Э.В.Будаев, А.П.

Чудинов

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ
СОВЕТОЛОГИЯ
УДК 32:800
ББК 66

Лингвистическая советология / Будаев Э.В., Чудинов А.П. – 274 с.

Рецензенты:
член-корреспондент РАН, д-р филол.н., проф. В.А.Виноградов
(Институт языкознания РАН);
д-р филол.н., проф. В.И.Карасик (Волгоградский государственный
педагогический университет);
д-р филол.н., проф. В.В.Химик (Санкт-Петербургский государст-
венный университет)

Выступая в Колумбийском университете 26 сентября 2003 года,

президент России В.В. Путин призвал «упразднить советологию». Од-
нако прежде чем упразднять, имеет смысл точно определить, почему
это необходимо сделать и чем ее следует заменить. Данная моногра-
фия поможет ответить на эти вопросы.
Книга включает два основных раздела: в первом из них представ-
лены очерк развития лингвистической советологии и анализ ее основ-
ных направлений. Подобный анализ, с одной стороны, позволит лучше
понять, от чего именно следует без сожаления отказаться, а с другой –
даст возможность выделить то, что необходимо сохранять и совершен-
ствовать.
Второй раздел представляет собой своего рода антологию лингвис-
тической советологии и включает впервые переведенные на русский
язык исследования зарубежных специалистов, посвященные пробле-
мам советской политической коммуникации. Эти публикации иногда
чрезмерно субъективны, но они часто фиксируют факты и закономер-
ности, о которых не было возможности писать в советских изданиях.
Исследование имеет мультидисциплинарный характер и адресова-
но специалистам в области лингвистики, межкультурной коммуника-
ции, политологии, социологии, истории, а также всем, кто интересует-
ся восприятием Советского Союза и советской политической комму-
никации в Европе и Северной Америке.

Выражаем признательность РГНФ за материальную

поддержку проекта (грант 07-04-02002а – Метафорический
образ России в отечественном и зарубежном политическом
дискурсе).

2
 Содержание

Предисловие 5

Введение 7

Часть I. Возникновение и эволюция лингвистической сове- 13

тологии
1.1. Становление лингвистической советологии 16

1.2. Лингвистическая советология в годы холодной войны 20

1.3. Лингвистическая советология в период разрядки 26

1.4. Лингвистическая советология в период демонтажа социа- 30

листической системы
1.5. Лингвистическая постсоветология 34
1.6. Лингвистическая парасоветология 47

Заключение 61
Библиография 69

Часть II Антология лингвистической советологии 84

2.1. Советологи о политической коммуникации в первые деся-
тилетия советской власти (до 1945 г.) 80
Рид Д. Десять дней, которые потрясли мир (фрагменты) 82
Мазон А. Словоупотребление: семантика и стилистика 84
Лейтес Н. Третий интернационал об изменениях политиче-
ского курса
Лассвелл Г., Якобсон С. Первомайские призывы в Советской 98
России (1918 – 1943)
Вайс Д. Сталинистский и национал-социалистический дис- 113
курсы: сравнение в первом приближении

3
 2.2. Советологи о политической коммуникации в годы холод- 164
ной войны (1946 – 1964 гг.).
Баргхорн Ф. Советский образ Соединенных Штатов: пред- 166
намеренное искажение
Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при Советах 181

Симмонс Э. Политический контроль и советская литература 195

2.3. Советологи о политической коммуникации в периоды 210
разрядки (1965–1984) и гласности (1984–1991)
Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор 212
Серио П. Деревянный язык, чужой язык и свой язык. Поиск 224
настоящей речи в социалистической Европе 1980-х годов
2.4. Лингвистическая постсоветология 239
Андерсон Р. Каузальная сила политической метафоры 240
Данн Дж. Трансформация русского языка из языка советско-
го типа в язык западного типа 258

4
 Предисловие

Выступая в Колумбийском университете 26 сентября 2003 года,

президент России (в настоящее время – председатель российского пра-
вительства) В.В. Путин призвал «упразднить советологию», поскольку
«СССР уже нет, а советология до сих пор существует». Далее прези-
дент пояснил, что он имеет в виду такую науку, которая была чрез-
мерно политизирована и служила «инструментом, чтобы нанести друг
другу как можно больше ударов, уколов и всяческого вреда» (офици-
альный сайт Президента России www.kremlin.ru). Несмотря на то, что
рассматриваемое высказывание В.В. Путина воспринимается как шут-
ливое, целесообразно еще раз обратиться к истории советологии, ее
основным разделам и этапам развития. Это, с одной стороны, позволит
лучше понять, от чего именно следует без сожаления отказаться, а с
другой – даст возможность выделить то, что необходимо сохранять и
совершенствовать.
Изучение лингвистической советологии поможет лучше понять то,
как воспринимается политическая система Советского Союза за рубе-
жом, какие аспекты советской политической коммуникации вызывают
максимальное неприятие. Одновременно изучение лингвистической
советологии поможет отчетливее воспринимать общие закономерно-
сти политической коммуникации и специфику советской пропаганды и
агитации, полнее оценивать выступления политических лидеров и ис-
пользуемые ими способы манипуляции общественным сознанием. На-
конец, изучение истории лингвистической советологии даст возмож-
ность яснее увидеть особенности отдельных советологических школ и
направлений, охарактеризовать различия в восприятии советской по-
литической коммуникации, которые всегда существовали в рамках
американской и западноевропейской советологии.
Как известно, иногда «взгляд со стороны», «внешний аудит» по-
зволяет точнее зафиксировать проблемы и дать более объективные
оценки. С другой стороны, видимо, настало время оценить и саму со-
ветологию, чтобы понять, насколько точен и объективен был этот
«внешний аудит» и в какой мере имеет смысл пользоваться его резуль-
татами. Очевидно, что свобода от советской цензуры далеко не всегда
означает абсолютную творческую свободу и независимость от каких-
либо проявлений идеологического контроля. Следует учитывать, что в
самых разных странах политическая позиция, противоречащая госу-
дарственной идеологии и политике, может негативно сказаться на
профессиональной карьере ученого, затруднит получение им грантов,
премий, наград и иных знаков материального и общественного при-

5
знания, создаст трудности для публикации результатов научных ис-
следований и даже осложнит общение с коллегами и студентами. Ат-
мосфера холодной войны, идеологические и культурные различия в
значительной степени влияли и на развитии советологии, и на творче-
ские судьбы самих советологов.
Отличительной чертой данного издания является обширный раздел
«Антология», в котором представлены исследования ведущих совето-
логов из Соединенных Штатов Америки, Центральной и Западной Ев-
ропы. Поэтому особая признательность адресована нашим зарубеж-
ным коллегам. Искренне благодарим профессора Цюрихского универ-
ситета Даниэля Вайса, профессора университета в Эдинбурге Джона
Данна, профессора Калифорнийского университета Ричарда Андерсо-
на, профессора Патрика Серио (университет Лозанны) и других зару-
бежных авторов, материалы которых были использованы в данной
книге.
Авторы выражают искреннюю признательность рецензентам дан-
ного пособия – члену-корреспонденту РАН, доктору филологических
наук, профессору Виктору Алексеевичу Виноградову, доктору фило-
логических наук, профессору Владимиру Ильичу Карасику и доктору
филологических наук, профессору Василию Васильевичу Химику,
ценные советы которых оказались очень важны при доработке книги.
Многие исследования, которые включены в данную книгу, впер-
вые переведены на русский язык. Поэтому заслуживают глубокой при-
знательности волонтеры-переводчики – аспиранты (в том числе недав-
ние аспиранты, уже защитившие диссертации) из Екатеринбурга, Цю-
риха, Парижа, Нижнего Тагила, Сургута, Челябинска и Шадринска –
Евгений Евгеньевич Аникин, Анна Бернольд, Людмила Владимировна
Быкова, Светлана Яковлевна Колтышева, Михаил Иванович Косарев,
Ирина Александровна Овсянникова, Ирина Сергеевна Полякова, Ольга
Александровна Солопова, Мария Вячеславовна Сорокина (Черникова),
Ксения Леонидовна Филатова, Светлана Сергеевна Чащина, Татьяна
Андреевна Шабаева и доктор филологических наук Елизавета Влади-
мировна Шустрова.

6
 Введение
Несколько перефразируя мольеровского Журдена, можно сказать,
что первые советологи не знали, что они занимаются именно советоло-
гией, а предполагали, что они пишут о русской революции и советском
государстве, о революционном коммунистическом дискурсе и связан-
ных с ними изменениях в русском языке и русском сознании. В зару-
бежной науке и публицистике термин «советология» (sovietology) по-
лучил широкое распространение лишь в середине прошлого века для
обозначения научного направления, посвященного изучению полити-
ки, экономики, культуры, науки и иных сторон жизни Советского
Союза [Малиа 1997]. Оксфордский словарь отмечает его первое упот-
ребление 3 января 1958 г. в лондонском еженедельнике “Observer”. В
академических кругах термин поначалу был воспринят достаточно
осторожно. Как показывает специальный исторический обзор [Мень-
ковский http://newsletter.iatp.by/ctr3-4.htm], на рубеже 1950-60-х гг.
американские основоположники изучения СССР все еще отвергали
название «sovietology» и отдавали предпочтение более традиционным
обозначениям «изучение российского региона», исследование Совет-
ского Союза, анализ теории и практики большевизма (коммунизма).
Но постепенно отношение к рассматриваемому термину начинает из-
меняться. А. Улам отмечал в середине 1960-х гг., что «советология» –
ужасное слово, но как можно его не использовать?». К такой позиции
был близок и С. Коэн, для которого «советология – неэлегантное, но
полезное слово». Постепенно термин сделался общеупотребительным
и перестал восприниматься как «ужасный» или «неэлегантный» неоло-
гизм.
В зарубежной традиции рассматриваемый термин не имеет какой-
либо оценочной коннотации, тогда как в Советском Союзе его обычно
использовали (и часто до сих пор используют) с уничижительными
определениями, как эмоционально окрашенное обозначение необъек-
тивного, неквалифицированного и неискреннего подхода к описанию
советской реальности. Однако в последние годы термин советология
все чаще используется как стилистически нейтральное обозначение
исследований зарубежных авторов, которые пишут о Советском Сою-
зе, о его экономике, культуре, социальном устройстве, политических
институтах и политической коммуникации.
Некоторые западные специалисты в близком значении иногда ис-
пользуют термин «кремлинология» (kremlinology), внутренняя форма
которого подчеркивала повышенный интерес соответствующих уче-
ных к дискурсу советских лидеров, которые жили и работали в Крем-

7
ле. Поэтому кремлинология нередко определяется как исследование
дискурса высших советских (а теперь и российских) политических
руководителей, то есть одна их составных частей советологии.
Вместе с тем следует отметить, что советология и кремлинология –
это еще и обозначения соперничающих научных направлений. Класси-
ческие советологи акцентировали теоретическую обоснованность и
эвристичность своих методов, что обеспечивает достоверность про-
гнозов. Соответственно к кремлинологи подчеркивали, что их скрупу-
лезность и внимание к деталям приносит более существенные резуль-
таты, поскольку многие западные научные схемы совершенно невоз-
можно применить к советскому дискурсу и нужно согласиться с
Ф.Тютчевым, который уже давно сделал вывод, что «умом Россию не
понять».
Многие «кремлинологи» высказывали сомнения в том, что стати-
стическое обследование или составление психологических портретов
русских коммунистов способны реально помочь понять И. Сталина
или Н. Хрущева и предсказать их действия. С другой стороны, совето-
логи гарвардской и чикагской научных школ скептически относились
к «кремлинологам», сосредоточившим внимание на мельчайших изме-
нениях в языке, поведении, образе жизни «хозяина Кремля» и его
ближайшего окружения. Так, «гарвардцы» считали поспешными вы-
воды кремлинолога М. Раша [Rush 1958], указывавшего на становле-
ние «культа Хрущева» на основании того, что в газете «Правда» от
1955 г. привычную подпись «первый секретарь» вдруг написали с за-
главных букв («Первый Секретарь»), а в речи Хрущева обнаружились
«типичные словечки Сталина». Кремлинологи же любят вспоминать,
как они, уделявшие пристальное внимание протокольности коммуни-
стической элиты, обратили внимание на то, что как-то в Большом те-
атре среди большевистских лидеров не оказалось Лаврентия Берии, и
сделали вывод о его смещении. Скептики говорили о том, что, может
быть, Берия не любит балета, но через несколько дней Берия был объ-
явлен предателем [Bell 1958]. Оказывается, учет правил советского
протокола и конкретных поступков советских руководителей действи-
тельно позволял делать важные выводы.
В вышедшем в постсоветский период исследовании этапов разви-
тия рассматриваемого научного направления М. Малиа представляет
советологию как «академическую дисциплину, известную сначала под
скромным определением «изучение региона», а затем под более амби-
циозным и научно звучащим понятием «советология» [Малиа 1997].
Несмотря на позднее «терминологическое оформление» рассматри-
ваемых исследований под наименованием «советология», точкой от-

8
счета для этого направления стало возникновение на политической
карте мира Советской России и СССР, потому что первые советологи-
ческие исследования появляются сразу после возникновения советско-
го государства.
По мере накопления материала и дифференциации научных инте-
ресов появились политическая, экономическая, социологическая, юри-
дическая, культурологическая, спортивная и иные виды советологии.
Поэтому термин «советология» в настоящее время воспринимается как
«зонтичный», как общее наименование целого ряда относительно ав-
тономных научных направлений.
В комплексе советологических направлений важное место занима-
ет лингвистическая советология, предметом исследования которой
служат языковая политика в СССР, особенности советского тотали-
тарного дискурса и дискурса диссидентов («языковое сопротивление»,
по терминологии А. Вежбицкой), специфика функционирования,
взаимодействия и эволюции языков народов Советского Союза, виды,
жанры, нормы и языковые средства советской политической коммуни-
кации.
Важно подчеркнуть, что советологи активно занимаются двумя
сферами политической коммуникации. Первая из них – это официаль-
ная политическая коммуникации в Советском Союзе (соответствую-
щий ей вариант языка нередко определяют как советский «новояз»,
«бюрократический» язык, «тоталитарный» язык, «официоз», «казен-
ный» язык, «деревянный» язык и др.). Использование этой формы
коммуникации нередко воспринималось как своего рода способ прояв-
ления лояльности к властным структурам и в то же время как признак
лингвистической и идеологической ограниченности, как показатель
несоответствия западным представлениям об искренности, свободе и
справедливости.
Вторая сфера постоянного внимания советологов – это коммуни-
кативная практика диссидентов, «эзопов язык» и иные формы языко-
вого сопротивления (при их характеристике используют термины «ан-
титоталитарный» язык, «сокровенный» язык, «подпольный» язык, «ан-
тисоветский» язык, лексика неравенства, «настоящий русский язык» и
др.). Использование такой формы коммуникации служило своего рода
знаком несогласия с официальной идеологией, неприятия коммуни-
стических ценностей и оппозиционности к существующей в СССР
политической системе.
Многие специалисты отмечают, что существование подобной по-
литической диглоссии – яркая отличительная черта тоталитарного
дискурса. В связи с этим Анна Вежбицка пишет: «Официальный тота-

9
литарный язык часто порождает свою противоположность – подполь-
ный антитоталитарный язык. И хотя он тоже представляет собой чрез-
вычайно интересный для изучения объект, до сих пор ему уделялось
мало внимания – значительно меньше, чем тоталитарному языку»
[Вежбицка 1993: 107]. Необходимо добавить, что последнее замечание
относится преимущественно к публикациям, принадлежащим к ран-
ним этапам развития лингвистической советологии, тогда как в по-
следние десятилетия существования Советского Союза язык отечест-
венных диссидентов постоянно привлекал внимание зарубежных ис-
следователей. В последние годы такие исследования все чаще появля-
ются и в России (Н.А. Купина, И.Т. Вепрева, А.П. Чудинов и др.).
Отчетливое разграничение между «двумя языками» провел
М. Геллер, разделивший русский язык (langue russe) и советский язык
(langue soviétique) [Heller 1979]. Сходную позицию занял Томас Венц-
лова, выделивший два русских субъязыка (sub-languages) – собственно
русский и советский русский, который создает определенную идеоло-
гическую модель мира для всех, кто на нем говорит [Venclova 1980:
249]. В книге А. и Т. Фесенко советский язык определяется как рус-
ский язык, испорченный коммунистами [Фесенко 1955]; подобные
взгляды характерны и для многих других эмигрантов из России. По
мнению Джона Данна [Dunn 1995], соотношение между «обычным» и
«политическим» языком в Советском Союзе во многом напоминает
различия между русским и церковно-славянским в Великом княжестве
Московском,
Об особенностях официального советского языка и языковом со-
противлении, о политической диглоссии в СССР пишут и многие дру-
гие зарубежные специалисты (Р. Андерсон, Д. Вайс, Дж. Данн,
П. Серио, В. Заславский, И. Земцов, А. Инкелес, Б. Корми, Н. Лейтес,
П. Серио, Д. Стоун, М. Фабрис и др.), но большинство языковедов
предпочитают все-таки говорить не об особом языке или даже субъя-
зыке, а о вариантах языка, о лексике и фразеологии сопротивления, о
лексике неравенства, об официозном и антиофициозном стиле и т.п.
Можно заметить, что симпатии абсолютного большинства запад-
ных специалистов были на стороне диссидентов: практически нет пуб-
ликаций, в которых коммуникативная практика «сопротивляющихся»
оценивалась бы негативно, хотя очевидно, что степень косноязычия
или же риторического мастерства мало зависит от политических воз-
зрений.
При характеристике официальной советской коммуникации одни
советологи подчеркнуто избегали каких-либо оценок, тогда как другие
высказывались об этой форме коммуникации крайне негативно, при-

10
чем отрицательное отношение к политическому режиму нередко едва
ли не автоматически переносилось на оценку речевого мастерства со-
ответствующих авторов. Между тем очевидно, что среди советских
политиков и журналистов было немало по-настоящему талантливых
людей, мастерски владеющих словом.
Вполне закономерно, что основное внимание советологи уделяли
русскому языку как языку «межнационального общения», который
никогда не признавался государственным, но реально был таковым все
годы существования советской власти. Поэтому в настоящем издании
рассматриваются только публикации, в которых говорится о полити-
ческой коммуникации, осуществляемой на русском языке. Вместе с
тем вполне возможно, что со временем будет подготовлено исследова-
ние политической коммуникации, которая осуществлялась на иных
«советских» языках.
Лингвистическая советология как направление зарубежной поли-
тической лингвистики и вместе с тем как направление науки о русском
языке до настоящего времени еще не была предметом монографиче-
ского изучения. Между тем такое исследование полезно, во-первых,
для более полного понимания общей истории советологии, во-вторых
– в качестве важной части истории русского литературного языка, а в-
третьих – в рамках общей теории комуникативистики и изучения тота-
литарного дискурса.
Необходимость такой работы связана также с тем, что восприятие
Советского Союза и постсоветской России за рубежом много десяти-
летий основывалось преимущественно на публикациях советологов.
Показательно, что многие американские и – в меньшей степени – за-
падноевропейские советологи занимали важные государственные
должности и оказывали конкретное влияние на взаимоотношения этих
государств с Советским Союзом и Россией. Чтобы бороться с необос-
нованными негативными оценками России, ее исторического развития
и ее места в мировой истории, необходимо по меньшей мере знать, что
именно говорили и говорят о нашей стране западные специалисты, с
чем связаны истоки существующих до сих пор стереотипов и заблуж-
дений.
В соответствии со сложившейся традицией к числу советологиче-
ских не относились исследования не только специалистов из Совет-
ского Союза, но и ученых, работавших в странах, входивших в состав
«социалистического лагеря». Западные советологи считали, что их
восточные коллеги несвободны в своем научном творчестве, а поэтому
соответствующие исследования не могут восприниматься как объек-
тивные. Очевидно, что ученые из Болгарии, Венгрии, Восточной Гер-

11
мании, Польши, Румынии, Чехословакии, Югославии действительно
работали в других условиях и многие их публикации в той или иной
мере подвергались цензуре и самоцензуре (хотя в этих странах эпизо-
дически публиковались и откровенно антисоветские работы). В на-
стоящем обзоре данные исследования не рассматриваются среди соб-
ственно советологических, но это, разумеется, не означает недооценки
соответствующих публикаций. Видимо, изучение истории «восточно-
европейской советологии» может стать автономным направлением
научных исследований.
Сложным является вопрос о том, целесообразно ли включать в со-
став советологических публикации эмигрантов из Советского Союза и
других стран Варшавского договора (Р. Якобсон, С. Карцевский,
А. Вежбицка, И. Земцов, А. Фесенко, Т. Фесенко и др.). Представляет-
ся, что при решении этого вопроса следует учитывать не столько этни-
ческое происхождение, сколько профессиональную компетентность.
Поэтому мы считаем целесообразным рассматривать подобные пуб-
ликации в общем континууме советологии, хотя учитываем, что воз-
можна и иная точка зрения, особенно если речь идет о зрелых специа-
листах, которые выросли в условиях социализма и по различным при-
чинам оказались в западных странах. Здесь важно учитывать, что пер-
воначально советология во многом формировалась эмигрантами. Они
прекрасно знали русский язык и владели «из первых рук» информаци-
ей, недоступной для большинства западных ученых.
В принципе возможны различные варианты расположения мате-
риала при рассмотрении теории и практики советологии. Во-первых,
можно было бы использовать региональный принцип, то есть последо-
вательно рассматривать североамериканскую, британскую, немецкую
и французскую советологию. Каждый из этих национальных дискур-
сов имеет существенные собенности, но все вместе они все-таки вос-
принимаются как единое целое.
Достаточно перспективным представляется и автономное исследо-
вание официального советского дискурса и дискурса антисоветского,
форм языкового сопротивления. Следует, однако, учитывать, что анти-
советский дискурс был своего рода продолжением и отражением дис-
курса советского, что два эти дискурса тесно взаимосвязаны.
Можно представить себе исследование, основанное на классифи-
кации методов, которые используют те или иные советологи (ритори-
ческий анализ, лексико-стилистические и лексико-грамматические
методики, концептуальные исследования, критический анализ дискур-
са и др.). Однако представляется, что в советологических «штудиях»
методология не занимает определяющего места. Нетрудно заметить,

12
что советологи, как правило, не создавали собственной методологии, а
использовали те приемы исследования, которые были уже апробиро-
ваны при рассмотрении политической коммуникации, происходящей в
других политических условиях.
Поэтому в настоящей монографии использован хронологический
принцип, который позволяет выделить основные этапы становления и
развития советологии, полнее увидеть специфику этих этапов и вместе
с тем не препятствует внимательному рассмотрению советологии в
иных аспектах, в том числе детальному учету национальных особен-
ностей, используемых методов и рассматриваемых вариантов комму-
никации, выявлению аспектов изучения советского политического
дискурса. Представляется, что подобное исследование способно также
помочь полнее охарактеризовать и общие свойства политической ком-
муникации.

13
 Часть I. Возникновение и эволюция
лингвистической советологии

Несмотря на то, что термин «советология» появился лишь в конце

пятидесятых годов, реальная история лингвистической советологии
начинается вскоре после возникновения Советского государства, когда
в западных СМИ появились первые материалы, освещающие револю-
ционные изменения в России, в том числе ту роль, которую играли
пропаганда и агитация. Коммуникативные особенности революцион-
ного дискурса закономерно привлекали внимание зарубежных специа-
листов, которые стремились понять, почему народ поверил большеви-
кам и как им удалось удержать власть. Эти материалы сначала носили
исключительно информационный характер, они относились к дискур-
су СМИ, но постепенно при изучении советской политической комму-
никации начали использоваться научно-исследовательские методики.
История лингвистической советологии еще ждет своего полного
описания, а поэтому пока не выделены хотя бы основные этапы ее раз-
вития. Однако ясно, что при ее периодизации невозможно в полной
мере опереться ни на политическую историю Советского Союза, ни на
историческую стилистику русского языка (историю русского литера-
турного языка советского периода), ни на историю политической сове-
тологии. Вместе с тем данные всех названных научных направлений
оказываются очень важны для правильного осмысления истории лин-
гвистической советологии.
Важно иметь в виду, что распространенное мнение о возникнове-
нии советологии только в середине XX в. неверно в отношении лин-
гвистической ее составляющей. Редкие энтузиасты (в основном из
эмигрантов) брались за изучение политологических, экономических,
социологических аспектов советской действительности, потому что
получить достаточные для исследования данные было очень не просто:
с 30-х гг. едва ли не единственным источником сведений о СССР была
официальная советская пресса. То, что являлось препятствием для
представителей общественных наук, нисколько не мешало лингвистам
и специалистам по коммуникации. Советский политический дискурс
не только был доступен, но и активно «экспортировался» в виде меж-
дународной коммунистической пропаганды, поэтому неудивительно,
что уже в первые годы после Октябрьской революции за рубежом про-
водились и публиковались исследования, посвященные советскому
политическому языку. Более того, было бы наивно полагать, что лин-
гвистическая советология возникла в одночасье и на пустом месте.
Российская революция 1917 г. стала импульсом к становлению лин-

14
гвистической советологии, но эта область исследований опиралась на
то, что уже было наработано в рамках исследования России, академи-
ческий интерес к которой оформился в Соединенных Штатах еще на
рубеже XIX-XX вв.1, а в зарубежной Европе – значительно раньше.
В настоящем издании при рассмотрении истории лингвистической
советологии выделены пять основных этапов ее развития.
Первый из них – этап становления – относится к периоду с 1918
года до конца второй мировой войны. Особенности этого периода свя-
заны с тем, что практически одновременно создавались и политиче-
ская лингвистика, и политическая советология, а левые идеи были
весьма популярны в Северной Америке, Западной Европе и других
регионах. В европейской политической лингвистике этого времени
используются преимущественно общелингвистические методы и
приемы исследования, тогда как на американском континенте преоб-
ладают исследования, выполненные в рамках общей теории коммуни-
кации, социологии и политологии.
Второй этап приходится на период холодной войны, когда идеоло-
гическое противостояние было максимально обостренным и многим
казалось, что близится начало третьей мировой войны. Именно в эти
годы многие западные советологи стремились найти общие черты в
советском и фашистском политическом дискурсе, хотя советским спе-
циалистам кощунственной казалась уже сама попытка такого сопос-
тавления. Вместе с тем именно на этом этапе советология полностью
сформировалась как научное направление, в котором использовались
самые современные для того времени научные методы (контент-
анализ, квантитативная семантика, риторическое исследование текста,
структурные методы, анкетирование и др.). В этот период европейская
советология испытывало максимальное идейное и методологическое
воздействие с американской стороны. Это воздействие проявлялось не
только в идейно-политической гегемонии, но в том, какие методы и
приемы использовались при изучении теории и практики коммуника-
ции в Советском Союзе.
Третий этап совпадает со временем «разрядки» в отношениях ме-
жду Советским Союзом и США, между странами Варшавского дого-

1
Этот интерес проявился в создании научных центров славяноведения, введением
в учебные программы университетов курсов русского языка и литературы. В начале
XX в. лидером в этом направлении стал Гарвардский университет, где преподавание
русского языка и литературы началось еще в XIX в., поэтому вполне закономерно, что
именно в Гарварде оформилась одна из самых известных школ советологии. Среди цен-
тров россиеведения того времени нужно упомянуть о Калифорнийском университете в
Беркли, где русский язык и культуру начали изучать с 1901 г.

15
вора и НАТО. Угроза прямого военного столкновения отчасти мино-
вала, но сохранялась острая идеологическая борьба, которая сопрово-
ждалась боевыми действиями во Вьетнаме, в Афганистане и иных ре-
гионах. В эти годы арсенал советологии пополняется новыми метода-
ми и приемами (критический анализ дискурса, когнитивные исследо-
вания, психолингвистический эксперимент, психоанализ, дискурсив-
ные методики и др.). Именно в этот период европейская советология
активно использовала методы и приемы исследования, характерные
именно для европейской науки, в том числе для французской школы
анализа дискурса, для континентальной (Германия, Нидерланды, Ав-
стрия) школы критического дискурс-анализа. В период разрядки меж-
ду американскими и европейскими специалистами обнаружились и
существенные идеологические различия в оценке советского полити-
ческого дискурса.
Четвертый этап относится к периоду перестройки и демонтажа со-
ветской системы, когда политические разногласия обострились уже
внутри советской страны, а зарубежные консультанты все чаще начали
выступать как эксперты по вопросам строительства новой политиче-
ской системы в России. В эти годы активизируются сопоставительные
исследования, начинается изучение роли концептуальных метафор в
политическом дискурсе, постоянно обсуждаются новые политические
термины (перестройка, гласность, ускорение) и особенности исполь-
зования традиционных политических терминов (правые, левые, демо-
кратизация, свобода и др.), активно изучаются особенности индиви-
дуальных стилей политических лидеров (особенно М.С.Горбачева).
Различия между советской и западной политической коммуникацией в
этот период часто воспринимались как временные, что нередко приво-
дило к недооценке российских традиций и специфики политической
коммуникации в нашей стране.
Пятую группу составляют исследования современного (с 1992 го-
да) российского политического языка, которые, по-видимому, уже вы-
ходят за рамки советологии. В последние годы они нередко обознача-
ются зарубежными и отечественными специалистами как относящиеся
к лингвистической «постсоветологии» (post-sovietology). Возможно,
этот термин воспринимается как не вполне удачный, но его внутрен-
няя форма хорошо отражает направленность соответствующих иссле-
дований: исследуется дискурс, который, во-первых, установился после
советского, а во-вторых – сохранил многие свойства советского дис-
курса.
Можно предполагать, что лингвистическая постсоветология со
временем, в результате последовательной утраты признаков советско-

16
го дискурса перерастет в исследование российской политической ком-
муникации, что может получить и терминологическое закрепление в
виде термина (например, возможно обозначение «лингвополитическое
россиеведение»).
Особую группу из числа рассматриваемых в настоящей моногра-
фии составляют исследования, которые можно отнести к сфере лин-
гвистической парасоветологии. Речь идет, в частности, о публикациях,
которые были подготовлены в странах, идеологически близких Совет-
скому Союзу, и испытали на себе значительное влияние коммунисти-
ческой идеологии. Дело в том, что традиционно к числу «подлинных»
советологов относили только специалистов, которые работали в запад-
ных (в другой терминологии – «свободных») странах и могли позво-
лить себе критику советского дискурса. К сфере парасоветологии от-
носятся и исследования, направленные на выявление специфики поли-
тической коммуникации в союзных республиках, которые позднее
стали самостоятельными государствами. В эту же сферу входят рабо-
ты, посвященные коммунистическому дискурсу за пределами СССР и
тоталитарному дискурсу в целом.
В Советском Союзе долгие годы считалось, что вся советология
основана на невежестве и клевете на социалистическое государство, а
советологи – малограмотные лжецы, клеветники и агенты вражеской
разведки, изначально ненавидящие все русское и советское. Разумеет-
ся, среди советологов было немало людей недостаточно информиро-
ванных, ослепленных ненавистью или сознательно зарабатывающих
себе на жизнь заказными разоблачениями и страшилками. Среди ака-
демических советологов действительно нередко встречались ушедшие
в отставку сотрудники специальных служб или иных государственных
структур. Можно предположить, что эти люди сохраняли те или иные
связи со своими прежними работодателями и поэтому транслировали
официальную точку зрения на Советский Союз, который в течение
многих десятилетий враждовал со всем западным миром.
Вместе с тем среди советологов были и талантливые ученые, кото-
рые, возможно, ошибались, но искренне стремились к объективности и
смогли зафиксировать то, что оставалось скрытым для политически
ангажированных авторов по обе стороны границы. Именно такие ис-
следователи и заслуживают подлинной благодарности потомков. Сле-
дует, однако, подчеркнуть, что при обращении к публикациям запад-
ных специалистов практически всегда можно «вычислить» политиче-
скую ангажированность авторов, которая нередко проявляется в непо-
средственных обвинениях, негативных оценках и использовании всего
арсенала манипулятивных приемов. К счастью, среди советологов все-

17
гда были специалисты, которые любили или хотя бы уважали нашу
страну и изучали советскую политическую коммуникацию с помощью
объективных научных методов, используемых в современных гумани-
тарных науках.
Отметим также, что в США и иных западных странах некоторых
советологов нередко подозревали в том, что они находятся под идео-
логическим влиянием коммунистической пропаганды и даже так или
иначе связаны с советской разведкой и иными соответствующими ор-
ганизациями. Не секрет, что ученому в США (особенно в эпоху мак-
картизма) беспристрастно интересоваться СССР было настолько же
небезопасно, насколько советскому исследователю проявлять непред-
взятый интерес к Западу. С похожими проблемами сталкивались и за-
падноевропейские ученые. Как отмечает Л. Франк, британские ученые,
владевшие русским языком, боялись заниматься чрезвычайно полити-
зированной советской проблематикой, предпочитая интересоваться
темами, в которых они могли спокойно оставаться на почве научной
объективности (например, размерами в ранней русской силлабо-
тонической поэзии или немецкими переводами Антиоха Кантемира)
[Frank 1965: 55]. Показательно, что одни и те же публикации нередко
рассматривались на Западе как зараженные бациллами коммунизма, а
в Советском Союзе – как грубые антисоветские пасквили.
Подозрения в симпатиях к Советскому Союзу могли негативно
сказаться на академической карьере ученого и его материальном по-
ложении, поэтому не следует думать, что западные специалисты, изу-
чающие Советский Союз, всегда были абсолютно свободными, ис-
кренними и беспристрастными. Атмосфера вражды негативно сказы-
валась на научном дискурсе по обе стороны «железного занавеса»,
хотя степень зависимости, разумеется, была неодинаковой.
Если в Советском Союзе все советологи представлялись шарлата-
нами, то после распада СССР маятник сильно качнулся в другую сто-
рону. Методологический плюрализм и возможность знакомиться с
некогда недоступными исследованиями сыграли свою положительную
роль, но вместе с тем мнение советологов нередко стали рассматривать
как истину в последней инстанции, в то время как, по мнению самих
советологов, их наука вступила в полосу самого сильного за всю свою
историю кризиса.
Рассмотрим основные этапы становления и развития лингвистиче-
ской советологии в Северной Америке и Западной Европе – основных
регионах, в которых протекала деятельность этого научного направ-
ления.

18
 1.1. Становление лингвистической советологии

Советология возникла непосредственно после Октябрьской ре-

волюции, которая мгновенно привлекла внимание всего мира, а по-
этому в самых разных странах вскоре появилось множество публика-
ций о революционных событиях в России. Уже в 1918 году вышла
книга Луизы Брайант «Шесть месяцев в красной России», а год спустя
появилась книга Бесси Биттик «Красное сердце Петрограда»; в 1919
году вышла из печати книга Альберта Вильямса «Ленин. Человек и его
дело», еще через несколько лет – его же «Путешествие в революцию.
Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918». По оценке советского
специалиста Б. Гиленсона, «в этих книгах было немало верных и точ-
ных наблюдений, однако в них ощущалась известная импрессионич-
ность манеры, чувствовалось, что их авторы поражены калейдоскопом
сменяющихся событий, не всегда в состоянии точно уловить глубокие
тенденции» [Гиленсон 1987: 334]. Публицистика этих авторов позднее
активно использовалась в советологических исследованиях.
В Советском Союзе максимально высокую оценку и широкую
известность получила книга американского публициста Джона Рида
«Десять дней, которые потрясли мир» (первой американское издание –
март 1919 года; впоследствии книга была переведена на десятки язы-
ков и переиздана в самых разных странах). По существу, Дж. Рид по-
казал технологию захвата власти большевиками, и в основе этой тех-
нологии было вовсе не вооруженное восстание и штурм Зимнего
Дворца, а коммуникативные технологии – пропаганда и агитация. Как
сообщает американский журналист, «день за днем большевистские
ораторы обходили казармы и фабрики, яростно нападая на правитель-
ство» [Рид 1987: 42], обещая мир, землю и народовластие и проклиная
врагов народа – капиталистов, контрреволюционеров и Керенского.
Эту же мысль внушали своим читателям большевистские газеты, ти-
раж которых постоянно возрастал. Яростные коммуникативные столк-
новения происходили на всевозможных митингах, собраниях, диспу-
тах, съездах и конференциях. Американский журналист ярко проде-
монстрировал, что победа революции в 1917 году ковалась агитатора-
ми и ораторами. Красная Гвардия и ЧК были созданы позднее.
Подобные наблюдения представлены и в публикациях многих
других зарубежных очевидцев российской революции. Это свидетель-
ствовало, что революция и гражданская война в России начинались с
коммуникативной войны. Российские технологии революционной

19
пропаганды впоследствии тщательно изучались (а нередко – и приме-
нялись) специалистами из самых различных стран.
В публицистических книгах, подготовленных журналистами, по-
мимо прочего, содержится богатый фактический материал, много мет-
ких наблюдений над особенностями российской политической комму-
никации в эпоху революции и гражданской войны, а поэтому они мо-
гут рассматриваться как открывающие первый этап лингвистической
советологии. Собственно научные исследования, для которых необхо-
димы отточенная методология и некоторая «отстраненность», бесстра-
стность, появились несколько позднее.
К числу основоположников лингвистической советологии как нау-
ки и политической коммуникативистики в целом справедливо относят
Уолтера Липпманна (1889-1974), который в годы Первой мировой
войны писал пропагандистские листовки для армии союзников во
Франции, а затем занялся изучением проблемы эффективности поли-
тической агитации и пропаганды. Многие его идеи уже давно воспри-
нимаются как аксиомы и прописные истины, соответствующие иссле-
дования стали своего рода базой для формирования понятийно-
терминологического аппарата политической лингвистики. Например, в
современной науке активно используется предложенное У. Липп-
манном понятие «процесса определения повестки дня» (agenda-setting
process), т.е. высвечивания в политической коммуникации одних во-
просов и замалчивания других. Таким образом, ученый разграничил
такие явления, как реальная актуальность той или иной проблемы и ее
«значимость» в восприятии общества, а также охарактеризовал опре-
деление повестки дня как важный прием манипулирования политиче-
ским сознанием.
У. Липпманн разработал эффективную методику применения кон-
тент-анализа как инструмента для исследования общественных пред-
ставлений о политической картине мира. В частности, еще в 1920 году
У. Липпманн совместно с Ч. Мерцем опубликовали исследование кор-
пуса текстов газеты «The New York Times», которые были посвящены
Октябрьской революции в России. Анализ показал, что среднему аме-
риканцу невозможно было составить сколько-нибудь объективного
мнения о происходящих событиях ввиду антибольшевистской пред-
взятости публикуемых текстов [Lippmann, Merz 1920].
Теоретические выводы У. Липпманн совмещал с практической по-
литической деятельностью и оказывал влияние на принятие решений
на самом высоком уровне. Так, будучи советником президента
В. Вильсона, исследователь участвовал в составлении знаменитых «14
тезисов», в корне изменивших внешнеполитический курс США, в том

20
числе и отношения между Советским Союзом и Соединенными Шта-
тами. Вообще тесная переплетенность теории и практики, научно-
академической и собственно политической деятельности – характерная
черта американской советологии. Из среды советологов вышли не-
сколько Государственных секретарей, сенаторов, широко известных
советников президентов США.
Важную роль в становлении лингвистической советологии сыграл
Пол Лазарсфельд (1901-1976), активно занимавшийся изучением про-
паганды (в том числе коммунистической) в Колумбийском универси-
тете. В 1937 г. он руководил исследовательским проектом по изучению
воздействия радиовещания на американскую аудиторию. Впоследст-
вии этот проект вылился в создание «Бюро прикладных социальных
исследований» – исследовательского института, который занимался
вопросами политической и массовой коммуникации. Вместе со своим
коллегой Р. Мертоном П. Лазарсфельд разработал метод опроса фокус-
группы, который применялся для сбора данных об отношении рядовых
американцев к различным политическим проблемам, среди которых
важное место занимало отношение к тоталитарным идеологиям и со-
ответствующим режимам.
Среди ведущих американских советологов называют также про-
фессора Гарольда Лассвелла (1902–1978), которому принадлежит за-
слуга значительного развития методики контент-анализа и ее эффек-
тивного применения к изучению языка политики. С помощью контент-
анализа Г. Лассвеллу удалось продемонстрировать связь между стилем
политического языка и политическим режимом, в котором этот язык
используется. По мнению исследователя, дискурс политиков-
демократов очень близок дискурсу избирателей, к которым они обра-
щаются, в то время как недемократические элиты стремятся к превос-
ходству и дистанцированию от рядовых членов общества, что неиз-
бежно находит отражение в стилистических особенностях языка вла-
сти. Языковые инновации предшествуют общественным преобразова-
ниям, поэтому изменения в стиле политического языка служат индика-
тором приближающейся демократизации общества или кризиса демо-
кратии. Использование этой методики позволило сделать вывод о том,
что политический язык советской элиты на протяжении двадцатых-
сороковых годов все дальше и дальше уходил от демократических
традиций.
Значительное место в творческом наследии Гарольда Лассвелла
занимают исследования, посвященные коммунистической риторике. В
1939 году он совместно с Дороти Блюменсток издал книгу «World
Revolutionary Propaganda: A Chicago Study» («Мировая революционная

21
пропаганда: чикагское исследование») [Lasswell, Blumenstock 1939]
(фрагменты на русском языке см. [Лассвелл, Блюменсток 2007]), кото-
рая начинается знаменитой фразой «Мы живем в век пропаганды».
Столь важная роль, которую авторы приписывают пропаганде, связана
с реальной социально-политической ситуацией, сложившейся в мире в
20-30-е гг. прошлого века. Анализ, представленный Г. Лассвеллом
и Д. Блюменсток, характеризуется детальностью проработки вопроса и
целым набором ранее не применявшихся методов исследования, кото-
рые позднее вошли в методологический фонд зарубежной теории и
практики политической коммуникации, но по ряду причин малоизве-
стны отечественным читателям.
Среди первых европейских исследований советского политическо-
го языка выделяются изданные в Париже книги А. Мазона [Mazon
1920] и Э. Мендра [Mendras 1925], в которых отмечаются такие явле-
ния, как активизация аббревиации, экспансия нелитературной лексики
(жаргонизмы, диалектизмы, просторечные слова), значительное ино-
язычное воздействие, а также стремление к созданию новых обозначе-
ний (милиция вместо полиции, народный комиссар вместо министра,
советский служащий вместо чиновника), к переименованию городов и
изобретению новых личных имен.
В книге Андре Мазона особенно интересен раздел, посвященный
стилистическим и семантическим преобразованиям, которые происхо-
ди под воздействием войны и революции. Среди слов, у которых поя-
вились новые значения, автор отмечает брататься, братанье (раньше
эти слова обозначали крестьянский обычай), мешочник (ранее – произ-
водитель или продавец мешков), шкурник (ранее – человек торгующий
шкурами), шкурный интерес.
Среди слов, вернувшихся в активное словоупотребление с обнов-
ленным значением, А.Мазон, называет существительное беженец (по
мнению автора, оно возникло в период русско-турецкой войны для
обозначения славян, спасающихся от турок), а также существительное
фронтовик (исследователь пишет, что в мирные времена это слово
обозначало «красующегося карьерного военного, строго и неукосни-
тельно соблюдающего правила, как, например, Скалозуб у
А.С.Грибоедова») [Мазон 2009]. Автор отмечает, что слово инструк-
тор большевики стали использовать в значении пропагандист (преж-
нее значение – человек, который обучал военному или морскому делу).
А.Мазон стремится также объяснить причины появления новых
значений: «слово самокач, как говорят, изобретенное импаратором
Александром III и обозначавшее велосипедиста приобретает значение
«Расстрельщик, плач», в силу того что отряд велосипедистов в течение

22
некоторого времени задействовался в исполнении смертной казни»
[Мазон 2009].
Можно заметить, что некоторые из отмеченных А.Мазоном неоло-
гизмов оказались крайне недолговечными. Это относится, в частности,
к слову сестрит, которое в революционные годы обозначало венери-
ческую болезнь, полученную от медсестры, а также к слову федера-
тивная, которое в те годы обозначало проститутку, общедоступную
женщину.
Автор отмечает также «политическую смерть» и дискредитацию
многих слов, обозначающих прежние реалии, и замену их новыми обо-
значениями: городовой – милиционер, чиновник – советский служа-
щий, правительство – советская власть.
Широкое распространение получили новые эвфемизмы: отпра-
вить в штаб Духонина (расстрелять), в конверт и на почту (посадить в
тюрьму и расстрелять), он на Лубянке (он арестован), чертова коробка
(Чрезвычайная комиссия) и др. Автор фиксирует и «демагогические
клише» большевистской прессы: магнаты капитала, всемирная бойня,
вся власть Советам, ненасытная свора банкиров, помещиков и бур-
жуа, империалистический грабительский мир, лакеи мирового импе-
риализма.
Андре Мазон пишет также о своего рода языковой игре, особом
«черном юморе», который получил широкое распространение в те го-
ды: совдеп твою мать (новое ругательство), совет кретинских и со-
бачьих депутатов (совет крестьянских и солдатских депутатов), анти-
семитские намеки при искаженном произношении слов центрожид,
Шмольный (Смольный институт), прежидиум и др.
С некоторыми утверждениями французского специалиста трудно в
полной мере согласиться. В частности, он пишет: «Сами лозунги, ко-
торые организаторы торжеств по поводу юбилея октябрьской револю-
ции написали большими буквами на московских стенах, выдают от-
сутствие у авторов уверенного языкового чутья: «Религия – опиум для
народа» (вместо Религия – народу опиум») и «Революция – локомотив
истории» (вместо Революция – паровоз истории», ибо слово локомо-
тив, наверняка, непонятно русскому крестьянину)» [Мазон 2009]. Ав-
тор делает предположение, что слова и выражения, возникшие под
влияние иных языков, «оставят относительно немного следов».
Среди первых книг следует отметить небольшую монографию
русского по происхождению язковеда С. И. Карцевского «Язык, война
и революция» [1923]. Рассматривая лексико-семантические изменения
в политической речи после Октябрьской революции, автор указывает
на партикуляцию значений в «старых» словах, на повышенную эвфе-

23
мизацию и инвективность политической речи. Как пишет исследова-
тель, «погоня за экспрессивностью и вообще субъективное отношение
к жизни ведут к тому, что мы постоянно прибегаем к метафорам и вся-
чески описываем, вместо того, чтобы определять» [Карцевский 1923:
11]. Помимо анализа собственно речевых фактов исследователь обра-
тил особое внимание на то, что язык как «социальное установление»
чутко реагирует на политические изменения и отражает деление обще-
ства на различные группировки.
В публикациях того времени не всегда акцентировалась политиче-
ская составляющая языковых изменений, и особенности советской
политической коммуникации нередко рассматривались как новообра-
зования в русском языке в целом. Среди исследований подобного рода
монография шведского специалиста Астрид Бэклунд [Baecklund 1940],
посвященная изучению сложносокращенных слов, столь характерных
для советского политического языка. Схожее исследование провел
Джордж Патрик, рассмотревший 1500 наиболее распространенных в
СССР сокращений и отметивший своего рода «моду» на аббревиату-
ры в советской политической коммуникации [Patrick 1937]. Исследо-
ватель отмечает, что понимание смысла сложносокращенных слов в
Советском Союзе было как бы знаком вхождения в круг «посвящен-
ных», понимающих смысл событий.
Сопоставляя публикации исследователей из Европы и Америки,
можно заметить, что до середины прошлого века европейские специа-
листы обращаются преимущественно к изучению изменений в системе
языка, обусловленных революцией и новым политическим режимом.
Они активно фиксировали семантические и лекесические неологизмы,
новые словосочетания и клише, отмечали измения в стилистической
окраске слов. Соответственно американские исследователи предпочи-
тают рассматривать методы и приемы использования языка как сред-
ства воздействия, активно обращаются к прагматике речевой деятель-
ности в политической коммуникации.
Среди ведущих американских и западноевропейских советологов
не было единства в антисоветской направленности: одни из них избе-
гали прямых оценок, другие – писали о Советской России с заметной
симпатией, третьи – были настроены критически и к политическому
режиму и к его речевой практике. Ярко выраженная критичность была
присуща только для публикаций некоторых эмигрантов из Советского
Союза. Едва ли не все советологи «первой волны» хорошо искренне
любили Россию, хорошо знали ее историю и культуру.

24
 1.2. Лингвистическая советология в годы холодной войны

После Второй мировой войны отношения Советского Союза со

странами Западной Европы и США резко изменились. На смену воен-
ному союзу объединенных наций пришла эпоха, которую ярко харак-
теризовали доминантные политические метафоры «холодная война»,
«железный занавес», «равновесие страха» и «охота на ведьм». Лин-
гвистическая советология в это время стала восприниматься как изу-
чение языка враждебной страны и методики вражеской пропаганды,
эффективность которой признавалась всеми серьезными специалиста-
ми. Если на предшествующем этапе советологи пытались выяснить, в
чем особенности советской политической коммуникации, то в после-
военный период основное внимание было перенесено на прагматиче-
ский аспект, поиск причин ее эффективности, а также на создание ре-
комендаций по антисоветской пропаганде.
Новая историческая реальность, непредсказуемость в поведении
советских вождей требовала от исследователей расширения методоло-
гической базы изучения дискурса с целью добиться более адекватного
представления о советском политическом мышлении и решения задач
по прогнозированию политической деятельности. Анализируя разви-
тие советологии в это время, Д. Белл писал: «Если ад, как однажды
сказал Томас Гоббс, это слишком поздно обнаруженная истина, то до-
рога в ад должна быть уже два раза устлана тысячами книг, утвер-
ждающих, что им известна истина о России, а адские пытки уготованы
для тех (преимущественно дипломатов), кто полагал, что в состоянии
правильно предсказать, как будут действовать советские вожди, и в
самонадеянном убеждении вершил судьбы миллионов людей» [Bell
1958: 44].
Одним из нововведений лингвистической советологии в эти годы
стало расширение исследовательского инструментария за счет методов
квантитативной семантики. В 1949 году была опубликована коллек-
тивная монография «Language of Power: Studies in Quantitative Seman-
tics» («Язык власти: Исследования по квантитативной семантике»)
[Language of Power 1949], значительная часть которой была посвящена
политической коммуникации в Советском Союзе. Гарольд Лассвелл,
Натан Лейтес, Сергиус Якобсон и другие исследователи на основе
анализа коммуникативной практики коммунистов и иного подобного
речевого материала выявляли различные взаимозависимости между
семантикой языковых единиц, их частотностью и политическими про-
цессами. Так, в совместном исследовании Сергиуса Якобсона и Га-
рольда Лассвелла «Первомайские призывы в Советской России (1918–

25
1943)» было выделено 11 категорий ключевых символов (обозначение
«своих» и «чужих», использование национальной и интернациональ-
ной символики, обращение к внутренней и внешней политике и др.), а
затем проведено исследование их частотности на различных этапах
развития СССР. Авторы показывают, что такое исследование позволя-
ет лучше понять динамические процессы в господствующей идеологии
и нюансы советской политики.
В конце 40-х гг. советские языковые новообразования привлекают
внимание и европейских специалистов. В отличие от американских
исследователей, определяющих свои публикации как изучение совет-
ского политического языка, европейцы предпочитали говорить о но-
вых явлениях в русском языке, хотя политический контекст подобных
исследований не вызывал сомнений. К числу таких работ относится, в
частности, монография Г. Кляйна, посвященная изучению советских
аббревиатур [Klein 1949]. Эта книга воспринимается как своего рода
справочник для людей, которые хорошо знают «дореволюционный»
русский язык, но не знакомы с новыми советскими реалиями и их обо-
значениями (ВДНХ, ВКП(б), ЦИК, облсовпроф и др.).
По мере того как военное сотрудничество между СССР и странами
Запада переросло в холодную войну, зарубежные исследователи стали
обращать самое пристальное внимание на внутри- и внешнеполитиче-
ские средства советской пропаганды. В это время появляется книга
Алекса Инкелеса «Public Opinion in Soviet Russia: A Study in Mass Per-
suasion» («Общественное мнение в Советской России: Исследование
массового убеждения») [Inkeles 1950]. Помимо рассмотрения совет-
ской информационной политики она содержала анализ интервью с
бывшими гражданами СССР. А. Инкелес пришел к выводу об «абсо-
лютном» контроле СМИ советскими властями. Вместе с тем автор ре-
зюмировал, что «система советской коммуникации далека от того,
чтобы обеспечивать тотальное убеждение населения, ее эффектив-
ность гораздо ниже того уровня, которого советские лидеры хотели бы
достигнуть» [Inkeles 1950: 319].
Еще одним методологическим новшеством стала монография На-
тана Лейтеса «A Study in Bolshevism» (Исследование большевизма)
[Leites 1954]. Будучи американским исследователем, Н. Лейтес ставил
перед собой прагматические цели: советский язык интересовал его в
первую очередь как способ распутать механизмы загадочного больше-
вистского (русского) мышления, как шаг к прогнозированию полити-
ческих реакций коммунистических лидеров.
В этом труде Н. Лейтес исследовал образы, фантазии, характерные
метафоры, используемые большевистскими лидерами (в основном ис-

26
пользовались труды Ленина и Сталина), а также «литературные моде-
ли», с которыми большевики себя идентифицировали или которые
отвергали. По словам Н. Лейтеса, существует мало культур, которые
смогли так рельефно запечатлеть в своей литературе типы националь-
ного характера. В частности, автор выделяет поведенческие модели,
связанные с образами Карамазова, Раскольникова, Мышкина, Верхо-
венского, Рудина, Чичикова, Обломова, чеховских героев. Анализируя
отношение к этим поведенческим моделям в большевистском дискур-
се, автор определил, какие «психологические маски» принимаются, а
какие отвергаются большевистскими лидерами и, соответственно, с
какой моделью мышления и поведения они себя идентифицируют.
Используя эти модели, Н. Лейтес обратился к методам фрейдизма
в попытке высветить «латентные значения» большевистских образов.
Проанализировав около 3 тысяч большевистских цитат, Н. Лейтес от-
мечает такие фобии, как «страх импотенции», «фобия заражения»
(«чистка партии»), «боязнь быть избитым» (как например, в знамени-
том выступлении Сталина перед управленцами советской промыш-
ленности в 1931 г., в котором образ избиения и избиваемого использу-
ется одиннадцать раз в одном параграфе) и др.
Исследователь приходит к выводу о том, что модель большевист-
ского поведения формировалась как отрицательная реакция на Обло-
мовых, которые проспали свою жизнь; на Рудиных, болтунов высокого
полета, которые ничего не делают; на философию толстовского Кара-
таева. Большевистский дискурс пронизывает новый принцип «КТО
КОГО», который Н. Лейтес разворачивает в радикальную формулу
«КТО КОГО УБЬЕТ». Сопоставление дискурса большевистской элиты
с мировоззрением русской интеллигенции XIX века привело
Н. Лейтеса к выводам о том, что основоположником этого принципа
был В. И. Ленин, «отец» большевистского дискурса и большевистско-
го образа, которому и следовали «дети-ленинцы». Если элита XIX века
легко поддавалась перемене настроения и для нее были характерны
«задумчивость», «интроспективность», «поиски души», то представи-
тели большевистской элиты характеризуются исследователем как же-
сткие, подозрительные, неподатливые, агрессивные. Их отношение к
действительности и поступки, по мысли исследователя, во многом на-
поминают мировосприятие и деятельность религиозных фанатиков.
Натан Лейтес пишет, что фашистские ученые перед вторжением в
СССР тоже изучали русский характер по произведениям классической
русской литературы, но они не сопоставляли эти данные с большеви-
стским дискурсом (очевидно, что фашистской элите не нужны были
«открытия» в области исследования тоталитарных дискурсов). В ре-

27
зультате, фашистская армия ожидала увидеть на полях сражений апа-
тичных чеховских героев и Обломовых, а встретила Маресьевых, Мат-
росовых и Панфиловых. Это, по мнению исследователя, служит еще
одним аргументом в пользу важности изучения исторической динами-
ки развития русского национального характера.
В эпоху холодной войны, советские пропагандисты, как прави-
ло, представлялись не как люди, искренне верящие в идею коммуниз-
ма, а как бессовестные ни во что не верящие лжецы. Так, в широко
известной статье Гарольда Лассвелла «Статегия советской пропаган-
ды» сделан вывод о том, что «ставя перед собой цель мирового гос-
подства, которое рассматривается как нечто само собой разумеющееся,
Кремлевская верхушка не ограничивает себя какими-либо моральными
принципами относительно выбора сообщения, канала или аудитории.
Советские пропагандисты и их агенты могут без стеснения лгать и ис-
кажать факты, поскольку нечувствительны к призывам к сохранению
человеческого достоинства. Для них не существует понятия человече-
ского достоинства в другом смысле, нежели достоинства вклада в по-
беду государства свободной личности путем служения настоящей и
будущей власти кремлевской элиты» [Лассвелл 2009 : ]. По мнению
автора указанной статьи, «основной стратегической целью пропаганды
в Советском Союзе является «экономия материальных затрат на защи-
ту и расширение советской власти внутри и за пределами государства»
[Лассвелл 2009 : ].
Лассвелл стремится выделить особенности советской пропаган-
ды на разных стадиях захвата власти: «на ранней стадии проникнове-
ния в новое сообщество основной задачей пропаганды является по-
мощь в формировании первичных центров, которые на следующих
стадиях возьмут на себя руководящую роль. Когда они набираются
достаточно сил, чтобы воспользоваться коалиционной стратегией, за-
дачей становится поддержание сепаратизма, усиленного пропагандой,
чтобы предотвратить формирование или уничтожить потенциально
более сильные объединения. Стимулирование спокойствия, отвлече-
ние внимания на общего врага, провоцирование раскола между потен-
циальными врагами (включая и временных союзников) являются на-
правлениями стратегии, подлежащей выполнению. На стадии захвата
власти стратегией пропаганды становится деморализация, которая
осуществляется совместно с тактикой террора, как средства внушения
всем «неизбежной» победы советской власти и безнадежности, даже
безнравственности сопротивления или отказа от сотрудничества. [Лас-
свелл 2009 : ].

28
 В книге И. де Сола Пул «Символы демократии» (1952) при рас-
смотрении смыслового варирования слова «демократия» в различных
странах, дается следующая характеристика: «Пресса при Сталине име-
ла склонность представлять картину в черно-белых тонах, когда свой
никогда не может ошибиться, а враг никогда не может быть прав, и
когда любая характеристика либо положительна, либо отрицательна, и
лишена неопределенности. Так, партия не вдается более в диалектиче-
ские рассуждения о характеристиках, делающих эту партию ДЕМО-
КРАТИЧЕСКОЙ, и, в то же время, популярная пресса осуждает обыч-
ную ДЕМОКРАТИЮ или социал-демократию. Данные антикоммуни-
стические формы демократии лишаются каких-либо прав называться
демократиями. Их сторонники объявляются совсем не демократами, а
теми, кто лишь притворяется демократами в целях демагогии. Их на-
зывают «социал-фашистами» или «лакеями американского империа-
лизма». Термины «ДЕМОКРАТ» и «ДЕМОКРАТИЯ», которые снача-
ла чаще интерпретировались отрицательно, нежели положительно,
таким образом, приобретают однозначно позитивное значение после
определенного периода затишья, в течение которого они почти не
употреблялись» [de Sola Pool 1952]. Автор даже не считает необходи-
мым прикрывать свое негативное отношение к коммунизму и больше-
визму хотя бы «маской академичности»: для него образцом политиче-
ской коммуникации служит только западный нетоталитарный дис-
курс, а советскую колитическую коммуникацию он постоянно рас-
сматривает в одном ряду с фашистской политической коммуникацией,
отмечая лживость и необъективность любого тоталитарного режима.
Среди публикаций, авторы которых максимально полно демонст-
рируют неприятие советской власти и всего, что с ней связано (в том
числе и изменений в русском языке), особой непримиримостью выде-
ляется книга Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при советах»,
изданная в Нью-Йорке [Фесенко 1955]. Один из основных факторов,
формирующих советский дискурс, по мнению авторов, заключается в
следующем: «Неприглядность советской жизни, расхождение много-
обещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической действи-
тельности вызвали у властей необходимость в словесном одурманива-
нии, правда, часто разоблачавшемся в народе. Самолюбование и само-
восхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существо-
вание советских республик, за которыми установились восторженные
эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т.п.» [Фесенко 1955:
30].
Рассматривая многочисленные случаи неудачного словоупотреб-
ления, авторы стремятся найти подлинную причину ошибок и делают

29
следующий вывод: «Как бы это ни звучало парадоксально, но именно
Революция создала в России исключительно благоприятную почву для
засилья всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего им
языка» [Фесенко 1955: 24]. Представляется, что свою ненависть к
коммунизму названные авторы нередко переносят на все стороны
жизни в Советском Союзе, а поэтому их оценки далеко не всегда могут
восприниматься как объективные.
Вместе с тем в рассматриваемой книге можно обнаружить весьма
интересный обзор публикаций (особенно созданных вне Советского
Союза) и немало конкретных замечаний об экспансии заимствований,
а также просторечных, жаргонных и диалектных слов, о неумеренном
использовании сложносокращенных слов и необоснованном отказе от
множества традиционных для русского языка лексических единиц.
Обобщая свои наблюдения, авторы пишут: «Но все же основным про-
цессом в советском языке, конечно, явилась не архаизация, а полити-
зация его при широком применении сокращений. Если Ленин пытался
определить новый общественный строй формулой:
советы + электрификация = коммунизм,
то говоря о состоянии русского языка в начальный период существо-
вания советской власти, можно для образности воспользоваться анало-
гичным построением:
политизация + аббревиация = советский язык» [Фесенко 1955: 25].
Далее сообщается, что «новые формы жизни, а с ними и соответст-
вующая лексика были чужды народу, так как в значительной степени
создавались не им самим, а где-то в правительственных кругах» [Фе-
сенко 1955: 25-26].
Подобный характер (немало метких наблюдений, сопровождаю-
щихся чрезвычайно язвительными комментариями и решительными
обвинениями) носят и публикации ряда других эмигрантов из Совет-
ского Союза [Ржевский 1949, 1951; Тан 1950].
Многие американские советологи проявили себя и как академи-
ческие ученые, и как непосредственные участники идеологической
борьбы, занимавшие те или иные должности в государственном аппа-
рате. Например, профессор Йельского университета Фредерик Барг-
хорн начинал как дипломат, в конце сороковых годов он работал
пресс-атташе американского посольства в Москве, с 1949 по 1951 гг.
возглавлял федеральный исследовательский проект по интервьюиро-
ванию иммигрантов из СССР (так называемый «гарвардский проект»).
Поэтому его работы наполнены богатым фактическим материалом, в
них ярко прослеживается официальная точка зрения. Он пишет: «В
советской пропаганде необычайно высока роль обмана или, как его

30
называют некоторые авторы, «преднамеренной дезинформации»
[Баргхорн 2008: 150; в оригинале см.: Barghoorn 1954].
Далее профессор указывает на В.И.Ленина как на политика, кото-
рый положил начало лжи и лицемерию в советской пропаганде: «В
работах Ленина содержится немало призывов к большевикам «исполь-
зовать» временных союзников, которые подлежат устранению или,
при необходимости, уничтожению после того, как они сыграют свою
роль. Социальные классы и национальные движения, включающие
десятки тысяч и даже миллионов человек, были использованы таким
образом, а затем ассимилированы, подавлены или даже «ликвидирова-
ны» в соответствии с ленинским лозунгом». Однако большевистский
вариант пропагандистской демагогии не является обманом в обычном
понимании смысла этого слова. Такая политика становится особенно
опасной, так как доктрина и практическая деятельность большевизма
оправдывают и превозносят наиболее утонченные формы искажения и
обмана как высокоморальные поступки» [Баргхорн 2008: 150]. Барг-
хорн последовательно декларировал свои крайне правые взгляды и
ненависть к коммунизму. Создается впечатление, что автор даже не
предполагает, что в Советском Союзе существовали люди, которые
искренне верили в идеалы коммунизма.
К числу советологов, считавшихся «либералами», относится про-
фессор Эрнест Дж. Симмонс, который в середине прошлого века ра-
ботал в Корнеллском, Гарвардском и Колумбийском университетах,
был инициатором изучения советской и русской литературы в США,
автором многих работ о русских и советских писателях
[Simmons 1961; Симмонс 2008]. Его политические взгляды и научные
интересы привлекли внимание Комиссия по расследованию антиаме-
риканской деятельности, которая подозревала его (скорее всего, не-
обоснованно) в симпатиях к коммунизму. Вместе с тем следует отме-
тить, что Советском Союзе он воспринимался как типичный клевет-
ник-антисоветчик, а в его обзоре истории советской литературы
[Симмонс 2008] трудно заметить увлечение коммунистической теори-
ей и практикой.
Итак, в годы холодной войны лингвистическая советология
стремительно развивалась, специалисты использовали самые
современные для того времени методы и приемы исследования. Среди
активных советологов были и университетские профессора, и
действующие сотрудники правительственных организаций, люди как
либеральных, так и консервативных политических убеждений.
Напряженные отношения между Советским Союзом и западными
странами нередко способствовали идеологической напряженности

31
соответствующих публикаций, жесткости авторской позиции,
подчеркнутой враждебностью к Советскому Союзу и его союзникам.
Показательно, что многие советологи настойчиво стремились
обнаружить однотипные свойства в советском и фашистском
политическом дискурсе.
Важно отметить, что именно в этот период советология получила
признание как самостоятельное научное направление, которое активно
использовало самые современные для того периода научные методы,
среди которых выделялись контент-анализ, квантитативная семантика,
риторическая критика, структурные методы, психолингвистические
методики, социолингвистический анализ и др. Несомненным было
идеологическое и метологическое лидерство американских специали-
стов.

1.3. Лингвистическая советология в период разрядки

Зарубежные специалисты тщательно исследовали преобразования

в советском политическом дискурсе, начавшиеся в период оттепели.
Эти процессы рассмотрел Д. Холландер в книге «Soviet Political Indoc-
trination: Developments in Mass Media and Propaganda Since Stalin»
(«Советское политическое внушение: изменения в СМИ и пропаганде
со времен Сталина») [Hollander 1972]. Автор констатировал, что на
смену сталинской системе тотального контроля над массами пришла
более гибкая и свободная система управления общественным сознани-
ем, которая характеризуется относительно благоприятными возможно-
стями для диалога и выражения различных точек зрения, в том числе и
в официальных СМИ. Вместе с тем исследователи отмечали, что даже
в период оттепели советские СМИ во многом придерживались тради-
ций пропаганды, сложившихся при Сталине [Kecskemeti 1956].
Параллельно с исследованиями собственно языка пропаганды про-
водились исследования изменений в русском языке, произошедших
после 1917 г. Очевидно, что большинство этих изменений были связа-
ны не только с естественной эволюцией языка, но и с влиянием на него
целого ряда социально-политических факторов. Наиболее известной
работой такого рода стала монография Бернарда Корми и Джералда
Стоуна «The Russian Language since the Revolution» («Русский язык
после революции») [Comrie, Stone 1978].
Значительный интерес представляют также специализированные
работы по анализу отдельных аспектов советского политического язы-
ка и, в частности, синтаксису и стилю [Gallis 1967], аргументативной
роли языка в СМИ [Stegemann 1961].

