никогда не пекла пирож-
ков. А мне нравилось трогать руками боль-
шой тёплый белый шар теста, и слушать
как бабушка говорит: "Не нажимай на него
так сильно. Тесто — оно же живое, оно ды-
шит. Ему больно. Ты погладь его, помни
чуть-чуть, поговори с ним. Тесто не любит
спешки"
Весь вечер мы пекли с бабушкой пирож-
ки, а дедушка сидел в комнате, и сочинял
стихи. Он всегда сочиняет стихи про войну.
У него целая тетрадка этих стихов. Про вой-
ну и про Псков. Псков — это дедушкин род-
ной город, он мне рассказывал. Там есть ре-
ка Великая, и дедушкина школа. Он иногда
ездит туда, встречается с друзьями. Они все
уже старенькие, друзья эти. И тоже приез-
жают в Псков. Наверное, там им дедушка
читает свои стихи.
Когда уже стемнело, бабушка накрыла в
комнате журнальный столик, принесла туда
пирожки и розеточки с вареньем, а я, вы-
мытая бабушкиными руками, чистая и ра-
зомлевшая, залезла с ногами в кресло, и
смотрела "Спокойной ночи, малыши". О
том, что я обиделась на маму я уже забыла.
И сейчас вдруг начала скучать…
Я тихо пробралась на кухню, и села у ок-
на. Видно было фонарь и деревья. И дорож-
ку ещё. По которой должна была в субботу
придти мама. Я слышала как бабушка меня
зовёт и ищет, и почему-то молчала, и тёр-
лась носом о стекло.
Обнаружил меня дедушка. Он вошёл на
кухню, скрипя протезом, включил свет, и
вытащил меня из-под подоконника. Поса-
дил на стул, и сказал:
— Мама придёт в субботу. Обязательно
придёт. Ты мне веришь?
Я кивнула, но в носу всё равно щипало.
— Завтра будем пускать пузыри. — Де-
душка погладил меня по голове, и поцело-
вал в макушку. — А ещё я расскажу тебе о
том, как наш полк разбомбили под самым
Берлином. Хочешь?
— Хочу…
— Тогда пойдём в кроватку. Ты ляжешь
под одеялко, а я с тобой рядом посижу.
Пойдём, пойдём…
И я пошла. И, засыпая на чистой-чистой
простыне, пахнущей почему-то сиренью, я
думала о маме и конфетах.
А мама в субботу так и не приехала…
***
Зазвонил телефон. Я посмотрела на
определитель, и подняла трубку:
— Да, мам?
— Ты сегодня во сколько дома будешь?
Я посмотрела на часы, пожала плечами,
словно это могли видеть на том конце труб-
ки, и ответила:
— Не знаю. До шести я буду в офисе.
Потом у меня подработка будет. Это часов
до десяти. В одиннадцать заскочу домой,
переоденусь, и в кафе. У меня сегодня ноч-
ная смена.
— Постарайся зайти в семь. Тут тебя до-
ма сюрприз ждёт. Неприятный.
Мама всегда умела тактично разговари-
вать с людьми.
— Какой? Скажи лучше сразу.
— С ребёнком всё в порядке, он в сади-
ке. Володя приходил…
Я крепко закусила губу. Вовка ушёл от
меня четыре месяца назад. Ушёл, не оста-
вив даже записки. Где он жил — я не знала.
Пыталась его искать, но он хорошо обрубил
все концы… А я просто спросить хотела —
почему?
 — Что он сказал? Он вернулся? — Руки
задрожали.
— Он исковое заявление принёс, и по-
вестку в суд… На развод он подал.
— Почему?! — Другие вопросы в голову
не лезли.
— По кочану. — Огрызнулась мама. —
Твой муж, у него и спрашивай. От хороших
баб мужья не уходят, я тебе уже говорила! А
ты всё с подружками своими у подъезда
торчала! Муж дома сидит, а она с девками
трепется!
— Я с ребёнком гуляла… — Глаза защи-
пало, но матери этого показать нельзя. — Я
ж с коляской во дворе…
— Вот и сиди себе дальше с коляской! А
мужику нужна баба, для которой муж важ-
нее коляски! За что боролась — на то и на-
поролась.
 — Да пошла ты! — Я не выдержала, и
бросила трубку.
Значит, развод. Значит, всё. Значит, ба-
ба у Вовки теперь новая… За что, Господи,
ну за что, а?
Снова зазвонил телефон. Я, не глядя на
определитель, нажала на кнопку «Ответ», и
рявкнула:
— Что тебе ещё надо?!
— Лидуш… — В трубке бабушкин го-
лос. — Ты ко мне зайди после работки, лад-
но? Я уже всё знаю…
— Бабушка-а-а-а… — Я заревела в голос,
не стесняясь, — Бабушка-а-а, за что он так?
— Не плачь, не надо… Всё в жизни быва-
ет. Все проходит. У тебя ребёночек растёт.
Ну, сама подумай: разве ж всё так плохо?
Кому повезло больше: тебе или Володе? У
Володи новая женщина, к ней привыкнуть
нужно, пообтереться… А у тебя твоя крови-
ночка осталась. Каким его воспитаешь —
таким и будет. И весь целиком только твой.
Ты приходи ко мне вечерком. Приходи обя-
зательно.
На подработку я в тот день так и не по-
шла. Провалялась у бабушки пластом. Ино-
гда выла, иногда затихала. Бабушка не суе-
тилась. Она деловито капала в рюмочку
корвалол, одними губами считая капли, и
сидела у моего изголовья, приговаривая:
— Попей, попей. Потом поспи. Утро ве-
чера мудренее. Не ты первая, не ты послед-
няя. Мать твоя дважды замужем была, тётка
твоя тоже… А Володя… Что Володя? Знаешь,
как люди говорят? "Первым куском не наел-
ся — второй поперёк горла встанет". А даст
Бог, всё у Вовы хорошо выйдет…
— Бабушка?! — Я рывком села на крова-
ти, краем глаза увидев в зеркале своё опух-
шее красное лицо: — Ты ему, козлятине
этой вонючей, ещё счастья желаешь?! Вот
спасибо!
— Ляг, ляг… — Бабушка положила руку
на моё плечо. — Ляг, и послушай: не желай
Володе зла, не надо. Видно, не судьба вам
просто вместе жить. Бывает, Господь поло-
винки путает… Сложится всё у Володи —
хороший знак. И ты скоро найдёшь. Не
злись только, нехорошо это.
Я с воем рухнула на подушку, и снова за-
ревела…
***
Нервы на пределе. Плакать уже нет сил.
Дышать больно. Воздух, пропитанный запа-
хами лекарств, разъедает лёгкие, и от него
першит в горле…
— Лида, судно принеси!
 Слышу голос мамы, доносящийся из ба-
бушкиной комнаты, бегу в туалет за суд-
ном, и несусь с ним к бабушке.
— Не надо, Лидуша… — Бабушка лежит
лицом к стене. Через ситцевую ночнушку
просвечивает позвоночник. Закусываю гу-
бу, и сильно зажимаю пальцами нос. Чтобы
не всхлипнуть. — Не нужно судна. Прости
меня…
— За что, бабуль? — Стараюсь говорить
бодро, а сама радуюсь, что она моего лица
не видит…
— За то, что работы тебе прибавила. Ле-
жу тут бревном, а ты, бедная, маешься…
— Бабушка… — Я села возле кровати на
корточки, и уткнулась носом в бабушкину
спину. — Разве ж мне тяжело? Ты со мной
сколько возилась, сколько пелёнок за мной
перестирала? Теперь моя очередь.
 — Так мне в радость было… — Тяжело
ответила бабушка, и попросила: — Пере-
верни меня, пожалуйста.
Кидаю на пол судно, оно падает с грохо-
том… С большой осторожностью начинаю
перекладывать бабушку на другой бок. Ей
больно. Мне тоже. Я уже реву, не сдержива-
ясь.
В комнату входит моя мама. От неё пах-
нет табаком и валерьянкой.
— Давай, помогу. А ты иди, покури, если
хочешь.
Благодарно киваю маме, хватаю сигаре-
ты, и выбегаю на лестницу. У мусоропрово-
да с пластмассовым ведром стоит Марья
Николаевна, бабулина соседка и подружка.
— Ну, как она? — Марья Николаевна,
ставит ведро на пол, и тяжело опирается на
перила.
 — Умирает… — Сигарета в пальцах ло-
мается, достаю вторую. — Не могу я боль-
ше, Господи… Не могу! Уж лучше б я за неё
так мучилась! За что ей это, Марья Никола-
евна?
— Ты, Лидок, как увидишь, что рядом
уже всё — подолби в потолок шваброй. Го-
ворят, так душа легче отходит, без мук…
Первая мысль — возмутиться. И за
ней — тут же вторая:
— Спасибо… Подолблю. Не могу больше
смотреть, не могу!
Слёзы капают на сигарету, и она шипит,
а потом гаснет. Бросаю окурок в баночку из-
под сайры, и снова иду к бабушке.
Бабушка лежит на кровати ко мне ли-
цом, и молчит. Только смотрит так… Как
лицо с иконы.
 Падаю на колени, и прижимаюсь щекой
к высохшей бабушкиной руке:
— Бабушка, не надо… Не надо, пожалуй-
ста! Не делай этого! — Слёзы катятся гра-
дом, нос заложило.
— Тебе, Лидуша, квартира отойдёт. Де-
душка так давно хотел. Не станет меня —
сделай тут ремонтик, хорошо? Туалет мне
уж больно хотелось отремонтировать, пли-
точку положить, светильничек красивый
повесить…
— Не на-а-адо…
— Под кроватью коробочку найдёшь, в
ней бинтик эластичный. Как умру — ты
мне челюсть-то подвяжи. А то так и похоро-
нят, с открытым ртом.
— Переста-а-ань!
— А в шкафу медальончик лежит. Мне
на памятник. Я давно уж заказала. Уж про-
следи, чтобы его на памятник прикрепи-
ли…
— Ы-ы-ы-ы-ы-а-а-а-а-а…
— Иди домой, Лидок. Мама тут останет-
ся. А ты иди, отдохни. И так зелёная вся…
По стенке ползу к двери. В кармане зво-
нит телефон. Беру трубку и молчу.
— Чо молчишь? — Вовкин голос. — Ал-
ло, говорю!
— Чего тебе? — Всхлипываю.
— Завтра двадцать восьмое, не забудь.
Бутырский суд, два часа дня. Не опаздывай.
— Вовкаа-а-а-а… Бабушка умирает… По-
жалуйста, перенеси дату развода, а? Я щас
просто не могу…
— А я потом не могу. Не еби мне мозг,
ладно? Это ж как ключи от машины, кото-
рую ты продал. Вроде, и есть они, а машины-
то уже нет. Всё. Так что не цепляйся за этот
штамп, пользы тебе от него?
— Не сейчас, Вов… Не могу.
— Можешь. Завтра в два дня.
Убираю трубку в карман, и сползаю вниз
по стенке…
… "Не плачь, так получилось, что судьба
нам не дала с тобой быть вместе, где рань-
ше я была?" — Пела магнитола в машине
таксиста, а я глотала слёзы.
Всё. Вот и избавились от ненужных клю-
чей. Теперь у Вовки всё будет хорошо. А у
меня — вряд ли…
"Только ты, хоть ты и был плохой… Мои
мечты — в них до сих пор ты мой…"
— А можно попросить сменить кассету?
Ваша Буланова сейчас не в тему. Я десять
минут назад развелась с мужем.
 Таксист понимающе кивнул, и включил
радио.
"Милый друг, ушедший в вечное плава-
нье, свежий холмик меж других бугорков…
Помолись обо мне в райской гавани, чтобы
не было больше других маяков…"
— Остановите машину. Пожалуйста.
Я расплатилась с таксистом, и побрела
по улице пешком. Полезла за сигаретами —
оказалось, их нет. То ли потеряла, то ли за-
была как пачку пустую выкинула. Захожу в
магазинчик у дороги.
— Пачку "Явы золотой" и зажигалку.
Взгляд пробегает по витрине, и я спра-
шиваю:
— А конфеты вон те у вас вкусные?
— Какие?
 — А во-о-он те.
— У нас всё вкусное, берите.
— Дайте мне полкило.
Выхожу на улицу, и тут же разворачиваю
фантик. Жадно ем шоколад. С каким-то
остервенением. И снова иду вперёд.
Вот и бабушкин дом. Поднимаюсь на
лифте на четвёртый этаж, звоню в дверь.
Открывает мама. Не давая ей ничего
сказать — протягиваю через порог ладонь,
на которой лежит конфета:
— Я хочу, чтобы бабушка её съела. Пусть
она её съест. Знаешь, я вспомнила, как ты
мне в детстве запрещала есть конфеты, а ба-
бушка мне всё равно их давала… Я тоже хо-
чу дать бабушке конфету.
Мама молчит, и смотрит на меня. Глаза
у неё красные, опухшие.
 — Что?! — Я ору, сама того не замечая, и
конфета дрожит на ладони. — Что ты на
меня так смотришь?! Я принесла бабушке
конфету!
— Она умерла… — Мама сказала это
бесцветным голосом, и села на пороге две-
ри. Прямо на пол. — Десять минут назад.
Сейчас машина приедет…
Наступаю на мать ногой, и влетаю в
комнату. Бабушку уже накрыли простынёй.
Откидываю её, и начинаю засовывать в
мёртвую бабушкину руку конфету.
— Возьми, возьми, ну пожалуйства! Я же
никогда не приносила тебе конфет! Я не
могла опоздать! Я… Я с Вовкой в суде была,
ба! Я оттуда на такси ехала! Я только в мага-
зин зашла… Ну, возьми, ручкой возьми, ба-
бушка!!!
Шоколад тонким червяком вылез из-под
обёртки, и испачкал чистую-чистую про-
стыню, которая почему-то пахла сиренью…
***
Я не люблю конфеты.
Шоколад люблю, торты люблю, пирож-
ные тоже, особенно корзиночки.
А конфеты не ем никогда.
Мне дарят их коробками, я принимаю
подарки, улыбаясь, и горячо благодаря, а
потом убираю коробку в шкаф. Чтобы по-
ставить её гостям, к чаю…
И никто из них никогда не спросил ме-
ня, почему я не ем конфеты.
Никто.
И никогда.
 Дед Мороз
-09-2007 02:40

28 А у меня дома живёт Дед Мороз…

Он живёт на телевизоре, и ему
там нравится.
Он умеет играть на гитаре, петь, и то-
пать ножкой…
Иногда у него садятся батарейки, и он
молчит.
А я вставляю новые…
И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в
такт ватным валенком…
***
— Алло, привет! Ты чё такая гундосая?
— Привет. Болею я. Чего хотел?
 — Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а?
Какую-нибудь кровавую резню бензопилой,
чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниг-
геры повсюду.
— Заходи. Щас рожу мою увидишь — у
тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные
фильмы смотреть.
— Всё так сугубо?
— Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне —
захвати священника. Я перед смертью испо-
ведоваться хочу.
— Мне исповедуешься. Всё, иду уже.
— Э… Захвати мне по дороге сока яблоч-
ного, и яду крысиного. И того, и другого —
по литру.
— По три. Для верности. Всё, отбой.
Я болею раз в год. Точно под Новый Год.
Всё начинается с бронхита, который пере-
ходит в пневмонию, и я лежу две недели
овощем, и мечтаю умереть.
Я лежу, и представляю, как я умру…
Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя
кожа на лице стала прозрачной, глаза такие
голубые-голубые вдруг… Волосы такие
длинные, на полу волнами лежат… Вокруг
меня собралась куча родственников и вся-
ких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бед-
ненькая… Такая молоденькая ещё… Такая
красивая… И умирает… А помочь мы ничем
не можем…»
А у изголовья моего склонился седовла-
сый доктор Борменталь. Он тремя пальца-
ми держит моё хрупкое запястье, считает
мой пульс, и тревожно хмурит седые брови.
А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, док-
тор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдох-
ните. Вы сделали всё, что могли…» — и бла-
годарно прикрываю веки.
 Доктор выходит из комнаты, не огляды-
ваясь, а его место занимает Юлька. Она вы-
тирает свои сопли моими длинными воло-
сами, и рыдает в голос. Потому что я, такая
молодая — и вдруг умираю…
И однажды вдруг я приподнимусь на
локте, и лицо моё будет покрыто нежным
румянцем, и я пылко воскликну: «Прощай-
те, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший
из миров! Не плачьте обо мне. Лучше про-
дайте мою квартиру, и пробухайте все баб-
ки! Потому что я вас очень люблю!»
И откинусь на высокие подушки безды-
ханной.
И сразу все начнут рыдать, и платками
зеркала занавешивать, и на стол поставят
мою фотографию, на которой я улыбаюсь в
объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше
ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль…
Да. Точно. Я там хорошо вышла.
 И закопают меня под заунывные звуки
оркестра, и пьяный музыкант будет невпо-
пад бить в медные тарелки…
Но я не умираю.
Я мучаюсь две недели, а потом выздора-
вливаю.
И наступает Новый Год.
Болею вторую неделю.
Изредка мне звонят подруги, и интере-
суются степенью моего трупного окочене-
ния. Потом спрашивают, не принести ли
мне аспирина, получают отрицательный от-
вет, и уезжают в гости к бойфрендам.
А я болею дальше…
И пока мне не позвонил никто.
Кроме соседа Генри.
Понятия не имею, как его зовут. Генри и
Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего во-
обще вдруг Генри?
Отвечает:
— А… Забей. У меня фамилия — Раев-
ский. Мой прапрадед — генерал Раевский,
может, слышала? Так что погоняло у меня
вначале было Генерал. Потом уже до Генри
сократилось…
Логично. Значит, Генри…
И вот никто больше не позвонил… Суки.
Открываю дверь.
На пороге стоит сугроб.
— Привет! — говорит сугроб, и дышит
на меня холодом.
— Привет, — говорю, — ты сок принёс?
— Принёс, — отвечает сугроб. И доба-
вляет: — А яду нет. Кончился яд. — И, без
перехода: — Ой, какая ты убогая…
 — Спасибо, — поджимаю губы, и копа-
юсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает, и стано-
вится похож на человека, который принёс
сок, и плюшевого Деда Мороза.
— Дай! Дай! — тяну руки, и отнимаю
Деда Мороза!
— Пошли чай пить, — пинает меня сза-
ди человек-сугроб, и мы идём пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топа-
ет ножкой…
На улице — холодно.
И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жар-
ко.
Я в первый раз за всю последнюю неде-
лю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня
нет температуры, и я прижимаю к себе Де-
да Мороза.
— А меня, кстати, Димой зовут… — слы-
шу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.
Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что
сплю.
— Генри, давай откровенно, а?
— Давай.
— Слушай, ты, конечно, клёвый, но…
— Проехали. Дальше не продолжай.
Мне прям щас уйти?
— Нет… Ты не понял. Я буду с тобой.
Только ты губы не раскатывай, ладно? Как
только мне подвернётся кто-то получше —
ты уж не обижайся…
— Мадам, у меня нет слов, чтобы выра-
зить моё Вами восхищение, но смею надеят-
ся, что Вы тоже не сильно расстроитесь,
если я уйду от Вас, в случае, если встречу
девушку своей мечты?
— Насмешил.
— Да, я такой.
…Такое яркое всё вокруг… И тихо
очень… И тишина эта — звенит… И — голос
в тишине:
— Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две.
Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зареги-
стрирован!
Поднимаю лицо кверху, и смотрю на по-
толок.
Меня теребят, что-то говорят, а я смо-
трю на потолок.
У меня глаза стали большие и мокрые.
Их срочно надо вкатить обратно.
Не вкатываются.
И щёки тоже мокрые стали.
 И губы солёные. Димкины.
— Раевская… — шепчет мне на ухо, — Я
тебя люблю…
А я смотрю на него, и всё такое солёное
вокруг…
И красивое.
Сижу на работе.
Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже
полпачки сигарет, и лениво рисую на лист-
ке казённой бумаги своего Деда Мороза.
Не получается почему-то.
Оно и понятно. Художник из меня ника-
кой.
Дзыньк!
Это сообщение пришло.
С фотографией.
 Экран телефона маленький, и ничего не
понятно.
Только текст внизу видно.
«Хочу так же…»
Хмурю брови, и кручу телефон во все
стороны.
«Хочу так же..»
Что ты хочешь так же?
А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю ис-
кать на размытом фото трахающихся собак.
Краснею, но ищу.
И не вижу!!!
Домой лечу стрелой.
Влетаю, и кричу:
— Где? Где там собаки трахаются?! По-
кажи! Я три часа искала — не нашла!
 На кухне у плиты стоит Генри, жарит
мясо, и оборачивается:
— Какие собаки?
Достаю свой телефон, сую ему в руки, и
в ажиотаже кричу:
— Фотку ты прислал? «Хочу так же…» —
ты написал? Где собаки???
Большие карие глаза смотрят на меня
как на дуру, нос в еле заметных веснушках
морщится, и он хохочет:
— Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сю-
да телефон… Нет, не твой, мой дай… так…
Угу… Сообщения… MMS… Отправленные…
Вот! Смотри, извращенка!
Наклоняю голову к экрану, и вижу то же
фото, только чётче и больше: окно машины,
зеркало дальнего вида, отражение фото-
вспышки на стекле… Собак не вижу!!!
 Шмыгаю носом:
— И где собаки?
— Нету собак. И не было. Ты сюда смо-
три…
Слежу за Димкиным пальцем, и вижу
что он упёрся в маленькое изображение
мужчины, идущего по дороге, и толкающе-
го перед собой детскую коляску…
Краснею, и, чтобы скрыть смущение, на-
чинаю смеяться.
Генри треплет меня по голове:
— Дурища… У кого чего болит…
Улыбается.
А я вижу, что обиделся…
Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:
— Будет, Раевский… Всё у нас будет, обе-
щаю…
 «Дима, возьми трубку!»
Жду пять минут. Десять.
«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста,
трубку!»
Пять минут. Десять.
Звоню сама. Длинные гудки.
«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрал-
ся — так и скажи! Не беси меня! Срочно пе-
резвони!»
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Щёлк. «Аппарат абонента выключен,
или находится вне зоны действия сети!»
Не смешно ни разу.
Сутки прошли уже.
 — Алло? Бюро несчастных случаев? У
меня муж пропал вчера… Был одет в чёрное
пальто, синие джинсы, белый свитер. На
правой щеке — три родинки, треугольни-
ком… Татуировок и шрамов нет…
Ничего.
Набираю ещё один номер. Последний.
— Мамочка? Привет, это я… Мам… Дим-
ка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А
ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у
меня нет… А зачем мне они? Мы там не жи-
ли никогда… Мам, не молчи!
— Я скоро приеду, дочка… Делать-то что
будем, дочк, а?
Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:
— Ты что мелешь, а? Что делать? Искать
надо!
— Не надо, дочка… Дома он. Я знаю.
Я — мать… Я чувствую… Ты держись, до-
ченька… Я через час приеду, и позвоню…
Три часа ночи.
Водка. Холодная. Залпом.
Половина четвёртого.
Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.
Три сорок пять.
Падаю на колени перед иконами:
— Господи!!! — ору, и крещусь размаши-
сто, — Только не он! Не он! Пусть инвали-
дом лучше останется, пусть я инвалидом
стану — только чтоб живой был… Ну, не на-
до… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, милень-
кий!!!
Четыре ровно.
Звонит телефон.
Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.
 Снимаю трубку.
— Дочка-а-а-а-а… — и плач в трубке. —
Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди
скорее, я одна не могу!!!!
Мёртвый.
Умер.
Совсем.
Навсегда.
«Раевская… Я тебя люблю…»
«Хочу так же…»
Нос в веснушках.
Глаза карие.
Три родинки треугольником на правой
щёчке…
Всё…
***
 У меня дома живёт Дед Мороз.
Он живёт у меня на телевизоре.
Он умет петь, и топать ножкой…
Мне его подарил Генри.
Человек-сугроб.
Человек-праздник.
Человек, который меня любил.
Дед Мороз поёт, и топает ватным вален-
ком.
Сегодня — ровно год. Год без Димки.
А Дед Мороз всё поёт…
 Просто разговор
-10-2007 01:26

19 — Я закурю, не возражаешь? —
смотрю вопросительно, накручивая
пальцем колёсико грошовой зажигалки.
— Кури.
Закуриваю, выпуская дым в открытую
форточку.
— Окно закрой, продует тебя… — в го-
лосе за спиной слышится неодобрение.
Отрицательно мотаю головой, и сажусь
на подоконник.
— Скажи мне правду… — говорю куда-
то в сторону, не глядя на него.
— Какую? — с издёвкой спрашивает?
Или показалось?
 — Зачем ты это сделал?
Пытаюсь поймать его взгляд.
Не получается.
— В глаза мне смотри! — повышаю го-
лос, и нервно тушу сигарету о подоконник.
Серые глаза смотрят на меня в упор. Гу-
бы в ниточку сжаты.
— Я тебе сто раз объяснял! И прекрати
на подоконнике помойку устраивать!
Ну да… Лучшая защита — это…
— Захлопни рот! Тебе кто дал право со
мной в таком тоне разговаривать?! Забыл
кто ты, и откуда вылез?!
Вот теперь всё правильно.
Теперь всё верно.
— А вот не надо мне хамить, ладно? Ты
весь вечер как цепная собака! Я сто раз из-
винился! Что мне ещё сделать?
А мы похожи, чёрт подери…
Может, поэтому я его люблю?
За голос этот… За глаза серые… За уме-
ние вести словесную контратаку…
Я тебя люблю…
Но не скажу тебе этого.
По крайней мере, сейчас.
Пока ты мне не ответишь на все мои во-
просы.
— Я повторяю вопрос. Зачем. Ты. Это.
Сделал. Знак вопроса в конце.
— Хватит. Я устал повторять всё в сотый
раз. Тебе нравится надо мной издеваться?
Ты не представляешь, КАК мне это нра-
вится…
 Ты не представляешь, КАК я люблю, ко-
гда ты стоишь возле меня, и пытаешься
придумать достойный ответ…
Ты даже не догадываешься, какая я су-
ка…
Прикуриваю новую сигарету, и, склонив
голову набок, жду ответа.
— Да. Я был неправ…
Торжествующе откидываю голову назад,
и улыбаюсь одним уголком рта.
— … Но я не стану тебе объяснять, поче-
му я это сделал. Я принял решение. И всё. И
закрой уже окно, мне твоего бронхита
очень не хватает.
Рано, рано… Поторопилась.
Меняем тактику.
Наклоняюсь вперёд, зажав ладони ме-
жду коленей.
 Недокуренная сигарета тлеет в пепель-
нице.
Дым уходит в окно…
— Послушай меня… Я никогда и никому
не говорила таких слов. Тебе — скажу. —
Нарочито тяну время, хмурю брови, кусаю
губы… — Я — старше тебя, ты знаешь. Есте-
ственно, в моей жизни были мужчины.
Много или мало — это не важно. Кого-то я
любила. Кого-то нет. От кого-то была в за-
висимости, кто-то был в зависимости от ме-
ня. Но никому и никогда я не говорила,
что…
Теперь надо выдержать паузу.
Красивую такую, выверенную.
Беру из пепельницы полуистлевшую си-
гарету, и глубоко затягиваюсь, не глядя на
него.
 Три… Два… Один!
Вот, сейчас!
Выпускаю дым через ноздри, и говорю в
сторону:
— Никому и никогда я не говорила, что
он — самый важный мужчина в моей жиз-
ни…
Набрала полную грудь воздуха, давая
понять, что фраза не окончена, а сама смо-
трю на его реакцию.
Серые глаза смотрят на меня в упор.
Щёки чуть покраснели.
Пальцы нервно барабанят по столу.
Всё так. Всё правильно.
Продолжаем.
— Ты. Ты — единственный мужчина, ра-
ди которого я живу. Знаешь… — Закуриваю
новую сигарету, зачем-то смотрю на неё, и
брезгливо тушу. — Знаешь, у меня часто
возникала мысль, что я на этом свете лиш-
няя… И всё указывало на то, что кто-то или
что-то пытается меня выдавить из этой
жизни, как прыщ. И порой очень хотелось
уступить ему…
Вот это — чистая правда. Даже играть
не надо.
— Но в самый последний момент я
вспоминала о тебе. О том, что, пока ты ря-
дом — я никуда не уйду. Назло и вопреки.
И пусть этот кто-то меня давит. Давит силь-
но. Очень сильно. Я не уйду. Потому что…
И замолкаю.
И опускаю голову.
Тёплые ладони касаются моих волос.
— Я знаю… Прости…
 Переиграла, блин…
Вжилась.
Чувствую, что глаза предательски
увлажнились, и глотать больно стало.
Мягкие губы на виске.
На щеках.
На ресницах.
Переиграла…
Поднимаю глаза.
Его лицо так близко…
И руки задрожали.
Тычусь мокрым лицом в его шею, и
всхлипываю:
— Ты — дурак…
— Я дурак… — соглашается, и вытирает
мои слёзы. — Простишь, а?
 А то непонятно было, да?
Шмыгаю носом, и улыбаюсь:
— А всё равно люблю…
— И я тебя… — облегчение такое в голо-
се.
— А за что? — спрашиваю капризно, по-
дурацки.
— А просто так. Кому ты ещё нужна,
кроме меня? Кто тебя, такую, ещё терпеть
станет?
Хочу сказать что-то, но он зажимает мне
рот ладонью, и продолжает:
— А ещё… А ещё, никто не станет тер-
петь меня. Кроме тебя. Мы друг друга сто-
им?
Вот так всегда…
Настроишься, сто раз отрепетируешь, а
всё заканчивается одинаково…
 "Я тебя люблю…"
"И я тебя. Безумно. Люблю."
И ты обнимешь меня.
И я без слов пойму, что я тебе нужна. Ни
на месяц, ни на год.
На всю жизнь.
И сейчас я встану с подоконника, налью
тебе горячего чаю, и ты будешь его пить
маленькими глоточками, а я буду сидеть
напротив, и, подперев рукой подбородок,
наблюдать за тобой.
А потом мы пойдём спать.
Ты ляжешь первым.
А я подоткну тебе под ноги одеяло, на-
клонюсь, поцелую нежно, и погашу свет…
Я умею врать. Я умею врать виртуозно.
Так, что сама верю в то, что я говорю.
 Я могу соврать любому человеку.
Я Папе Римскому совру, и не моргну гла-
зом.
Я только тебя никогда не обманывала.
Даже тогда, когда ты был ещё ребён-
ком…
Вытираю нос, закрываю окно, и закан-
чиваю разговор:
— Ты завтра извинишься перед Арте-
мом?
— Извинюсь. Хотя считаю, что он был
не прав.
— Ради меня?
— Ради тебя.
— Во сколько тебя завтра ждать?
— После шестого урока.
 — С собакой погуляешь.
— Угу.
— Будильник на семь поставил?
— Мам, не занудничай…
— Я просто напомнила.
— Мам, спасибо тебе…
Поворачиваюсь к нему спиной, и сильно
вдавливаю пальцем кнопку электрочайни-
ка.
— Это тебе спасибо. Что ты у меня есть.
— Я — твой мужчина, да?
Оборачиваюсь, и улыбаюсь:
— Ты — мой геморрой! Но — люби-
мый…
И ОН пьёт чай с абрикосовым вареньем.
И ОН смотрит на меня моими же глаза-
ми.
 И ОН пойдёт завтра в школу, и извинит-
ся перед Артёмом.
Ради меня.
А я смотрю на НЕГО, и тихо ликую.
Потому что в моей жизни есть ОН.
ОН любит варенье и меня.
ОН — мой сын.
МОЙ СЫН!

Сон
-11-2007 18:13

15 Я проснулась от запаха бабушки-

ных пирожков. И сразу почувствовала
всю нелепость происходящего: бабули уж
пять лет как в живых нет.
За окном начинало темнеть. Днём усну-
ла.
 Из-под закрытой двери пробивалась по-
лоска света. Пробивалась, и лежала на полу
длинной светящейся макарониной.
Я притаилась в кровати. И ждала. Сама
не знаю чего.
И дверь тихо открылась…
— Вставай, соня-засоня, — услышала я
голос бабушки, и перестала бояться, — пи-
рожок хочешь?
— Хочу! — быстро ответила я, и начала
выбираться из-под одеяла.
На кухне горел свет, а за столом сидел
дедушка. Которого не стало ещё в девяно-
сто восьмом году.
Я плюхнулась на диванчик рядом с ним,
и прижала его сухое тельце к себе. Дед был
горячий и очень протестовал против того,
чтоб я его так тискала:
 — Обожди, — дед сказал это так, как го-
ворил при жизни — «обожжи», — покажи
палец. Ты где так порезалась? Лида! — это
он уже бабушке кричит. Мы с ней тёзки.
Были когда-то. Лидочка-большая, и
Лидочка-маленькая. — Лида! Принеси
зелёнку!
Я прижалась к деду ещё сильнее. Столь-
ко лет прошло — а он не изменился. Всё та-
кой же суетливый, и всё так же неравноду-
шен к мелким травмам. В детстве я посто-
янно от него пряталась, когда разбивала ко-
ленки или загоняла себе под кожу занозу.
Потому что дед, засучив рукава своей неиз-
менной тельняшки, моментально прини-
мался меня лечить. Он щедро поливал мою
рану зелёнкой, и обматывал тремя метрами
бинта. А потом каждый день менял мне по-
вязку, и пристально следил за тем, как затя-
гивается порез или ссадина. Само собой,
ссадина эта заживала быстро, как зажила
бы она и без дедулиного хирургического
вмешательства, но дед очень любил припи-
сывать себе лишние достижения. Что меня
всегда веселило и умиляло. И он, разматы-
вая бинт, всегда довольно кричал:
— Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сю-
да, посмотри, как у Лидушки всё зажило хо-
рошо! Вот что значит вовремя обратиться к
деду!
— С ума сойти, — отвечала бабуля, моя
посуду, и, не глядя в нашу сторону, — пора-
зительно просто! Как новенькая стала!
Старики прожили вместе почти шесть-
десят лет, и бабушка давно привыкла к де-
довым заморочкам.
И сейчас дед ухватил меня за палец, ко-
торый я порезала на прошлой неделе, и
принялся меня отчитывать:
 — Ты вот почему сразу зелёнкой ранку
не обработала? Большая уже девочка, а всё
как маленькая! Деда рядом нет — всё на са-
мотёк пускают! Молодёжь!
Я давала деду вдоволь пощупать мой па-
лец, а сама смотрела на его лысину.
Розовая лысина в веснушках. Дед у меня
рыжим был. Когда-то. От него в нашей се-
мье и пошла традиция раз в двадцать-трид-
цать лет рожать рыженьких. Я родилась,
спустя тридцать три года, после рождения
своей рыжей тётки, заполучив от деда в на-
следство веснушки и рыжую шевелюру. И
никогда этому не радовалась. Потому что
отчаянно рыжей я становилась только ле-
том, а весной густо покрывалась веснушка-
ми, которые с тринадцати лет всячески вы-
водила и отбеливала. А в остальное время
года выглядела анемичной девочкой с
тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет
я стала блондинкой, и не изменяю гидро-
пириту уже больше десяти лет.
Дедова лысина была розовой. И в вес-
нушках. И ещё на ней была маленькая сса-
дина. Полученная им на даче в результате
того, что он очень любил стучаться головой
о низкую притолоку, когда лазил летом под
дом за дровами. Сколько себя помню — эта
ссадина у деда никогда не успевала зажить
до конца. Я потрогала ссадину:
— Ёкарный бабай, да? За дровами ла-
зил?
Дед густо покраснел:
— Говорил я твоему отцу: "Слава, давай
побольше проём прорубим?" Нет! Не слу-
шают они, по-своему всё делают! Вот и хо-
жу теперь как не знаю кто!
На кухню вошла бабушка.
— Проснулась?
 Я кивнула:
— Угу. Вы давно здесь?
Бабушка села рядом со мной, и провела
ладонью по столешнице:
— Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет
прожили, в квартире этой. Сюда тебя ма-
ленькой, из роддома принесли. Куда ж нам
деться? Мы ведь тебе не помешаем?
Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач
у меня в маленькой комнате, и что на кре-
сле высится Эверест неглаженого белья, и
опустила голову.
Бабуля всегда была редкостной чистю-
лей. Всё у неё было разложено по полочкам,
расставлено по всем правилам. Помню, ко-
гда бабушка умерла, я впервые со дня её
смерти, открыла шкаф…
На меня оттуда пахнуло «Ленором» и за-
пахом мыла. Бабушка любила переклады-
вать стопки чистого белья кусочками дет-
ского мыла…
Я стояла, и у меня рука не поднималась
вытащить и отнести на помойку эти акку-
ратно сложенные стопочками дедовы маеч-
ки, носовые платочки, и тряпочки.
Тряпочки меня окончательно добили.
Выглаженные с двух сторон кусочки от ба-
бушкиного старого платья, которое я по-
мнила, обрывки ветхих наволочек, и ма-
ленькие прямоугольнички материи, кото-
рые шли, вероятно, на заплатки…
Так и оставила я полку с тряпочками. До
сих пор не трогаю. Не могу.
Там же я нашла выписку из дедушкиной
медицинской карты. Где чёрным по белому
было написано, что у пациента "рак желуд-
ка в неоперабельной стадии". Бабушка то-
гда спрятала эту выписку, а врача попроси-
ла написать другую. Что-то про гастрит.
Чтоб показать её деду…
— Мы тебе не помешаем? — повторила
бабушка, и посмотрела мне в глаза.
А я заплакала.
И обняла бабушку, и к руке её прижа-
лась. К тёплой такой руке. И всхлипываю:
— Я вам с дедушкой в маленькой комна-
те сейчас кроватки постелю. У меня бельё
есть, красивое такое, тебе понравится… Я
тряпочки твои сохранила, как будто знала…
Вы мне не помешаете, не говори глупости.
Я очень по вам скучала, правда. Не уходите
от меня, пожалуйста.
Я подняла голову, и посмотрела на деда.
Он улыбался, и ел пирожок.
Тогда я поцеловала бабушку в мягкую
морщинистую щёку, и…
 И проснулась во второй раз.
Из-под двери не пробивалась полоска
света, и в доме не пахло бабушкиными пи-
рожками.
И лицо у меня было мокрое. И подушка.
А вот на лице почему-то улыбка. Глупая
и бессмысленная. Улыбка…