32
 Отдельное внимание советологов привлекали изменения в рус-
ском языке, связанные с ГУЛАГом. После публикации
А. И. Солженицыным рассказа «Один день из жизни Ивана Денисови-
ча» советологи осознали, что определенные элементы русской лексики
остаются малопонятными, что связано не только с их жаргонной замк-
нутостью, но и с тем, что в языке заключенных появились именно со-
ветские новообразования, прежде неизвестные исследователям русско-
го тюремного жаргона. Для решения этой проблемы в США был издан
словарь языка советских тюрем и трудовых лагерей, основанный в том
числе и на примерах из работ А. И. Солженицына [Galler, Marquеss
1972]. Впоследствии эта работа была продолжена европейскими лек-
сикографами, подготовившими ряд подобных словарей [Бен-Яков
1982; Horbatsch 1982; Rossi 1987].
Среди лексикографических изысканий выделяется исследование
Ильи Земцова [Земцов 1985; Zemtsov 1984], посвященное изучению
манипуляционного потенциала советской политической лексики и
фразеологии. Политическая и творческая биография И.Земцова типич-
на для советологов, принадлежащих к числу эмигрантов из СССР. Он
защитил диссертацию в Советском Союзе, работал в социологическом
центре (г. Баку). После эмиграции (1973) работал профессором в за-
падных университетах, был советником премьер-министра Израиля,
написал несколько книг по проблемам политологии, в том числе ши-
роко известный словарь «Советский политический язык», который был
опубликован на английском (1984) и русском (1985) языках. Эта книга,
по словам автора, посвящена «анализу основных аспектов советского
языка и механизмов его функционирования» и ориентирована на две
цели: 1) «предоставить ученым-советологам и политологам, политиче-
ским деятелям, журналистам и всем, кто интересуется изучением со-
ветского общества, политический словарь-справочник, раскрывающий
подлинное значение приводимых слов и словосочетаний, а также ме-
ханизм советской пропаганды; 2) раскрыть — на основе истолкования
некоторых единиц языка — политические, социальные, философские,
этические и психологические аспекты советской реальности, вуали-
руемые этим языком» [Земцов 1985: 7].
Книга построена как своего рода словарь политической лексики и
фразеологии. В соответствии с общим замыслом каждая словарная
статья открывается дефиницией значения слова (словосочетания), за-
тем следует анализ идеологического содержания слова в наложении на
советскую реальность. Автор считает, что «двойной угол зрения по-
зволяет наглядно выявить противоречия между жизнью и языком», так
характерные для советской действительности. Далее следует иллюст-

33
ративный материал (преимущественно цитаты из периодической печа-
ти). Примером может служить следующая словарная статья.

АПОЛИТИЧНОСТЬ - уклонение, действительное или мнимое, от

участия в политической деятельности или общественной жизни, исполь-
зуемое (в советском представлении) определенными кругами или людьми
для сокрытия и оправдания своих эгоистических интересов.
Предполагается, что в советском обществе, в условиях "морально-
политического единства народа", для А. просто нет места. Советские люди
обязаны всегда проявлять политическую активность, единодушно участвовать
в общественной жизни организуемой и направленной КПСС. Отказ или уход
от политической деятельности такого рода — участия в партийных и комсо-
мольских собраниях, производственных совещаниях, демонстрациях, митин-
гах и т. д. — воспринимается, как попрание важнейших устоев советского
общества.
Под понятие А. в СССР часто подводятся и самые различные явления
культурной жизни: объективный научный анализ, абстрагирующийся от пар-
тийных директив, непредубежденное — вне узких рамок социалистического
реализма — художественное изображение действительности и т. п.
В 30—40-е гг. А. квалифицировалась как уголовное преступление. В
70-е и начале 80-х гг. обвинение в А. обычно влекло за собой административ-
ные меры: исключение из партии, изгнание из творческого союза, лишение
почетных званий и наград. При тоталитарном строе все это ставит человека
вне общества и обрекает его на голодное и бесправное существование.
Преследуя граждан за А., власти в СССР принуждают людей участво-
вать в насильно навязанных им формах общественной жизни. Тем самым дос-
тигается вынужденная сопричастность каждого к происходящему, общая от-
ветственность (круговая порука) за преступления режима — важное условие
его стабильности.
ПРИМЕРЫ:
"...современный коммунизм стремится использовать развивающиеся
ныне в широких масштабах экономические, культурные, научно-технические
контакты между ПНР и капиталистическими странами в качестве каналов для
проникновения антисоциалистической идеологии, для стимулирования собст-
веннических инстинктов, аполитичности и других чуждых нашему обществу
наслоений" ("Проблемы мира и социализма", 1979, № 6, с. 24.).
"Каждый военнослужащий, и прежде всего офицер, должен быть зорок
и непримирим к любым проявлениям аполитичности..." ("Коммунист Воору-
женных Сил", 1984, № 3, с. 31.).

Во вводном разделе рассматриваемого словаря содержится сле-

дующая характеристика: «Советский язык – явление уникальное. Его
нельзя сводить ни к политическому слою русского языка, ни к одной
из разновидностей бюрократического лексикона, хотя исторически он,
несомненно, возник на основе последнего. Целиком национализиро-

34
ванный государством, советский язык насаждается и культивируется
коммунистами как универсальный заменитель русского языка. Он по-
степенно проникает во все сферы духовной деятельности человека —
литературу, искусство, науку. Семантика этого языка отражает не со-
циальную реальность, а идейное мифотворчество; она выявляет не
объективные общественные процессы и явления, а коммунистическое
мировоззрение в его наложении на действительность. Советский поли-
тический язык однозначен. Но, деля мир на полярные субстанции доб-
ра и зла, он в то же время и двусмыслен. Эта двусмысленность —
следствие двойственности советской социальной системы: социали-
стической формы, обращенной к внешнему миру, и тоталитарной
сущности, направленной к собственным народам. Слова и выражения
советского языка, действующие на уровне бессознательной психики,
превращаются в сжатые пружины политического манипулирования: с
их помощью в человека вгоняются заряды идеологической энергии.
Реальность проектируется по законам вымысла: рабство объявляется
свободой, ложь — истиной, война — миром и т. д. [Земцов 1985: 7-8].
Специальные работы по изучению советского политического дис-
курса проводились так называемой «гренобльской группой» (см. сбор-
ник «Essais sur le Discours Soviétique: Semiologie, Linguistique, Analyse
Discoursive» [1981]).
Отдельное внимание исследователей было направлено на изучение
прагматики советской политической коммуникации: эффективности
советской политической пропаганды, лингвистических и концептуаль-
ных средств убеждения, используемых в советских СМИ (Lendvai
1981; Mickiewicz 1981; White 1980 и др.).
Рассмотренные исследования отличаются сферами научного ин-
тереса и оценками советского политического дискурса (преимущест-
венно весьма критическими), но все они представляют определенный
интерес как с точки зрения восприятия Советского Союза на Западе,
так и с точки зрения выявления реальных свойств советской политиче-
ской коммуникации. Следует учитывать, однако, что для большинства
советологов этого периода была характерна «черно-белая палитра»:
западный политический язык представлялся как свободный и безу-
пречный, а советский – как лицемерный и несвободный. Между тем
уже в семидесятые-восьмидесятые годы многие зарубежные специали-
сты по критическому анализу дискурса, когнитивистике и политиче-
ской риторике (В. Бенуа, Р. Водак, Т. ван Дейк, И. Иньиго-Мора,
Дж. Лакофф, Н. Хомский, Н. Ферклаф и др.) обнаружили, что и в по-
литическом языке западных демократий часто наблюдается неискрен-
ность, ритуальность, агрессивность, стремление скрыть важную ин-

35
формацию и акцентировать менее существенные факты. Впрочем, не
меньшую односторонность демонстрировали и советские критики за-
падной политической коммуникации.
В рассматриваемый период существенно обновилась и методоло-
гия советологических исследований. Появилось немало исследований,
подготовленных в рамках критического анализа дискурса, когнитив-
ной методологии в ее различных вариантах, методик психолингвисти-
ки и социолингвистики, психоанализа, французской анализ дискурса.
Для многих публикаций характерен методологический плюрализм,
стремление провести мультидисциплинарное исследование советской
политической коммуникации. Все чаще декларировались метологиче-
ские различия между европейскими (особенно французскими) и аме-
риканскими научными школами.

1.4. Лингвистическая советология в период

демонтажа социалистической системы

Отношения между Советским Союзом и западными странами рез-

ко изменились в середине 80-х гг., что в значительной степени обусло-
вило наступление нового этапа в развитии как общей, так и лингвис-
тической советологии. Однако политическая лингвистика часто оказы-
вается значительно более инертной, чем живая политическая история.
Многие советологи не могли отказаться от прежних подходов к иссле-
дованию советского политического языка даже тогда, когда
М. С. Горбачев был избран лидером советских коммунистов и стала
очевидной тенденция к либерализации и демократизации.
Традиционные изыскания советологов этих лет варьируются от
изучения общественно-политической терминологии [Bruchis 1988] и
исследования коммунистических нарративов [Bourmeyster 1988] до
анализа новостной политики в конкретных советских СМИ [Roxburgh
1987], структуры сигнификации в обращениях генеральных секретарей
КПСС [Urban 1987] и идеологической функции языка в советской
прессе [Schantej 1987].
Вместе с тем новая политическая ситуация и нарастающий обще-
ственный интерес к происходящим в Советском Союзе изменениям
все настойчивее требовали принципиально новых подходов к изуче-
нию советской политической коммуникации. На новом этапе взаимо-
отношений Советского Союза с Западом требовалось не столько разо-
блачать лживость советского языка, сколько объяснять западным чи-

36
тателям, что имеют в виду советские лидеры, когда используют те или
иные слова и выражения.
В условиях провозглашенного вновь избранным генеральным сек-
ретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым «нового политического мышле-
ния», символом которого стали «перестройка», «гласность» и «обще-
европейский дом», все чаще появляются исследования явлений, свя-
занных с новыми политическими процессами. В этот период амери-
канские и западноевропейские специалисты по советской политиче-
ской коммуникации все чаще выступают в зарубежных изданиях в ка-
честве экспертов по новым процессам в советской (и российской) по-
литической коммуникации. Эти же специалисты нередко выступают в
советских СМИ как своего рода консультанты по демократизации язы-
ка и общества в целом.
Наибольшее внимание в середине и конце 80-х гг. привлекает дис-
курс М. С. Горбачева и формирующийся дискурс перестройки [Benn
1987, 1989; Downing 1988; Goban-Klas 1989; McNair 1989; Niqueux
1990; Urban 1988; Woodruff 1989]. На фоне особого внимания к соци-
ально-политическим процессам, проходящим в СССР, возникла по-
требность в исследованиях, позволяющих объяснить дискурсивные
новообразования в советской политической коммуникации.
Активно используемая в период перестройки политическая лекси-
ка нередко сбивала с толку западного читателя. Так, в СССР консер-
ваторами называли коммунистов, в то время как на Западе консерва-
торы были традиционными противниками коммунизма. В СССР сло-
восочетание черный рынок содержало мелиоративные коннотации,
потому что черный рынок был единственным эффективно действую-
щим экономическим механизмом, основывающимся на законе спроса
и предложения.
В этот же период специалисты должны были объяснить западным
читателям, что слова российский (Russian) и советский (Soviet), тради-
ционно воспринимаемые на Западе как синонимы, в новых условиях
уже не являются взаимозаменяемыми и нередко употребляются в
СССР для выражения антитезы между приверженцами советского ре-
жима и сторонниками демократических перспектив развития страны.
Еще труднее было объяснить западным читателям различия между
прилагательными российский и русский.
Интерес к дискурсу перестройки и трансформациям в русском
языке последних лет существования СССР сохранился и в последую-
щие десятилетия [DeLuca 1998; Erol 1993; Gibbs 1999; Haudressy 1992;
Malcolm 1991; Mossman 1991; Popp 1998; Rathmayr 1991, 1993; Russell,
Carsten 1996; Schneider 1993; Walker 2003]. Так, в монографии профес-

37
сора Калифорнийского университета в Беркли Э. Уолкера [Walker
2003] были рассмотрены семантические трансформации ключевых
символов советского политического дискурса в период перестройки:
«суверенитет», «союз», «федерация», «конфедерация», «независи-
мость». По мнению автора, активное употребление этих понятий при-
вело к неожиданным для идеологов нового мышления результатам,
потому что под одну и ту же форму выражения подводились самые
различные и даже противоположные смыслы. Например, центральным
партийным руководством «независимость» понималась как новое и
привлекательное название для автономности, тогда как демократиче-
ские (а также сепаратистские и националистические силы в союзных и
автономных республиках) понимали независимость как подлинное
самоопределение. Подобные «коммуникативные недоразумения» сыг-
рали существенную роль в дезинтеграционных процессах и становле-
нии постсоветских государств.
А. Р. ДеЛюка [DeLuca 1998] проследил, как смена риторики
М. С. Горбачева влияла на внутриполитическую ситуацию в СССР и
взаимоотношения Советского Союза с остальным миром. Автор по-
следовательно демонстрирует, что новый политический и медийный
дискурс, пропаганда политических символов перестройки, гласности
и нового мышления меняли общественное мнение и привели не к ре-
формированию, а к развалу системы.
Многие западные исследователи сходятся во мнении, что, преоб-
разуя советский политический дискурс, М. С. Горбачев надеялся осла-
бить тоталитарную дискурсивную практику, но не подозревал (или не
до конца осознавал), что изменение краеугольных для политического
дискурса концептов приведет к фундаментальному преобразованию
самой действительности.
Широкую известность получили семантико-синтаксические иссле-
дования П. Серио, суммированные в монографии «Analyse du discours
politique Soviétique» («Анализ советского политического дискурса»)
[Sériot 1985], своего рода итогом которой стала метафора «деревянный
язык», который определялся как некая «пародия на научный дискурс».
В нашей стране хорошо известна статья П. Серио «Русский язык и
советский политический дискурс: анализ номинализаций» [Серио
1999], которая была написана и опубликована на французском языке
еще в середине предыдущего десятилетия. Отталкиваясь от изучения,
казалось бы, частного вопроса о функциях отглагольных существи-
тельных в докладах Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева на ХХII и ХХIII
съездах КПСС, автор приходит к весьма серьезным выводам. По его
мнению, причиной высокой частотности номинализаций является об-

38
щая тенденция к обобщенности, неопределенности и переложению
ответственности: «введенное номинализацией «внетекстовое» не про-
является на эксплицитном уровне, оно не показано, а лишь указано,
использовано, введено под именем некоторого объекта реальности»
[Серио 1999: 379]. Автор доказывает, что «советский политический
дискурс характеризуется двумя противоположными тенденциями: дек-
ларируемыми гомогенностью, единством и монолитностью, с одной
стороны, и лежащей в его основе неоднородностью – с другой» [Серио
1999: 381]. Показательно, что однородность, стандартность, следова-
ние установкам на единство постоянно подчеркивается; соответствен-
но инновации подаются как следование заветам классиков марксизма и
предшествующим политическим решениям.
В широко известной статье «Деревянный язык, чужой язык и
свой язык» [Серио 2008, Seriot 1989] П. Серио детально анализирует
публикации по проблемам критики языка, появившиеся в социалисти-
ческих странах (Советский Союз, Польша, Югославия, Чехословакия)
и подчеркивает, что предметом изучения служат несколько феноме-
нов:
– официальная политическая коммуникация в своей стране, при
анализе которой нередко отмечаются существенные недостатки;
– проявления «речевого сопротивления», речевая практика дис-
сидентов и бытовая речь людей, которые в той или иной степени недо-
вольны существующим политическим режимом;
– политическая коммуникация зарубежных (а возможно, и не
только зарубежных) политических противников, которые используют
манипулятивные возможности языка в целях недобросовестной пропа-
ганды.
Широкий резонанс получили и последующие работы исследова-
теля по советскому языку, его «деревянным» аналогам в других социа-
листических странах, советской языковой политике [Seriot 1986a,
1986b, 1988a, 1988b, 1989, 1991 и др.]. Вместе с тем Патрик Серио де-
лает справедливый вывод о том, что до настоящего времени нет объек-
тивной характеристики «правильного» политического языка, который
бы противостоял тому, что называют nowa mowa, новояз, newspeak,
novlangue,язык пропаганды.
Метафорическое представление советской официальной коммуни-
кации как «деревянного языка» получило широкое распространение во
Франции и за ее пределами. Франсуа Том (известный советолог, про-
фессор Сорбонны) так и озаглавил свою книгу о коммунистическом
новоязе: «La langue de bois» («Деревянный язык») [Thom 1987] (в анг-
лийском переводе [Thom 1989]). Помимо анализа лексико-

39
синтаксических особенностей советского новояза, Ф. Том указывает на
закрепленное в «деревянном языке» особое отношение к Другому, ко-
торый независимо от личностных качеств автоматически приписыва-
ется к враждебному сообществу, угрожающему коммунистическим
ценностям.
Заканчивая рассмотрение этапов развития советского политиче-
ского языка, необходимо особо выделить монографические исследова-
ния, в которых предпринимаются попытки комплексного обзора изме-
нений в русском языке XX в. Среди работ такого рода важное место
занимает монография Ларисы Рязановой-Кларк и Теренса Уэйда
[Ryazanova-Clarke, Wade 1999]. Авторы рассматривают новообразова-
ния в русском языке по хронологическому критерию: выделяется во-
семь этапов в развитии языка от Октябрьской революции и Великой
отечественной войны до Перестройки и постсоветского периода. Не-
сколько другие критерии структурирования материала положены в
основу коллективной монографии «The Russian Language in the
Twentieth Century» («Русский язык в XX столетии») [Comrie et al.
1996]. Исследователи последовательно рассматривают изменения в
произношении, интонации, морфологии, лексике, синтаксисе, орфо-
графии, пунктуации, способах обращения и других аспектах. В обеих
монографиях изменения рассматриваются в корреляции с социально-
политическими изменениями.
После событий 1991 года, приведших к разрушению Советского
Союза, закончилась эпоха советского политического дискурса. В каж-
дом из новых постсоветских государств начала складываться новая
система политической коммуникации. Однако полное преобразование
политической коммуникации не может произойти за одну ночь и даже
за один год. Политический дискурс указанных государств в последнем
десятилетии прошлого века можно определить как постсоветский.
Это определение носит не только темпоральный характер (после со-
ветского дискурса), но и качественную оценку (сохраняющий черты
советского дискурса).
Сопоставление советского политического дискурса и политиче-
ской коммуникации в западных государствах показывает, что некото-
рые явления, традиционно приписываемые тоталитарному дискурсу,
были характерны и для политической коммуникации демократических
стран. Очень далеко от реальности навязываемое противопоставление
благородных героев, распространяющих правду и воспевающих идеа-
лы свободы, гнусным недальновидным лжецам, которые сознательно
обманывают народ и заботятся только о собственной выгоде. В усло-
виях острой политической борьбы невозможно было всегда оставаться

40
правдивыми и объективными, и это относится к практикам политиче-
ской коммуникации, характерным для людей, которые находились как
по одну, так и по другую сторону идеологических баррикад.

1.5. Лингвистическая постсоветология

В настоящем разделе статье речь пойдет о лингвистической пост-

советологии (post-sovietology), то есть о направлении в зарубежной
науке, которое рассматривает политическую коммуникацию на пост-
советском пространстве и прежде всего – в России. Возможно, этот
термин воспринимается как не вполне удачный, но его внутренняя
форма хорошо отражает направленность соответствующих исследова-
ний: исследуется дискурс, который, во-первых, установился после со-
ветского, а во-вторых – сохранил многие свойства советского дискур-
са.
Библиография публикаций, которые можно отнести к сфере лин-
гвистической постсоветологии, насчитывает сотни наименований. Это
свидетельствует о том, что в новой политической ситуации сохранился
интерес западных специалистов к языку страны, которая перестала
быть врагом, но и не воспринимается как несомненный союзник. Быв-
шие советологи и их последователи скрупулезно стремятся понять, в
какой степени политические изменения привели к преобразованию
политического дискурса в России и что в нем осталось прежним, пы-
таются прогнозировать перспективы дальнейшего развития россий-
ской политической коммуникации и нашей политической системы в
целом, ищут возможности для сопоставления закономерностей разви-
тия российской и зарубежной политической коммуникации.
Следует подчеркнуть, что к задачам настоящего раздела относится
определение оснований для выделения постсоветологических исследо-
ваний в особое направление и рассмотрение критериев для их класси-
фикации, но мы не стремились перечислить все или хотя бы наиболее
известные и широко признанные публикации рассматриваемой про-
блематики. В наши задачи не входила оценка качества или объектив-
ности этих исследований, а также выявление их обусловленности по-
литическими или иными условиями создания или публикации. Отме-
тим только, что до настоящего времени многие зарубежные специали-
сты считают, что современная российская политическая коммуникация
сохраняет многие советские черты и не в полной мере соответствует
западным стандартам. С этими утверждениями можно соглашаться
или не соглашаться, но следует учитывать, что иногда «взгляд со сто-
роны», «внешний аудит» позволяет точнее зафиксировать проблемы и

41
дать более объективные оценки. С другой стороны, видимо, настало
время оценить и самих «аудиторов», чтобы понять, в какой мере имеет
смысл пользоваться их результатами.
В зависимости от авторства, темпоральных рамок изучаемого ма-
териала, используемых методик и аспектов анализа целесообразно вы-
делить несколько групп исследований, которые могут быть включены
в рамки лингвистической постсоветологии.
1. Зарубежные исследования современной (после 1991 г.) рос-
сийской политической коммуникации. Особенности коммуникации
в постсоветской России постоянно привлекают внимание западных
специалистов, которые отмечают, что вместе со свободой слова изме-
нился и политический язык России, который, с одной стороны, стре-
мительно развивается, приобретая все новые и новые ресурсы, а с дру-
гой – слишком многое некритически заимствует. Примером подобного
исследования может служить публикация британского лингвиста
Джона Данна, которая так и названа – «Трансформация русского языка
из языка советского типа в язык западного типа» («The Transformation
of Russian from a Language of the Soviet Type to a Language of the West-
ern Type») [Dunn 1995]. Среди важнейших направлений этой транс-
формации Дж. Данн называет десоветизацию, вестернизацию и стили-
стическую либерализацию.
Значительное внимание постсоветскому этапу развития русского
политического языка в его соотношении с советским этапом уделяется
в книге Ларисы Рязановой-Кларк и Теренса Уэйда [Ryazanova-Clarke,
Wade 1999] и в двухтомной коллективной монографии под редакцией
Л. Цыбатова [Sprachwandel 2000]. В отдельной статье Л. Рязановой-
Кларк детально рассматривается активизация криминальной метафоры
в российском политическом дискурсе конца XX – начала XXI века
[Ryazanova-Clarke 2004]. Особого внимания заслуживает исследование
Й.-М. Беккера, посвященное исследованию семантических преобразо-
ваний в политической лексике русского языка в конце ХХ века [Becker
2001].
Значительный интерес западных специалистов вызывает язык рос-
сийских СМИ, которые освободились от цензуры, но еще не обрели
подлинной свободы и не всегда чувствуют свою ответственность пе-
ред обществом [Belin 2002; Downing 2002; Spraul 1997; Urban 1993]).
Множество интересных наблюдений над современной российской по-
литической коммуникацией содержится в книге польского исследова-
теля Иоанны Коженевской-Берчиньской «Мосты культуры: Диалог
поляков и русских» [Коженевска-Берчиньска 2006]. Не менее богатый
и разнообразный материал представлен в книге словацкого языковеда

42
Йозефа Сипко «В поисках истинного смысла – Hl'adanie ozajstného
zmyslu» [Сипко 2008], который стремится показать, как характерные
для современного российского общества либерализация, демократиза-
ция, свобода слова, плюрализм мнений и конкуренция «отражаются в
языковой системе, в ее культурном фоне, и детально анализирует «эт-
нокультурные особенности языка современных российских СМИ»,
стремясь рассмотреть использование слов в публицистике с целью
«выявить их истинный смысл в соответствии с авторским замыслом»
[Сипко 2008 : 6]. Особое внимание автор уделяет использованию пре-
цедентных имен и высказываний.
Отдельное внимание в современных исследованиях уделяется во-
просам экспансии внелитературной лексики, ее активному использо-
ванию в СМИ и бытовом общении достаточно образованных людей,
которые нередко демонстративно пренебрегают нормами литературно-
го языка. В работах Дж. Данна рассмотрены такие явления как россий-
ская «политтехнологическая феня» [Данн 2006] и «падонский» или
«аффторский язык», который, возникнув в среде Интернет-общения,
проникает в язык политики и другие сферы коммуникации [Dunn
2006]. Вместе с тем в периоды социально-политических потрясений
обостряются метаязыковые дискуссии, что отмечалось и в эпоху ста-
новления Советской России, и в период становления новой российской
государственности. Поэтому вполне закономерен интерес исследова-
телей не только к внелитературныму языку, но и к другому полюсу –
пуризму и языковой культуре [Gorham 2006; Ryazanova-Clarke 2006].
Значительный интерес представляют психолингвистические ис-
следования Р. Д. Андерсона, в ходе которых анализировалась способ-
ность рядовых российских граждан видеть различия между разноха-
рактерными политическими текстами. К примеру, в одном из исследо-
ваний изучались реакции россиян на текст политического выступле-
ния, относящегося к одному из трех этапов коммунистической эпохи,
или текст постсоветского периода, который предъявлялся случайно
отобранным жителям Москвы, Воронежа и Пскова. Тексты постсовет-
ского периода принадлежали или «демократам» и центристам или на-
ционалистам. В каждом городе респонденты легко определяли при-
надлежность текста постсоветского периода к одному из двух типов, в
то время как с определением текста коммунистического периода воз-
никали трудности [Anderson 1997]. Эксперимент показал, что одно из
различий между демократическим и авторитарным дискурсами состо-
ит в способности граждан дифференцировать языковые особенности
политических лидеров.

43
 В западной науке существует традиционный интерес к особенно-
стям речевого поведения конкретных политических лидеров, особенно
президентов, руководителей правительства, парламента, партий. Воз-
можно, с этим связано появление исследований, посвященных речево-
му поведению российских политических лидеров, особенно президен-
тов Б.Н.Ельцина и В.В.Путина [Fruchtmann 2003; Hockauf 2002 и др.].
Так, М. Горхем проанализировал тексты интервью и пресс-
конференций В.В. Путина за 2000-2005 гг. и пришел к выводу, что эф-
фективность дискурса российского президента основывается на уме-
лом использовании пяти автообразов: технократ, деловой, силовик,
мужик и патриот [Gorham 2005]. При более широком подходе иссле-
дователи обращаются к особенностям российского политического
дискурса эпохи Путина в целом. Среди таких изысканий серия работ
Я. Фрухтманна [Fruchtmann 2004, 2005, 2007].
На фоне электоральных успехов ЛДПР активизировался интерес
исследователей к дискурсу В. В. Жириновского. Идиолект лидера
ЛДПР рассматривался как пример развития и эффективного использо-
вания популистской риторики на фоне постсоветской трансформации
политического языка [Grimm 1998; Stadler 1997].
Как известно, в современной России практически прекращено ко-
гда-то весьма активное изучение языка и стиля В. И. Ленина. На этом
фоне несколько неожиданно выглядит изданная в Мюнхене книга
Маркуса Хюбеншмида, посвященная исследованию речей основопо-
ложника советского государства [Hubenschmid 1998].
Большинство современных исследований посвящено изучению
лексики. На этом фоне особняком стоят исследование Л. Цыбатова
[Zybatow 1995], который рассмотрел изменения в русском языке с точ-
ки зрения прагматики, охарактеризовав, в частности, постсоветские
изменения в стереотипах коммуникативного поведения.
Можно заметить, что в последние годы для зарубежных специали-
стов по российской политической коммуникации открылись новые
перспективы. Демократические преобразования на постсоветском про-
странстве позволили в ряде случаев объединить усилия отечественных
и зарубежных специалистов, что привело к появлению совместных
исследований (см., например, коллективные монографии [Русский
язык 1996; Political Discourse 1998; Totalitäre Sprache 1995]). Показа-
тельно, что в последнее время в России все чаще появляются переводы
зарубежных исследований политического дискурса на русский язык
[Андерсон 2006; Баргхорн 2008; Вайс 2000, 2007, 2008а, 2008б; Данн
2006, 2008; Лассвелл, Блюменсток 2007; Лассвелл, Якобсон 2007; Лей-
тес 2007; Серио 2002, 2008; Симмонс 2008 и др.].

44
 Итак, рассмотрение западных исследований, посвященных совре-
менной российской политической коммуникации, позволяет сделать
вывод о том, что интерес зарубежных специалистов к политическому
дискурсу нашей страны не только не сократился, но даже активизиро-
вался. Новое время поставило новые проблемы, которые закономерно
оказались в фокусе внимания как бывших советологов, так и молодых
ученых. Вместе с тем необходимо упомянуть об изысканиях, основан-
ных на устаревших крайностях времен «холодной войны» и слишком
очевидной предвзятости. Иногда складывается впечатление, что от-
дельные авторы не способны увидеть разницу между советским дис-
курсом и дискурсом современной России. В таких исследованиях Рос-
сия представляется лишь отчасти трансформированной «империей
зла», а российский политический дискурс едва ли не автоматически
определяется как недемократический. Более чем сомнительная науч-
ность подобных публикаций дает нам право лишь упомянуть о суще-
ствовании такого рода идеологических атавизмах.
2. Зарубежные исследования современной российской полити-
ческой коммуникации в ее сопоставлении с советской политиче-
ской коммуникацией. Многие зарубежные исследователи проводят
сопоставление советского и постсоветского политического языка,
стремясь проследить закономерности превращения советского «ново-
яза» в язык демократического общества.
Особенно значимы попытки ученых не только рассмотреть семио-
тические трансформации советского/российского дискурса, но и при-
менить методологические новообразования самой лингвистической
науки. В этом отношении показательно исследование Вольфганга Пе-
терса, использовавшего эвристики когнитивной лингвистики при ана-
лизе трансформации политического дискурса в СССР/России 1985-
1995 гг. [Peters 1999].
Значительный интерес представляет исследование Дж. Беккера,
посвященное сопоставлению представлений о США в советской и
постсоветской российской прессе [Becker 2002]. Если в советскую
эпоху средства массовой информации стремились отмечать только
негативные стороны американской жизни, то в постсоветский период
Америка все чаще стала выступать как пример всеобщего благоденст-
вия и ориентир для развития нашей страны. Впрочем, нередко наблю-
даются и противоположные тенденции. Н. Робинсон исследует эволю-
ции идеологического дискурса (с 1917 г. до 1991 г.) и рассматривает
его роль в распаде СССР [Robinson 1995]. М. Дьюирст предпринял
попытку сопоставить цензурные ограничения в дискурсе советских и
российских СМИ 1991 и 2001 гг. [Dewhirst 2002], Дж. Терпин сопоста-

45
вила содержание советских СМИ при Л. И. Брежневе и
М. С. Горбачеве [Turpin 1995], а в монографии Дж. Меррея проанали-
зирован медийный дискурс от эпохи Л. И. Брежнева до президентства
Б. Н. Ельцина [Murray 1994].
Отдельного внимания заслуживает многоаспектная исследователь-
ская программа Ричарда Андерсона, направленная на сопоставление
тоталитарного советского и демократического российского дискурсов.
Основываясь на идеях, высказанных Г. Лассвеллом, Р. Д. Андерсон
предпринял попытку найти практическое обоснование положению о
том, что процесс коммуникации служит индикатором, позволяющим
определить, разделено ли общество на управляющих и управляемых
или представляет собой единое гражданское общество, в котором из-
биратели поддерживают тех или иных претендентов на власть. Излагая
дискурсивную теорию демократизации [Anderson 2001a], исследова-
тель пишет о том, что истоки демократических преобразований в об-
ществе следует искать в дискурсивных инновациях, а не в изменении
социальных или экономических условий.
По представлениям Р. Д. Андерсона, при смене авторитарного
дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании
разрушается представление о кастовом единстве политиков и их «от-
деленности» от народа. Дискурс новой политической элиты элимини-
рует характерное для авторитарного дискурса наделение власти поло-
жительными признаками, сближается с «языком народа», но проявляет
значительную вариативность, отражающую вариативность политиче-
ских идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократиче-
ский или авторитарный) обладает информативным и «соотноситель-
ным» значением. Когда люди воспринимают тексты политической
элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о
мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в
социальную общность с населением или отдалятся от народа).
Для подтверждения своей теории Р. Д. Андерсон обращается к со-
поставительному анализу советско-российских политических метафор
[Anderson 2001b; 2005]. Материалом для анализа послужили тексты
политических выступлений членов Политбюро 1966-1985 гг. (автори-
тарный период), выступления членов Политбюро в год первых обще-
народных выборов (1989 г.) (переходный период) и тексты, принадле-
жащие известным политикам различной политической ориентации
периода 1991-1993 гг. (демократический период). В результате иссле-
дователь обнаружил, что «метафоры недемократического типа посы-
лают сигналы разделения общества на верха и низы, высокие чины и
починенных, родителя и ребенка, дающего задание и получающего

46
его» [Андерсон 2006: 17]. При смене авторитарного дискурса власти
демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается пред-
ставление о кастовом единстве политиков и их «отделенности» от на-
рода. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное
для авторитарного дискурса наделение власти положительными при-
знаками, сближается с «языком народа», но проявляет значительную
вариативность, отражающую вариативность политических идей в де-
мократическом обществе. Всякий текст (демократический или автори-
тарный) обладает информативным и «соотносительным» значением.
Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только
узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как
элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общ-
ность с населением или отдалятся от народа). Все это, по мнению уче-
ного, дает основание считать, что метафоры сигнализируют о начале
политических перемен и даже способствуют этим переменам [Ander-
son 2001b; 2005]. Схожие результаты Р. Андерсон получил на примере
анализа других лексико-грамматических явлений, показав, что демо-
кратизация в СССР и России характеризовалась сближением полити-
ческой речи и разговорного языка. [Anderson 2005].
Заканчивая рассмотрение данной группы публикаций, можно сде-
лать вывод о том, что сопоставление советского политического дис-
курса (на разных этапах его развития) с дискурсом постсоветской Рос-
сии позволяет отчетливее понять специфику каждого из рассматри-
ваемых этапов развития отечественной политической коммуникации, а
также выделить ее общие закономерности.
3. Зарубежные исследования российской политической комму-
никации в ее сопоставлении с политической коммуникацией в
других странах. Существенные свойства современной российской
политической коммуникации становятся более заметными при их со-
поставлении с особенностями политического языка в других государ-
ствах. Так, в книге П.Чилтона рассматриваются особенности понима-
ния метафорического термина «общеевропейский дом» в различных
странах и отмечается, что «общеевропейский дом» М.Горбачева суще-
ственно отличался от «общеевропейского дома» в интерпретации за-
падноевропейских лидеров [Chilton 1996; см. также Chilton, Ilyin 1993].
В исследовании Е. Болотовой и Й. Цинкена [2001] сопоставляются
образы Европы в российской и немецкой прессе, и вновь оказывается,
что советский дом – это скорее коммунальная квартира в многоэтажке,
а не особняк – собственность хозяина, которой он гордится и за кото-
рую он несет полную ответственность.

47
 Исследователи отмечают, что М.Горбачев исходил из презумпции
вхождения Советского Союза в число полноправных «жильцов» обще-
европейского дома, находящегося в совместной собственности прожи-
вающих. Однако некоторые западные политики воспринимали Совет-
ский Союз как «чужака», опасного соседа, живущего за «железным
занавесом», а не как полноправного жильца и совладельца. Немецкие
исследователи Кристина Шеффнер и Сильвия Троммер сопоставили
закономерности употребления метафоры «Наш дом – Европа» / «Евро-
пейский дом» в советском, британском и американском политическом
дискурсе [Schäffner, Trommer 1990; Schäffner 1993], и вновь обнаружи-
лись существенные различия между советским и англоязычным дис-
курсом.
В работах современных зарубежных специалистов особенно заме-
тен возросший интерес к анализу советско-российского политического
дискурса переходного периода в сравнении с политической коммуни-
кацией других стран, в которых протекали схожие политические про-
цессы [Клочко 2006; Downing 1996; Jones 2002; Political Discourse
1998]. Такие исследования показывают, что современная политическая
коммуникация в России все меньше и меньше походит на советский
«новояз»: в своих лучших образцах она следует общемировым тенден-
циям и вместе с тем сохраняет национальные особенности. В то же
время нередко отмечаются и негативные тенденции: чрезмерная аго-
нальность, нехватка толерантности, подозрительность.
К числу крупнейших зарубежных специалистов по лингвистиче-
ской советологии относится профессор Цюрихского университета Да-
ниэль Вайс [Weiss 1995, 1998, 1999, 2000, 2002; Вайс 2000, 2007,
2008а, 2008б и др.], который возглавляет исследовательскую группу по
изучению советского и восточноевропейского политического дискур-
са. Д. Вайса отличает опора на объемный и разнообразный речевой
материал, детальная многоаспектная аргументация, стремление к со-
поставлению различных дискурсов («сталинского», «хрущевского» и
«брежневского», польского, восточногерманского, «гитлеровского» и
советского). Исследователь способен увидеть существенные различия
в, казалось бы, похожих тенденциях. Например, в названных странах
существовал своего рода культ молодости, чистоты и здоровья. Собст-
венное здоровье как полюс, противоположный болезням и немощи
политических врагов, демонстрировалось во время различных массо-
вых спортивных мероприятий, которые были тогда неотъемлемой ча-
стью политических ритуалов и олицетворяли пышущую здоровьем
сплоченность собственных рядов. Как отмечает исследователь, об этом
культе здорового тела красноречиво свидетельствует изобразительное

48
искусство тоталитарной эпохи. Физическая закалка молодого поколе-
ния считалась одной из наиболее важных задач государства.
Значительное место в публикациях Д. Вайса занимает исследова-
ние отзоонимных метафор в советской прессе. Было установлено, что
зооморфное представление образа врагов особенно характерно для
сталинского и хрущевского периодов, тогда как в дальнейшем роль
вербальной и невербальной (плакаты, карикатуры и др.) зоосимволики
заметно сократилась. Показательно, что в 30-50-х гг. прошлого века
для характеристики “своих” применялись всего две метафоры из мира
живой природы – орел и сокол: например, Сталин образно назвал Ле-
нина «горным орлом», а летчики постоянно обозначались как «сталин-
ские соколы».
Для обозначения «чужих» в рассматриваемых политических тек-
стах использовалось более двадцати зооморфных образов. В советской
зоосемиотике отсутствуют медведь и лиса – главные персонажи на-
ционального фольклора, зато широко упоминаются чуждые ему насе-
комые и ползучие гады. Вместе с тем до известной степени советская
пропаганда была “гуманнее” нацистской: на политических карикату-
рах в Германии врагов (евреев) изображали в виде крыс и прочих
мерзких тварей, тогда как в СССР такие образы не использовались.
Хрущевская оттепель ознаменовалась помимо прочего смягчением
зоологических метафор: например, у сталинского прокурора Вышин-
ского образ собаки был представлен во фразе «расстрелять как пога-
ных псов», а у Хрущева – в выражении «моська, лающая на слона» (об
армии ФРГ).
Важное место в исследованиях Д. Вайса занимает сопоставитель-
ное изучение «новояза» в Польше, Германской Демократической Рес-
публике и Советском Союзе, а также сопоставление фашистского и
коммунистического тоталитарных дискурсов. Показательно, что со-
поставляя дискурсы сталинской и гитлеровской пропаганды, автор
последовательно отмечает их однотипные черты («новояз», языковой
экстремизм, аксиологическая поляризация, преобразование лексиче-
ских значений, стандартность и повторяемость образов, метафоры
войны, движения и будущего и др.). Например, с соответствии с прин-
ципом языкового экстремизма в национал-социалистической пропа-
ганде использовались следующие устойчивые формулы: неповтори-
мые в мировой истории успехи; неслыханное в истории великое время;
историческая речь; доверие верующих; несгибаемое решение; непре-
клонная воля; брутальная решимость; беспощадная энергия; неповто-
римое славное прошлое и т. д. Весьма похожие по организации сочета-
ния были широко распространены в советском дискурсе: небывалый

49
успех; всемирно-историческая победа; титаническая деятельность
КПСС; беспощадная борьба; беззаветная преданность; действенные
шаги; твёрдое и последовательное проведение в жизнь; полное и безо-
говорочное присоединение; неуклонный прогресс; незыблемая основа;
величайшее благо; глубочайшая благодарность; целиком и полностью
и т. д. [Вайс 2007].
С другой стороны, швейцарский исследователь постоянно выделя-
ет существенные особенности сталинского и фашистского дискурса:
для первого характерен интернационализм, а для второго – национа-
лизм; для первого коллективизм, а для второго индивидуализм; для
первого обращенность к будущему, а для второго – культ прошлого.
Фашисты умудрялись едва ли всех своих врагов представлять как ев-
реев и им сочувствующих, тогда как образ врага в сталинском дискур-
се был значительно разнообразнее. Для фашистского дискурса было
характерно обращение к природе и «корням», а в советской пропаган-
де воспевалась индустриализация как победа человека над силами
природы. Сталин всегда позиционировал себя как последователя ле-
нинских идей, воплощающий в жизнь «заветы Ильича», тогда как Гит-
лер считал себя единственным создателем нацизма. В отличие от ряда
других исследователей, Д. Вайс акцентирует не сходство, а сущест-
венные различия между советским и фашистским «новоязом» (Вайс
2007).
В целом многообразие сопоставительных исследований, столь ха-
рактерное для рассматриваемого этапа развития политической лин-
гвистики, помогает лучше понять не только общие закономерности, но
и отличительные признаки советского политического дискурса.
4. Зарубежные исследования советской политической комму-
никации, созданные после распада Советского Союза. При таком
подходе главным критерием становится время создания исследования,
а не изучаемый период развития политической коммуникации.
В конце прошлого века значительное количество исследований
были посвящены вопросы о том, «как это случилось», почему прекра-
тил существование Советский Союз? Эти проблемы детально анализи-
руются в сборнике «Political Discourse in Transition in Europe 1989–
1991» [1998], где рассматривается кризис советских институтов и свя-
занного с ними политического дискурса, а также политическая лексика
последнего этапа развития СССР. В частности, К. Ричардсон отмечает,
что Михаил Горбачев был заинтересован в неопределенности термина
«перестройка», что оставляло возможность его различных интерпрета-
ций. Однако в дальнейшем обнаружилось, что даже этот туманный
термин оказался недостаточно туманным: оказалось невозможным

50
назвать «перестройкой» упразднение КПСС, применение вооружен-
ных сил в Баку, Тбилиси и Вильнюсе, распад Советского Союза. Все
это воспринималось уже не как перестройка, а как разрушение или
разгром. Столь же неопределенным долгое время оставалось и понятие
«гласность», которое не было синонимом «свободы слова». В связи с
этим на Западе термины «перестройка» и «гласность» были признаны
«непереводимыми» и обозначались, как «perestrojka» и «glasnost».
А. Р. ДеЛюка [DeLuca 1998] проследил, как смена риторики
М. С. Горбачева влияла на внутриполитическую ситуацию в СССР и
взаимоотношения Советского Союза с остальным миром. Автор по-
следовательно демонстрирует, что новый политический и медийный
дискурс, пропаганда политических символов перестройки, гласности
и нового мышления меняли общественное мнение и привели не к ре-
формированию, а к развалу системы.
Исследованию дискурса перестройки посвящены и многие другие
публикации [DeLuca 1998; Erol 1993; Gibbs 1999; Haudressy 1992;
Malcolm 1991; Mossman 1991; Popp 1998; Rathmayr 1991, 1993; Russell,
Carsten 1996; Schneider 1993; Walker 2003]. Современный интерес ис-
следователей к периоду заката СССР понятен, но, как показывает об-
зор, сохраняет актуальность изучение и более ранних эпох. Новые ис-
торические условия позволили иначе рассмотреть речевую коммуни-
кацию в Советском Союзе, полнее охарактеризовать специфику тота-
литарного языка в его разных проявлениях.
Так, в серии работ профессора университета Флориды М. Горхема
рассмотрен широкий круг языковых явлений периода Советской Рос-
сии [Gorham 1996a, 1996b, 1997, 2000a, 2003]. В исследовании Петра
Червиньского [2008а, 2008б] детально рассмотрена семантика нега-
тивно-оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской
действительности. Маргарита Надель-Червиньска [2008] рассмотрела
варианты песни В. Высоцкого «Райские яблоки» в общем контексте
советского дискурса и показала, что только в тоталитарной модели
мышления райская жизнь может восприниматься как некий аналог
жизни лагерной, когда праведники напоминают заключенных, а апо-
стол Петр – опытного охранника.
Большая работа по исследованию советского политического дис-
курса проводится исследовательской группой под руководством про-
фессора Цюрихского университета Даниэля Вайса (Н. Друбек-Мейер,
М. Гигер, Р. Куммер, Э. Маедер, С. Курт, У. Швендиманн, Л. Штутц,
Б. Юнген). В сферу интереса исследовательской группы входит анализ
коммуникативных политических практик в СССР всех периодов.

51
 Отдельная интересная тема – язык советских иммигрантов за
рубежом. Подобные наблюдения способны показать, как функциони-
рует русский язык в среде его носителей, оторванных от контекста
советской политической жизни. Среди таких публикаций выделяется
монография Дэвида Эндрюса, проанализировавшего язык советских
иммигрантов в США [Andrews 1999], и исследование Клауса Штайнке
[Steinke 2000], проведшего подобные изыскания на примере ФРГ.
В круг интересов современных западных специалистов входит не
только политический дискурс в СССР, но и средства манипуляции об-
щественным сознанием при формировании образа СССР в политиче-
ском дискурсе других стран. Так, Р. Айви продемонстрировал, что в
период холодной войны в США регулярно использовался эффект раз-
мывания границы между буквальными и метафорическими выраже-
ниями. Как пишет исследователь, в американском политическом дис-
курсе сложилась такая ситуация, при которой «мы перестаем говорить
об одной сущности в понятиях другой сущности и начинаем воспри-
нимать различные понятия (например, «дикарь» и «советский чело-
век») как одно целое… Мы руководствуемся фигуральными выраже-
ниями, но действуем так, как будто они буквальные, не понимая, что
две различные смысловые сферы сплавились в единое целое» [Ivie
1997: 72]. Подобное исследование провел и Дж. Беккер, но предметом
его анализа стал образ США в советской и российской прессе [Becker
2002].
Интересны наблюдения известного швейцарского советолога Пат-
рика Серио над советской метафорой языка как «тела нации» и ее
связью с серией метафор родства столь характерных для эпохи
Брежнева [Sériot 1992]. Как отмечает П. Серио, метафора семейной
связи позволяла формировать непротиворечивое представление об
обществе без акцентирования национальных различий. Метафоры по-
зволяли примирить представление о русском языке как родном для
всех народов СССР (для этого было введено понятие второй родной
язык) и знание о существовании других гетерогенных языков. Эта ме-
тафора для языка органично вписывалась в общую систему метафори-
ческих понятий эпохи Л.И. Брежнева (старший брат, братские наро-
ды, братские республики, братские языки).
Патрик Серио метафорически описывает советский официальный
язык, «как карту, не соответствующую никакой реальной территории
(ложь), так и несколько карт для одной и той же территории
(двойственный язык)» [Серио 1993: 85]. Вместе с тем исследователь
отрицает ту слишком крайнюю точку зрения, согласно которой в

52
СССР сосуществовали два независимых языка: обыденный и совет-
ский официальный.
Следует, однако, подчеркнуть, что в нашем понимании необходи-
мо терминологически различать, с одной стороны, изучение Советско-
го Союза (советология), а с другой – изучение постсоветских госу-
дарств (постсоветология). Иначе говоря, представляется, что при опре-
делении границ советологии изучаемый дискурс (в даном случае со-
ветский) важнее, чем время создания исследования (а данном случае
постсоветская эпоха). Каждый из этих этапов развития отечественной
политической коммуникации представляет значительный интерес для
политической лингвистики.
5. Зарубежные исследования политической коммуникации в
постсоветских государствах. Сама внутренняя форма слова «постсо-
ветология» предполагает включение в сферу интересов специалистов
особенностей коммуникации в различных постсоветских государствах.
С этой точки зрения значительный интерес представляют публикации
по речевой коммуникации в прибалтийских странах, Украине или Бе-
лоруссии. Особый интерес привлекает перманентный политический
кризис в Украине [Baysha, Hallahan 2004] и проблема свободы слова в
Белоруссии. Легко заметить, что политическая коммуникация в пост-
советских государствах обнаруживает множество общих закономерно-
стей: так, рассмотренные А.В.Завражиной [2008] средства речевой
агрессии в русскоязычном политическом дискурсе Украины едва ли не
идентичны тем, что используются в современной российской полити-
ческой коммуникации.
Вместе с тем имеет право на существование и более узкое опреде-
ление постсоветологии, которая нередко понимается как исследования,
посвященные только постсоветской России. Такой подход связан с
тем, что именно Россия воспринимается как наследник и правопреем-
ник Советского Союза, а также с акцентированием различий между
постсоветскими государствами, политические лидеры которых часто
подчеркивают свое полное неприятие советской эпохи и стремление к
абсолютному обновлению. С другой стороны, внимательное исследо-
вание выявляет множество однотипных признаков в постсоветской
политической коммуникации, что, разумеется, не означает игнориро-
вания национальной специфики.
В целом изучение лингвистической постсоветологии позволяет, с
одной стороны, лучше понять общие закономерности и специфические
свойства политической коммуникации в отдельных постсоветских го-
сударствах, а с другой – точнее разграничить особенности советской и
постсоветской политической коммуникации. Приходится с сожалени-

53
ем отмечать, что при исследовании постсоветской коммуникации мно-
гие зарубежные авторы не смогли уйти от стереотипов, сложившихся
во времена холодной войны. Некоторые западные специалисты исхо-
дят из однополярной модели политической коммуникации и предпола-
гают, что политический дискурс в свободной России должен в полной
мере соответствовать западной модели. Такой подход едва ли можно
считать продуктивным.
Заканчивая обзор разновидностей «постсоветологических» публи-
каций, необходимо отметить, что эти исследования вносят значитель-
ный вклад в дело формирования образа современной России в зару-
бежном политическом дискурсе. Эти исследования в значительной
степени определяют политику США и других западных стран по от-
ношению к нашему государству. Созданные в советскую эпоху стерео-
типы до сих пор в той или иной степени сказываются на том, как вос-
принимается Россия в сознании западной общественности и политиче-
ских лидеров западных стран. Поэтому рассмотренные в настоящей
статье исследования должны в полной мере учитываться российскими
специалистами, работающими в сфере политической лингвистики,
связей с общественностью и смежных сфер науки и практики.
Постсоветология – это по существу название научного направле-
ния, которое рассматривает современную Россию с точки зрения ее
взаимосвязей с Советским Союзом. Можно предположить, наука, по-
священная исследованию политической коммуникации в России эпохи
подлинной свободы и демократии, будет уже совсем иной и поэтому
получит новое название.

1.6. Лингвистическая парасоветология

В предшествующих разделах были рассмотрены становление и

эволюция лингвистической советологии и постсоветологии. В процес-
се работы над этими разделами было обнаружено, что многие исследо-
вания не могут быть однозначно отнесены к сфере лингвистической
советологии либо столь же однозначно признаны не имеющими отно-
шения к указному научному направлению. Это вполне закономерно,
поскольку давно замечено, что многие важные научные результаты
можно получить именно в процессе междисциплинарных исследова-
ний. Кроме того, в науке всегда существуют «зоны диффузности»,
изучение которых может оказаться полезным для различных научных
направлений.

54
 В настоящем разделе рассматриваются исследования, которые не
в полной мере соответствуют представленному определению лингвис-
тической советологии, однако посвящены смежным проблемам или
относятся к другим периодам развития России. Некоторые из этих ра-
бот созданы авторами, которые не в полной мере воспринимаются как
зарубежные или же имеют преимущественно нелингвистический ха-
рактер, но включают фрагменты, которые способны заинтересовать
филологов. Для обобщающего обозначения указанных исследований
мы решили использовать в качестве рабочего термин «лингвистиче-
ская парасоветология».
Изучение публикаций по лингвистической парасоветологии по-
зволит лучше понять дискурс лингвистической советологии, полити-
ческие и экономические условия, в которых она существовала, науч-
ную парадигму, в рамках которой она развивалась, а следовательно,
представляет несомненный интерес для российских и зарубежных спе-
циалистов по советской политической коммуникации.
Следует подчеркнуть, что к задачам настоящей статьи относится
определение оснований для выделения парасоветологических исследо-
ваний и критериев их классификации, но мы не стремились перечис-
лить все или хотя бы наиболее известные и широко признанные пуб-
ликации рассматриваемой проблематики. В наши задачи не входила
также оценка качества или объективности этих исследований, а также
выявление зависимости от политических и иных условий создания или
публикации. Отметим только, что лишь немногие зарубежные специа-
листы были искренними сторонниками советской идеологии, но едва
ли все они с искренней симпатией относились к России, русскому язы-
ку и российской культуре.
Первая группа рассматриваемых публикаций объединяется по
«географическому» признаку: все они посвящены политической ком-
муникации ВНЕ ПРЕДЕЛОВ Советского Союза (или преимуществен-
но вне территории Советского Союза), но в то же время соответст-
вующие тексты в той или иной мере близки к тем текстам, которые
создавались в Советском Союзе. Лингвистическая парасоветология
объединяет по меньшей мере следующие группы таких публикаций:
– исследования, посвященные лингвополитическому дискурсу
стран-сателлитов СССР (например, характеристика «новояза» в Поль-
ше, Чехии или Румынии);
– исследования, посвященные коммунистическому дискурсу в де-
мократических странах с рыночной экономикой (например, коммуни-
стическая пропаганда в США, Великобритании или Франции);

55
 – исследования (часто сопоставительные), посвященные тотали-
тарному дискурсу и ориентированные на обнаружение общих и осо-
бенных свойств в политической коммуникации коммунистических и
других диктаторских режимов в различных регионах мира (Европа,
Латинская Америка, Азия и Африка).
Ко второй группе публикаций по лингвистической парасоветоло-
гии следует, видимо, отнести исследования, которые посвящены со-
ветскому лингвополитическому дискурсу, но не в полной мере вос-
принимаются как ЗАРУБЕЖНЫЕ или ЗАПАДНЫЕ. Это такие иссле-
дования, которые:
– подготовлены после распада СССР не в России, а в других пост-
советских государствах; такие публикации едва ли могут интерпрети-
роваться как «внешние», как «взгляд со стороны», поскольку они на-
писаны бывшими нашими соотечественниками;
– созданы в странах, выступавших как политические союзники
СССР и отличавшихся соответствующей организацией политического
дискурса (Болгария, Польша, Венгрия и др.).
Выделение последней подгруппы может вызвать возражения, од-
нако следует учитывать, что лингвистов из указанных стран в совет-
ское время не называли советологами, поскольку это обозначение ис-
пользовалось только по отношению к «буржуазным наймитам и кле-
ветникам».
К третьей группе парасоветологических, видимо, следует отнести
исследования, не советского, а досоветского и постсоветского лингво-
политического дискурса. Среди публикаций, относящихся к постсо-
ветскому дискурсу, целесообразно разграничить две подгруппы:
– исследования, посвященные лингвополитическому дискурсу со-
временной России (постсоветология).
– исследования, посвященные не лингвополитическому дискурсу
России (как правопреемника СССР), а политической коммуникации в
других постсоветских государствах.
Включение последней подгруппы в состав парасоветологических
исследований может вызвать возражение, но следует учитывать, что
политическая коммуникация во многих постсоветских странах все еще
сохраняет многие свойства, характерные для советского периода.
К четвертой группе рассматриваемых публикаций мы отнесли та-
кие, которые не относятся к числу собственно ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ,
но включают материалы, которые могут быть интересны филологам и
учитываться филологами в своих профессиональных изысканиях.
В нашем обзоре не рассматриваются публикации, которые посвя-
щены общим проблемам развития и функционирования русского язы-

56
ка в советский период, хотя вполне закономерно, что процессы в ху-
дожественной, официально-деловой или разговорной речи оказывают
определенное воздействие и на политическую коммуникацию в ее ме-
дийном и институциональном вариантах.
Рассмотрим специфику выделенных направлений парасоветоло-
гии и наиболее показательные публикации соответствующих авторов.
В первом из указанных направлений отчетливо выделяются следую-
щие подгруппы.
1.1. Исследования, посвященные политической коммуника-
ции в «странах народной демократии», то есть государствах, идео-
логических близких к Советскому Союзу. В таких публикациях не-
редко выявляются общие закономерности политической коммуника-
ции в условиях коммунистической диктатуры. Например, анализ пуб-
ликаций И. Борковского [Borkowski 2003], Е. Бральчика [Bralczyk
1999, 2001, 2003], А. Вежбицкой [Вежбицка 1993], Д. Галасиньского и
А. Яворского [Galasiński, Jaworski 1997], М. Гловиньского [Głowiński
1990, 1991, 1996], А. Зволиньского [Zwoliński 2003], И. Карпиньского
[Karpiński 1989] и А. Северской-Хмай [Siewierska-Chmaj 2006], посвя-
щенных польскому «новоязу» и языковому сопротивлению, показыва-
ет, что многие выявленные закономерности присущи не только совет-
ской, но и польской политической коммуникации. Вместе с тем за
многочисленными сходствами исследователи находили и специфиче-
ские отличия между советским «новоязом» и официальными дискур-
сами других коммунистических стран (см., например, исследование
Й. Бральчика, посвященное анализу политической пропаганды в ПНР
[Bralczyk 2001]).
Анна Вежбицка исследует номинации, используемые в социали-
стической Польше для обозначения органов политической контрраз-
ведки, и показывает, что народная ненависть и одновременно презре-
ние к карательным структурам находит отражение на лексико-
семантическом уровне. В связи с этим вводится понятие «языковое
сопротивление» [Вежбицка 1993], которое впоследствии было приме-
нено при изучении диссидентского дискурса в различных странах ([см.
также Dabert 1995; Dytman 1999]).
Французский исследователь Ж.-Ж. Куртин пишет о дискурсе «го-
сударственных языков», «процеживающих воспоминания об историче-
ских событиях и наполняющих коллективную память определенными
высказываниями, которым они обеспечивают повторяемость, при том
что другие высказывания обрекаются ими на уничтожение или забве-
ния» [Куртин 2002: 96]. В качестве яркого примера такого «процежи-
вания» приводится рассказ о двух вариантах одной и той же фотогра-

57
фии лидера чехословацких коммунистов Клемента Готвальда, который
с балкона произносит знаменитую речь, открывающую историю со-
циалистической Чехословакии. На Готвальде меховая шапка, а рядом с
ним стоит с непокрытой головой другой коммунистический лидер –
Клементис. Журналисты трогательно описывали, что было холодно и
именно Клементис отдал Готвальду свою шапку, чтобы уберечь руко-
водителя от простуды. Через четыре года Клементис был обвинен в
измене и повешен. Вскоре появился отретушированный вариант фото-
графии: оказывается, что Клементиса не было на том балконе и не так
уж важно, откуда у Готвальда взялась шапка. Хорошо известно, что
примеры выборочной памяти и намеренного беспамятства демонстри-
рует политическая коммуникация любого тоталитарного государства:
особенно яркие примеры приводят В. Клемперер, Д. Вайс,
А. Вежбицка, М. Гловиньский, М.В. Горбаневский и Н.А. Купина.
В странах социалистического лагеря власти следовали образ-
цам советской агитации, в капиталистических странах преобладали
тенденциозно критические работы. В этом отношении примечателен
пример Китая. В периоды относительно благополучных политических
отношений с Советским Союзом в Китае следовали образцам совет-
ской политической риторики, но в ситуации кризиса оценки менялись
на диаметрально противоположные: риторические эталоны советских
лидеров становились объектом беспощадной критики. Типичным при-
мером может служить вышедшая в Пекине книга Вэя Чи с характер-
ным названием «Советский Союз при новых царях» [Chi 1978]. Актив-
но цитируя труды В.И. Ленина, автор разоблачает «предательство»
идеалов коммунизма «хрущевско-брежневской кликой» и ее «фашист-
ской партией». В.Чи обращает особое внимание на советский полити-
ческий язык, с помощью которого «империалистические» цели при-
крываются словами об ограниченной независимости, международном
разделении труда, международной диктатуре, а военная «агрессия»
СССР маскируется высказываниями о мире, разоружении, разрядке,
помощи друга или естественного союзника. Стремление к этнической
самобытности называлось национальным высокомерием, что не пола-
галось верным сынам великой России и т.п.
Примечательно, что, несмотря на очевидную тенденциозность,
в подобных демаршах появлялись элементы критики советского ново-
яза, обычно недопустимой в дискурсах социалистических стран.
1.2. Исследования, посвященные коммунистическому дискур-
су в демократических странах с рыночной экономикой. Специаль-
ные наблюдения свидетельствуют о существенных различиях комму-
нистической пропаганды при ее использовании, с одной стороны, в

58
тоталитарных государствах, а с другой – в странах, где возможны по-
литические дискуссии между различными партиями, где коммунисты
находятся в оппозиции.
На коммунистическую пропаганду обратили пристальное внима-
ние уже после Первой мировой войны. Немецкие генералы отказыва-
лись признавать свое поражение, объясняя это тем, что Германия про-
играла войну не на полях сражений, а в результате разрушения граж-
данского единства внутри страны. Именно недовольные властями гра-
ждане, «одурманенные» вражеской и коммунистической пропагандой,
стали теми «предательскими элементами», которые нанесли «удар но-
жом в спину бравого немецкого солдата». Такие аргументы выглядели
убедительно, особенно на фоне победы большевиков в России в 1917
г. (мало кто сомневался, что пропаганда сыграла важнейшую роль в
ряду беспрецедентных социально-политических трансформаций рос-
сийского общества). Потребность в изучении пропаганды стала еще
более актуальной после того, как режимы Б. Муссолини и А. Гитлера
получили массовую поддержку в Италии и Германии.
Едва ли не первым крупным лингвополитическим исследованием
методики, стилистики и прагматики коммунистической пропаганды в
США стала знаменитая монографии Гарольда Лассвелла и Дороти
Блюменсток «World Revolutionary Propaganda: A Chicago Study»
[Lasswell, Blumenstock 1939; см. также: Лассвелл, Блюменсток 2007],
посвященная комплексному исследованию коммунистической пропа-
ганды в Чикаго периода Великой депрессии, которая весьма способст-
вовала распространению радикальной идеологии.
В этой ситуации исследование коммунистической пропаганды –
тема для жителей США весьма актуальная, о чем можно судить по
основным вопросам, которые Г. Лассвелл и Д. Блюменсток формули-
руют в начале своей книги: Завоюет ли коммунизм Америку? Нахо-
димся ли мы на стадии перехода от «индивидуалистской Америки» к
«советизированной Америке»? Для ответа на эти вопросы авторы ста-
вят перед собой задачу определить относительную силу факторов, оп-
ределяющих распространение и ограничение коммунистических идей
в США. Поставленные задачи потребовали детального и многоаспект-
ного рассмотрения факторов, способствующих успехам агитаторов. На
основе теории семиотики пропаганда рассматривается авторами как
манипуляция символами, в ходе которой символы политической элиты
должны быть заменены символами контр-элиты, с вытекающей отсюда
переоценкой действительности. Это исследование в дальнейшем стало
своего рода образцом, который был использован при изучении комму-
нистического движения в различных экономически развитых странах.

59
 Совершенно иной подход наблюдается во французской школе
анализа дискурса [Куртин 2002; Серио 1999 и др.], участники которой
активно занимались изучением политической коммуникации, в том
числе и коммуникативной практики французских коммунистов. Как
пишет П. Серио, французская школа анализа дискурса рождалась «под
знаком стыковки, как это тогда называлось, трех «китов»: Лингвисти-
ки, Исторического материализма и Психоанализа [Серио 2002 : 33];
три имени стали знаменем этого подхода – Маркс, Фрейд и Соссюр
Ж. Ж. Куртин делает вывод о том, что «коммунистический дискурс
является продуктом реальной истории, но одновременно он является и
продуктом фиктивной истории: «эффекты памяти <…> создают иллю-
зию застывшей истории, истории неподвижного времени, которое сто-
ит на месте; происходит замораживание исторического времени, в ко-
тором формируется дискурсность» [Куртин 2002 : 102].
Рассмотренные публикации свидетельствуют, что обнаруживают-
ся общие черты коммунистического дискурса при его функционирова-
нии, с одной стороны, в странах, где коммунисты находятся у власти, а
с другой – в странах, где коммунисты работают как оппозиция. Однако
наиболее ярко свойства коммунистического дискурса проявляются в
том случае, когда коммунисты оказываются во главе государства.
Кстати, эта закономерность проявляется и в современной России, где
коммунисты особенно решительно выступают за соблюдение демокра-
тических прав и свобод.
1.3. Сопоставительные исследования тоталитарного дискурса.
К этой группе исследований относятся изыскания, ориентированные
на обнаружение общих и особенных свойств в политической комму-
никации диктаторских режимов в различных регионах мира (фашист-
ская Германия, маоистский Китай, Кампучия времен «красных кхме-
ров», Куба по руководством Кастро, Румыния при Чаушеску, Ливия
при Кадаффи и др.). Подобные исследования [Вайс 2007; Arendt 1973;
Ilie 1998; 2005; Ji 2004; Schoenhals 1992; 1994; Schoenhals, Guo 2007;
Weiss 1998; Xing 2004; Young 1991 и др.] внесли важный вклад в ис-
следование общих закономерностей политической коммуникации, ха-
рактерной для тоталитарных режимов.
Первой в этом отношении, несомненно, была книга Виктора
Клемперера «Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога»
[Клемперер 1998], которая была впервые опубликована в 1946 году и
содержала не только материалы по языку фашизма, но и некоторые
сопоставления советского и фашистского языка. По существу сходные
проблемы рассматриваются в публицистических и художественных
произведениях Джорджа Оруэлла, где дается развернутая характери-

60
стика не только потенциального английского «новояза» («newspeak»),
но и коммуникативных приемов, характерных для британских социа-
листов и коммунистов в 30-е – 40-е годы прошлого века [Оруэлл 2006].
На следующих этапах развития политической лингвистики спе-
циалисты все снова и снова стремятся к сопоставлению коммунисти-
ческого и фашистского дискурса. Крупной работой в этой сфере стала
монография Джорджа Янга «Totalitarian language: Orwell's Newspeak
and its Nazi and Communist Antecedents» («Тоталитарный язык: новояз
Оруэлла и его нацистские и коммунистические предшественники»)
[1991]. Как отмечает исследователь, правительства, ищущие тотально-
го контроля над обществом, обращают пристальное внимание на язык,
потому что полагают, что смена понятий и определений приведет к
изменению способа мышления и действия. Вместе с тем даже в усло-
виях тотального промывания мозгов многие люди не принимают аль-
тернативный дискурс власти независимо от того, находятся они на
свободе, в фашистском концентрационном лагере или в советском
ГУЛАГЕ, описанном А.И.Солженицыным.
Дж. Янг не видит принципиальных различий между фашистским
и коммунистическим дискурсами, акцентирцуя внимания на схожести
методов языковой манипуляции сознанием в обеих странах. Несколько
иную позицию занимает Даниэль Вайс, подготовивший исследование
«Сталинистский и национал-социалистический дискурсы пропаганды:
сравнение в первом приближении» [Вайс 2007]. В отличие от многих
других специалистов Д. Вайс обращает преимущественное внимание
на различия двух тоталитарных дискурсов.
Сопоставление тоталитарного и демократического дискурсов по-
казывает, что одним из наиболее ярких признаков первого могут слу-
жить существенные различия в средствах политической коммуника-
ции, которые используются правящей партией и оппозицией. Свобод-
ный от критики, официальный политический язык в тоталитарном го-
сударстве все более приобретает черты «новояза». Соответственно
протест против него в значительной степени проявляется в языковой
сфере: возникает «языковое сопротивление», специфическая лексика и
фразеология, своего рода диссидентские жаргоны, политический про-
тест нередко проявляется в форме насмешки над коммуникативной
практикой правящей партии.
Объединяющим признаком следующей группы зарубежных ис-
следований служит тот факт, что их авторы испытали на себе то или
иное влияние советского политического дискурса и российской лин-
гвистики. В советскую эпоху эти специалисты не воспринимались (и в

61
большинстве своем до настоящего времени не воспринимаются) как
«западные советологи». Здесь можно выделить следующие подгруппы.
2.1. Исследования, которые посвящены советскому лингвопо-
литическому дискурсу, но были созданы не в России, а в других
экс-советских государствах. Такие публикации юридически считают-
ся зарубежными, они полностью свободны от советской и постсовет-
ской цензуры. Однако последнее вовсе не означает полной свободы от
политического давления и тем более полного идеологического нейтра-
литета. В целом ряде случаев такие публикации полны ненавистью не
только к советской идеологии, но и ко всему русскому. Нередко быв-
шие «советские филологи» удивительно быстро становятся активиста-
ми антироссийских политических движений, черпая факты для своих
разоблачений именно в советских политических текстах.
Вместе с тем лучшие специалисты стремятся к максимальной
объективности. Важным преимуществом подобных авторов (по срав-
нению с западными исследователями) служит то, что они «изнутри»
знакомы с советской политической коммуникацией, а поэтому лучше
понимают ее скрытые механизмы и реальную степень эффективности.
Многие специалисты по политической коммуникации из постсовет-
ских государств испытали в своем научном развитии значительное
воздействие советской лингвистической науки (учились России, за-
щищали диссертации в российских вузах и др.).
Среди лучших публикаций подобного рода следует назвать моно-
графию литовского лингвиста Элеоноры Лассан «Дискурс власти и
инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ» [Лассан
1995], в которой детально рассматриваются различия в политической
коммуникации между представителями коммунистической элиты и
инакомыслящими. Значительный интерес представляют также работы
А. Д. Дуличенко, Н. Н. Клочко, С. Н. Муране, Б. Ю. Нормана,
И. Ф. Ухвановой-Шмыговой и других специалистов из бывших совет-
ских республик.
2.2. Исследования по проблемам советской политической
коммуникации, подготовленные специалистами из государств,
которые были политическими союзниками СССР. Когда советские
идеологические лидеры говорили об ущербности западной советоло-
гии, то они вовсе не имели в виду языковедов из идеологически близ-
ких государств, многие из которых учились в Советском Союзе, хоро-
шо знали советскую действительность и не позволяли себе некоррект-
ных высказываний. До середины 80-х гг. прошлого века публикации
болгарских, чешских, словацких русистов по многим признакам были
ближе к публикациям советских филологов, чем к исследованиям за-

62
падных советологов. Многие из этих ученых до сих пор изучают со-
ветский политический язык, нередко обнаруживая тонкие закономер-
ности, которые способен увидеть только специалист, хорошо знако-
мый с соответствующими материалами. В качестве одного из приме-
ров можно назвать статью Петра Червиньского, где рассматриваются
оценочные характеристики при обозначении лиц в позднесоветском
языке [Червиньски 2007].
Серию работ о языке советского тоталитаризма провел венгерский
исследователь Сергей Тот. Лингвист рассмотрел лексико-
грамматические особенности советского новояза, акцентируя внима-
ние на анализе сокращений и аббревиатур [Тот 1998; Tóth 1991a,
1991b, 1994, 2000]. Его хорватский коллега Н. Петкович провел иссле-
дование эволюции языка советской пропаганды, проанализировав ста-
тьи из газеты «Правда» за 1921-1938 гг. [Petkovič 2000].
Вместе с тем во многих подобных публикациях проблемы идеоло-
гического воздействия на развитие русского языка и особенности по-
литической коммуникации в советском обществе рассматриваются с
достаточно критических позиций. Примером может служить моногра-
фия И. Коженевской-Берчиньской о «советизации» русского языка
[Korzeniewska-Berczyńska 1991].
Во многих публикациях представлено сопоставление политиче-
ской коммуникации в России и других посттоталитарных государст-
вах. Так, в исследовании А. Зых и О. Малысы рассмотрены способы
дискредитации противников в официальных выступлениях политиков
и отмечается, что в современной Польше принципы взаимного уваже-
ния и толерантности нарушаются еще чаще, чем в постсоветской Рос-
сии [Зых, Малыса 2006]. Интересные данные о параллелизме теат-
ральной метафоры в российском и болгарском политическом дискурсе
начала XXI века представлены в статье Е. Стояновой. Вместе с тем
автор отмечает, что в российской прессе более распространены мета-
форические образы, связанные с цирком, а в болгарской – метафоры,
относящиеся к фрейму-источнику «кукольный театр» [Стоянова 2006].
Сопоставление развития советской политической коммуникации в
России с аналогичными процессами в других посттоталитарных стра-
нах способствует более широкому рассмотрению проблемы, позволяет
выявлять общие и особенные признаки в параллельных процессах раз-
вития политических дискурсов. Вместе с тем специалисты из Восточ-
ной Европы иногда способны более точно, чем их западные коллеги,
фиксировать неочевидные процессы и следы уходящего коммунисти-
ческого дискурса.

63
 Отметим также, что к числу специалистов, испытавших значи-
тельное влияние советского политического дискурса, можно было бы
отнести и большинство эмигрантов, ставших со временем известными
на Западе специалистами по советской политической коммуникации
(И. Земцов, С. Карцевский, Л. Ржевский, А. и Т. Фесенко и др.). Одна-
ко эти публикации традиционно рассматриваются в общем массиве
советологических исследований, что вполне закономерно, если учесть
их остро критическую направленность, разоблачительный пафос и
подчеркнутую противопоставленность исследованиям, созданным в
Советском Союзе.
3. Исследования досоветской и постсоветской политической
коммуникации.
Исследования, посвященные закономерностям политической
коммуникации в постсоветской России, были проанализированы выше
в рамках характеристики лингвистической постсоветологии.
Значительный интерес представляют и зарубежные исследования,
посвященные досоветскому этапу развития российской политической
коммуникации. Чаще всего это только отдельные разделы или даже
частные замечания в общих обзорах и учебниках: см. в частности,
вводный раздел в учебнике Л. Рязановой-Кларк и Т. Вэйда [Ryazanova-
Clarke, Wade 1999]. Среди монографических исследований можно на-
звать, в частности, диссертацию украинского специалиста
Л. Л. Бантышевой «Структурно-системный анализ общественно-
политической лексики русского языка конца ХIХ – начала ХХ века»
[Бантышева 2007].
Видимо, уже совершенно выходят за рамки советологии исследо-
вания, посвященные политическому дискурсу постсоветских госу-
дарств (в том числе русскоязычному), например, написанная по мате-
риалам латвийской прессы статья И. Милевич по проблемам этикетно-
сти речевого поведения политика [Милевич 2007], диссертация
А. В. Завражиной [2008] или публикации О. И. Андрейченко,
Ф. С. Бацевича, В. В. Демецкой, Л. Ф. Компанцевой, Л. А. Куд-
рявцевой, И. Литовченко, К. С. Серажим, Л. А. Ствицкой,
Г. М. Яворской, посвященные современному политическому дискурсу
Украины и охарактеризованные в обзоре Л. Е. Бессоновой [2007]. Вме-
сте с тем нетрудно заметить, что политическая коммуникация в пост-
советских государствах обнаруживает множество общих закономерно-
стей: так, рассмотренные А. В. Завражиной средства речевой агрессии
в русскоязычном политическом дискурсе Украины, едва ли не иден-
тичны тем, что используются в современной российской политической
коммуникации.

64
 В рамках четвертой группы рассматриваются публикации, кото-
рые лишь косвенно связаны с лингвистикой, но включают материалы,
которые могут быть в той или иной степени интересны специалистам
по политической коммуникации. Это работы, посвященные советской
журналистике, литературе, культуре, социальным и политическим
проблемам Советского Союза. Возможно, сюда же следует отнести и
не претендующие на строгую научность статьи и книги зарубежных
журналистов и политиков, посвященные (полностью или частично)
проблемам политической коммуникации в Советском Союзе.
Представляется, что каждая из рассмотренных групп парасовето-
логических исследований важна не только сама по себе, но и как неко-
торый фон, способствующий более полному пониманию традицион-
ной советологии и советского политического дискурса.
Заканчивая обзор «парасоветологических» публикаций, необхо-
димо отметить, что эти исследования (вместе с «классической» лин-
гвистической советологией и – в меньшей степени – с российской по-
литической лингвистикой) внесли важный вклад в дело формирования
образа Советского Союза (и всего мирового коммунистического дви-
жения) в сознании зарубежной общественности. Названные исследо-
вания в значительной степени определяли политику США и других
западных стран по отношению к странам социалистического лагеря.
Созданные в советскую эпоху стереотипы до сих пор в той или иной
степени сказываются на том, как воспринимается современная Россия
в сознании западной общественности и зарубежных политических ли-
деров.

Заключение
В последние годы советологические, постсоветологические и па-
расоветологические публикации привлекают все большее внимание
отечественных специалистов по лингвистике, межкультурной комму-
никации, истории, журналистике, политологии и социологии. При
всем разнообразии политических взглядов соответствующих западных
авторов, при всех различиях в используемых методах и приемах, а
также в поставленных задачах и полученных результатах эти публика-
ции отражают (хотя, разумеется, не всегда полно, объективно и бес-
пристрастно) важные закономерности развития советской политиче-
ской коммуникации и эволюцию западных взглядов на советский по-
литический дискурс.
Рассмотренный в настоящей монографии материал позволяет
сделать следующие обобщения.

65
 1. В истории лингвистической советологии целесообразно рали-
чать следующие этапы:
– этап становления лингвистической советологии (1918 – 1945
гг.);
– этап развития лингвистической советологии в годы холодной
войны (1946 – 1964 гг.);
– этап эволюции лингвистической советологии в период разрядки
(1965 – 1984 гг.);
– заключительный этап существования лингвистической сове-
тологии в период демонтажа социалистической системы и перехода к
рыночной экономике (после 1984 г.).
Основанием для выделения названных этапов служит не только
общая периодизация истории Советского Союза в ее взаимосвязи с
историей отношений СССР и внешнего (преимущественно враждебно-
го) мира, но закономерности развития самой лингвистической совето-
логии в ее взаимосвязи с общей советологией.
Названные этапы развития советологии отличаются по исполь-
зуемым методам научного исследования, по приоритетным аспектам
рассмотрения политической коммуникации, по характеру взаимодей-
ствия американской и западноевропейской лингвистической советоло-
гии, по интенциям авторов, стремившихся в меру своего понимания
соответствовать запросам общества и государства.
Отдельную группу составляют постсоветологические исследова-
ния, направленные на изучение политической коммуникации в период
после распада Советского Союза, на описание процессов преобразова-
ния советского политического дискурса в постсоветский политический
дискурс.
С советологическими и постсоветологическими исследованиями
тесно связана парасоветология – научное направление, ориентирован-
ное на изучение общих закономерностей коммунистического и тотали-
тарного дискурса, а также закономерностей их исторических преобра-
зований в различных регионах мира.
2. Важно дифференцировать этапы эволюции советологии (а
также постсоветологии и парасоветологии) и периоды развития совет-
ской политической коммуникации, к которым обращено то или ино-
еисследование.
В центре внимания значительной части советологических иссле-
дований было «недавнее прошлое», коммуникативную ситуацию и ее
описание разделял очень небольшой промежуток времени. Например,
Джон Рид в 1918 году опубликовал книгу о русской революции 1917

66
года [Рид 1987], а Андре Мазон опубликовал свое исследование о рус-
ском языке периода революции в 1920 году [Мазон 2007].
Значительно реже авторы обращаются к относительно отдален-
ным этапам развития советской политической коммуникации (так,
созданное в конце ХХ века исследование Даниэля Вайса [Вайс 2007]
посвящено сопоставлению нацистского и сталинистского дискурса, то
есть коммуникативной ситуации полувековой давности).
Однако чаще всего исследования советологов давали характери-
стику «расширенного настоящего», то есть анализировали сущест-
вующие в данный исторический момент условия политической ком-
муникации. Например, языковой дискурсе перестройки максимально
активно изучался именно в годы, когда страной руководил
М.С.Горбачев [Benn 1987, 1989; Downing 1988; Goban-Klas 1989;
McNair 1989; Niqueux 1990; Urban 1988; Woodruff 1989].
Такое распределение интересов исследователей вполне законо-
мерно: советология в ХХ веке была не столько академической наукой,
сколько своего рода теоретическим ориентиром для зарубежных поли-
тических активистов и журналистов. Соотетственно советологи стре-
мились писать о том, что особенно интересно их читателям в данный
исторический момент.
При “хронологической” (ориентированной на исследуемый исто-
рический период развития русского политического языка) классифи-
кации противопоставляются публикации, посвященные досоветскому,
советскому и постсоветскому периодам развития русского политиче-
ского языка.
При рассмотрении политического языка новейшего времени спе-
циалисты приходят к выводу, что в прошлом осталась жесткая регла-
ментация, которая определяла строгое следование всевозможным нор-
мам (языковым, речевым, жанровым, этическим, композиционным и
иным) и ограничивала проявления индивидуальности. Эта регламента-
ция в каких-то случаях играла положительную роль (например, не до-
пускала использования грубо-просторечной и жаргонной лексики, ог-
раничивала поток необязательных заимствований), но именно она и
определяла те качества “советского” языка, которые в одних случаях
вызывают его критику, а в других – некоторую ностальгию.
3. Советская политическая коммуникация рассматривается в ис-
следованиях американских и западноевропейских советологов в раз-
личных аспектах.
Многие исследователи стремились дать общую характеристику
советской (и – шире – тоталитарной) политической коммуникации,
выделить общие категории политической лингвистики, сформулиро-

67
вать теоретические основы этой науки, охарактеризовать ее понятий-
ный аппарат и терминологию (Дж. Андерсон, Д. Вайс, Т. Вейд, Дж.
Данн, А. Инкелес, П. Серио, М. Фабрис и др.).
Особенно часто внимание исследователей привлекают лексика и
фразеология советского языка, поскольку изменения в лексике, фра-
зеологии и лексической стилистике наиболее заметны. Каждый новый
поворот в историческом развитии государства приводит к языковой
“перестройке”, создает свой лексико-фразеологический тезаурус,
включающий также концептуальные метафоры и символы (Р. Андер-
сон, И. Земцов, А. Мазон, Н. Лейтес, С. Карцевский и др.).
В рамках грамматических исследований чаще всего отмечается
обилие сложносокращенных слов и аббревиатур (А. Бэклунд, А.Мазон,
Э. Мэндра, Дж. Патрик, С.Карцевский и др.); значительный интерес
представляет анализ номинализаций (П.Серио).
Значительная часть исследований посвящена сопоставлению или
автономному исследованию «дискурса власти» и «дискурса сопротив-
ления». Специалисты выяснили, что на смену диглоссии, характерной
для советского общества, в котором отчетливо разграничивались тота-
литарный язык и языковое сопротивление, пришла «стилистическая
полифония», в которой отчетливо противопоставлены три варианта:
язык власти, язык демократической оппозиции и язык прокоммуни-
стической оппозиции (А. Вежбицка, П. Серио, Т. Вейд, Дж. Данн, В.
Заславский, А. Инкелас, Б. Корми, Н. Лейтес, Дж. Стоун, М. Фабрис и
др.).
Большое количество публикаций посвящено изучению специфи-
ки отдельных жанров политического языка – ораторская практика по-
литических лидеров, медийный вариант политического языка, партий-
ные и государственные документы, листовки и лозунги. В постсове-
тологические исследованиях отмечается постоянное расширение и
обновление жанрового и стилистического арсенала политической
коммуникации (Р. Андерсон, Д. Вайс, Дж. Данн, П. Серио,
В. Заславский, И. Земцов, А. Инкелес, Б. Корми, Н. Лейтес, П. Серио,
Д. Стоун, М. Фабрис, В. Юровский и др.).

Значительный интерес представляют публикации, посвященные

идиолектам наиболее известных политических лидеров: И.В.Сталина,
Н.С.Хрущева, Л.И.Брежнева, М.С.Горбачева, Б.Н.Ельцина,
В.В.Путина. Многие авторы отмечают, что в постсоветский период
речевые портреты политиков становятся более узнаваемыми, ярче
проявляется индивидуальность (Р. Андерсон, Д. Вайс, П. Серио и др.).
Вместе с тем можно сделать вывод о том, что и в советское время ре-

68
чевая практика высших руководителей государства была масимально
индивидуализированной и отличалась значительной свободой. Поло-
жение о характерных для советского языка стандартности и отсутст-
вии личностного начала, видимо, относится только к речевой практике
рядовых функционеров. Речевая свобода (хотя и относительная) вос-
принималась как особая привилегия политического лидера страны (это
особенно относится И.В. Сталину, Н.С. Хрущеву, М.С .Горбачеву и
Б.Н. Ельцину).
Важное место в исследованиях политической коммуникации за-
нимает критический анализ (по Т.А. ван Дейку и Р.Водак) проявлений
социального неравенства и коммуникативных манипуляций сознанием
адресата. Многие специалисты отмечают повышенную агрессивность
советской политической речи, в том числе активное использование
конфронтационных стратегий и тактик речевого поведения (угрозы,
игнорирование, дискредитация, брань, ложь, наклеивание ярлыков,
оскорбления и др.).
В самостоятельную группу имеет смысл выделить исследования,
направленные на изучение прагматики советской политической ком-
муникации: эффективности советской политической пропаганды, ме-
тодики агитационной работы, лингвистических и концептуальных
средств убеждения, используемых в советских СМИ [Lendvai 1981;
Mickiewicz 1981; White 1980; де Сола Пул 2008 и др.].
Совершенно особое место занимают публикации, посвященные
сопоставительному анализу политической коммуникации в России и
других государствах (Р. Андерсон, Д. Вайс, П. Серио, де Сола Пул, Й.
Цинкен и др.). Сопоставление политической коммуникации различных
стран и эпох позволяет отчетливее дифференцировать “свое” и “чу-
жое”, случайное и закономерное, “общечеловеческое” и свойственное
только тому или другому национальному дискурсу. Вместе с тем мож-
но заметить, что лишь немногие советологи обращали внимание на то,
что многие черты советского политического дискурса в значительной
мере определяются общими закономерностями политической комму-
никации, важной целью которой является воздействие на обществен-
ное сознание и мобилизация общества на решение поставленных вла-
стными структурами задач.
Как показывает представленный обзор, с момента своего возник-
новения лингвистическая советология представляет собой самостоя-
тельное направление советологических исследований.
Принадлежность публикаций к этому направлению часто отражается в
их названиях, при формулировании цели и задач исследования, при

69
определении предмета и объекта изучения, при характеристике
материала, лежащего в основе работы.
4. Лингвистическая советология, в отличие от других направлений
науки, не выработала собственной методологии, но активно использо-
вала методы и приемы, характерные для соответствующего этапа раз-
вития базисных наук – лингвистики, философии, политологии, психо-
логии, социологии, коммуникативистики и др.
На первом этапе развития советологии особенно часто использова-
лись такие лингвистические методы, как риторический анализ текста,
стилистическое и структурно-семантическое описание. В годы холод-
ной войны преобладала риторическая критика текста, в том числе
жанровая критика, нарративный анализ, критика метафорики, идео-
графическая критика и др. В этот период усилилось внимание к про-
блемам аксиологии, семиотики и – в меньней степени – психологизма.
Все чаще использовался квантитативный анализ семантики и контент-
анализ. В годы разрядки арсенал лингвистической советологии попол-
нился за счет использования критического анализа дискурса, француз-
ской школы анализа дискурса, коммуникативистики, теории текста,
психолингвистики, когнитивных исследований, в том числе теории
концептуальной метафоры.
Многообразие используемых методов и методик обогащает лин-
гвистическую советологию: каждый метод имеет свои достоинства и
позволяет обнаружить некоторые факты и закономерности, не привле-
кавшие внимания исследователей, использующих иной научный аппа-
рат.
Важно подчеркнуть, что во многих публикациях используются раз-
нообразные методы и приемы изучения политической коммуникации,
совмещаются критический, нормативный и описательный аспекты
исследования, привлекаются материалы, относящиеся к разным этапам
развития политической коммуникации, сопоставаляются результаты
советологов, занимающихся ее политическими, лингвистическими,
социологическими и иными аспектами.
5. Американская и западноевропейская лингвистическая совето-
логия, несомненно, представляют собой единое научное направление,
но в то же время при внимательном изучении в работах американских
и западноевропейских советологов обнаруживаются и некоторые раз-
личия.
До середины прошлого века специалисты из Западной Европы об-
ращались преимущественно к изучению изменений в системе языка,
обусловленных революцией и новым политическим режимом, а также
к стилистической и лингвосоциологической критике советизмов. В это

70
же время американские исследователи предпочитали анализировать
политические тексты как средство воздействия, активно обращались к
прагматике речевой деятельности в политической коммуникации, пло-
дотворно использовали квантитативные методики. В годы холодной
войны лингвистическая советология стремительно развивалась, спе-
циалисты использовали самые современные для того времени методы
и приемы исследования. Следует признать, несомненное лидерство
американских специалистов в советологических исследованиях совет-
ской политической коммуникации названного периода.
Положение заметно изменилось в семидесятые-восьмидесятые го-
ды, когда западноевропейские специалисты начали активно использо-
вать новые методики, в том числе созданные в Европе (критический
анализ дискурса, психоанализ, французская школа анализа дискурса и
др.). Американские исследователи предпочитали работать в рамках
риторического и когнитивного направлений. В этот период все чаще
декларировались метологические различия между европейскими (осо-
бенно французскими) и американскими научными школами.

6. Парадоксально, что лишь немногие советологи стремятся раз-

граничить, с одной стороны, свойства советской политической комму-
никации, определяемые российскими традициями и спецификой рус-
ского языка, а с другой – свойства советской политической коммуни-
кации, которые определялись тоталитарной системой. Постоянное ис-
пользование стандартных фраз, шаблонных выражений, деиндивидуа-
лизированность изложения во многом связаны со страхом: советские
политики и журналисты всегда боялись совершить политическую
ошибку, которая в те годы могла иметь для автора катастрофические
последствия. Определенную свободу имели только политические ли-
деры страны, которые по существу сами создавали образцы политиче-
ской коммуникации, которым стремились следовать все, кто хотел
быть причисленным к единомышленникам, соратникам и просто чело-
веком, следующим партийным курсом. Как только исчез страх, так
сразу же изменилась политическая коммуникация, которая стала мак-
симально раскрепощенной и разнообразной. Названные изменения
позволили Дж. Данну сделать вывод о том, что произошла трансфор-
мация советского политического языка в «язык западного типа» [Данн
2008]. Представляется, однако, что заимствования западных образцов
не всегда были полезными для отечественной политической коммуни-
кации, для страны, которая многие столетия искала собственные пути
исторического развития.

71
 Как справедливо отметил, выступая в Колумбийском университе-
те, президент России В. В. Путин, американская школа советологии,
как и советская школа американистики (или «изучения американского
империализма») «долгие годы были заложниками большой политики»,
а поэтому «в этих условиях наука была излишне политизирована» [Пу-
тин 2003]. Далее президент отмечает, что «инерция таких подходов
очень и очень сильна». Представляется, что для преодоления этой
инерции, для правильной оценки постсоветологии (россиеведения?)
необходимо как можно лучше знать сильные и слабые стороны тради-
ционной советологии (и парасоветологии). Поэтому рассмотренные в
настоящем разделе исследования должны в полной мере учитываться
российскими специалистами, работающими в сфере политической
лингвистики и смежных научных направлений.
Очевидно, что политическая коммуникация не могла мгновенно
измениться по решению президентов России, Украины и Белоруссии в
новогоднюю ночь, которая знаменовала собой прекращение существо-
вания Советского Союза. Поэтому российская политическая коммуни-
кация еще сохраняет признаки, которые были характерны для совет-
ского политического дискурса. Вместе с тем не менее очевиден и тот
факт, что современная политическая коммуникация все меньше и
меньше походит на советский «новояз»: в своих лучших образцах она
следует общемировым тенденциям и вместе с тем сохраняет нацио-
нальные особенности.
Исследования коммуникативной практики в официальном поли-
тическом дискурсе Советского Союза продолжаются до настоящего
времени. Специалисты выделили характерные черты тоталитарного
дискурса, для которого, как правило, свойственны централизация про-
пагандистской деятельности, претензии на абсолютную истину, идео-
логизация всех сторон жизни, лозунговость и пристрастие к заклина-
ниям. Среди признаков тоталитаризма выделяют также ритуальность
политической коммуникации, превалирование монолога «вождей» над
диалогичными формами коммуникации, пропагандистский триумфа-
лизм, резкую дифференциацию СВОИХ и ЧУЖИХ, пропаганду про-
стых и в то же время крайне эффективных путей решения проблем.
Сюда же следует отнести кардинальные различия между дискурсом
господствующей партии и дискурсом оппозиции, существование наря-
ду с официальным дискурсом (новоязом) еще и «языкового сопротив-
ления», «антитоталитарного дискурса».
Важно подчеркнуть, что сопоставление советской и западной по-
литической коммуникации нередко показывает, что некоторые черты,
традиционно приписываемые советскому дискурсу, были характерны

72
и для политической коммуникации западных стран, которые советоло-
ги представляли как образцы подлинной демократии. Многие совето-
логи навязывали обществу стандартные схемы противопоставления
западной и советской коммуникации. В рамках этих схем честные и
откровенные западные политики и журналисты пртивопоставялись
субъектам советской политической коммуникации, которые созна-
тельно и беззастенчиыо обманывали и свой народ, и западную обще-
ственность. Разумеется, подлинное положение дел было значительно
сложнее.
Критика традиционной советологии в значительной степени свя-
зана с тем, что многие зарубежные «советологи» оказались не в силах
обнаружить какие-либо достоинства в советском политическом языке.
Читая подобные исследования, иногда невозможно понять, почему
коммунистическая пропаганда добилась столь впечатляющих успехов
во всем мире, чем можно объяснить чрезвычайную прагматическую
эффективность советской политической коммуникации. Враждебность
к коммунистической идеологии у некоторых советологов оборачива-
лась неприятием и острой критикой едва ли не всех аспектов соответ-
ствующей политической коммуникации и даже собственно языковых
инноваций.
Остается надеяться, что в будущем как российские, так и зару-
бежные исследователи советского политического дискурса смогут
объединить усилия и дать объективную характеристику лингвистиче-
ских причин успехов и поражений советской пропаганды. По-прежне-
му остается актуальной задача разграничения общих закономерностей
политической коммуникации, специфики тоталитарного дискурса и
особенностей политической коммуникации в Советском Союзе. Зна-
чительные перспективы имеют сопоставление современного полити-
ческого языка с политическим языком эпохи тоталитаризма и исследо-
вания постсоветской истории развития отечественного лингвополити-
ческого дискурса. Но это будет уже совершенно новый этап развития
политической лингвистики, когда на смену лингвистической постсове-
тологии придет наука, посвященная российской политической комму-
никации в условиях политической свободы и демократии. Именно об
этом и говорил Президент Российской Федерации, выступая перед со-
трудниками и студентами Колумбийского университета.

73
 БИБЛИОГРАФИЯ

Андерсон Р. Д. Каузальная сила политической метафоры // Буда-

ев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. −
Екатеринбург, 2006.
Баргхорн Ф. Советский образ Соединенных Штатов: преднамерн-
ное искажение // Политическая лингвистика. – 2008. – № 1 (24).
Бантышева Л.Л. Структурно-системный анализ общественно-
политической лексики русского языка конца ХIХ – начала ХХ века:
автореф. дис. канд. филол. наук. Симферополь, 2007.
Бен-Яков Б. Словарь арго ГУЛАГа. – Франкфурт-на-Майне, 1982.
Бессонова Л. Е. Новые лингвополитические исследования в Ук-
раине // Политическая лингвистика. Екатеринбург. – 2007. – № 1 (21).
Болотова Е., Цинкен Й. Русская и немецкая Европа: исследование
структуры миров культурных представлений в русской и немецкой
прессе // Язык массовой информации как объект междисциплинарного
исследования. – М., 2001.
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая парасоветология //
Политическая лингвистика. − 2008. − № 1 (24).
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая советология как на-
учное направление // Политическая лингвистика. − 2009. − № 1 (27).
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая постсоветология //
Политическая лингвистика. − 2008. − № 2 (25).
Будаев Э. В., Чудинов А. П. Эволюция лингвистической советоло-
гии // Политическая лингвистика. − 2007. − № 3 (23).
Будаев Э.В. Американская лингвистическая советология в сере-
дине ХХ века // Политическая лингвистика. − 2008. − № 1 (24).
Вайс Д. Животные в советской пропаганде // Политическая лин-
гвистика. − 2008а. − № 2 (25).
Вайс Д. Новояз как историческое явление // Соцреалистический
канон / ред. Х. Гюнтер, E. Добренко. – Санкт-Петербург, 2000.
Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор. Образ врага в советской пропа-
ганде // Политическая лингвистика. − 2008б. − № 1 (24).
Вайс Д. Сталинистский и национал-социалистический дискурсы
пропаганды: сравнение в первом приближении // Политическая лин-
гвистика. − 2007. − № 3 (23).
Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы язы-
ковой самообороны // Вопросы языкознания. – 1993. – № 4.
Гиленсон Б. Правда, преломленная через революционный темпе-
рамент // Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир. М., 1987.

74
 Данн Дж. Что такое «политтехнологическая феня» и откуда она
взялась? // Будаев Э. В. , Чудинов А. П. Современная политическая
лингвистика. – Екатеринбург, 2006.
Данн Дж. Трансформация русского языка из языка советского
типа в язык западного образца // Политическая лингвистика. − 2008. −
№ 3 (26).
Дуличенко А. Д. Русский язык конца II тысячелетия. – Мюнхен,
1995.
Завражина А. В. Речевая агрессия и средства ее выражения в мас-
смедийном политическом дискурсе Украины (на материале русскоя-
зычной газетной коммуникации): Автореф. дис. канд. филол. наук.
Киев, 2008.
Земцов И. Советский политический язык. – Лондон, 1985.
Зых А., Мылыса О. О некоторых языковых средствах дискредита-
ции противника в официальных выступлениях политиков // Слависти-
ка: синхрония и диахрония. Сборник научных статей к 70-летию
И. С. Улуханова, 2006.
Карцевский С. Язык, война, революция. – Берлин, 1923.
Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка фило-
лога. М., 1998.
Клочко Н. Н. Этноцентрические мифологемы в современном сла-
вянском коллективном сознании // Политическая лингвистика. Екате-
ринбург. – 2006. – № 3 (20).
Клочко Н. Н. Образы Европы в современных национальных дис-
курсах // Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лин-
гвистика. – Екатеринбург, 2006.
Коженевска-Берчинска И. Мосты культуры: диалог поляков и
русских. – Минск, 2006.
Куртин Ж.-Ж. Шапка Клементиса (заметки о памяти и забвении в
политическом дискурсе) // Квадратура смысла: Французская школа
анлиза дискурса / Общ. ред. П. Серио. – М., 2002.
Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-
риторический анализ. Вильнюс, 1995.
Лассвелл Г., Блюменсток Д. Методика описания лозунгов // Поли-
тическая лингвистика. – 2007. – № 3 (23).
Лассвелл Г., Якобсон С. Первомайские лозунги в Советской Рос-
сии (1918-1943) // Политическая лингвистика. − 2007. − № 1 (21).
Лассвелл Г. Стратегия советской пропаганды // Политическая
лингвистика. − 2009. − № 1 (27).
Лейтес Н. Третий Интернационал об изменениях политического
курса // Политическая лингвистика. − 2007. − № 1 (21).

75
 Макарова В. В. Наша партия лучше: способы убеждения в ситуа-
ции предвыборной борьбы // Политическая лингвистика. − 2006. − №
20.
Мазон А. Словоупотребление: семантика и стилистика // Полити-
ческая лингвистика. − 2009. − № 2 (28).
Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной совето-
логии // Отечественная история. – 1997. – № 5.
Меньковский В. Англо-американская советология в системе гума-
нитарных и социальных наук [Электронный документ]. – Режим дос-
тупа: http://newsletter.iatp.by/ctr3-4.htm
Милевич И. Г. Этикет политика в современном политическом
дискурсе // Политическая лингвистика. − 2006. − № 2 (22).
Надель-Червиньска М. Категория несвободы в тоталитарном кон-
тексте и вариативность текста: Райские яблоки у Вл. Высоцкого // По-
литическая лингвистика − 2008. − № 1 (24).
Оруэлл Дж. Политика и английский язык // Политическая лин-
гвистика. − 2006. − № 20.
Путин В. В. Выступление и ответы на вопросы на встрече с пре-
подавателями и студентами Колумбийского университета 26 сентября
2003 года // Официальный сайт Президента России [Электронный до-
кумент]. – Режим доступа: http://www.kremlin.ru/appears/2003/09/26/
1237_type63376type63377 type63381_52826.shtml
Ржевский Л. Слово живое и мертвое // Грани. – Лимбург, 1949. –
№ 5.
Ржевский Л. Д. Язык и тоталитаризм. – Мюнхен, 1951.
Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир. – М., 1987.
Русский язык в переломное время: 1985 – 1995. / Ред. Х. Шпрауль.
– Мюнхен, 1996.
Рязанова-Кларк Л. Элементы таблоидного стиля в языке россий-
ской посткоммунистической прессы (на материале криминальной хро-
ники) // Русистика. – 1998. – № 1–2.
Серио П. Деревянный язык, чужой язык и свой язык // Политиче-
ская лингвистика − 2008. − № 2 (25).
Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла:
Французская школа анализа дискурса / Общ. ред. П. Серио. М., 1999.
Серио П. От любви к языку до смерти языка // Политическая лин-
гвистика − 2009. − № 1 (27).
Серио П. О языке власти: критический анализ // Философия язы-
ка: в границах и вне границ / Ю.С. Степанов, П. Серио, Д.И. Руденко и
др. – Харьков, 1993. – Т. I.

76
 Серио П. Русский язык и анализ советского политического дис-
курса: анализ номинализаций // Квадратура смысла: Французская шко-
ла анализа дискурса. − М.: ОАО ИГ «Прогресс», 2002.
Сипко Й. В поисках истинного смысла – Hl'adanie ozajstného
zmyslu – Preśov, 2008.
Симмонс Э. Политический контроль и советская литература //
Политическая лингвистика. 2008. № 25 (2).
Де Сола Пул И. Слово «демократия» // Политическая лингвисти-
ка. 2009. № 1 (27).
Стоянова Е. Театральная метафора в политическом дискурсе (на
материале языка российских и болгарских масс-медиа) // Аспекты кон-
трастивного описания русского и болгарского языков. – Шумен, 2006.
Тот С. Языковые явления в советской тоталитарной системе //
Сборник статей по русистике / Budai Julia, Jager Ilona (szerk.). –
Вып. 1. – Szeged, 1998.
Ухванова-Шмыгова И. Ф. Постмодернистская модель как альтер-
нативная перспектива // Методология исследований политического
дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа обществен-
но-политических текстов. Вып. 2. Под ред. И. Ф. Ухвановой-
Шмыговой. Минск, 2000.
Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при советах. − Нью-Йорк:
[б. и.], 1955. – 222 с.
Червиньски П. Семантика негативно-оценочных категорий при
обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 1 // По-
литическая лингвистика − 2008а. − № 3 (23).
Червиньски П. Семантика негативно-оценочных категорий при
обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 2 // По-
литическая лингвистика − 2008б. − № 1 (24).
Червиньски П. Язык советской действительности: семантика по-
зитива в обозначении лиц // Политическая лингвистика − 2009. − № 1
(27).
Чудинов А. П. Политическая лингвистика. − М.: Флинта; Наука,
2006.
Чудинов А.П. Российская политическая метафора в начале ХХI
века // // Политическая лингвистика − 2009. − № 1 (27). // Политическая
лингвистика − 2008. − № 1 (24).
Чудинов А.П. Заметки о риторическом мастерстве И.В. Сталина //
Художественный текст: структура, семантика, прагматика. Екатерин-
бург, 1997.

77
 Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное ис-
следование политической метафоры (1991 – 2000). Екатеринбург,
2001.
Юровский В. Структура и стиль советского политического нек-
ролога после 1945 года. // Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und
Volksrepublik Polen) / ed. D. Weiss. – Bern; Frankfurt, 2000.
Anderson R. D. ‘Look at All Those Nouns in a Row’: Authoritarian-
ism, Democracy, and the Iconicity of Political Russian // Political Commu-
nication. − 1996. − Vol. 13. − № 2.
Anderson R. D. Speech and Democracy in Russia: Responses to Politi-
cal Texts in Three Russian Cities // British Journal of Political Science. −
1997. − Vol. 27.
Anderson R. D. The Discursive Origins of Russian Democratic Politics
// Postcommunism and the Theory of Democracy. − Princeton: Princeton
University Press, 2001а.
Anderson R. D. Metaphors of Dictatorship and Democracy: Change in
the Russian Political Lexicon and the Transformation of Russian Politics //
Slavic Review. − 2001b. – Vol. 60. – № 2.
Anderson R. D. The Causal Power of Metaphor: Cueing Democratic
Identities in Russia and Beyond // Metaphorical World Politics: Rhetorics of
Democracy, War and Globalization. − East Lansing: Michigan State Uni-
versity, 2005.
Andrews D. R. Sociocultural Perspectives on Language Change in Di-
aspora: Soviet Immigrants in the United States. – Amsterdam/Philadelphia,
1999.
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. – New York: Harcourt Brace
Jovanovich, 1973.
Baecklund A. Die univerbierenden Verkürzungen der heutigen
russischen Sprache. – Uppsala, 1940.
Barghoorn F. The Soviet Image of the United States: A Deliberately
Distorted Image // The ANNALS of the American Academy of Political and
Social Science. – 1954. – Vol. 295 (42).
Baysha O., Hallahan K. Media framing of the Ukrainian political cri-
sis, 2000-2001 // Journalism Studies. – 2004. – Vol. 5. – № 2.
Becker J.-M. Soviet and Russian Press Coverage of the United States.
– London: Palgrave, 2002.
Becker J.-M. Semantische Variabilität der russischen politischen Lexik
im zwanzigsten Jahrhundert. – Munich, 2001.
Belin L. The Russian Media in the 1990s // Journal of Communist
Studies and Transition Policies. – 2002. − Vol. 18. − № 1.

78
 Bell D. Ten Theories in Search of Reality: The Prediction of Soviet
Behavior in the Social Sciences // World Politics. – 1958. – Vol. 10.
Benn D. Glasnost in the Soviet Media: Liberalization or Public Rela-
tions? // Journal of Communist Studies. − 1987. − Vol. 3. − № 3.
Benn D. Persuasion and Soviet politics. – Oxford, 1989.
Borkowski I. Świt wolnego słowa: język propagandy politycznej 1981-
1995. Wrocław: Wydaw. Uniwersytetu Wrocławskiego, 2003.
Bourmeyster A. Soviet political discourse, narrative program and the
Skaz theory // The Soviet Union: Party and Society / Ed. by P. J. Potichnyj.
– Cambridge, 1988.
Bralczyk J. O języku polskiej polityki lat osiemdziesiątych i
dziewięćdziesiątych. – Warszawa, 2003.
Bralczyk J. O języku polskiej propagandy politycznej lat
siedemdziesiątych. Warszawa: Trio, 2001.
Bralczyk J. O używaniu języka w polskiej polityce w latach
dziewięćdziesiątych // Polszczyzna 2000. Orędzie o stanie języka na
przełomie tysiącleci / W. Pisarek (red.). – Kraków, 1999.
Bruchis M. The nationality policy of the CPSU and its reflection in
Soviet socio-political terminology // The Soviet Union: Party and Society /
Ed. by P. J. Potichnyj. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.
Chi W. The Soviet Union Under the New Tsars. – Peking, 1978.
Chilton P., Ilyin M. Metaphor in Political Discourse: the Case of the
'Common European House' // Discourse and society. – 1993. – Vol. 4(1).
Chilton P. Security Metaphors: Cold War Discourse from Containment
to Common House. – New York: Peter Lang, 1996.
Comrie B., Stone G., Polinsky M. The Russian Language in the Twen-
tieth Century. – Oxford; New York, 1996.
Comrie B., Stone G. The Russian Language Since the Revolution. –
Oxford: Clarendon Press, 1978.
Dabert D. Język antytotalitarny jako symptom załamywania się
systemu // Akcent. – 1995. – T. 2.
DeLuca A. R. Politics, Diplomacy, and the Media: Gorbachev's Lega-
cy in the West. Westport; London: Praeger Publishers, 1998.
Dewhirst M. Censorship in Russia, 1991 and 2001 // Journal of Com-
munist Studies and Transition Policies. − 2002. − Vol. 18. − № 1.
Downing J. Issues for media theory in Russia’s transition from dicta-
torship // Media Development. − 2002. − Vol. 1.
Downing J. Internationalizing Media Theory. Transition, Power, Cul-
ture. Reflections on Media in Russia, Poland and Hungary 1980-95. − Lon-
don: Sage Publications, 1996.

79
 Downing J. Trouble in the Backyard: Soviet Media Reporting on the
Afghanistan Conflict // Journal of Communication. − 1988. − Vol. 2.
Dunn J. It’s Russian – but not as we know it // Rusistika. – 2006. –
№ 31.
Dunn J. The Transformation of Russian from a Language of the Soviet
Type to a Language of the Western Type // Language and Society in Post-
Communist Europe: Selected Papers from the Fifth World Congress of Cen-
tral and East European Studies, Warsaw, 1995. − Basingstoke: Macmillan
Press, 1999.
Dytman A. „Sierpień 80” – konfrontacja nowomowy z językiem
strajkujących robotników // Rozprawy Komisji Językowej. Wrocławskie
Towarzystwo Naukowe. – 1999. – T. XXV.
Erol N. Ideology as political discourse: a case study of print media dis-
courses on Glasnost and Perestroika. − East Lansing: Michigan State Uni-
versity, 1993.
Essais sur le Discours Soviétique: Semiologie, Linguistique, Analyse
Discoursive, III. Université de Grenoble, 1981.
Frank V.S. Soviet Studies in Western Europe (Britain) // The State of
Soviet Studies / Ed. by W. Laqueur, L. Labedz. – Cambridge, MA: MIT
Press, 1965. – P. 52-59.
Fruchtmann J. “Олигархия” – zum Werdegang eines politischen
Schlagwortes // Beiträge der Europäischen Slavistischen Linguistik / M.
Bayer, M. Betsch, A. Gattnar (Hrsg.). – München, 2004.
Fruchtmann J. Der russische Föderalismus unter Präsident Putin: Dis-
kurse – Reälitaten. – Bremen, 2003
Fruchtmann J. Die Entwicklung des russischen Diskurses über ‚corpo-
rate governance’ und die ‚soziale Verantwortung der Unternehmer’ // Cor-
porate Governance in post-sozialistischen Volkswirtschaften. – Stuttgart,
2007.
Fruchtmann J. Putins wirtschaftspolitische Konzeption // Nur ein
Ölboom? Bestimmungsfaktoren und Perspektiven der russischen
Wirtschaftsentwicklung / Ed. by H.-H. Höhmann, H. Pleines, H. Schröder. –
Hamburg, 2005.
Galasiński D., Jaworski A. The linguistic construction of reality in the
Black Book of Polish Censorship // Discourse & Society. – 1997. – Vol.
8(3).
Gallis A. Zu Syntax und Stil der gegenwärtigen russischen
Zeitungssprache // To Honour Roman Jakobson. – Gravenhage; Paris, 1967.
Gibbs J. Gorbachev’s Glasnost. The Soviet Media in the First Phase of
Perestroika. − College Station: Texas A & M University Press, 1999.

80
 Głowiński M. Marcowe gadanie: komentarze do słów 1966-1971. –
Warszawa, 1991.
Głowiński M. Nowomowa po polsku. – Warszawa, 1990.
Głowiński M. O dyskursie totalitarnym // O zagrożeniach i bogactwie
polszczyzny / J. Miodek (red.). – Wrocław, 1996.
Gorham M. Coming to Terms with the New Writing Citizen: Soviet
Language of State in The Diary of Kostia Riabtsev // East/West Education.
– 1997. – Vol. 18(1).
Gorham M. From Charisma to Cant: Models of Public Speaking in
Early Soviet Russia // Canadian Slavonic Papers. – 1996a. – Vol. 38. – № 3-
4.
Gorham M. Language Culture and National Identity in Post-Soviet
Russia // Landslide of the Norm: Language Culture in Post-Soviet Russia
(Slavica Bergensia 6) / ed. by I. Lunde, Tine Roesen. – Bergen, 2006.
Gorham M. Mastering the Perverse: State-building and Language
'Purification' in Early Soviet Russia // Slavic Review. 2000a. Vol. 58(1).
Gorham M. Natsiia ili snikerizatsiia? Identity and Perversion in the
Language Debates of Late- and Post-Soviet Russia // Russian Review.
2000b. Vol. 59 (4).
Gorham M. Speaking in Soviet tongues. Language culture and the poli-
tics of voice in revolutionary Russia. – DeKalb, Ill., 2003.
Gorham M. Tongue-tied Writers: The Rabsel'kor Movement and the
Voice of the 'New Intelligentsia' in Early Soviet Russia // Russian Review.
1996b. Vol. 55(3).
Gorham M. The Speech Genres of Vladimir Putin. Paper presented at
AATSEEL Conference, 27-30 December 2005, Washington, D.C.
Głowiński M. Marcowe gadanie: komentarze do słów 1966-1971.
Warszawa: PoMost, 1991.
Głowiński M. Glosy // Teksty Drugie. 1998. № 3. S. 169-172.
Głowiński M. Nowomowa po polsku. Warszawa, 1990.
Grimm A. Explizitheit und Implizitheit von Gewalt in der Sprache Vladi-
mir V. Žirinovskijs // Zeitschrift für Slawistik. – 1998. – B. 43(4).
Goban-Klas T. Gorbachev's Glasnost: A Concept in Need of Theory
and Research. // European Journal of Communication. −1989. − Vol. 4. − №
3.
Gorham M. Coming to Terms with the New Writing Citizen: Soviet
Language of State in The Diary of Kostia Riabtsev // East/West Education.
1997. Vol. 18(1).
Gorham M. From Charisma to Cant: Models of Public Speaking in
Early Soviet Russia // Canadian Slavonic Papers. 1996a. Vol. 38, № 3-4.

81
 Gorham M. Language Culture and National Identity in Post-Soviet
Russia // Landslide of the Norm: Language Culture in Post-Soviet Russia
(Slavica Bergensia 6) / ed. by I. Lunde, Tine Roesen. – Bergen, 2006.
Gorham M. Mastering the Perverse: State-building and Language
'Purification' in Early Soviet Russia // Slavic Review. 2000a. Vol. 58(1).
Gorham M. Natsiia ili snikerizatsiia? Identity and Perversion in the
Language Debates of Late- and Post-Soviet Russia // Russian Review.
2000b. Vol. 59 (4).
Gorham M. Speaking in Soviet tongues. Language culture and the poli-
tics of voice in revolutionary Russia. – DeKalb, Ill., 2003.
Gorham M. Tongue-tied Writers: The Rabsel'kor Movement and the
Voice of the 'New Intelligentsia' in Early Soviet Russia // Russian Review.
1996b. Vol. 55(3).
Gorham M. The Speech Genres of Vladimir Putin. Paper presented at
AATSEEL Conference, 27-30 December 2005, Washington, D.C.
Heller M. Langue russe et langue soviétique // Recherches. 1979.
№ 39.
Ilie C. An integrated approach to the analysis of participant roles in to-
talitarian discourse: The case of Ceausescu’s Agent roles // Manipulation
and Ideologies in the Twentieth Century / L. de Saussure and Peter Schulz
(eds.). – Amsterdam: Benjamins, 2005.
Ilie C. The Ideological Remapping of Semantic Roles in Totalitarian
Discourse, or, How to Paint White Roses Red // Discourse & Society. –
1998. – Vol. 9. – No. 1.
Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia. A Study in Mass Persua-
sion. − Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1950.
Ivie R. L. Cold War Motives and the Rhetorical Metaphor: A Frame-
work of Criticism // Cold War Rhetoric: Strategy, Metaphor, and Ideology.
− East Lansing: Michigan State University Press, 1997.
Ji F. Linguistic Engineering: Language and Politics in Mao’s China. –
Honolulu: University of Hawaii Press, 2004.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua,
South Africa, Jordan, and Russia. − Hamburg: Deutsches Übersee-Institut,
2002.
Haudressy D. Les mutations de la langue russe. Ces mots qui disent
l'actualité. – Paris, 1992.
Hockauf E. Wladimir W. Putins Wirtschaftsmetaphorik. – Bremen,
2002.
Hollander D. Soviet Political Indoctrination: Developments in Mass
Media and Propaganda Since Stalin. − New York: Praeger Publisher, 1972.

82
 Hubenschmid M. Text und Handlungsrepräsentation: Ein
Analysemodell politischer Rede am Beispiel V.I. Lenins. – München:
Sagner, 1998.
Ilie C. An integrated approach to the analysis of participant roles in to-
talitarian discourse: The case of Ceausescu's agent roles // Manipulation and
ideologies in the twentieth century: Discourse, language, mind / ed. by
L. de Saussure & P. Schulz. Amsterdam: John Benjamins, 2005.
Ilie C. The ideological remapping of semantic roles in totalitarian dis-
course or How to paint white roses red // Discourse & Society. 1998. Vol.
9(1).
Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia. A Study in Mass Persua-
sion. − Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1950.
Ivie R. L. Cold War Motives and the Rhetorical Metaphor: A Frame-
work of Criticism // Cold War Rhetoric: Strategy, Metaphor, and Ideology.
− East Lansing: Michigan State University Press, 1997.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua,
South Africa, Jordan, and Russia. − Hamburg: Deutsches Übersee-Institut,
2002.
Język polityki a współczesna kultura polityczna / Pod red. Janusza
Anusiewicza i Bogdana Sicińskiego. Wrocław, 1994.
Ji F. Linguistic engineering: Language and politics in Mao’s China. Hono-
lulu: University of Hawaii Press. 2004.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua,
South Africa, Jordan, and Russia. − Hamburg: Deutsches Übersee-Institut,
2002.
Karpiński J.: Mowa do ludu: szkice o języku polityki. – Warszawa:
Wydaw. Grup Oporu "Solidarni", 1989.
Kecskemeti P., The Soviet Approach to International Political Com-
munication // The Public Opinion Quarterly. − 1956. − Vol. 20. − № 1
(Special Issue on Studies in Political Communication).
Klein H. Die Abkürzungen in der heutigen russischen Sprache. – Graz,
1949.
Korzeniewska-Berczyńska J. Sowietyzacja języka rosyjskiego. –
Warszawa: UW. CBR, 1991.
Language of Power: Studies in Quantitative Semantics / Ed. by
H. D. Lasswell, N. Leites. − New York: George W. Stewart, 1949.
Lasswell H., Blumenstock D. World Revolutionary Propaganda: A
Chicago Study. – New York; London: Alfred A. Knopf, 1939.
Leites N. A Study of Bolshevism. – Glencoe, Ill., 1954.
Lendvai P. The Bureaucracy of Truth. How Communist Governments
Manage the News. − London: Burnett Books, 1981.

83
 Lippmann W., Merz, Ch., A Test of the News // The New Republic. −
1920. − Vol. 33(2).
Lu X. An Ideological/Cultural Analysis of Political Slogans in Com-
munist China // Discourse and Society. 1999. Vol. 10(3).
Malcolm N. ‘The Soviet Concept of a Common European House’ //
The Changing Soviet Union in the New Europe / Ed. By J. Iivonen. Alder-
shot: Edward Elgar, 1991.
Marody M. Język propagandy i typy jego odbioru. Warszawa, 1984.
Mazon A. Lexique de la guerre et de la révolution en Russie. – Paris,
1920.
Mcnair B. Glasnost, Perestroika, and the Soviet media. − London; New
York: Routledge, 1991.
Mcnair B. Glasnost, Restructuring and the Soviet Media. Media, Cul-
ture and Society. − 1989. − Vol. 11. − № 3.
Mendras E. Remarques sur le vocabulaire de la Révolution russe. –
Paris, 1925.
Mickiewicz E. Media and the Russian Public. − New York: Praeger,
1981.
Mossman E. Changing Patterns of Russian Political Discourse: A Dic-
tionary of Russian Politics 1985-Present. − Washington: National Council
for Soviet and East European Research, 1991.
Murray J. The Russian Press from Brezhnev to Yeltsin. − Aldershot:
Edward Elgar, 1994.
Niqueux M. Vocabulaire de la perestroika. – Paris, 1990.
Peters W. Kognitive Aspekte des Sprachwandels im Russischen seit
1985 am Beispiel des politischen Diskurses // Modelle der Translation /
A. Gil u.a. – Frankfurt am Main, 1999.
Petersson B. The Soviet Union and peacetime neutrality in Europe: A
study of Soviet political language. – Lund, 1990.
Petkovič N. Zur Entwicklung der politischen Propagandasprache in der
sowjetischen Presse: Die Leitartikel der „Pravda“ 1921-1938. – Wien, 2000.
Pisarek W. Polskie słowa sztandarowe i ich publiczność. Kraków:
Towarzystwo Autorów i Wydawców Prac Naukowych "Universitas", cop.
2002.
Political Discourse in Transition in Europe 1989–1991 / Ed. by
P. Chilton, M. V. Ilyin, J. L. Mey. − Amsterdam; Philadelphia, PA: John
Benjamins Pub, 1998.
Popp H. Ideologie und Sprache. Untersuchung sprachlicher
Veränderungen und Neuerungen im Kontext der politischen und
wirtschaftlichen Umgestaltungsprozesse in der ehemaligen Sowjetunion. –
Marburg, 1997.

84
 Rathmayr R. Čto u nas normal'no? – Was ist bei uns normal?
Wandlungen in der Perestroikalexik // Sprache, Kultur, Identität. Selbst-
und Fremdwahrnehmungen in Ost- und Westeuropa / hgg. von A. Ertelt-
Vieht. – Fkft./Main; Berlin, Bern; New York; Paris; Wien, 1993.
Rathmayr R. Von Коммерсантъ bis джаст-ин-тайм: Wiederbelebungen,
Umwertungen und Neubildungen im Wortschatz der Perestrojka // Slavistische
Linguistik 1990 (=Slawistische Beiträge 274) / hrsg. von K. Hartenstein und
H. Jachnow. – München, 1991.
Robinson N. Ideology and the collapse of the Soviet system. A critical
history of Soviet ideological discourse. – Aldershot, 1995.
Roxburgh A. Pravda, Inside the Soviet News Machine. − London: Vic-
tor Gollancz, 1987.
Roxburgh A. Pravda, Inside the Soviet News Machine. − London: Vic-
tor Gollancz, 1987.
Rush M. The Rise of Khrushchev. – Washington, 1958.
Russell J. S., Carsten S. The impact of Gorbachëv’s new thinking on
the Russian language // Rusistika. – 1996. – № 13.
Ryazanova-Clarke L., Wade T. The Russian Language Today. – Lon-
don, 1999.
Ryazanova-Clarke L. Criminal Rhetoric in Russian Rolitical Discourse
// Language Design. – 2004. – Vol. 6.
Ryazanova-Clarke L. “The Crystallization of Structures”: Linguistic
Culture in Putin’s Russia // Landslide of the Norm: Language Culture in
Post-Soviet Russia / ed. by I. Lunde, Tine Roesen. – Bergen, 2006.
Schäffner Ch. Die europäische Architektur – Metaphern der Einigung
Europas in der deutschen, britischen und amerikanischen Presse //
Inszenierte Information. Politik und strategische Kommunikation in den
Medien / A. Grewenig (Hrsg.). – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1993.
Schäffner Ch., Trommer S. Zum Konzept des ‘gemeinsamen Hauses’
im Russischen und Englischen // Gibt es eine prototypische Wortschatzbe-
schreibung? Eine Problemdiskussion / Hrsg. von Ch. (Christina) Schäffner.
– Berlin: Akademie der Wissenschaften der DDR, 1990.
Schneider I. Poleznyj dialog. Journalistische Textsorten im Spiegel ihrer
Schlagzeilen. Textlinguistische Untersuchungen zur Variation in
Schlagzeilen aktueller russischer Zeitungstexte (1989-1991). – München,
1993.
Schantej A. Sprache als Ideologieträger am Beispiel der sowjetischen
Presse (1975-1983): Diss. – Wien, 1987.
Schoenhals M. "Non-People" in the People's Republic of China': A
chronicle of terminological ambiguity // Indiana East Asian Working Paper

85
Series on Language and Politics in Modern China. Paper 4. – Bloomington,
1994.
Schoenhals M. Talk About a Revolution: Red Guards, Government
Cadres, and the Language of Political Discourse // Indiana East Asian
Working Paper Series on Language and Politics in Modern China. Paper 1.
– Bloomington, 1993.
Schoenhals M., Guo X. Cadres and Discourse in the People's Republic
of China. – Washington, 2007.
Sériot P.Analyse du discours politique Soviétique. – Paris: Institute
d’études slaves, 1985.
Sériot P. De l'amour de la langue à la mort de la langue // Essais sur le
discours soviétique / Univ. de Grenoble-III. – 1986a. – № 6.
Sériot P. Et ils n'auront qu'une seule langue (Eléments pour une
typologie des projets de langue universelle du communisme en URSS) //
Essais sur le discours soviétique / Univ. de Grenoble-III. – 1988a. – № 8.
Sériot P. La langue, corps pur de la nation. Le discours sur la langue
dans la Russie brejnévienne // Les Temps Modernes. – 1992. – № 550.
Sériot P. La langue du peuple // Ces langues que l'on dit simple / F.
Gadet (éd.). LINX (Univ. de Paris-X). – 1991. – № 25.
Sériot P. Langue de bois, langue de l'autre et langue de soi. La quête du
parler vrai en Europe socialiste dans les années 1980 // M.O.T.S. – 1989.–
№ 21.
Sériot P. Langue et langue de bois en Pologne // M.O.T.S. – 1986b.–
№ 13.
Sériot P. Rome, Byzance et la politique de la langue en URSS //
Cahiers du Monde russe et soviétique. – 1988b. – XXIX (3-4).
Siewierska-Chmaj A. Politologiczno-semantyczna analiza expose
premierów Polski w latach 1919-2004. – Rzeszów, 2006.
Simmons E. Political Controls and Soviet Literature // Soviet Society:
A Book of Readings / A. Inkeles, K. Geiger (Eds.) – Boston: Houghton
Mifflin, 1961.
de Sola Pool I. Symbols of Democracy. Stanford University Press, 1952.
Sprachwandel in der Slavia: Die slavischen Sprachen an der Schwelle
zum 21. Jahrhundert / Hrsg. L. Zybatow. – 2 vols. – Frankfurt am Main,
2000.
Spraul H. Das politische Schlagwort in der russischen Presse (1995-
1997) zum Sprachwandel in der öffentlichen Rede) // Zeitschrift für
Slavistik. – 1998. – Bd. 43.
Stadler W. Macht – Sprache – Gewalt. Rechtspopulistische Sprache am
Beispiel V.V Žirinovskijs vor dem Hintergrund der Wandlungen politischer
Sprache in Rußland. – Innsbruck, 1997.

86
 Steinke K. Russisch in der Diaspora // Sprachwandel in der Slavia: die
slavischen Sprachen an der Schwelle zum 21. Jahrhundert / Hrsg. L.
Zybatow. – Frankfurt am Main: Peter Lang, 2000.
Schäffner Ch., Porsch P. Meeting the Challenge on the Path to Democ-
racy: Discursive Strategies in Government Declarations in Germany and the
Former GDR // Discourse and Society. 1993. Vol. 4(1).
Schoenhals M. Talk About a Revolution: Red Guards, Government
Cadres, and the Language of Political Discourse. –
Schoenhals M. Doing Things with Words in Chinese Politics. – Berke-
ley: University of California Institute of East Asian Studies, 1992.
Siewierska-Chmaj A.: Język polskiej polityki: politologiczno-
semantyczna analiza expose premierów Polski w latach 1919-2004.
Rzeszów: Wyższa Szkoła Informatyki i Zarządzania, 2006.
Simmons E. Political Controls and Soviet Literature // Soviet Society:
A Book of Readings. Boston: Houghton Mifflin, 1961.
Schoenhals M. Demonising Discourse in Mao Zedong's China: People
vs Non-People // Totalitarian Movements and Political Religions. – 2007. –
Vol. 8 (3/4).
Schoenhals M. Non-People' in the People's Republic of China: A
Chronicle of Terminological Ambiguity. Indiana East Asian Working Paper
Series on Language and Politics in Modern China. – Bloomington, 1994.
Schoenhals M., Guo X. Cadres and Discourse in the People’s Republic
of China. – Stockholm, 2007.
Schramm W. The Soviet Communist Theory // Four Theories of the
Press / Ed. by F. S. Siebert, T. Peterson, W. Schramm. − Urbana: University
of Illinois Press, 1956.
Socjalizmu model liryczny: założenia o rzeczywistości w mowie
publicznej: Polska 1975-1979 Jan Strzelecki / tekst przygot. do wyd.
Jadwiga Strzelecka; posł. Jerzego Szackiego. Warszawa: Czytelnik, 1989.
Stegemann K. Die Bedeutung der Sprache für die sowjetische
Meinungssteuerung // Osteuropa. – 1961. – Bd. XI. – H. 2.
Stranahan P. The Politics of Persuasion: Communist Rhetoric and the
Revolution. Indiana East Asian Working Paper Series on Language and
Politics in Modern China. – Bloomington, 1994.
Thom F. La Langue de Bois. – Paris: Julliard, 1987.
Thom F. Newspeak. The Language of Soviet Ideology. – London: The
Claridge Press, 1989.
Totalitäre Sprache – langue de bois – language of dictatorship /
R. Wodak, F. P. Kirsch (Hrsg.). – Wien, 1995.
Tóth S. Abreviaturák a Szovjet birodalmi nyelvben // I. Alkalmazott
Nyelvészeti Konferencia. Nyíregyháza. 1991a. május 3-4. II.

87
 Tóth S. A szovjet birodalmi nyelv, avagy a totalitarizmus
grammatikája // AETAS. 1991b. № 1.
Tóth S. Nyelv és társadalom. Társadalmi és nyelvi változások //
Pápuáktól a Pionerig. Szeged, 1994.
Tóth S. A nyelv függőleges tagozódásával összefüggő kérdések
kutatása 1. // Nyelv, aspektus, irodalom / Szerk. Györke Zoltán. – Szeged,
2000.
Turpin J. Reinventing the Soviet Self. Media and Social Change in the
Former Soviet Union. − Westport: Praeger, 1995.
Urban M. The Russian Free Press in the Transition to a Post-
Communist Society // The Journal of Communist Studies. − 1993. − Vol. 9.
− № 2.
Urban M. Political language and political change in the USSR: notes
on the Gorbachev leadership // The Soviet Union: Party and Society / Ed. by
P. J. Potichnyj. − Cambridge: Cambridge University Press, 1988.
Urban M. The Structure of Signification in the General Secretarys Ad-
dress: A Semiotic Approach to Soviet Political Discourse // Coexistence. −
1987. − Vol. 24. − № 3.
Venclova T. Two Russian sub-languages and Russian ethnic identity //
Ethnic Russia in the URSS. The dilemma of dominance / Ed. E. Allen. –
New York: Pergamon Press, 1980.
Weiss D. Was ist neu am ,,Newspeak”? Reflexionen zur Sprache der
Politik in der Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1985. – München,
1986.
Weiss D. Alle vs. einer. Zur Scheidung von good guys und bad guys in
der sowjetischen Propagandasprache // Slavistische Linguistik 1999.
Referate des XXV. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens, Konstanz / ed.
W. Breu. – München, 2000b.
Weiss D. Der alte Mann und die neue Welt. Chruščevs Umgang mit
„alt“ und „neu“ // Vertograd mnogocvĕtnyi. Festschrift für H. Jachnow / W.
Girke, A. Guski e.a. (eds.). – München, 1999a.
Weiss D. Die Entstalinisierung des propagandistischen Diskurses (am
Beispiel der Sowjetunion und Polens) // Schweizer. Beiträge zum XII.
Internationalen Slavisten-Kongress 1998 in Krakau / Locher, J.P. (ed.). –
Frankfurt/Bern, 1998.
Weiss D. Die Verwesung vor dem Tode. N.S. Chruščevs Umgang mit
Fäulnis-, Aas- und Müllmetaphern // Der Tod in der Propaganda
(Sowjetunion und Volksrepublik Polen) / D. Weiss (ed.). – Bern/Frankfurt,
2000a.
Weiss D. Mißbrauchte Folklore? Zur propagandistischen Einordnung
des „sovetskij fol’klor“ // Slavistische Linguistik 1998. Referate des XXIV.