Клон
-01-2008 10:57

12 Когда он вернулся с кладбища, на

улице уже стемнело.
"Как тогда, год назад. Тоже темно было.
В ноябре темнеет рано"
Он механически посмотрел в окно.
Чернота
Черным-черно. За окном. В доме. И в
сердце…
 "Как на пожарище. Только что гарью не
пахнет. За год запах выветрился. Хотя, ка-
кой год? Таню хоронили — уже ничего на
месте аварии не осталось. Ни пятнышка…"
Таня-Таня-Танечка…
"Время, говорят, лечит… Да ни черта оно
не лечит! Год прошёл, год! А легче и не ста-
ло. И станет ли?"
Он щёлкнул выключателем на стене, и
за окном стало ещё чернее.
Со стены ему улыбалась Таня.
Обхватив плечи руками, он с минуту
смотрел на плоскую фотографию в траур-
ной рамке, потом снова щёлкнул выключа-
телем, и вышел из комнаты, тихо прикрыв
за собой дверь.
***
— Константин Сергеевич… — полный
мужчина в белом халате постучал кончиком
шариковой ручки по лакированной столеш-
нице, — вы отдаёте себе отчёт в своей
просьбе?
— Это не просьба. Это заказ услуги.
Доктор ему не нравился. Было в нём что-
то такое неуловимо-скользкое…
— В перечне услуг, предоставляемых на-
шей клиникой, ваша не указана. Вы должны
понимать…
— Дайте мне вашу авторучку. Пожалуй-
ста.
Каждое слово ему приходилось из себя
выжимать. Он готовился к этому разговору.
Он долго к этому шёл. И решение принято.
У всего есть своя цена. А он — он готов пла-
тить две. Три цены.
"Сломается Айболит. Рано или позд-
но — но сломается"
 Доктор взглянул на ручку, которой он
нервно барабанил по столу, и сморщился,
словно только что осознав, что он себя вы-
дал.
"Нервничает. Это хорошо"
Он взял протянутую ручку, поднял гла-
за, и взглядом спросил разрешения ото-
рвать листок с бумажного блока.
Айболит кивнул.
На листке бумаги с логотипом клиники,
он медленно вывел цифру.
Доктор судорожно сглотнул, но отказ
уже читался во взгляде.
"Всё как надо. Надо паузу выдержать.
Только не пережать бы…"
Истекли положенные секунды.
Врач откинулся назад, распрямив плечи,
и сказал:
 — Дорогой Константин…
"Сейчас!"
Он стиснул зубы, покрепче схватил ав-
торучку, норовившую выскользнуть из
вдруг вспотевшей руки, и дописал к цифре
ещё один нолик.
Айболит вздрогнул, и зачем-то оглянул-
ся по сторонам.
"Вот так вот. Всего один ноль. Ноль. Ни-
чего. Пустота. Абсолютный ноль. И сейчас
он мне скажет…"
— Константин, — голос врача опустился
почти до шёпота, — можно без отчества?
— Можно.
Третья фраза за всё то время, что он
провёл в этом кабинете. И это не просто
фраза. Это клич победителя.
 — Константин, я полагаю, мы могли бы
с вами придти к какому-то, обоюдоустраи-
вающему нас консенсусу, правильно? Пра-
вильно. — Врач подбирал слова, а левый
глаз его мелко дёргался. "Нервы у мужика
ни к чёрту. Потянет ли?", — Со своей сторо-
ны я вам гарантирую, что сделаю всё воз-
можное, хотя вы должны понимать, что сто-
процентной гарантии вам никто не даст. А
услуга не из дешёвых. Плюс, сами понимае-
те, чем нам с вами всё это грозит обернуть-
ся в случае утечки информации…
"Боится мужик. Перестраховывается.
Минздрав предупреждает…"
— Утечки не будет. Информируйте меня
о каждом своём шаге. О каждом движении.
Об остальном я позабочусь. Просто рабо-
тайте. Просто делайте своё дело. Пусть вас
не отвлекают такие мелочи.
 Говорить короткими фразами научил
его отец. Когда-то давным-давно. Он тогда
ещё что-то говорил про то, что мозг челове-
ка лучше воспринимает короткие рубленые
фразы. Как приказы.
С тех пор много лет прошло, а привычка
осталась. И, справедливости ради, заметить
нужно, что не такая уж и плохая привычка.
Айболит посмотрел ему прямо в глаза.
Он выдержал этот взгляд.
И не просто выдержал. Он даже успел
по ниточке этой, той что натянулась между
ними, ещё многое сказать…
Доктор моргнул.
"Готов. Вот что ноль животворящий де-
лает"
Почему-то захотелось неудержимо рас-
хохотаться. На пол упасть захотелось. Ва-
ляться по ковру, и хохотать, дрыгая ногами,
и сбивая серебряные статуэтки-призы, вы-
ставленные в ряд на столе у Айболита.
Он подавил в себе идиотское желание, и
коротко, по-отцовски, спросил:
— Когда начнёте?
Врач хрустнул шеей, и ответил куда-то
вбок:
— Через неделю.
Он поднялся из-за стола, оперевшись на
влажные ладони, и скомкал в руке бумажку
с написанной цифрой:
— Позвоните мне, когда всё будет гото-
во.
Молчание в ответ.
— Илья Васильевич? Вы меня слышите?
Айболит сжал губы в нитку, а потом глу-
боко и шумно выдохнул:
 — Я вам позвоню.
Вежливый кивок, и уже такое привыч-
ное тихое и осторожное прикрывание две-
ри за собой…
***
Экран ноутбука отбрасывал голубые от-
блески на Костино лицо, а глаза Кости в
тысячный раз пробегали по уже выученным
наизусть строчкам из Википедии.
"Клонирование (англ. cloning от греч; —
"веточка, побег, отпрыск") — в самом об-
щем значении — точное воспроизведение
какого-либо объекта любое требуемое ко-
личество раз.
Клонирование животных возможно с
помощью экспериментальных манипуля-
ций с яйцеклетками (ооцитами) и ядрами
соматических клеток млекопитающих. В
окончательном виде проблема клонирова-
ния животных была решена группой Яна
Вильмута в 1997, когда родилась овца по
кличке Долли — первое млекопитающее,
полученное из ядра взрослой соматической
клетки.
Появление технологии клонирования
животных вызвало не только большой на-
учный интерес, но и привлекло внимание
крупного бизнеса во многих странах. По-
добные работы ведутся и в России, но целе-
направленной программы исследований не
существует. В целом технология клонирова-
ния животных ещё находится в стадия раз-
вития. У большого числа полученных таким
образом организмов наблюдаются различ-
ные патологии, приводящие к внутриутроб-
ной гибели или гибели сразу после рожде-
ния" (с)
Лицо Кости болезненно морщилось, ко-
гда он в очередной раз натыкался глазами
на последнюю фразу.
 "Гибель сразу после рождения…"
Гибель.
Гибель…
Одно только слово это вызывало у Ко-
сти ярость, и сила какая-то, странная, непо-
нятная, скрючивала его пальцы.
"Один гандон два раза не рвётся. Двум
смертям не бывать, а одной не миновать"
Колоритный русский язык. Многогран-
ный фольклор. Как не верти — а смысл
один…
"Обратной дороги нет"
Костя щёлкнул мышкой, закрывая окно
Википедии, и перевёл взгляд на стену.
Со стены ему по-прежнему улыбалась
Таня.
— Потерпи, родная, подожди… — Костя
чувствовал, как лицо его растягивается в
жалком подобии улыбки, и силился про-
глотить горький ком, колом стоящий в гор-
ле. Горький и колючий. Колючий как мор-
ской ёж. Танечка два года назад наступила
на такого на пляже, когда они с ней отдыха-
ли… Где, кстати, они тогда отдыхали? Забы-
лось уже… — Скоро, Танечка, скоро, род-
ная… Подожди немножко. И я… Подожду…
И мы снова будем рядышком, да? Да, Та-
нюшка?
И — не выдержал.
И заклокотало что-то в горле.
И плечи затряслись.
…В соседнем доме зажёгся свет. Моло-
дая женщина в голубом пеньюаре влетела в
тёмную спальню, и затеребила лежащего на
кровати мужчину:
— Коля, ты слышишь? Где это так орут?!
Где мы, вообще, живём?! Я не в первый раз
слышу этот вой! Ну что ты молчишь? Сде-
лай же что-нибудь, у меня мороз по коже!
Откинулось одеяло, и волосатая рука
грубо толкнула женщину в грудь:
— Завали ебало, истеричка. Ночь на
дворе. Я щас тебе что-нибудь сделаю — то-
же выть будешь. Две недели минимум. Это
Костя, сосед мой. У него в прошлом году
жена в аварии погибла. Сгорела заживо. На
его же глазах. Тут любой завоет. Так что
пиздуй обратно в ванную, и продолжай
класть примочки на свою симпатичную ро-
жу. И меня не буди. Всё.
Женщина всхлипнула, прижала руки к
груди, выбежала из спальни, и громко хлоп-
нула дверью.
Свет в доме погас…
***
 Звонок раздался ровно через десять
дней.
— Константин?
— Десять дней уже прошло. Нехорошо.
Здравствуйте, Илья Васильевич.
— Извините. Здравствуйте, Костя. У нас
всё готово.
"Вот оно. Началось. Господи, спаси, со-
храни, помоги…"
— Это хорошая новость. Куда я могу
подъехать?
— Приезжайте туда, где мы с вами были
в прошлый раз, помните? А оттуда уедем
вместе.
"Молодец. Конспирацию блюдёт"
— Буду у вас… — быстрый взгляд на хру-
стальный циферблат, — через час, час де-
сять.
 — Жду вас.
Отбой.
Он посмотрел на стену. Как всегда. Таня
ободряюще улыбалась.
— Ну вот… — сказал он, и замолчал. Ему
всегда было трудно разговаривать с Тани-
ным портетом. Словно не один находился,
словно его слышит кто-то третий. Потом
прокашлялся, и добавил: — Сейчас поеду,
маленькая. Ну, туда, к Айболиту этому, я те-
бе рассказывал, помнишь?
Таня молчала и улыбалась.
— Немножко осталось, Танечка. Ты мне
только помоги, родная. Ты же всё видишь…
Я делаю всё что могу. Мне только удача
нужна. Только удача. Попроси там, навер-
ху… Не знаю, кто там у вас главный… В об-
щем, ты попроси, чтоб у Костика Власова
всё получилось, ладно?
 Таня молчала. И улыбалась.
Он сделал шаг к портрету, словно стре-
мясь поцеловать его, но тут же отступил, и
вытер впотевший лоб.
— Молись там за меня, малыш. Это нуж-
но нам обоим. Я в тебя верю.
Часы показывали десять часов утра.
— Вы задержались, Костя.
— Вы тоже. На три дня. Для меня это
очень много…
— Костя, сегодня у нас очень важный
день. И для вас, и для меня. Давайте не бу-
дем начинать его с разговоров на повышен-
ных тонах?
— Вы правы. Извините. Это нервы.
— Понимаю. Теперь слушайте меня вни-
мательно: сейчас вы спуститесь вниз, по-
дойдёте к администратору, и скажете:
"Илья Васильевич направил меня к Вербиц-
кому. Где я могу его найти?" Администра-
тор даст вам листок с адресом. Поезжайте
туда. Я поеду вслед за вами, через десять
минут. У входа встретимся. Вы меня поня-
ли?
— Вполне.
— Тогда до встречи.
На электронных часах, висящих над две-
рью кабинета было одиннадцать тридцать
шесть.
…Когда Костя вернулся домой, за окном
уже было темно.
"Как тогда, год назад… В ноябре темнеет
так рано…"
Он щёлкнул выключателем, и привычно
посмотрел на стену.
И вздрогнул.
 Танечки не было.
Сначала он не понял, на какую-то долю
секунды в нём возникла паника, которая
тут же трансформировалась в первобыт-
ный, суеверный ужас, когда он увидел на
полу осколки стекла.
"Как так?! Не могла она упасть, не могла
никак! Портрет на четырёх саморезах дер-
жался, не на гвозде хлипком!"
Ещё не веря своим глазам, он кинулся к
осколкам, и лихорадочно стал сгребать их
ладонями. Боли от порезов Костя не чув-
ствовал.
На глянцевую щёку Тани упала капля
крови, и потекла вниз…
В доме напротив на три секунды зажёг-
ся, и быстро погас свет…
***
 Второй звонок от Айболита раздался че-
рез две недели.
— Костя?
— Да? — ответ прозвучал вопроситель-
но.
— Первая стадия прошла удачно.
Напряжение, державшее его в своих тис-
ках четырнадцать дней, вдруг как-то отпу-
стило его, выйдя через поры кожи как воз-
дух из воздушного шарика.
— Я… Я… Я рад…
"Рад. Да какое там к чёрту рад?! Я в во-
сторге! Господи, я счастлив! Пусть это толь-
ко начало, пусть. Но теперь шансы возро-
сли"
— Я тоже рад, поверьте.
— От меня ещё что-то требуется? Гово-
рите прямо. Если неудобно говорить по те-
лефону, я могу подъехать к вам туда, где мы
с вами были в последний раз. Вы ведь там?
Сухое покашливание в трубке.
— Нет, сейчас там находится очень
ограниченное число людей, и в моём при-
сутствии нет необходимости. После удачно-
го завершения первой стадии должно прой-
ти ещё минимум две недели. Вы слышите
меня? Минимум. Пока от вас ничего не тре-
буется. Ждите звонка.
"Танечка, всё будет хорошо. Я постара-
юсь. И ты постарайся. Всё должно полу-
читься…"
… И полетели дни и недели.
Костя механически, как робот, просы-
пался, чистил зубы, надевал костюм и паль-
то, и ездил на работу.
Десятки встреч и совещаний он прово-
дил на автомате, а потом устало садился за
руль, и несся туда, где целый день ждала
его в одиночестве Таня.
Таня в новой рамке.
Иногда раздавались звонки с телефона,
номер которого не определялся, и голос
Айболита сухо, но с плохо скрываемой ра-
достью, сообщал, что "Всё идёт хорошо". И
тогда становилось легче. И с каждым таким
звонком росла уверенность, что всё дей-
ствительно идёт хорошо.
Идёт и закончится хорошо.
Теперь, когда Костя возвращался домой,
за окном ещё было светло.
Ноябрь с запахом гари отступал всё
дальше и дальше…
Приближая долгожданный июль.
***
 За окном летний дождь смывал в кана-
лизацию остатки июньского тополиного
пуха.
Он сидел за столом, и рисовал на листе
бумаги маленькую девочку в платье с обо-
рочками, и с двумя косичками.
В дверь постучали.
Он вздрогнул, и поспешно убрал рису-
нок в ящик стола.
— Входите.
Дверь распахнулась.
— Ко-о-стик… — раздалось с порога, и,
распространяя вокруг себя горький запах
духов, в кабинет вошла молодая женщи-
на, — Ко-о-остик… Я тебе звоню третий
день, а ты не берёшь трубку. Что такое? Мы
с тобой поссорились? Я что-то упустила?
— Здравствуй, Аня. — Поздоровался, и
одновременно попытался увернуться от по-
целуя в щёку. Не успел.
Девушка улыбнулась, поигрывая ямоч-
ками на щеках, и бесцеремонно уселась на
край стола:
— Что такое? Ты не рад меня видеть? Ты
огорчаешь меня, Косточка.
Косточка. Когда-то ему даже нравилось
это прозвище. Так его называла только Аня.
Гсподи, сколько ж лет прошло с тех пор?
Хотя, и не так уж много… Шесть. Или семь.
В общем, меньше десяти это точно. Танечки
у него тогда ещё не было.
С трудом поборов в себе желание спих-
нуть Аню со стола, он улыбнулся:
— Очень рад. Очень. Давно тебя не ви-
дел. Знаешь, я занят был очень. Работа-
работа-работа. Может, и пропустил твой
звонок, не обижайся.
 Аня улыбнулась ещё шире, и кокетливо
поболтала в воздухе ножкой, обутой в крас-
ную лаковую туфельку.
— Не оправдывайся, Костик. Таким
мужчинам как ты — оправдываться не к ли-
цу. Ты же всегда был таким… Уверенным в
себе. Что с тобой?
— Ань, ты же знаешь…
Улыбка девушки стала вдруг скептиче-
ской:
— Костя, полтора года прошло. Пол-то-
ра. Год траура ты выдержал, молодец. Дол-
го ещё бобылем ходить будешь? Тебе всего
тридцать семь. Жизнь продолжается, Костя.
Ты в последний раз когда отдыхал? Когда
ездил куда-то? Что ты как улитка сидишь в
своей раковине, и носа не кажешь? Мерт-
вое — мертвым, живое — живым. На Тане
твоей свет клином не сошёлся…
 …Он даже не понял, каким образом его
рука оказалась на Анином горле.
Он остановился только тогда, когда она
захрипела.
— Блядь! — То ли выругался, то ли кон-
стастатировал факт, и, сжав руку в кулак,
подошёл к окну, упёрся лбом в стекло, и
свободной рукой ослабил узел галстука.
Глубоко задышал.
Потом обернулся.
Аня сидела на полу, держась руками за
горло, и кашляла.
Он молча наблюдал за тем, как меняет
цвет её лицо. С красного на молочно-бе-
лый.
Кашель утих.
— Всё? — Спросил он, и его щека нерв-
но дёрнулась.
 Аня медленно поднялась с пола, не сво-
дя с него глаз. В её взгляде читалась целая
гамма чувств. От страха до презрения.
— Тебе надо лечиться, Костя. Ты реаль-
но поехал головой. Тебе нельзя находиться
в обществе нормальных людей.
— Так не находись. В моём обществе. Я
тебя не звал.
Видно было, что шок уже позади. Анины
щёки стали розоветь.
— Мне говорили, что ты после её смер-
ти с катушек съехал. Я не верила. Я, навер-
ное, одна только и не верила…
— А теперь?
— Теперь? — Аня посмотрела в окно, и
задумалась, поглаживая своё горло, — А те-
перь верю. Ты стал другим, Костя. С тобой
страшно.
 — Страшно? Вот и не звони. И всем тем,
другим, тоже передай, что Власов съехал с
катушек. Власов страшным стал! У-у-у-у-у-
у! — он взвыл, и поднял над головой ру-
ки, — Страшно? То-то же. Вот пойди, и рас-
скажи всем. Быстро!
Аня посмотрела на него с жалостью:
— Никому я ничего не скажу. Потому
что… А это уже и неважно почему. Прощай,
Косточка. И старайся держать себя в руках.
В следующий раз на моём месте может ока-
заться не тот человек… Дурак ты.
Он не стал провожать Аню глазами. И
одновременно со звуком захлопывающейся
двери раздался звонок.
Номер не определён.
Трясущимися руками он схватил трубку,
и постарался выровнять дыхание:
 — Слушаю.
— Костя, три недели беременности. По-
ка всё хорошо.
У него перехватило дыхание, и он схва-
тился рукой за горло.
Как Аня.
— Костя, вы меня слышите?
Он сглотнул слюну, и хрипло ответил:
— Да. Я вас слышу. Спасибо.
В трубке возникла пауза. Словно на том
конце раздумывали: положить трубку сей-
час, или добавить к сказанному ещё что-то.
Потом раздался голос:
— Если вам интересно посмотреть на
результаты УЗИ, можете приехать через час
по известному вам адресу.
Не успев даже обдумать ответ, его язык
самопроизвольно выпалил:
 — Я еду!
— Хорошо. Ждём вас.
Отбой.
Часы показывали два часа дня.
***
На деревянном кресте лежали жёлтые
листья. Жёлтые-желтые. Чистые, без еди-
ного пятнышка.
"У тебя сарафан такой был, помнишь?
Жёлтый. Ты в нём как девочка была… Ма-
ленькая"
Рука не поднималась почему-то взять —
и смахнуть эти листья на землю.
"Пусть лежат. Красиво"
Памятник пока не ставили. Место, гово-
рят, плохое, глинистое. Земля долго оседа-
ет. Второй год песком поднимаем каждые
полгода. А всё как не приеду — крест в зе-
млю уходит по самую табличку…
Фотографию тоже бы заменить нужно.
Эта выцвела за лето. Глаза у неё карие бы-
ли. Как у Бэмби из диснеевского мультика.
А на фотографии серые. Это от солнышка.
Выгорели…
— Ну вот… Пришёл я, Тань…
И молчу стою.
Странно всё как-то. Как не к ней
пришёл. Слова приходится выдумывать-вы-
давливать. А совсем недавно — сами откуда-
то рвались… Может, оно так и надо. Может,
и к лучшему это.
Я молчу, и она молчит. Только листья
жёлтые лежат на кресте как солнечные зай-
чики.