88
Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens Wien, 15.-18.9.1998. / R.
Rathmayr, W. Weitlaner (eds.). – München, 1999b.
Weiss D. Personalstile im Sowjetsystem? Stalin und Chruščev im
Vergleich // Wege der Kommunikation in der Geschichte Osteuropas. Fest-
schrift für C. Goehrke / (Hrsg.) N. Boškovska, P. Collmer, S. Gilly u.a. –
Bern/Frankfurt, 2002.
Weiss D. Prolegomena zur Geschichte der verbalen Propaganda in der
Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1994. Referate des 20. Konstanzer
Slavistischen Arbeitstreffens / D. Weiss (ed.). München, 1995.
Walker E. W. Dissolution: Sovereignty and the Breakup of the Soviet
Union. − Lanham: Rowman & Littlefield Publishers, 2003.
White S. The Effectiveness of Political Propaganda in the USSR // So-
viet Studies. − 1980. − Vol. 32. − № 3.
Xing L. Rhetoric of the Chinese Cultural Revolution – The Impact on
Chinese Thought, Culture and Communication. – Columbia: University of
South Carolina Press, 2004.
Young J. W. Totalitarian language: Orwell's Newspeak and its Nazi
and Communist Antecedents. – Charlottesville: University Press of Virgin-
ia, 1991.
Zaslavsky V., Fabris M. Лексика неравенства – к проблеме разви-
тия русского языка в советский период // Rev. Étud. slaves. Paris, 1982,
V. 54, № 3.
Zemtsov I. Manipulation of a Language. The Lexicon of Soviet Politi-
cal Terms. – Fairfax: Hero Books, 1984.
Zwoliński A. Słowo w relacjach społecznych. – Kraków: WAM, 2003.
Zybatow L. Russisch im Wandel: Die russische Sprache seit der
Perestrojka (Slavistische Veröffentlichungen 80). – Wiesbaden, 1995.

89
Часть 2. Антология лингвистической советологии

Данный раздел включает публикации широко известных западных

специалистов по советской политической коммуникации. Материал
сконцентрирован по четырем подразделам, выделенным на основе то-
го, какой этап политической коммуникации рассматривается в иссле-
довании.
Раздел открывается исследованиями, посвященными советской
политической коммуникации в 1917 – 1945 гг., далее следует публи-
ции, освещающие соответственно периоды холодной войны, разрядки
и гласности. В заключительном параграфе сосредоточены публикации,
относящиеся к постсоветскому этапу развития отечественной полити-
ческой коммуникации.

2.1. Советологи о политической коммуникации в первые десяти-

летия советской власти (до 1945 г.)

Советские читатели по вполне понятным причинам практически

не имели возможности знакомиться с публикациями зарубежных авто-
ров, которые писали о нашей стране. Одним из немногих исключений
была книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» (1919).
Эта книга относится к числу первых публикаций, в которых рассмат-
ривались особенности политической коммуникации в революционной
России. Она много раз переиздавалась на самых различных языках,
особенно в Советском Союзе и идеологически близких ему странах.
Показательно, что предисловии, написанном Н.К.Крупской, отмеча-
лись правдивость и искренность автора, который сумел разглядеть
главное в калейдоскопе революционных событий. В настоящую анто-
логию включены те отрывки из книги, которые наиболее полно демон-
стрируют методику политической агитации и ее каналы (газеты, ло-
зунги, митинги, демонстрации и др.).
К числу публикаций, практически недоступных советским чита-
телям, относилась книга Андре Мазона «Лексика войны и революции в
России», впервые изданная в Париже в 1920 году и ранее не перево-
дившаяся на русский язык. В настоящем издании представлен перевод
лишь одной из глав указанной книги – «Словоупотребление: семанти-
ка и стилистика». В отличие от Джона Рида, который искренне симпа-
тизировал советской власти, Анре Мазон не скрывает своего осужде-
ния революционного террора. Он пишет, в частности, о том, что сло-
восочетания вырезать эполеты и ставить Георгия означали виды
пыток в Чрезвычайной комиссии, а эвфемизм отправить на митинг

90
обозначал расправу над офицерами. Впрочем, А.Мазон вовсе не про-
являет симпатий к свергнутой императорской власти или каким-то
иным противникам советского режима. Разумеется, самое главное в
книге А.Мазона – это не политические оценки, а тонкие наблюдения
над закономерностями развития языка: в этой книге счастливо сочета-
ются свидетельства очевидца и своего рода «взгляд со стороны», вос-
приятие языковых процессов иностранным специалистом, который
иногда способен зафиксировать явления, ускользающие от внимания
отечественных специалистов.
В данном разделе представлено также исследование американских
специалистов Гарольда Лассвелла, Сергиуса Якобсона «Первомайские
призывы в Советской России (1918 – 1943)», которое впервые было
опубликовано в 1949 году как глава знаменитой монографии «Lan-
guage of Power: Studies in Quantitative Semantics» (Ed. by H. D. Lasswell,
N. Leites. − New York: George W. Stewart, 1949).
Еще одна глава из указанной монографии, представленная в на-
стоящем выпуске, называется «Третий интернационал об изменениях
политического курса». Данное исследование подготовлено Натаном
Лейтесом и посвящено выяснению того, как лидеры Третьего интерна-
ционала, который до 1943 года объединял коммунистические партии
различных стран мира, мотивировали изменения политического курса.
В соответствии с правилами политического поведения коммунистиче-
ские пропагандисты должны были, с одной стороны, довести до широ-
ких масс информацию об изменениях политического курса, а с другой
– объяснить, что никаких изменений не было, что новые документы
полностью соответствуют прежним лозунгам.
Обе названные главы относятся к третьей части книги, где сосре-
доточены статьи по анализу конкретных политических текстов и их
комплексов. Представляется, что современным российским читателям
окажутся небезынтересными статьи американских советологов, по-
священные методам коммунистической пропаганды. Но не меньшую
значимость имеет сама методология контент-анализа, которую разра-
ботали и успешно применили американские специалисты. Важно под-
черкнуть, что эта методология впоследствии была использована во
множестве исследований, она позволяет количественно выразить мно-
гие нюансы развития политической ситуации и выявить скрытые ин-
тенции авторов политических текстов.
Современная политическая лингвистика в значительной степени
восходит к американским исследованиям первой половины ХХ века
(У. Липптманн, П. Лазерсфельд, Г. Ласвелл, Н. Лейтес, С. Якобсон) и
европейской антитоталитарной публицистике и документалистике (В.

91
Клемперер, Дж. Оруэлл) тридцатых-сороковых годов прошлого столе-
тия. К сожалению, многие из этих публикаций мало известны в Рос-
сии, что связано не только с идеологической цензурой, но и с тем, что
они давно уже стали библиографической редкостью.
Значимость этих публикаций для отечественных читателей опре-
деляется еще и тем, что существенная часть из них в той или иной ме-
ре посвящена советскому политическому дискурсу. Соответствующие
фрагменты есть и в книге В. Клемперера, еще больше их в публикаци-
ях Дж. Оруэлла, а некоторые американские публикации полностью
посвящены советскому (возможно, в данном случае лучше сказать
«коммунистическому») способу коммуникации.
Статья современного швейцарского специалиста Даниэля Вайса
«Сталинистский и национал-социалистический дискурсы: сравнение в
первом приближении» посвящена обнаружению общих и особенных
признаков, сближающих политический язык национал-социализма и
политический язык большевизма. Вопреки широко распространенному
на Западе мнению, Д.Вайс считает, что различия между гитлеровской
и сталинской политической коммуникацией значительно существен-
нее, чем объединяющие их признаки.

Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир

(фрагменты)
Перевод А.И.Ромма

Вся Россия училась читать и действительно читала книги по

политике, экономике, истории – читали потому, что люди хотели
знать… В каждом городе, в большинстве прифронтовых городов каж-
дая политическая партия выпускала свою газету, а иногда и несколько
газет. Тысячи организаций печатали сотни тысяч политических бро-
шюр, затопляя ими окопы и деревни, заводы и городские улицы. Жаж-
да просвещения, которую так долго сдерживали, вместе с революцией
вырвалась наружу со стихийной силой. За первые шесть месяцев рево-
люции из одного Смольного института ежедневно отправлялись во все
уголки страны тонны, грузовики, поезда литературы. Россия поглоща-
ла печатный материал с такой же ненасытностью, с какой сухой песок
впитывает воду. И все это были не сказки, не фальсифицированная
история, не разбавленная водой религия, не дешевая, разлагающая ма-
кулатура, а общественные и экономические теории, философии, про-
изведения Толстого, Гоголя и Горького…

92
 Затем – слово. Россию затоплял такой поток живого слова, что
по сравнению с ним «потоп французской речи», о котором пишет Кар-
лейль, кажется мелким ручейком. Лекции, дискуссии, речи – в театрах,
цирках, школах, клубах, залах Советов, помещениях профсоюзов, ка-
зармах… Митинги в окопах на фронте, на деревенских лужайках, на
фабричных дворах… Какое изумительное зрелище являет собой Пути-
ловский завод, когда из его стен густым потоком выходят сорок тысяч
рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эммеров, анар-
хистов – кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили. В
течение целых месяцев каждый перекресток Петрограда и других рус-
ских городов постоянно был публично трибуной. Стихийные споры и
митинги возникали и в поездах, и в трамваях, повсюду…
А всероссийские съезды и конференции, на которые съезжались
люди двух материков – съезды Советов, кооперативов, земств, нацио-
нальностей, духовенства, крестьян, политических партий; Демократи-
ческое совещание, Московское государственное совещание, Совет
Российской республики… В Петрограде постоянно заседали три-
четыре съезда сразу. Попытки ограничить время ораторов провалива-
лись решительно на всех митингах, и каждый имел возможность выра-
зить все чувства и мысли, какие только у него были…
Мы приехали на фронт в XII армию, стоявшую за Ригой, где бо-
сые и истощенные люди погибали в окопной грязи от голода и болез-
ней. Завидев нас, они поднялись навстречу. Лица их были измождены;
сквозь дыры в одежде синело голое тело. И первый вопрос был: «При-
везли ли что-нибудь почитать?» [Рид 1987, с. 32-33].

День за днем большевистские ораторы обходили казармы и

фабрики, яростно нападая на «правительство гражданской войны»
(Рид 1987, с.42).

Крыленко еле держался на ногах от усталости. Но чем дальше

он говорил, тем яснее проступала в его голосе глубокая искренность,
скрывавшаяся за словами. Кончив свою речь, он пошатнулся и чуть не
упал. Сотни рук поддержали его, и высокий темный манеж задрожал
от грохота аплодисментов и восторженных криков.
Ханжонов пытался еще раз взять слово, но собрание ничего не
хотело слушать и кричало: «Голосовать! Голосовать!» Наконец он ус-
тупил и прочел резолюцию: Бронеотряд отзывает своих представите-
лей из Военно-революционного комитета и объявляет себя нейтраль-
ным в разразившейся гражданской войне.

93
 Всем, кто за эту революцию, предложили отойти направо, всем,
кто против, – налево. Сначала был момент сомнения и как бы выжида-
ния, но затем толпа стала все быстрее и быстрее перекатываться влево.
Сотни дюжих солдат с топотом двигались по грязному, еле освещен-
ному полу, натыкаясь друг на друга… Около нас осталось не больше
50 человек. Они упрямо стояли за резолюцию, а когда под высокими
сводами манежа загремел восторженный клич победы, они поверну-
лись и быстро вышли из здания. Многие из них ушли и от револю-
ции…
Вообразите, что такая же борьба шла в каждой казарме по всем
городам, по всем округам, по всему фронту, по всей России! Вообра-
зите себе этих бессонных Крыленко, бодрствующих над каждым пол-
ком, торопящихся с места на место, уговаривающих, спорящих, гро-
зящих! И затем представьте себе, что то же самое происходило в по-
мещениях всех профессиональных союзов, на фабриках и заводах, в
деревнях, на боевых кораблях далеко разбросанных русских флотов;
подумайте о сотнях тысяч русских людей, пожирающих глазами ора-
торов по всей огромной России, о рабочих, крестьянах, солдатах, мат-
росах, так мучительно старающихся понять и решить, так напряженно
думающих и в конце концов решающих с таким беспримерным едино-
душием. Такова была русская революция! [Рид, 1987, с.139].

Мазон Андре
Перевод: Филатовой К.Л.
СЛОВОУПОТРЕБЛЕНИЕ:
СЕМАНТИКА И СТИЛИСТИКА
Данная публикация представляет собой перевод с француз-
ского одной из глав книги Андре Мазона «Лексика войны и революции в
России» [Mazon A. Lexique de la guerre et de la révolution en Russie. –
Paris, 1920].

С точки зрения семантики, наиболее удивительными феноме-

нами являются: обновление значения некоторых слов, либо ввиду об-
стоятельств, либо посредством специализации значения; замена неко-
торых слов другими в соответствии с общественными или политиче-
скими условиями; образование новых сочетаний слов.
Так, война 1914 года вернула в обращение слово беженец, ко-
торое обозначало укрывающихся от движения войск на западе импе-
рии (большей частью польского происхождения, они часто ставили
ударение на предпоследнем слоге, бежéнцы, как в польском слове); это

94
существительное сравнительно недавно входит в употребление: в 1876
году оно обозначает славянских беженцев из христианских провинций
старой Турции (Словарь русского языка, изданный 2-м отделением
Императорской Академии Науки, Сиб., 1891, том 1, кол. 315). Война
также возродила и распространила такие забытые или, по крайней ме-
ре, заброшенные со времен русско-японской войны термины, как че-
модан и воронка, обычные слова для траншейного арго.
Подобным образом, украинское движение возродило старое
наименование сечевики, Запорожские казаки.
С другой стороны, некоторые старые слова омолодились, по-
лучив новое значение. Брататься, братание, или, с ударением на ко-
рень, брáтаться, брáтание, что обозначало в прямом смысле слова
старый крестьянский обычай, означает с начала 1917 года "братание"
на фронте между солдатами двух враждующих армий; несомненно, это
происходит под влиянием немецкого слова sich brüdern, Brüderschaft.
Слово фронтовик, которое в мирные времена обозначало красующего-
ся карьерного военного, строго и неукоснительно соблюдающего пра-
вила, как, например, Скалозуб у А.С.Грибоедова, становится почётным
наименованием для всех "людей фронта", в противопоставлении тем,
кто "остался позади", тыловикам. Использование в жаргоне военных
слова летучка, "записка, которая передаётся по эстафете, по летучей
почте", с появлением телеграфа и военного телефона, если не прекра-
щается совсем, то сокращается, но это слово возрождается с политиче-
ским оттенком в значении "листовка, прокламация, краткий текст про-
паганды". Слово почтарь, ранее означавшее "почтальона на лошади,
верхового почтальона", обретает новую молодость в выражении жи-
вые почтари, "те, кто развозит пропагандистскую литературу по де-
ревням". Слово шкурник, которое в прямом значении является назва-
нием профессии "торговец необработанными шкурами", становится,
наравне со словами саботажник и спекулянт, одним из самых модных
оскорблений революционной эпохи; частотным являлось также устой-
чивое выражение шкурный вопрос. Слово мешочник, в прошлом обо-
значавшее производителя или продавца мешков, со времени установ-
ления большевистского режима обозначает в основном "того, кто не-
законно перевозит в мешках продовольственные товары". Слово само-
кач, как говорят, изобретённое императором Александром III и обо-
значавшее "велосипедиста" приобретает значение "расстрельщик",
"палач", в силу того что отряд велосипедистов в течение некоторого
времени задействовался в исполнении смертной казни.
Революция обрекает некоторые слова на политическую
смерть, или по крайней мере на дискредитацию. Например, она заме-

95
няет словом милиционер слово городовой, несущее отпечаток одиозно-
сти старого режима. По той же причине слово чиновник большевики
заменяют на советский служащий. Они склоняются к тому, чтобы за-
менить слово правительство, которое они, несмотря ни на что, ис-
пользовали и используют до сих пор (ср.: рабоче-крестьянское пра-
вительство), на обозначение советская власть. Такое словоупотреб-
ление не без причины кажется им более престижным. Большевики
предпочитают обращение товарищ (мужской и женский род), которое
потеснило обращения гражданин и гражданка, унаследованные от
февральской революции. Прежние обращения, использовавшиеся в
административном языке полиции, трибуналов, официальных актов,
стали восприниматься как пренебрежительные, почти оскорбительные:
"... что касается слова гражданин, то хотя т. Стеклов и является до-
вольно молодым членом нашей партии, ему надо знать, что такое об-
ращение недопустимо в дискуссии с советскими журналистами" (Пр.,
5 декабря 1918). Слова интеллигент, интеллигентный, интеллигенция
также приобретают в устах большевика некоторый оттенок презрения
и оскорбления. То же самое происходит и в лагере противников боль-
шевиков: интеллигенты не произносят слово товарищ без иронически
маркированной интонации, они охотно пишут это слово только в ка-
вычках, чтобы подчеркнуть свою недоброжелательность; этот прием
отмечал Ал. Блок (Россия и интеллигенция, М., 1918, с. 39). Они же
применяют к публичной девке эпитет федеративная, который заимст-
вуют из самого названия рабоче-крестьянской Республики Советов:
Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика
(Р.С.Ф.С.Р.). Установление института большевистских комиссаров,
которых отправляли в деревни, чтобы грубо продемонстрировать там
силу центральной власти, смешивается для крестьян с неприятными
воспоминаниями, оставшимися в памяти деревни от земских комисса-
ров, фискальных агентов времен Петра Великого, и слово комиссар,
как и слово фискал, превращается в пугало, страшилку для детей, в
ругательство: во время ссоры говорят: "чтоб у тебя комиссар горло
перегрыз!" (статья Евг. Лякого в российском журнале, изданном в
Гельсингфорсе, Русская жизнь, № 7, 10 марта 1919).
Новые сочетания слов встречаются часто. Приведём несколько
примеров: громкая читальня "комната для чтения, где чтец читает
вслух" (Е.А. Звягинцев, Словарь внешкольного образования, М., 1918,
с. 26); домовый комитет (в разговорной речи – домовой комитет),
"комитет по дому", установленный при большевистском режиме; ли-
тературный поезд – поезд-библиотека с пропагандистской литерату-
рой, и литературно-инструкторский поезд/ агитпоезд, "поезд-

96
библиотека, в котором работают пропагандисты"; делегатский поезд –
"поезд линии Москва – Петроград, к которому крепятся вагоны, заре-
зервированные для переезжающих чиновников центрального прави-
тельства", и делегатский вагон, "вагон, зарезервированный для пере-
езжающих чиновников центрального правительства"; уплотнять дом,
квартиру и уплотнение дома, квартиры – "увеличить плотность
жильцов дома, квартиры, разместив там по приказу правительства но-
вых жильцов, вопреки воле собственника или квартиросъемщиков";
продовольственный диктатор, "большевистский чиновник по вопро-
сам продовольственных поставок, наделённый исключительной вла-
стью"; власть на местах, "местные власти" и, чаще всего, "произвол
власти на местах".
С точки зрения стилистики, следует отметить: изобретение
перифразов, отражающее политические условия эпохи; характерное и
тенденциозное обозначение некоторых особенностей произношения;
формирование нескольких наборов устойчивых клише, которые адап-
тируются к различным стилистическим регистрам; фиксация опреде-
лённых формул исторического значения; и наконец, иностранное
влияние, которое проявляется в расхожей фразеологии, использую-
щейся в определённых кругах.
Всеобщее воодушевление так обильно подпитало запасы пе-
рифразов в русском языке, что вопрос о составлении даже приблизи-
тельного их инвентаря не ставится. Достаточно процитировать здесь
самые часто используемые эвфемизмы. Фронтовые храбрецы изобрели
выражение сыграть в ящик (буквально jouer à la boîte, то есть,
*рисковать гробом, рисковать жизнью). Тыловики с самого начала
войны вежливо назывались герои тыла, затем, как было указано выше,
земгусары и земгусарики, "гусары, маленькие гусары из земства2". К
концу Временного правительства, в эпоху Учредительного собрания,
"социалисты-соглашатели" охотно называют представителей буржуа-
зии очаровательным именем цензовые элементы ("... цензовые элемен-
ты, как начали выражаться в Совете, для того чтобы не употреблять
обидного имени буржуазии", Л. Троцкий, Октябрьская революция. М.,
1918, с. 50). Этих самых буржуа большевики отдают во власть ярости
рабочих под наименованием каракулевые воротники и крахмальные
воротнички (на заводе: инженеры, бригадиры, служащие). Бывшая

2 Немецкий: Drückeberger и Blindgänger; чешский: dekunkuř (от

немецкого sich decken) и ulejvák (от глагола ulívati se, вульгарно про-
износимое как ulejvati se, “прятаться, укрываться”); сербский: забуша-
ит (от глагола забушити).

97
императорская кокарда, которую срывают с фуражек военных, отныне
всего лишь николаевский глазок3.
Новые сторонники партии социалистов-революционеров, кото-
рые стали членами партии только после февральской революции, обо-
значаются прозвищем мартовские социалисты-революционеры, а ла-
тышские мелкие собственники – кличкой серые бароны ("... в борьбе
против революционного пролетариата объединяются и сливаются не-
примиримые враги, как, например, немецкие бароны и латышские кре-
стьяне-собственники, так называемые серые бароны", Пр., 17 декабря
1918). Крайности революционных обычаев скрываются под прозрач-
ными формулами, такими, как отправить на митинг (на языке матро-
сов, топить офицеров), отправить в штаб Духонина (т.е. отправить на
тот свет, расстрелять), в конверт и на почту (т.е. сначала посадить в
тюрьму, потом расстрелять), отдавать деньги в земельный банк (бук-
вально: прятать деньги в земле). Названия улиц, где располагается
Чрезвычайная комиссия (Чрезвычайка) в Петрограде и в Москве, от-
ныне символически относится к понятиям тюремного заключения и
произвола: "он на Гороховой" или "он на Лубянке" означает, что он
является пленником Чрезвычайной комиссии в Петрограде или в Мо-
скве. И какие только зверства общественное воображение не приписы-
вает этой самой комиссии, в вежливых терминах: вырезывать эполе-
ты, на живом теле жертв, и ставить Георгия – вырезать, в тех же ус-
ловиях, крест Святого Георгия! Большевики окрестили регион Повол-
жья, Урала и Сибири царством учредиловцев (Из., 15 декабря 1918).
С другой стороны, общественное злословие, как во времена
войны, так и во времена революции, безжалостно интерпретирует дву-
смысленные аббревиатуры: В.З.С. (всероссийский земский союз): во-
еннообязанные заведомо скрывающиеся (ср. земгусар, земгусарик и
герой тыла, указанные выше); или Н.С. партия (народная социалисти-
ческая партия): несуществующая партия (известно, что народная со-
циалистическая партия малочисленна); или, в ультраправых кругах
(камарилья старого режима), сов. кр. и с. деп. (совет крестьянских и
солдатских депутатов) – совет кретинских и собачьих депутатов; или
ещё Ч.К. (чрезвычайная комиссия) – чортова коробка; или наконец
Ц.И.К. (центральный исполнительный комитет), переделанный в
И.Ц.К. и произносимый как Ицик, то есть, Itzig, Исаак на идиш (ср.

3 Чешские солдаты австрийской армии также издевательски

окрестили свои императорские кокарды frantík, “маленький Франц”,
при старом императоре, karlík “маленький Карл”, после прихода к
власти последнего из Габсбургов.

98
центрожид, для обозначения Смольного, с.41, и там же, прежидиум).
Особенности произношения, указывая на социальный круг, обра-
зование, национальность, создают условия для иронии и тенденциоз-
ного переосмысления. Антисемитский юмор проявляется в игре слов:
это еврейское произношение слова президиум – прежидиум (где зву-
чит слово жид); произношение на еврейский манер Шмольный
(Смольный Институт). Интернационалистский юмор отмечает вуль-
гарное произношение слова патриотизм как потреотизм (уже отме-
ченное в пикантной статье Бодуэна де Куртэне, в Словаре Даля, 3 е из-
дание, III том, кол. 56). По обе стороны баррикад, как в лагере револю-
ционеров, так и у контр-революционеров, радостно подхватывают
простонародное произношение: Россия – Расéя, комиссар – комессар,
социалист – сыцыалист и особенно совдеп – совдёп, из которого
контр-революционеры не преминут сделать простонародное ругатель-
ство, добавив два слова, чтобы напомнить о самой известной непри-
стойности (совдеп «твою мать»). Также охотно повторяются шутливые
искажения слов коммунист и мародёр – камунир (уже упоминавшееся
на с. 16) и миродёр (давно уже зафиксированное в Словаре Даля, 3е
издание, III том, кол. 782).
Среди устойчивых клише те, которые относятся к военной эпохе,
не представляют большого интереса, потому что они имеют свои экви-
валенты в стиле официальных коммюнике и обычной прессы всех
воюющих стран: наши храбрые войска, наши славные союзники – эта
формула впоследствии иронически подхватывается большевиками и
т.д.
В революцию, напротив, последовательно сложились несколь-
ко наборов клише, каждое из которых живо знаменует период, к кото-
рому относится.
К периоду Временного правительства относятся формулы:
вести войну до победного конца (девиз российских сторонников про-
должения войны); без аннексий и контрибуций; демократический мир;
петроградский гарнизон – краса и гордость нашей революции; Милю-
ков Дарданельский; углублять революцию. Показательно построение
фразы с уравниванием постольку... поскольку, столь характерное для
лицемерно тиранической политики Петроградских Советов по отно-
шению к правительству Керенского.
Большевистская пресса с первого же дня Февральской рево-
люции широко распространила демагогические клише: магнаты ка-
питала, всемирная бойня, вся власть Советам и немедленный мир,
ненасытная свора банкиров, помещиков и буржуа и т.д. Став офици-
альной прессой, она не оставила свой оскорбительный полемический

99
тон, умножив без каких-либо изменений изысканные образцы любез-
ности, будь то в адрес оппозиционных социалистов – иванушки согла-
шательства, лакеи мирового империализма, будь то в адрес союзников
и их сторонников: парижская, лондонская биржа; агенты, наймиты
англо-французского капитала (с сентября 1918 большевики заменяют
англо-французский капитал англо-американским капиталом); вели-
чайший из мошенников мирового капитализма Вудро Вильсон; импе-
риалистический грабительский мир.
Именно большевистский режим дал дорогу смягчающим фор-
мулам: стоящие на советской платформе; партийные и сочувствую-
щие; суд масс (некоторые шедевры официального большевистского
искусства были "представлены на суд масс" 1 мая 1918; к тому же,
успех формы множественного числа массы – это один самых вырази-
тельных языковых фактов большевистской демагогии).
Среди этих новых клише некоторые сразу же устанавливаются
в статусе исторических слов. Например, наименование Брестского ми-
ра, которое ему дал Ленин, – тяжкий, архитяжкий мир, а с другой
стороны, определение, которое дали ему кадеты, – похабный мир, му-
жицкий мир. Сюда же относятся призыв, брошенный Лениным толпе,
– грабь награбленное; некоторые определения, данные Лениным, как,
например, для программы коммунистической партии – организация
насилия, или для мирного периода, последовавшего за подписанием
Брестского соглашения – передышка, или для режима Республики Со-
ветов, определяемой как оазис, или для внешней политики этой рес-
публики – лавировать и ориентироваться на международную рево-
люцию. Показательны обозначения политических тенденций, которые
проявились в буржуазных партиях после Брестского мира – союзная
ориентация и германская ориентация.
Лексикологические объяснения, приведённые выше (с. 16 -
17), уже продемонстрировали иноязычное воздействие, которое харак-
терно для современной фразеологии, вбирающей со времен войны и
особенно в пору революции жаргон бывших политических эмигран-
тов. Можно отметить такие признаки этого влияния, как, например,
тенденция заменять русские выражения учреждение действует, войти
в сношения, говорить лично с кем-нибудь на организация функциони-
рует, вступить в контакт, говорить персонально с кем-нибудь.
Вторжение иностранных элементов особенно чувствуется после ок-
тябрьской революции. Слово секция, например, широко распространя-
ется в языке муниципальной торговли, так же как и в языке админист-
ративном: секция перчаток в магазине, издательская секция В.С.Н.Х.,
секция благородных металлов. Такой публицист как Стеклов, не морг-

100
нув глазом, переводит или, верней, транскрибирует на русский un
baiser Lamourette - ламуреттовский поцелуй (Из., 18 ноября 1918).
Провинция наблюдает, как из Москвы приезжают товарищи с манда-
том, мандатом зачастую совершенно мифическим. Некоторые чинов-
ники Советов пересыпают свои речи германизмами, например: "В ка-
ком локале будет сегодня собрание?" (немецкое Lokal), "пройдёт пара
дней" или "пара недель" (немецкое ein Paar Tage, Wochen); "я хочу
свистеть на это" (ich will darauf pfeiffen). Сами лозунги, которые орга-
низаторы торжеств по поводу юбилея октябрьской революции написа-
ли большими буквами на стенах московских домов, выдают отсутст-
вие у авторов уверенного чутья на русский язык: "религия опиум для
народа" (вместо религия - народу опиум) и "революция – локомотив
истории" (вместо революция – паровоз истории, ибо слово локомотив,
наверняка, непонятно русскому крестьянину). Такое начало большеви-
стской прокламации, вывешенное в Москве - "Не забыл ли ты чего-
нибудь?" – как бы безупречно оно ни было с точки зрения русского
языка, является всего лишь калькой выражения берлинского или вен-
ского лавочника (Haben Sie nicht etwas vergessen?).
Если подобные привнесения из-за границы и придают цвет
эпохе или обществу, как целый рой галлицизмов, вторжение которых
характеризует конец 18 века, они не становятся ни широко распро-
странёнными, ни устойчивыми. Они достигают лишь совсем неболь-
шой части населения и только на время, ограниченное влиянием моды
или режима. Конечно, они оставят относительно немного следов.
Совсем другое дело – некоторые инновации, кажется, внут-
реннего порядка, ареал распространения которых более широк: всё
более и более частое использование "извиняюсь" вместо "извините",
возможно, под влиянием польского przepraszam; принятие админист-
ративным языком и официальной прессой неправильной конструкции
с родительным падежом ("согласно чего...")4; и использование вы-
явить, выявиться вместо проявить себя: "он выявился" вместо "он
обнаружил себя".

4 К хорошему языку относятся только конструкции согласно с

дательным падежом или с предлогом с и с творительным падежом; см.
И. И. Ориенко, Словарь неправильных, трудных и сомнительных слов
и выражений в русской речи, изд. 4-е, Киев, 1915, с. 174.

101
 Лейтес Н.
Перевод: Косарева М.И.
ТРЕТИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ
ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ ПОЛИТИЧЕСКОГО КУРСА

Введение. Настоящее исследование посвящено анализу тех зна-

ков Коммунистического Интернационала (к которому мы будем обра-
щаться общепринятой аббревиатурой «Коминтерн»), которые связаны
с его собственными знаковыми вариациями во времени. Используя
терминологию некоторых современных эпистемологических исследо-
ваний можно сказать: его целью является исследование метаязыка Ко-
минтерна, описывающего изменения «языка-объекта» Коминтерна.
Дальнейшие цели данного исследования двояки 1) оно вносит вклад в
изучение символических аспектов революционных методов с периода
Первой Мировой войны; 2) нижеследующий анализ может стать осно-
вой для разработки более общей теории динамики политических и
иных догматов.
Для исследования данной динамики в современной политике Ко-
минтерн является, вероятно, наиболее ярким примером. Это объясня-
ется рядом причин, наиболее значимы среди которых следующие: 1)
Политические догматы Коминтерна, в отличие от догматов любого из
современных крупных политических движений, более детально прора-
ботаны; 2) С течением времени эти догматы подвергались изменениям,
частота и амплитуда которых превосходила вариации учений соперни-
ков; 3) Эти изменения находили гораздо большую поддержку среди
сторонников Коминтерна, чем отмечалось в сходных ситуациях у по-
литических оппонентов. В этой связи настоящее исследование можно
рассматривать как анализ некоторых из «методов и приёмов», исполь-
зовавшихся политической элитой Коминтерна, чтобы получить под-
держку при изменении политического курса.
Использовавшийся материал: при рассмотрении периода с 1919 по
1935 годы – стенографические отчёты 7-ми всемирных конгрессов
Коммунистического Интернационала (Всемирные конгрессы Комин-
терна проходили в 1919, 1920, 1921, 1922, 1924, 1928 и 1935 годы. В
цитатах из отчётов рассматриваемый конгресс будет обозначаться
римской цифрой. Отчёты по первым пяти конгрессам на немецком

102
языке – опубликованные Карлом Хоймом, последователем Луи Канбли
в Гамбурге, в 1921 г. (I, II, III), в 1923 г. (IV) и без даты (V) – использо-
ваны автором в собственных переводах, если не указано иное. Отчёты
по двум последним конгрессам, опубликованные на английском языке,
предоставлены издательством «Инпрекорра» за исключением отчёта
Бухарина об Исполкоме по 6-му Конгрессу, использованного в виде
издания «Инпрекорра» на французском языке. Все ссылки на страницы
касательно 6-го Конгресса относятся к тому «Инпрекорра» 1928 года,
ссылки, касающиеся 7-го Конгресса, относятся к тому «Инпрекорра»
1935 года, несмотря на то, что указан том 1936 года) и – при рассмот-
рении периода, начиная с 1935 года – еженедельный коминтерновский
бюллетень «Интернационале Прессе Корреспондент» (Инпрекорр), в
1938 году переименованный в «World News and Views». При анализе
сдвигов, произошедших в политической линии с началом войны меж-
ду Германией и Россией в 1941 году как источник материала рассмат-
ривалась «New York Daily Worker». В отношении роспуска Коммуни-
стического Интернационала рассматривалась резолюция президиума
Исполнительного Комитета Коминтерна от 15 мая 1943 года. Были
выделены следующие значимые изменения политического курса Ком-
мунистического Интернационала (ср. в контексте: Х.Д. Ласвелл, Д.
Блуменсток Мировая революционная пропаганда (Нью-Йорк 1939), Ф.
Боркенау Коммунистический Интернационал (Лондон 1939), А. Роезн-
берг История большевизма (Лондон 1934)):
1. Правый поворот 1921 года. Политики, ориентированная на
скорейшую победу революции и проявление крайних форм агрессии
по отношению к другим рабочим организациям, сменяется курсом,
ориентированным на установление «спада» революционного процесса,
поддержку относительной легитимности и совместные с другими ра-
бочими организациями действия «единым фронтом сверху», а также
«снизу» и в «рабочих правительствах».
2. Левый поворот 1924 года. Отказ от сотрудничества с рабо-
чими организациями при формировании «единого фронта снизу», воз-
вращение к «диктатуре пролетариата» как непосредственной цели.
3. Левый поворот 1927-1928 годов. После промежуточного пе-
риода 1925-1927 годов с его ослаблением агрессии к иным рабочим
организациям, свидетельством чему стал «Англо-Российский профсо-
юзный альянс» и политика компартии США, связанная с «Фермерской
рабочей партией», произошёл отказ от сотрудничества с «социальны-
ми фашистами» и поворот в сторону «двойного профсоюзного пред-
ставительства» и повстанческих жестов.
4. Правый поворот 1934-1935 годов. Поворот к «единому про-

103
летарскому фронту сверху», «органическому единству рабочих пар-
тий» и «рабочему фронту».
5. Левый поворот 23 августа 1939 года совпал с кодификацией
изменения отношений между Советским Союзом и Германией.
6. Поворот 22 июня 1941 года совпал с началом германско-
советской войны.
Настоящее исследование рассматривает типическую знаковую
структуру реального принятия изменений курса и их отрицаний, как
они представлены в упомянутых источниках (как критически оцени-
ваемые или безоговорочно принимаемые). Впрочем, гораздо проще
для многих было данные изменения намеренно не замечать. Зная слова
Дж. Б. Шоу о том, что «во время любого военного кризиса Сталин вёл
себя, как если бы немецкая армия и её главнокомандующий не суще-
ствовали вовсе» (New Statesman and the Nation, 31.05.1941: 555), кто-
нибудь мог бы предположить с большей вероятностью, что сталинский
Коминтерн не считал изменения политического курса существенными
и даже не брал на себя труд отрицать сам факт того, что они произош-
ли. Коминтерн всё более и более «жил одним днём». Если происходи-
ло изменение курса, всё внимание концентрировалось на том, чтобы
доказать, почему новый курс был правильным, а не на том, был ли он
новым и в чём его новизна. На это и на то, в какой мере изменения
отрицались, влияли, вероятно, те же факторы.
Часть 1. ОТРИЦАНИЕ ИЗМЕНЕНИЙ
1. Формы отрицания. Отрицания перемен можно классифициро-
вать по определённым формальным характеристикам. В связи с этим,
представляется возможным и значимым в аналитических целях разли-
чать собственно отрицание перемен и утверждения о неизменности
ситуации.
Утверждения о неизменности ситуации присутствуют во всех рас-
сматриваемых случаях. Это, однако, ещё не говорит, что роль этого
приёма в сравнении с иными – также встречающимися и часто проти-
воречивыми – оставалась неизменной. По вполне понятным причинам
утверждения подобного рода обычно делались верхушкой домини-
рующей фракции Коминтерна, ответственной за старый политический
курс и сумевшей остаться у власти при новом режиме.
По-видимому, частота применения подобной тактики в течение
всего времени существования Коминтерна постоянно росла. Это мо-
жет быть связано с рядом факторов, среди которых назовём: 1) нетер-
пимость к разногласиям внутри Коминтерна; 2) уменьшающуюся со
временем приверженность элиты Коминтерна общедоступной идеоло-
гии; 3) видимое исчезновение реализма из взглядов этой элиты.

104
 Прямые утверждения неизменности ситуации могут дополняться
утверждениями постоянства применительно к периоду не непосредст-
венно предшествующему данному, а более отдалённому от него. По-
скольку, как видно из истории Коминтерна, правые и левые повороты,
связанные с ними изменения в политике значительно отличались друг
от друга. Часто политический курс, принятый на одном из таких пово-
ротов, вполне справедливо можно было бы признать идентичным
предшествующему повороту в том же направлении. Это, конечно, не
может служить достаточным thema probandum (лат. доказательство
тезиса), и являет собой ignoratio elenchi (лат. подмена тезиса), что, ве-
роятно, помогает создать и укрепить в обществе иллюзию неизменно-
сти курса по сравнению с ближайшим прошлым.
Так, напр., на 7-ом съезде Коминтерна в 1935 году генсек Испол-
кома Коминтерна Георгий Димитров со ссылкой на 4-ый и 5-ый съез-
ды (1922, 1924 годов), когда «исход зависел по существу от вопроса (о
рабочем правительстве), который мы обсуждается сегодня (о прави-
тельстве единого фронта). Дебаты по данному вопросу, проходившие в
то время в Коммунистическом Интернационале, не утратили своей
значимости и до настоящего момента…». Ссылка Г. Димитрова на
значимость не только 4-го Конгресса (ознаменовавшего правый пово-
рот в политике), но и 5-ого (ставшего сигналом левого поворота), ви-
димо, служила основной цели выступления: разубедить в том, что 7-ой
Конгресс был обновлённой и гораздо более радикальной формой «пра-
вого» 5-го Конгресса. Похожим образом, но более открыто отрицания
изменения политического курса после начала войны между Германией
и СССР в 1941 году осуществлялись со ссылкой на особенности курса
1934-1939, а не 1939-1941 годов.
Как мы отмечали выше, наряду с речевыми утверждениями о не-
изменности политического курса, которые мы рассматривали до на-
стоящего момента, необходимо анализировать и речевые отрицания
перемен. Отрицания перемен по своей сути могут отрицать сам факт
изменений, либо заявлять о ложности обратных утверждений.
До тех пор, пока открытое несогласие было возможным в Комин-
терне, утверждения, указывающие на изменения, были достаточно
распространены и по понятным причинам исходили от представителей
к тому моменту меньших политических групп, независимо от того,
принадлежали ли они к большинству ранее. Так, на 5-ом Конгрессе на
факт левого поворота в политическом курсе указывали два крайних
коминтерновских политических крыла: крайне правая группа Радека-
Брандлера (принадлежавшая к доминирующей фракции большую
часть времени между 4-ым и 5-ым Конгрессом) и ультралевая группа

105
Амадео Бордиги, принадлежавшая к оппозиционным силам со времён
2-го Конгресса в 1920 году. Напротив, умеренно правые (как часть
руководства компартии Чехословакии) и умеренно левые (как новое
руководство компартии Германии) в большей или меньшей степени
склонялись к тому, чтобы согласиться с отсутствием перемен в поли-
тическом курсе, как продолжал заявлять представитель «ядра» Комин-
терна Г.Е. Зиновьев. Эти фракции, занимавшие промежуточные пози-
ции, или уже заключили мирный договор с группой Г.Е. Зиновьева,
или собирались его заключить. Принятие этими группами мифа о не-
изменности курса было требованием советского руководства Комин-
терна и являлось «символом доброй воли». На 7-м Конгрессе, однако,
«торги» подобного рода были пресечены введением более строгой ин-
терпретации идеологической целостности. Фракция большинства, в
такой ситуации, могла отрицать утверждения политических перемен,
исходящие лишь от лиц и организаций вне Коминтерна, либо от его
безымянных членов (в такой ситуации назвать по имени значило бы
исключить из рядов. Так, Г. Димитров был вынужден ограничиться
неопределённым «есть на свете всезнайки, усмотревшие во всём этом
(новой политике, провозглашённой Конгрессом) какой-то правый по-
ворот» [VII: 977]).
Кроме упомянутых изменений в отношении к несогласию внутри
Коминтерна, сохранялись определённые символические способы рабо-
ты с ними.
Наиболее распространённым способом было выдвинуть опровер-
жение утверждения об изменении Коминтерном курса со ссылкой на
мотивы авторов данного утверждения. (Тесная связь данного способа,
который часто использовался не только в Коминтерне, с общей струк-
турой «диалектического материализма очевидна.) Апелляция к «недо-
брым» мотивам, предположительно, прямо опровергала утверждения,
либо сводила на нет возможность с ними согласиться. Так, в ходе 5-го
Конгресса Г.Е. Зиновьев воскликнул: «Как можно говорить, что мы
что-то пересматриваем (тезисы 4-го Конгресса)? Нет, товарищи, это
просто агитационный лозунг Радека, направленный против Коминтер-
на, не более» [V: 485]. И снова в отношении упрёка Радека: «Товари-
щи, вы, конечно, понимаете теперь, когда мы впервые должны рабо-
тать без товарища Ленина, когда разные страны охвачены суровым
кризисом, каков подтекст этого упрёка» [V: 467].
В такой же манере Г. Димитров на 7-ом Конгрессе обыграл своё
высказывание о «всезнайках», указывавших на правый поворот, зая-
вив: «В моей стране, Болгарии, говорят, что у голодной курицы все
мысли о пшене. Пусть эти политические цыплята так думают». Подоб-

106
ным образом в пресс-конференции 24 августа 1939 года Эрл Браудер
упомянул, что «многие газеты комментируют это (российско-
германский пакт) как изменение политического курса Советского
Союза. Всё это, конечно, чушь, но чушь, в достаточной степени при-
емлемая для Берлина» (World News and Views, 26.08.1939: 914)
С определением утверждений об изменении политического курса
как имеющих «оппортунистические корни» становится возможным
перевернуть пропозициональную цепочку и на основании утвержде-
ний, что политика Коминтерна изменилась, сделать заключение о на-
личии «оппортунизма». Прекрасным примером такой техники являют-
ся тщательно подготовленные слова Вензеля, чехословацкого делегата,
входившего в группу Г.Е. Зиновьева [ср. V: 209-210]. В попытке дока-
зать, что большинство членов его делегации совершили «правый пово-
рот», он зачитывает декларацию этого большинства, в которой рас-
сматривается сама возможность получения выгоды от изменения по-
литического курса 5-ым Конгрессом. Используя это как главное дока-
зательство без каких-либо промежуточных связок он делает вывод о
наличии «оппортунистических тенденций» в группе. Конечно, та же
самая техника используется для доказательства догмы, что ультрале-
вые сдвиги по своей природе правые. Так, Г.Е. Зиновьев на 5-ом Кон-
грессе не смог не отметить согласие правого Радека и левого Бордиги с
тем, что происходит смена курса, и многозначительно добавил: «Это
случается при крайне левых сдвигах. Ультралевые и ультраправые
сходятся» [V: 104].
Если один из способов дискредитации заявлений об изменении
политического курса состоит в приписывании их авторам отрицатель-
ных мотивов, то второй заключается в том, чтобы повернуть предос-
тавленные данные против них. Главный лозунг в этой ситуации – «не
мы изменяем, а вы изменяете» (В этих случаях мы можем наблюдать
или не наблюдать «проекцию» в строго психологическом смысле дан-
ного термина). Напр., на 5-ом Конгрессе Г.Е. Зиновьев заявляет: «По-
лагаю, я могу утверждать и привести доказательства того, что это не
мы предлагаем пересмотреть резолюции 3-го и 4-го Конгрессов, а
именно Радек и другие правые» [V: 467]. Похожим образом в статье
«Daily Worker» после начала германско-советской войны Л. Буденц
указывает: «Многих из тех, кто, продолжая «игру Империи», кричал о
войне с гитлеризмом, просят объяснить их непоследовательность те-
перь, когда Советским Союзом ведётся настоящая война против гитле-
ровской агрессии. Чтобы скрыть свою непоследовательность, эти люди
упрекают в непоследовательности коммунистов» (Daily Worker,
26.06.1941).

107
 Ещё один слоган, связанный с рассмотренным выше, в отношении
утверждающих, что «мы изменились», звучит «мы не изменились, но
нам пришлось бы это сделать рано или поздно, если бы мы действова-
ли так, как вы говорили». Так, в статье «Daily Worker», опубликован-
ной после начала германско-советской войны и адресованной авторам
идеи, что Коминтерн осуществил резкий поворот в политике после 23
августа 1939 года и 22 июня 1941 года говорится: «вы ожидали, что
коммунисты (с началом войны в сентябре 1939 года) сделают резкий
скачок в сторону, поддержав ваши цели империалистической войны»
(Daily Worker, 26.06.1941).
Среди факторов, определяющих необходимость постоянного оп-
ровержения утверждений об изменении политического курса в течение
истории Коминтерна, самым очевидным и, вероятно, наиболее важным
является следующий. Степень «субъективной ригидности» близких
Коминтерну организаций на разных уровнях иерархии, вероятно, ус-
тупает в большей степени символически эластичной структуре идео-
логии Коминтерна, т.е. главные символы Коминтерна допускали воз-
можность выведения большого числа политических перемен, но в то
же время актуализации этой символической гибкости, признаваемые
как таковые, вызывали негативные реакции сторонников, как лёгкое
недоумение, так и полный шок. Нет причин считать, что поведение
членов Коминтерна в этом отношении являло собой исключение в ши-
роко распространённой модели социального поведения, но детально
проработанная идеология коминтерновских стратегий и тактик имела
свойство повышать степень субъективной (в отличие от символиче-
ской) ригидности его сторонников. Представителями групп в составе
Коминтерна, опровергавшими изменения в политике (которые дейст-
вительно имели место), в противоположность тем, кто утверждал об-
ратное, это часто принималось как само собой разумеющееся.
Очевидно, степень субъективной ригидности различалась в раз-
ных группах сторонников и в данный период, и в иные периоды вре-
мени. Отсутствие доказательств не позволяет нам идти в этом утвер-
ждении дальше логически приемлемых предположений.
Отсюда можно предположить, что статус человека в иерархии
Коминтерна и степень его ригидности в смысле, в котором мы упот-
ребляем слово выше, связаны обратной связью. (Однако, при желании
можно взглянуть на это и так, что поскольку наиболее низкие уровни
иерархии, т.е. более или менее инертный сектор обычных членов пар-
тии менее политизирован, данный сектор и является наименее субъек-
тивно ригидным в отношении политических перемен.) Более того, при
рассмотрении каждого отдельно взятого политического изменения

108
можно сделать вывод о наличии обратной связи между степенью субъ-
ективной ригидности и временем, которое уже прошло с момента из-
менения. Это один из главных факторов, объясняющий, почему наибо-
лее интенсивно политические перемены отрицаются сразу после того,
как изменение становится очевидным. Так, напр., в первые дни после
начала войны в августе 1939 года преобладали отрицания, со временем
сменившиеся простым признанием факта.
Можно предположить, что со временем актуализация данного фе-
номена обрела снижающуюся тенденцию. На это оказал влияние ряд
факторов, среди которых можно назвать следующие: накапливающее-
ся влияние (увеличивающегося) числа более резких изменений, сни-
жающаяся сила верований и интереса к верованиям (по крайней мере,
касательно действительно существенных принципов, а не формального
убеждения в том, что руководящее звено движения всегда право), под-
бор кадров для высших и средних уровней иерархии с учётом фактора
субъективной гибкости. Связанное с этим снижение субъективной ри-
гидности кадрового состава вылилось в снижение необходимости от-
рицать изменения политики. Но присутствовали и взаимопротиводей-
ствующие факторы. С одной стороны, всё увеличивающаяся степень
изменений не могла не усиливать необходимость отрицания перемен; с
другой стороны, тенденция к исчезновению внутрипартийной критики
по основным пунктам политики и утверждению догмы непогрешимо-
сти лидеров Коминтерна облегчала задачу отрицания.
Если рассматривать различия в случаях отрицания перемен в от-
носительном аспекте, становится заметной наиболее важная связь –
между направлением изменения и его отрицанием: по крайней мере до
1939 года правые повороты отрицались более интенсивно, нежели ле-
вые. И хотя в данной работе не ставится целью провести детальный
количественный подсчёт, можно утверждать, что отрицания играли
наименьшую роль на 6-ом Конгрессе (кодифицировавшем самый рез-
кий из левых поворотов) и наиболее значительную роль на 7-ом Кон-
грессе (постановившем заметный правый сдвиг). Объяснение этому
найти легко: психологическая расположенность масс к термину «ле-
вый» – и типам поведения, к которым данный термин отсылает – в
целом присутствует среди членов Коминтерна в период с 1934 по 1935
год, а к термину «правый» – скорее отсутствует. Один из множества
указателей на это – технический язык Коминтерна, связанный с харак-
теристикой политических сдвигов, допускает использование термина
«левый» со значением «ультралевый» и только в кавычках, тогда как
значение термина «правый» всегда содержит сему «политический
сдвиг» (и, вероятно, может употребляться только с негативной конно-

109
тацией – прим. пер.), употребляется практически всегда без кавычек в
этом (или любом другом) контексте. Ср., однако, интересные исклю-
чения в тезисах 5-ого Конгресса в отчёте Исполкома Коминтерна: ср.
английскую редакцию «Инпрекорра» от 29 .08.1924: 646: Импликации
– часто выраженные эксплицитно – содержат следующее: (1) политика
Коминтерна в тот момент такова, что нет и не может быть более «не-
поддельно левой», чем эта; (2) правые сдвиги в действительности яв-
ляются левыми). Таким образом, при правых сдвигах было больше
стимулов отрицать само изменение, нежели при левых. После дли-
тельного влияния беспрецедентно правой политики, начатой в 1934
году ситуация была, вероятно, обратной. Похоже, что на оценочной
шкале общества «правость» и «левость» поменялись местами и в ре-
зультате, левый сдвиг 1939 года отрицался гораздо более интенсивно,
нежели правый в 1941 году.
2. Производные отрицания. В случае отрицания изменения
курса, само отрицание может иметь или не иметь источником иные
утверждения.
В диахронии возможно наблюдать увеличение роли прямых, а не
производных отрицаний в символике Коминтерна, и снижение степени
проработанности «производности» отрицания в ходе использования.
Сразу заметно отличие по данным пунктам между 1924 (5-ый Кон-
гресс) и 1935 годами (7-ой Конгресс). Разумеется, эти тенденции яв-
ляются указателями на проходящие в Коминтерне процессы «тотали-
таризации».
Каковы основные типы дериваций отрицаний изменения полити-
ки?
Последующая дискуссия может быть организована вокруг иссле-
дования роли определённых наборов предложений в этих деривациях,
в частности, предложений фактов, относящихся к: 1) новым символам
и порядкам, к которым осуществляется переход; 2) старым символам и
порядкам, от которых он происходит. Символический приём, обычно
используемый в этой связи, можно определить как «технику символи-
ческой ассимиляции старого и нового», т.е.: старые и / или новые сим-
волы и порядки намеренно представляются так, что при восприятии
минимизируется ощущение разницы между ними. Можно говорить о
«полной ассимиляции» в случаях, когда различия не воспринимаются,
и «частичной ассимиляции», когда различия при восприятии миними-
зируются, а не отрицаются полностью. Можно говорить также и об
«односторонней ассимиляции», если только одна из частей представ-
ляется искажённой, и «двусторонней ассимиляции», когда искажаются
обе. Класс односторонней ассимиляции можно разбить далее на под-

110
классы со случаями ассимиляции старого новому и случаями ассими-
ляции нового старому, в соответствии с которыми символическая со-
ставляющая политики бывает искажена. Если рассматривать символи-
ческую ассимиляцию в соответствии с данным определением и как
основной базис отрицания политических изменений, представляется
возможным и целесообразным исследовать типические основания са-
мой символической ассимиляции. Каким же образом идеология Ко-
минтерна размывает различия между старым и новым?
Среди большого числа разнообразных методик, использующихся
в этой связи, самой элементарной – и не самой незначительной – явля-
ется ассимиляция простым утверждением, т.е. можно просто сделать
заведомо ложное утверждение, что Коминтерн «всегда» следовал оп-
ределённой линии, которая в реальности была представлена лишь не-
давно. Во всех других случаях, однако, ассимиляция является скорее
производной, нежели прямой.
2.1. Символическая ассимиляция переопределением терми-
нов. Новая линия может быть выражена старой формулой, и в то же
время на переопределение терминов, которое предполагает данная
процедура, не делается вербальный акцент, т.е. факт, что рассматри-
ваемые дефиниции неизменны во времени может эксплицитно выра-
жаться или имплицитно подразумеваться. Эта техника часто использо-
валась большевицкой элитой при формировании внутригосударствен-
ной идеологии. Изменения в аграрной политике, напр., часто сопрово-
ждались намеренными и вербально никак не зафиксированными пере-
определениями терминов «кулак», «середняк», «бедняк».
Та же самая техника часто фигурировала в манипуляциях симво-
лами Коминтерна. Так, Ф. Боркенау указывает относительно термина
«рабочая аристократия»: «одно время значение становилось всё более
узким, пока не совпало со значением «нанятые и оплачиваемые работ-
ники партии и профсоюзов». В другое время оно было расширено до
такой степени, что могло употребляться для обозначения любого рабо-
тающего человека» (The Communist International, Лондон, 1939: 83). То
же наблюдается и с ритмом смены значений таких терминов, как
«пролетарский авангард», «большинство решающего пласта пролета-
риата» из известных неологизмов 3-го Конгресса.
А. Переход от 4-го к 5-му Конгрессу. Пример наиболее важного
и наиболее иллюстративного использования данной техники в отно-
шении двух ключевых терминов «рабочее правительство» и «тактика
единого фронта» дал 5-ый Конгресс Коминтерна. На 5-ом Конгрессе
была сохранена главная формула 4-го Конгресса (в соответствии с ко-
торой коммунистические партии должны применять тактики единого

111
фронта и требовать формирования «рабочего правительства»), но не-
заметной подменой значений ключевых терминов изменён её смысл.
(Привести пример не представляется возможным из-за объёма.) Мож-
но ещё раз подчеркнуть, что данные переосмысления вербально не
были зафиксированы, поскольку в этом не была заинтересована доми-
нирующая фракция. «Мы продолжаем выступать за рабочие и кресть-
янские правительства», – заявил Г.Е. Зиновьев [V: 87]. «Тактика еди-
ного фронта верна» – уверили общественность [V: 77]. Прямо утвер-
ждалось, что дефиниции употреблённых на 5-ом Конгрессе ключевых
терминов были идентичны с общепринятыми дефинициями предшест-
вующего периода. В целом только крайне правые (не желавшие изме-
нения курса) и крайне левые (собиравшиеся уйти ещё левее, чем до-
минирующая фракция, и не верившие в её новоутверждённую «левиз-
ну») взяли на себя труд развенчать – что не представляло труда – офи-
циальный миф (Было, однако, и умеренно правое крыло, которое со-
ставляли смещённые лидеры компартий Чехословакии и Германии,
создававшие какую-то видимость своего согласия с новым курсом, а
также подтверждавшие его новизну, ссылаясь на изменения в полити-
ческой ситуации (ср. ссылки Смерал [V: 162] ср. дискуссию об этой
знаковой модели: 318) Такое их поведение объяснялось тем, что эти
лица обвинялись в высказывании правых взглядов в прошлом, соот-
ветственно, особое значение, придаваемое ими существованию сдви-
гов в политике Коминтерна было обусловлено необходимостью само-
оправдания [Ср. ссылки Крейбича (Чехословакия) – V: 389; Бордиги
(Италия): 399-400 и Радека – V: 162]). Но уже тогда никто не осмелил-
ся бы открыто указать на символические приёмы, с помощью которых
и был создан миф, только Клара Цеткин отметила вскользь экзегетиче-
ские усилия Зиновьева [V: 335].
Б. Переход от 5-го к 6-му Конгрессу. В рассмотренном примере
метод символической ассимиляции переопределением (переосмысле-
нием) был применён к терминам, относящимся к политике Коминтер-
на. Теперь рассмотрим пример применения того же механизма к тер-
минам, относящимся к политике организаций вне Коминтерна, но в
таких её аспектах, от которых зависела политика Коминтерна.
Доминирующая фракция Коминтерна утверждала как на 5-ом, так
и на 6-ом Конгрессе, что наступил «кризис капитализма».
На 5-ом Конгрессе термин «кризис» использовался как синоним
«экономического упадка», поскольку в центре внимания находился
экономический сектор. Был сделан прогноз дальнейшего развития та-
кой ситуации для всего «капиталистического мира», допускавший
только частичную и временную стабилизацию.

112
 На 6-ом Конгрессе оценка экономической ситуации Бухариным,
имевшая такой же официальный характер, как и оценка Зиновьева в
1924 году от последней значительно отличалась. Термин «третий пе-
риод» (развития послевоенного капитализма), ключевой термин оцен-
ки, относился к ситуации, о которой Бухарин прямо заявил:
«…экономика Европы быстро растёт» [VI: 865]. А сам термин опреде-
лялся им следующим образом: «с экономической точки зрения второй
период (послевоенного развития) можно рассматривать как период
восстановления производительных сил капитализма…. За данным пе-
риодом следовала третья ступень, период строительства капитализма,
выражавшаяся в количественном и качественном прогрессе по сравне-
нию с предвоенным уровнем» [VI: 10]. В соответствии с общей оцен-
кой Бухарина, далее в его докладе можно было бы упрекнуть в пани-
кёрстве любого «буржуазного» экономиста, утверждавшего, что
«близка опасность краха мировой кредитной системы» (здесь можно
упомянуть, что после 6-го Конгресса сам термин «третий период» в
некотором роде подвергался изучаемой нами символической манипу-
ляции. Причина этого состоит в том, на 6-м Конгрессе «Стали и Буха-
рин (оба) приняли формулу «третьего периода», но давали ей два раз-
ных, взаимоисключающих толкования. У Бухарина это означало экс-
пансию капитализма. У представителей левого крыла – приближение
новой революционной эры [Боркенау: 336-337]) [ср. VI: 13].
Несмотря на эту резкую смену экономического прогноза 6-ой
Конгресс сохранил ставшую к тому времени традиционной уверен-
ность относительно «кризиса капитализма». Это стало возможным
благодаря недекларированному переосмыслению выражения «кризис
капитализма», которое было спроецировано на 5-ый Конгресс.
То, что новое определение «кризиса» значительно отличалось от
принятого ранее, становится ясным из риторического вопроса, кото-
рый Бухарин адресовал аудитории: «Если всё это (экономическая ста-
билизация в середине 1920-х годов) соответствует действительности,
что следует далее из вопроса об общем кризисе мировой капиталисти-
ческой системы? Можем ли мы, если всё это правда, говорить, что они
означают окончание кризиса капитализма?» [VI: 11-12]. Из результа-
тов анализа содержимого отрицательного ответа Бухарина на этот во-
прос становится ясно, что он скрыто расширил имплицитное опреде-
ление употреблённого ключевого термина «кризис» с тем, чтобы им-
плицитное определение 5-го Конгресса просто соответствовало части
новой дефиниции, т.е., говоря материально, а не формально, чтобы
подвести одну особую «форму кризиса» под то, что до того момента
понималось под «кризисом вообще»: «это верный ответ, общий кризис

113
капитализма продолжается, даже интенсифицируется, хотя настоя-
щая форма кризиса иная. В настоящее время старая форма кризиса
сменилась новой – это всё. Не следует думать, что общий кризис капи-
тализма есть разрушение капитализма в почти всех или большинстве
стран. Ситуация обстоит иначе. Кризис капитализма в том, что в
структуре всей мировой экономики проходят радикальные перемены,
перемены, которые в огромной степени и с неизбежностью усугубляют
каждое противоречие капиталистической системы и которые в ито-
ге приведут к его краху. Давайте, напр., рассмотрим такой факт, как
существование СССР. Что это означает? Это выражение того факта,
что кризис продолжается» [VI: 11-12].
Бухарин, как мы увидим, мог дать две разные формулировки. С
одной стороны он мог сохранить предыдущее толкование кризиса и
затем заявить, что кризис: 1) со временем утих; 2) достигнет невидан-
ного до настоящего времени размаха в ближайшем будущем. Или же
он мог переосмыслить значение слова и затем просто повторить текст
старой формулы. Как мы увидели, большей частью был избран второй
вариант, хотя присутствовала по меньшей мере простая ссылка на пер-
вый, когда Бухарин заявил, что кризис, хотя и не исчез, утих [VI: 12].
Это, кроме всего прочего, ещё и пример использования множества
противоречащих друг другу тем в изучаемой нами идеологии.
2.2. Символическая ассимиляция модификацией выражения
старой догмы. Модификация определения терминов догматических
текстов даёт один эффективный способ изменения доктрины,
модификация выражения этих текстов даёт второй.
А. Смещение акцентов. «Смещения акцентов» могут в свою
очередь классифицироваться в соответствии с тем, могут ли они
предполагать полное отсутствие ссылки на существование
невыгодных новой политике текстов и / или её полное отрицание. В
случаях, когда не наблюдается полное исключение ссылки, могут быть
выделены различные субкатегории. Так, определённые тексты могут
эмфатизироваться соответствующими модуляциями голоса
декламирующего их человека, которые можно зафиксировать на
письме курсивом. В письменных текстах, никогда не имевших устного
звучания, курсив, конечно, может использоваться с той же функцией.
Эта техника широко использовалась на 5-ом Конгрессе, при
цитировании тезисов 4-го. Использовалась как сторонниками, так и
противниками изменения политики со ссылкой на «рабочие
правительства» и «единый фронт».
В настоящем исследовании мы не будем подробно рассматривать
иные способы смещения эмфатизации с одного сектора существующей

114
догмы на другой, недостаток которых состоит в умалчивании и / или
отрицании существования «неблагоприятных» секторов. Подобные
приёмы стали шире употребляться после 23 августа 1939 года, придав
речи Сталина на 18 съезде КПСС 10 марта почти исключительную
оригинальность. Тематика этой речи уже значительно отодвинулась от
тем «общественной безопасности» и «антифашизма», развиваемых в
1934-1938 год, кратко представляла центральные символы тех лет и,
по утверждениям, соответствовала политической линии времен заклю-
чения германско-советского пакта и последующего периода.
Возможность использования различных приёмов подобного рода
предполагает присутствие в существующей догме антагонистических
компонентов, т.е. утверждений отсылающих в разных направлениях и
таким образом опровергающих друг друга. «Диалектическая» структу-
ра базовой идеологии Коминтерна увеличивала возможность соответ-
ствия таким догматическим текстам, для которых во французском по-
литическом словаре предусмотрено выражение «nègre blanc» (nègre
blanc (франц.) – белый негр). Данная фраза также имеет значение на-
меренного формирования догматических текстов в обозначенной ма-
нере с тем, чтобы в последующем иметь возможность применить к ним
рассмотренные символические методики. В задачи данной статьи не
входит изучение, в какой степени исходная установка на это могла
определять результат в рассмотренных случаях. То, что подобный за-
мысел присутствовал, по крайней мере, в некоторых случаях – более
чем вероятно. Возьмём, напр., резолюцию 7-го Конгресса в отношении
ситуации на международной арене: «Если разразится новая империа-
листическая война, … коммунисты приложат все усилия и возглавят
борьбу её противников за трансформацию империалистической войны
в гражданскую. Если начало войны заставит Советский Союз мобили-
зовать Красную Армию рабочих и крестьян, … коммунисты призовут
всех трудящихся всеми способами и любой ценой приближать победу
Красной Армии…» [VII: 1184]. «Все способы» и «любая цена», по-
видимому, включают в себя и поддержку «собственной буржуазии» –
если бы она согласилась сотрудничать с Советским Союзом – и «цену»
за увеличение её (буржуазии – прим. пер.) шансов на победу. Противо-
речие между данными двумя предложениями ещё более усиливается
тем, что ссылка на второе предложение заключена в первом: в опу-
щенной части предыдущей цитаты упоминается, сообразным с целями
гражданской войны считается контакт не только с «буржуазией», но и
с «фашистскими разжигателями войны».
Б. Прямая фальсификация. Наиболее заметный пример приёма
прямой фальсификации – цитаты Зиновьевым на 5-ом Конгрессе ре-

115
шений 4-го Конгресса по «рабочему правительству». Г.Е. Зиновьев
цитировал тексты резолюций, принятых на 4-ом Конгрессе со скрытой
целью подтвердить свои слова о том, что позиция, которую он отстаи-
вал в 1924 году была идентичной занимаемой большинством в 1922,
путём фальсификации и заведомо неверного цитирования.
© Косарев М.И. (перевод), 2007

Якобсон С., Лассвелл Г.