— Тань, ты прости меня, прости…Мне
тяжело говорить, но сказать надо… Я, на-
верное, в последний раз прихожу, Тань. Я
не бросаю тебя, нет. За тобой тут присмо-
трят, я уж договорился. Скоро, совсем ско-
ро мы с тобой снова будем вместе. Рядом,
как раньше. И я не хочу даже вспоминать…
Чёрт… В марте ты уже… Уже… Как это
назвать-то, Господи? Вернёшься. Маленькая
Танечка. Девочка с карими глазами… Мы
же оба этого хотели. И у нас всё получи-
лось. Назови это как хочешь: чудо, Божья
помощь, неимоверная удача… Без разницы.
Главное, что всё почти получилось.
Я оторвал взгляд от листьев-зайчиков, и
посмотрел ей прямо в глаза. Таня смотрела
на меня серьёзно. Хотя, может, и показа-
лось. Может, и не смотрела она на меня во-
все. Или не на меня смотрела. Я выдавил из
себя улыбку. Такую, которую выдавливают
из себя родственники неизлечимо больного
человека, скрывая от него диагноз:
— А я уже видел её… То есть тебя. Ма-
ленькая она… Ты, то есть, такая… Ещё не
видно ничего толком, а сердечко бьётся
быстро-быстро… Ты не скучай тут, ладно?
Присмотрят за тобой, одну не оставят. Ты
пойми только: я не от тебя, я от воспомина-
ний тех уйти пытаюсь. Ни к чему нам они
теперь. Новая жизнь впереди. С нуля. Ты…
Ты не обижайся, родная…
Таня молчала.
Я подождал немного. Чего? Не знаю.
Может, знака какого-то… Что поняла, что
услышала, что отпустила с миром…
И почему-то всё это время смотрел на
листья. Они лежали на месте. Не упали, не
слетели, ничего…
— Прощай, Танюшка.
Развернулся, прикрыл за собой дверку
оградки, и торопливо зашагал к выходу.
И только когда заводил машину, вспо-
мнил, что в первый раз, почти за два года,
что сюда езжу, я не погладил на прощание
Танину фотографию…
… В Центральный Детский Мир он
вошёл быстрым шагом, и тут же остановил-
ся.
"Господи, сколько ж лет я сюда не захо-
дил, а? Двадцать? Да нет, больше, наверное.
А часы, часы тут остались? Где они?"
Повертел головой, прошёл вперёд через
современные автоматические турникеты, и
поднял голову вверх. Огромные часы по-
казвали без одной минуты час.
"Если они до сих пор работают — это бу-
дет просто чудо. Надо желание загадать,
пока время есть. Если ровно в час дня из ча-
сов начнут выезжать игрушки, тогда…"
Загадать он ничего не успел, потому что
часы вдруг ожили, дверки распахнулись, и
из них медленно стали выезжать Кот в Са-
погах, Заяц, Петух, Лиса…
Глаза заслезились от яркого света. Или
не от света? Почему-то в голове всплыли
яркие воспоминания: вот его, маленького
такого, мама ведёт за руку в секцию детско-
го трикотажа (его тогда очень пугало это
незнакомое странное слово), а он отчаянно
упирается, и требует купить красный паро-
возик… Мама сердится, бранится, а он упи-
рается и плачет. А потом они с мамой стоя-
ли вот тут, прямо на этом самом месте, и
смотрели, как из волшебных часов выезжа-
ют сказочно красивые игрушки. А потом
снова уезжают обратно в часы. Мама тоже
тогда смотрела на это с таким восторгом…
А он прижимал к груди коричневый бумаж-
ный свёрток с паровозиком, и ел мороже-
ное в вафельном стаканчике…
За Лисой захлопнулась дверка до следу-
ющего часа, а он, не скрывая улыбки, на-
правился искать по этажам детскую коляс-
ку…
***
Теперь счёт шёл на дни. Костя не нахо-
дил себе места. Айболит не звонил, и это
очень пугало и настораживало. Костя успо-
каивал себя, что, наверное, всё идёт хоро-
шо. Иначе, Айболит бы позвонил.
Он уже не знал, чего боится больше:
звонка или неизвестности. Ночью клал те-
лефон под подушку, и долго не мог уснуть.
Иногда ему снилось, что звонит телефон, и
он просыпался, и долго кричал в трубку
"Алло! Говорите!" — пока до него не дохо-
дило, что звонок — это плод его воображе-
ния.
"Как бы не сойти с ума. Вот смешно по-
лучится: Таня домой приедет, а я тут сижу
на полу, и из валенка стреляю. Обхохотать-
ся можно. Так нельзя. Мы почти до конца
дошли. Таблеток попить каких-нибудь, что
ли?"
Иногда, когда совсем не спалось, Костя
поднимался на второй этаж, и осторожно
входил в будущую Танину комнату.
Под небесно-голубым балдахином стоя-
ла белая резная кроватка. Чуть поодаль —
комод и пеленальный столик. Манеж в
углу. И много-много кукол. Таня не любила
розовый цвет. Говорила, что в розовом хо-
дят только болонки и их хозяйки…
Костя улыбался каждый раз, когда вспо-
минал, как он выбирал эту мебель и оде-
жду. Его тогда спросили: "Кого ждёте?
Мальчика или девочку?", а он, не задумыва-
ясь ляпнул: "Таню!"
Молодая продавшица засмеялась, и по-
думала, наверное, что у будущего папы от
радости крышу снесло. И тут же притащила
ворох розового атласа и кружев. "Только не
розовое!" — запротестовал. И, после долгих
споров с продавщицей (удивительно, но
она не вызывала раздражения), купил гору
всевозможных детских вещей голубого цве-
та. Танечкиного любимого.
"Вот тут ты будешь жить. Пока не под-
растёшь. А потом видно будет…"
Странно, но ему не приходило в голову,
а что будет потом, когда Таня вырастет из
этой кроватки? Хотя, ничего странного.
Она ещё даже не появилась на свет…
Как всегда бывает, когда чего-то очень
долго ждёшь, всё приходит и случается то-
гда, когда ты достигаешь крайней степени
ожидания, граничащей с отчаянием.
Звонок раздался ночью.
Костя вскочил, и закричал в трубку:
— Алло! Говорите!
И вместо привычной тишины, после ко-
торой приходила какая-то детская обида,
он услышал голос Айболита:
— Два килограмма, девятьсот пятьдесят
граммов. Пятьдесят сантиметров. Здорова.
Вначале Костя ничего не понял. Что там
в граммах? Кто здоров? Откуда эти цифры?
Через десять секунд до него дошёл
смысл сказанного, и он подскочил на кро-
вати:
— Родилась?!
Айболит хихикнул:
— Обычно спрашивают по-другому: "Ро-
дила?", но в вашем случае…
— Тихо. Молчите. Ничего не говорите!
"Вот! Вот оно! Всё!!! Таня! Танечка! Гос-
поди, миленький, спасибо тебе, спасибо,
родной! Так… Стоп. Дыши, Власов, дыши
глубже… Вот так…"
 — Хотите приехать? — осведомился Ай-
болит.
— Уже еду!
"Танюша, я еду! Через час я буду с тобой.
Навсегда. На всю жизнь. И я тебя больше
никому не отдам!"
Забыв на неубранной кровати телефон,
очки, и один носок, Костя вылетел на ули-
цу, и помчался к гаражу…
— Здравствуйте, Костя, — Айболит улы-
бался, но глаза его оставались серьёзными,
а взгляд — настороженным, — примите
мои поздравления. Мы с вами сделали то,
что не делал ещё никто. Но об этом мы с ва-
ми поговорим позже. Хотите на неё взгля-
нуть?
Рот пересох настолько, что ответить-то
что-то не предоставлялось возможным. И
он просто кивнул. Три раза.
 "Тьфу, как китайский болван… Фигня.
Неважно. Сейчас…"
— Не шумите только. Ночь на дворе, ро-
женицы и дети спят. Постарайтесь сдержи-
вать эмоции, хотя, поверьте, я вас по-чело-
вечески более чем понимаю.
Айболит толкнул стеклянную дверь за
своей спиной, и бесшумно зашагал по
длинному коридору. Костя на ватных ногах
шёл за ним.
Дойдя до самого конца коридора, они
свернули налево, и Айболит остановился у
одной из дверей:
— Вот сюда. Очень прошу: соблюдайте
тишину.
Костя беспомощно оглянулся, и трижды
размашисто перекрестился.
Айболит терпеливо ждал.
 И тогда он вошёл…
В пластиком корытце лежала она.
Таня.
Его Таня.
Красное личико с опухшими веками не-
довольно морщилось в не по размеру боль-
шом чепчике.
Костя закрыл своё лицо руками, а потом
снова взглянул на Таню через раздвинутые
пальцы.
— Танечка…
И зашатался.
Айболит, видимо, был к этому готов, по-
этому подставил молодому папе (?) своё
плечо, и помог дойти до кресла в углу.
— Так лучше?
 Кивок в ответ.
— Воды?
Снова кивок.
Журчание воды, наливаемой в стакан.
"Таня… Танечка… Маленькая ты моя де-
вочка… Ты только живи, Танюша, ты живи
только! Господи, я столько месяцев боялся,
что ничего не получится, а теперь боюсь
ещё больше. Второй раз я тебя потерять уже
не смогу…"
— Выпейте.
Вода полилась по подбородку на белый
халат, и он беспомощно посмотрел на вра-
ча.
— Ничего. Вот салфетка. В соседней па-
лате вам постелили. Вам сейчас нужно
поспать, согласны? Завтра вы сможете мы-
слить трезво. На сегодня, думаю, достаточ-
но. Ещё раз будете смотреть?
 — Буду.
Голос был хриплым, как у больного ан-
гиной, но на это никто внимания не обра-
щал.
Он встал, вытер тыльной стороной ла-
дони подбородок, и снова подошёл к кро-
ватке. Таня спала, хмуря во сне редкие тём-
ные бровки.
— Спи, Танечка, спи, моя девочка… Я
тут, я рядом… ты зови меня, если что вдруг
понадобится — я сразу прибегу. Договори-
лись?
Айболит за плечом сухо кашлянул:
— Костя, идите отдыхать. О ней позабо-
тятся, не волнуйтесь.
Часы на стене показывали четыре часа
утра…
***
 — Костя, мы с вами взрослые люди, вер-
но? — Айболит массировал виски. Разговор
продолжался второй час. — Вы рисковали
огромными деньгами, и многим ещё. Мы
тоже. Считайте, что вместе мы сделали не-
возможное. Вы понимаете, что я должен…
— Сколько?
Голова болела. К этому разговору я го-
тов не был.
— Ну снова-здорово… Не в деньгах дело,
Костя…
— А в чём? Вам слава нужна, извест-
ность?
Пауза. Айболит сморщился.
— Если хотите — да. Ничего подобного
ещё не делал никто. Понимаете? Никто!
Миллиарды были выброшены на экспере-
менты, и за всю историю человечества… Ко-
стя, вы только вникните: че-ло-ве-чест-
ва — не было ни одного удачного результа-
та.
— А овечка эта? Как её… Долли?
— Не смешите меня, Костя. Не было ни-
какой Долли. И Вильмут этот застрелился в
конце концов. Хотя, я в это тоже не особо
верю. Вы эту Долли видели? И я нет. А Та-
ню мы с вами видели собственными глаза-
ми. Конечно, ещё минимум год она будет
жить в клинике под постоянным наблюде-
нием. Я не хочу ничего сказать, но…
— Не надо. Я вас понял. Значит, ещё це-
лый год… Господи, дай мне сил.
— Год у нас ещё есть. На то, чтобы прид-
ти к какому-то компромиссу. Пойтиме, я не
могу об этом умолчать.
— А как же конспирация и нарушение
законов?
 Последний козырь. Слабенький, но
вдруг?
Айболит хмыкнул:
— Победетелей не судят.
Я тоже засмеялся каким-то истеричным
смехом:
— Ха! А я тогда кто, получается? Вы —
победитель, вас не судят. А я кто? Вы счита-
ете, что я на всё это пошёл ради того, чтоб
потом неизвестно сколько сидеть? А Таня
как?
Доктор захрустел пальцами:
— С вами всё будет в порядке. Я уверен.
Вас многие знают, вы не последний человек
в нашем городе, да и саму историю мы пре-
поднесём так, что даже у законченного ци-
ника не будет ни одного аргумента против
вас. И ничего даже придумывать не надо. У
нас ещё год впереди. Год. Время есть. В об-
щем, я поставил вас в известность, вы обду-
майте позже всё, что я вам сказал, и когда
вы будете готовы вернуться к этому разго-
вору — мы с вами продолжим.
"Сам дурак. Должен был предусмотреть.
Должен. Ладно, время ещё есть. Или пади-
шах умрёт, или осёл сдохнет"
— Я вас понял. Одна только просьба: я
могу перевезти в палату кроватку из дома?
Айболит прищурился, решая: это окон-
чание разговора, или смена темы — и отве-
тил:
— Разумеется.
…Прошёл год.
— С днём рождения, Танюша!
Маленькая девочка в белом платье сиде-
ла на огромном плюшевом медведе, и тере-
била его за уши. Карие глаза светились как
два солнечных зайчика.
 "Где-то я уже это видел… Что-то похо-
жее. На зайчиков. Не помню…"
— Торт будешь? Твой любимый, с клуб-
никой.
— Дя!
И смеётся, голову запрокинув… Танечка
моя… Так вот ты какой была. Совсем не из-
менилась, честное слово.
— Давай, я тебе сейчас кусочек в тарел-
ку положу. Ты тут кушать будешь?
— Дя!
— Тогда кушай, а Костя на пять минут
отойдёт в туалет, хорошо?
— Писить?
Смешная…
— Писить. Скоро вернусь.
 Он спустился на первый этаж, не забыв
прикрыть за собой дверь, и посмотрел на
большие часы, стоящие на камине.
Ровно час.
"Ну? Ну же? Где звонок?!"
Телефон в кармане его брюк завибриро-
вал в час десять.
— Ну?
— Готово.
— Точно?
— Верняк.
— Тогда до завтра.
"Ну, Слава Богу. Одной проблемой
меньше стало"
Он убрал телефон обратно в карман, и,
весело насвистывая, поднялся на второй
этаж.
 … С большого плазменного экрана, вече-
ром следующего дня, красивая журналист-
ка, похожая на ту продавщицу из Детского
Мира, бесстрастно вещала:
— Вчера днём около своего дома был
убит выстрелом в голову известный врач,
доктор наук, Илья Портнов. По предвари-
тельной версии, убийство могло быть зака-
зано родственниками какого-нибудь умер-
шего пациента Портнова. Версия отрабаты-
вается сотрудниками органов милиции.
Он протянул руку к экрану, и щёлкнул
пультом.
"Я же говорил: или падишах умрёт, или
осёл подохнет"
***
— Таня, ты спишь?
Он тихо приоткрыл дверь в комнату.
Под ней пробивалась полоска света. Зна-
чит, не спала.
— Нет, Кость, заходи.
Теперь Тане было семнадцать. А ему
пятьдесят пять.
Она сидела на кровати, скрестив ноги, и
листала какой-то журнал.
Костя подошёл, и сел на краешек крова-
ти.
— Танюш, что тебя беспокоит, а? Ты
только скажи…
Таня подняла на него большие карие
глаза.
— С чего ты взял, что меня что-то бес-
покоит?
Он крякнул, по-дедовски:
— А что ж, по-твоему, я слепой, я не ви-
жу? Ходит по дому как тень, как в воду опу-
щенная…
 Девушка отвернула голову, открыв
взгляду родинку на шее. Ту самую… Он так
любил её целовать… Смешно вспомнить, но
когда-то давным-давно, он говорил Тане "Я
всё тебе прощу… Даже измену, тьфу-тьфу-
тьфу… Одного простить не смогу: если кто-
то, кроме меня, эту родинку ещё поцелует…
Это — только для меня" Таня смеялась то-
гда, запрокинув голову: "Костя, не смеши
меня, дурачок!" — и подставляла родинку
под его жадные губы.
Он отвёл взляд от Таниной шеи, и по-
вторил вопрос:
— Так что случилось?
Таня продолжала смотреть куда-то на
стену:
— Ничего… Костя, почему я никуда не
могу выйти? Я же людей никаких, кроме те-
бя, и Марины Алексеевны не вижу…
 Костя снял очки, протёр стёкла пальца-
ми, и механически сунул дужку в рот:
— Танечка, детка, ты же всё знаешь не
хуже меня. Я сто раз тебе рассказывал про
твою болезнь, про то, что тебе нельзя выхо-
дить на улицу, показывал твою медицин-
скую карту… У тебя редкая форма аллергии.
Этот дом я строил только для тебя: тут есть
всё: и бассейн с морской водой, и зимний
сад, и…
— Костя, я девушка. — Вдруг громко и с
нажимом сказала Таня, и посмотрела на не-
го в упор. — Мне замуж выходить когда-то
надо? Детей рожать надо? Ты знаешь, я
очень благодарна тебе за то, что ты взял
меня в свой дом, когда погибли мои роди-
тели, что вырастил меня, деньги огромные
тратишь на моё лечение и обучение… Но
скажи мне прямо: это у меня на всю жизнь?
Аллергия эта ваша…
 Эту фразу она выпалила на одном дыха-
нии, и сейчас ждала от него ответа. А он…
Он видел только родинку на шее. Коричне-
вую родинку. И голубую пульсирующую ве-
ну.
— Танюша…
"Сейчас. Сейчас надо сказать. Как? Чёрт,
репетировал-репетировал, а теперь всё из
башки старой вылетело…"
— Танюша… А… А я? Я ж тебе неродной
отец… Да, я старше, зато ты меня знаешь
как облупленного. И я тебя люблю, Танеч-
ка… Если бы ты знала только, как я тебя
люблю…
Танины зрачки расширились:
— Ты?! Ты?! Костя, ты что несёшь?! Ты
же меня пеленал, горшки за мной выносил,
косички заплетал… Ты шутишь?
 Родинка на шее. Коричневая родинка.
Рядом с голубой венкой… Танечка…
Он наклонился вперёд, и коснулся губа-
ми Таниной шеи.
— Я люблю тебя, Танечка… Я всегда лю-
бил тебя… Я жил для тебя… Ради тебя… Я
никому тебя не отдам, никому, Танечка
моя…
— Ты что?! — завизжала Таня, царапая
его лицо, когда он упал на неё всем телом, и
стал расстёгивать её пижаму, — Не надо,
Костя!!! Пожалуйста!!!
— Тихо, маленькая, тихо… Ты сейчас всё
вспомнишь… Тело твоё меня должно вспо-
мнить, как иначе? Это же я, Костик твой…
Таня уже не кричала. Она лежала по-
перёк кровати, и хрипло всхлипывала, ко-
гда Костя целовал её грудь и живот. Корот-
ко вскрикнула только один раз, и тут же за-
кусила губу.
— Ну… Ну давай же, вспоминай! Ну! Ну!
Давай!
С каждым движением Костя пытался за-
вести какой-то механизм внутри неё. Заста-
вить его снова работать…
Таня безвольно лежала, и часто дышала
через нос, крепко сжав губы.
На пятой минуте Костя почувствовал,
как обмякло его тело внутри неё.
Ничего не произошло.
Механизм не запустился.
Он посмотряел на Танино лицо. Глаза её
были закрыты, губы сжаты, щёки — мо-
крые от слёз.
Коричневая родинка на шее мелко дро-
жала.
 Он встал, застегнул брюки, и, не сказав
ни слова, вышел из комнаты.
В подвале дома было тепло и сухо. Костя
прошёл по коридору до конца, достал из
кармана ключ, и открыл дверь.
В эту комнату он не заходил уже лет де-
сять. С тех пор как построил этот дом.
Он зажёг свет, вошёл в комнату и ска-
зал:
— Вот я и пришёл к тебе…
Со стены на него смотрела и улыбалась
Таня.
ЕГО Таня…
***
— Всё, поехали. Сегодня не день, а чорт-
те что. С шести утра на ногах. И не надоело
им всем помирать? О людях бы подумали!
 Два человека в голубых халатах выходи-
ли из дверей большого кирпичного дома, и
торопливо шли к ожидающей их у ворот
машине.
— Да не гони. Наше дело маленькое:
приехали, констатировали, уехали. Работа
непыльная. А с этими пусть менты возятся.
— Ну, сейчас журналюги понаползут
изо всех щелей как тараканы, шум подни-
мут… Хуясе, два трупа в доме: мэр и дочка
его. Инфаркт и суицид. Поди теперь, разбе-
рись что там да как…
— А нам-то что? Мы свою работу сдела-
ли. А до журналюг с ментами мне, знаешь
ли, как-то…
— Щас выборы, значит, новые будут…
— Коростелёва, поди, пропихивать на-
чнут.
 — А что его пропихивать? Он так и так
бы на следующий год мэром бы стал. Ниче-
го нового.
— Это точно. Обедать будем сегодня
или как?
— А сколько времени-то?
Часы показывали два часа дня.

Хранитель
-03-2008 16:14

09 — Как не стыдно… Молодая баба

ведь ещё. А такая свинья уже.
Голос раздался внезапно, и я вздрогну-
ла.
И обернулась.
Никого нет. Оно и понятно: я ж одна си-
жу. Тогда откуда голос?
 — Что, услышала что ли? Ну пиздец.
Снова обернулась. Никого.
Разозлилась.
— Ты кто такой?
— Дед Пихто. Допилась до глюков. Од-
но слово — свинья ты, а не баба.
Склонив набок голову, смотрю на почти
пустую бутылку водки. Свинья? Ну отчего
же? У всех бывает, в конце концов. Все
пьют. А если б не пили — зачем тогда водку
придумали?
— Пить будешь? — Спрашиваю куда-то
в сторону, не оборачиваясь.
— Не буду.
— Ну и иди нахуй тогда.
Выжимаю бутылку в стакан, и ставлю
пустую тару под стол.
 Толкнула её ногой. Зазвенело. Прислу-
шалась.
— Самой-то не противно?
— Нет.
— И зря.
Голос доносился откуда-то из-за право-
го плеча. Повернула голову вправо, и спро-
сила:
— Ты зачем пришёл? Пить ты не хо-
чешь, уходить не хочешь… Давай я в тебя
плюну?
— А смысл?
— Вдруг обидишься — и уйдёшь?
— Куда уж больше-то?
Зажимаю двумя пальцами нос, зажмури-
ваюсь, и пью.
 — Хорошо пошла?
Интересуется, зараза.
— Нормально пошла.
— Ну, значит, нормально и выйдет.
Прижимаю пальцы к глазам, надавли-
ваю несильно, и тру-тру… Пальцы уже чёр-
ные от туши.
— А у меня сегодня день рождения…
Просто так сказала. Не ему даже. А про-
сто так.
— Знаю.
— Тогда поздравляй меня, раз припёрся.
— Перебьёшся. Тебя не поздравлять, те-
бя драть надо. Ремнём солдатским, с пряж-
кой. Чтобы жопа две недели красная была.
Расплываюсь в улыбке:
 — Дедушка, это ты?
За плечом фыркнули:
— Вот ещё. Дедушка твой на тебя даже
смотреть не может. Растили тебя, растили,
сколько вложили в тебя, дуру. И всё по пиз-
де пошло, Господи прости.
— Не поминай Бога всуе, привидение.
Где мой дедушка?
— А я откуда знаю? Наверное, с бабуш-
кой.
— Ты их видел?
Молчание.
— Ты ушёл уже что ли?
Шорох за плечом:
— Куда ж я уйду от тебя… Тут я.
Отламываю твёрдую корочку от засох-
шего куска Бородинского, и сую в рот:
 — Эх, жизнь — говно… Тебе не понять,
ты привидение. У тебя нет дней рождения.
И нет друзей, которые о нём забывают… У
меня красивое платье, скажи?
— Красивое.
— А… Значит, у тебя глаза есть. А туфли
мои видишь?
— Это тапочки. Золушка, блин.
Хохочу:
— Проверка связи! А что ты ещё ви-
дишь?
— Тебя вижу. Пьяную. Страшную. Омер-
зительную. Глаза б мои на тебя не смотре-
ли.
Сморкаюсь в кухонное полотенце:
— Нет, ты не дедушка. Дедушка меня
любил. Дедушка называл меня Принцессой.
Знаешь, когда-то давным-давно у меня в
ванной… Вернее, тогда ещё у дедушки в ван-
ной, крючочек на стене висел. Низко так…
И рядом пластырь наклеен был, сверху. И
ручкой на нём написано: «Лидушкино».
Там моё полотенце висело, когда я малень-
кая была… Ты видел крючок?
— Видел. Он и щас есть, дура.
— А, точно. Он и щас есть… О чём я,
кстати? Так вот: ты точно не дедушка.
— Само собой. Я б удавился с такой
внучкой.
Бросаю полотенце на пол:
— А что ты всё время мне грубишь, при-
видение? Я тебя звала разве? Приглашала?
— Ты ревела.
— Ревела. И что дальше?
Вздох протяжный:
 — И ничего. Нельзя реветь в свой день
рождения, нельзя.
— А если хочется?
— Потом пореви.
— А если…
— Что ты торгуешься, а? Сказал же: не
реви. Не реви в день рождения.
Наклоняюсь, поднимаю с пола полотен-
це, и смотрю за своё правое плечо:
— А руки у тебя есть? Машинку стираль-
ную открыть сможешь?
— Ну ты обнаглела, девка. Сама откры-
вай. Нашла себе мальчика на побегушках.
— Да и чёрт с тобой, привидение.
Бросаю полотенце обратно на пол.
— Чёрт всегда со мной. С тобой, кстати,
тоже.
 Смеюсь:
— Да со мной рядом вечно черти какие-
то. Постоянно. Их только зовут почему-то
по-разному: Миша, Петя, Коля, вот, ещё.
— Особенно, Коля, да.
— Он меня бросил, привидение… — Го-
ворю вдруг, и соплю носом втягиваю про-
тяжно.
— Горе какое. Я тебе с самого начала го-
ворил: шли ты его нахуй, ничего путного не
будет… Разве ж ты послушалась?
— Не говорил ты мне ничего!
— Говорил. Другое дело, что ты слы-
шать не хотела.
— А почему сейчас слышу? Потому что
водка палёная?
— Потому что день рождения. Ты меня
утомила уже своими вопросами. Потому
что день рождения у тебя. А ты ревёшь.
— Ага… То есть, если я реву в день ро-
ждения — я сразу тебя слышу?
— Понятия не имею, если честно. Сам
пересрал, когда ты вдруг ответила.
Провожу ладонью по столешнице. В ру-
ку попались скомканная салфетка, и чек из
продуктового магазина. Ладонь почему-то
мокрая — бумажки прилипли сразу. Держу
ладонь вертикально — они не падают.
— Смотри: фокус-покус. Я умею притя-
гивать бумажки.
— Молодец. Дедушка будет рад твоему
таланту. Ты только развивай его.
Сжала бумажки в кулаке, и плюнула за
правое плечо:
— Тьфу на тебя, нечистый. Отстань от
моего дедушки. И прекрати о нём все время
говорить.
 — А о чём с тобой ещё разговаривать?
Ты же овощ.
— А ты привидение.
— Кто сказал?
— Я.
— Как всегда, мимо тазика.
— А почему я тебя тогда не вижу?
— Суслика видишь? Вот и я не вижу. А
он есть.
— Хитрый ты.
— А ты дура.
— И овощ?
— Пожалуй, с овощем я перегнул палку.
Нет, ты просто дура.
— Поэтому меня никто не поздравил се-
годня, да?
 Снова протяжно втянула соплю носом.
— А для тебя это так важно?
— Очень. Мне ж не нужно ничего, при-
видение…
— Не называй меня так.
— А ты не перебивай. Пришёл — зна-
чит, сиди и слушай. У тебя жопа-то хоть
есть? Ну, на чём ты сидишь?
— Господи, святый боже… За что ж ты
мне досталась-то?
— У дедушки моего спроси. Так вот: мне
ж не нужно ничего, правда. Подарков не на-
до, цветов тоже… Они забыли просто, при-
видение. Забыли. Все забыли…
— Ну, что-то ты загнула, подруга. А па-
па? А сын твой? А сестра троюродная?
— Это не то… Друзья забыли… А Коля-
сука…
 Зарыдала.
— Из-за него ревёшь, что ли? Нашла по-
вод. И никто тебя не забывал.
— А Юлька?
— Ты давно ей звонила? В больнице она
сейчас. Дочка у неё болеет сильно. Кстати,
Юлька тебе эсэмэску написала, только ты
телефон на зарядку забыла поставить — вот
и не дошло.
— А Ирка?
— Ирка в роддоме сейчас лежит. Рожа-
ет, между прочим. Через три часа мальчика
родит. Сама понимаешь, ей не до поздра-
влений.
— Хорошо. А с Женькой что?
— В армии он, забыла что ли? Хаба-
ровск. Китайская граница. И телефона у не-
го там нет.
 Вопросы кончились.
Водка кончилась ещё раньше.
Пошарила ногой под столом.
Зазвенело.
— Слушай, привидение… А можно мне
Ирке позвонить?
— У неё телефон выключен. Ты ей луч-
ше сообщение напиши. Мол, поздравляю с
рождением сына. Вот она удивиться-то!
— Думаешь?
— А ты б не удивилась?
— Ещё как. Да, я ей напишу. Слушай,
привидение…
— Да что ж ты будешь делать-то? Раз-
дражает уже просто!
— Это тактика такая военная. Психиче-
ская атака называется. Говори уже: ты кто?
 — Я тебе сразу сказал: дед Пихто.
— Дедушка!
— Бабушка, бля! Какой я тебе дедушка?!
Пожимаю плечами:
— Знаешь, я вначале думала, что ты —
мой типа ангел-хранитель. А теперь пони-
маю: нифига ты не ангел. Ангелы матом не
ругаются.
— Ещё как ругаются. Особенно, когда у
них такие подопечные как ты.
— Значит, всё-таки, ангел?
— Чести тебе много — ангелов ещё да-
рить. Бог не фраер — он тебя насквозь ви-
дит. Обойдёшься просто хранителем.
— Хранитель… Смотрю, дохуя ты мне
чего сохранил! До тридцати лет дожила —
ничего хорошего не видела!
 — Ну ты и скотина, дорогая моя… По-
мнишь, как ты в десять лет котлетой пода-
вилась?
— И что?
— Да ласты бы склеила запросто. Если б
не я. А помнишь, как ты за маршруткой
бежала-бежла, не успела, и давай всех хуя-
ми крыть? А маршрутка та через три кило-
метра в грузовик въехала… А сын твой? По-
жалуй, лучший день в моей жизни был… Я
аж рыдал от умиления, когда ты его в мо-
крую макушку нацеловывала, лёжа в ро-
дильном кресле. Если ты помнишь, он у те-
бя мёртвым родился. А что там происходи-
ло за спинами врачей — ты даже не виде-
ла…
— Видела. Они его откачивали.
— Откачивали. А сердечко-то уже…
 — Врёшь ты всё!
— Не умею.
— А Диму, Диму почему не спас?! Он
же… Он умирал там, один… Без меня!
— У него свой хранитель. Был. И получ-
ше меня, кстати. Хороший мужик, мне нра-
вился. Уж из какой только жопы он Диму
твоего только не вытаскивал, а всё попусту.
Я порой смотрю на вас, идиотов, и волосы
дыбом встают: что ж вы творите-то, а? Вас
вытащишь, отмоешь-отчистишь, и только
покурить отойдёшь — пиздец. Опять куда-
то вляпались. Вот что вам на месте не си-
дится?
В окно смотрю. Темно на улице… Отра-
жение своё вижу. Под глазами тушь разма-
залась, и нос блестит как лампочка.
— Я же сижу, вроде…
 — Сидишь. Вот именно, что сидишь!
Милостей ждёшь? Не будет тебе милостей,
не заслужила. Помнишь, тебя Алла Анато-
льевна предлагала в МГУ по блату пропих-
нуть? А ты что ответила?
— Что нахуй оно мне не нужно…
— Вот. А помнишь, тебя Ваня Мальцев
замуж звал? Положительный был парень,
тебя, дуру, любил — аж треск стоял. Что ты
ему ответила?
— Ну, не помню уже… Что-то вроде:
«Сначала институт свой закончи, студент-
практикант…»
— Вот. И ведь закончил, шельмец. С от-
личием закончил. Банкир теперь. А краса-
вец какой… У-у-у-у…
— Не плюй мне в душу.
— Да кто ж тебе туда плюёт? По плевкам
это у нас как раз ты большой спец.
 Покраснела.
Пнула что-то под столом.
Зазвенело.
Снова покраснела.
— А ты чего молчал тогда, а? Чего не
подтолкнул? Сам просрал моё счастье, а те-
перь издевается!
Лучшая защита — это нападение.
— Ну, вот давай только не будем с боль-
ной головы на здоровую. Кто не толкал? Я
не толкал? Да я себе все руки-ноги-крылья
отбил к хуям, пока по тебе долбил! А тебе
пофигу всё. А ты у нас сама всё лучше зна-
ешь. Так что теперь я только котлеты из те-
бя вытаскиваю, да в маршрутки не пускаю.
И на том спасибо скажи.
— Спасибо, прив… Хранитель…
 — Не за что. Ты слушать, слушать учись.
Сомневаешься в чём то — сядь, посиди…
Глазки прикрой, и позови меня тихонечко.
Я услышу. Я всегда тебя услышу. Ты только
меня слушать учись, бестолковая ты моя…
— А ты правда моего дедушку знаешь?
— Правда. И бабушку знаю. Замечатель-
ные старички.
Стискиваю зубы, и выдыхаю:
— И Димку видел? Как он там, без меня?
Тишина. Кусаю губы:
— Ты меня слышишь?
Тишина.
Кидаю взгляд на часы.
Полночь. День рождения закончился.
Встаю со стула, убираю грязную посуду,
выкидываю пустые бутылки и смятые сал-
фетки, протираю стол.
Смотрю в окно. Там темным-темно. От-
ражение своё, как в зеркале, вижу… Под
глазами размазанная тушь, и нос-лампочка.
Блестит. Закрываю глаза, и зову тихонечко:
— Дедушка, ты меня слышишь? Ты про-
сти меня, дедуль, я и вправду не подарок.
Намучался ты со мной… Я у тебя шебутная…
Не хочу я тебя Хранителем называть, уж не
обижайся. Сам дедом представился — так
что не жалуйся теперь. Ты это… Передай
там Димке привет от меня. Скажи, что лю-
блю сильно, что скучаю очень, и что он, па-
разит, ещё у меня пиздюлей выхватит, ко-
гда его увижу. Он знает за что. И ещё: я не
буду больше плакать в свой день рожде-
ния… И не потому, что не хочу тебя слы-
шать. Я просто не хочу тебя расстраивать.
Ты знаешь, я ведь вспомнила: примета та-
кая есть. Плакать в свой день рождения —
это обижать своего Хранителя. А я ещё и
плюнула в тебя, дура. Прости, дед. Прости…
Ты меня слышишь?
Сижу, глаз не открывая. Ловлю каждый
шорох.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
И только за окном вдруг зашумели дере-
вья…
 В пыли на ботинках (& мсье
Падаль)
-07-2008 13:58