Перевод: Солопова О.А., Овсянникова И.А.
ПЕРВОМАЙСКИЕ ЛОЗУНГИ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ
(1918-1943)
(в сокращении; см. полный вариант [Якобсон, Лассвелл 2006])

Частью празднования Первого Мая для Коммунистической пар-

тии Советского Союза был выпуск лозунгов, которые представляют
для общественности некое руководство по интерпретации политики
партии. Лозунги авторитетны, насыщены ключевой политической
символикой и широко распространены. Они являются связующим зве-
ном между теоретиками партии, политиками-практиками и рядовыми
членами партии, гражданами. Именно по этим причинам они пред-
ставляют собой одно из важных средств современной политической
коммуникации.
Наш анализ нацелен на содержательную часть лозунгов, их стиль
с первого года появления после Революции. В фокусе внимания –
ключевые символы. Особый интерес представляет для нас их функция
– связь между тонкостью теоретической доктрины, «языком действия»
политиков-практиков и ежедневной речью обычного гражданина.
Лозунги – давняя традиция российского революционного движе-
ния, которое завершилось взятием власти в 1917 году. Еще в 1894 году
в качестве лозунга теории и практики российских социалистов в борь-
бе против «классового врага» Ленин принял памятные слова Карла
Либкнехта «Учиться, пропагандировать, организовывать» (Studieren,
propagandieren, organisieren).
Празднование Первомая, выбранное нами для анализа, также име-
ет долгую революционную историю. На Конгрессе Второго Интерна-
ционала, который проводился в Париже в июле 1889 года, было при-
нято решение об организации рабочими 1 мая в городах мира между-
народных демонстраций. Помимо бельгийских представителей против
нововведения проголосовал российский социал-демократ Плеханов.
Он полагал, что политические условия царской России не предвещают

116
ничего хорошего для воплощения в жизнь и успеха данного предпри-
ятия. Однако с начала 90-х годов прошлого столетия в России празд-
нование Первого Мая было отмечено забастовками и демонстрациями.
До 1895 года первомайские лозунги в России носили экономический
характер, позже в них были включены определенные политические
требования. Первомай стал днем борьбы «против капитализма и ца-
ризма», российский пролетариат требовал экономической и политиче-
ской свободы. «Требование восьмичасового рабочего дня», – писал
Ленин в 1900 году, – «имеет особую значимость: оно является декла-
рацией солидарности с международным Социалистическим движени-
ем. Мы должны проследить, чтобы рабочие осознали эту разницу: они
не должны понимать требование восьмичасового рабочего дня на
уровне требований на бесплатный проезд в поездах или увольнения
диспетчера».
Во время Первой мировой войны накануне российской Револю-
ции первомайские лозунги большевиков призывали российских рабо-
чих к революционным действиям. Они убеждали российский пролета-
риат устраивать забастовки, стачки и демонстрации и, прежде всего,
претворять в жизнь лозунг Ленина о превращении империалистиче-
ской войны в гражданскую. Среди самых расхожих требований значи-
лись ликвидация абсолютной монархии, учреждение в России демо-
кратической республики, восьмичасовой рабочий день, отмена частной
собственности и немедленное прекращение военных действий.
После того как коммунисты пришли к власти, в апреле 1918 года
Центральным Комитетом партии были выпущены первомайские ло-
зунги, подписанные председателем комитета Я. Свердловым и адресо-
ванные всем местным комитетам партии и коммунистическим партий-
ным ячейкам в Советах. Список был удивительно короток. Большин-
ство лозунгов имело обобщенный характер и было заимствовано со
времен, предшествовавших победе.
Бросалась в глаза попытка защитить молодую советскую Респуб-
лику и социалистическую идею от врагов в России и за рубежом. Как и
прежде, лозунги были адресованы российским рабочим и крестьянам –
слово «пролетариат» упоминалось лишь дважды. С другой стороны,
особо подчеркивалась солидарность между различными группами
«пролетариев» в России – городскими рабочими, тружениками села и
казаками. Цель исследования первомайских символов и лозунгов (с
1918 и далее) состоит в том, чтобы отметить относительные тенденции
в повторении и изменении первоначального списка лозунгов. Вначале
огромное значение придавалось «революционным» символам. Были ли
они столь же явными в более поздние годы? Вначале символы были

117
«универсальны». После небольшого перерыва лозунги вещали от име-
ни всего мира, не только от имени России. Повысилась ли со временем
частотность «национальных» символов в лозунгах? Стало ли в них
уделяться большее внимание «внутренней» политике, чем «внешней»?
Ряд вопросов связан с вокабуляром традиционного «либерализма» и
«этики». Сначала чувствовалась тенденция восстановить «сентимен-
тальные» условия «буржуазной» революции. Хотелось бы знать, до
какой степени коммунисты придерживались этой первоначальной по-
литики. Социалистические теории возвеличивали «материальные» или
«объективные» факторы в социальном развитии, ставили их над «лич-
ными». Что говорят лозунги об «удельном весе» указанных факторов в
обращениях к большой аудитории? Также существенен вопрос о том,
каким образом в обществе идентифицированы группы. Когда установ-
лен новый порядок, уменьшается ли частотность «классовых» наиме-
нований относительно менее распространенных социальных групп?
Чтобы ответить на эти вопросы, мы используем одиннадцать катего-
рий для классификации ключевых символов:
I. Революционные символы – ключевые термины в заявлениях,
одобряющих или предвещающих революцию. Они включают: Рево-
люционер, Интернационалист, Социализм, социалист, Всемирная ре-
волюция, Всемирный октябрь и т.д., Коммунизм, коммуна, большевик
и т.д., Революционный объединенный фронт, Октябрьская революция,
Красный, Пролетарии, Классовый, бесклассовый, Рабочие, трудящиеся
массы, Диктатура пролетариата, Товарищи, Советский, Советы, Совет-
ская власть, Коммунистическая партия, коммунистическая молодежь,
пионеры, Центральный Комитет.
II. Антиреволюционные термины определяют врагов революции
или непосредственно подразумевают существование врагов: Фашист,
фашизм, Капитал, капитализм, капиталист, Диктатура, Империализм,
империалист, Империалистический объединенный фронт, Контррево-
люция, Антисоветский, Защита, Иностранная агрессия, Социал-
демократы, меньшевики, социал-фашисты, социал-империалисты,
Буржуазия, нэпмены, спекулянты и т.д., Второй Интернационал, Бур-
жуазная демократия, Реакция, Милитаризм, Духовенство, попы, ксенд-
зы, раввины, Римский папа, Бог, Церковь, Феодализм, Пацифисты,
Богатые, Агрессия против СССР, Интервенция, Кулаки, Саботажники,
Помещики, Либералы, Генералы, Гражданская война
III. Список национальных символов составлен из слов, описы-
вающих СССР, скорее как «национальное» сообщество, нежели как
государство с отдельными доктринами и институтами. Большинство
этих символов используется как «буржуазными», так и «социалисти-

118
ческими» силами. Некоторые из терминов употребляются в утвержде-
ниях-самовосхвалениях: Родина, Наша земля, Патриотизм, Защита,
Сопротивление СССР иностранной агрессии, Безопасность, Враг, Аг-
рессия, Интервенция, Окружение СССР, Нападение на СССР, Совет-
ские границы, Мир, мирная политика, Легкая, преуспевающая жизнь в
СССР, Радость, жизнерадостность, Осторожность.
IV. Универсальные символы встречаются в требованиях о рево-
люции в мировом масштабе и в заявлениях, адресованных миру в це-
лом. Некоторые из значимых символов также встречаются в списке
«революционных» символов: Международный, Интернационализм,
Все страны, вся вселенная, все нации, человечество, земной шар, Все-
мирная революция, всемирный переворот, всемирный октябрь и т.д.,
Коммунистический интернационал
V. Символы внутренней политики используются в заявлениях о
действиях внутри СССР, а также в лозунгах, которые затрагивают
внутренние проблемы. Список зависит от текущих проблем в опреде-
ленный период времени, и на первый взгляд кажется весьма разнород-
ным: Коммунальный, Культура, культурный, План, планирование, пя-
тилетний план и т.д., Техника, Производство, производительность,
Рабочая сила, Колхозы, коллективные хозяйства и т.д., Государствен-
ные хозяйства, Фабрики, угольные шахты, электростанции, Индустри-
альная нация, Самокритика, Бюрократия, бюрократизм, Промышлен-
ность и различные отрасли промышленности, Транспорт, Правитель-
ство, Сельское хозяйство, Торговля, Конституция, Кооперативы, Пра-
вительственные учреждения, Законы, декреты, Коллективизация, Ста-
хановцы, Безработица, Материальный, Соревнование, 1 мая, Внутрен-
ний враг, Профсоюзы, Частный, Государственный, Общество, Люди,
Прогрессивный, Фронт, Тыл
VI. Символы внешней политики зафиксированы в заявлениях, в
которых описываются или одобряются официальные действия СССР в
отношении иностранных держав. В нем дублируется большинство
терминов списка «национальных» символов. Кроме того, добавляются
названия всех стран и регионов, которые фигурируют в лозунгах
внешней политики.
VII. Символы социальных групп – термины-идентификаторы,
использующиеся в обращении к социальным формированиям в России
и других странах: Беднота, Пролетариат, пролетарии, Рабочие, работ-
ницы, Крестьяне (кроме кулаков), деревни, Красная Армия, красный
флот, красноармеец; а также различные военные специализации, напр.,
артиллеристы, танкисты, воздушные силы и т.д., Коммунистическая
партия, коммунистическая молодежь, пионеры, ВКП(б), Центральный

119
комитет, Рабочие профессии, напр., шахтеры, металлурги и т.д., Кол-
хозники т.д., Единоличники, Интеллигенция, советские специалисты,
ученые, техники, преподаватели и т.д., Народы СССР, национальная
политика, национальные меньшинства, Разное (дети, студенты, члены
спортивных организаций, гражданские летчики и т.д.), Беспартийные,
Элита, знатные люди, Молодежь, Стахановцы, Чекисты, Работодатели,
Партизаны, Духовенство, священники, раввины, Богатые, Церковь,
Кулаки, Помещики, Либералы, Социал-демократы, меньшевики, соци-
ал-фашисты, социал-империалисты, Буржуазия, нэпмены, спекулянты
и т.д., Генералы, Профсоюзы, Женщины.
VIII. Список персоналий содержит имена тех, кто отдельно упо-
минается в лозунгах проанализированного периода: Ленин, ленинизм,
Маркс, марксизм, Энгельс, Либкнехт, Люксембург, Сталин, Колчак,
Деникин, Зиновьев, Троцкий, Гитлер, Бухарин, Пуанкаре, Тельман,
Урицкий, Чан Кай-ши, Шаумян, Джапаридзе, Аризбегор, Багинский,
Вечоркевич.
IX. Либеральные символы прошлых времен зафиксированы в
предпролетарской идеологии свободы: Сыны, Братья, братство, сест-
ры, Свобода, свободный, Гражданин, Патриотизм, Идеал, Честь, Ло-
яльность, Честность, Героический, герои, Индивидуум, Ответствен-
ность, Демократия, демократичный, Прогрессивный, Обязанность,
Мораль, Люди, Правосудие, Кровь, Смерть, Пацифизм, Самоопреде-
ление.
X. Список символов морали соответствует предыдущему за ис-
ключением словоупотреблений с явным политическим оттенком, к
примеру, «гражданин» или «прогрессивный». Использование симво-
лов морали в различного рода доктринах более частотно по сравнению
с «либеральными символами прошлых времен» и, следовательно, ме-
нее характерно для коммунистических лозунгов: Солидарность, Дис-
циплина, Героический, герои, Честь, Оппортунизм, Лояльность, Чест-
ность, Модель, образцовый, Радость, жизнерадостность, Ответствен-
ность, Несовместимость, Осторожность, Обязанность, Мораль, Право-
судие.
XI. Символы действия – глаголы и выражения, использующиеся
в заявлениях, требующих участия аудитории: Победа, победный, Ус-
пех, Да здравствует...! Долой...!
Для дальнейшего изучения коммунистических лозунгов мы ото-
брали определенные стилистические категории. Лозунг – «синоптиче-
ское заявление, представленное публике в качестве руководства» [Har-
old 1939: 107], а стиль – способ, с помощью которого организованы
составляющие его части.

120
 Некоторые лозунги адресованы определенным группам. Именно
это, по-видимому, усиливает воздействие на аудиторию («адресация»,
«обращение»). Другое средство «интенсивности», «усиления воздейст-
вия на аудиторию» – использование «обвинения» или «одобрения»
вместо «утверждения как факта». Наконец, мы отметили употребление
символов, которые относятся к говорящему, в данном случае к комму-
нистической партии («самоидентификация»). Итак, выделено шесть
категорий:
I. Описание: «1 Мая – праздник трудящихся»
II. Одобрение: «Да здравствует коммунистическая партия Рос-
сии»
III. Обвинение: «Долой армии империализма»
IV. Призыв: «Внимательно следите за заговорами наших врагов»
V. Адресация: «Рабочие, крестьяне, красноармейцы...»
VI. Самоидентификация: «...Коммунистическая партия России –
партия рабочего класса, партия Ленина»
Рассматривая результаты в целом, мы видим, что определенные
символы особенно выделяются на фоне остальных. Зафиксировано
заметное уменьшение «универсально-революционных» символов (см.
рис. 15): более чем 12% в 1919 году – менее чем 1% в 1943 году. В то
же самое время тенденция к употреблению «национальных» символов
усилилась: менее чем 1% в 1920 году – более чем 7% в 1940 и 1942
годах (отношение выражено как частотность использования опреде-
ленных символов от общего числа зафиксированных словоупотребле-
ний).
Рис. 15. «Национальные» и «универсально-революционные» сим-
волы в первомайских лозунгах коммунистической партии (СССР)

121
 национальные символы
универсально-революционные символы
* в 1921 и 1923 годах лозунги не выпускались
Еще одним подтверждением указанных тенденций является «поведе-
ние» символов «внутренней политики» (см. рис. 16). Несмотря на яв-
ные взлеты и падения, данные графика показывают, что в течение все-
го периода (1918-1943) наблюдается тенденция к увеличению их час-
тотности. Все меньше внимания в лозунгах уделяется ссылкам на вра-
гов революции («антиреволюционные» символы).

Рис. 16. Символы «внутренней политики», «антиреволюционные»

и «универсальные» символы в первомайских лозунгах коммуни-
стической партии (СССР)

символы внутренней политики

антиреволюционные символы

универсальные символы
* в 1921 и 1923 годах лозунги не выпускались
Некоторые группы символов не имеют высокой частотности дос-
таточной для того, чтобы составить точные кривые в течение всего
анализируемого периода. Однако в случае «либеральных символов
прошлых лет» с низкой частотностью употребления в лозунгах 1924

122
 года зафиксировано небольшое, но устойчивое увеличение словоупот-
реблений данной группы в более поздний период (см. табл. 1). Та же
тенденция характерна для «моральных» символов, хотя и менее отчет-
лива (некоторые категории остаются на одном и том же уровне: «лю-
ди», «группы», «активный»).
Таблица 1. Частотность символов
Группы символов
Год I II III IV V VI VII VIII IX X XI Всего
1918 8 9 3 2 3 4 12 0 2 2 6 51
1919 22 12 3 11 5 5 34 6 2 1 9 110
1920 7 7 1 8 12 2 9 2 3 1 3 55
1922 16 15 1 8 6 10 29 7 5 0 18 115
1924 22 17 4 6 7 21 43 3 0 0 19 142
1925 39 18 5 18 19 24 76 5 6 2 32 244
1926 43 12 4 9 22 19 62 6 4 2 18 201
1927 45 19 11 11 28 32 43 5 3 2 25 224
1928 38 24 11 13 34 21 74 4 5 2 19 245
1929 79 32 7 22 80 17 112 11 2 4 36 402
1930 81 39 7 12 93 17 117 10 9 8 39 432
1931 65 24 7 12 38 15 63 9 8 7 28 274
1932 69 24 8 12 122 20 64 13 7 6 32 377
1933 90 38 17 13 77 23 104 12 11 17 50 452
1934 60 27 25 8 63 29 102 10 11 10 44 391
1935 93 19 25 11 119 17 161 24 19 21 46 555
1936 79 21 45 9 135 29 159 10 20 21 50 578
1937 53 15 17 6 35 19 53 9 16 8 32 263
1938 53 18 23 9 44 20 82 17 21 10 41 338
1939 37 10 23 8 46 15 62 12 16 5 43 277
1940 38 8 27 6 52 14 84 10 11 6 38 294
1941 36 4 22 5 78 6 83 10 8 6 43 301
1942 35 24 52 3 55 81 120 11 30 8 44 493
1943 34 22 49 2 84 81 133 13 16 11 48 493
Явно повысилась частотность такой стилистической категории
как символы адресации (см. рис. 17): менее 1% в 1925, более чем 8% в
более поздние годы.
Рис. 17. Символы «адресации» в первомайских лозунгах коммуни-
стической партии (СССР)

123
 * в 1921 и 1923 годах лозунги не выпускались
Аналогично ведут себя символы-замечания: в лозунгах 1918 года
они составляют лишь 1% от общего числа и достигают приблизитель-
но 7% в 1942 и 1943 годах (см. рис. 18).
Рис. 18. Символы «замечания» в первомайских лозунгах коммуни-
стической партии (СССР)

* в 1921 и 1923 годах лозунги не выпускались

Тенденции, касающиеся символов «одобрения», изменчивы и не
слишком очевидны. Однако в 1937-1940 их частотность достигала 5-
6% (см. табл. 2).
Таблица 2
A. Ожидание (Описание)
B. Одобрение

124
C. Обвинение
D. Замечание
E. Адресация
F. Самоидентификация
A B C D E F
1918 6.0 % 4.0 % 3.0 % 1.0 % 2.0 % 3.0 %
1919 9.4 2.6 .9 3.4 1.7 1.7
1920 12.7 .7 0 2.7 3.3 2.0
1922 4.2 3.9 1.8 3.2 2.1 .7
1924 2.6 5.5 1.5 3.6 2.6 1.5
1925 1.5 3.6 1.5 2.3 2.5 .5
1926 3.8 3.3 1.8 6.4 4.7 1.8
1927 4.8 2.9 1.2 4.2 1.2 4.2
1928 4.0 1.5 .5 4.2 1.4 3.1
1929 3.3 2.1 .2 5.1 1.1 1.1
1930 2.0 2.7 1.2 5.2 1.1 2.7
1931 1.1 4.3 .9 3.8 .7 3.1
1932 2.1 2.1 .8 3.4 1.2 2.2
1933 1.9 2.7 .6 3.9 .2 2.1
1934 1.7 3.4 .5 5.7 .3 4.9
1935 1.1 4.3 .2 4.5 .4 4.4
1936 1.2 3.8 .2 6.1 .2 5.5
1937 1.1 5.7 .4 3.7 .7 1.9
1938 1.4 4.8 .1 3.9 .4 3.7
1939 .8 5.9 0 4.2 .3 4.5
1940 .4 5.5 0 4.6 .7 5.1
1941 .6 4.3 0 5.3 .6 7.1
1942 .9 2.6 .5 6.6 .2 8.6
1943 .6 2.2 .4 7.3 .1 8.5
Частотность символов «обвинения» снижается с 1918 года – наи-
высший пик активности – 3%. Аналогичная тенденция прослеживается
при анализе символов «ожидания» (пик активности – более чем 12% в
1920 году). Частотность терминов «самоидентификации» достигает
высшей точки – приблизительно 5% – в 1926 году, затем идет на
убыль. Специальный анализ употребления выражений «коммунисти-
ческая партия (Советского Союза)» и «Советская власть» показывает,
что после 1926 года явно уменьшается частотность упоминаний о
«коммунистической партии» и увеличивается процент использования
сочетания «Советская власть».

125
 Что говорят нам полученные результаты в целом? В общем, на-
блюдается «сужение» от образца «мировой революции» к «национа-
лизму». Мы называем данную модификацию «ограничение изнутри»
начальной системы символов, от имени которой революционная элита
захватила власть. Также наблюдается тенденция к «возрождению»
прежних символов, связанных с предыдущими политическими систе-
мами.
Каковы основные факторы, объясняющие данные трансформа-
ции? Несомненно, значимый фактор – модифицированные ожидания
относительно свершения мировой революции, и как результат – изме-
нение отношения руководящей элиты к равновесию сил в мировом
сообществе. Пока теплилась надежда на победу мировой революции,
российское правительство могло надеяться защитить себя, обращаясь
непосредственно к народам, минуя глав правительств. После того как
перспектива мировой революции начала отдаляться, удержание власти
стало зависеть от сотрудничества с правительствами одних держав
против правительств других государств, что и является характерным
признаком равновесия сил в мировой политике. Очевидно, что для
установления сотрудничества с иностранной элитой следует зарету-
шировать идеологические различия. В то же самое время солидарность
внутри страны можно упрочить, акцентируя «территориально отличи-
тельные» символы, связанные с государством, страной, нацией, эко-
номическими достижениями, историей.
Не следует полагать, что реорганизации, о которых говорилось
выше, шли по «прямой». На самом деле «зигзаг» политического разви-
тия печально известен и вновь подтвержден данными о «взлетах» и
«падениях» частотности символов, зафиксированных в коммунистиче-
ских лозунгах.
Чтобы детально описать эти краткосрочные изменения, целесооб-
разно исследовать следующие значимые подпериоды:
Революция, интервенция, гражданская
I. 1918-1920
война
II. 1921-1925 Реконструкция
III. 1926-1929 Индустриализация
IV. 1930-1934 Коллективизация сельского хозяйства
«Победивший социализм», новая
V. 1935-1938
конституция
VI. 1939-1943 Репрессии и война
Уже во втором периоде наблюдаются существенные изменения в
порядке следования предпочтительных категорий (см. табл. 3). Час-
тотность «национальных» символов возрастает на один пункт по пред-

126
ложенной шкале предпочтений. Использование «универсальных» и
«антиреволюционных» символов снижается. Необходимость символов
«внешней политики» такова, что их частотность повышается. В тече-
ние третьего периода (1926-1929) символы «внутренней политики»
занимают третье место, «национальные» символы поднимаются еще
на одну ступень. В течение 1930-1934 годов картина практически не
меняется. В 1935-1938 годах увеличивается частотность «националь-
ных символов» и «либеральных символов прежних эпох». Именно в
течение последнего периода – периода неуверенности и кризиса – на-
блюдается наибольшая степень «озабоченности» проблемами внутри
страны: символы «внутренней политики» и «национальные» символы
преобладают над «революционными» и символами «внешней полити-
ки». Данные статистического анализа показывают, что первые четыре
периода имеют много общего, тогда как IV и V периоды обнаружива-
ют достаточно существенные различия.
Таблица 3
(1) 1918-1920 (2) 1921-1925
1. Символы социальных групп 1. Символы социальных групп
2.5. Революционные символы 2. Революционные символы
2.5. Антиреволюционные 3. Символы действия
символы
4. Символы внутренней 4. Символы внешней политики
политики
5. Символы действия 5. Антиреволюционные символы
6. Универсальные символы 6. Символы внутренней
политики
7. Символы внешней политики 7. Универсальные символы
8.5. Персоналии 8. Персоналии
8.5. Либеральные символы 9.5. Национальные символы
прежних эпох
10. Национальные символы 9.5. Либеральные символы
прежних эпох
11. Символы морали 11. Символы морали
(3) 1926-1929 (4) 1930-1934
1. Символы социальных групп 1. Символы социальных групп
2. Революционные символы 2.5. Революционные символы
3. Символы внутренней 2.5. Символы внутренней
политики политики
4. Символы внешней политики 4. Символы действия
5. Символы действия 5. Антиреволюционные символы
6. Антиреволюционные символы 6. Символы внешней политики

127
 7. Универсальные символы 7. Универсальные символы
8. Национальные символы 8. Персоналии
9. Персоналии 9. Национальные символы
10. Либеральные символы 10. Либеральные символы
прежних эпох прежних эпох
11. Символы морали 11. Символы морали
(5) 1935-1938 (6) 1939-1943
1. Символы социальных групп 1. Символы социальных групп
2. Революционные символы 2. Символы внутренней
политики
3. Символы внутренней 3. Символы действия
политики
4. Символы действия 4. Национальные символы
5. Национальные символы 5. Революционные символы
6. Символы внешней политики 6. Символы внешней политики
7. Либеральные символы 7. Либеральные символы
прежних эпох прежних эпох
8. Антиреволюционные символы 8. Персоналии
9. Персоналии 9. Антиреволюционные символы
10. Символы морали 10. Символы морали
11. Универсальные символы 11. Универсальные символы
Следующая таблица иллюстрирует определенные корреляции в
порядке следования предпочтительных категорий для пары последова-
тельных периодов:
Периоды I и II .88
Периоды II и III .92
Периоды III и IV .96
Периоды IV и V .76
Периоды V и VI .94
Для первых четырех периодов, как было отмечено выше, харак-
терна высокая степень взаимозаменяемости.
Таблица 4. Корреляции в порядке следования символьных
категорий между периодами
(1) (2) (3) (4) (5) (6)
(1) X
(2) .88 X
(3) .86 .92 X
(4) .93 .92 .96 X
(5) .60 .70 .80 .76 X
(6) .45 .55 .68 .66 .94 X
Следует отметить, что V период имеет больше общих черт с пер-

128
выми четырьмя периодами, чем VI (корреляции V периода с предше-
ствовавшими ему временными промежутками более высоки). Указан-
ные корреляции являются значимыми, поскольку временной «разрыв»
между периодами небольшой. Данное соотношение отражает базовые
преобразования, характерные для всей системы символов.
Остановимся более подробно на графиках и таблицах, иллюстри-
рующих стилистические изменения первомайских лозунгов (см. рис.
17, рис. 18, табл. 2). Существенны следующие наблюдения. Создается
впечатление, что лозунги напрямую обращаются лишь к ограниченно-
му числу социальных групп: вначале руководящая элита России опа-
салась явной и тайной оппозиции многих элементов в обществе. Сле-
довательно, требовалось ограниченное число «главных» социальных
символов, хотя аудитория была в курсе о «постоянном пополнении»
класса. В лозунгах более поздних лет напрямую признается существо-
вание иных групп в российской жизни, где на смену классовым разли-
чиям приходит дифференциация по роду деятельности. (Это совсем не
означает, что «классы» были упразднены, если понимать этот термин
как главенствующие группы населения, исходя из базовых социальных
ценностей, таких как власть, доход или уважение. Но этот факт явля-
ется признанием возможности того, что на формирование отношений в
политике может значительно больше влиять принадлежность к опре-
деленной профессии, чем к классу. Следовательно, «профессиональ-
ный» анализ становится важнее категорий «классового» анализа. Более
подробное обсуждение этих различий представлено в книге, посвя-
щенной основным политическим категориям (см. Harold D. Lasswell
and Abraham Kaplan, Power and Society).
Анализ символов «замечания» наталкивает на два интересных
объяснения. Следует ли понимать частотность определенных символов
как реакцию на всевозрастающую апатию? Существует ли вероятность
того, что подобные обращения заменяют собой безапелляционные
способы адресации? На эти вопросы нельзя дать однозначного ответа,
хотя частотность символов «действия», свойственная некоторым вре-
менным промежуткам, действительно указывает на гипотезу замены.
Частотность символов «обвинения» возрастает в момент опасно-
сти. Низкая насыщенность указанными символами наталкивает на
мысль о том, что проблемы России продвинулись от негативного по-
люса к позитивному. Поскольку возможности эффективных действий
преумножились, отрицательные символы являются менее востребо-
ванными.
Символы «одобрения», как известно, характерны для чрезвычай-
ных моментов критической активности (как в 1941году), их число не

129
увеличивается. Низкая частотность использования символов «одобре-
ния» очевидно связана с ожиданием опасности (напр., 1920, 1928, 1932
годах). 1920 год – период ощутимой угрозы для революционного ре-
жима. 1928 – жесткой фракционной борьбы. 1932 – внутренних труд-
ностей, связанных с планом первой пятилетки.
Символы «ожидания» и «самоидентификации» ведут себя анало-
гичным образом. Когда существует потребность заявить о «себе», как
в ранние годы, частотны символы «самоидентификации». «Утвержде-
ния как факт» («ожидания») связаны с новыми ситуациями, требую-
щими объяснения. Анализ больших временных промежутков предпо-
лагает лучшее знание контекста и может считаться более достовер-
ным.

Анализ первомайских лозунгов представляет собой интересную и

важную работу. Опираясь на изменения в лозунгах, легко можно было
бы рассказать всю историю Советского Союза. В тоталитарных госу-
дарствах – а Советская Россия являлась как раз одним из них – населе-
ние намеренно держится в состоянии постоянной тревоги, что дости-
гается благодаря всевозможным искусственным средствам. Пропаган-
да при помощи лозунгов является одним из таких средств.
В данном случае необходимо учитывать все – выбор лозунгов и
их словарного состава; порядок расположения лозунгов, появление
новых лозунгов или исчезновение прежних; а также порядок располо-
жения их элементов и расстановка акцентов. Нельзя также упускать из
виду аудиторию, которой адресованы лозунги, ситуацию, в которой
они были произнесены, а также общий контекст и цели лозунгов. Де-
тальное рассмотрение изменений в лозунгах могло бы даже оказаться
полезным для политического прогнозирования.
С течением лет первомайские лозунги Советского Союза претер-
пели значительные изменения. Лозунги не составлялись Партией зано-
во каждый год перед празднованием первого Мая. Напротив, список
лозунгов предыдущего года извлекался из архивов и старательно пе-
репечатывался, переписывался и перегруппировывался, но почти ни-
когда не изменялся. Эта процедура сама по себе являлась искусством,
в котором провали или успех целиком и полностью зависел от чувства
меры и пропорциональности.
В целом, первомайские лозунги, в конечном счете, представляют
собой различные вариации на одну и ту же тему. Их лейтмотивом яв-
ляется безопасность советского режима. Это касается даже тех случа-
ев, когда Москва предпринимает, или делает вид, что предпринимает
революционную деятельность за границей. Смешение внешне- и внут-

130
риполитических лозунгов, а также многолетние изменения, происхо-
дящие в их взаимоотношениях между собой, также можно объяснить
борьбой советского режима за выживание.
© Солопова О.А., Овсянникова И.А. (перевод), 2007
Литература
1. Лассвелл Г., Якобсон С. Первомайские призывы в Советской России
// Политическая лингвистика. № 1 (21) – Екатеринбург, 2007.

Даниэль Вайс
Цюрих, Швейцария
Перевод: Анна Бернольд
СТАЛИНИСТСКИЙ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ
ДИСКУРСЫ ПРОПАГАНДЫ:
СРАВНЕНИЕ В ПЕРВОМ ПРИБЛИЖЕНИИ

Настоящая публикация осуществлена в рамках проекта по исследо-

ванию истории вербальной пропаганды в Советском Союзе и Народ-
ной Польше при содействии Швейцарского Национального фонда с
1996 по 2001 гг. Кроме цитируемых здесь работ Р. Куммер [2000],
В. Юровского [2000], [2001], а также самого автора, сюда относятся
статьи, опубликованные в [Weiss 2000a], а также в «Forum für
osteuropäische Zeit-und Ideengeschichte 5/1 2001».
***
Новый толчок к сравнительному исследованию фашистской и
коммунистической диктатур был вызван дебатами вокруг «Чёрной
книги коммунизма» [Courtois / Werth / Panné и др. 1998]. Как показы-
вает обзор Д. Шмихен-Акермана [Schmiechen-Ackermann 2002], вопрос
о смысле и бессмыслии сопоставления национал-социалистической и
фашистской итальянской системы с одной стороны, и советского строя
с другой обсуждается сегодня как никогда остро. Споры вызывает не
только правомерность сравнения как такового, но и методология
сравнения: определение временных и географических рамок подобно-
го сопоставления (то есть можно и нужно ли соотносить национал-
социалистическую систему только со сталинским периодом или со
всей советской историей, а также с историей других социалистических
государств, например ГДР, или даже, как в «Чёрной книге», с Народ-
ным Китаем и кампучийскими «Красными кхмерами»), обоснован-
ность применения понятия «тоталитаризм», определение значимости
личностного компонента (Гитлер и Сталин) и соответствующих аппа-
ратов власти и единых партий (НСДАП и КПСС), роли культа лично-

131
сти, террора, границ претензий на господство, способности населения
к сопротивлению и т.д.
Принимая во внимание постоянное акцентирование неравнознач-
ности историографического освещения данных дискурсов (что отчасти
объясняется задержкой доступа к советским архивам, рассекреченным
лишь после распада Советского Союза (В случае с некоторыми запад-
ными авторами, например, Д. Шмихен-Акерманом [2002] (см. выше),
замечание об асимметричной ситуации в данной области исследова-
ния, очевидно, также связано с отсутствием доступа к русскоязычным
источникам. В указанной монографии не учитывается ряд новых работ
американских исследователей советского периода (в разделе «Оппози-
ция и сопротивление» речь идет лишь о фашизме и ГДР, Советский
Союз в рассмотрение не входит))), можно отметить, что сравнительная
перспектива в изучении обеих политических систем стала неотъемле-
мой чертой большинства исследований, породив значительное количе-
ство эмпирически обоснованных и достаточно убедительных наблю-
дений. В данном очерке использовались сравнительные биографии
Гитлера и Сталина, созданные А. Буллоком [Bullock 1991] и (с психи-
атрической точки зрения) А. Ноймайром [Neumayr 1995]. Далее необ-
ходимо упомянуть подробнейшую монографию Д. Беринга [Bering
1982], в которой рассматривается история понятия «интеллигенция» в
обеих идеологиях, а также ряд статей в [Emmerich/Wege 1995], посвя-
щенных техническому дискурсу гитлеровской и сталинской эпох.
Однако сопоставление соответствующих языков пропаганды про-
должает оставаться «бедным пасынком» контрастивного подхода к
национал-социалистической и коммунистической системам. При этом
имеющиеся до сих пор статьи в тематических сборниках материалов
научных конференций под редакцией Р. Водак [Wodak 1989] и
К. Штайнке [Steinke 1995] не привносят ясности в этот вопрос, так как
в связи с узкоспециальной и гетерогенной направленностью этих работ
они не охватывают всю тему в целом. Необходим, следовательно, как
можно более всесторонний контрастивный анализ языка пропаганды
национал-социализма и советского «новояза»; только такой подход
может дать удовлетворительный ответ на вопрос, существовал ли
«язык тоталитаризма» в XX веке и каковы могут быть его диагности-
ческие признаки. Ср. аналогичный тезис И. Голомштока [1994], кото-
рый утверждает, что ‘тоталитарное искусство’ – в его понимании ис-
кусство Третьего рейха, Италии Муссолини и сталинизма – было, на-
ряду с модернизмом, вторым доминирующим направлением в искус-
стве XX века. Настоящий очерк задуман как первый шаг в этом на-
правлении. Сопоставление советского дискурса пропаганды ограничи-

132
вается собственно сталинским периодом «новояза» (приблизительно
1930-1956 гг.). Подробнее о ступенчатом процессе десталинизации
советской пропаганды по направлению от периферии к центру канона
в период между 1953 г. и 1956 г. ср. [Weiss 1998]. Нижняя граница
(1930 г.) выбрана скорее произвольно; критерии периодизации здесь
не совсем ясны, во всяком случае они не могут быть теми же, что и
после смерти Сталина) с целью достижения максимальной сопостави-
мости не только с точки зрения временного периода. Что касается рас-
смотрения других социалистических государств, то возникновение
соответствующих дочерних «новоязов» еще входит в поздний сталин-
ский период, однако включение их в рассмотрение вряд ли приведет к
новым выводам, поскольку они во многом оказываются дериватами
советского оригинала. Слепое подражание оригиналу Польшей
(«nowomowa») доходит до того, что нарушаются нормы собственного
языка; об этом подробнее см. [Weiss 2003], но и для наиболее полного
раскрытия двух центральных тем: первая из них – это террор и форми-
рование образа врага, а вторая – культ личности и культ фюрера. Нуж-
но отметить, что с самого начала в центре внимания были скорее глу-
боко скрытые различия двух языков пропаганды, нежели их явные
сходства, если исходить из предположения, что последние доминиру-
ют на поверхностном уровне, в то время как число первых растёт по
мере приближения к предмету анализа. Мои ожидания в этом отноше-
нии совпали с мнением И. Кершоу о том, что сопоставление этих двух
крайних форм современных диктатур скорее выявляет различия между
двумя системами, нежели их сходства [Цит. по: Schmiechen-Ackermann
2002: 82]. Этим, разумеется, объясняются другие координаты отбора,
чем если бы исходная гипотеза гласила, что в обоих случаях речь идет
о более или менее едином «тоталитарном языке».
В прорцессе исследования рассматривались различные источники:
в электронной версии была доступна не только «Трилогия сталиниз-
ма» [Добренко 2000], а именно биография В.И. Ленина, биография
И.В. Сталина и «Краткий курс истории КПСС», но и 12-томное собра-
ние сочинений И.В. Сталина (www.magister. msk.ru/library/stalin/htm).
Разумеется, данное предварительное исследование не имело целью
квантитативный анализ как можно более репрезентативных данных,
поэтому сведения о языке Третьего рейха были взяты исключительно
из соответствующей тематической литературы, оказавшейся достаточ-
но содержательной. В первую очередь, интересной представилась объ-
ёмная лексикографическая разработка К. Шмиц-Бернинг [Schmitz-
Berning 2000], в которой история отдельных слов прослеживается
вплоть до XIX века: так, «духовные» корни лексикона национал-

133
социализма ведут к основателю немецких спортивных союзов «Турн-
фатеру Яну», к молодёжному движению «Вандерфёгель» и т. п. Все
еще актуальными являются свидетельства современника В. Клемпере-
ра [Klemperer 1946/1982]; далее следует упомянуть материалы
Л. Винклера [Winckler 1970], У. Мааса [Maas 1984], Г. Бауэра [Bauer
1988], К. Элиха [Ehlich 1995], а также Дж. Дизенера / Р. Гриза
[Diesener / Gries 1996]. В дополнение к изданию К. Шмиц-Бернинг не-
обходимо назвать еще один лексикографический источник (хотя и
меньший по объёму), а именно: словарь В. М. Мокиенко /
Т. Г. Никитиной [1998], также посвященный теме советско-русского
«новояза» сталинской эры, тогда как словарь И. Земцова [1985] по
большей части не охватывает интересующий нас период; кроме того,
собрание цитат К. Душенко [1996] также относится к сталинской эпо-
хе. История лексикографического кодифицирования сталинистского
«новояза» иллюстрируется и в [Купина 1995] на примерах из словаря
Д. Н. Ушакова. Генезис отдельных политических языковых инноваций
времён Сталина можно проследить из переписки И. В. Сталина с
В. М. Молотовым, а также из протоколов заседаний политбюро (ср.
[Weiss 2000б: 195]). Конкретные политические меры цензурного ве-
домства Третьего рейха в области языка документированы в виде так
называемых нацистских инструкций прессе [Schmitz-Berning 2000: IX],
в то время как имеющиеся сегодня в распоряжении источники по ис-
тории советской цензуры, в частности [Горяева 1997], содержат мало
материалов, относящихся к нормативному регулированию «новояза».
В исследовании языка сталинизма использовались работы
Е. Добренко [2000] и М. Вайскопфа [2000], источником материалов
послужили также наблюдения современников Л. Ржевского [1951] и
А. и Т. Фесенко [1955]; картину проявлений культа личности в песнях
о Сталине удачно дополняет Н. Щербинина [1998] (Подробнее о наци-
стском пропагандистском плакате см., например, [Heyen 1983]; о со-
ветском пропагандистском плакате сталинской эры см. прежде всего
[Bonnell 1997], тогда как Ф. Кэмпфер [Kämpfer 1985] затрагивает толь-
ко начальный период сталинизма). Рамки теоретического анализа ди-
агностики и истории советского «новояза» определяют помимо [Sériot
1985] прежде всего работы самого автора, см. [Weiss 1986, 1995, 2000a
и 2000б]. Следует особо отметить, что под термином «язык сталиниз-
ма» подразумевается не индивидуальный стиль Сталина, а стиль целой
эпохи (к обоснованию ср. [Weiss 2002]).
1. Поверхностный уровень: параллели и схождения. Прежде
чем обратиться к различиям между двумя языками пропаганды, пред-
ставляется необходимым рассмотреть сначала их сходства. Одним из

134
часто (и неспециалистами) отмечаемых признаков языка национал-
социалистов является высокая степень предсказуемости или иначе:
1. П р и н ц и п ф р а з е о л о г и ч е с к о й с в я з н о с т и: Создаётся
впечатление, будто фашистских риторов преследовал синдром навяз-
чивых идей, что объясняется их стремлением расширять с помощью
рекурсивных приёмов синтаксис всех членов предложения, несущих
синтактико-семантическую роль, и отягощать их семантику. [...] Во
многих случаях атрибуты – идиоматически устойчивы, т. е. определе-
ние становится украшающим эпитетом Volmert 1995: 142-143
Это отличительное свойство фашистского языка является отнюдь
не единственным. Приведённая выше характеристика совпадает во
многих аспектах (синтаксическое расширение, идиоматическая устой-
чивость, «навязчивые состояния») с моими собственными наблюде-
ниями о советском «новоязе». Ср.: Наблюдается общая тенденция к
дву- или многосложным синтагмам. Существительное – «один в поле
не воин». Как правило, к нему подбирается соответствующее опреде-
ление или обстоятельство.... Таким образом, в новом языке преоблада-
ет присущий ему синтаксический horror vacui, который встречается
практически в каждой форме бюрократического языка. Weiss 1987:
273-274
Функционирование этого типа фразеологической связи подробнее
излагается там же с опорой на работы И.А. Мельчука [c. 270-274]. На
с. 270 и далее отмечается, что это характерное свойство общественно-
го дискурса в СССР уже давно было не только диагностицировано, но
и часто подвергалось критике. Так, приблизительно, писал в «Литера-
турной газете» от 25.12.1954 К. И. Чуковский: «Если ты написал "от-
ражают", нужно прибавить "ярко"; если "протест", то "резкий", если
"сатира", то "злая и острая". Десятка полтора таких готовеньких фор-
мул зачастую навязываются учащимся еще на школьной скамье...».
Начало подобной языковой критике положил Г. Винокур [1925], пер-
вое сатирическое пародирование цитирует А. М. Селищев [1928: 41].
Учитывая широкое распространение схожих эпитетов, их общее
приписывание к «украшающим» (см. выше цитату из [Volmert]) пред-
ставляется не очень убедительным. Десятилетиями доминирующей
функцией таких эпитетов является, по крайней мере в СССР, ритуаль-
ная функция в сочетании с функцией выражения преданности или
принадлежности к властным структурам; в довершение всего, орна-
ментальные эпитеты в разные эпохи служили разным целям: агитации,
во времена кампаний террора, и поддержания внешнего декорума вла-
сти в сталинский период (ср. атрибуты родной, гениальный и т. д.) (По-
казательным в этой связи является анализ Н. Щербининой [1998].

135
В. Клемперер [1946 / 1982: 129] предвосхищает в своей книге «Lingua
Tertii Imperii“ идею украшающего эпитета: «Такое впечатление, будто
в гитлеровской империи каждый германец во всякое время излучал
"солнечное" сияние, подобно тому как Гера у Гомера всегда "воло-
окая", а Карл Великий в "Песни о Роланде" – белобородый»).
2. Принцип я з ы к о в о г о э к с т р е м и з м а. Далее возникает во-
прос, чтó же в данном случае является семантически предсказуемым.
Помимо ключевого понятия «отягощение» в вышеприведенной цитате
из Фольмерта, важной является также вышеупомянутая цитата из
К. И. Чуковского: здесь действует принцип я з ы к о в о г о э к с т р е -
м и з м а. Иными словами: если значение вершинного имени или мо-
дифицируемого глагола представляет собой шкалируемую величину,
то модификатор состоит из одного или более лексических либо грам-
матических (= суперлатив) интенсификаторов, которые показывают
экстремум шкалы. Этому приёму можно найти множество примеров в
обеих системах, ср. следующие устойчивые формулы национал-
социалистической пропаганды:
(1а) неповторимые в мировой истории успехи; неслыханное в ис-
тории великое время; историческая речь; доверие верующих; несги-
баемое решение; непреклонная воля; брутальная решимость; беспо-
щадная энергия; неповторимое славное прошлое и т. д.
О советско-русских соответствиях и их интерпретации в соответ-
ствии со значениями общепринятой в Московской Семантической
Школе лексической функции Magn ср. [Weiss 1986]. Здесь можно при-
вести несколько примеров, практически идентичных с их нацистским
вариантом (Ср. в особенности сочетания, содержащие элементы мир и
исторический. На суперлативный характер немецких соответствий
Welt- и historisch уже указывал В. Клемперер [1946 / 1982: 234] в LTI):
(1б) небывалый успех; всемирно-историческая победа; титаниче-
ская деятельность КПСС; беспощадная борьба; беззаветная предан-
ность; действенные шаги; твёрдое и последовательное проведение в
жизнь; полное и безоговорочное присоединение; неуклонный про-
гресс; незыблемая основа; величайшее благо; глубочайшая благодар-
ность; целиком и полностью и т. д.
Тем не менее представляется необходимым отметить различия
двух языков пропаганды. Нарастающее фортиссимо в случае языка
национал-социалистов, очевидно, быстрее ведет к изнашиванию от-
дельных интенсификаторов, что требует их повторного повышения:
лексическое значение функции Magn, которое уже сигнализирует не-
превосходимый экстремум, дополнительно повышается грамматиче-
ским суперлативом. Ср.:

136
 (1в) самые жизненно важные вопросы, самое возвышенное оправ-
дание, громаднейшая концентрация сил, неслыханнейшие усилия; на
веки вечные.
Примечательно, что НСДАП, по всей видимости, добивалась мо-
нополии на такого рода языковой экстремизм: так, Клемперер [Klem-
perer 1946: 233] в связи с этим замечает, что в Дрездене инструктив-
ным письмом было запрещено использование превосходной степени в
рекламных объявлениях; например, «самые квалифицированные спе-
циалисты» сокращалось до «квалифицированные кадры».
Для советского «новояза» еще со времен Ленина характерна дру-
гая разновидность суперлатива, а именно: «Суперлатив Sg + из Супер-
латив Pl» (тип мудрейший из мудрейших). Наряду с этим продуктивный
способ семантической деривации новых качественных прилагательных
из имеющихся относительных ведет к образованию нового материала,
обладающего признаком градуальности, ср. вполне советский [подр.:
Weiss 1986: 316-318], совсем ленинский или (из московских показа-
тельных процессов) самый падший из всех... Синонимичные парные
формулы типа «всех и всяких» или «всех и каждого» приводят нас к
связующему звену между семантикой интенсификации и семантикой
тотальности; см. ниже. Характерные для языка нацистов слова экстре-
мальной семантики, такие как фанатический, инфернальный, истери-
ческий будут также рассмотрены ниже в главе 3. И тот, и другой прин-
цип подчиняются в обоих языках третьему принципу, который в свою
очередь составляет доминанту любой пропаганды.
3. П р и н ц и п а к с и о л о г и ч е с к о й п о л я р и з а ц и и, прив-
носящий в референциальное противопоставление «своё : чужое» дуа-
лизм «друг-враг». Разнообразные его проявления в рамках советского
«новояза» описываются в [Weiss 1986: 275-291]. Из них не все можно
привлечь здесь для сравнения в необходимом объёме. Поэтому для
начала я бы хотел проиллюстрировать два принципа словарного струк-
турирования (аксиологическое расщепление понятий и монополиза-
цию определенных понятий), а затем остановиться подробнее на из-
бранных для анализа гнёздах метафор.
Изречение «Когда двое делают одно и то же, то это уже не одно и
то же» находит отражение, пожалуй, в любого рода пропаганде в виде
тенденции к расщеплению идеологически центральных понятий по
дуалистической схеме «друг-враг». Это может 1. выражаться в том,
что имеющиеся синонимы получают аксиологически противополож-
ное смысловое наполнение и таким образом способствуют языковому
делению мира. Зачатки этого процесса, разумеется, наблюдаются уже
в повседневной речи, ср. нем.: berühmt / berüchtigt, то же в русск.:

137
славный / пресловутый. Однако в советском «новоязе» этот процесс
выходит далеко за рамки таких сопоставимых пар, как соглашение /
сговор, почин / происки, охватывая (ср. в [Weiss 1986: 285 и сл.]; далее
[Купина 1995]) такие скорее неожиданные сочетания, как визит/вояж,
миролюбие / пацифизм, интернационализм / космополитизм, и даже
юридические термины: гражданство / подданство, договор / пакт. За
языковой биполярностью отчасти скрываются явные идеологические
расхождения: так, распространённое в 1946-48 гг. контрпонятие кос-
мополитизм, употребление которого перед смертью Сталина было
доведено до крайности в связи с так называемым «делом врачей», ка-
муфлирует не только антисемитские настроения, но и позднее может
быть интерпретировано как рефлекс ксенофобных тенденций, возник-
новение которых знаменует момент принятия решения строить социа-
лизм в своей стране и которые начиная с 1929 г., то есть со времён
кампании против «старых специалистов», олицетворявших «буржуаз-
ные науки», беспрестанно подрывают притязания марксизма-
ленинизма на «интернационализм».
В языке национал-социалистов равным образом просматривается
тенденция к аксиологическому противопоставлению синонимов. Ср., к
примеру: Verstand (разум) / Intellekt (интеллект) (интеллект, по
Шмиц-Бернинг [Schmitz-Berning 2000: 315], можно перифразировать
как «разлагающий своей критикой, бесплодный разум») (У Геббельса
это разграничение еще более отчетливо: интеллекту(ализму) противо-
поставляется здравый смысл или естественный, не испорченный обра-
зованием инстинкт. Противоположное понятие к Intellektuelle остает-
ся не ясным; скорее всего на этот статус может претендовать geistiger
Arbeiter (работник умственного труда). Об истории понятия
Intellektuelle и о колеблющейся оценке этого понятия нацистами и со-
циалистическими партиями в общем см. [Bering 1982]). Тем не менее,
для национал-социалистической пропаганды характерна скорее другая
разновидность 2., при которой расщепление понятий создается за счет
образования н е о л о г и з м о в (атрибутов к уже существующим поня-
тиям либо их включения в новые сложные слова). В результате возни-
кают следующие парные сочетания: германской веры (deutschgläubig):
христианский или германская демократия: парламентская демокра-
тия. Примечательно, что марксизм-ленинизм тоже испытывал потреб-
ность в двояком толковании понятия «демократия» с целью отмежева-
ния от буржуазного понимания демократии. Ср. русск. народная демо-
кратия: буржуазная демократия (О широко распространенном оши-
бочном мнении о том, что понятие «народная демократия» является
плеоназмом, а также о подтверждении тому в западнославянских язы-

138
ках см. [Weiss 2003: 269-270]. Нижеследующий политический анекдот
берет «на прицел» двоякое понимание демократии: «– Какая разница
между просто демократией и социалистической демократией? – Такая
же, как между просто стулом и электрическим»). Этот языковой приём
распространяется вплоть до судебных приговоров; так, революционная
законность сталинской эры и её аналог в национал-социализме "das
völkische Recht" служили основанием для попрания кодифицированно-
го права. Второй приём может также выступать в комбинации с пер-
вым, ср. социалистическое соревнование как встречное понятие к ка-
питалистическому конкуренция (Словарь Д. Н. Ушакова цитирует
здесь для краткости только те определения этой понятийной пары, ко-
торые дал лично Сталин). Следующий приём состоит в том, что при-
водится только одно понятие, а существование соответствия противо-
положного полюса умалчивается; этот вариант мы находим в словаре
Д. Н. Ушакова на примере словарной статьи «политзаключенный»: 2.
Политзаключенный (нов.). В капиталистических странах – лицо, на-
ходящееся в тюремном заключении за революционную деятельность.
Знаменательным для всех перечисленных здесь модификаций ак-
сиологического расщепления понятий является то, что оценка переда-
ется, как правило, только и м п л и ц и т н о, т.е. толкование значения
соответствующей лексемы получает модальную рамку типа «говоря-
щий считает, что это хорошо / плохо» (Также понятие модальная рам-
ка принадлежит Московской Семантической Школе; для пояснений
см. [НОСС 2000: XXIX-XXX]. В западной лексикографии компонент
оценки зачастую по умолчанию приписывается коннотациям, однако
Московская Семантическая Школа дает более узкое и более точное
определение данного понятия, ср. там же, XXVII); это отличает её от,
например, эксплицитно оценивающих качественных прилагательных,
таких как «хороший», «дурной» или же «неполноценный» (см. ниже) и
т.д.
Мания абсолютного разделения «своего» от «чужого» обнаружи-
вается, как известно, не только в области терминологии: фатальными
были последствия и в истории развития науки обеих систем. Хотя
«немецкая техника» и пожинала в Третьем рейхе всяческие лавры,
продвижение «арийской физики» в конечном счете воспрепятствовало
созданию немецкой атомной бомбы [цит. по: Herf 1995: 88]; в Совет-
ском же Союзе генетические лжеучения Мичурина, пропагандировав-
шиеся под ярлыком «советской науки» как контрмодели «идеалисти-
ческой, буржуазной биологии» менделевского направления и продол-
женные Лысенко, отбросили развитие генетики на десятилетия назад,
что причинило огромный ущерб советской экономике (См. на эту тему

139
подробнее [Medwedjew 1974], который в качестве первой причины
краха лысенковской доктрины называет «ошибочное стремление оха-
рактеризовать науки либо буржуазными, либо пролетарскими и социа-
листическими», охватившее в период между 1929 и 1931 гг. вслед за
общественными науками науки естественные. Результатом «экспорта»
этой доктрины в другие народные демократии также были тяжелые
«дисфункции» в сельском хозяйстве; о последствиях в ГДР ср. [Hart-
mann/Eggeling 1995: 192-195]). Это же верно для многих других наук,
таких как физиология, психология, математика и физика, чьи видные
авторитеты (И. П. Павлов, К. Н. Корнилов, В. М. Бехтерев,
А. Ф. Иоффе и др.) вдруг оказались в начале 1930-х гг. «буржуазными
идеалистами». Такая же участь постигла в национал-социалистичес-
ком государстве ученых еврейского происхождения.
В сравнительном исследовании систем встречается подчас проти-
воположная поляризация. Так, русск. интернациональный в соответст-
вии с интернационалистическими корнями марксизма-ленинизма (см.
выше!) воспринимается позитивно (ср. эвфемизм интернациональный
долг, употребляемый еще в Афганистане в качестве оправдания втор-
жений советских вооруженных сил заграницей). В национал-
социалистическом движении, которое уже в своем обозначении под-
нимает на щит национальный принцип, напротив, можно предугадать
пейоративную оценку слова интернациональный (ср. толкования
„undeutsch“ (не-немецкий), „vaterlandslos“ (не имеющий отечества) в
[Schmitz-Berning 2000: 322 и сл.]), тем более, что оно связывается с
ненавистным интернациональным социализмом, еврейством, масонст-
вом и христианскими церквями; самая распространенная негативная
коллокация – интернациональное еврейство – может даже иметь ин-
дивидную референцию, ср. «интернациональный еврей Айзнер» и
дальнейшие выдержки из «Майн кампф», например: интернациональ-
ный финансовый капитал или интернациональный червь народа. В
отличие от Советского Союза, где Лениным было закреплено разгра-
ничение терминов пропаганда и агитация, – что правда редко соблю-
далось позднее на практике, и им же настоятельно рекомендовались
оба метода для достижения собственных целей, – в языке национал-
социалистов только пропаганда воспринимается позитивно, агитация
же понимается как «травля» и, соответственно, предназначена для вра-
га.
Одновременно с тенденцией аксиологического расщепления поня-
тий в обоих языках пропаганды прослеживается еще одна характерная
тенденция, которая заключается в м о н о п о л и з а ц и и определен-
ных ключевых понятий в собственных целях. В национал-социализме

140
зафиксированы соответствующие нормативные вторжения, касающие-
ся, например, слова Führer: после того как постепенно были запреще-
ны все до одного обозначения руководящих постов, включавших слово
Führer (Betriebsführer, U-Bootführer и др.), и заменены другими обра-
зованиями, ср. командир подводной лодки (U-Bootkommandant), фюрер
стало именем нарицательным, обладающим уникальной референцией
(аналогично в речевом обиходе Папа, солнце и т. д.). Попытки католи-
ческой и евангелической церквей ввести это понятие для обозначения
Христа были резко осуждены Геббельсом [Schmitz-Berning 2000: 244].
Кроме того, режим нацистов использует также следующие понятия,
претендующие на исключительность: Старая гвардия (Alte Garde): (в
1942-1943 гг. для обозначения старых членов НСДАП); родословная
(Ahnentafel) (объявления, в которых это слово употреблялось для обо-
значения генеалогии породистых собак, воспринимались как нечто
предосудительное) и штандарт (Standarte) (1935 г. для обозначения
штурмовых отрядов СА и формирований СС). Подобно и в экономике
употребление слова пропаганда в смысле реклама было запрещено уже
в 1933 г., а в 1937 г. это понятие и вовсе определяется так: «Пропаган-
да в понимании нового государства стала в некоторой степени поняти-
ем, защищенным законом, и не должна использоваться для обозначе-
ния вещей, вызывающих пренебрежение», что исключало такие соче-
тания, как пропаганда зверств или большевистская пропаганда
([Schmitz-Berning 2000: 480]; о стремлении ограничивать употребление
превосходной степени в рекламных объявлениях см. выше ссылку на
Клемперера). Соответствующее языковое нормирование с советской
стороны до сегодняшнего дня почти не зафиксировано, однако факти-
ческая монополизация позитивных понятий в парах визит: вояж, при-
веденных выше для иллюстрации темы расщепления понятий, не вы-
зывает сомнений.
Совпадения в области некоторых гнёзд метафор выглядят скорее
тривиально. В особенности это касается м и л и т а р н ы х м е т а ф о р,
применение которых с обеих сторон уже ранее подвергалось критике
многочисленными наблюдателями; сюда относятся всякого рода кам-
пании, штабы, фронты, штурмы, мобилизации и др., которые, впро-
чем, в случае национал-социалистической пропаганды часто представ-
ляют собой заимствования из фашистской пропаганды Италии, ср.
вдохновленные battaglia del grano (битва за хлеб итал.). Муссолини
Arbeitschlacht или Erzeugungsschlacht. На фоне испытаний Первой ми-
ровой войны (и последовавшей Гражданской войны в стране Советов),
а также агрессии левых и правых движений, популярность такого рода
вокабулярия вряд ли может вызвать удивление. Несмотря на то что

141
эффект мобилизации вследствие чрезмерного его употребления с обе-
их сторон длился недолго, эта лексика, тем не менее, создавала подо-
бие военной дисциплины и сплоченности собственных рядов и тем
самым отвечала семантике единства. В случае нацистов, эффекту са-
модемонстрирования которых в значительной мере способствовали
массовые парады, языковой милитаризм был своевременен милитари-
зации всей народной общности. В Советском Союзе в 1930-ые гг. мы
также сталкиваемся с забавным случаем, когда метафора битва за
урожай находит прямое воплощение в колхозных фильмах-комедиях
А. Пырьева, как, например, в построении баб в «Богатой невесте», на-
правляющихся закрытым формированием с граблями на плечах на
уборочные работы, или в соединении аграрной и патриотической те-
матик в «Трактористах», когда новый бригадир оказывается испытан-
ным в боях танкистом и камера плавно переходит от сцены колхозной
идиллии к сцене движущихся танков (Протесты против загромождения
политического дискурса военными метафорами не затихают и в сего-
дняшней России; ср. [Чудинов 2002]. Выводы этого автора о менталь-
ном состоянии русского гражданского общества можно принять лишь
с оговоркой на то, что большинство приводимых им милитарных ме-
тафор встречаются и в немецкоязычной среде – обществе, пережи-
вающем нарастающий процесс демилитаризации не одно десятилетие,
ср.: «В сознании граждан стирается граница между войной и мирной
жизнью, суровые боевые законы как бы распространяются на граждан-
скую жизнь» [там же, с. 46]).
Тесно связаны с милитарными метафорами многочисленные д и -
н а м и з м ы: здесь ярким разнообразием отличается нацистская пропа-
ганда, ведь не зря НСДАП была по своей сути движением. Скорость
как таковая становится позитивным началом. Ср. следующую цитату:
(3) «Мы дали этой борьбе импульс, горячее дыхание, дикий темп,
зажигательные лозунги и штурмовую активность.... Темп! Темп! Это
был лозунг нашей работы» [Goebbels 1934]
Штурм – следующая ключевая метафора. Ср. боевую газету
«Штюрмер» и штурмовой отряд (=СA), – понятие, в котором «кипит
пережитое целого поколения» (цит. в [Schmitz-Berning 2000: 552]) и
которое как сокращение производит впечатление ускоренного темпа
(«Сжатый, твердый ритм этого слова стал для миллионов чем-то
святым»). В «почётной книге» СА тоже речь идет о «надвигающемся
штурмовом наступлении СА» (там же). Риторике штурма соответству-
ет притягательность блицкрига, лишенного изнуряющих битв на исто-
щение позиционной войны, ставших знаком Первой мировой. Приме-
чателен также контрлозунг нацистов лозунгу противников по предвы-

142
борной кампании «Железный Фронт стоит недвижимым»: «Железный
Фронт стоит недвижимым – мы маршируем!» Куда маршируем – не
имеет больше значения, второй актант опускается: именно эта редук-
ция валентности лежит в основе неосемантизма «маршировать
(marschieren) = неудержимо пробивать себе дорогу» [Schmitz-Berning
2000: 398]. Если цель все же указывается, то эта цель – будущее.
Неудивительно, что среди нацистских динамизмов важное место
занимают метафоры «удара», «взлома», «толчка» и «взрыва» [Bauer
1988: 48]. Ср.: тяжеловесный (wuchtig), отбивать (ausstampfen), сту-
чать (hämmern), резкий (schlagartig), подхлёстывающий
(aufpeitschend), будоражащая ударная сила (aufrüttelnde Stoβkraft), со-
средоточив силы удара (mit geballter Schlagkraft) и т. д. Следующим
понятием, связанным с милитаризмами, является ключевое слово
zackig (бойкий, лихой, молниеносный), на происхождение которого из
солдатского жаргона времен Первой мировой войны, а также графиче-
ское сходство с руной-молнией SS уже указывал Клемперер [Klempe-
rer 1946 / 1982: 72-73]. В обоих языках излюбленные атрибуты твёр-
дый, железный, стальной носят скорее оборонительный характер (ср.,
с одной стороны, название романа Н. Островского «Как закалялась
сталь» и, с другой стороны, требование, согласно которому немецкий
юноша должен быть „flink wie ein Windhund, zäh wie Leder und hart wie
Kruppstahl“ («...быстрым, как борзая, упругим, как кожа, и твердым,
как сталь Круппа» (нем.)), или нацистский военный плакат с лозунгом
„Der Kampf ist hart, wir sind härter!“ («Борьба тверда – но мы тверже!»
(нем.)) [Parole der Woche 1943/4]). Нацистская пропаганда добавляет
еще и атрибут drahtig (жёсткий).
Символом национал-социалистической динамики как таковой яв-
ляется а в т о м а г и с т р а л ь. Какие коннотации с ней были связаны,
становится ясно из следующего высказывания её главного строителя
Фрица Тодта в 1933 г. [Цит. по: Bauer 1988: 44-45] (курсив мой – Д.В.):
(4) «Нашей национал-социалистической сущности соответствует
новая магистраль Адольфа Гитлера, Автобан. Мы хотим видеть нашу
цель далеко впереди себя, мы хотим продвигаться к нашей цели неук-
лонно и быстро. Препятствия мы преодолеем, переплетения нам чу-
жды. Уклоняться мы не хотим, мы создадим достаточно дорог для
продвижения вперед, и нам нужна дорога, которая позволит нам при-
держиваться нужного нам темпа.
Так мы строим в Третьем рейхе дороги, так воспитываем людей,
так создаем целое национал-социалистическое государство».
По всей видимости, решающее значение имеет отсутствие препят-
ствий: это позволяет не только продвигаться более быстрыми темпами,

143
но и прежде всего способствует безостановочному стремлению вперед,
к дальним целям. С этим перекликается также положение о том, что
основным мотивирующим фактором строительства автодорог были
стратегические соображения, опиравшиеся на опыт подвоза снабжения
со стороны французов в битве при Вердене во время Первой мировой
войны. Категорически против этого утверждения, поддерживаемого
также Ф. Киттлером [Kittler 1995], выступает Э. Шюц (в том же сбор-
нике [Schütz 1995]): для него это объяснение относится к области ле-
генд в той же степени, как и представление о том, что идея строитель-
ства автодорог исходила от Гитлера и имела целью, в первую очередь,
задействовать рабочую силу (говорить во время воздушной войны о
военной пользе автострады, хорошо просматриваемой сверху, дейст-
вительно затруднительно). По мнению Э. Шюца, строительство авто-
страды имело, напротив, совсем иную функцию – эстетическую. Тот
же Ф. Тодт, которому принадлежит приведенная выше цитата, в дру-
гом месте подчеркивает главенствующую связь техники и искусства
[там же, 127]; последнее подразумевало ландшафтное оформление но-
вых путей сообщения и их органичное вплетение в растительные про-
странства, которым придавалось большое значение. При этом, с ссыл-
кой на тот факт, что немецкий народ по сути является «лесным наро-
дом», трассировка должна была пролегать как можно дольше через
лес, а придорожные рестораны должны были подчеркивать региональ-
ные особенности того или иного округа (гау) и т. д. Другое определе-
ние подобного стремления к гармонии природы и техники гласит: «Так
гениально и так просто, как они [= дороги фюрера] гармонируют с
природой, так гармонично включают они одновременно и едущего по
ним в блаженное единство природы, принимающей человека, […] как
сына, наконец вернувшегося к матери» [там же, с. 143]. Свобода пере-
движения служит здесь не безостановочному, агрессивному стремле-
нию вперед (как выше в примере 4), а гедонистско-мифической про-
грамме, которая подобно более раннему движению «Вандерфёгель» в
конечном счете, имеет целью единение народа [с. 138]. В этих источ-
никах совершенно не упоминается лишь об одном назначении строи-
тельства автомагистрали, а именно: о расширении и разгрузке дорож-
ной сети!
Если икона нацистского динамизма оказывается в итоге на удив-
ление многоуровневой, то её аналог в советском варианте скорее идео-
логически одномерен: м е т а ф о р и к а локомотива и ж е л е з н о й
д о р о г и, заданная ленинским локомотивом истории, идеально впи-
сывается в массовой песне 1922 г. «Наш паровоз, вперед лети! Комму-
на остановка» (О возникновении и росте популярности этой песни см.