02 Стрелка термометра лениво за-

стыла где-то на отметке «40». Цара-
пины на стекле приборов, кажется, покры-
лись испариной и режут глаза отраженным
солнцем. В салоне оставаться просто невоз-
можно, а куда деваться? Сквозняк бы мог
затолкать в машину хоть дуновение ветра,
заправить его под мокрую рубашку, выбить
пыль из сальных чехлов на сидениях. Но
нет. Полдень выдался жарким, а через от-
крытое окно в салон проникает только за-
пах прогорклого масла из стоящего рядом с
метро ларька, гомон каких-то людей толпя-
щихся на площади у выхода станции, лип-
кую жару и пыль.
Пыль.
 Если провести пальцем по приборной
панели и соскрести слой налипшей пыли —
рука сама тянется вывести на пластике не-
приличное слово. Так просто, незачем, про-
сто потому, что хочется. Летом окно всегда
открыто — иначе просто не выжить.
Надо дышать, надо курить, надо ругать-
ся с неповоротливыми прохожими и орать
на особенно наглых водителей. Все это
нужно делать через открытое окно. Вот и
получается, что час за часом, минута за ми-
нутой, пыли в салоне становится на санти-
метр больше.
Городская пыль — она особенная: горь-
кая, липкая, обволакивающая, наглая, как
горожане — лезет в рот, нос, залепляет гла-
за. Поэтому очень хочется вывести на ней
пальцем что-нибудь этакое — вызывающее.
Стоя с выключенным двигателем у ме-
тро, наедине с пылью и жарой, высушив-
шей горло, я думаю о том, как эта пыль осе-
ла на дне моих легких, в желудке, сердце и
на дне моей головы. Я — сам пыль: серый,
неприглядный и липкий.
Пыль…
Днем у метро делать нечего. Ни одного
клиента. Вот вечером, да особенно по пят-
ницам… Или же ночью, в субботу, к утру
ближе, когда опьянённая своей молодостью
и вином молодёжь начинает расползаться
из ночных клубов по домам… Название-то
придумали ещё: клуб ночной. Танцы они и
есть танцы.
Но, в последнее время, меня, бывает, не
хватает до вечера. Староват я стал: боюсь
заснуть за рулем. Вот интересно выходит:
дома ночью не сплю, а за рулем уже носом
«клюю». Такая голубино-воробьиная
жизнь: остается только днем собирать
крошки от того, чем привык пировать но-
чью.
Придешь домой, а там то же самое:
пыль.
Серой скатертью, на кухонном столе, в
немытых тарелках на дне раковины, на те-
левизоре, на подоконнике, даже на ботин-
ках. Стоят две пары, почти новые, ни разу
не надеванные, а кому их носить? Мне? Да
мне уж некуда: я теперь только за рулем, да
в тапках. Посмотришь на них в прихожей:
стоят. После такого и спать не хочется. Ду-
маешь, куда бы в них выйти, какой поход-
кой по какой улице пройтись — так до по-
луночи и ворочаешься. И спать, вроде, как
и неудобно уже — времени-то у меня, поди,
маловато, чтоб спать.
А днем, что днем? Торчишь весь день на
пятачке у метро. Ждешь, когда хоть кто-ни-
будь рукой махнет. Поманит. Мелочевка:
два поворота да прямая — вот и весь марш-
рут. Раньше вот мог от Москвы до Питера
решиться. Целой жизни в открытое окошко
наглотаешься. Почти семь сотен киломе-
тров без соли сожрешь, да с хорошим по-
путчиком — сказка.
Смотрю я на слой пыли и думаю, что са-
мый нижний, поди, еще от тех поездок
остался. Как динозавр, ей Богу, в пыли, как
под землей закопан. Прибраться бы надо.
Таксист юрского периода — находка для
археологов, они-то как раз и разберут по
этим слоям, как по кольцам, где и когда я
был и чем на жизнь свою грешную зараба-
тывал. Может им, напоследок и слово не-
приличное накорябать на торпеде — пу-
щай, мол, почитают-порадуются.
Ну, слава Богу, вот и клиентура зашеве-
лилась. Вон, ребята впереди замаячили, мо-
лоденькие. Стартер не подвел, завелась ста-
рушка. Чувствую, до новостроек прокачусь
и обратно. Окурок вот неловко выбросил, в
салон залетел — да чего уж там, кому этот
салон, да и вся машина, нужны? Чего ее жа-
леть? Вся обивка уже по сотне раз прожже-
на. Да что там обивка? Если бы только
обивка. Сам уже, как пепельница стал. Чего
уж там о машине говорить? Крыло заднее,
правое — протез, по сути. Чужое. И по цве-
ту не подходит. Я его покрасить всё соби-
рался, да руки не доходили. Так и решил
всё как есть оставить. Пусть, думаю, приме-
той доброй станет.
Выруливаю со стоянки, и ловко остана-
вливаюсь возле молодой пары. Есть ещё по-
рох в пороховницах-то. Не пропить мастер-
ство, не забыть его.
— Нижегородская, двести.
Парень лет двадцати пяти. Нервный, гу-
бы в ниточку сжаты. Как бы не из этих, из
наркоманов. С такими я не связываюсь, се-
бе дороже выйдет. Взять с меня нечего, это
и обидно. Убьют ни за что, и похоронить
меня некому будет. Государству я не больно-
то много пользы принёс, чтобы оно меня за
свой счёт хоронило. Я на него и не рассчи-
тываю. С соседями уж давно всё обговоре-
но. Они меня и похоронят, денег я им дам.
Пусть всё честь по чести сделают, чтоб пе-
ред людьми не стыдно было.
— Дед, ты оглох? Едем, говорю?
За двести, да на Таганку — маловато бу-
дет. Триста, не меньше. Только рот откры-
ваю, чтоб цену свою сказать, к торгу уж мы-
сленно приготовился, и на двести пятьде-
сят согласился, и тут взгляд вдруг упал на
женщину, что рядом с дверью задней стоит.
Тоже молодая, совсем девочка. Небось, едва-
едва двадцать стукнуло. А уж на сносях.
Кольца на правой руке не заметил. Да и ка-
кое мне дело? Стоит, бедолажка, морщится.
То ли тошнит её, то ли болит что — не
знаю. А только опасно их в машину брать. А
ну как рожать тут начнёт?
— Серёж, плохо мне… — Вдруг говорит
тихо, и губы пересохшие облизывает.
— Подожди ты. — Парень ей бросает. И
снова ко мне: — Едем или нет? В третий
раз, блядь, спрашиваю!
— Едем, — отвечаю вдруг, и сам себя ру-
гать начинаю тут же, — садитесь.
Секундная слабость, а теперь куда я их
дену? Не высаживать же через три метра? И
девочка всё охает, да за живот держится.
Смотрю, парень дверцу заднюю откры-
вает, беременную в салон сажает, суёт мне
две сотни мятые, и пошёл-побежал, куда-то
к метро.
— Куда это он? — Завожу машину, но не
трогаюсь.
— Не знаю… — Всхлипывает сзади. —
Отвезите меня домой, пожалуйста.
 — Муж что ли? — Трогаюсь с места, и
смотрю в зеркало.
— Парень. Бывший. Бро-о-осил, сука,
бля…
Плачет навзрыд. Дурочка маленькая. Ку-
да ж только родители-то смотрят?
— Салфеточку возьми, дочка. Там, в кар-
машке, за сиденьем.
— Спаси-и-ибо… — Сморкается протяж-
но. — Что ж мне делать-то, а?
Сказал бы я тебе, что делать надо. Вы-
драл бы тебя как Сидорову козу, будь ты
моей дочкой. Хотя, ты мне во внучки боль-
ше годишься. А всё равно бы выдрал.
— Тебе годков-то сколько?
На Проспект Мира уже выехал. Если в
пробку не попадём, через полчаса на Ниже-
городской будем.
 — Восемнадцать… — Снова сморкается.
Вот ты ж ёкарный бабай. Ажно крякнул.
Восемнадцать лет, а всё туда же. Драть,
драть, да посильнее. Хворостиной, ремнём
солдатским. Да уж поздно.
— Как же ты так? — Спрашиваю, пока
на светофоре стоим. — Куда ж ты смотрела,
горе луковое?
— А это он всё… — Снова захныкала, но
уже как бы для порядку. Я-то уж вижу —
успокаиваться начала. — На дискотеке тан-
цевал круче всех, на бабло нежадный, тачка
у него нормальная такая, не мерин, конеч-
но, но тоже ничего так. Японская такая, с
правым рулём. Красненькая.
Красненькая. Господи, Боже. Машина у
него нормальная такая. Красненькая. Дури-
ща.
 — Я ему сразу сказала, что без гандонов
не буду. А он мне это… Ну, в общем, отве-
тил, что ничего страшного, он в тряпочку…
Тьфу ты, Господи. Слов не хватает. Тря-
почки у них, гандоны какие-то. А потом
девки беременные.
— В тряпочку он, ага. Не было у него
тряпки никакой даже! А я думаю, ладно,
один раз не пидорас. Пронесёт. Не
пронесло-о-о-о… — Вот теперь по-новой за-
плакала, навзрыд. Уже не для виду. — Я к
нему сразу подошла, как только узнала всё
наверняка. А он мне, знаете чо? "Пошла ты
нахуй, — говорит, — марамойка плюгавая.
Пьяная баба пизде не хозяйка. Я чо,
знаю, — говорит, — кто тебя там ещё ебал?"
Но я-то ведь знаю-ю-ю-ю…
Вот горе так горе. И родителям, и ре-
бятёнку ейному. Не уследили, проморгали
девчонку, да и младенчик-то нужен ли кому
будет? Горе, горе луковое, мать честнАя…
Вот уж и Таганская площадь. Когда-то
тут единственный в Москве ночной универ-
маг был. «Таганский» назывался. А сейчас
чёрт-те что понастроили. И универмага уж
нет, какой-то торговый центр в нём сдела-
ли. Кому, спрашивается, он нужен, центр
этот? Цены сумасшедшие. Неужто кто-то
носки за полторы тысячи рублей покупает?
Смотреть тошно.
— С родителями живёшь? — Спраши-
ваю.
— Неа. С бабкой. Бабка радуется, дура.
Говорит: "Родишь маленького, я ему
пелёночек нашью сама, из простынок ста-
реньких. Мягче новых будут. Простынки-то
байковые, с щёлоком выстиранные, мягче
пуха пелёночки выйдут" Идиотина старая,
блять. Кому нужны её ссаные тряпки? Да и
оставлять я его не собираюсь. И так уж че-
тыре месяца на дискотеке не была. Пока
пупка видно не было, ещё ходила. А теперь
я уж ног своих не вижу. Пузо ни в одни
джинсы не заправишь. А всё он виноват,
урод.
— В таком деле всегда оба виноваты, —
говорю, — не следует всё на других валить,
и в себе покопаться нелишним бывает.
— Да я не про Серёгу! Я про ребёнка
этого! Чужой, блин. Сидит там внутри, ше-
велится всё время, пинается, сука. Мне ино-
гда по ночам снится, что он меня жрёт из-
нутри. Из-за него теперь хожу как Карлсон.
Никуда не выйти. Я ж к Серёге щас зачем
приехала? Сказать ему хотела, чтоб денег
дал, иначе рожу, и ему под порог ребёнка
принесу. Пусть сам с ним нянчится. А он
мне сказал, чтоб я шла нахуй, и что никаких
денег он мне давать не собирается. А в той
квартире он больше не живёт, я могу схо-
дить, проверить. И сим-карту из телефона
вытащил, и выбросил. При мне. Вот и всё.
И что мне теперь делать, а?
А что тебе теперь делать? Ничего.
Ждать, что кто-нибудь тебе мозги твои ку-
риные вправит. Хотя, поздно уже. И мла-
денчика жаль до слёз. Хорошо, если она его
хотя бы доносит, да в роддоме оставит. А
если вытравит? И ребёнка погубит, и сама
помереть может. Вот же дураки какие на
свете встречаются…
— Вот тут остановите. — Вдруг говорит,
и рукой на магазин какой-то показывает. —
Я тут выйду. Нервы не в пизду. Щас пару
баночек коктейля возьму, успокоюсь. Спа-
сибо, что подвезли. Серёга вам денег хоть
заплатил?
— Да, — говорю, — заплатил.
— Удивительно даже. Ну, пока, дед. Ещё
раз спасибо. Я там тебе в пепельницу сзади
сопливых салфеток напихала, ты уж сам вы-
кинь, а?
Вылезла с трудом, дверью хлопнула, и в
магазин пошла.
Я мотор заглушил, из машины вылез,
заднюю дверцу открыл, пепельницу вы-
тряхнул. Обратно за руль сел, а ехать и не
могу. Сердце стучит, голова разболелась. И
не пойми кого жалеть-то? Девку эту бестол-
ковую или парня этого, который жизнь се-
бе не хочет ломать. Мне-то, старику, теперь
его трудно понять, вроде как, за девку обид-
нее. А годков так тридцать назад я б в его
хомут тоже не полез. А что? Мне тогда по
распределению за карьерой ехать надо бы-
ло, молодому, подающему надежды. Я ж не
думал тогда, что эти надежды так растерять
легко, да пополам поломать. Надеялся то-
гда. Мне здесь оставаться никак нельзя бы-
ло. А тут он — ребенок. И куда я с ним?
Правильно — никуда. Пошел тогда, помню,
на вокзал билет купил, да в ту же ночь и уе-
хал. Вещей-то собирать не пришлось — не
было их у меня особенно. Молодость же. А
молодость, она в объяснениях не нуждает-
ся. Записки даже тогда не черкнул. Да и че-
го писать-то было? подонок, подлец — это
она и сама могла сказать, без моей помощи.
А сейчас вот дуру эту жалею, ту не пожа-
лел, а эту — на тебе, жалко.
Достал сигареты, покурил, вроде, полег-
чало маленько. Карту достал, смотрю, где
там развернуться удобнее будет. Маршрут
наметил, сигареты обратно в бардачок
убрал, с картой вместе, и завёл мотор.
Только отъехал — гляжу, клиент стоит.
Не растерялся, первым подскочил.
— Куда едем? — Спрашиваю. Клиент —
женщина лет тридцати с небольшим, с
мальчишечкой-дошкольником.
 — Метро «Марксистская». Сто рублей.
— Садитесь. — Говорю, и дверь уж зад-
нюю открываю. Я-то знаю, что мамы нико-
гда детей одних на заднем сиденье не оста-
вят. С ним сядет.
Трогаюсь.
— Деда, — вдруг мальчишка голос по-
даёт, — а у тебя внуки есть?
— Нет, сынок, нету.
— Это как так? Ты же старенький уже, у
тебя белые волосы. Значит, дедушка?
Улыбаюсь в усы:
— Можно сказать, что и дедушка, да.
— А где же внуки? Раз ты дедушка, то и
внуки быть должны.
— Рома! — Мама отдёргивает сзади раз-
говорчивого отпрыска. — Не мешай чело-
веку работать. А то он сейчас отвлечётся, и
машина может врезаться в другую машину.
— Ух ты! — Дитё в восторге. — Авария!
Бум! Дыщ! Пи-и-иу-у-у бабах!
— Прекрати! — Сердится мать. — Сей-
час тебя шофёр высадит, и до метро сам
пойдёшь, пешком.
Рома на минуту замолкает.
— Дедушка, а дедушка? — Опять голо-
сок сзади звенит. — А у тебя машина как
называется?
— Жигули, пятёрка.
Какой парнишка хороший. Живой та-
кой, звонкий. Любопытный. Мамкина ра-
дость, наверное.
— А у нашего папы тоже машина
есть! — Кричит, и аж подпрыгивает. —
Опель называется! Такая же как твоя, толь-
ко потолще, поблестящее, и синяя. И с ав-
томатической коробкой передач. А у тебя
тоже автоматическая коробка передач?
— Что ты, — смеюсь в голос уже, и на
вторую скорость переключаюсь, — механи-
ка у меня. Видишь, сам всё дёргаю.
— Вау! Мам, а мам? А пусть папа такую
же машину как у дедушки купит, а? Чтоб са-
мому всё дёргать! А можно мне подёргать?
А, дедушка?
— Рома! — Сзади слышен лёгкий шле-
пок. Получил парень на орехи от мамки-то.
Шалопай, как есть.
— Сколько мальцу-то? — Обращаюсь к
матери.
— Скоро шесть. Страшно представить
что будет, когда он в школу пойдёт. Ни на
секунду с него глаз не спустишь. На миг от-
вернёшься, глядь — его уже нет. Где-то на
дереве висит как груша, только листья свер-
ху сыпятся.
 — Висю как груша! — Заливается сме-
хом Ромка. — Как ты смешно сказала, мам!
Как груша я висю!
— Вот вам радости-то! — Искренне го-
ворю, от чистого сердца. — Из таких шало-
паев потом отличные мужчины вырастают.
Сам-то я… Как это сказать… Одинок. Хо-
лост — это уже поздновато в моём возрасте
говорить. Ни детей, ни внуков. Скоро
шестьдесят девять стукнет, восьмого авгу-
ста, а меня и поздравить некому… Посижу
сам с собой, по-стариковски так, чаю с тор-
тиком попью, да снова за баранку. Вот и вся
жизнь…
И чего это я разоткровенничался? Сам
не пойму.
— А у меня две таких радости. Ромка, да
Машенька. Маша ещё маленькая у нас,
сколько ей, Рома?
 — Два годика, и три месяца! — Выпали-
вает малец, и добавляет тут же: — А у меня
тоже восьмого августа день рождения! Де-
душка, а приходи к нам в гости, раз у тебя
тоже праздник!
Быстрым взглядом замечаю в зеркале
как покраснели щёки женщины.
— Ну, что ты, Рома… Дедушке неудобно
будет, ему работать нужно, правда?
Надежда в голосе.
Чуть улыбаюсь, и вздыхаю:
— Верно мамка говорит. Работаю я, Ро-
машка. Да и что мне делать там, на празд-
нике твоём? Там ребятишки будут, друзья
твои, а я только мешать вам стану.
— Не будешь!
Ромка, боковым зрением вижу, уже ка-
рабкается между передними сиденьями, и
шепчет мне на ухо:
 — Не бойся, там ещё взрослые будут.
Они с мамой и папой будут пиво пить, и га-
зировку кислую из больших бутылок. Ты
любишь кислую газировку? Приходи, де-
душка. Я тебя ждать буду.
— Остановите возле метро. Рома, скажи
дедушке спасибо, и вылезай.
Ну вот и приехали. Метро «Марксист-
ская». Как быстро время пролетело. Аж
жаль расставаться.
— А вам вообще куда? — Вдруг у жен-
щины спрашиваю. — Может, я до конца от-
везу? Что мальчонке в такую жару в метро
задыхаться? И возьму недорого, только за
бензин.
Понравились они мне. Мальчишка уж
больно понравился. Живчик такой. Непо-
средственный, самостоятельный.
 — Нет, спасибо большое. У меня в метро
встреча. Человека подождать нужно. А по-
том сразу домой. Мы прям тут и живём, вот
в этом доме. Так что, спасибо за предложе-
ние.
Жаль…
— Ну что ж, — говорю. — Дело хозяй-
ское, раз так. Счастливо тебе оставаться,
Ромашка. Мамку береги, и сестричку Машу.
Ты ж мужчина?
— Да! — Выкрикивает звонко. — Муж-
чина, конечно. А ты, дедушка, не забудь про
мой день рождения, хорошо? Ты всё по-
мнишь? Наш дом — вон тот. Запомнишь?
— Запомню, сынок, запомню…
— До свидания, дедушка!
Я проводил взглядом две фигурки, кото-
рые на моих глазах всосала в себя воронка
метро, и посмотрел на себя в зеркало.
 Дедушка. Вот и дожили. Я-то себя, где-
то в глубине души, считал ещё мужиком ого-
го. На меня, бывало, и бабы ещё заглядыва-
ются. Ан нет. Дедушка — и точка. Рома ска-
зал. Ромашка-промокашка. Такой не обма-
нет. Видать, и вправду совсем в тираж я вы-
шел. Скоро носки вязать научусь, и кота се-
бе заведу. Барсика. Тьфу ты, ёкарный бабай!
А ведь и вправду, по большому счету,
мне по возрасту не в развалюхе этой пы-
литься, а внуков нянчить. По возрасту — в
самый раз. Не ровен час, колымага моя мед-
ным тазом накроется, и так-то на одном
честном слове барахтается, и что делать?
Все кончилась, дедушка, твоя профессия —
вот тебе, дедушка, пенсия одна-одинешень-
ка — выруливай как знаешь. Да и что с там
с деньгами? Мне много не надо. Меня дру-
гое пугает — делать-то что? Дома сидеть,
пылью да мхом порастать? Гулять мне что
ли на старости лет? Вот и выходит, что я,
как те ботинки, вроде вещь нужная — а ку-
да ее применить один черт знает. Так бы
хоть внукам пригодился. Или внучкам? Кто
его знает — как оно могло бы быть: сын
или дочка, внук или внучка, а то ведь и те и
другие могли бы быть.
Я встряхнул головой, провёл рукой по
небритому несколько дней подбородку, и
снова завёл мотор.
На часах уже около четырех: вот-вот го-
род встанет и закипит на жаре. Стало быть,
мне тут делать нечего. Если движок не за-
кипит, так я с ударом слягу. Вообще по
идее, так и должно бы произойти — за ру-
лем мне помереть. Встать так на Садовом,
где-нибудь над Цветным Бульваром или у
Маяковки. На вечную стоянку, так сказать.
Не дома ж помирать. Там меня с неделю
никто не хватиться, а тут хоть и проклянут
и последними словами обложат, а все ж та-
ки сразу скорую вызовут. Да и пятерка моя
изъезженная мне давно дом заменила. Да
прочь эти мысли, надо к дому заворачивать.
Мы еще свое повоюем. Сами с собой.
А вот еще один руку кажет. Если не по
пути — не повезу, ни за какие деньги. Не
хочу по пробкам стоять, как-то с возрастом
менее терпеливым становишься.
— На Шмидтовский подвезете? К перво-
му Красногвардейскому?
— Это где ж там такой?
— Где небоскребы строят, может, по-
мните, там раньше улица Узкая была?
Ишь ты! Помнит, как там улица называ-
лась. Видно, из старожилов. Я то сам из
этих мест, сначала на Саввинской угол сни-
мал, а потом к Пресне ближе подобрался, в
хрущовку. Стало быть, соседи мы с ним —
повезло ему, по пути мне.
 А мужичок, стало быть, в возрасте. Вид-
но, что те времена помнит. Непривычно: не
часто приходиться пенсионеров подвозить.
Прыткий такой не по годам, на сидение
ловко так запрыгнул, уселся, ремень при-
стегнул. Тут подчас клиента уговаривать
приходиться ремешок-то пристегнуть, чтоб
не штрафанули, а этот — сам.
— Машину сами, небось, имеете раз
пристегиваться обучены?
— Куда ж теперь без нее, мотаюсь целые
сутки — два часа сюда, два часа обратно и
так целый день.
— По работе что ли?
— Да куда уж мне по работе, уважае-
мый? Я уж пять лет, как на пенсии обжива-
юсь.
Стало быть, почти ровесник мне. Вот
как, а так больше полтинника на аванс не
выдашь. А он продолжает:
— У меня теперь, мил человек, другие
дела, внук, вот, заболел, а родители, как
всегда — на работе. Вот я мотаюсь, то за ле-
карствами, то в поликлинику его поведу, то
за гостинцами — такая у нас стариков —
доля, верно ведь?
Киваю в ответ, сказать-то вроде нечего.
Да, мол, понимаю ваши проблемы, а сам…
куда уж мне?
— Сейчас вот еще, машину продаю, зять
говорит, надо менять машину-то надо.
Свою мне отдает совсем новую, японскую.
А куда я свою-то дену? У меня ж семерка —
как новенькая, жаль за бесценок отдавать. А
делать нечего. Вот ее у дома оставил, пеш-
ком катаюсь. Вам-то не надо. У вас, смотрю,
уже на ладан дышит?
— Меня переживет.
 Понесло старика. Меня моей же маши-
ной укорять… Но вопрос сам собой вырвал-
ся невольно:
— А почем продаете-то?
— Да, тыщи за две, за полторы отдам,
коли в хорошие руки.
Две тысячи сейчас не деньги. Особенно,
если один живёшь. Для кого капиталы ко-
пить?
— Надо подумать, цена хорошая…
Сам уж думаю, взять что ли те деньги,
что на похороны свои копил, да и ухнуть
все в один раз на машину-то новую, может
и свой век так продлю, все ж не дома одно-
му сидеть, а по городу кататься. А то, моя,
как заглохнет, так и я за ней.
— Вы вот возьмите телефон-то, ежели
решитесь — позвоните, посмотрим, обсу-
дим, поторговаться можно. Мне-то на ней
все равно уж не ездить, а вам, гляжу — при-
годиться еще.
Карточку мне с телефоном протянул и
заодно деньги за поездку. Попрощался и в
подъезд юркнул.
Я и глазами его проводить не успел, а
его уж нет. Откуда столько прыти? В
карточку-то заглянул, и аж вздрогнул что-
то.
Надо же, случается ведь такое: однофа-
мильцы мы с ним, да впридачу ещё и тёзки
полные. А если вспомнить, что и я тут по-
близости живу — совсем нехорошо стано-
вится. В чертовщину не верю. И в случайно-
сти тоже. Как говорил кто-то умный, "слу-
чайности не случайны".
Я во дворы заехал зачем-то, хотя мой
дом за следующим поворотом. Но не хоте-
лось мне туда. Вот прямо сейчас и не хоте-
лось.
 Зарулил я во дворы, и, сгорбившись
отчего-то, снова карточку сижу, разгляды-
ваю. И вот странность: чем больше я на бу-
мажку эту смотрю — тем сильнее кажется
мне, что кто-то там, наверху, подшутить над
стариком решил.
"… зять свою машину мне отдаёт совсем
новую…"
"… внук заболел…"
"… дети на работе…"
Зять, внук, дети.
Зять-внук-дети-пенсия-машина.
А у меня что?
Пустая квартира, старая машина, и две
пары пыльных ботинок. Зато новых.
И ещё одиночество. Которое давно ста-
ло мне и сыном, и зятем, и внуком… А всё
могло бы быть и по-другому, наверное.
 Да что тут сидеть-куковать? Сколько не
сиди, а ничего не высидишь.
Завёлся, к дому своему подъехал. Маши-
ну поставил. Закрыл и — домой. В квартиру
зашел, к холодильнику — открыл: пусто. В
магазин бы надо сгонять, деньги есть. Да
как-то не хочется, идти хоть и недалеко, а
уж вроде домой зашел — так выходить уже
не тянет. Без крайней необходимости.
Закурил, пепел в банку из-под томатной
пасты сбрасываю, сижу скатерть разгляды-
ваю. Тоже с десяток сигаретных ожогов, как
на чехлах в машине — все выкинуть руки не
доходят. Да и как выкинуть? Если из-за это-
го выкидывать, мне себя самого на помойку
надо первым отнести. Верное слово есть
"прожженный".
Прожженный жизнью.
Странно как-то. Как это меня жизнь так
обжечь смогла, если она вся мимо меня
прошла?
В руках карточку, которую пенсионер
дал, кручу. Смотрю на номер — позвонить,
что ли однофамильцу-то? На машину на его
посмотреть, за устройство Жигулей поспо-
рить, про ремонт поспрашивать. Масло он,
интересно, какое в нее заливал? А то, мо-
жет, разговоримся, по пивку пропустим —
чем черт не шутит. Все ж не одному тут в
четырех стенах. Карточку-то в руках верчу,
а самому все меньше из дому выходить хо-
чется. Нужна мне машина-то эта? А если
помру завтра? Вон кашляю, как туберкулез-
ник какой, аж сердце заходиться. Куда мне
такие покупки? Староват, я уж для таких
покупок. Я бы решился — если бы была
крайняя необходимость. А тут что? Балов-
ство.
Взял, карточку, порвал да и выбросил —
чтоб глаз не мозолила.
 Сигарету затушил и пошел в комнату.
Телевизор включу и покемарить попробую.
Мимо прихожей проходя, на ботинки
свои взгляд бросил.
Как будто еще с миллиметр пыли на них
за день осело.
Скоро уж и не разглядеть их будет под
этим слоем.

Свидание
-08-2008 13:52

11 — До метро "Ботанический сад".

— Сколько?
— Сто
— Садись.
"Ты уж извини, так получилось. Я очень
хотела приехать пораньше, сто раз уже со-
биралась, и в последний момент вдруг что-
то, блин, шло наперекосяк. Ты ж меня зна-
ешь, у меня ж постоянно всё через жопу. То
на работу срочно дёрнут, то погода испор-
тится. А ты ж помнишь, что для меня пого-
да — это важно. Помнишь, мы с тобой даже
на свадьбу к Антону не пошли, потому что я
сказала, что в такую погоду женятся только
дураки и лузеры, а приходят на такую
свадьбу только бабки-родственницы. Им
похуй, лишь бы салатов пожрать. Ты ещё
обиделся тогда, сказал, что Антон твой
друг, и что ты всё равно туда пойдёшь. Да-
же если без меня. И что тебе тоже похуй на
погоду, ты не жених и не невеста. Я тогда
фыркнула, спиной к тебе повернулась, и
ничего не ответила. Только чувствовала:
всё будет по-моему. Как всегда.
Ну и никуда ты не пошёл, само собой.
Ты слишком меня любил, и слишком во
всём потакал. А зря. Мне б тогда это по-
нять…"
 — Где высадить?
— Вот тут, у метро. Спасибо.
"Ботанический сад. Вон, ВДНХ отсюда
видно. Колесо обозрения. Ужасно боюсь
высоты, и ты всегда это знал. Какого хрена,
спрашивается, ты потащил меня на это ко-
лесо? А один там покататься не мог? Я ж
предупреждала, я ж просила… Ну, и чего ты
добился? Истерика на два часа, поллитра
коньяка, и моя пьяная тушка в прихожей.
Кстати, я теперь стресс алкоголем больше
не снимаю. Я его переживаю — и всё. Нет,
колесо тут не причём, это я так, к слову…"
— Осторожно, двери закрываются, сле-
дующая станция "ВДНХ"
"Ну вот, тронулись. Через час-полтора
буду у тебя. О чём я говорила? А, стресс.
Знаешь, после той ночи я поняла что такое
стресс. Слово-то какое мудовое, блин.
Стресс. Нет, это не стресс. Стресс — это ко-
гда ты пашешь три месяца на дядю, залез в
долги по колено, потому что зарплату обе-
щают выплатить "вот-вот, не сегодня-зав-
тра", ты уже должен всем и каждому, друзья
звонят только ради того, чтоб узнать когда
ты им бабло вернёшь, и вот приходишь ты к
дяде за своей зарплатой, а тебе дают три
тысячи рублей, и с улыбкой показывают
твой трудовой договор. Где чёрным по бе-
лому написано, что ты согласен тут ка-
наёбиться по двенадцать часов в день, без
выходных, за тыщу рублей в месяц. И ни-
же — твоя подпись.
Вот это да, стресс. Стрессявый такой.
Башка тут же становится как у гидроцефа-
ла. Прям на глазах раздувается. Потому что
ты очень быстро понимаешь, что ты в жопе,
и с этим срочно нужно что-то делать. И вот
ты приходишь домой, достаёшь из холо-
дильника бутылку водки, и это единствен-
ное, что у тебя там лежит, наливаешь в
кружку воды из-под крана, и начинаешь по-
очерёдно прикладываться то к бутылке, то
к кружке…
А потом тебя мучительно тошнит, и хо-
чется плакать. И плачешь ведь. Плачешь,
плачешь… И засыпаешь в одежде, на кухон-
ном диване. А утром встаёшь, и идёшь ис-
кать новую работу. А так же звонить дру-
зьям, и просить их подождать ещё месяц.
Всё решаемо, видишь? Вот только той
ночью уже ничего нельзя было изменить.
Ничего. Пей-не пей, плачь-не плачь. Хотя, в
общём-то и плакать не хотелось. И пить не
хотелось.
И дышать, и жить…"
— Станция метро "Тёплый стан". Следу-
ющая станция — "Ясенево".
"Упс. Чуть не проехала. Но успела, успе-
ла. Паршивый район, кстати. Занесло тебя,
родного, в Большие Пердя. На хромых соба-
ках быстрее доедешь. Кстати, вот тебе ещё
одна причина, почему я сюда приезжаю раз
в сто лет. Расстояние. На метро — два с по-
ловиной часа. На машине почему-то три. А
если ещё и погода плохая… Ты ж меня не
первый год знаешь, ты поймёшь. Я и сего-
дня ехать не хотела, если честно. Вчера си-
жу себе такая, и думаю: вот если завтра бу-
дет хорошая погода — съезжу. Если нет —
то в другой раз. И где-то там, в глубине ду-
ши, сильно-сильно надеюсь, что завтра бу-
дет дождь… И фигу. Нет дождя. Ну, думаю,
это знак. Надо ехать. Никому звонить не
стала. Антона не позвала. Алексу не позво-
нила. Да они и сами-то уж полгода мне не
звонят. Глупо же я выглядела бы, если б по-
звонила им, а мне ответили: "Знаешь, вот
как раз завтра я очень занят. И послезавтра
тоже. А послепослезавтра я в командировку
уезжаю. На месяц. А потом, конечно, обяза-
тельно тебе позвоню" И ведь понятно сразу,
что времени у них нет. И желания. Зачем
навязываться? И, с другой стороны, зачем
нам с тобой свидетели? Поговорим с глазу
на глаз. Мне есть что тебе сказать. И лиш-
ние уши тут не нужны"
— Девушка, такси?
— Возможно. До Ракиток сколько?
— Пятьсот.
— За пятьсот я прям отсюда щас в тун-
дру уеду. На лимузине. Триста.
— Вай, девушка… Ну, что такое триста,
а?
— Триста — это три вот таких бумажки.
Или вообще ничего. Не борзей. Я частника
за сто пятьдесят щас поймаю.
— Такая красивая девушка, и такая жад-
ная… Муж, наверное, мало зарабатывает?
 — Так. До свидания.
— Вай, ты куда? Садись, говорю! За три-
ста поеду. Красивая же.
"Красивая… Все у них красивые, если
деньги платят. Знаешь, что вспомнила? Де-
вяносто четвёртый год, и вьетнамское об-
щежитие на Огородном проезде. Вьетнам-
цы там и жили, и торговали. Сколько мне
тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать?
Помню, юбку у них там покупала. Модную.
«Резинка» называлась. Почему-то купила
сиреневую, хотя нужна была чёрная. А всё
потому, что я сиреневую эту напялила, так,
для смеха, а мне беременная вьетнамка
улыбается, и говорит: "Карашо, карашо!
Красиво! Модно! Бери" Ну, я и взяла… По-
том уж поняла, что «красиво», «карашо» и
«бери» — это единственные русские слова,
которые они, гады такие, выучили. А я-то
поверила. Да ещё и беременной… А теперь
уже не верю. Никому не верю.
 И тебе тоже. Ты же мне обещал, что всё
будет хорошо. Что у нас всё всерьёз и на-
долго. Что у нас всё впереди.
А впереди у меня эти ебучие Ракитки…"
— Где остановить?
— Вот тут, возле ворот. Не заезжай, чтоб
не разворачиваться, я сама дорогу перейду.
— Осторожнее, да? По переходу иди. А
то место тут плохое, вечно кого-то сбивают.
Ты красивая. Задавит машина, муж плакать
будет.
— Уже не будет. Спасибо.
"Ну вот. Доехала. Вот и ворота уже ря-
дом. Потом прямо и налево. И снова прямо.
Это хорошо, что погода хорошая.
"Хорошо, всё будет хорошо, всё будет хо-
рошо, я это знаю…"
 Хуй. Не будет хорошо. Опять мне врут…
Чёрт. Нервничаю почему-то. Как в пер-
вый раз. Хотя, я тоже сейчас вру. В первый
раз я совсем не нервничала. Я вообще не
помню тот, самый первый, раз. Так, урывка-
ми. Я, ты, Алекс рядом… Грязно было, и
очень холодно… Помнишь? После той ночи
мне уже всё равно было. Я до последнего
тебя ждала. До последннй секунды. Даже
когда телефон зазвонил под утро, тревожно
так, паскудно даже как-то… И я точно зна-
ла, что не надо брать трубку. А всё равно
взяла.
И это был не стресс. Я не знаю, что это
было, не знаю. Стресс — это когда… В об-
щем, я тебе уже рассказывала. А в тот раз
это было что-то другое…
Вот теперь налево, и ещё чуть-чуть
вперёд.
 Почти рядом. Я и сама уже чувствую —
ты где-то рядом. "Ты здесь. Чувствую я те-
бя, радуясь и любя…" Кто это пел? Не по-
мню. Вроде, баба какая-то. Нет, не в тему
песня. Не радуюсь. Но чувствую.
Ты говорил мне, что никогда меня не
оставишь. Говорил, что всегда будешь ря-
дом, и уверял, что на тебя можно положит-
ся…
Ты мне врал.
Ты мне врал?
Я осталась без поддержки в самый не-
ожиданный момент. Это как прыгнуть со
сцены в зал, набитый людьми, с уверенно-
стью, что тебя сейчас подхватят сотни рук,
а они расступаются, и ты падаешь на землю.
Тебе больно. И ещё — очень обидно. И не-
понятно: почему? Ты им доверял, а они те-
бя… Предали, наверное. Или это слово тут
не подходит? А ты меня предал? Или нет?
 Я должна это знать. И ты мне сейчас от-
ветишь"
— Ну, здравствуй, мой хороший. Я прие-
хала. Ты не обижайся, что меня так долго
не было… У меня сейчас новая жизнь, и всё
хорошо. Правда. Я каждый день думаю о те-
бе, о том, как ты тут… А теперь вижу — у те-
бя тоже всё хорошо. Ты совсем не изменил-
ся за эти годы. Ни капельки. Всё такой же
красивый и молодой… Что? Я тоже не по-
старела? Ну, стараемся, стараемся… Посмо-
тришь на меня лет через десять. Конечно,
приеду. И через десять, и через двадцать.
Если не умру раньше. Ну, не хмурься, я по-
шутила. Вот не станет меня — кто к тебе ез-
дить будет? Антон? Алекс? Так что молись
там за меня, ладно? Тебе всё-таки поближе
будет… Ну, теперь ты рассказывай, я никуда
не тороплюсь. Рассказывай, рассказывай…
На лице застыла кривая, неправдопо-
добная улыбка
 С гранитного памятника улыбались го-
раздо искреннее.
Я врала.