144
[Weiss 1999б: 305-306]; там же см. о том, как слова из этой песни ци-
тирует в своей речи Н. С. Хрущев, но в более современном виде (со-
циалистический экспресс приводится в движение уже не паровозом, а
электровозом и тем самым опережает капитализм)) в марксистко-
ленинистскую риторику движения вперед, красной нитью проходя-
щую через всю ленинскую иконографию. В знаменитом плакате Поезд
идет от ст. Социализм к ст. Коммунизм (приводится в [Бабурина
1993: 99]), где изображен поднимающийся в гору поезд с надписью И.
Сталин впереди и выглядывающий из окна Сталин в роли машиниста
локомотива (надпись в правом нижнем углу: Испытанный машинист
локомотива революции т. Сталин), это радостное путешествие в
«коммунизм» принимает художественную форму в сочетании с графи-
кой, подчеркивающей экономический подъём.
Картина была бы незаконченной, если оставить без внимания
авиацию. В Советском Союзе пропагандистская инструментализация
мифа летчиков охватывает период с 1934 г. (спасение с воздуха эки-
пажа корабля «Челюскин», затертого в паковые льды) до 1938 г. (авиа-
катастрофа Чкалова); ср. [Günther 1993: 155-174] (О языковых особен-
ностях обмена телеграммами между Политбюро и тремя летчицами,
совершившими в 1938 г. рекордный перелет из Москвы на Дальний
Восток, см. [Weiss 1995: 355-358]; сравнительный анализ глорифика-
ции в публицистике героев-летчиков 30-х гг. и космонавтов 60-х гг.
проводит В. Юровский [2001]). За неимением необходимых для срав-
нения текстов об авиации в нацистском государстве, проведение со-
поставительного анализа пропаганды в этой области представляется
невозможным; следует лишь отметить, что мифологический потенциал
авиации был, естественно, другого рода, чем в случае со строительст-
вом автобана, так как он позволял, помимо высоких достижений соб-
ственной техники, также подобающим образом чествовать героизм
участников. Различия можно констатировать и в отношении к природе:
в советском мифе о летчике неблагоприятные условия преодолеваются
в борьбе, тогда как в немецком мифе об автобане гармоничное при-
способление к природе представляет наивысшую ценность.
Миф о летчике идеально вписывается в советскую систему ценно-
стей: риторика движения вперед, которую воплощает метафора желез-
ной дороги, в прямом смысле слова переходит в вертикальную плос-
кость (ср. цит. в [Günther 1993: 166] лозунги Горького «вперед и вы-
ше!») и тем самым соответствует «внушающей силе» общей семантики
интенсификации, например, при искусственном завышении дейст-
вующих производственных показателей. Эйфорию рекордов приглу-
шила катастрофа самолёта-гиганта «Максим Горький», в строительст-

145
ве которого в течение двух лет была занята целая фабрика из 800 рабо-
чих. Самолёт разбился в результате столкновения с истребителем со-
провождения в свой первый же рейс 18 мая 1935 г., при этом погибло
49 человек; вырубленный из камня самолёт-памятник на московском
Новодевичьем кладбище еще напоминает об этой трагедии. Для внеш-
них связей молодого Советского Союза подъём авиации имел двойное
значение: проектомания подобного рода должна была продемонстри-
ровать техническое превосходство в соревновании с капиталистиче-
ским Западом, однако в панегирическом отзвуке рекордных полетов
все сильнее слышится идеологема бдительности к окружающим Со-
ветский Союз врагам, в особенности характерная для 1930-х гг.
Систематическое сравнение различных техницизмов в соответст-
вующих языках пропаганды мы оставим вне рамок данной работы.
Одного взгляда уже достаточно, чтобы установить значительное раз-
личие: в метафорике нацизма глаголы, заимствованные из области ме-
ханики, но имеющие одушевленные объектные актанты, как, напри-
мер: ankurbeln (заводить), gleichschalten (подключать (Именно так
обозначается насильственное приобщение к господствующей идеоло-
гии)), aufladen (заряжать), auflaufen (всходить), auf Hochtouren
laufen/bringen (идти полным ходом; привести в полный ход), – оказы-
вают прежде всего эффект дегуманизации, в то время как советская
метафорика электричества, унаследованная от 1920-х гг., вызывает за
счет таких образов, как «лампочка Ильича», ассоциативную цепочку
‘Свет  Просветление, Просвещение  цивилизационный прогресс’.
В заключение следует отметить, что параллели при сравнении сис-
тем очевиднее на тех явлениях, которые уже по причине их широкого
распространения кажутся скорее т р и в и а л ь н ы м и: тенденция к
языковому экстремизму или гигантизму – не изобретение сталинизма
или национал-социализма, а аксиологическое деление мира на две час-
ти составляет доминанту любой политической пропаганды. Возвраща-
ясь к расхождениям в трактовке природы и окружающей среды, что в
свою очередь находит отражение в техническом дискурсе (к чему мы
еще вернемся в главе 3), следует констатировать, что в конце настоя-
щей главы наметились, в частности, уже довольно значительные раз-
личия.
2. Первые расхождения. Разумеется, советский миф о летчике,
как отмечает Юровский [Jurovskij 2001], восхвалял сплоченность и
единство собственного лагеря. Соответственно, именно в этой сфере
учащается число маркеров с е м а н т и к и т о т а л ь н о с т и. И это не
удивительно: ведь в универсуме советской пропаганды противопос-
тавление квантора общности и квантора существования как историче-

146
ская константа целиком определяет поляризацию «друг-враг»; под-
робнее на эту тему см. [Weiss 2000б]. Здесь напрашиваются параллели
с нацистской пропагандой, где тотальный было ключевым словом (ср.
лозунг тотальная война, которое на самом деле исходит от
Э. Людендорфа), а такие понятия, как фольксгемайншафт («народная
общность»), фольксгеноссе («соотечественник»), партайгеноссе
(«член нацистской партии»), наряду с лозунгами «Единый народ, еди-
ная Германия, единый фюрер», «Общее благо впереди личного», «Ты
ничто – твой народ всё!», «Твое тело принадлежит Твоей нации!» (об-
ращение Шираха к немецкой молодежи), также присягали идеалу
единства. При этом стремление к устранению социальных противоре-
чий, по-видимому, совпадает с марксистским пониманием единства:
(5) Трудовой фронт не должен больше иметь разделения социаль-
ных слоев, понятий предприниматель и работодатель просто не
должно больше существовать, эти слова должны быть запрещены,
должен быть немецкий человек труда. [Р. Лей, Почетная книга труда]
Однако уже в следующей цитате из ключевых понятий сообщест-
во крови и божественная воля творца становится ясно, что здесь, в
сопоставлении с Советским Союзом, речь идет о коллективизме друго-
го рода:
(6) Понятие ‘народное сообщество’ как сообщество крови или
судьбы находится в центре германского народного мировоззрения. Из
факта органической связи людей возникает новая нравственность. Ли-
цо, оторванное от народной целостности, теряет смысл существования,
так как жизнь каждого человека по божественной воле творца связана
с надличностным жизненным единством его народа. Единичное суще-
ствование возможно только через существование сообщества.
[Я. Граф, Теория наследственности...]
В довершение всего, языковые эквиваленты квантора общности в
нацистской пропаганде, в отличие от Советского Союза, далеко не
исключительно относятся к разряду «своего», ср.: alljüdisch (всееврей-
ский), Alljuda (всеиуда). Систематическое сравнение именно этой цен-
тральной оппозиции <тотальность: обособление > возможно только с
включением в рассмотрение различных форм культа личности, поэто-
му оно будет произведено не здесь, а ниже в главе 5.
Теперь же обратимся к рассмотрению противопоставления, выво-
димого из основополагающей дихотомии, а именно к оппозиции ‘(фи-
зически) целый, невредимый: больной’. Для обстоятельного разбора
потребуется прежде всего (относящаяся к полюсу врага) подгруппа
м е т а ф о р б о л е з н и и р а з л о ж е н и я. Роль данных метафор в
советской пропаганде подробнее освещается в [Weiss 2000a]; здесь

147
будут проиллюстрированы их соответствия в языке нацистов. Тут мы
сталкиваемся с последней (согласно [Guldin 2000]) в европейской ис-
тории попыткой диффамации другого как инородного тела, паразитов
и возбудителей болезней в собственном социальном теле. Ср. следую-
щие слова-ругательства из сочинений Гитлера в адрес евреев (Тексто-
вые примеры из «Майн кампф» приводятся по Л. Винклеру [Winckler
1970: 84-85] и А. Ноймайру ([Neumayr 1995: 178]; прямые источники
там не указаны). Винклер иллюстрирует [с. 96 и сл.] дальнейшее ис-
пользование некоторых из этих метафор в языке национал-демократи-
ческой партии Германии (НДП) и газеты «Байернкурир» в конце 60-х
гг.; ср.: «отравители народного организма, управляемые извне»,
«плесневые грибы»; «Рассадник разложения нужно уничтожить, как
вырезают язву, чтобы она не распространила свой яд на весь орга-
низм». Об античной генеалогии этой метафоры социального хирурга
см. [Münkler 1994: 134-138]):
(7а) Еврей – личинка в гнойнике на теле германского народа; тру-
тень, который вкрадывается в остальное человечество; паук, мед-
ленно высасывающий кровь из народа; стая голодных грызущихся друг
с другом крыс; вечная пиявка; вампир народов; паразит на теле дру-
гих народов; паразиты, которые подобно бациллам распространяют-
ся дальше, вечный грибок человечества; еврейский возбудитель;
ужасное отравление народного организма; чума, хуже той «черной
смерти»; заражение нашей крови; разложение нашей крови/ нашего
народного организма.
На этом фоне диффамация марксистов выглядит просто скромно:
(7б) революционные клопы; трупный яд марксистских представ-
лений
По сравнению с советской пропагандой здесь по меньшей мере
намечается незначительная разница: хотя советской пропаганде и бы-
ли знакомы «трутни» и «высасывающие кровь пауки» (эта метафора
использовалась главным образом в диффамации духовных лиц), а так-
же «гнойники», «падаль» и некоторые другие метафоры гниения, раз-
ложения и паразитирования, которые часто пускались в ход для диф-
фамации противника до и после Н. С. Хрущева (Ср., например, гнилой,
тухлый, разлагаться, растлевать, тлетворный и т. п.; см. [Weiss
2000а]), это пристрастие, насколько нам известно, не доросло до «ли-
чинок», «клопов», «крыс» и «трупного яда» (В случае с пиявками (в
советской пропаганде, по моим наблюдениям, это слово не использу-
ется как маркер «чужого») необходимо отметить, что в то время, оче-
видно, преобладало отталкивающее представление (черви), а не лечеб-
ные цели их использования для кровопускания). Личные обсессии

148
Гитлера, в том числе его склонность к некрофилии – диагноз, постав-
ленный Эрихом Фроммом, – принимают формы, вызывающие особое
отвращение. Дальнейшие примеры можно найти в современном меди-
цинском дискурсе (см. выше о бациллах) (Согласно А. Ноймайру
[Neumayr 1988: 202], в начале 1941 г. Гитлеру принадлежит следую-
щее высказывание: «Я ощущаю себя Робертом Кохом в политике. Он
открыл бациллу и показал медицине новые пути развития. Я разобла-
чил еврея, как бациллу, которая разлагает общество». Подобная мета-
форика имеет, как ни странно, своих предшественников. Так, уже в
1888 году П. де Лагард выдвигал принятие следующего «окончатель-
ного решения»: «С трихинами и бациллами не ведут переговоров и не
перевоспитывают их, а стараются уничтожить как можно скорей» (цит.
по [Heid 1995: 240])). В словесных эксцессах Гитлер превосходит себя
вплоть до катахрезы; ср., например, один из отчетов о расплате с Рё-
мом и его соратниками (цит. по: [Neumayr 1995: 190]):
(7в) ...и я приказал расстрелять заговорщиков. Все язвы нашего
общества – все "отравители колодцев" – должны быть выжжены
калёным железом. (В данном случае русские переводчики удачно из-
бежали катахрезы. Тем не менее она налицо. Ср. более дословный ва-
риант перевода: «...и я приказал выжечь калёным железом язвы внут-
реннего "отравления колодца"»)
Подобного рода грубый садизм, по моим данным, не зафиксирован
в сталинистской пропаганде (Разумеется, насильственный характер
языка сталинизма неоспорим: также и здесь даже в мирное время по-
литического противника, реального или мнимого, немало душили, за-
калывали, раздавливали, уничтожали и т. д. Достаточно недвусмыс-
ленна, например, следующая политическая частушка: «Я умею моло-
тить / умею помолачивать / кулакам бока ломать / скулы выворачи-
вать»).
Характерным для нацистской пропаганды является также (наблю-
даемое в последнем примере (2)) семантическое наполнение понятия
кровь значением ‘сущность’ (в советской же пропаганде кровь фигури-
рует в значении пролитой крови жертвы). В основе, разумеется, лежит
облеченная в высшую степень «святости» науки р а с о в а я д о к -
т р и н а Х. Чемберлена и А. Розенберга. Она ведет также в словообра-
зовании к продолжению ряда референциальной оппозиции <свое: чу-
жое> (ср. чуждый нашей расе (artfremd), безрасовый (artlos), дегене-
рированный (entartet), расовочуждый (fremdrassig)), которая в даль-
нейшем получает аксиологическое наполнение на основе социал-
дарвинизма (ср. расово высший/низший). Здесь мы сталкиваемся с ре-
шающим для лингвистики расхождением между двумя языками пропа-

149
ганды: аксиологическая составляющая, выступая в советской пропа-
ганде лишь как коннотация или (в терминологии Московской Семан-
тической Школы) м о д а л ь н а я р а м к а, в нацистских понятиях экс-
плицитна, более того, она становится я д р о м з н а ч е н и я (ассер-
тивной частью в толковании значения данной единицы), ср. также не-
дочеловек (Untermensch). Ввиду таких естественных различий ценно-
стей между расами, соблюдение чистоты крови представляется «свя-
щенным правом человека» (цит. по: [Winckler 1970: 91]). Вряд ли нуж-
но подчеркивать, что все это указывает на о б л и к ч е л о в е к а со-
всем иного склада, нежели в советской пропаганде: если советская
пропаганда ставит во главу угла влияние общества на человека (ср.
приводимую всеми словарями цитату из В. Каверина «Советское об-
щество сделало его человеком»), результат которого в лучшем случае
сводится к тому, что можно сформулировать горьковским пафосом
«человек – это звучит гордо!», – то позиция нацистов гласит: «Так же,
как собака собаке рознь, – при этом здесь не может оспариваться раз-
ница между высшими и низшими расами, – так и человек человеку
рознь» (Из азбуки национал-социализма, цит. по [Schmitz-Berning
2000: 407]).
Интересным в этой связи представляется различное парадигмати-
ческое закрепление метафоры ч и с т о т ы. В советской пропаганде
чистый активно используется благодаря ключевому понятию чистка,
т.е. ритуалу чистки общественного организма; в качестве антонимов
выступают, как и следовало ожидать, маркеры непринадлежности –
грязный, грязь (ср. липкая грязь прошлого) и нечистый, а также соби-
рательное нечисть, которое благодаря своей полисемии охватывает
такие значения, как «паразиты», «сброд», и в то же время «нечистые
духи» (ср. нечистая сила) (Об исторически изменчивом референци-
альном потенциале маркера непринадлежности нечисть см. [Weiss
2000а: 224-226], о лексикографической истории понятия чистка см.
[Weiss 1986: 261]). Тем не менее, в словаре нацистов слово чистый
(rein) фигурирует в ином значении, а именно в смысле чистокровный
(reinrassig); соответственно, антонимом является не грязный
(schmutzig) или гадкий (dreckig), а смешанный (ой расы) (gemischt
(rassig)), что в свою очередь является частью целого поля метафор.
Ср.: смешанец = представитель смешанной расы (Mischling) (О потен-
циале чуждости, к примеру, слова смешанец свидетельствуют его кол-
локации; ср. следующую выдержку из одного учебника по биологии,
приводимую К. Шмиц-Бернинг [Schmitz-Berning 2000: 622]: «Вместо
этого, неполноценный наследственный материал в виде большевист-
ского недочеловечества размножился, как сорная трава, и таким обра-

150
зом в 1941 г. в бой вступила огромная армия, которая большей частью
состояла из преступников, неграмотных и смешанцев самого худшего
сорта»), скрещивание рас (Rassen-(Kreuzung), гибридизация (Bastard
(isierung), каша народов (Völkerbrei). Иное истолкование получает и
традиционное смешанный брак (Mischehe), который отныне – уголовно
наказуем. Квантификация соотношений смешанности ведет к возник-
новению таких юридически релевантных терминов, как еврей на три
четверти (Dreivierteljude). В какой степени пуризм нацистской языко-
вой политики, её восхищение немецкостью относятся сюда идеологи-
чески, не является предметом данного очерка; пуризм характерен и
для вильгельминской эпохи (уже в 1878 г. только в терминологии же-
лезной дороги и почты были искоренены сотни галлицизмов).
Собственное з д о р о в ь е как полюс, противоположный болезням
противника, воплощается в реальный образ в массовых спортивных
мероприятиях, которые в обеих странах были неотъемлемой частью
важнейших политических ритуалов (партийные съезды рейха, перво-
майские парады на Красной площади) и олицетворяли пышущую здо-
ровьем сплоченность собственных рядов. О тесно связанном с этим
культе тела красноречиво свидетельствует изобразительное искусство
того и другого лагеря (Впрочем, изображение голого тела в нацист-
ском искусстве не было табуировано, тогда как в Советском Союзе
соответствующие части тела отчасти стыдливо прикрывались. Так,
Альберт Шпеер был поражен во время своего пребывания в оккупиро-
ванном Киеве в 1942 г. целомудренно одетыми статуями на спортив-
ном стадионе [Голомшток 1994: 236]). В национал-социалистическом
государстве физическая закалка (онемеченная форма "training") как
составная часть воспитания нового человека входила в одну из задач
государства. Из следующей цитаты из «Майн кампф» становится ясно,
чему уделялись приоритеты (цит. по: [Schmitz-Berning 2000: 358]):
«Принимая все это во внимание, народническое государство будет
видеть главную свою задачу не в том, чтобы накачивать наших детей
возможно большим количеством "знаний", а прежде всего в том, что-
бы вырастить вполне здоровых людей. Лишь во второй очереди будем
мы думать о развитии духовных способностей».
С точки зрения языка, здоровый в советской пропаганде в значи-
тельной степени ограничивается метафорической областью. Ср. в пер-
вую очередь фразему здоровые силы (употребляемую еще Горбаче-
вым). В области национал-социализма общеизвестное здоровое чувст-
во народа достигает статуса юридического термина [Schmitz-Berning
2000: 270-272]. Здесь, как и в вышеприведенной цитате из Гитлера,
снова выдает себя влияние расовой доктрины (ср. такие композиты,

151
как erbgesund (потомственно здоровый)). Тем самым мы сталкиваемся
с решающим отличием двух идеологий: оппозиция <здоровый: боль-
ной>, используемая в советском варианте чисто в метафорических це-
лях отмежевания «своего» от «чужого», в расово-теоретическом кон-
тексте национал-социалистического движения вновь обретает своё
п р я м о е (первоначальное) значение и служит в оправдание ригори-
стичной программы, направленной на селекционирование путем вы-
ращивания так называемого полноценного и искоренения так называе-
мого неполноценного наследственного материала. Стало быть, преду-
преждение зачатия дефектного потомства становится «самым гуман-
ным деянием человечества» (цит. по: [Winckler 1970: 91]). То, что
здесь возвещает пропаганда, было, как известно, в скором времени
реализовано на практике в качестве евгенистической программы: сло-
восочетание жизненно неполноценное лицо, введенное некими юри-
стом и психиатром в 1920 г., становится устойчивым, согласно
К. Шмиц-Бернинг, уже в 1920-е гг. [Schmitz-Berning 2000: 382], а с
1940 г. денотатом этого сочетания уже является не предотвращение, а
уничтожение (в программе эвтаназии Гитлера). Подобного рода лек-
сику, выражающую презрение к людям, можно тщетно искать в совет-
ской пропаганде (Особенно показательны в этом отношении высказы-
вания А. Хохе – врача и соавтора упомянутой теории, приводимые в
[Schmitz-Berning 2000: 381]: «пустые стручки», «люди-балласты»,
«дефектные люди», «разрешение на уничтожение абсолютно беспо-
лезных духовных мертвецов»).
Дальнейшим плодом нацистской расовой доктрины являются со-
четания, включающие смысл ‘хозяин, господствующий’. Ср.: господ-
ствующий человек (Herrenmensch), господствующий народ, народ-
хозяин (Herrenvolk), господствующая раса (Herrenrasse). Изобличаю-
щим тут является не первый элемент, а второй, показывающий соот-
ветствующую область превосходства: ко второму семантическому ак-
танту слова господствующий относятся другие человеческие индиви-
ды, а именно недолюди (Untermenschen), возникшее не как противо-
поставление ницшеанскому сверхчеловеку, а зафиксированное уже у
Жана Поля и Т. Фонтане, или целые расово нижестоящие нации (В
пропагандистском плакате прибегают к самому банальному средству
диффамации, изображая противника с гротескно искаженным негро-
идным или еврейским лицом; ср. примеры из [Heyen 1983: 72-73].
Впрочем, союзники были не менее сдержанны: на англосаксонских
плакатах японцы предстают в виде обезьяноподобных существ; см.
[Finková / Petrová 1986: 5]). В противоположность этому, второй актант
у русск. хозяин (оставим без внимания одинаково звучащее неофици-

152
альное имя Сталина) всегда выражается территориальной единицей.
Ср. следующие самые частотные коллокации подлинный хозяин своей
страны (о советском человеке) и [Мы] молодые хозяева земли. По-
следняя формулировка получила широкое распространение как строфа
из «лирической массовой песни» в кинокомедии (1934 г.) «Весёлые
ребята». Еще в большей степени это верно для слов «Человек прихо-
дит как хозяин / Необъятной родины своей» распеваемой миллионами
массовой песни «Широка страна моя родная» из кинофильма «Цирк».
Претензия на господство здесь совсем иного рода: необходимо обла-
дать собственной страной со всеми её природными богатствами (не
считаясь, впрочем, с ущербом для экологии). Кроме того, в переста-
новке местами с бывшими господствующими классами находит от-
клик историческая компенсация; это иллюстрирует прежде всего кол-
локация сами хозяева (своих фабрик, своей земли и жизни своей) (Так
же в сказке о Ленине 1970 г.; см. об этом: [Weiss 1995: 378-379]). Ина-
че функционирует книжное гегемон, ставшее популярным с приходом
Ленина. В этом случае речь идет о господствующем классе, именно
поэтому данное слово некоторое время выступает синонимом проле-
тариата, при этом в качестве второго актанта чаще всего фигурирует
народных масс. В этой связи необходимо напомнить о том, что дикта-
тура пролетариата, согласно господствующему учению, ограничива-
лась временным пространством двух поколений; впоследствии в Со-
ветской Конституции 1977 г. на смену ей придет общенародное госу-
дарство (В лексикографической практике это явление фиксируется
уже раньше; ср. [Weiss 1986: 317]).
В качестве предварительного итога можно отметить заметные рас-
хождения между сталинистским и национал-социалистическим дис-
курсом: сталинистский дискурс в своей принципиальной позиции все
еще эгалитарен, тогда как национал-социалистический дискурс экс-
плицитно антиэгалитарен, что допускает намного более неприкрашен-
ные вербальные маркеры «чужого», открыто выражающие презрение к
людям. Что касается «Словаря нечеловека» Д. Штернбергера, то здесь
пальму первенства, без всякого сомнения, заслуживает национал-
социалистическая система.
3. Глубинный уровень: важнейшие расхождения. Из рассмат-
риваемых в дальнейшем расхождений двух языков пропаганды три
первые имеют определенные общности: в них, по сравнению с мар-
ксизмом-ленинизмом, выражаются более сильные внутренние проти-
воречия нацистской идеологии. Первое противоречие относится к про-
тивопоставлению ориентации на прошлое и будущее, что в языковом
отношении выражается оппозицией <с т а р о е : н о в о е>. В чистом

153
виде это противопоставление выступает как соответствующая поня-
тийная пара, причастная к основополагающему дуализму «друг-враг»,
причем ‘новое’, как и следовало ожидать, включается в позитивный, а
‘старое’ – в негативный полюс. В Советском Союзе высший расцвет
риторики ‘старого – нового’ приходится, правда, не на времена Стали-
на: антитеза ‘старый мир: новый мир’ господствует прежде всего в
пропаганде 1920-х гг., затем отходит скорее на второй план и пережи-
вает свое возрождение во времена Н. С. Хрущева (см. об этом [Weiss
1999a]). При этом её референциальный потенциал со временем растет:
первоначально эпитет ‘старый’ относится только к дореволюционной
России или капиталистическому Западу, однако в период «оттепели»
этого ярлыка могут также удостаиваться пережитки сталинизма. По-
добные изменения находятся в тесной взаимосвязи с равным образом
переменчивой историей идеологемы создания нового человека (Под-
робнее об этом см. [Müller 1998], который видит начало этой идеоло-
гемы в выступлении М. Горького на первом съезде Союза писателей
1934 г. О новом человеке в сравнительном анализе тоталитарных сис-
тем с точки зрения истории искусства см. [Голомшток 1994: 187-194]).
В риторике национал-социализма оппозиция <старое : новое> занима-
ет менее видную позицию, тем не менее она встречается во многих
фраземах, таких как: новая Германия (!), новая Европа, новый европей-
ский порядок, хотя и здесь ‘старое’ представляет собой негативный
полюс, в первую очередь период Веймарской республики. Новый чело-
век (в смысле ‘человек труда’) существует и как постулат: по Альфре-
ду Розенбергу, задача нашего времени заключается в том, чтобы «из
нового жизненного мифа создать нового человека». В следующем тек-
стовом примере новый человек олицетворяет снятие социальных про-
тиворечий между «белыми» и «синими» воротничками, посредством
чего устанавливается связь с семантикой единства (см. выше пример
5):
(8) Они вновь должны научиться уважать друг друга, работающий
головой – работающего руками и наоборот. […] и из этих двоих дол-
жен выкристаллизоваться новый человек – человек грядущей Герман-
ской империи. [Гитлер, Речь 24.4.1923]
Впрочем оппозиция ‘старого’ и ‘нового’ в нацистском дискурсе
порой сглаживается за счет неожиданных формул гармонизации. Это
относится, например, к академической среде, где, как показывает Маас
[Maas 1995], в большей мере действовала политика невмешательства;
отсюда появляются такие фразы, как «обмен нового мировоззренче-
ского познания и дошедшего до нас научного наследия и учения» или
«синтез традиции и новой перспективы» [Там же: 180-181]. Резкий

154
контраст этому являет одинаковый по времени раскол советской науки
на старые «буржуазные» и новые «советские» исследования; см. выше
комментарий в связи с делом Лысенко в главе 1.
Оппозиция <старое: новое> может помимо понятийной реализации
также находить проявление в противопоставлении определенных пла-
стов языка, при котором производятся сознательные внутриязыковые
заимствования исторических или историзированных терминов. В на-
цистской системе, на фоне характерного для нее прославления герман-
ского мифического прошлого, предсказуем не только сам факт таких
заимствований, но и их аксиологическая принадлежность: в отличие от
только что рассмотренной понятийной оппозиции, ‘старое’ получает
теперь положительное наполнение. Обращение к прошлому обнару-
живается на различных уровнях, а именно: а) л е к с и ч е с к и – в пред-
почтении архаизированных терминов из социальной и политической
областей, а также в возрождении старогерманских личных имен;
б) с е м и о т и ч е с к и – в обращении к более древним письменным
системам (руны, фрактура) и символам (свастика) (Нельзя не отметить
определенную долю иронии в том, что та же свастика как символ
солнца была предметом дискуссий молодой советской власти при вы-
боре символа государства до того, как было принято решение о пяти-
конечной звезде (символ пяти континентов)) и в) м и ф о л о г и ч е с к и
– в возврате к миру германских саг, в особенности к эпосу о Нибелун-
гах, что сопровождается попыткой возрождения германских обрядов
наподобие праздника солнцестояния.
Группу а) иллюстрируют такие понятия, как племя (Stamm), пле-
менное сообщество (Stammesgemeinschaft), дружина (Gefolgschaft), гау
(Gau), гауляйтер (Gauleiter), Восточная марка (Ostmark), род, клан
(Sippe), рыцарский замок (Orden(sburg), тинг (Thing) или солнцестоя-
ние (Sonnenwende), а также наименования военных формирований,
которые характерным образом закрепились за военизированными под-
разделениями СА и СС, как, например, Rotte (ячейка), Schar (отделе-
ние), Trupp (взвод), Sturmbann (батальон). Определенной популярно-
стью пользуются также подражающие старине перифрастические об-
разования, к примеру, Reichsnährstand (кормящее сословие империи)
для обозначения ‘крестьянства’; аналогично Arbeitsmaid («арбайт-
смайд» – девушка, состоящая в Германском трудовом союзе) или
курьёз Reichsbräuteschule (имперская школа будущих невест). При
всем том степень историчности не имеет значения: очевидно, что не-
которые из приведенных понятий относятся уже не ко времени гер-
манских племенных союзов, а к феодальному средневековью (орден,
кормящее сословие) (Мир средневекового рыцарства находит распро-

155
странение и в плакатной графике того времени: так, например, на од-
ном из плакатов, посвященных имперскому партийному съезду 1934 г.,
изображена в профиль фигура рыцаря по пояс, в доспехах и с подня-
тым в руке мечем; его щит украшает свастика и дубовые ветви
(www.webshots.com)); Восточная марка как обозначение ‘Австрии’
совершенно аисторично, так как нигде не зафиксировано в историче-
ских источниках, а слово Gefolgschaft (сопровождение-дружина) вос-
ходит к исторической терминологии XIX века, в которую оно вошло
как калька с известного из Тацита comitatus и расширяет теперь свое
значение вплоть до обозначения служащих коллектива
(Betriebsbelegschaft) (Так, если умершим был владелец фабрики, то
помимо некролога вдовы, также «содружники» („Gefolgschaft“), т. е.
сотрудники были обязаны опубликовать отдельный некролог от своего
имени; ср. [Klemperer 1946 / 1982: 131]). К XIX веку восходят, кроме
того, многие из реставрированных теперь понятий, в частности к дви-
жению «Вандерфёгель» и «Турнфатеру» Ф. Л. Яну. Так, немецкое
Schaft, путем грамматикализации давно ставшее суффиксом, которому
Ф. Л. Ян хотел вернуть статус свободной номинальной корневой мор-
фемы, в противовес двум другим кандидатам, а именно суффиксам
Heit и Keit, пользовалось успехом у нацистов, ведь Schaft выступало
теперь как один из вариантов слов Jungenschaft и Mädelschaft и, в свою
очередь, стало входить в состав сложных слов (ср. Schaftsführer (in)).
Помимо древнего периода германской истории и немецкого сред-
невековья можно выделить третий источник вдохновения – Римскую
Империю: тайное восхищение Гитлера вызывали отнюдь не герман-
ские варвары, а император Август. Как показал недавно проведенный
сопоставительный анализ текстов, отчетный доклад Гитлера 1939 г.
был даже построен по образцу описания одного из деяний римского
императора 13 г. н. э.; см. об этом [Grimm 2002].
К коллективной ориентации на прошлое примыкает, наконец, ин-
дивидуальный возврат к прошлому, навязываемый уже расовой теори-
ей и ее реанимацией генеалогического принципа, что находит отраже-
ние в таких административных терминах, как генеалогическое свиде-
тельство (Abstammungsnachweis), паспорт предков (Ahnenpaß), родо-
словная (Ahnentafel), – более того, руководитель имперского сельского
хозяйства В. Дарре рекомендует устраивать в домах уголок для почи-
тания предков! И без таких псевдорелигиозных акцентов архаизиро-
ванный терминологический пласт, проиллюстрированный выше, без-
условно, являет собой резкий контраст на фоне прочего модернизма
языка нацистов с его техницизмами, динамизмами и милитаризмами:
находясь в сердцевине официального языка, ‘старое’ и ‘новое’ вряд ли

156
сочетаются здесь гармоничными узами (В пропагандистском плакате
есть блистательные примеры странного сочетания элементов совре-
менности и доисторического сказочного мира. На одном из плакатов с
надписью «Deutschlands Sieg – Europas Freiheit“ (Победа Германии –
свобода Европы) изображен немецкий «ландсер» в стальном шлеме,
наступающий на красного дракона с пятиконечной звездой во лбу. При
этом две молнии, исходящие из рук наступающего, образуют клин,
пронзающий дракона).
Рост популярности германских л и ч н ы х и м ё н, наблюдаемый в
общественной практике уже со времен вильгельминской эпохи, поощ-
ряется во времена нацистского режима соответствующими указами;
тем не менее, этот период «не оставил глубокого следа в истории
имен» [Kunze 1998: 53]. К примеру, популярность имени Адольф в Ки-
ле падает уже после 1933 г. С другой стороны, благодаря канонизиро-
ванной нацистами фигуре Хорста Весселя, популярным становится
имя Хорст, которым еще в средние века называли лошадей. Мода на
«германскость» оказала, впрочем, свое влияние также на наименова-
ния типов оружия; так, одно из новых орудий было названо именем
«Тор». Попутно отметим архаизированные элементы с и н т а к с и -
ч е с к и х структур в речи Гитлера, которые привлекают к себе внима-
ние маркированным порядком слов (ср.: „die deutsche Nation hat doch
bekommen ihr germanisches Reich“ («Немецкая нация все-таки получи-
ла свою германскую империю» (нем.)) [Речь фюрера во время партий-
ного съезда труда, Мюнхен 1937, 19], что служит лишь средством к
возвышенному пафосу.
Следующая вышеприведенная группа б), т. е. семиотическое ар-
хаизирование, не требует дальнейших комментариев, в то время как
группа в), напротив, заслуживает нашего внимания, ведь речь идет о
пропагандистской инструментализации целой средневековой эпичес-
кой традиции. Х. Мюнклер и В. Шторх [Münkler / Storch 1988: 86 и сл.]
указывают на то, что мотив коварного убийства Зигфрида Хагеном
является больше, чем метафорой "Dolchstoß" (предательского удара
ножом в спину): он служит равным образом объяснительной моделью
поражения будто бы непобедимой на фронтах германской армии, при-
чиной которого послужил, как утверждалось, прорыв внутреннего
фронта в 1918 г. Распространяя тезис «об ударе ножом в спину», Гит-
лер и Геббельс лишь эксплуатировали это выражение; миф о Нибелун-
гах облекается нацистами в высшую степень святости благодаря Гер-
ману Герингу, который сравнивает битву за Сталинград с битвой Ни-
белунгов в замке Этцеля; полное уничтожение целой армии было та-
ким образом «разыграно как героическое самопожертвование» [там

157
же, с. 105]. То, что трагической гибелью племени Нибелунгов был
предначертан закат Третьего рейха, многие исследователи не расцени-
вают как внутреннее противоречие: пессимистическая альтернатива,
принимавшаяся в расчет уже в «Майн кампф» («Германия либо побе-
дит, либо прекратит свое существование») и с самого начала вклю-
чавшая в себя индивидуальное ожидание смерти («Завтра мы идем на
смерть», – цитирует Г. Бауэр одну из ранних песен немецких штурмо-
виков СА [Bauer 1988: 93]), нашла грандиозное воплощение в гитле-
ровском предвидении заката; «миф о Нибелунгах, будучи военным
самообманом в конце Первой мировой войны, был возведен в ранг
политического девиза в конце Второй мировой» (Münkler/Storch [1988:
106]. О мистике жертвенности и смерти в национал-социализме см.
также [Bauer 1988: 93-94]).
В итоге можно констатировать следующее: подобно нацистской
идеологии, национал-социалистический дискурс пропаганды был ох-
вачен неразрешимым противоречием между ретроградными и модер-
нистскими элементами; аксиологическая оппозиция <старое : новое>
обращается перед лицом положительной переоценки отдаленного
прошлого в ничто. Как с этим обстоит дело в сталинском Советском
Союзе? От марксизма-ленинизма как идеологии, ориентированной, в
первую очередь, на будущее, нельзя ожидать историзирующих элемен-
тов. Однако в период сталинизма 30-х гг. меняется общественно-
политический контекст: нарастающий советский патриотизм и уже
состоявшаяся переоценка национальной истории России делают вновь
возможной ориентацию на прошлое как добавочный ориентир. И всё
же, в пределах центрального пропагандистского канона не обнаружи-
ваются явления, даже отдаленно соизмеримые с подражающим стари-
не нацистским жаргоном. В области лексики возрождаются лишь не-
которые понятия, сошедшие со сцены со времен Октябрьской револю-
ции, такие как родина или отечество; о пропагандировании древне-
русских имен не может быть и речи (вместо этого еще с 1920-х гг. ус-
пехом пользуются «футуристические» имена типа Революция, Октяб-
рина или даже Электрификация); печатный и письменный шрифт так-
же не переживает возврата к допетровским, церковнославянским вре-
менам.
Несмотря на это, возврат к покрытым вековой пылью легендам и
преданиям имеет место: в соответствии с соцреалистическим требова-
нием большей народности, вымирающая традиция устной эпики и
причитаний, сохранившаяся еще в отдаленных регионах (прежде всего
на севере России), с 1934 г. начинает вновь возрождаться с поощрения
властей. Так, оставшиеся сказители (зачастую преклонного возраста и

158
неграмотные) берутся сочинять – под руководством консультантов в
области научной фольклористики – новые былины о Сталине и дости-
жениях советского государства, вместе с причитаниями по убитому
С. Кирову, погибшему лётчику-герою В. Чкалову и по давно ушедше-
му из жизни Ленину (О политических условиях, а также об отнесении
этого архаичного жанра советского фольклора к определенному язы-
ковому и пропагандистско-историческому контексту ср. [Weiss 1998:
470-493] и [Weiss 1999б]. Исчезновение этого жанра после смерти
Сталина рассматривается в [Weiss 1998] как первый шаг в сторону
десталинизации советской пропаганды). В языковом отношении эти
произведения созданы на подлинном фольклорном интердиалекте,
резкий контраст которому, разумеется, представляют многочисленные
совьетизмы. На фоне простой, аксиологически совершенно единой
антитетики «старого / нового» 1920-х гг. возобновление интереса к
древности должно было казаться разрывом с существующей пропаган-
дистской системой ценностей; в свете марксистской веры в науку,
вновь почитаемые мотивы преданий, такие как живая вода, волшебное
кольцо или звери, спешащие на помощь к оказавшимся в беде совет-
ским пограничникам, требовали особого обоснования. По этой же
причине Н. Леонтьев, который сам раньше был консультантом народ-
ных бардов, язвительно озаглавил в 1953 г. свою статью-расплату с
фабрикацией всего псевдофольклора как «Волхвование и шаманство».
В нацистской пропаганде подобного архаического шаманства не
наблюдается: там не рождаются эпосы о Гитлере или причитания по
Хорсту Весселю, сфабрикованные на какой-либо некодифицированной
разновидности немецкого (или даже на средневерхненемецком). Ско-
рее тривиальное тому объяснение заключается в отсутствии аутентич-
ной устной традиции. В этом отношении нацистская пропаганда, не-
сомненно, более гомогенна с языковой точки зрения, чем ее советский
аналог. С другой стороны, соответствующие жанры советского фольк-
лора относятся к абсолютной периферии пропагандистского канона, не
вторгаясь в него даже в форме цитат (Исключение, впрочем, весьма
знаменательное, составляет «Краткая биография» Сталина, где на с.
242 можно прочесть следующее: «Мы идем со Сталиным, как с Лени-
ным, говорим со Сталиным, как с Лениным, знает все он наши думки-
думушки, всю он свою жизнь о нас заботится», говорится в одном из
замечательных русских народных сказов». Этот жанр оказался весьма
благодатной почвой, если учитывать, кто был главным адресатом со-
ветского фольклора), в то время как центральные жанры канона про-
должают последовательно внедряться в сферу современного языка.
Притом их функция заключается отнюдь не в пении дифирамбов фео-

159
дальному прошлому России, а, парадоксальным образом, в прославле-
нии советской действительности: в отличие от эпоса о Нибелунгах,
который использовался нацистами в целях исторической аргумента-
ции, эпический советский фольклор, наряду с панегирическим препод-
несением общественных достижений, служит прежде всего культу ге-
роя и культу личности (не только Сталина, но и многих других знаме-
нитостей советского пантеона). Лишь во время Второй мировой войны
мотивы древнерусского эпоса порой инструментализируются в аргу-
ментативных целях; так, на одном военном плакате изображен красно-
армеец, пьющий из шлема воду из Днепра, – явное заимствование из
«Слова о Полку Игореве» – со следующим комментарием: «Пьём воду
родного Днепра, будем пить из Прута, Немана и Буга!», – что возвеща-
ет о неудержимом продвижении советских войск на Запад. Существо-
вание угрозы немецкого агрессора способствует теперь реанимации
национального прошлого и по содержанию: воскрешаются прежние
победы над вражескими захватчиками, этот отрезок истории должен-
де еще повториться. При этом нельзя забывать и о семантике преемст-
венности «новояза» (ср. формулу «Так было – так будет!» из военных
плакатов с изображением наколотых на штыки немецких рыцарей,
Наполеона и Гитлера).
В заключение можно констатировать, что и в том и в другом дис-
курсе наряду с ‘новым’ в языке также ‘старое’ относится к собствен-
ному лагерю и тем самым к положительному полюсу дуальной карти-
ны мира, однако в сталинистской пропаганде ‘новое’ и (позитивное)
‘старое’ вступают в конфликт только в периферийных жанрах, в то
время как в национал-социалистической пропаганде соотношение ме-
жду ними напряжено в рамках центрального дискурса. Кроме того,
сталинистская реанимация ‘старого’ ограничивается языковой ф о р м
о й, что обусловлено освоением пропагандой традиционных фольк-
лорных жанров (Небезынтересны попытки использования фрагментов
былин в пропагандистском фильме. В киносценарии к колхозной
идиллии И. Пырьева «Свинарка и пастух», вышедшей в 1939 г., на с.
124 в качестве эпизодической фигуры появляется «пастух, седоборо-
дый дед, как будто вышедший из былин», которому отводится целая
строка в былинном сказе; в экранизированной версии эта сцена, к со-
жалению, не вошла в фильм. Свадебное причитание (из этого же
фильма) по сути является одним из типов подлинной севернорусской
традиции причитаний, однако, в фильме это скорее оперная ария); в
Третьем рейхе, напротив, связанные с германской древностью с о -
д е р ж а н и я при всей их расплывчатости представляют собой пози-
тивные ценности.

160
 Наше следующее идеологическое противоречие тесно связано с
оппозицией <старое : новое>, правда оно характерно только для наци-
стской пропаганды: речь идет о в о с х и щ е н и и т е х н и к о й с од-
ной стороны, и, с другой стороны, о ностальгии по простой деревен-
ской жизни и естественности природы, что находит выражение в ло-
зунге «К р о в ь и п о ч в а». Увлечение техникой было уже проиллю-
стрировано в главе 1; что касается «кроваво-почвенной» идеологии, то
здесь необходимо упомянуть такие ключевые понятия, как коренной
(bodenständig) или органический (organisch) и, кроме того, коричневую
рубашку – цвет, символизирующий землю. Наиболее содержательны-
ми в этой связи являются контрпонятия, относящиеся к негативному
полюсу: сюда относятся не имеющий корней (wurzellos) и часто упот-
ребляемые Геббельсом сочетания с компонентом асфальт, как то: че-
ловек асфальта (Asphaltmensch), асфальтовое чудовище
(Asphaltungeheuer) и т. д., которые возводят в образ искусственное от-
чуждение жителей города от «органического грунта». Город также
является благоприятной почвой для смешения рас. Следующая цитата
из А. Розенберга эксплицитно устанавливает желаемые соотношения
(цит. по [Bering 1982: 132-133]):
(9) Город мирового значения начал свою работу по уничтожению
рас. Ночные кафе людей асфальта превратились в ателье […] Вокруг
свирепствовал расовый хаос из немцев, евреев, отчужденных от при-
роды уличных поколений.
Большевистской же идеологии было глубоко чуждо как прослав-
ление "органически выращенного", так и очернение городской жизни.
Коллективизация сельского хозяйства не только физически уничтожи-
ла миллионы крестьян, но и полностью разрушила традиционную рус-
скую деревенскую культуру. С другой стороны, в ходе форсированно-
го развития тяжелой промышленности в одночасье были построены
целые города. Разумеется, из-за постоянной нехватки продовольствия
не обошлось без мобилизации сельских масс, хотя при этом подчерки-
вались достижения новой колхозной жизни (противопоставление ‘ста-
рого’ и ‘нового’ постоянно превозносилось, например, в многочислен-
ных советских поговорках, построенных на антитезе раньше – теперь;
см. [Weiss 1998: 479-480]), а вместо приверженности земле чествова-
лись так называемые достижения механизации – недаром трактор стал
ключевым символом ‘нового’. Это же относится к иконографии пропа-
гандистского плаката, в которой крестьянка за рулем трактора гармо-
нично соседствует со Сталиным за рычагом управления новой элек-
тростанцией.

161
 Скорее попутно следует отметить различные идеалы женской кра-
соты: если в нацистской системе ценностей крестьянская внешность
оценивалась позитивно (Ср. следующую выдержку из брачного объяв-
ления «врача, чистокровного арийца» (цит. по [Bauer 1988: 60]): «Здо-
ровая арийка, целомудренная, молодая, скромная, бережливая, при-
вычная к тяжелому труду, с широкими бедрами; должна носить
обувь на низком каблуке, не носить серёг, по возможности не иметь
собственности»), то в советском плакате 30-х годов даже при изобра-
жении колхозниц одно время доминировал тип спортивной, подтяну-
той женщины, мало отличающейся от жительницы города (Bonnell
[1997: 105 и сл.]. Особенно показателен в этой связи плакат К. Зотова
(комментарий там же, 118-119) с цитатой-надписью из Сталина: «Лю-
бой крестьянин, колхозник или единоличник, имеет теперь возмож-
ность Жить по-человечески, если он только хочет работать честно...».
На плакате изображена семья реально существующего ударника и
тракториста (Н. В. Лебедев). Помимо имплицитной отрицательной
оценки прежней сельской жизни как недостойной человека, бросаются
в глаза прежде всего атрибуты новой жизни «по-человечески», как то:
электрическая лампочка, книжная полка с сочинениями Горького, Ле-
нина и Сталина, а также – граммофон! Образцом, несомненно, служи-
ла городская культура, в отличие от нацистской пропаганды, где она
порицалась Геббельсом. Приход колхозницы на смену традиционной
бабе как очередная инкарнация «нового человека» был отмечен отка-
зом от традиционной косынки. Лишь в конце 30-х гг. в связи с новым
акцентом материнской роли на плакатах вновь появляется дородная
крестьянка в традиционной одежде (В военном плакате вновь домини-
рует защита традиционных ценностей от фашистских варваров: так, на
плакате «Воин Красной Армии, спаси!» крестьянка, прижимающая к
себе ребенка, снова изображается в традиционной косынке).
Трактование аграрной темы в сталинистской пропаганде, в отли-
чие от её аналога в Третьем рейхе, проходит полностью под знаком
‘нового’, под знаком внедрения техники. И это не удивительно, ведь
сельскохозяйственные предпосылки были абсолютно разными: необ-
ходимо было всеми силами преодолеть отсталость традиционного
сельского хозяйства. То, что «органически выращенному» не полага-
лось бережное отношение, наглядно демонстрируют различные во-
площенные и не воплощенные в жизнь мегапроекты того времени,
будь то гигантские гидроэлектростанции вместе с прилежащими водо-
хранилищами или такие комплексы рудников, как Магнитогорск, или
же изменение направления сибирских рек на юг, оставшееся сокровен-
ной мечтой. Природа была достаточно часто чуждым элементом, кото-

162
рый нужно во что бы то ни было покорить. В сравнении с этим, стрем-
ление немецких строителей автострады причинить как можно мень-
ший урон ландшафту звучит на удивление современно. За такими про-
тивоположными подходами к окружающей природе скрываются не
только несхожести идеологических установок, но и, не в последнюю
очередь, различия в топографических условиях: в Советском Союзе
пространственные ресурсы были безграничны, тогда как в плотно на-
селенном Третьем рейхе «народу без пространства» («Volk ohne
Raum“) приходилось бережно обращаться с природой, ведь новое
«жизненное пространство» на европейском востоке еще предстояло
завоевать.
Одним из интересных для лингвистики следствий идеологически
противоположных подходов к деревенской культуре является различ-
ное отношение обоих режимов к д и а л е к т а м. В Третьем рейхе, как
показал Я. Виррер [Wirrer 1995], отмечается, несмотря на централизм
языковой политики нацистского режима, терпимость в отношении
территориальных «языков племён» в области пропаганды, как в случае
с нижненемецкими диалектами. В качестве мотивации, наряду с по-
вседневными теориями, к примеру, теорией объединяющего воздейст-
вия регионального языка якобы в силу его большей выразительности,
эмоциональности и образности, подчеркивалась также его действен-
ность в качестве орудия в пограничной войне против датчан и поляков.
В Советском Союзе, напротив, единственное, что никогда не исполь-
зовалось в пропагандистских целях, это – территориальные варианты
русского языка, тогда как просторечие или фольклорный интердиалект
(правда, также базирующийся на региональных разновидностях) ста-
вились очень высоко, не говоря уже об арго, жаргонах и сленге, кото-
рые в 1920-х гг. служили материалом для большевистской пропаганды.
Третье и последнее противоречие, которое нам предстоит рассмот-
реть, это – противоречие между рационализмом и иррационализмом,
между приверженностью науке – с одной стороны – и восхвалением
инстинкта и эмоций – с другой. Данное противоречие фигурирует
только в нацистской пропаганде и указывает на уже отмеченный выше
разрыв между увлечением современностью и подражанием древности.
На обращение к науке как инстанции, способной придать законность
нацистской идеологии, указывают прежде всего многочисленные за-
имствования из терминологии животноводства, расовой теории, соци-
ал-дарвинизма, истории и языкознания, которые уже частично упоми-
нались. Некоторые из этих понятий меняют в результате идеологиче-
ского захвата свое значение, при этом, однако, притязание на «науч-
ную точность» сохраняется, а двусмысленность, получающаяся в ре-

163
зультате использования термина не по назначению, вполне осознается.
Так, например, старое (хотя уже расширенное) значение слова арий-
ский – «индогерманский», относящееся к истории языка, вступает в
конфликт с новым значением «нееврейский», в результате чего при
трактовке нового Закона о чиновниках потребовалась специальная
оговорка, разъяснявшая, в частности, что «мадьярский» не является
«неарийским» языком; из-за неясности это понятие даже было откло-
нено одним школьным учебником как «непригодное» [Schmitz-Berning
2000: 57] и заменено в законодательстве на deutschblütig (немецкой
крови). Не лучшая участь постигла слово антисемитский, употребле-
ние которого из внешнеполитических соображений (в особенности с
учетом арабского мира) было запрещено министерством пропаганды
специальными инструкциями прессе [там же: 38]; его субститутом
стало антиеврейский.
На фоне такого рода приверженности науке ярким контрастом вы-
ступает часто отмечаемый в литературе антирационализм нацистской
идеологии, который проявляется в позитивной оценке таких ключевых
слов, как слепо (blindlings), слепая вера ((blinder) Glaube) и прежде все-
го часто комментируемого фанатичная клятва / признание (fanatisch
(es Gelöbnis / Bekenntnis etc.)). Недаром папа римский Пий XI выразил
протест против размытия границ между языком политики и языком
религии. В очередной раз показательны в этом плане коллокации. В
качестве значений лексической функции Magn от фанатизм выступа-
ют оба термических экстремума (ср. mit kaltem Fanatismus und heiβem
Hass (с холодным фанатизмом и горячей ненавистью), но и также: mit
heissestem Fanatismus (с горячайшим фанатизмом)). Это особенно
примечательно тем, что холодный на языке нацистов обычно имеет
коннотацию ‘мёртвый’, ‘обескровленный’, ‘стерильный’ и т. п. (ср.
холодный разум, холодная интеллектуальность [Bering 1982: 11-12]).
Следующие экстремумы иллюстрируют сочетания со святым / диким /
упрямым фанатизмом (Schmitz-Berning [2000: 228]. Употребление
характерных слов самим Гитлером первоначально не было закреплено
за определенной референтной группой, поскольку в «Майн кампф»
речь идет о фанатически настроенном коммунисте и о фанатической
дикости русских евреев. В новом издании, вышедшем во время войны,
в последнем примере «фанатическая» было заменено на «дьяволь-
ская»). Позитивное оценивание потери контроля над собственным
«рацио» становится еще более явным в ключевом слове инстинкт,
которое часто снабжается атрибутами здоровый, природный, расовый и
т. д. (так, «политический инстинкт нового немецкого руководящего
слоя» должен «реагировать естественно и непринужденно»). В «Майн

164
кампф» даже истерические страсти расцениваются положительно.
Всё это не находит соответствий в сталинистской пропаганде: ни сле-
пой, ни фанатичный /фанатический не входят в характеристику «на-
ших», а инстинкт не служит руководством к политическому дейст-
вию.
Всё это еще не подразумевает, что интеллект полностью порицал-
ся нацистской идеологией; скорее здесь, как подробнее излагает Бе-
ринг [Bering 1982: 94-147], открывается целый аксиологический
спектр. Для «своих» наиболее задействованным является слово Geist
(дух, ум); ср.: рабочий умственного труда или работающий головой
(Geistesarbeiter / Arbeiter der Stirn), духовная Германия (das geistige
Deutschland). Более амбивалентно ведет себя слово интеллигенция, но
и здесь возможна комбинация с определениями народная (völkisch),
расовочистая (arteigen), истинно немецкая (echt deutsch). Худшая си-
туация наблюдается, правда, со словами интеллигенты (Intelligenzler),
интеллектуалисты (Intellektualisten) или даже звери интеллекта
(Intellektbestien): все они принадлежат к лагерю лишенных собствен-
ных корней людей асфальта (wurzellose Asphaltmenschen). Это же по-
всеместно относится к интеллектуалам (Intellektuelle): их разум явля-
ется своего рода антонимом здравому смыслу, чаще всего он снабжает-
ся атрибутами абстрактный, бескровный и разлагающий, так как от-
личается своей тягой к критике и духом постоянного отрицания (по
словам Геббельса); особенно зловеще звучит, разумеется, сочетание
еврейско-интеллектуальный (jüdisch-intellektuell).
Здесь, как показывает Д. Беринг на примере источников по исто-
рии немецких коммунистов, можно отметить определенное схождение
двух идеологий. У марксизма, понимающего себя как научное миро-
воззрение, не было причин для заклеймения интеллектуалов; если тут
и встречалось ругательное слово, то объяснялось это прежде всего не-
доверием к категории людей умственного труда, работающих на дого-
ворных началах, которую сложно вписать в классовую схему. Лица
этой категории называются то «мелкобуржуазными», то «холопами
буржуазии» и подозреваются в неустойчивой позиции в классовой
борьбе. В русском языке история слов интеллигент, интеллектуал и т.
д. еще не написана, но коннотация ‘слабовольный, колеблющийся,
бездеятельный’ закрепляется по крайней мере за словом интеллигент
уже с начала XX века. После Октябрьской революции интеллигенция
включается в антитетику «старого / нового» молодой советской вла-
сти: представителей старой, дореволюционной интеллигенции диффа-
мируют как гнилую интеллигенцию, в противовес этому, позднее поя-
вившаяся новая советская интеллигенция оценивается положительно,

165
а сталинская конституция 1936 г. официально объявляет Советский
Союз государством рабочих, крестьян и интеллигенции. Невзирая на
это, пейоративная традиция продолжает жить дальше (ср. соответст-
вующие производные формы интеллигентик, -ище, -щина).
Подводя предварительные итоги данного исследования, можно
отметить следующее: национал-социалистическая идеология и подчи-
ненный ей пропагандистский дискурс обнаруживают больше внутрен-
них противоречий относительно трех рассмотренных оппозиций <ста-
рое : новое>, <природа : техника>, <эмоцио : рацио>, чем современ-
ный им сталинистский дискурс, поэтому последний оказывается более
когерентным в аксиологическом отношении. В советской пропаганде
сильнее ощутима еще противоречивая оценка ‘старого’, которое то
предстает в виде изжившей себя системы эксплуатации и отсталости,
то вновь мифически преображается. Однако во втором случае речь
идет лишь об инструментализации существующей древней, географи-
чески и социально абсолютно периферийной текстовой традиции вме-
сте с присущим ей языковым запасом формул для орнаментально-
панегирических целей; реальное воссоздание соответствующих исто-
рических и мифических смыслов с этим вряд ли связано, не говоря уже
об их претворении в руководящие принципы для актуальных действий.
4. О разных образах врага. Для обоих языков пропаганды ха-
рактерно четкое противопоставление образов врага. Как уже иллюст-
рировалось на приведенных ранее примерах, образ врага в нацистской
пропаганде можно без труда свести к единому о б щ е м у з н а м е -
н а т е л ю: е в р е й. В языковом плане это выражается в изобилии со-
ответствующих сложных слов типа еврейско-либеральный / -
марксистский / -большевистский / -интеллектуальный, а также в
обобщающем диффамирующем слове оевреенный (verjudet); везде-
сущность врага сигнализируют слова всееврейский (alljüdisch), всеиуда
(Alljuda), мировое еврейство (Weltjudentum), которое, несмотря на ис-
ходящую от него всеобщую угрозу, превращается обратно в жидок
(Jüdlein). Все остальные языковые маркеры отчуждения, каковыми, к
примеру, являются слова лишенный расы (entrasst), дегенерированный
(entartet), асфальто-, плутократы (= западные державы), а также ме-
тафоры паразитирования (см.: глава 2) тяготеют к тому центру, к кото-
рому они присоединяются атрибутивно или предикативно. При этом
реактивируются древнейшие защитные рефлексы, как, скажем, в обо-
значении номады, позволяющем провести необходимую параллель со
второй группой жертв – цыганами – и теперь уже включающем лишен-
ных корней жителей города.

166
 В образном коде еврейская звезда выполняет функцию общего
маркера отчуждения: на плакате из [„Parole der Woche“ 18/ 1939] по
случаю вручения американскому президенту «медали иудея» изобра-
жено искаженное лицо Ф. Д. Рузвельта, обрамленное еврейской звез-
дой; на фоне медали – надпись: «Франклин Д. Рузвельт – наш совре-
менный Моисей», а внизу вопрос: «За каких вообще идиотов держит
господин Рузвельт нас неевреев?» Сегодняшним наблюдателям еще
абсурднее покажется плакат 1938 г. на тему «дегенерированное искус-
ство», где фигурирует темнокожий саксофонист с подчеркнуто тол-
стыми губами, с серьгами, в цилиндре и во фраке; на лацкане у него –
еврейская звезда (Параллелизм в изображении негров и евреев можно
наблюдать и в другом плакате [„Parole der Woche“ 1940/24], в тексто-
вой части которого речь идет только о «гнусных поступках» темноко-
жих солдат французской армии; между тем на плакате, рядом с двумя
негроидными физиономиями, неожиданно появляется фигура, вопло-
щающая стереотип еврея [Heyen 1983: 72]).
Следствием всеобщей угрозы, исходящей от этого врага, является,
естественно, отмежевание от него всеми возможными средствами:
особенно точно это передает уже знакомый нам из главы 1 девиз: «ко-
гда двое делают одно и то же, то это уже не одно и то же». Так, госпо-
дин Лёвенштайн превращается в еврея Лёвенштайна, еврейский врач
или адвокат становится Krankenbehandler (медработником) или
Rechtskonsulent (консультантом по праву), о чем уже писал В. Клем-
перер [Klemperer 1946]. К семиотическому «отлучению» относится не
только звезда Давида, но и надпись Jude, стилизованная под еврейские
литеры, а также желтый цвет, который в средние века маркировал раз-
личные социальные маргинальные группы (включая проституток).
Впрочем, использовался не только желтый цвет: в оккупированной
Варшаве, например, звезда Давида была бело-синего цвета. Всего
лишь шаг разделяет социальное и правовое отмежевание, распростра-
нившееся вскоре и на предприятия, школы и даже (в случае с креще-
ными евреями) кладбища, от территориального выселения в гетто и
потом в концлагеря.
Резкий тому контраст – образ врага в сталинском Советском Сою-
зе: здесь нет общего знаменателя, вместо того в социалистическом
пандемониуме находим множество старых, т.е. дореволюционных вра-
гов (капиталист, монополист, империалист, буржуй, поп, помещик и
т. п.), к которым с началом коллективизации примыкает новая разно-
видность: кулак, лодырь, прогульщик, тунеядец, паразит, вредитель.
Нельзя забывать и о страхах, нарастающих, постоянно подпитываемых
(в связи с фобией окружения молодого Советского государства), перед

167
диверсантами, агентами, шпионами, иудами, двурушниками, изменни-
ками и предателями. Некоторые маркеры предназначены для отдель-
ных профессиональных групп, как, положим, эпитет формалист, от-
носящийся к представителям нежелательных направлений в искусстве
(Мейерхольд, Шостакович). Среди зооморфных метафор некоторые
также припасены для специальных групп противников, ср. акулу или
паука. Для обозначения военных противников рождаются вновь «реак-
тивированные» слова-ругательства (ср.: изувер, зверь, стервятник и т.
д.); кроме того, здесь находит употребление слово нечисть, уже ис-
пользовавшееся применительно к различным внутренним врагам. Если
при этом еще остается кандидат на роль общего маркера, то это, ско-
рее всего, враг народа (Об официальной отмене этого термина в пери-
од десталинизации см. [Weiss 1998: 493-494]; о происхождении этого
термина из лексикона Французской революции и его неофициальном
дальнейшем употреблении после 1956 г. см. [Вайсс 2000: 543]), хотя
оно и обозначает только внутреннего врага. Подобного референциаль-
ного ограничения не обнаруживает относящееся к полю метафор ‘бо-
лезни, распада’ гнездо слов гнилой, прогнить, загнивающий и т. д., ко-
торые употребляются повсеместно; см. [Weiss 2000a: 204-212].
В отличие от оформления образа еврея, когда достаточно было
лишь прибегнуть к стереотипам европейской карикатуристической
традиции (Подробнее об этом: [Die Macht der Bilder 1995]. Впрочем, в
случае Л. Троцкого этим клише воспользовалась и советская пропа-
ганда. Так, например, в карикатурах В. Дени «Шагают к гибели своей»
и «Весь в вашем распоряжении» (выставочный каталог 1992, № 122 и
№ 123) смехотворно маленькая фигура Л. Троцкого с явно выражен-
ными еврейскими чертами лица еще дополнительно снабжена надпи-
сью «Иуда Троцкий»), у рассматриваемых образов врага отмечается
нехватка способов в и з у а л и з а ц и и; их наличие еще можно наблю-
дать в случае зооморфных метафор (Изображая нацистов, карикату-
рист В. Дени предпочитал представлять их в виде человекообразных
обезьян или свиней – и то и другое активирует коннотацию «бескуль-
турный, примитивный»; наряду с этим нацист может быть представлен
даже в виде жабы; ср. № 117. Распространенным способом воплоще-
ния фашистского гада или фашистской гадины была либо змея, либо
что-то вроде волосатого осьминога в виде свастики), равно как враги,
унаследованные от 1920-х гг., легко узнаваемы по таким типичным
атрибутам, как цилиндр, цепочка для часов (капиталист) или толстое
брюхо (поп). Также характерно, что у врага народа нет типизирован-
ного или хотя бы идентифицируемого лица: на одном из плакатов
Н. Коршунова 1933 г. с лозунгом «Брак – подарок классовому врагу»

168
изображен, хотя и чудовищно бесформенный, но, странным образом,
безликий обвиняемый перед скамьей подсудимых, рядом приводится
текст его самооговора: «Я – враг рабочего правительства» [Kummer
2000, 289-290]. Эта безликость находит естественное объяснение в
своеобразии сталинской паранои с её пристрастием представлять сво-
его врага в м а с к е; не зря излюбленными штампами злостной пропа-
ганды того времени были слова: разоблачить или сорвать маску с
лица Х-а. В эту иконографию идеально включается следующая повсе-
дневная метафора: на военном плакате «Враг коварен – будь на-чеку»
В. Иванова и О. Буровой (1945 г.) молодой советский солдат срывает
овечью шкуру с головы нацистского волка, помеченного свастикой.
Вывод: галереи образов врагов в обеих политических системах
кардинально отличаются друг от друга. Нацистская пропаганда в ко-
нечном счете довольствуется тем, что еврей – геометрическое место
всего зла, тогда как сталинистская пропаганда имеет в наличии самые
разнообразные и зачастую даже абстрактные типы. Очевидно, это объ-
ясняется фундаментальной разницей в функционировании т е р р о р а:
в национал-социалистическом государстве террор был направлен
(вплоть до начала войны) против некоторых четко очерченных групп
этнически и социально маргинализированных жертв, которые необхо-
димо было обособить: евреев, цыган, гомосексуалистов, умственно
отсталых, духовных лиц; террор же сталинистского образца мог в
принципе коснуться любого, в частности, собственный аппарат власти
(заметим, что приверженцы партии Гитлера после путча Рёма избежа-
ли дальнейших чисток) и даже самое близкое окружение диктатора.
Грубо упрощая, принципиальное различие можно сформулировать так:
гитлеровский террор был более «рациональным» или предсказуемым в
том смысле, что был направлен против тех, кто с самого начала был
исключен из союза «фольксгеноссе» как «чужой»; сталинский террор,
напротив, коснулся именно «своих», которые в один миг могли пре-
вратиться в «чужих» без каких-либо рациональных на то оснований.
Найти объяснение сталинской разновидности террора намного слож-
нее, чем его нацистскому аналогу, ведь до сегодняшнего дня нет еди-
ного мнения по этому вопросу (О состоянии исторической дискуссии
на сегодняшний день см. [Schmiechen-Ackermann 2002: 80-81]). При
всем том ни в коем случае нельзя однозначно сводить первопричину
сталинского террора к параноидной личности его создателя.
В заключение добавим, что отдельные механизмы функциониро-
вания террора были различными: так, ритуал самооговора является
особенностью сталинской системы, а прославление доносительства в
Третьем рейхе не переживает такого мифологического возвышения,

169
как в Советском Союзе, где маленький Павлик Морозов, выдавший,
как гласит легенда, на расправу собственного отца (Миф о «гитлерюн-
гене» Квиксе заметно отличается этим эпизодом от советского аналога,
см. [Голомшток 1994: 356]. По-видимому, донос на собственных роди-
телей не предусматривался кодексом чести Третьего рейха), был при-
числен к пантеону советских мучеников: целая детская организация
«Октябрята» была названа его именем, на детских площадках ему бы-
ли поставлены памятники, а миф о нем лег в основу фильма С. Эйзен-
штейна («Бежин Луг»).
5. Культ фюрера vs. культ личности. Наш последний сравни-
тельный критерий вновь относится к явлению, допускающему, каза-
лось бы, большую степень схождений, которое, однако, в действитель-
ности поднимает на поверхность еще более глубокие различия. Преж-
де всего поражает совпадение девизов Für Führer und Vaterland и За
родину, за Сталина, а также огромная ономастическая продуктивность
с обеих сторон в использовании соответствующих личных имен при
наименовании мест, организаций и институтов (ср.: Adolf-Hitler Kanal,
-Platz; Hitlerjugend, Adolf-Hitler-Schule, -Spende, -Dank с одной сторо-
ны, и Сталино, Сталинск, Сталинград, Сталинабад, Сталинири, Пик
Сталина, Залив Сталина; Сталинская Конституция, Сталинская
премия – с другой). Правда, в этом «почетном» ономастическом сорев-
новании Сталин превосходит своего противника по той причине, что
он а) в силу мультинационального характера советской системы вос-
хваляется на многих языках (ср. приведенные таджикские и грузин-
ские названия городов) (Расширение социалистической государствен-
ной системы после окончания Второй мировой войны породило даль-
нейшие иноязычные образования типа Stalinogród, Sztalinváros); б)
дает свое имя промышленным изделиям (ср. трактор «Сталинец», а
также сплав и мера твердости сталинит); в) прилагательное сталин-
ский, наряду с ленинский, переходит из разряда притяжательных при-
лагательного (в широком смысле) в разряд качественных (ср. сталин-
ская забота) (Обратная сторона этого явления проявляется в иронич-
ном истолковании данного определения в неофициальном дискурсе;
ср. сталинская дача, сталинский курорт = лагерь, заключение и ста-
линские шлепки = расстрел; см. [Мокиенко/Никитина 1998: 583]).
Все это еще, правда, не отличается особой оригинальностью: культ
личности приводит к подобным «отклонениям» также во многих дру-
гих государствах, в настоящее время, например, в Северной Корее,
Туркменистане. Прежде чем обратиться к текстовому оформлению
обоих культов, необходимо указать на их очень разноплановый статус
внутри соответствующих идеологий. Хотя Гитлер и не основал

170
НСДАП, он все же очень быстро стал её неоспоримым лидером и по-
мог ей захватить власть; этой позиции он добился благодаря своей ха-
ризме и риторическому воздействию на массы, что оправдало себя с
момента принятия решения принимать участие в парламентской игре и
в успехе многочисленных предвыборных испытаний. Нацистская
идеология, с самого начала рассчитанная на авторитарную фигуру ли-
дера, стала благодатной почвой для такого развития.
Впрочем, Сталин, с самого начала находясь в тени законного осно-
вателя партии Ленина, не мог претендовать на то, что именно ему уда-
лось привести марксизм в Советском Союзе к победе. Залогом после-
довавшего его взлета являются совсем другие качества по сравнению с
Гитлером: Сталин был всем чем угодно, только не харизматической
фигурой и к тому же боялся масс, как черт ладана; несмотря на это, он
прекрасно сумел использовать в собственных интересах внутренние
расстановки сил. Однако это еще не было обоснованием для создания
собственного культа личности, тем более что партия была в курсе того,
что его способности как теоретика, ритора и предводителя оставляют
желать лучшего, а также помнила его пассивную роль во время Ок-
тябрьской революции и негативную оценку его Лениным. В отличие
от национал-социалистического движения, самой главной помехой
была коллективистская ориентация марксистско-ленинской идеологии,
чинившая препятствия всяческому культу личности. Все эти препятст-
вия Сталин устранил с пути двойной процедурой: постепенное созда-
ние культа Ленина (см.: [Тумаркин 1997; Ennker 1997]) позволило ему,
в соответствии со знаменитым мифом о клятве верности и согласно
девизу «Сталин – это Ленин сегодня» (очередное проявление семанти-
ки преемственности!), сформировать параллельный культ Сталина, чья
законность восходила к культу Ленина. О закреплении этого явления в
иконографии ср. вошедший в традицию сталинского периода извест-
ный фотомонтаж, на котором изображены сидящие на скамейке в пар-
ке Сталин с Лениным в Нижнем Новгороде/Горьком. В двойном фото-
монтаже появился однажды и Гитлер, что оказалось, однако, лишь
эфемерным эпизодом предвыборной борьбы (выборы в рейхстаг
5.3.1933): на одном из плакатов с надписью «Der Marschall und der
Gefreite kämpfen mit uns für Frieden und Gleichberechtigung“ («Маршал
и ефрейтор борются вместе с нами за мир и равноправие») рядом с
П. Гинденбургом в штатском предстает Гитлер в черном кожаном
плаще), и посредством террора 1930-х гг., в особенности московских
показательных процессов, избавиться от всех без исключения облада-
телей коллективной партийной памяти.