Пять минут
-11-2008 18:30

26 Дай мне пять минут. Я хочу кое-

что тебе сказать.
Ты только не перебивай меня. Только
выслушай — и я уйду.
Как обещала.
Ты всегда мне говорил, что обещания
нужно сдерживать. Легко говорить, когда
ты это умеешь делать. А я не умею. И нико-
гда не считала это большим пороком. До
того, как встретила тебя.
Сейчас я хочу дать тебе пару обещаний,
которые обязательно сдержу. Если ты уде-
лишь мне всего пять минут.
Вот, ты на меня даже не смотришь. Ты
уже знаешь, что я хочу сказать, и тебе это
не интересно. Вернее, ты думаешь, что точ-
но знаешь.
Ты думаешь, я у тебя буду прощения
просить?
Нет, не буду. Потому что знаю, что они
нахуй тебе не упали, прощения мои. И мо-
жешь даже отвернуться, я всё равно в глаза
тебе смотреть не хочу, и не буду.
Я спасибо тебе сказать хотела, только и
всего. За всё, что ты для меня сделал. Хотя,
понимаю прекрасно, куда я могу свои спа-
сибы себе засунуть.
А я всё равно скажу. Это ведь нетрудно.
Ты всегда выполнял свои обещания, в
отличии от меня. А меня всегда раздражало
твоё превосходство надо мной. Сдерживать
свои обещания у тебя получается так же
естественно, как я умею врать. В этом мы с
тобой профессионалы. Каждый в своём де-
ле.
Только твоё умение всегда вызывало у
меня зависть неприкрытую, а моё никому
не нужно. Даже мне самой.
А теперь повернись ко мне лицом. Я всё-
таки хочу посмотреть тебе в глаза. Не заста-
вляй меня садиться на корточки, и ловить
твой взгляд где-то внизу. Я же гордая. Я же
никогда так не сделаю. Я никогда и ни пе-
ред кем на колени не опускалась, и не опу-
щусь.
Расскажи мне: а как выглядит тот чёрт,
который, в недобрый час, дёрнул тебя по-
мотреть в мою сторону, нашёптывая тебе
обо мне то, чего никогда не было в помине.
И почему ты ему поверил? Ты же умный че-
ловек, вроде.
 Ну, посмотри же на меня, что ты отвора-
чиваешься брезгливо? Ты думаешь, для те-
бя я исключение сделаю? На пол опущусь, и
оттуда заискивающе в глаза твои смотреть
буду? Ха!
Стой, ты куда?
Подожди! Подожди, я же не закончила!
Ещё не прошло пяти минут… Сядь обратно,
я ещё буквально пару слов скажу — и всё. И
я сама уйду. Дай мне возможность выпол-
нить своё обещание.
Пожалуйста.
Не хочешь на меня смотреть? Хорошо,
не смотри, не надо. Я сама на тебя посмо-
трю. Снизу.
Нет, мне не холодно. Нет, коленочки не
болят. Что ты, мне очень удобно там. Тем
более, что, раз уж начинать — так делать
сразу всё.
 Я вот что сказать тебе хотела… Щас, по-
дожди…
Ты… Ты прости меня. Прости меня, ду-
ру.
Молчи. Тссссссссс… Не говори ничего.
Не останавливай. Дай мне всё сказать, пока
могу ещё. Пока само идёт.
Ты простишь меня, я знаю. Я точно это
знаю, потому что ты умеешь прощать. Это
тоже всегда вызывало у меня непонимание,
с примесью зависти.
Прости меня. Хотя я понимаю, что это
трудно сделать.
Я же забрала у тебя всё, ничего не дав
взамен. Я же так часто видела твою боль, и
не старалась её унять, хотя мне это ничего
не стоило.
Временами я пыталась хоть как-то тебя
отблагодарить, после чего жалела о своих
порывах, потому что видела, что тебе от
них только хуже.
Я раздражась, не пытаясь даже понять
зачем ты это делаешь… Я не хотела менять в
своей жизни ни-че-го, и, уж тем более,
впускать в неё тебя.
Знаешь, почему?
Нет, мне не смешно, это нервы, вероят-
но. Терять мне уже нечего. Всё что можно
было проебать — я уже проебала. Ничего
не осталось.
Ты посмотри на себя. Какой ты? В зерка-
ло посмотри. Не хочешь? Тогда я сама тебе
скажу. Ты умный, ты мудрый, ты всё уме-
ешь. Как? Ну, как, блять, у тебя это всё по-
лучается?!
Всё-то ты можешь, всё-то ты умеешь.
Любить, понимать, прощать, делиться, да-
рить, отдавать, удивлять, беречь, ценить…
И как-то всё сразу, и одновременно.
Человек-оркестр.
А теперь посмотри на меня. На меня по-
смотри! Кто я? Что я умею кроме как губой
шлёпать, и жопой вертеть? И как я на твоём
фоне выгляжу — ты замечал вообще?
Ты ничего не замечал!
Ты же в упор не видел, насколько я
ущербна, по сравнению с тобой! Я не умею
любить, не умею понимать, не умею про-
щать и просить прощения… Я не умею даже
вовремя остановиться…
Ты ничего этого не замечал, и не хотел
видеть! Я, как могла, старалась тебе это до-
казать.
А ты, вместо того, чтобы всё понять —
только любил всё сильнее.
Но я ведь даже любовь ценить не умею,
видишь?
 Почему ты не понял этого раньше?
Почему с христианским смирением тер-
пел? Чего ты добивался, а?
С каждым днём, каждым своим поступ-
ком ты всё сильнее подчёркивал разницу
между нами… Ты ждал, что когда-нибудь, я
всё оценю?
В глаза! Смотри мне в глаза!
Я ненавидела тебя. Временами. Ненави-
дела, и сознательно избегала любых кон-
тактов. Пряталась, убегала…
Ты меня искал, ловил, возвращал… И всё
только для того, чтобы я снова чувствовала
себя никчемной тварью. Ты же не понимал
этого, не хотел понимать. А я не могла ска-
зать тебе это в глаза.
А вот сейчас настало время.
Оно очень вовремя настало. Тогда, когда
ничего уже не изменить. Наверное, поэтому
мне сейчас так легко всё это говорить. По-
тому что сейчас я развернусь — и уйду.
И там, за дверью, у меня начнётся новая
жизнь.
Не такая, как была до тебя, и не такая,
как с тобой.
Это всё будет называться "после тебя".
Я не знаю, какой она будет, жизнь эта.
Она только началась. Я ещё ничего впереди
не вижу. Может, я вообще иду не туда куда
надо?
Но я не пропаду. Потому что ты научил
меня любить. Научил добиваться своего. И
даже научил скрывать свою боль от чужих
глаз.
Странно, как это у тебя вообще получи-
лось.
А ещё я поняла, почему ты умеешь быть
счастливым, а я — нет.
 Ты всегда любил и прощал, а я — только
подставляла щёку под чьи-то губы и делала
вид что "ладно, проехали". Вот в этом была
наша с тобой разница. Разница, которую я
не смогла вынести, а ты не смог понять, что
произошло.
А теперь я больше не чувствую себя
ущербной и никчемной. Я научилась прямо
смотреть в глаза, и говорить правду. Научи-
лась сдерживать свои обещания и отдавать
себя всю, без остатка, даже зная, что никто
этого не оценит.
Просто я очень постаралась стать тобой.
А теперь я встану. Мне нет больше необ-
ходимости смотреть тебе в глаза.
Я обещала тебе, что займу у тебя всего
пять минут. Я сдержала своё обещание.
Я обещала тебе развернуться и уйти.
Смотри, я это делаю.
 Я только не обещала, что никогда не бу-
ду тебя любить.

Синдром Экзюпери
-02-2009 08:58

19 — Расскажи мне сказку… — Тихо

прошу в телефонную трубку.
— Сказку?
— Сказку.
— Какую?
— Какую хочешь. Только сам придумай.
— Лид…
— Что?
— Всё так плохо?
Плохо? Да нет, наверное. Да. Нет. На-
верное. Вздыхаю:
 — Паршиво…
— Он спит?
— Да.
— Послушай, Лид…
— Не надо. Я всё это слышала сто раз. Я
не могу.
— Ты мучаешься.
— Нисколько.
— Любишь чувствовать себя жертвой?
— Сказку. Расскажи мне сказку. Пожа-
луйста.
Жёстко ухожу от скользкой темы. Он
это понимает. Должен понять.
— Ладно. Сказка. Давным-давно…
Перебиваю:
— Не так. Надо чтоб «жила-была девоч-
ка».
 — Хорошо. Жила-была девочка одна…
Хорошая.
— Красивая? — Кокетничаю тухло.
— Красивая. Хорошая-красивая девочка.
Жила она, была… Слушай, Лид…
— Никаких Лид. Не останавливайся.
Дальше что?
— Дальше? Да хер его знает, что там
дальше… Уфффф… Ты можешь сейчас вый-
ти на пять минут? Я подъеду…
— Сказку! Я хочу сказку! Ну что ты за
человек такой, а?
Мокрая волна начала подниматься из
груди, и уже поднялась до носа.
— Началось… Ладно, слушай сказку.
Жила-была девочка. Красивая-хорошая.
Только глупая. Не перебивай. Глупая была
девочка. И никто не знал — почему. Одни
говорили — она в детстве с забора наебну-
лась, другие — что мама у неё пила по-чёр-
ному, а третьи ничего не говорили. Они ту-
по пользовались тем, что девочка была ду-
рой. А девочка и радовалась. А девочка и
старалась. Скажут ей: «Дай денег, девоч-
ка» — она даст, скажут: «Я поживу у тебя,
девочка» — она тут же печь топить, кашу
варить, и носки вязать…
Медленно нажимаю на красную кнопку,
и наблюдаю как на экране телефона плывут
под унылую музыку навстречу друг другу
две руки, и встречаются в приветственном
рукопожатии под логотипом Нокия. И пу-
стота. Серый экран.
Нос мокрый как у собаки. Ртом дышу.
Дышу-дышу-дышу. Минут десять дышу
ртом. А потом и носом стало получаться.
Тихо выхожу из ванной, и, не зажигая света
вхожу в спальню. Присаживаюсь на край
кровати, поднимаю с пола сползшее одея-
ло.
 — Ты спать? — Сонный голос в темноте.
— Нет ещё. Мне поработать нужно. Спи.
— Завтра поработаешь. Ложись.
Горячая рука хватает меня за запястье, и
тянет на кровать. Осторожно освобождаю
свою руку.
— Потом. Ты спи, спи…
За окном сигналит машина. Вздрагиваю.
Чего-то жду.
Снова протяжный гудок.
Поправляю одеяло ещё раз, встаю, выхо-
жу из комнаты, тихо прикрыв дверь, и за-
мираю в прихожей.
Сигнал машины.
Накидываю на плечи куртку, и выхожу к
подъезду.
 — Зачем приехал?
Опять мокрая волна застряла в районе
носа.
— Прости. Прости мудака. Я просто
устал.
— Я тоже. Зачем приехал?
Губы прижимаются к моим рукам. Ис-
следуют каждый палец.
— Я так не могу, Лид. Тебе никого не
жалко. Никого! Меня не жалко, себя… Ты
только его жалеешь! Почему?
— Ты знаешь. Зачем в сотый раз?
— Чтоб поняла! Чтоб глаза открыла, ду-
ра! Ты же его не любишь, ты его жалеешь!
— Мы в ответе за тех, кого приручили.
— За тех, кого вовремя не послали на-
хуй! Синдром Экзюпери! Зачем тебе это?
 — Он без меня не сможет…
— А я смогу, или ты об этом не дума-
ешь? Сколько ещё это может продолжаться?
Год? Два? Три?
— Ты считаешь?
— Считаю! Ну, убей меня теперь. Лид, я
должен знать, есть ли у меня шанс…
Смотрю на кончики своих тапочек. Вы-
скочила, идиотка, в чём была. А тут лужи…
— Шанс есть всегда. Только ты сам дол-
жен решить — нужно ли оно тебе?
Не поднимаю глаза. На тапочки смотрю.
— А что я тут, по-твоему, делаю? Ты мне
нужна. Только ты. Понимаешь?
Ещё бы. Ещё бы я не понимала. Сколько
раз я это слышала… «Нужна». Я всем нужна.
Только для чего?
 — Для чего?
— Чтоб дышать нормально. А не с аква-
лангом. Лид, я не знаю, сколько у меня
осталось воздуха…
Романтик. Какие слова, какие слова зна-
ем… Помимо воли на лицо наползает ске-
птическая улыбка. Мокрая волна оттолкну-
лась от носа, и пошла выше. Резко. Так, что
слёзы выступили.
— А если сегодня воздух кончится? Что
будешь делать? Умрёшь? Баллон в аквалан-
ге поменяешь?
— Не будь ты сукой, а? Ну, зачем ты?
А, в пизду тапки. Всё равно на помойку
теперь. Делаю шаг в лужу, и утыкаюсь ли-
цом в мокрое от дождя плечо.
— Прости… Ты же знаешь… Я не могу!
Пока не могу! Повод… Повод нужен!.. Ну,
как я вот так смогу? Два года жизни, пони-
маешь? Я… Я ж подыхала тогда! Сорок три
кило живого весу! Речевой невроз! Овощ
слюнявый! И никого рядом, ни-ко-го!
— Тихо-тихо, тсссссссссссссс…Не кри-
чи…
— Он один рядом был! Он меня выта-
щил, уколы делал, лекарства покупал сам, с
ложки кормил!
— А ты для него меньше сделала? Он
живёт у тебя, ты его кормишь, обстирыва-
ешь, терпишь его истерики… Ты всю жизнь
будешь долги раздавать? Что он для тебя
сделал за эти два года? Что он тебе на день
рождения подарил?
Всхлипываю, и царапаю ногтями его
куртку.
— Молчишь? А на Восьмое марта? А на
Новый Год? А хоть раз он тебя спросил: что
ты сегодня ела?
 — Ну, не надо… Я уйду сейчас…
— Куда? К нему?! В спальню пойдёшь,
чтобы услышать: «Ты спать? Завтра порабо-
таешь — ложись»? Господи, это когда-ни-
будь кончится?
Реву. Сопли размазались по его кожаной
куртке, а мне не стыдно почему-то. Он ру-
кой мне их вытирает.
— Лид, ты ж должна понимать, что
дальше так нельзя. Чего ты ждёшь? Какого
повода? Не хватало ещё, чтоб он тебе
въебал, Боже упаси… Ты и это простишь в
счёт своего «долга»? Вижу, простишь. Дура!
Сопливая ты дура! Господи, за что я тебя
люблю… Ты сама не живёшь, и мне не
даёшь — ты понимаешь? Я подожду, сколь-
ко скажешь. Год, три, десять… Только ты са-
ма пойми: ты же у себя время крадёшь.
Сколько тебе ещё надо чувствовать себя не-
счастной? Когда ж ты озвереешь-то, а? Ты ж
умеешь это. Ты ж человека с корнем вывер-
нешь, если захочешь… Ты меня, вон, триста
раз через жопу вывернула, и тебе меня не
жалко!
— Жалко!
— Правда? Тогда почему он там, а я
здесь?
— Потому что!
Выкрикнула, и сдулась как шарик. Толь-
ко усталость накатила, и соплей стало ещё
больше. И он сдулся.
Молчим.
Тапочки мокрые насквозь. Ногам холод-
но.
— Ножки промокли? — Сильные руки
отрывают меня от земли. Обнимаю его за
шею, и шепчу ему в ухо:
 — Подожди ещё чуть-чуть. Совсем чуть-
чуть. Я не могу так сразу, так резко… Я по-
степенно, хорошо? Я ему скажу, что завтра
буду всю ночь работать с документами, и
чтобы он не приезжал. А потом скажу, что…
В общем, придумаю что-нибудь… Ты только
не дави, ладно? Мне время нужно. Ещё не-
множко. Прости…
— Лид, я тебя люблю.
— Я тебя тоже. Очень. Только не дави…
Пожалуйста. Дай мне месяц.
Его руки дрожат. Я это всем телом чув-
ствую. Ясен хуй — почти шестьдесят кило-
грамм, а он не Турчинский. Дёргаю ногой,
давая ему сигнал к возвращению меня на
землю. Осторожно приземляюсь. Целую
его в шею. Сильно. Захватывая кожу зуба-
ми. Затем отталкиваю, и ухожу не оборачи-
ваясь.
 Дома темно. Скидываю мокрые грязные
тапочки, и запихиваю их под вешалку. Зав-
тра выкину. Шлёпая мокрыми ногами по
полу, иду в спальню. Присаживаюсь на
край кровати, и поднимаю с пола сползшее
одеяло.
— Ты спать? — Слышу в темноте.
— Нет ещё. Мне поработать надо.
— Хватит работать. Спать ложись.
Почему-то улыбаюсь.
— Синдром Экзюпери…
— Что? — Горячая рука схватила меня
за запястье, и потянула на кровать.
— Ничего. Спи давай. Я скоро лягу.
Тихо выхожу из комнаты, иду в ванну,
прикрываю дверь, и достаю телефон.
— Алло?
 — Это я. Расскажи мне сказку…
— Какую?
— Любую. Только чтобы хорошо закан-
чивалась, и все там были счастливы…
— Он спит?
— Да.
— Тогда слушай…