171
 На основании изложенного определение И. Кершоу нацистского
режима как «харизматической диктатуры фюрера», а сталинизма как
«бюрократической диктатуры партии» становится более понятным.
Это также объясняет, почему иначе, чем в случае с Гитлером, путь к
культовой фигуре для Сталина был сопряжен с огромными усилиями и
почему он весьма долго тщательно скрывал свои планы.
Культ фюрера в Германии основывался еще и на более удачных
предпосылках в другом смысле: залог его успеха заключался в более
современном маркетинге. На своем пути к институтам парламентской
демократии НСДАП научилась владеть методами предвыборной борь-
бы, что также подразумевало заимствования у современной рекламы;
Беренбек [Behrenbeck 1996] говорит даже о распространении б р е н д а
«Г и т л е р». Это, к примеру, означало возрастающую стереотипиза-
цию портретного стиля: Гитлер, который, впрочем, начал украшать
предвыборные плакаты НСДАП лишь с 1932 г., хотя и занимал герои-
чески «монументализированную позу» предводителя, никогда не изо-
бражался помпезно, а был одет в простую, часто военную форму (или
черная кожаная куртка, или коричневая нацистская униформа). При
этом он всегда принимал одинаково мрачное, («фанатически») реши-
тельное, озлобленное выражение лица. Там, где располагался слоган
типа «Фюрер, мы следуем за тобой!», на заднем плане плаката изо-
бражались массы [там же: 63]. Не стеснялись и заимствований у аван-
гардистов: на плакате, посвященном голосованию по Закону о полно-
мочиях от 19.8.1934, тот же самый фронтальный портрет Гитлера с
обязательной мрачной «миной» воспроизводится целых шестнадцать
раз, каждый раз с простой подписью „ja!“. Это одновременно отражает
установку на желательное однородное поведение избирателей, насиль-
ственно приобщаемых к господствующей идеологии [там же: 64-66]. К
возрастающей унификации внешних картин проявления бренда при-
соединяется «защита бренда»: сюда относится языковая монополиза-
ция понятия фюрер, которая не имела аналога в сталинизме. В сочине-
ниях самого Сталина слово вождь встречается не менее 101 раза в
примерах нейтральных с референциальной и аксиологической точки
зрения. Из них 16 раз оно употребляется применительно к Ленину, а
также другим партийным величинам, среди которых С. М. Будённый,
Я. М. Свердлов и К. Е. Ворошилов; даже среди классовых врагов на-
ходятся единичные вожди; ср. вождь гитлеровской молодежи Баль-
дур фон Ширах). Наименование вождь полагалось не только Сталину,
но и Ленину, иногда оно встречается и у других партийных деятелей; в
этой связи следует указать на отсутствие русского соответствия слову
Gefolgschaft.

172
 Еще более современным представляется комплекс мероприятий по
продвижению товарного знака, а именно производство аксессуаров (не
всегда исходящее от партии) с изображением фюрера (пивная кружка,
диванная подушка и даже голова Гитлера в витринах мясных лавок,
вытопленная из свиного сала или медовые пряники в форме сердца как
предвыборный подарок с девизом „Deutsche Frauen, deutsche Treue,
Adolf Hitler wählt aufs Neue!“ («Немецкая верность, немецкие жены,
Адольфа Гитлера выбирайте снова вы») [Bauer 1988: 157]. Тенденция к
злоупотреблению преследовала и другие символы правящей партии, в
особенности свастику. Геббельс расценивал такие продукты как китч,
хотя и признавал, что те отвечают массовым потребностям. И все же,
принимая во внимание слишком спонтанный энтузиазм населения,
партийной верхушке пришлось прибегнуть к сдерживающим мерам:
(10) Имперским министерством народного образования и про-
паганды разрешаются к продаже следующие товары: новогодние от-
крытки и ёлочные украшения со свастикой, прозрачный портрет
рейхсканцлера с устройством для иллюминации, куклы СА и СС с
учётом качества их выполнения, а также того, что одеты они в достой-
ную униформу СА и СС. В список запрещенных товаров были вклю-
чены прежде всего: ... галстуки с узором-свастикой, подставки для ме-
ню из дерева в форме свастики, свитеры с вышитой свастикой и на-
шивкой ‘Хайль Гитлер!’ [Франкфуртер Цайтунг, 1.-2.12. 1933]
Подобная невербальная сопроводительная деятельность свиде-
тельствует об абсолютно современном понимании PR-а. Это же отно-
сится к популистским усилиям приблизить личность Гитлера к массам,
в частности, через публикацию фотоальбома «Гитлер, каким его никто
не знает» (выполненного придворным фотографом Гитлера
Г. Хоффманом) с фотографиями из частной жизни фюрера, а также его
родителей.
В сравнении с этим вербальный культ фюрера выглядит скорее
традиционно. Также здесь нельзя не отметить элементы кича, ср. сле-
дующую версию мифа о сотворении мира (цит. по [Bauer 1988: 59]):
(11) Он – творец и хранитель нашей великой прекрасной гер-
манской империи, и тем самым – хранитель моего маленького кусочка
земли, моего сада. / Каждый цветок, который здесь цветёт, цветёт в
благодарность ему, каждое яблоко, которое спеет, спеет в благодар-
ность ему. [H.G. Schulzendorf 1939]
Заимствования из языка р е л и г и и далеко не редки, ср. цитату из
Клемперера [Klemperer 1946: 45]: «В тринадцатый час Адольф Гитлер
придет к рабочим». Характер откровения, которые носят гитлеровские
вдохновения, передает следующая выдержка:

173
 (12) С гор с их царственной свободой спускаются пророки, они
страстно отстаивают истину в союзе с Богом. К величественному оди-
ночеству гор все время стремится Фюрер. Разговаривая с самим твор-
ческим духом, овевающим даль и фирн скал, принимает он свои пово-
ротные решения. Он выходит из одиночества гор, как человек неогра-
ниченной власти... [S. Leffler, Christus im Dritten Reich]
Существенным, учитывая нижеследующее, представляется именно
момент уединения фюрера от масс в одиночестве гор.
Теперь обратимся к культу Сталина. Очевидно, что здесь тоже на-
блюдаются тенденции к «брендингу», хотя принимают они сравни-
тельно традиционные черты. В области портретирования, с Гитлером
часто совпадает простая военная форма, которая, правда, позже (осо-
бенно в фазу генералиссимуса) выдержана в белых тонах. Поза пред-
водителя также не чужда Сталину; кроме того, он фигурирует на пла-
катах в роли машиниста локомотива (немыслимая поза для Гитлера!), а
также капитана государственного корабля. Роль проектировщика и
инициатора принадлежит к репертуару обоих: если Гитлер охотно фо-
тографировался перед дорожными стройками и архитектурными моде-
лями, то Сталин, к примеру, изображался перед картой юга России с
отмеченными на ней гигапроектами строительства гидроэлектростан-
ций или прикладывал свою руку к рычагу управления при торжествен-
ном открытии мощной электростанции. Существенную разницу, одна-
ко, представляет выражение лица: в отличие от Гитлера с его неизмен-
ным озлобленным выражением лица, Сталин часто изображается с
расслабленной улыбкой на лице, что дополнительно подчеркивается
таким атрибутом, как трубка. Одиночество гор – также не в духе Ста-
лина. Напротив, он, как единственный в кремлевском кабинете, кто
неустанно бдит о судьбах своей спящей страны, является олицетворе-
нием бдительности [Weiss 1995: 382]. Этот мотив прослеживается и в
советской колыбельной песне («За древней кремлевской стеною / Не
спит он порою ночною, / В труде не щадит свои силы, / чтоб в радости
рос ты, мой милый»).
Потоку мерчандайзинга в Третьем рейхе сталинизм не мог проти-
вопоставить (по понятным соображениям) ничего равноценного. Рав-
ным образом отсутствует популистское ознакомление с частной сфе-
рой жизни Сталина. Несмотря на то, что в вербальной среде оба культа
вновь сближаются, пальму первенства заслуживает, пожалуй, Сталин.
Характерным и для многих других типов текста является насыщен-
ность сталинских песен [Щербинина 1998] мифами: вождь – горный
орел («Как орел среди орлят, / Самый первый депутат»), солнце («За
мостами от заставы / Всходит солнышко во мгле, / Вместе с солнцем

174
встанет рано / Сталин – солнышко в Кремле») (В Третьем рейхе солн-
це как метафора не являлось знаком Гитлера, вместо того оно ассо-
циировалась со свастикой либо с германцами как таковыми (см. при-
мечание 7)), гениальный учитель, отец, но и замена матери («Как учит
отец различать добро, / Так нас заставлял терпеливо Сталин. / Как
мать неустанно растит сыновей, / Растишь ты героев на диво, Ста-
лин»); его имя означает не что иное, как источник жизни («Это имя
хранит нас от горя и бед», «Если от горя нечем дышать, / Произнеси
только слово Сталин – / И к подвигам будешь готов опять»). Гитлер
как «создатель» садовой флоры (пример 11) находит серьёзного со-
перника в «древе жизни» по имени Сталин:
(13) Внедряясь в почву прочными когтями, / Сияя благодатною
листвой, / Нас осеняя мощными ветрами, / Ты – древо жизни, Сталин,
вождь родной...
Верх блаженства составляет нанизывание как можно большего
числа различных ролей:
(14) Живи и славься, Вождь, Отец народов, – / Ты, ставший нам
всех ближе и родней, / Генералиссимус прославленных походов, / Ве-
ликий Сталин – солнце наших дней!
К этой коллекции остается лишь добавить героя из волшебной
сказки и доблестного богатыря из былины, от одного крика которого
враг уже готов выронить оружие из рук (ср. [Weiss 1998: 474]). Таким
образом, вывод о том, что репертуар ролей Сталина оказывается зна-
чительно богаче репертуара Гитлера. В изобразительном искусстве
существовало иное положение. Так, существует не только монтаж,
выполненный Г. Гореловым в 1940 г., на котором Сталин предстает
верхом на коне в стиле старорусских былинных героев В. Васнецова
1898 г.; есть также портрет Гитлера (работы Х. Ланцигера 1938 г.) в
рыцарских доспехах верхом на лошади [Голомшток 1994: 209]. Кроме
того, разумеется, наш обзор не будет полным, если не принимать во
внимание представление персонажей Гитлера и Сталина в фильмах.
Весь этот репертуар имеет древние источники, уходящие корнями,
прежде всего, к эпике кавказских народов [Vajskopf 2000]. Точно так
же спектр панегирических текстов на службе культу личности Стали-
на, несомненно, обширнее, чем то, что было в распоряжении Гитлера
(ср. ссылки на большие архаизирующие формы советского фольклора
в главе 3). В первую очередь отношение подчиненных к вождю про-
никнуто большей степенью эмоциональности: атрибутам, имеющим
решающее значение, – близкий, родной, любимый – свойственна еще и
градация («Он живет в нашем сердце навек,/ Самый мудрый и самый
любимый, / Самый близкий для нас человек!»; см. также ближе и род-

175
ней в примере 14); такая близость к народу являет резкий контраст
Гитлеру, решившему уединиться от общей массы в горах!
Тем самым мы приближаемся к рассмотрению, на мой взгляд, ре-
шающего отличия культа фюрера от культа личности: культ Сталина
не мог (по меньшей мере вербально) обойтись без к о л л е к т и в и -
с т с к о г о принципа, в то время как культ фюрера свидетельствует о
претензии на исключительную э л и т а р н о с т ь; массы были для него
не только на практике, как у Сталина, но и expressis verbis лишь ма-
неврируемой массой, безнадежно подчиненной духовно, массой, кото-
рую он открыто презирал (цитаты в (а) из: [Winckler 1970: 33 и сл.];
цитаты (б) – (е) из: [Schmitz-Berning 2000: 478]:
(15а) Ведь все мы знаем, что задачу руководящего государственно-
го деятеля в наши времена видят не столько в том, чтобы он обладал
творческой мыслью и творческим планом, сколько в том, чтобы он
умел популяризовать свои идеи перед стадом баранов и дураков и
затем выклянчить у них их милостивое согласие на проведение его
планов.
Ну, а что делать государственному деятелю, которому не удалось
даже какой угодно лестью завоевать благоволение этой толпы?
Да разве вообще любое гениальное действие в нашем мире не яв-
ляется наглядным протестом гения против косности массы?
Или неужели в самом деле найдутся такие, кто поверит, что в этом
мире прогресс обязан не интеллекту отдельных индивидуумов, а мозгу
большинства? [Моя борьба: 68-69]
(15б) Английская пропаганда прекрасно поняла примитивность
чувствований широкой массы. Блестящим свидетельством этого слу-
жит английская пропаганда по поводу "немецких ужасов". [Моя борь-
ба: 153]
(15в) Восприимчивость массы очень ограничена, круг ее понима-
ния узок, зато забывчивость очень велика [Моя борьба: 150]
(15г) Всякая пропаганда должна быть доступной для массы; ее
уровень должен исходить из меры понимания, свойственной самым
отсталым индивидуумам из числа тех, на кого она хочет воздейство-
вать. Чем к большему количеству людей обращается пропаганда, тем
элементарнее должен быть ее идейный уровень. [Моя борьба: 150]
(15д) C совсем другими чувствами наблюдал я теперь массовую
демонстрацию венских рабочих, происходившую по какому-то поводу
в эти дни. В течение двух часов я стоял и наблюдал, затаив дыхание,
этого бесконечных размеров человеческого червя, который в течение
двух часов ползал перед моими глазами. [Моя борьба: 38]

176
 Из этих цитат очевидно, почему Гитлер вряд ли придавал большое
значение тем же эпитетам, что и Сталин: кто же хотел быть «самым
близким» стаду баранов да еще червем?
Возвращаясь к началу второй главы, необходимо отметить, что из-
вестное нам из анализа советской системы референциально-
аксиологическое отнесение квантора общности к разряду «своих», а
квантора существования к противнику, или разряду «чужих», – чему
противоречат словообразования вроде «всеиуда», – не может функ-
ционировать в нацистской пропаганде уже потому, что гениальный
индивидуум аксиологически превосходит косную, тупую массу. Обо-
собление может равным образом представлять в этой системе ценно-
стей позитивное, данное природой или Богом начало, а не просто яв-
ляться маркером врага. С другой стороны, коллективизм требуется
только там, где «многие» могут последовать за «одним»; последний не
думает о том, чтобы слиться с массами, даже если девиз звучит так:
„Ein Volk, ein Reich, ein Führer“.
Расхождение между двумя языками пропаганды наблюдается в их
центральной области. Сталин, вероятно, и разделял представление о
«стадах баранов», но открыто это выражать он бы не осмелился. Вме-
сто того, преемственность центральной рамки внутри «новояза», т. е.
поддержание аксиологической оппозиции «квантора общности / кван-
тора существования» на протяжении всего сталинского периода со-
храняется: культ гениального индивидуума не мог даже в языковом
плане вступать в конфликт со старым коллективистским идеалом.
Пропагандистский приём заключался, соответственно, в следующем:
включив средствами языка культ личности в существующую систему
ценностей и даже подчинив его ей, создать тем самым иллюзию мак-
симальной преемственности системы (Ср. слова А. Буллока: «Приме-
нительно к Гитлеру, идеология заключалась в том, что фюрер опреде-
лял как таковую; в случае Сталина она сводилась к тому, как, по мне-
нию Генерального Секретаря, её определяли Маркс и Энгельс»).
Подводя итоги последней главы, можно, таким образом, констати-
ровать парадокс. С одной стороны, культ фюрера в Третьем рейхе
представляет собой законченное целое, тогда как сталинский культ
личности, при всех беспредельных (а для постороннего наблюдателя
смехотворных) проявлениях мании величия, не может обойтись без
такой «шапки-невидимки», как коллективизм. С другой стороны, со-
храняется сущность центральной аксиологической оппозиции совет-
ской пропаганды, в то время как в пропаганде национал-социализма
она задействована двояко, что отражается в противоречивых явлениях:
с одной стороны, одну и ту же массу, в соответствии с семантикой

177
единства и согласно лозунгу «Общее благо впереди личного», вербуют
в «позитивных» целях, с другой стороны, она же противопоставлена
гениальному индивидууму как объект, по сути заслуживающий пре-
зрения. Тем не менее, в результате наблюдается – по избранным в этой
работе сравнительным критериям – гораздо больше расхождений двух
языков пропаганды, чем сходств.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бабурина, Н.И. 1993 (автор-составитель) Россия. 20 век (История
страны в плакате), Москва.
Вайскопф, М. 2000 Писатель Сталин, Москва.
Вайсс, Д. 2000 Новояз как историческое явление. В: Х. Гюнтер /
E. Добренко (ред.), Соцреалистический канон, Санкт-Петербург.
Винокур, Г. 1925 Культура языка, Москва.
Голомшток, И. 1994 Тоталитарное искусство, Москва.
Горяева, Т.М (отв. ред.) История советской цензуры. Документы
и комментарии, Москва.
Добренко, Е. 2000 Между историей и прошлым: писатель Сталин и
литературные истоки советского исторического дискурса. В: Х. Гюн-
тер/ Е. Добренко (отв. ред.), Соцреалистический канон, Санкт-
Петербург.
Душенко, К. 1996 Русские политические цитаты от Ленина до
Ельцина. Что, кем и когда было сказано, Москва.
Елистратов, В.С. 1999 Словарь крылатых слов (русский кинемато-
граф), Москва.
Земцов, И. 1985 Советский политический язык, London.
Купина, Н.А. 1995 Тоталитарный язык: Словарь и речевые реак-
ции, Екатеринбург/Пермь.
Мокиенко, В. М., Никитина Т. Г. 1998 Толковый словарь языка
Совдепии, Санкт-Петербург.
Апресян Ю.Д. и др. (отв. ред.), 2000 Новый объяснительный сло-
варь синонимов современного русского языка. Второй выпуск, Москва.
Ржевский, Л. 1951 Язык и тоталитаризм, München.
Селищев, А.М. 1928 Язык революционной эпохи. Из наблюдений
над русским языком последних лет (1917-1926), Москва.
Тумаркин, Н. 1997 Ленин жив! Культ Ленина в Советской России,
Санкт-Петербург.
Фесенко, А и Т. 1955 Русский язык при советах, New York.
Чудинов, А.П. 2002 Россия в метафорическом зеркале IV. В: Рус-
ская речь 1.
Щербинина, Н.Г. 1998 «Герой» воспетый. Политологический ана-
лиз песен о Сталине. В: Полис 6.

178
 Юровский, В. 2000 Структура и стиль советского политического
некролога после 1945 года. В: D. Weiss (ed.), Der Tod in der Propaganda
(Sowjetunion und Volksrepublik Polen), Bern/Frankfurt.
Bauer, G. 1988 Sprache und Sprachlosigkeit im „Dritten Reich“, Köln.
Behrenbeck, S. 1996 „Der Führer“. Die Einführung eines politischen
Markenartikels. In: G. Diesener/ R. Gries (eds.), Propaganda in Deutsch-
land. Zur Geschichte der politischen Massenbeeinflussung im 20.
Jahrhundert, Darmstadt.
Bering, D. 1982 Die Intellektuellen. Geschichte eines Schimpfwortes,
Frankfurt/Berlin/Wien.
Bonnell, V.E. 1997 Iconography of Power. Soviet Political Posters un-
der Lenin and Stalin, Berkeley/Los Angeles.
Bullock, A. 1998 Hitler and Stalin. Parallel lives, London.
Courtois, S. / Werth, N. / Panné, J.-L. e.a. 1998 Das Schwarzbuch des
Kommunismus. Unterdrückung, Verbrechen und Terror, München/Zürich.
Diesener, G./Gries, R. (eds.) 1996 Propaganda in Deutschland. Zur
Geschichte der politischen Massenbeeinflussung im 20. Jahrhundert, Darm-
stadt.
Ehlich, K. (ed.) 1995 Sprache im Faschismus, Frankfurt am Main.
Emmerich, W./ Wege, C. (eds.) 1995 Der Technikdiskurs in der Hitler-
Stalin-Ära, Stuttgart/Weimar.
Ennker, B. 1997 Die Anfänge des Lenin-Kults in der Sowjetunion,
Köln/Weimar/Wien.
Finková, D./ Petrová, S.1986 The militant poster 1936-1985, Prague.
Grimm, G. 2002 „Mein Kampf“ und „Meine Taten“. Hitlers
„Rechenschaftsbericht“ und die „Res gestae“ des Kaisers Augustus. In:
Antike Welt. Zeitschrift für Archäologie und Kulturgeschichte 33/2002.
Guldin, R. 2002 Körpermetaphern. Zum Verhältnis von Medizin und
Politik, Frankfurt/Bern.
Günther, H. 1993 Der sozialisitsche Übermensch. Maksim Gor’kij und
der sowjetische Heldenmythos, Stuttgart/Weimar.
Hartmann, A./ Eggeling, W. 1995 Das zweitrangige Deutschland –
Folgen des sowjetischen Technik-und Wissenschaftsmonopols für die SBZ
und die frühe DDR. In: W. Emmerich/C. Wege (eds.), Der Technikdiskurs
in der Hitler-Stalin-Ära, Stuttgart/Weimar.
Heid, L. Was der Jude glaubt, ist einerlei…“. Der Rassenantisemitismus
in Deutschland. In: Jüdisches Museum der Stadt Wien (ed.), Die Macht der
Bilder. Antisemitische Vorurteile und Mythen. Wien: Picus Verlag.
Herf, J. 1995 Der nationalsozialistische Technikdiskurs. Die deutschen
Eigenheiten des reaktionären Modernismus. In: W.Emmerich/C. Wege
(eds.), Der Technikdiskurs in der Hitler-Stalin-Ära, Stuttgart/Weimar.

179
 Heyen, F.-J. (ed.) 1983 Parole der Woche. Eine Wandzeitung im
Dritten Reich 1936-1943, München.
Jurovskij, V. 2001 Ein Vergleich des sowjetischen Heldenkults der
dreiβiger und sechziger Jahre. In: Forum für osteuropäische Ideen-und
Zeitgeschichte 5/1 2001.
Kämpfer, F. 1985 „Der rote Keil“. Das politische Plakat, Theorie und
Geschichte, Berlin.
Kittler, F. 1995 Auto Bahnen. In: W. Emmerich/C. Wege (eds.), Der
Technikdiskurs in der Hitler-Stalin-Ära, Stuttgart/Weimar.
Klemperer, V. 1946/1982 LTI. Lingua Tertii Imperii. Die Sprache des
Dritten Reichs. Notizbuch eines Philologen, Frankfurt am Main.
Kummer, R. 2000 Ljubi Rodinu bol’še žizni – Ja bol’še ne mogu: Der
plakatpropagandistische Todesdiskurs im Spannungsfeld der Gut-Böse-
Dichotomie. In: D. Weiss (ed.), Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion
und Volksrepublik Polen), Bern/Frankfurt.
Kunze, K. 1998 dtv-Atlas Namenskunde. Vor- und Familiennamen im
deutschen Sprachgebiet, München.
Maas, U.1984 „Als der Geist der Gemeinschaft eine Sprache fand“.
Sprache im Nationalsozialismus. Versuch einer historischen
Argumentationsanalyse, Opladen.
Maas, U. 1995 Sprache im Nationalsozialismus. Analyse einer Rede
eines Studentenfunktionärs. In: K. Ehlich (ed.), Sprache im Faschismus,
Frankfurt am Main.
Medwedjew, Sh. A. 1974 Der Fall Lysenko. Eine Wissenschaft
kapituliert, München.
Müller, D. 1998 Der Topos des Neuen Menschen in der russischen und
sowjetrussischen Geistesgeschichte, Bern.
Münkler, H. 1994 Politische Bilder, Politik der Metaphern, Frankfurt
am Main.
Münkler, H./ Storch, W. 1988 Siegfrieden. Politik mit einem deutschen
Mythos, Berlin.
Neumayr, A. 1995 Diktatoren im Spiegel der Medizin. Napoleon  Hit-
ler  Stalin, Wien.
Schmitz-Berning, C. 2000 Vokabular des Nationalsozialismus. Berlin.
Schmiechen-Ackermann, D. 2002 Diktaturen im Vergleich, Darmstadt.
Schütz, E. 1995 Faszination der blaßgrauen Bänder. Zur „organischen“
Technik der Reichsautobahn. In: W. Emmerich/C. Wege (eds.), Der
Technikdiskurs in der Hitler-Stalin-Ära, Stuttgart/Weimar.
Sériot, P. 1985 Analyse du discours politique soviétique, Paris.
Steinke, K. (ed.) 1995 Die Sprache der Diktaturen und Diktatoren,
Heidelberg.

180
 Volmert, J. 1995 Politische Rhetorik des Nationalsozialismus. In: K.
Ehlich (ed.), Sprache im Faschismus, Frankfurt am Main.
Weiss, D.1986 Was ist neu am Newspeak? Reflexionen zur Sprache der
Politik in der Sowjetunion. In: R. Rathmayr (ed.), Slavistische Linguistik
1985, München.
Weiss, D. 1995 Prolegomena zur Geschichte der verbalen Propaganda
in der Sowjetunion. In: D. Weiss (ed.), Slavistische Linguistik 1994.
Referate des 20. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens, München.
Weiss, D. 1998 Die Entstalinisierung des propagandistischen Diskurses
(am Beispiel der Sowjetunion und Polens). In: Locher, J.P. (ed.), Schweizer.
Beiträge zum XII. Internationalen Slavisten-Kongress 1998 in Krakau,
Frankfurt/Bern.
Weiss, D. 1999a Der alte Mann und die neue Welt. Chruščevs Umgang
mit „alt“ und „neu“. In: W. Girke/A. Guski e.a. (eds.), Vertogradь
mnogocvĕtnyi. Festschrift für H. Jachnow, München.
Weiss, D. 1999b Mißbrauchte Folklore? Zur propagandistischen
Einordnung des „sovetskij fol’klor“. In: R. Rathmayr/W. Weitlaner (eds.),
Slavistische Linguistik 1998. Referate des XXIV. Konstanzer Slavistischen
Arbeitstreffens Wien, 15.-18.9.1998, München.
Weiss, D. (ed.) 2000 Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und
Volksrepublik Polen), Bern/Frankfurt.
Weiss, D. 2000a Die Verwesung vor dem Tode. N.S. Chruščevs
Umgang mit Fäulnis-, Aas- und Müllmetaphern. In: D. Weiss (ed.), Der Tod
in der Propaganda (Sowjetunion und Volksrepublik Polen), Bern/Frankfurt.
Weiss, D. 2000b Alle vs. einer. Zur Scheidung von good guys und bad
guys in der sowjetischen Propagandasprache. In: W. Breu (ed.), Slavistische
Linguistik 1999. Referate des XXV. Konstanzer Slavistischen
Arbeitstreffens, Konstanz, München.
Weiss, D. 2002 Personalstile im Sowjetsystem? Stalin und Chruščev im
Vergleich. In: N. Boškovska/P. Collmer/S. Gilly u.a., Wege der
Kommunikation in der Geschichte Osteuropas. Festschrift für C. Goehrke,
Bern/Frankfurt, 223-252.
Weiss, D. 2003 Uniting the Communist system: the making of Polish
“newspeak” and its relation to the Russian original. St.Ureland (ed.), Studies
in Eurolinguistics. Vol. 1: Convergence and Divergence of European Lan-
guages, Berlin.
Winckler, L. 1970 Studie zur gesellschaftlichen Funktion faschistischer
Sprache, Frankfurt am Main.
Wirrer, J. 1995 Dialekt und Standardsprache im Nationalsozialismus –
am Beispiel des Niederdeutschen. In: K. Ehlich (ed.), Sprache im
Faschismus, Frankfurt am Main.

181
 Wodak, R. (ed.) 1989 Language, Power and Ideology. Studies in Politi-
cal Discourse, Amsterdam (Phildelphia).
Wodak, R. / Kirsch, F.P. (eds.) 1995 Totalitäre Sprache – Langue de
bois – Language of Dictatorship, Wien.
© Вайс Даниэль, 2007
© Бернольд Анна (перевод), 2007

2.2. Советологи о политической коммуникации в годы холодной

войны (1946 – 1964 гг.)

В настоящем разделе представлены две статьи, подготовленные

американскими советологами в разгар холодной войны. Это статьи не
столько лучшие, сколько типичные для соответствующего этапа раз-
вития советологии. На этих публикациях легко обнаружить знаки ис-
кренней враждебности к Советскому Союзу. Вместе с тем легко заме-
тить, что авторы хорошо знакомы с реальным положением дел в нашей
стране, оперируют значительным фактическим материалом, хотя их
общие выводы не отличаются значительной новизной или оригиналь-
ностью. Обе эти статьи переведены на русский язык и публикуются в
данном сборнике прежде всего потому, что это поможет современным
читателям лучше понять характер взаимоотношений двух ведущих
мировых держав в середине прошлого века и тот этап, на котором на-
ходилась в те годы советология. Представляется, что именно о такой
советологии Президент России сказал, что ее нужно «упразднить»,
поскольку она была чрезмерно политизирована и служила «инстру-
ментом, чтобы нанести друг другу как можно больше ударов, уколов и
всяческого вреда» (официальный сайт Президента России
www.kremlin.ru).
Отметим, что авторы предлагаемых публикаций широко известны
в США и считались ведущими специалистами по Советскому Союзу.
Профессор Фредерик Баргхорн после Второй мировой войны работал
пресс-атташе в американском посольстве в Москве, а поэтому хорошо
знал советскую реальность и взаимоотношения между Соединенными
Штатами и Россией. С 1949 по 1951 гг. он возглавлял федеральный
исследовательский проект по интервьюированию иммигрантов из
СССР (так называемый «Гарвардский проект»), а в нач. 60-х гг. не-
сколько раз приезжал в СССР, собирал в архивах материалы для книги
«Советская иностранная пропаганда». В 1963 г. Ф. Баргхорн был аре-
стован КГБ и освобожден по личной апелляции президента

182
Дж. Кеннеди. Именно с тех пор Госдепартамент США запретил мно-
гим специалистам-советологам ездить в СССР.
С 1947 г. Ф. Баргхорн преподавал советологию в знаменитом
Йельском университете, работал в Чикагском и Колумбийском уни-
верситетах, а данная статья по своим жанровым особенностям во мно-
гом напоминает, с одной стороны, университетскую лекцию для пер-
вокурсников, а с другой – статью в популярной газете. Это
исследование было опубликовано в 1954 году в журнале «The AN-
NALS of the American Academy of Political and Social Science»
[Barghoorn 1954]. Удивляет не тот факт, что Ф. Баргхорн видит множе-
ство недостатков в советской пропаганде и советском обществе, а то,
что автор вообще не нашел в нашей стране чего-либо поучительного.
В его представлении все коммунисты – это сознательные обманщики.
Профессор Эрнест Дж. Симмонс в середине прошлого века рабо-
тал в Корнеллском, Гарвардском и Колумбийском университетах. Он
считается инициатором изучения советской и русской литературы в
США, является автором многих работ о русских и советских писате-
лях. Особое внимание Э. Симмонс уделял влиянию идеологии на ли-
тературу. Профессор Э. Симмонс тоже бывал в СССР, но в отличие от
Ф. Баргхорна показания он давал уже в США, в Комиссии по рассле-
дованию антиамериканской деятельности, которая подозревала многих
советологов, побывавших в СССР с научными командировками, в
симпатиях к коммунистическому режиму.
Представленная в настоящем издании статья была впервые опуб-
ликована в сборнике, посвященном исследованию советского общест-
ва [Simmons 1961]. Публикации Э. Симмонса носят вполне академиче-
ский характер, исследователь, несомненно, хорошо знаком с литера-
турными текстами, о которых он пишет, и с биографиями ведущих
советских писателей. Однако американский профессор не в полной
мере представляет советские реальности, а предложенная им схема
развития советской литературы чрезмерна прямолинейна. При всем
этом он заслуженно считался лучшим в США специалистом по совет-
ской литературе
Обе представляемые статьи вполне типичны для советологии се-
редины прошлого века и знакомство с ними поможет лучше понять
историю развития американской науки о политическом дискурсе Со-
ветского Союза.
Третья из представленных в настоящем разделе публикаций принаж-
дежит перу Андрея и Татьяны Фесенко – эмигрантов из Советского
Союза…. Это фрагменты из достаточно обширной книги (192 страни-
цы), опубликованной на русском языке в Нью-Йорке в 1955 году. Ав-

183
торы считают, что основная тенденция преобразований русского языка
в Советском Союзе – это его полнейшая деградация и умудряются на-
ходить признаки этой деградации едва ли не в любом языковом факте.
С эти тезисом трудно согласиться, но аргументация авторов в целом
ряде случаев воспринимается как небезынтересная.

Баргхорн Ф. К.
Коннектикут, США
Перевод: И.С.Поляковой
СОВЕТСКИЙ ОБРАЗ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ:
ПРЕДНАМЕРЕННОЕ ИСКАЖЕНИЕ

Эта статья посвящена официально одобренному Кремлем и Крем-

лем же созданному советскому образу Соединенных Штатов. Так как я
не верю в то, что советская пропаганда является непобедимой, а совет-
ская мораль – неуязвимой, я хочу, прежде всего, сказать несколько
слов об отношении к США обычного советского человека. Можно
предположить, что тоталитарное государство боится своих подданных
– наличие секретной полицейской машины является достаточным ос-
нованием для такого предположения. Оно боится своих подданных,
потому что правит страной в большой степени с помощью террора и
обмана, а такие методы вызывают недовольство. Я уверен, что в луч-
шем случае часть недовольства внутри Советского Союза происходит
благодаря тому, что Америка выступает как главный источник и сим-
вол сопротивления кремлевской власти. Вдобавок, существует стойкая
традиция дружбы с Америкой среди украинцев, грузин, русских и дру-
гих народов, живущих под властью кремлевского режима. Одним из
самых важных направлений советской политики начиная с 1945 года
было стремление уничтожить эту традицию. Насколько я могу судить,
эти усилия разжечь ненависть не были столь успешны, как мог бы
ожидать человек, верящий в абсолютную способность тоталитарного
режима формировать общественное мнение. Однако время, несомнен-
но, будет на стороне Кремля, если не появятся другие силы как внутри
советского общества, так и вне его. Чтобы сделать эти силы макси-
мально эффективными, мы должны знать, что Кремль говорит своим
подданным. Даже краткое изучение советской пропаганды требует
разработки теоретической базы, на основании которой должны пони-

184
маться все заявления, символы и темы1. Среди элементов, из которых
складывается советская пропаганда, необходимо выделить, прежде
всего, идеологию, холодный расчет и циничную демагогию. В Совет-
ском Союзе марксистко-ленинская доктрина в значительной степени
превратилась из утопии в идеологию в том смысле этих терминов, как
их использует Карл Мангейм в своей классической работе «Идеология
и утопия». Однако, по моему мнению, сказанное относится в большей
степени к внутренней, чем к внешней политике Кремля. Советы выра-
ботали общественную систему, которую можно охарактеризовать с
помощью термина «государственно-монополистический капитализм».
Новая элита использует марксизм-ленинизм как средство оправдания
своей власти. Сложности в сохранении цельности советской доктрины,
возникающие в результате несовпадения положений марксистского
учения с реальной жизнью весьма значительны. Тем не менее, воз-
можно, что они не так велики во внешней политике, как во внутрен-
ней. Вполне очевидно, что советская элита заинтересована в том, что-
бы убедить самих себя и заставить верить своих подданных, что в
СССР существует «социализм».
Еще больше они заинтересованы в том, чтобы закрепить мнение о
«капиталистическом» мире как о недоброжелательной, агрессивной и
одновременно нестабильной и разрушительной силе – такой, какой ее
видели или представляли себе Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Со-
мнения, порожденные реальной жизнью в стране, компенсируются,
вуалируются или погашаются привилегиями, пропагандой и полицей-
скими методами. Этот политический арсенал в совокупности с очень
важным и сложным механизмом, общеизвестным как «железный зана-
вес», используется для предотвращения иностранного влияния, на-
правленного на подрыв единства между реальностью, обозначенной в
доктрине, и реальностью, провозглашенной кремлевской пропагандой.
Требуется немало холодного расчета для осуществления упомяну-
того выше процесса. Маркс призывал своих учеников изменить мир.
Советские правители стремятся реорганизовать его в соответствии с
советской моделью. Но они должны принимать во внимание силы,

1
Литература по советской идеологии и пропаганде, которая еще недавно была не-
многочисленной, сегодня стала настолько объемна, что невозможно составить достаточ-
но представительный список для данной работы. Однако среди авторов, внесших значи-
тельный вклад в разработку этой темы, следует упомянуть хотя бы следующих: Раймонд
А. Бауэр, Вальдемар Гуриан, Алекс Инкелес, Джордж Кеннан, Натан Лейтес, Джордж
А. Морган, Баррингтон Мор младший, Итиел дэ Сола Пул и Сергиус Якобсон. Ряд крат-
ких, но весьма полезных статей о различных аспектах советской пропаганды содержатся
в сборнике, недавно изданном издательством «The Johns Hopkins University Press» под
названием «The threat of Soviet Imperialism» (Baltimore, 1954).

185
противостоящие реорганизации, а также людей, не желающих «пере-
воспитываться» в соответствии с моделью «нового советского челове-
ка». Вся история большевизма демонстрирует необыкновенную лов-
кость, хладнокровие и настойчивость в осуществлении расчетов вла-
сти на «изменение мира» и одновременно на выживание и рост во
враждебном окружении. Как отмечает Г. Морган, «Ленин и его после-
дователи были не романтичными а, скорее, прагматичными фанатика-
ми»2.
Мы кратко остановились на «идеологических» и «рациональных»
факторах, лежащих в основе советского поведения, включая поведение
в области пропаганды. «Демагогический» или «манипулирующий»
элемент в советской пропаганде приобретает необычайно своеобраз-
ные формы. В советской пропаганде необычайно высока роль обмана
или, как его называют некоторые авторы, «преднамеренной дезинфор-
мации». В работах Ленина содержится немало призывов к большеви-
кам «использовать» временных союзников, которые подлежат устра-
нению или, при необходимости, уничтожению после того, как они
сыграют свою роль. Социальные классы и национальные движения,
включающие десятки тысяч и даже миллионов человек, были исполь-
зованы таким образом, а затем ассимилированы, подавлены или даже
«ликвидированы» в соответствии с ленинским лозунгом. Однако
большевистский вариант пропагандистской демагогии не является об-
маном в обычном понимании смысла этого слова. Такая политика ста-
новится особенно опасной, так как доктрина и практическая деятель-
ность большевизма оправдывают и превозносят наиболее утонченные
формы искажения и обмана как высокоморальные поступки. Цели оп-
равдывают средства. Недостойные средства могут рассматриваться в
качестве инструмента для решения «временной» ситуации. Можно
заметить, что в рамках данной доктрины эти недостойные средства
являются «саморазрушительными», так как они ассоциируются с об-
ществом и типом общественных институтов, которые неизбежно обре-
чены на исчезновение.

ПРЕИМУЩЕСТВА И МАСТЕРСТВО
СОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЫ
Эти элементы, вероятно, не являются исключительно большеви-
стскими. Уникальными являются их особые формы, комбинации, со-
отношения и объемы. Очень важно понять, что монополия на исполь-
зование технологий медийной пропаганды в советской системе при-

2
The threat of Soviet Imperialism, p. 28.

186
надлежит немногочисленной группе людей. Тип организации, которым
они располагают, предоставляет им огромные преимущества. В очень
высокой степени он дает им мировую инициативу в политике и пропа-
ганде. Внутри страны они могут проводить политику максимальной
интеграции, в то время как их внешняя политика может быть направ-
лена на абсолютную дезинтеграцию. Конечно, это монопольное поло-
жение, вытекающее из политической и экономической монополии со-
ветской элиты, имеет ряд соответствующих недостатков. Кремль, даже
в большей степени, чем верхние эшелоны элиты вообще, вынужден
бороться за то, чтобы предотвратить отделение и изоляцию от реаль-
ности. До сих пор Кремлю удавалось решить эту проблему с удиви-
тельным успехом. Он выработал политическую, экономическую, воен-
ную и психологическую политику, которая сочетает исключительную
стабильность целей с высокой гибкостью методов. Методы, с помо-
щью которых был достигнут такой результат, известны недостаточно
хорошо и не могут быть описаны и проанализированы в данной статье,
но одной составляющей этих методов является, безусловно, повышен-
ное внимание советских правителей к проблемам информации и раз-
ведки.

ЛОЗУНГ ДЛЯ КАЖДОГО ПЕРИОДА

Твердо придерживаясь главной цели – поддержания и расширения
зоны прямого административного советского управления и усиления
щупальцев, которые протянулись в несоветские страны, Кремль при-
нимает «генеральную линию» для каждого исторического периода, и, в
определенной степени, для каждой политической ситуации и для каж-
дого географического и культурного региона. Баланс конфликтующих
интересов достигается на основе обширной информации и с помощью
«коллегиального» или «коллективного» метода принятия решений на
самом верху. Мы знаем об этом процессе гораздо меньше, чем нам
хотелось бы знать, но удивительно, что для каждой исторической си-
туации существуют свои темы и даже лозунги. Конечно, они подвер-
гаются изменениям без предупреждения.
Во время второй мировой войны значительная часть советской
политики сводилась к часто повторяемому лозунгу «все для фронта».
По окончании войны два других лозунга приобрели особое значение.
Одним из них был лозунг «морального и политического поражения
фашизма», который служил оправданием политики приведения «демо-
кратических» сил к управлению везде, где действовала советская во-
енная и полицейская власть. С этим было также тесно связано обеспо-
коившее проницательных иностранных обозревателей в Москве в 1944

187
и 1945 годах требование усиления «военно-экономической мощи Со-
ветского Союза». Эти лозунги отражали понимание Кремлем того, что
период равнения международных сил на «англо-советско-
американскую коалицию» подходил к концу. Я уже писал об этом пе-
риоде и о ранних стадиях холодной войны в других работах, и поэтому
не буду даже пытаться кратко охарактеризовать их в этой статье3.
«Доктрина Трумэна», план Маршалла и нервное напряжение, свя-
занное с блокадой Берлина и корейской войной – все эти события при-
надлежали следующему периоду, описанному покойным Андреем
Ждановым в его речи в честь основания Коминформа как борьба «двух
лагерей». Конечно, наиболее важным событием этого периода была
первая попытка мирового коммунизма распространить свое влияние с
помощью военной силы в прямом столкновении с Соединенными
Штатами. Я твердо убежден в том, что корейская война была крупной
ошибкой Кремля. Основным последствием этой ошибки в исключи-
тельно сложной системе отношений был не столько вызов сопротив-
ления со стороны Америки, сколько два других фактора: угроза и впе-
чатляющая экономическая и военная мобилизация Соединенных Шта-
тов и, что еще важнее, общее чувство тревоги и решимости Запада со-
противляться советской коммунистической агрессии. Здесь, конечно,
не место для того, чтобы попытаться ответить на вопрос, почему ком-
мунисты сделали этот конкретный шаг. Этому, вероятно, в большой
мере способствовала победа коммунизма в Китае. Очевидная неспо-
собность Запада справиться с этим бедствием, возможно, вызвала чув-
ство самонадеянности. В то же время, растущий оптимизм по поводу
перспектив развития всего «колониального» мира, который возрастал
начиная с 1945 года, также внес свой вклад. Однако поражение при
Дьенбьенфу и неспособность западных держав эффективно противо-
стоять тактике Китая и Советского Союза в Индокитае и на Женев-
ском совещании министров иностранных дел создают угрозу того, что
коммунистам удастся вернуть, возможно, даже с избытком все то, что
они потеряли в Корее.

КОРЕЙСКАЯ ВОЙНА
Порожденная корейской войной атмосфера вызвала сильную
обеспокоенность и напряжение в Советском Союзе. В отношении со-

3
Barghoorn F. The Soviet Image of the United States. – New York, 1950. По вопросу
использования соответствующей «линии» для данной исторической ситуации см.: КПСС
в резолюциях. – М., 1953, т. 1, с. 517. Хотя в этом источнике речь идет о начале Новой
экономической политики (НЭПа) 1921 года, он выражает основное правило советского
поведения, которое действует и сегодня.

188
ветской пропаганды можно с полной уверенностью утверждать, что
иррациональные воззвания, предназначенные для обеспечения массо-
вой поддержки внутри страны, используются особенно широко, когда
режим обеспокоен возможностью международного конфликта. Вряд
ли Кремль когда-либо полностью, или хотя бы частично «чувствует»
те сантименты, которые он пытается вызвать у русского и других на-
родов во время кризиса. Тем не менее, он очень убедительно манипу-
лирует символами патриотизма и защиты отечества от иноземных уг-
роз. Первая широкомасштабная попытка использования символов рус-
ского национализма была сделана большевиками во время войны с
Польшей в 1920 году, когда советское правительство сделало извест-
ного царского генерала Брусилова председателем специальной воен-
ной конференции4. Обычно скрытые, элементы русского патриотизма,
которыми режим мог бы манипулировать, были максимально исполь-
зованы во время Второй мировой войны.
Во время корейской войны, особенно в речи ветерана-
пропагандиста П. Н. Поспелова, посвященной ленинскому дню 21 ян-
варя 1951 года, Соединенные Штаты и американский народ были
гневно осуждены как извечные враги русского народа. Тон речи По-
спелова и большинства советской пропаганды этого периода свиде-
тельствовали о том, что Кремль планировал расширение корейского
конфликта. Эта речь была полна положительных патриотических сим-
волов, таких как «Россия», и отрицательных символов типа «кровосо-
сы», «звери», «людоеды», отражающих зоологическую ненависть к
Соединенным Штатам. К этому периоду относится также создание
советскими и китайскими коммунистами бактериологических артил-
лерийских зарядов. Пропаганда корейской войны была призвана мак-
симально мобилизовать население Советского Союза, Китая и союз-
ных государств на возможность любых последствий этой войны. Как и
вся советская пропаганда, она имела превентивный и предвосхищаю-
щий характер. Ее минимальной целью было усиление образа амери-
канского «варварства». Во-вторых, она была предназначена для того,
чтобы предотвратить использование американцами авиации, атомного
и бактериологического оружия против Китая. И, наконец, она оправ-
дала бы использование Китаем или Советским Союзом супервооруже-
ний.
ПЕРЕГОВОРЫ О ПЕРЕМИРИИ
Возможно, что начало переговоров о перемирии в Корее обозначи-
ло начало новой фазы в советской политике. Заявления на XIX съезде

4
Fedotoff D. White. The Growth of Red Army. – Princeton, 1944, p. 210-211.

189
партии, в особенности статья Сталина «Экономические проблемы со-
циализма в СССР» и его прощальное обращение к иностранным комму-
нистам подтвердили и определили новую тактику. Сталин выразил уве-
ренность в том, что «противоречия» между капиталистическими держа-
вами, скорее всего, приведут к войне внутри капиталистического мира,
чем между этим миром и странами советского блока. Таким образом, из
всего арсенала доктрин он выбрал те, которые подходили к политике
данного периода.
«ОСЛАБЛЕНИЕ
МЕЖДУНАРОДНОЙ НАПРЯЖЕННОСТИ»
Однако полное развитие линии XIX съезда партии не получило
своего полного воплощения до периода после смерти Сталина. Вообще
говоря, кажется, что ко времени написания статьи в июне 1954 года,
несмотря на многочисленные отклонения, период после смерти Стали-
на сформировался как самостоятельный этап в советской политике по
отношению к Соединенным Штатам5. Сталинские последователи дей-
ствовали под лозунгом всеобщей кампании за «ослабление междуна-
родной напряженности». Это ключевой лозунг периода, который мы
сейчас переживаем, и он направлен, конечно же, против Соединенных
Штатов. Иногда используются и другие формулировки, например та-
кие как «мировая кампания за переговоры»6. К концу этого периода
Кремль стал проявлять бόльшую уверенность в своих силах и начал
оказывать давление на дрогнувший Запад. Ярким подтверждением
этого является тот факт, что в первомайских лозунгах 1954 года
(«Правда», 21 апреля 1954) отсутствовало включенное в соответст-
вующие призывы 1953 года утверждение о том, что не существует та-
кого вопроса, который нельзя было бы решить с помощью перегово-
ров. В оставшейся части статьи я попытаюсь сделать краткий аналити-
ческий обзор использования в пост-сталинский период темы «перего-
воров» против Соединенных Штатов. Одним из первых заметных во-
площений этого тезиса была передовая статья в «Правде» от 24 мая
1953 года. Этот жизненно важный документ, занявший всю первую
страницу «Правды», был ответом на речь премьер министра Черчилля
в Палате Общин в поддержку переговоров между западными лидерами
и новым кремлевским руководством. Поддерживая инициативу Чер-

5
Наблюдалось важное «ужесточение» советской политики после падения Берии,
но невозможно сказать, было ли реальное различие между внешней политикой Берии и
политикой его врагов.
6
Передовая статья «Правды» от 24 июня 1953 года содержала это выражение, но
одновременно предупреждала, что использование силы против любого «национально-
освободительного движения» может привести к созданию «нового очага войны».

190
чилля и положительно оценивая ее по сравнению с заявлениями пре-
зидента Эйзенхауэра от 16 апреля и 20 мая, эта передовая статья от-
вергла предложение Черчилля о новом Локарно. Понимание Черчил-
лем германской проблемы было неверным, так как оно предполагало
последовательное расчленение Германии, а «идея Локарно» не давала
гарантии безопасности соседям Германии – Франции, Бельгии, Гол-
ландии, Польше и Чехословакии. Было искусно рассчитано, что пере-
довая статья сыграет на разногласиях Соединенных Штатов и Велико-
британии. Хотя в статье и критиковалась суть предложений Черчилля,
его призыв о встрече великих держав на высшем уровне был поддер-
жан. Это предложение противопоставлялось «вялым попыткам уста-
новить международное понимание» других западных государств.
Упомянутая выше передовая статья содержала резкую критику
англо-франко-американской конференции министров иностранных
дел, которая к тому времени была уже запланирована. После того, как
эта конференция состоялась, 23 июля «Правда» напечатала в своей
передовице комментарий об этой конференции. Одним из главных
положений этого комментария было утверждение о том, что три за-
падных державы проведением конференции продемонстрировали по-
пытку обязать четвертую сторону, СССР, выполнять решения, вырабо-
танные «за его спиной». В этой передовой статье и в других заявлени-
ях, сделанных летом 1953 года, высказывается контраргумент о том,
что простые люди выражают мнение о необходимости проведения на-
стоящей четырехсторонней конференции. Это народное пожелание
заставило Госсекретаря Даллеса в конце концов согласиться с прове-
дением четырехсторонней конференции. Делая это заявление, совет-
ская пресса также выразила сомнение в том, что западные страны, ве-
домые Соединенными Штатами, делают все возможное для «предот-
вращения реального снижения международной напряженности». Из
этих передовых статей и из дальнейших заявлений возникает главный
элемент «крупномасштабной» советской политики. Советская кампа-
ния за переговоры является всего лишь современной версией старой,
но мощной большевистской стратегии, состоящей в попытке припи-
сать ответственность за агрессию лидерам «капиталистического» ми-
ра. Что еще более характерно, советская пропаганда пытается исполь-
зовать ситуацию, создавшуюся после в конечном итоге удачных мир-
ных переговоров по Корее, и другие факторы, связанные с постсталин-
ским раскладом международных сил, для того, чтобы показать, что
если бы Соединенные Штаты захотели проявить достаточно доброй
воли и понимания, то в холодной войне не было бы необходимости.

191
Москва пытается навязать Вашингтону роль «противника мирного
процесса».

СОВЕТСКАЯ ПРОПАГАНДА
В 1953 И 1954 гг.
Советская пропаганда по всем главным международным событи-
ям 1953 и 1954 годов до сих пор точно укладывается в описанные вы-
ше рамки. Возвращение к конференциям великих держав по типу Ял-
тинской и Потсдамской конференций было, конечно, тем, к чему
Кремль на самом деле стремился. Они надеялись использовать такие
встречи для замедления западных мероприятий оборонного характера
и для вбивания клиньев между и внутри несоветских стран. Отказ от
их проведения был окрещен как «реакционная» политика, направлен-
ная на поддержание гонки вооружений и доходов капиталистов. Со-
ветская пресса, дипломатический корпус и аппарат международных
организаций коммунистического фронта, особенно Всемирный Совет
мира, очень активно требовали проведения конференций такого типа.
Советы требовали проведения конференций великих держав, а также
заключения «мирного пакта» между Соединенными Штатами, Вели-
кобританией, Францией, СССР и коммунистическим Китаем даже за-
долго до смерти Сталина. Новым и особенно коварным после смерти
Сталина было то, что произошла смена декораций, посредством кото-
рой Москва пыталась показать, что наступила бы новая эра, если бы
Вашингтон проявил достаточно понимания и пошел бы на удовлетво-
рение желаний Москвы для «ослабления международной напряженно-
сти» хотя бы наполовину.
В данной статье недостаточно места для обсуждения или даже
простого перечисления многочисленных второстепенных мер, пред-
принятых Кремлем для создания впечатления о том, что их новая про-
паганда идет успешно. Среди этих мер необходимо отметить возоб-
новление дипломатических отношений с Югославией, снятие некото-
рых произвольных и возмутительных требований, предъявленных ра-
нее сталинским режимом по Турции, предоставление виз советским
женам нескольких американских граждан и, возможно, самый важный
и эффектный жест – ряд действий, направленных на возобновление
более нормальной модели культурных отношений между Советским
Союзом и Соединенными Штатами. Маленков даже посвятил целый
параграф культурным отношениям в своей очень важной речи 8 авгу-
ста 1953 года. Характерно то, что он упрекнул Соединенные Штаты в
том, что они якобы сделали невозможным приезд команды советских
шахматистов в эту страну (США) и предположил, что тем самым, как

192
и многими другими действиями, приписываемый Соединенным Шта-
там обструкционизм разрушал положительные и конструктивные уси-
лия СССР.

ВОЕННЫЕ ПЛАНЫ США –

ДО СТАЛИНА И ПОСЛЕ НЕГО
Но, как мы уже отмечали в связи с темой «ослабления напряжен-
ности», старая проблема войны и мира все еще лежала в основе совет-
ской пропаганды в отношении Соединенных Штатов. Для сравнения
до-сталинского и постсталинского образа «американской угрозы» так,
как Москва видит, или притворяется, что видит его, требуется значи-
тельно более глубокий анализ, чем может быть предложен в данной
статье. Но абсолютно ясно то, что постсталинский подход является, по
крайней мере, внешне, более надежным и менее напряженным и на-
стойчивым. Это можно сразу увидеть, сравнив речь Маленкова 5 ок-
тября 1952 года с его важным обращением от 8 августа 1953 года 7. Ка-
кой бы качественный или количественный анализ мы ни использовали,
мы обнаружим, что в документе 1953 года тема опасности или кон-
фликта и внешней агрессии была заметно приглушена по сравнению с
документом 1952 года. Из документов постсталинского периода резко
исчезают наиболее оскорбительные и зажигательные символы, такие
как «агрессор», «поджигатель войны», «людоед», «кровосос», которые
широко использовались в вокабуляре советской внешней политики
позднего сталинского периода. Вообще говоря, можно сказать, что
если до смерти Сталина, вплоть до самого XIX Съезда партии и даже
после него Соединенные Штаты обвинялись в заговоре и даже в пла-
нировании войны против Советского Союза, то сейчас главный упор
делается на приписываемую Соединенным Штатам роль обструкцио-
ниста в решении основных вопросов международной политики, таких
как Германская проблема, положение Китая среди великих держав,
война в Индокитае. Но все-таки время от времени высказываются об-
винения в адрес Соединенных Штатов в том, что их «правящие круги»
или «реакционные силы» планируют новую войну. Настоящий поток
таких обвинений полился после Берлинской конференции, но не сразу
по ее окончании, а в связи с выходом московской интерпретации тези-
сов о политике Соединенных Штатов на предстоящей Женевской кон-
ференции. Например, «Правда» от 26 марта 1954 года в одной из своих
специальных передовых статей обрушила яростную атаку на госсекре-

7
См.: «Правда», 6 октября 1952 г. 9 августа 1953 г.

193
таря Даллеса8. Передовая статья называлась «Сеятели страха и нагне-
татели военной истерии». Она атаковала заявление господина Даллеса
в сенатском комитете по международным отношениям от 19 марта, а
также его речь в совете по международным отношениям от 12 января.
Среди прочего, в передовице отмечалось, что «заявления Даллеса – не
что иное, как попытка разжечь военную истерию в Соединенных Шта-
тах с целью удовлетворить крайне агрессивные круги в США, недо-
вольные результатами Берлинской конференции. …» Тема «сеятелей
страха» была продолжена в статье от 31 марта, в которой утвержда-
лось, что «истерические вопли» господина Даллеса навредили амери-
канскому правительству дома и за рубежом. В «Правде» говорилось,
что они никого не напугали и что для сокрытия этого «поражения»
американская «буржуазная» пресса хранила молчание о советском от-
вете на эти запугивания. Такие высказывания, однако, звучат относи-
тельно мягко по сравнению с преобладающим тоном советских ком-
ментариев на международные отношения в период до XIX Съезда пар-
тии.
Эти атаки представляют собой один аспект двунаправленной на-
ступательной политики. Другим аспектом являются обещания и ма-
невры, направленные на то, чтобы доказать народам мира, а также ко-
леблющимся представителям элиты и правительственных кругов в
Европе, что более не существует необходимости в делении мира на
системы союзников и военные блоки. Первоклассным примером такой
тактики до сих пор является предложение Молотова о том, чтобы Со-
ветскому Союзу было дано разрешение на вступление в НАТО.

ВОЕННАЯ ПОЛИТИКА США

Этот набросок сегодняшнего советского образа Соединенных
Штатов был бы явно не полным, если бы не принял во внимание аме-
риканскую военную политику так, как ее видят в Москве. В течение
всего послесталинского периода шло последовательное осуждение
американских военных баз за рубежом. Характерное заявление было
сделано маршалом Булганиным в его первомайском обращении в
прошлом году, в котором он заявил: «Но так как до настоящего време-
ни отсутствуют признаки того, что Соединенные Штаты снижают гон-
ку вооружений и сокращают широкую сеть военных баз, распростра-
ненную на территории многих государств в Европе и Азии, и особенно
на территории, граничащие с Советским Союзом, наше правительство

8
Обычно первая полоса советской газеты представляет собой набор постоянно
воспроизводимых от номера к номеру штампов, но иногда важные специальные передо-
вицы посвящаются текущим событиям.

194
в будущем предпримет усилия, необходимые для гарантии защиты и
безопасности нашей Родины …»9. В речи 8 августа 1953 года Мален-
ков сделал значительный упор на проблему безопасности советских
границ, особенно в Средней Азии. В самое недавнее время была вы-
сказана резкая критика в адрес американских переговоров с Испанией,
Пакистаном и другими странами в отношении военных баз.
Еще одной важной темой выступают советские обвинения Соеди-
ненных Штатов в том, что они экипируют, тренируют и поддерживают
иностранные войска. Особенно важной является кампания, так четко
выделенная в заявлении Молотова на недавней Конференции минист-
ров иностранных дел в Берлине, о том, что Соединенные Штаты ста-
раются создать новый вермахт. Во время осени и зимы 1953-1954 гг.
советская пресса изобиловала тенденциозно представленными ново-
стями по поводу встреч немецких ветеранов войны, похожие новости
публиковались и об Австрии. Другой весьма заметной темой, которую
можно назвать в этой связи является утверждение о том, что герман-
ские промышленные и военные круги планируют новый аншлюс с Ав-
стрией.
Довольно естественно, но в крайне зажигательных и искаженных
формах советские государственные деятели и органы пропаганды про-
должают упорно пробивать тему «бдительности» по отношению к
агентам «империалистических» держав, реально или потенциально
угрожающих Советскому Союзу. Особенно истеричный характер
«кампания за бдительность» имела в месяцы перед смертью Сталина,
но и сегодня эта тема жива благодаря таким событиям, как выдвинутое
в конце марта 1954 года обвинение против четырех членов американ-
ской военной миссии в СССР, которые, якобы, занимались шпионской
деятельностью во время поездки из Владивостока в Москву. Вполне
возможно, что этот шаг был предпринят Москвой как контрудар в от-
вет на побег в Японию агента МВД Растоворова, явившегося для Мо-
сквы крайне неловким событием. Время от времени появляются на-
падки на якобы существующие планы Соединенных Штатов, направ-
ленные на вербовку советских граждан для подрывной работы в СССР,
обычно в связи со средствами, выделенными согласно закону о взаим-
ной безопасности для помощи беженцам из стран железного занавеса.
Нападки на различные стороны того, что мы называем политикой
«освобождения», достигли значительной высоты в течение нескольких
недель после восточногерманского восстания 16 и 17 июня 1953 года.
Восстание явилось для Кремля неожиданным ударом и, возможно,

9
«Правда», 2 мая, 1953 г.

195
было каким-то образом связано с падением Берии. Мы не можем от-
дать должное этому важному событию в этой статье, но необходимо
отметить, что советская реакция на него была обеспокоенной и неис-
кренней. Советская пропаганда, конечно, попыталась преуменьшить
подлинно народные элементы восстания. Оно было приписано «фаши-
стским наемникам». Среди всего прочего, советская пресса выдвинула
обвинение, что «берлинская авантюра» была инспирирована амери-
канской «службой разведки». Совсем недавно советские лидеры обви-
нили Соединенные Штаты в том, что они нанимали агентов для свер-
жения советского режима на Украине.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ
СИСТЕМА США
Даже в таком кратком обзоре как этот, нельзя не остановиться на
обсуждении американской экономической и политической системы.
Центром марксистко-ленинской доктрины по международным отно-
шениям является тезис о том, что внешняя политика «империализма»
неизбежно проистекает от сил, созданных капиталистической эконо-
микой. Ленинская ортодоксальная точка зрения на этот важный мо-
мент получает постоянную поддержку. Едва заметное отклонение от
устаревшего ленинского образа капиталистических общественных от-
ношений, замеченное в известной работе Евгения Варга «Изменения в
экономике капитализма как результат Второй мировой войны» не пе-
режило политику послевоенной реконверсии, и, по сведениям автора, в
постсталинском периоде нет ничего, что могло бы свидетельствовать о
движении к более тонкому и реалистическому подходу. Поэтому не-
удивительно, что «Правда» и другие издания в доброй старой тради-
ции публиковали материалы о продолжающемся обнищании амери-
канских рабочих и фермеров, моральном и культурном вырождении и
прочих явлениях в духе ленинского мифа.
Подобная ортодоксальность проявляется и в отношении к амери-
канской внутренней политике. Типичной в этом плане была статья
И. Филиппова в «Правде» от 11 августа 1953 года. Филиппов мягко кри-
тиковал президента Эйзенхауэра за его якобы попытку представить дея-
тельность восемьдесят третьего по счету конгресса «в наиболее благо-
приятном виде». По мнению советского журналиста, новый конгресс не
мог отличаться от предыдущего. Его политика не изменилась, так как
его классовый состав оставался прежним. Он состоял из адвокатов, биз-
несменов, журналистов, богатых фермеров и нескольких реакционных
лейбористских лидеров. Он просто продолжал программу Трумэна. Та-
ким образом, советский образ американской внутренней политики мало

196
отличается от того образа, который преобладал до смены руководства
как в СССР, так и в США. Даже отношение к сенатору Маккарти и к
людям с подобным образом мышления изменилось незначительно. Во-
обще Маккарти уделялось относительно мало внимания. При этом ис-
пользовалась смесь тенденциозной критики с сатирой. Маккарти много
раз подвергался критике и в американских, и европейских источниках.
Очевидно, что советская пресса пытается использовать «Маккартизм»
ни коим образом не с целью совершенствования советской политики
или решения проблем коммунизма, а для демонстрации патологических
тенденций в американской социальной и политической системе.
В течение всего рассматриваемого периода государственный сек-
ретарь Даллес был главной мишенью советской критики. Его часто
называют «лидером» или «рупором» «наиболее агрессивных сил в
Америке». В отличие от этого, критика в адрес президента Эйзенхау-
эра редко высказывается прямо, и если даже такое и происходит, то
критикуется президент относительно мягко.

ЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ
Я приберег в качестве последнего объекта для описания наиболее
важные черты советского постсталинского образа Соединенных Шта-
тов. В советском отношении к атомному, водородному и другим су-
первооружениям наблюдаются поразительные новые оттенки. Главной
отличительной чертой нового советского подхода является намного
более свободная интерпретация, высказываемая самим режимом через
свою монолитную прессу, таких вопросов, как советские и американ-
ские возможности в области этих вооружений. Возможно, что начало
новому направлению было положено заявлением Маленкова в речи 8
августа по поводу того, что Соединенные Штаты больше не владели
монополией на водородную бомбу. Маленков, Молотов и Булганин в
середине марта делали прямые или «косвенные» заявления, из которых
«было понятно, что Россия в состоянии адекватно ответить на любую
ядерную атаку»10. Возможно, что эти заявления отражают возросшее
чувство силы и безопасности советского режима, вызванное его про-
грессом по сравнению с 1949 годом, когда президент Трумэн объявил
о первом советском атомном взрыве. Но эти заявления, и в особенно-
сти приписывание агрессивных намерений Соединенным Штатам,
против которых эти заявления делались, представляют собой только
одну сторону полномасштабной политической игры Кремля с целью
создания искаженного образа Америки. В частности, кажется, что, на-

10
Гарри Шварц в «Нью-Йорк таймс», 18 марта 1954 г. С марта в Москве было сде-
лано несколько дополнительных более резких заявлений по этому вопросу.

197
чиная с речи Маленкова, произнесенной в августе прошлого года, Мо-
сква старается направить исключительно против Соединенных Штатов
страх, вызванный существованием оружия, которое с американской
стороны было создано как главный элемент защиты от возможностей
Советского Союза вследствие преимущества в населении, географиче-
ском положении и других факторах.
Предложение президента Эйзенхауэра на Генеральной Ассамблее
Организации Объединенных Наций о создании общего фонда расщеп-
ляемых материалов для употребления в мирных целях сначала не было
отвергнуто, но подверглось комментарию на первых страницах совет-
ских газет 22 декабря, спустя две недели после того, как оно было сде-
лано. Комментарий, как и сделанное ранее сообщение о предложении,
не содержал наиболее важных размышлений президента о разруши-
тельной силе супероружия. Он был уклончивым и вращался, главным
образом, вокруг идеи о том, что такие ограничения по использованию
оружия массового поражения, как Женевский протокол 1924 года о
химическом и бактериологическом оружии, могут дать «положитель-
ные результаты». Возможно, что такие заявления были призваны про-
торить путь для явно окончательного отклонения плана президента в
начале мая.
РЕЗЮМЕ
К чему все это сводится? В целом, постсталинская Москва пыта-
ется, представляя образ Соединенных Штатов, создать впечатление,
что ситуация в мире изменилась и что новый Советский Союз без уст-
рашающей фигуры Сталина готов к сотрудничеству, но негибкие и
обструкционистские Соединенные Штаты отказываются идти навстре-
чу Москве. Тем временем, Москва возвращается к лозунгу «междуна-
родной солидарности с пролетариатом всех стран»11.
Сегодня советская генеральная линия внутри государства может
быть кратко определена как советский национализм, а вне его – как
парадоксальная, но в определенной мере успешная попытка солидари-

11
Второй из предпраздничных лозунгов, опубликованных в «Правде» 25 октября
1953 г. Этот лозунг, типизируя новый акцент на «пролетарский интернационализм»,
заменил соответствующий по номеру лозунг 1952 года, осуждающий «поджигателей
войны». Сергиус Якобсон в своей статье для сборника «Language of Politics» (New York,
1949) показал, насколько полезным может быть изучение этих лозунгов для диагностики
настроений в кремлевской внешней политике [упоминаемая Ф. Баргхорном статья была
написана С. Якобсоном в соавторстве с Г. Лассвеллом, в русском переводе см.: Якобсон
С., Лассвелл Г. Первомайские лозунги в Советской России (1918-1943) // Политическая
лингвистика. 2007. № 1 (21). – Прим. ред.].. Показательно, что в апреле 1954 года пер-
вым предпраздничным лозунгом был следующий: «Выше поднимайте знамя пролетар-
ского интернационализма».

198
зации Москвы с национальными движениями, революциями и интер-
национализмом везде, где только эти силы могут быть использованы
для ослабления влияния Соединенных Штатов. Многое будет зависеть
от того, насколько эффективно Москва и Вашингтон смогут сформу-
лировать и понятно представить различным мировым аудиториям об-
разы, способные установить поддающиеся идентификации представ-
ления и вызвать необходимые отклики.

Фесенко А., Фесенко Т.

РУССКИЙ ЯЗЫК ПРИ СОВЕТАХ
(фрагменты)

Рассматривая развитие русского языка в период большевист-

ской диктатуры, нельзя не согласиться с замечанием А. Горнфельда
о том, что этот язык растет «в стране с притуплённым личным по-
чином, жизнь которой искони в значительной степени определяется
начальством» («Новые словечки и старые слова», стр. 14). Отсюда
проистекает и то, что некоторые моменты в языке не являются
результатом свободного народного творчества, а привнесены из-
вне, навязаны языку «сверху». Правда, многое, втиснутое в него
насильно, со временем выбрасывается им как ненужный и вредный
сор.
По утверждению самих же марксистов, пришедших к власти
в России, их учение создано не народными массами, а кучкой уче-
ных интеллигентов, язык которых часто находился ближе к латыни,
бывшей в средние века международным языком, чем к родной речи
и пестрел выражениями вроде: «финансовая олигархия», «аграрная
реформа», «калиталистическая эксплоатация», «классовая диффе-
ренциация», «диалектический материализм», «оппортунизм», «оппо-
зиция», «индустриализация» и т. п. Отсюда и непонятность его для
человека из народа, к которому направлялись слова вождей рево-
люции, строивших свою речь на интернациональной политической
терминологии, часто вывезенной из эмиграции.
Попытка в слишком большой мере интернационализировать
русский язык привела к тому, что последний засорился варвариз-
мами, вдобавок искажавшимися малознающими людьми (часто, к
сожалению, обладавшими духовным и административным влиянием
на массы) 1.

1
Это в свое время было отмечено в пражском журнале «Slavia» Л. Успенским в
его статье «Русский язык после революции»:

199
 Так слово «констатировать», например, восемь раз употреб-
ленное в одном только постановлении СНК РСФСР от 12 июня
1925 года, всё же не освоено массами как орфоэпически, так и орфо-
графически. И до сих пор не то по ассоциации с именем «Констан-
тин», не то по созвучию со словом «станция» очень многие упорно
говорят и пишут «константировать». То же можно сказать и о слове
«проблема», искажаемой порой в «промблема», очевидно, по ассо-
циации с часто встречающимся элементом абревиатур — слогом
«пром» (промышленный).
О неудачном применении слов иностранного происхождения
достаточно резко высказывался и сам Ленин:
«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем
без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «де-
фекты», когда можно сказать «недочеты» или «недостатки» или
«пробелы».
Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще
и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он не-
вольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у
нас, однако, тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся
читать простительно употреблять, как новичку, иностранные слова,
то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить вой-
ну употреблению слов без надобности?
Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов
без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на
массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уж могут вы-
вести из себя. Например. Употребляют слово «будировать» в смысле
возбуждать, тормошить, будить. По-французски слово «bouder» (бу-
дэ) значит сердиться, дуться. Перенимать французско-
нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от
худших представителей русского помещичьего класса, который по
французски учился, но, во-первых, недоучился, а во-вторых, ковер-
кал русский язык.
Не пора-ли объявить войну коверканью русского языка?»

Цитированная нами статья была посмертно напечатана в

«Правде» от 3 декабря 1925 года.
Примерно за сто лет до Ленина, но с еще большей резк о-
стью о вреде варваризмов высказался Пушкин. Он, призывавший
учиться русскому языку «у московских просвирен», полностью при-

«Уже в 1923 году деятелями советской прессы была замечена малая доступность их продукции
пониманию рабочего и крестьянина. Разница в языках «руководящей верхушки» и «широкой
массы» оказалась столь резкой, что стала грозить самой возможности сгладить ее в буду-
щем...» (т. 10, 1931, вып. 2, стр. 256).

200
знавал преимущества народной речи перед искусственно насаждае-
мой иностранной лексикой. Пушкин сам, хотя и воспитанный на
французской культуре, чувствовал, что подлинным творцом рус-
ского языка является народ с его простой речью; он отмечал, что
«разговорный язык простого народа, не читающего иностранных
книг, и, слава Богу, не искажающего, как мы, своих мыслей на фран-
цузском языке, достоин также глубочайших исследований».
Позже, бывший директор Института Маркса-Энгельса-Ленина
Д. Рязанов вынужден был признать:
«Мы разучились говорить на хорошем ядреном русском
языке. Мы до сих пор еще злоупотребляем советским птичьим язы-
ком».

Как бы это ни звучало парадоксально, но именно Револю-

ция создала в России исключительно благоприятную почву для
засилия всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего
им языка.
«К сожалению наш аппарат, страдающий до сих пор бюро-
кратическими извращениями, среди прочих изъянов сохранил и
канцелярский бюрократический язык».
(Гус, Загорянский, Коганович, Язык газеты, 225).

В «Литературной Энциклопедии», т. II, 1929, в статье «Газе-

та», мы читаем:
«Язык наших газет характеризуется резолютивно-тезис-
ными оборотами, канцеляризмами, архаизмами, ничем не оправдан-
ными инверсиями, ненужными варваризмами и неологизмами...
Бедны наши газеты и поэтическими приемами: тропы, фигуры и
эпитеты не блещут здесь оригинальностью, шаблонны».

На это же указывает и В. Гофман («Язык литературы», стр.

63), говоря, что «Михаил Презент в своей небольшой книге «За-
метки редактора» (1933 г.) ...справедливо восстает против канце-
лярско-бюрократической фразеологии, засоряющей газетно-
журнальный язык, против обедненного словаря...».
То, что указанные авторы отмечали, как уродливое явление
в 20-ых годах, оставалось типичным для партийно-бюрократиче-
ского языка и через двадцать с лишним лет, как это отмечает
Б. Галин в своем нашумевшем очерке «В одном населенном пункте»
(Новый Мир, № 11, 1947):
Но была одна особенность в его речи, которая поразила ме-
ня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тя-

201
 желые бюрократические обороты, вроде: «в данном разрезе», «на се-
годняшний день»...
Я остался с ним один-на-один и спросил:
— Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные
слова? —• Он удивился и даже обиделся.
— Ведь так говорит мой сын (второй секретарь райкома
— Ф.), так говорит Василий Степанович Егоров (первый секре-
тарь райкома —• Ф.), так говорите и вы, товарищ Пантелеев (штат-
ный пропагандист райкома — Ф.).

Такую тяжеловесность и нескладность речи, на этот раз

младшего поколения партийных работников — комсомольцев, от-
мечал и В. Викторов в статье «Язык великого народа» (Комс о -
м о л ь с к а я П р а в д а , 16 окт. 1937):
«...Неприятно и странно слышать из уст многих комсомоль-
ских работников исковерканную, нестройную речь, уснащенную ди-
кими выражениями, вроде «на сегодняшний день мы имеем», произ-
вольными ударениями в словах, неимоверными по длине периода-
ми, в которых нет ни складу, ни ладу... Многие комсомольские ра-
ботники бесконечно злоупотребляют местоимением «который»...

В своей статье «Назревшие вопросы» (Предсъездовская

трибуна: Лит. Газета, 23 ноября 1954) Н. Задорнов также при зна-
ет, что «...канцелярщина въедается у нас в народный язык и места-
ми сушит его. Не раз приходилось мне слышать, что молодежь в
деревнях и на заводах, да и в высших учебных заведениях – под-
ражает в разговоре выражениям деловых бумаг. Часто канцелярские
обороты речи считаются чем-то вроде хорошего тона»2.
Такой бюрократический язык, хотя и бытует в революцион-
ную эпоху, но полон архаизмов, еще церковно-славянского проис-
хождения: с е й , к о и , к о е г о , к о е м у , к а к о в о й , т а к о -
в о й , д а б ы , и б о и множество других.
Но всё же основным процессом в советском языке, конечно,
явилась не архаизация 3, а политизация его при широком примене-

2
«Однако, — здесь же оговаривается Н. Задорнов, — я глубоко убежден, что язык
наш далек от того, чтоб обеднеть, в массах он очень ярок, образен, сочен и звучен. В народ-
ной речи, как в зеркале, отражается вся жизнь страны».
3
Любопытное мнение о якобы революционном языке высказал Е. Поливанов
(«За марксистское языкознание», стр. 169), усматривавший именно в революционной фразео-
логии общность ее с архаичными церковно-славянизмами:
«...Трафаретные выражения, фразеологическая рутина вроде «хищных акул империа-
лизма» и «гидры контрреволюции» — вот что является, по моему мнению, славянским языком
революции и заслуживает этого названия, ибо по безжизненности и недвижности своей эти

202
нии сокращений. Если Ленин пытался определить новый обществен-
ный строй формулой:
советы + электрификация = коммунизм,
то говоря о состоянии русского языка в начальный период сущест-
вования советской власти можно для образности воспользоваться
аналогичным построением:
политизация + абревиация = советский язык.
Насколько новые формы жизни, а с ними и соответствую-
щая лексика были по началу чужды народу, так как в значитель ной
степени, создавались не им самим 4, а где-то в правительственных
кругах, свидетельствует небольшой диалог, данный Ф. Гладковым в
его нашумевшем и в свое время очень, популярном романе «Це-
мент»:
— Кто ехал с тобой в фаэтоне?
— Товарищ Бадьин... предисполкома...
— Предисполкома? Это по каковски?
— По таковски. По русски.
— Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон...
(105).
Но этот «жаргон» неумолимо утверждался и даже развивал-
ся, охватывая живую речь и литературу. Так, у того же Гладкова на-
ходим целые фразы, построенные на советской терминологии, кото-
рые нашим предкам показались бы совершенно чуждыми и непонят-
ными, даже не русскими:
Мы об этом говорим на каждой партконференции, на съездах
советов и профсоюзов: производительные силы, экономический
подъем республики, электрификация, кооперация и прочее. (Там
же, 83).
«Говорили, и многие не понимали», — могли бы мы доба-
вить.
Не менее показательным в смысле насыщенности литературной речи
советской спецификой является и отрывок из романа Шолохова:
Процент коллективизации по району — 14,8. Всё больше ТОЗ. За
кулацко-зажиточной частью остались хвосты по хлебозаготовкам. (Шоло-
хов, Поднятая целина, 8).

Если в этой фразе найдутся еще «нейтральные» русские

слова: «всё больше» и «остались», то, например, в следующем
предложении, разбитом по отдельным словам и словосочетаниям:

«акулы» и «гидры» вполне сравнимы с церковно-славянскими речениями в церковном языко-

вом обиходе».
4
Уже упоминавшаяся А. Бэклунд правильно отмечает на стр. 12, что «это был язык
коммунистического актива и подрастающего поколения — особенно комсомола...»

203
 «...райпартком/по согласованию с райполеводсо ю-
зом/выдвигает на должность/председателя правления колхо-
за/уполномоченного райпарткома/двадцатипятитысячника/ това-
рища Давыдова. (Там же, 111).

всё является непрерывной вязью советских выражений, и

только в конце к ним примыкает нейтральная, вневременная русская
фамилия «Давыдов».
Следующие фразы из книг, написанных уже после Второй
мировой войны, также говорят о множестве существующих в
языке советизмов:
Он читал вывески: «Приемный пункт Заготживсырье», «Сбер-
касса», «Ларек Сортсемовощь». (Вс. Кочетов, «Под небом родины»,
З в е з д а , № 10, 1950).
Геннадий служил в экспедиции Союзпечати, по автотранс-
порту — в Заготзерне, снабженцем в гостинице, опять по авто-
транспорту в Главрыбсбыте... (В. Панова, Времена года, 76).
Николай Николаевич снял телефонную трубку и стал зво-
нить в крайплан, в крайсельпроект, в крайзу, в крайснаб, в
крайсельэлектро... (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды, 197).

Известный английский писатель Джордж Орвелл, автор бле-

стящих сатир на советскую действительность — «Скотский ху-
тор» (The Animal Farm) и «1984» (Nineteen Eighty Four), раз-
рабатывает в этой своей последней книге вопросы языка буд у-
щего, который, якобы, воцарится при победившем «ангсоце»
(Ingsoc), т. е. английском социализме, и посвящает этой пробле ме
специальный раздел: «Appendix — The Principles of New-
speak». Совершенно очевидно, что проницательный автор пар о-
дирует русский язык советского периода, заявляя, между прочим:
«Новоречь была построена на английском языке, как мы
теперь знаем, хотя много фраз в новоречи, даже если они не со-
держали новообразованных слов, были бы едва понятны челове-
ку, говорившему на английском языке нашего времени.
...Название всякой организации или группы людей, до к-
трины или страны, учреждения или общественного здания, не из-
менно сокращалось, пока оно не принимало обычной формы, а
именно, не превращалось в одно легко произносимое слово с
возможно меньшим количеством слогов, которое сохраняло бы
связь со своим первоначальным происхождением». (Перевод наш
— Ф., p.p. 304, 309).

Жизнь, сведенная согласно марксо-ленинской доктрине к

борьбе классов, партийной бдительности и трудовому энтузиаз-

204
му масс, привела к тому, что литературный и разговорный язык
был также сведен к унылому перечню или набору стандартных
словосочетаний, замкнувших политический горизонт и серый
быт советского гражданина.
Этот гражданин, иногда малограмотный, не всегда разбираю-
щийся в подлинном смысле исконных слов родного языка, должен
был оперировать множеством непонятных ему слов политической
терминологии, созданной не потребностями его личного «я», а го-
сударственными формами, заране заготовленными большевистской
кликой.
В основном, эту фразеологию можно разбить на ряд семанти-
ческих гнезд, с постоянными элементами (класс..., марке..., ле-
нин... и т. д.) иногда иностранного, иногда местного происхожде-
ния, но всегда в каком-то новом словесном соединении, чуждом
дореволюционному русскому языку:
«беспартийный большевик», «блок коммунистов и беспартий-
ных», «буржуазная агентура», «буржуазное загнивание, перерожде-
ние», «буржуазные предрассудки», «великодержавный шовинизм»,
«водительство партии», «восстановительный период», «враг народа»,
«врастание кулака в социализм», «выкорчевывание остатков экс-
плуататорских классов», «генеральная линия партии» (термин, во-
шедший в широкое употребление со времени борьбы сталинской
клики с троцкистской оппозицией в 1926-27 гг.), «гнилая идеоло-
гия», «гнилой либерализм», «движущие силы революции», «за-
клеймить пособников классового врага», «идейная перестраховка»,
«идейно-политический уровень», «идеологически-(не) выдержан-
ный», «империалистическая война», «капиталистическая эксплуата-
ция», «капиталистический мир», «капиталистическое накопление,
окружение», «классики марксизма-ленинизма», «классовая бдитель-
ность, группировка, прослойка», «классовое самосознание», «клас-
сово-чуждый элемент», «кулацкая агентура, идеология, опас-
ность», «левый (левацкий) загиб, заскок, уклон» (так партийная
печать окрестила выступления в конце 1928 и в начале 1929 гг.
партийцев-«леваков» — Шацкина, Ломинадзе, Стэна), «ленинские
дни», «ленинский призыв, уголок», «ликвидация кулака как клас-
са», «марксистский подход», «марксистско-ленинский», «марксо-
ленинский семинар», «массовая литература», «массово-
политическая работа», «международная реакция, солидарность»,
«мелкобуржуазные замашки», «мелкобуржуазное перерождение»,
«меньшевиствующий идеализм», «меньшевистское охвостье», «ме-
стный национализм», «мировая буржуазия, революция», «мировой

205
пролетариат», «на основе сплошной коллективизации», «обобщест-
вленный сектор», «основоположники марксизма-ленинизма», «пар-
тия-авангард рабочего класса», «партийно-массовая работа», «под-
жигатели войны», «построение социализма», «правый оппорту-
низм», «пятилетка в четыре года» (лозунг, выдвинутый Комсомо-
лом в 1929 г.), «раскрепощение женщины», «революционная бди-
тельность, законность, солидарность, целесообразность», «реконст-
руктивный период», «ровесники Октября», «социальный заказ»,
«строители социализма», «тихой сапой», «третий решающий» (на-
звание 1931 г., третьего года первой пятилетки, который до л-
жен был решить вопрос об успешности осуществления пятилетне-
го плана социалистической реконструкции народного хозяйства),
«четвертый завершающий» (1932 г., последний год первой пят и-
летки), «целевая установка», «энтузиазм масс» и множество им
подобных.
Естественно, что в большевистской печати сталинского пе-
риода нельзя найти какой-либо критики политических штампов,
но всё же в книге проф. А. Н. Гвоздева «Очерки по стилистике рус-
ского языка» (стр. 71) имеется общая отрицательная характеристика
штампов, под которую нетрудно подвести и чисто-советскиие их об-
разцы:
«Речевые штампы теряют образность вследствие их привыч-
ности, вследствие того, что словесное выражение остает ся за-
стывшим, примелькавшимся, в него перестают вдумываться...»

Говоря о советских речевых шаблонах, надо иметь в виду

именно словосочетания, а не отдельные составляющие их слова (ро-
весник — октябрь; поджигатель — война и т. п.), известные и
дореволюционному языку. Об условности этой фразеологии убеди-
тельно говорит упомянутый выше Л. Ржевский (Язык и тоталита-
ризм, стр. 27):
«Таковы сочетания типа «революционная – законность», «ре-
волюционное право», «социалистическая этика» и т. д.
Нетрудно проследить, что эти, казалось бы, «уточняющие» оп-
ределения на самом деле, выполняя пропагандную задачу, опустоша-
ют определяемые ими понятия. Понятие з а к о н н о с т и , несмотря
на абстрактность, всегда поддавалось логически четкому раскрытию.
Но что такое «законность революционная»? Каждому, конечно, по-
нятно, что это — нечто, допускающее, скажем, возможность со-
вершенно по-разному судить двух подсудимых, обвиненных в одина-
ковых преступлениях: одного отправить в ссылку, другого же, при-
нимая во внимание пролетарское происхождение и партийный билет,
оправдать».

206
 Здесь же будет уместно упомянуть и о двух новых видах
штампов, существовавших под знаком культа Сталина и гигантома-
нии. Отсутствие внутренних связей между Сталиным и народом
привело к тому, что правительственные круги и подхалимы «на
местах» требовали от рядовых граждан ежедневного, чуть ли не
ежечасного подтверждения их преданности партии и прави-
тельству, персонифицированных в «гениальнейшем» Сталине.
Подобная «преданность» должна была проявляться в безудержном и
лицемерном славословии, направляемом по всякому поводу «отцу
народов», «мудрому вождю и учителю», «лучшему другу» (кол-
хозников, доярок, артистов и т. д.), «великому вождю прогрессив-
ного человечества», «гениальному продолжателю дела Маркса-
Энгельса-Ленина», «гениальному кормчему страны социализма»,
«великому полководцу революции», «организатору великих побед»,
«знаменосцу мира во всем мире» и т. д. и т. п.
Эпитет «сталинский» стал узаконенным синонимом всего по-
ложительного, первоклассного, наилучшего: «под солнцем сталин-
ской конституции», «сталинский блок коммунистов и беспартий-
ных», «сталинская забота о человеке», «сталинская закалка» (шко-
ла, выучка), «сталинская премия», «сталинский лауреат», «сталин-
ский стипендиат», «сталинские соколы», «сталинское племя», «ста-
линский урожай», «сталинский маршрут», «сталинский план преоб-
разования природы», «сталинские стройки коммунизма», «великие
сооружения сталинской эпохи» и пр.
Оказывается, что даже сухое слово «бюджет» в совмещении
с эпитетом «сталинский» приобрело совершенно необычайные
свойства, судя по выступлению В. Лебедева-Кумача на Второй
сессии Верховного Совета РСФСР 1-го созыва (цит. по «Извести-
ям» от 30 июня 1939 г.):
Бюджет. В коротком слове этом
Ничего как будто чудесного нет.
Но оно загорится чудесным светом
Если мы скажем «Сталинский бюджет».

В своих восторгах по поводу чудесных свойств этого эпитета

от Лебедева-Кумача не отстал и Александр Бек (Зерно стали,
Профиздат, 1950, стр. 182):

— А наша авиация? — продолжал товарищ Серго. — Разве

зря она зовется сталинской? И разве зря мотор, над которым вы ра-
ботаете, мощный советский авиационный мотор... разве зря мы его
тоже будем называть сталинским мотором?
...Сталинский мотор! Вот награда нам...

207
 В свое время, выступая на VII Съезде советов, писатель
А. Авдеенко, автор нашумевшей книги «Я люблю», в своей речи, на-
печатаннной в «Правде» от 1 февраля 1935 г., заявил, обращаясь
к Сталину:
«...Люди во все времена, всех народов, будут твоим именем
называть всё прекрасное, сильное, мудрое, красивое. Твое имя
есть и будет на каждом заводе, на каждой машине, на ка ж-
дом к л о ч к е з е мл и , в к а ж д о м с е р д ц е ч е ло ве ка ».

Но уже непосредственно после смерти Сталина началась

«переоценка ценностей», убедительные примеры которой
приводит Е. Юрьевский в своей статье «Вторые похороны в е-
личайшего по лко во дца» (Новое Р усское Сло во, Ныо -Ио рк,
20 и 21 июлл 1954 г.).
Готовясь к новой войне советское правительство в ы-
нуждено развеять миф о якобы ге ниальном полководце, еди-
нолично спасшем Россию от гитлеровского нашествия. О т-
мечая те или иные даты, связанные со Второй мировой во й-
ной, советские газеты уже не заикаются о с т а л и н с к о й
артиллерии, о с т а л и н с к и х принципах ведения боя, о десяти
пресловутых с т а л и н с к и х ударах. «Нынешние правители,
— говорит Е. Юрьевский, — пр изнали, что так называемая
«сталинская э по ха» была проникнута порочным «культом
личности». Стараясь до казать, что они были отнюдь не
«мальчиками на посылках» у «вождя и учителя», а «соратн и-
ками, значение которых лишь искусственно затемнялось тем,
кто считал себя великаном», ли ца, стоящие сейчас у власти в
СССР, вынуждены опровер гнуть л еге н д у о все сто р о н н е й
ге н иа ль но ст и С та л и на , а п ар а л ле л ьно с этим уничтожить и
еще недавно старательно насаждав шиеся речевые штампы,
отражавшие культ Сталина. Так, в 4 издании «Философского
словаря» 1953 г., в сильно сокращенной био г р а ф и и С т а л и -
н а о н у ж е н е и м е н у е т с я н и т в о р ц о м О к т я б р ь ской револю-
ции, ни другом Ленина, ни даже творцом конституции.
* * * * *
Неприглядность советской жизни, расхождение мног о-
обещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической де й-
ствительности вызвали у властей необходимость в словесном
одурманивании, правда, часто разоблачавшемся в народе. С а-
молюбование и самовосхваление являются ширмой, пр икры-
вающей безотрадное существование советских республик, за

208
которыми установились казенно -восторженные эпитеты:
цветущая Украина, со лнечная Гр узия и т. п.
Одной из отличительных черт сталинской политики
являлась и гигантомания — не так само стремление ко всему
самому большому, грандиозному, дотоле недосягаемому, но,
что значительно хуже, назойливое уверение в существов а-
нии всего этого в «стране победившего социализма».
Француз Мерсье, побывавший в 1935 г. в СССР, в
своей книге URSS; reflexions par Ernest Mercier, Paris, 1936,
правильно отметил:
«Тенденция создавать всё в колоссальных, сверхамер и-
канских масштабах, без всякой к тому необходимости, прои с-
текает из стремления внушить гражданам чувство гордости за
свою принадлежность к самому передовому народу в мире, в
социальном и техническом отношениях. Этим объясняется,
между прочим, и план постройки в Москве Дома Советов,
вышиной в 450 метров».

В тон ему один наблюдательный русский в брошюре

«Большевизм — вр аг р усско го наро да» (1 944 г.) удачно з а-
м етил, что в СССР вместо хлебопекарень — «хлебозаводы»,
вместо столовых «фабрики-кухни», вместо обычного спортив-
ного соревнования — «спартакиада », вместо курсов —
«учебный комбинат», вместо сел.-хоз. имения — «фабрика
зерна», вместо водохранилища — «Мо ско вское мор е», вме-
сто дом а пио неро в — «дворец пионеров» 5 , вместо дороги —
«магистраль» или даже «сверхмагистраль» и т. д.
Отсюда и гипербо лические о боро ты:
огромные достижения,
небывалый (колоссальный) рост,
невиданные перспективы,
неслыханный расцвет,
на недосягаем ую высоту,
в е л и к и е стро й ки ( соор уже н ия ) ко ммун из ма и т .п. 6

5
Так, новые здания Московского университета на Воробьевых го рах име-
нуются «Дворцом науки».
6
Я. Фоменко в своей статье «Лед не тронулся» ( Л и т е р а т у р н а я Га-
зета, 18 мая 1954) жалуется на то, что «уж очень многие факты и жизненные
явления наши публицисты именуют «историческими», «небывалыми», «выдающи-
мися», «эпохальными»...
Даже в чисто грамматическом отношении советский гиперболизм нашел
свое характерное отображение во всё более интенсивном распространении превос-
ходных степеней прилагательных: «первейшая задача», «почетнейшее задание»,
«ярчайший пример» и т. д.

209
 Правда, надо сказать, что опыт пятилеток доказал н е-
жизненность многих громоздких «гигантов». Они были обреч е-
ны на «разукрупнение», согласно резолюции всесоюзного
партийного съезда:
«XVIII съезд ВКП(б) требует решительной борьбы с ги-
гантоманией в строительстве и широкого перехода к постро й-
ке средних и небольших предприятий во всех отраслях наро д-
ного хозяйства Союза ССР».
«Разукрупнению» подверглись не только производс т-
венные, но и административные ед иницы страны, что п о-
влекло за собою и увел ичение бюр о кр атическ о го аппар ата.
Очень по казатель но в этом отношении появление незадолго
до войны бесчисленного множества новых мелких народных
комиссар иатов, а вместе с ними ряда новых уродливых а б-
ревиатур, употребление которых часто делало р ечь просто
ко сно язычно й:
Наркомобщмаша, Наркоммясомолпрома, Наркомпромс т-
рой-мата, Наркомместтопа и др.
Если отдельные самостоятельно -мыслящие личности в
СССР критически воспринимали советские штампы, то осно в-
ная масса населения усваивала их, иногда не совсем понимая,
иногда же не понимая их вовсе ( по специально проведенным
тестам, о кото рых сообщают в своей книге «Язык газеты» Гус,
Загорянский и Коганович, 25% предложений, встречающихся в
газетах, широкой п у б л и к о й н е п о н и м а ю т с я ) . Н е д а р о м
« П р а в д а » , з а № 8 6 , з а 1 9 2 6 г., в незам ечаем ом ею пр о т и-
во р ечии с по ли ти ко й пар тии, органом которой она является,
вынуждена была заявить, что «бич нашей культработы — штамп».
Л. Тан справедливо отмечает в своей интересной статье «Запе-
чатленный язык» ( Н о в ы й Ж у р н а л , Нью-Йорк, XXIII, 1950,
стр. 282), что:
«...Советский человек, читая передовицы, слушая радио, посещая со-
брания, испытывает такое воздействие речевых шаблонов, которому не в
силах противостоять самое яркое индивидуальное словоупотребление...
Советский человек начинает «с воодушевлением» писать и говорить о
«своей беззаветной преданности партии Ленина-Сталина», «беспредельной
любви к социалистическому отечеству» — «новом» качестве «партийных и
непартийных большевиков», он «клеймит презрением» преклонение перед
«гнилостной буржуазной культурой», «решительно изживает» из своего
сознания «пережитки старого», «активно включается в...», «торжественно
заверяет... в том, что...», «изыскивает», «выявляет» и «ликвидирует», «моби-
лизует все силы на...», «добивается рекордных успехов в...», «приходя к но-

210
вым очередным победам», «возможным только под руководством...» и т. д.
и т. п.».

Подобная убогая стандартность советской фразеологии под-

черкивается не только в эмигрантской прессе, но она привлекла
внимание и советских сатириков — поэта М. Слободского и извест-
ного фельетониста Г. Рыклина:
К словам ярлыки приколоты, —
Готовы определения:
— Как «уголь»?
— Черное золото.
— А «хлопок»?
— Белое золото.
— А «лес»?
— Зеленое золото.
— А «нефть»?
— Здесь «жидкое золото».
Имеется для сравнения...
Он в раздумьи не застынет:
Нет ни трудности, ни тайн.
Кто верблюд? — «Корабль пустыни»!
Кто «корабль степей»? — Комбайн.
Кто ткачиха? — «Мастер пряжи».
Слесарь? — «Мастер молотка».
У него доярка даже —
«Знатный мастер молока»...
(Цит. по « Н о в о м у Р у с с к о м у С л о в у», 30 янв. 1951).

«...Это было очень оживленное собрание и о нем стоит расска-

зать... За городом на веселой весенней лужайке собрались имена
существительные...
...К нам, например, [промолвили Прения] журналисты при-
крепили на всю жизнь глагол «развернулись» и нам из-за него
дышать невозможно. Как только газетчик упоминает о прениях, сей-
час же его перо уже само выводит «развернулись»...
— У меня тоже нелады с глаголом, — сказала хорошенькая
Окраина. — За мной как тень бродит глагол «преобразилась». И
обязательно в таком сочетании: «преобразилась до н еузнаваемо-
сти»...
— А я упорная, — сказала Борьба. — Чудесная характери-
стика, что и говорить! Но нельзя же всю жизнь одно и то же!
Ведь русский язык красив, богат и разнообразен!
...Многие журналисты [произнесла Речь] привыкли называть
меня взволнованной, и нет мне в жизни другого прилагательного.
Иногда на одной странице я восемь раз взволно вана...
— А нам на двоих, на меня и на Образ, выдали одно прила-

211
 гательное, — грустно сказал Факт. — Вы его хорошо знаете: это
прилагательное «яркий». Яркий образ. Яркий факт. Так и ходим
со столбца на столбец, сияя своей яркостью...
— А вот я всегда целый, — заявил Ряд. — Так у нас и
шпарят: «целый ряд домов», «целый ряд людей»...
В общем, как видите, ... на лужайке, недалеко от окраины, ко-
торая за с р а в н и т е л ь н о небольшой отрезок
времени до н е у з н а в а е м о с т и преобрази-
л а с ь , широко р а з в е р н у л и с ь прения, и ц е л ы й
р я д ораторов выступил со в з в о л н о в а н н ы м и речами,
где были приведены я р к и е факты у п о р н о й борьбы имен
существительных против шаблона». (Подчеркнуто автором). (Сове-
щание имен существительных, К р о к о д и л , 30 мая 1951).

Стандарность словосочетаний в языке советской литературы

вызывает не только улыбку, но и возмущение. Так, выступая на
Втором всесоюзном съезде писателей К. Чуковский взволнованно
вопрошал:
«Как можно, например, поверить, что мы восхищаемся худо-
жественным стилем Некрасова, если об этом самом Некрасове мы
пишем вот такие слова:
«Творческая обработка образа дворового идет по линии уси-
ления показа трагизма его судьбы»... Что это за «линия показа»? И
почему эта непонятная линия ведет за собой пять родительных паде-
жей друг за дружкой... И что это за надоедливый «показ», без кото-
рого в последнее время, кажется, не обходится ни один литературо-
ведческий опус («показ трагизма», «показ ситуации» и даже «показ
этой супружеской четы»)? И что это за такая «линия», которая то-
же вошла в жаргон литературоведческих книг так прочно, что
мелькает чуть ли не на каждой странице...
Если ты написал «отражают», нужно прибавить «ярко»; ес-
ли «протест», то «резкий», если «сатира», то «злая и острая».
Десятка полтора таких готовеньких формул зачастую навязываются
учащимся еще на школьной скамье...
Каждое из них (словосочетаний — Ф.) вполне законно и пра-
вильно, и почему же не воспользоваться ими при случае. Но горе,
если они в своей массе, в своей совокупности определяют стиль
наших книг и статей ».
(Литературная Газета, 25 дек. 1954).

212
 Симмонс Э. Дж.
Итака, США
Перевод: С.Я.Колтышевой.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНТРОЛЬ И СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В начале 20-х гг. XX века советская литература представляла по-

разительный контраст сегодняшней литературе. Свобода, можно ска-
зать почти анархия, вдохновленная огромной энергией, которую при-
несла революция, царила в писательских кругах. Страстное желание
радикальных писателей полностью отмести все старое, сосуществова-
ло с осторожной политикой, поддерживаемой партией, которая счита-
ла, что лучшие классические произведения прошлого должны быть
сохранены и осмыслены, чтобы на этом фундаменте была построена
новая социалистическая литература. Либеральные взгляды на права
авторов выражать себя свободно, без страха преследования, традиции
русского марксизма ХIX века продолжали существовать и разделялись
видными коммунистами в правительстве. Анатолий Луначарский, пер-
вый Нарком (Министр) образования, публично объявил, что револю-
ционному правительству следует сохранить право на индивидуальное
творчество. Хотя сначала издательское дело было национализировано,
начиная с 1921 года и вплоть до окончания НЭПа, частным издателям
разрешалось работать, подчиняясь довольно формальной цензуре со
стороны вновь созданной центральной правительственной издатель-
ской фирмы – «Госиздат». К 1922 в Москве действовало 220 частных
издателей, они опубликовали 803 печатных работы (газеты, журналы,
книги), но отказ цензуры последовал только в 5.3% случаев.
В этой революционной атмосфере относительной свободы появи-
лись многочисленные независимые писательские организации, каждая
из которых имела свой манифест, декларирующий многообразие ху-
дожественных целей и идеологических убеждений. Такие группы, как
«Пролеткульт», «Серапионовы братья» и «Формалисты», смело про-
возглашали свои намерения вести литературный процесс без государ-
ственного контроля. Ведущие коммунисты как поддерживали, так и
осуждали их в печати, а талантливый партийный литературный критик
и издатель «Красной нови» Александр Воронский опубликовал в этом
своем журнале в начале 20-х гг. работы членов различных групп – пар-
тийных писателей, попутчиков и даже буржуазных авторов. Как изда-
телю ему было ясно, что он больше заинтересован в хорошей литера-
туре, нежели в идеологических вопросах, он чувствовал, что каждая
литературная работа имеет не только эстетический, но социальный
аспект. Он считал, что искусство не должно быть посвящено агитации

213
и пропаганде или службе пролетарскому государству или осознанному
продвижению идей или ценностей.
Конечно, подлинный демократический дух раннего русского мар-
ксизма и чувство освобождения благодаря успешной революции не
являлись причиной этой атмосферы свободы. Партия в эти ранние го-
ды была слишком поглощена жестокой борьбой за установление вла-
сти и своим собственным существованием, чтобы эффективно зани-
маться проблемами контроля за литературой. Однако предупреждение
о направлении будущей политики, возможно, появилось в начале 1920
года. Именно в этом году Ленин высказался о резолюции Конгресса
«Пролеткульта», которая впоследствии была отменена. Резолюция
выражала тезис о том, что пролетарская литература должна развивать-
ся свободно от любого контроля со стороны правительства или партии.
Центральный Комитет, однако чувствовал, что необходимо смягчить
степень вмешательства, и опубликовал письмо в газете «Правда», ко-
торое убеждало творческих работников в том, что им будет гарантиро-
вана полная независимость.
В то время партия играла роль не диктатора, а арбитра в литера-
турной борьбе того времени, которая происходила между, с одной сто-
роны, пролетарскими группами левого толка, которые настаивали на
гегемонии партии и правительственной поддержке развития пролетар-
ской литературы, а с другой – группами правого толка, которые на-
стаивали на полной свободе творчества. Эта борьба отражалась и в
прессе. Хорошо известные партийные чиновники публично выражали
свои мнения в поддержку той или иной стороны по этому вопросу.
Интересно заметить, что Бухарин поддерживал позицию правого кры-
ла, утверждая, что партия должна старательно избегать установления
директив по вопросу литературы, так как подобные проблемы должны
находиться вне политики.
На заседание агитационного отдела Центрального Комитета в мае
1924 года были приглашены представители всех фракций, чтобы пред-
ставить свои мнения. Кажется, в полной мере все было отражено в
этой демократической процедуре – и дискуссия, и формулировка, и
голосование по выдвинутой резолюции. За этим собранием последова-
ли другие встречи специальной комиссии Центрального Комитета (в
феврале 1925), чтобы выработать политическое заявление, направлен-
ное на разрешение этого спора. Выводы комиссии были отражены в
известной резолюции по вопросу литературы Политбюро (1 июля,
1925). Эта резолюция отвергла крайнюю позицию пролетарских лите-
ратурных групп (пообещав им при этом будущее содействие), но она

214
определенно поддерживала взгляды беспартийного правого крыла и
его сторонников.
Двойственность позиции партии в вопросе литературного контро-
ля и либерализм резолюции 1925 года, несомненно, были связаны как
с социальными, так и экономическими условиями того периода и
борьбой за власть внутри партии. То есть, политическая борьба отра-
жалась в литературной борьбе – правые считали, что литература долж-
на быть свободной от прямого влияния партии, делали акцент на эмо-
циональном, эстетическом и личностном элементе в творческом про-
цессе; левые требовали четкого партийного контроля и подчеркивали
основную образовательную, пропагандистскую и утилитарную функ-
ции литературы.

Рост партийного влияния

Было неизбежно, однако, что тоталитарная форма правления и
однопартийность окончательно приведут к полному контролю над ли-
тературой как над любой другой идеологией. И было бы легко пред-
ложить марксистское обоснование такого развития: в социалистиче-
ском государстве идеологическая надстройка должна обязательно от-
ражать социалистическую экономическую базу. Так как в своих рабо-
тах Маркс и Энгельс мало обращаются к вопросам литературы, то оп-
ределенные «отклонения» (от их теории) обнаружились уже во взгля-
дах Плеханова. Советские критики вместе с Лениным и позднее со
Сталиным окончательно разработали марксистскую теорию литерату-
ры, которая оправдывала в движение по направлению к абсолютному
контролю партии над литературой.
Однако ни социализм, ни реальный тоталитаризм не были ещё
достигнуты. Но с триумфом Сталина над Троцким и его другими вра-
гами и внедрением первой пятилетки в 1928 году, партия почувствова-
ла возможность продвинуться дальше в направлении контроля за ли-
тературой. Летом 1928 года Центральный Комитет собрал Всесоюзную
Конференцию по вопросам агитации и пропаганды. Была принята ре-
золюция, которая указывала на то, что все виды искусства должны
быть мобилизованы, чтобы охватить все население, чтобы бороться за
новое культурное мировоззрение в поддержку нового пятилетнего
плана. Декабрьская конференция 1928 года выработала официальную
точку зрения Центрального Комитета. Эта точка зрения была пред-
ставлена в форме директивы издательствам, указывая на виды книг,
которые они должны выбирать для публикации и характере тем, пред-
лагаемым авторам. Резолюция была откровенным уходом от осторож-
ной политики 1925 года и должна рассматриваться как первое усилие

215
партии в вопросе контроля над литературой и использования литера-
туры как инструмента в поддержке своей программы.
Во время этой компании партия выдвинула другую политическую
стратегию – ее решением было не поддерживать какую-либо из конку-
рирующих литературных групп. Вместе с тем партия оказала под-
держку самой мощной организации, Российской Ассоциации Проле-
тарских Писателей (РАПП), как лучшей в организации литературы как
инструмента пропаганды в продвижении успешного пятилетнего пла-
на.
Благодаря поддержке партии и под руководством Леопольда
Авербаха РАППу вскоре удалось установить контроль над многими
литературными журналами и издательствами и таким образом обуз-
дать непокорных писателей, которые не учли в своем творчестве «со-
циального заказа» пятилетнего плана. Во многих отношениях РАППу
удалось достичь необычного тематического соответствия в пьесах,
романах и в поэзии, которые однообразно провозглашали достижения
пятилетки. Несмотря на давление со стороны РАППа, писатели проти-
вились этим диктаторским методам, хотя и с не большим успехом. В
это время РАПП, получивший огромный контроль над литературой,
самоуверенно разработал свою собственную теорию литературы, ко-
торая имела мало общего с абсолютной решимостью партии использо-
вать литературу, чтобы пропагандировать достижения пятилетки. Хотя
Авербах чувствовал необходимость помогать писателям, осознавать
социальные требования, письменно он заявлял, что невозможно дикто-
вать темы автору. Не продиктованные темы, говорил он, но соответст-
вующий видение мира – важная составляющая писателя. Если его
взгляд на мир марксистский и основывается на диалектическом мате-
риализме, то писатель осуществит свою миссию перед пролетариатом.
Он даже позаимствовал из теории Воронского, официально дискреди-
тированной, идею о том, что искусство – это познание жизни, но во-
преки Воронскому он говорил о том, что искусство – это форма позна-
ния реальности, инструмент классовой борьбы и средство изменения
социальной реальности. В дальнейшем руководство РАПП защищало
литературу, посвященную реалистическому и психологическому обра-
зу «живого человека» и «срыванию масок» советской жизни, изобра-
жению как плюсов, так и минусов советской действительности. Партия
не могла больше терпеть такую самонадеянность со стороны поддер-
живаемой властью организации и после нескольких оставшихся без
внимания предупреждений, Центральный Комитет издал резолюцию
(23 апреля, 1932 г.) о роспуске РАПП. В резолюции также было пред-
ложено образовать единый Союз Советских писателей, который в дей-

216
ствительности был организован в 1934 г. после чего все другие литера-
турные группы самораспустились. Этот шаг приветствовался как про-
явление свободы в советском литературном мире и даже за границей,
т.к. он завершил диктат РАПП. В действительности это свидетельство,
указывающее на то, что партия, наконец, достигла того пункта, где она
чувствовала, что может безопасно взять контроль над всеми литера-
турными течениями в Советском Союзе и связать их своими целями.
Относительный успех первой пятилетки помог во многом утвер-
дить власть партии и единоначалие Сталина. В противовес утвержде-
нию РАПП новая резолюция постановила, что нет необходимости в
пролетарской литературе, т.к. с большим прогрессом социализма вся
литература в Советском Союзе должна быть социалистической, по
сути.
Существует веская причина полагать, что Сталин лично приложил
руку к роспуску РАПП и породил идею создания одного большого
Союза Советских Писателей. Разделение оппозиции для того, чтобы
победить ее, – это типичная партийная тактика, но также это механизм
объединения фракций в одну большую организацию для более эффек-
тивного контроля. Этот механизм возможен, только когда партия име-
ет огромную власть, и к 1932 г. партия достигла такой стадии разви-
тия. Свобода для писателей скорее была воображаемой в то время,
организация единого союза усилила контроль.
Это оказалось последним проявлением свободы личностей и ор-
ганизаций, чтобы противостоять в печати официальным решениям
партии в литературном вопросе, руководство РАПП смело опублико-
вало жесткую критику резолюции 1932 г. в своем журнале «На страже
литературы». Фактически это была критика Сталина. Они осуждали
линию партии по вопросу о публицистической функции искусства, а
также тех людей, которые, не зная ничего о литературной критике,
пытаются навязывать свои взгляды в этом вопросе. На самом деле дух
сопротивления партийному контролю заметно сошел на нет в литера-
турных кругах. Многочисленные митинги писателей по всей стране,
другие манипуляции и партийное давление были необходимы, чтобы
добиться покорности. После этого в 1934 г. был создан единый Союз
Советских Писателей.
С этого времени и до фашистского нашествия в 1941 г. советская
литература развивалась в атмосфере диктатуры партии. Консерватизм
взросления революции, которая уже начала влиять на литературу, был
усилен всеохватывающим господством партии. В общем партия всё ещё
предпочитала оставаться за кулисами, проявляя свой контроль главным
образом через своего посредника – Союз Советских Писателей. Только

217
изредка партия все же выпускала когти публично как в случае резкого
осуждения формализма в искусстве газетой «Правда» в 1936 г.
Вместо различных и часто высоко индивидуалистических школ
критики, существовавших до 1932 г., внесших блестящий и впечат-
ляющий вклад в теорию советской литературы, теперь существовал
лишь один авторитет Ленина и официальное художественное кредо
соцреализма. В этот период были сделаны бессмысленные попытки
возвысить Ленина до статуса универсального авторитета в литературе,
основываясь на нескольких случайных замечаниях по вопросам лите-
ратуры, разбросанных в его работах, нескольких коротких эссе, по-
священных Толстому, которые скорее представляют собой больше
социальную, нежели литературную критику, а также его статьи (напи-
сана в 1905 г.) «Партийная организация и партийная литература». Эта
статья стала камнем преткновения для всех литературных критиков,
главным образом, из-за способа оправдания партийного направления в
литературе, коммунистический и некоммунистический, хотя есть при-
чина сомневаться, что именно это намеревался Ленин сказать в своей
статье. Некоторая оценка успеха этого апофеоза Ленина как литера-
турного критика, а позже как писателя пришла из заявления о том, что
«в его работах отражено все историческое развитие русской литерату-
ры» (Советская литература, № 1, 1951, с. 151).
После 1932 г. критики утверждали, что только автор с марксист-
ско-ленинско-сталинским мировоззрением может правильно отражать
жизнь в Советском Союзе и за рубежом и, следовательно, только лите-
ратура, написанная с этих позиций, может рассматриваться как на-
стоящее искусство. Марксистское толкование соцреализма замкнулось
в закрытом и порочном круге, утверждая, что только реальность со-
циализма – реальна, и, следовательно, всё, что чуждо социализму –
нереально. Такая позиция была логическим результатом партийного
диктата и отношения партии к правдивости искусства в литературе,
что хорошо изложено в типичном заявлении одного из критиков, Се-
ребрянского, в 1938 году: «Правда в искусстве – это способность гово-
рить все необходимое, но говорить правильно, т.е. с определенной
большевистской точки зрения» (Литературные Очерки, с. 231).
Вскоре после начала войны акцент пропаганды сместился от гене-
ральной линии Коммунистической Партии к единству и патриотизму
многонационального народа Советского Союза в защите родины, здесь
можно усмотреть ослабление контроля над СМИ и интеллектуальной
жизнью. В духе неожиданной свободы писатели изливали свои чувства
в публикациях, которые часто имели мало общего с прежними предпи-
сываемыми образцами. В этой глубоко патриотической военной лите-

218
ратуре можно найти даже прямую и скрытую критику партийного дик-
тата. И в конце войны публичный доклад 10-го пленума Исполнитель-
ного Комитета Союза Советских Писателей откровенно выразил наде-
жду выдающихся писателей, что вмешательство власти в искусство
прекратиться.
Эти надежды были разрушены резолюцией (от 14 августа 1946)
Центрального Комитета Партии по литературе вскоре после войны и
соответствующим выступлением Андрея Жданова, члена Политбюро,
в котором он четко указывал не только на литературу которую нужно
считать антисоветской, но и определял виды книг, которые нужно пи-
сать после окончания войны. Как сейчас хорошо известно, эта резолю-
ция вызвала наступление со стороны партии на все аспекты советской
художественной и интеллектуальной жизни. В этот период “постепен-
ного перехода от социализма к коммунизму” такой перенос в идеоло-
гической линии должен пониматься как отражение новой послевоен-
ной национальной и межнациональной политики партии. Последую-
щая «чистка» имела, несомненно, несколько целей, но определенно
одной из них был сигнал о том, что все интеллектуальные и художест-
венные усилия должны подчиняться партийному контролю и служить
одной цели – прославлению Советского Союза и его превосходства
над капиталистическим Западом и Америкой.
На самом деле, наиболее очевидной чертой вмешательства власти
в беллетристику в этот новый период, по сравнению с прежним, было
прямое, открыто объявленное и полное господство партии в литерату-
ре. Было высказано требование партии поддерживать в литературе
направляющий принцип партийности, который предполагает всеоб-
щую организованную взаимосвязь литературы и политики. Такой все-
охватывающий и жесткий контроль в литературе требует признание
власти как безошибочного источника, на который все авторы и крити-
ки должны ссылаться. Естественно, Сталин в значительной мере занял
место Ленина в этом отношении (как отправной источник), его идеи и
взгляды быстро и без сопротивления были навязаны литературе. (Сле-
дует напомнить, что Ленин был удостоен такой незаслуженной награ-
ды только после его смерти). Однако высказывания Сталина, ещё бо-
лее разрозненные, чем у Ленина, были усердно собраны и использова-
лись критиками снова и снова повсеместно, чтобы освятить новую
“линию” в литературе. Тем не менее, нужно сказать, что личные реше-
ния Сталина оставались в тени, не излагались, хотя изредка на них
намекали как на нечто, сыгравшее значительную роль в направлении
литературы, музыки и театра. Говоря об этом факте, есть подозрения
на то, что именно Сталину принадлежит фраза, что “писатель – это

219
инженер человеческих душ”. Советский критик пишет: “В самом деле,
как глубока любовь и уважение человеческого и писательского труда,
содержащаяся в этом известном определении Сталина! Только он,
учитель миллионов, наставник наставников, для которого нет ничего
более ценного на земле, чем человек, определил значимость писателя в
новом обществе. Все сталинские принципы составляют творческое
развитие ленинских взглядов на искусство и главным образом, ленин-
ский важнейший, фундаментальный принцип социалистической эсте-
тики – принцип большевистского партийного духа литературы”
(В. Ермилов, Советская литература, № 4, 1950, с. 126).

Техники контроля
Теперь чудовищный аппарат контроля был развит, чтобы дать
возможность партии осуществить её намерения по использованию ли-
тературы для своих собственных целей. Так как все производство, из-
дательский процесс находились, в конечном счете, под правительст-
венным контролем, взялись за содержание литературы. Решения, кото-
рые определяют общее направление, обычно инициировались Полит-
бюро и реализовались в резолюциях Центрального Комитета, которые
имели по существу силу закона. Одной из главных обязанностей Отде-
ла Пропаганды и Агитации Центрального Комитета является четкое
соблюдение идеологической линии в литературе и указание разными
средствами на отклонения от главного курса. Время от времени Отдел
может также продвигать новый аспект или толкование линии партии
или делать акцент на необходимости уделять особое внимание этим
вещам для писателей. Это обычно делается через статьи в «Правде»,
«Литературной газете» или через другой важный партийный орган.
Следующий уровень ниже в иерархии контроля занимает Союз Совет-
ских Писателей, способный оказать немедленное давление на писате-
лей. Союз Писателей разделен на секции, соответствующие различным
областям литературы. Хотя коммунисты не представляют большинст-
во среди членов Союза, все же они занимают большинство ключевых
постов и контролируют Союз. Авторов поощряли читать свои произ-
ведения, над которыми шла работа, в секции Союза, которая и выска-
зывала критические замечания по вопросу о том, воплотил ли писатель
в своем произведении истинный дух линии партии. Дальнейшая про-
верка проходит в редакциях так называемых “толстых” журналов, т.к.
лучшая литература, даже романы, появляется сначала в этих изданиях.
Их редакционные советы, в свою очередь состоят главным образом из
коммунистов и одна из их главных функций – проверка идеологиче-
ской корректности представляемых им на рассмотрение произведений.

220
Это же можно сказать о редакционных советах огромных государст-
венных книгоиздательств. В итоге все литературные произведения
должны получить одобрение официального правительственного отде-
ла цензуры (Главлита).
Если литературное произведение проходит беспрепятственно че-
рез этот жуткий порядок и появляется в печатной форме с некоторыми
идеологическими отклонениями, которые изредка случаются, это поч-
ти всегда выявляется рецензентами (литературные журналы, также как
и книги, подвергаются цензуре). Если возникают некоторые сомнения
в рецензировании произведения в подобных случаях или если рецен-
зентам не удалось охарактеризовать идеологические ошибки, тогда в
прессе появляется заказное официальное заявление для разрешения
проблемы в нужном направлении. Подобные случаи грозят наказанием
всем без исключения – автору, чиновникам Союза Советских Писате-
лей, главному редактору журнала и издательству, недобросовестному
цензору и редактору публикации.
Можно сделать вывод, что история контроля за советской литера-
турой в последние 34 года тесно связана с историей партии. Партийное
вмешательство в литературу развивалось от осторожного отношения в
период, когда партия была относительно слабой и позволяла больше
свободы в литературе, до стадии абсолютного контроля, который ис-
ходит от единовластия партии сегодня. Резолюция ЦК 1925 года отра-
жала компромиссное отношение, характерное для периода НЭПа и
фракционной борьбы внутри партии. Резолюция 1928 года, обращен-
ная к издательствам, связала литературу со службой “второй револю-
ции” – первой пятилетки и в тоже время символизировала растущее
единство и силу партии под руководством Сталина. Резолюция 1932
года переместила акцент на пролетарскую литературу, которую затем
назвали социалистической, и одновременно привела к роспуску всех
литературных групп и созданию единого Союза Советских Писателей.
Это свидетельство уверенности партии в своей власти над литерату-
рой. Резолюция 1946 года – это идеологическое отражение нового пе-
риода постепенного перехода от социализма к коммунизму, в котором
партия различными способами публично установила свой абсолютный
контроль над всеми идеологическими вопросами в национальной и
межнациональной политике с далеко идущими последствиями. Преж-
няя литературная свобода, предоставленная партией, была способом
окончательно подчинить себе литературу. Если все христианское ис-
кусство было создано во славу Господа, то сегодня все советское ис-
кусство создано во славу Коммунистической Партии.

221
 Писатель и его творчество
Какой эффект имеет подобная система продиктованной партией
идеологии и безжалостного контроля над советским писателем? В этих
цирковых трюках, устроенных партией, ушли из жизни многие писа-
телей, оскверненные или разрушенные муштрой тоталитарного режи-
ма. Следует помнить, что в наше время масса так называемой художе-
ственной литературы – это продукт умелых ремесленников, а не ис-
тинных художников. Массовая печатная продукция и огромный рынок
читателей сделали из литературы коммерцию. Те, кто пишут литерату-
ру в Советском Союзе, как и везде, делают это с единственной целью –
заработать на ней, авторы в первую очередь заинтересованы в произ-
водстве того, что хотят издатели. То, что хотят советские издатели,
продиктовано не только интересом читателя, но и соответствием курсу
партии. В этом смысле правильнее будет сказать, что большинство
писателей стремятся соответствовать требованиям издателей в темати-
ке и идеологической направленности. Но совсем другое дело, когда
истинный художник подчиняется губительному контролю. Всегда счи-
талось, что полная свобода – это необходимое условие для существо-
вания творческого духа. Возможно, есть другая точка зрения, согласно
ленинскому обобщению, человек не может жить в обществе и быть
полностью свободным от его влияния. Ясно, что художник, область
деятельности которого может быть реализм или фантастика, не может
убежать от непреодолимого влияния установок, навязанных общест-
вом или своих собственных идеалов. Он никогда не бывает полностью
свободным. Но открытый или скрытый контроль может существовать
для западного художника – экономический, социальный, законный или
личностный, но факт остается фактом, он имеет свободу выбора темы
и своего отношения к ней. В этом смысле он наслаждается большей
свободой, т.к. самая суть произведения сконцентрирована в многооб-
разии всевозможных отношений, в проявлении художественного суж-
дения, в свободе выбора. В этом процессе автор живет своей собствен-
ной свободой.
Советский художник сегодня не наслаждается полной свободой
выбора. На эту область человеческого опыта, которую он может отра-
зить в искусстве, наложены рамки и его творческий дух ограничен мо-
делями взглядов, убеждений и условностей, предписанных партией.
Наказание за неисполнение предписаний обычно принимает форму
публичного осуждения. Если автор не откажется от своих взглядов, его
могут изгнать из литературы и в конце концов его может постичь пе-
чальная учесть. В истории советской литературы осталось множество
писателей, взгляды которых отличались от официальных. Эти люди

222
уже не публикуют своих произведений и их дальнейшая судьба неиз-
вестна. Некоторые из них, возможно, исчезли по другим причинам,
нежели “литературное отклонение от основного курса”, но в большин-
стве случаев причиной было несоблюдение правил.
О психологическом эффекте такого вынужденного подчинения
можно только догадываться. Когда это выливалось в протест, то имело
плачевные последствия для писателя. Те, кто пытался найти компро-
мисс, чтобы писать и жить, должно быть, испытывали постоянную
боль и чувство насилия над личностью в принудительной, удушающей
атмосфере.
Нужно отметить, что сильная вера в партию и все её постулаты
иногда позволяла подлинному коммунистическому писателю прини-
мать контроль как основы коммунистической религии, не препятст-
вующие его художественному развитию. Здесь очевидна аналогия со
средневековым христианским художником, для которого контроль
церкви был неотъемлемой частью его религиозных убеждений. Стра-
стная вера в коммунизм для его истинных приверженцев не требует
обоснования. Подобно церкви средних веков, Коммунистическая Пар-
тия в Советском Союзе проповедует свою модель жизни, которую ис-
тинно верующий в партию проживает от колыбели до могилы. Где
начинается вера, там заканчивается оправдание; художник верит и не
спрашивает причин. Такие коммунисты воспринимают партийную
дисциплину не как рамки, которые связывает, но как внутреннюю
идеологическую силу, направляющую их в их жизни. В такой стран-
ной, но правдоподобной манере партия и литература, как свобода и
власть, становятся идентичными в сознании писателей с такой верой.
«И партия и художественная литература в нашей стране имеют одну
цель, – заявил выдающийся советский писатель Александр Фадеев в
Париже. – Ни партия, ни правительство в Советском Союзе не вмеши-
вается в личное творчество писателя; они никогда не диктовали и ни-
когда не пытались диктовать темы и образы, не говоря уже о художе-
ственных формах» (Литературная Газета, 2 марта, 1949 г.). Многочис-
ленные подобные заявления преданных партии советских писателей
имеют фанатическую откровенность. Например, другой выдающийся
писатель – Константин Симонов – написал в «Правде» (26 ноября,
1946 г.): «Публично, с трибуны искусства на весь мир, мы заявляем и
будем продолжать заявлять, что мы боремся за коммунизм и считаем
коммунизм единственной дорогой человечества в будущее, наши ком-
мунистические идеалы были, есть и будут незыблемыми, и никто не
изменит их».

223
 Из таких убеждений, несомненно, может появиться навязанное ис-
кусство, в котором идеологические рамки и контроль перестают быть
преградой для творчества, потому что они не рассматриваются писате-
лем с этих позиций. Акт художественного творчества становится актом
веры в системе, которая контролирует его.

Литература и советская реальность

Несмотря на развитие контроля и его воздействие на писателя, не-
обходимо оценить советскую литературу как явление жизни, которую
она описывает. Если хорошая литература пропагандирует идеалы ре-
волюции, то это не означает, что революция пропагандирует хорошую
литературу. Художественную литературу, созданную в Советском
Союзе за последние 34 года, можно рассматривать как репортаж, при-
страстно представленный в духе официальных требований. Но очень
ощутимая часть литературы соответствует традиционным канонам, эта
литература обладает художественными качествами, глубоким значе-
нием. Почти вся эта литература представляет ценность для серьезного
студента.
Недостатком такой литературы нужно признать ее подчинение
изменяющейся идеологии, навязанной в разной степени. Но в чем ни-
когда не будет сомнения, так это в том, что периодизация советского
социального, политического и экономического развития четко отрази-
лась в литературе. Это можно это увидеть в текстовых изменениях,
сделанных в романах, которые перепечатываются с целью подстроить
их к изменившейся идеологии. В этом явлении заложена особая цен-
ность.
Пока никто не смог научно оценить на примере литературы сте-
пень оппозиции режиму. Многие темы запрещаются писателю. Однако
к враждебным режиму элементам часто относятся как к обычным
«буржуазным пережиткам». Тщательное исследование таких примеров
подтвердило бы проявления такого рода и масштаб оппозиции в стра-
не и, по крайней мере, некоторые методы, направленные на борьбу с
оппозицией. В конце концов официальное представление о жизни в
Советском Союзе, особенно с 1946 года, превалирует в подобной ли-
тературе, и нужно четко отделять официальную версию от советской
реальности.
Положительной стороной советской литературы, об этом должно
быть обязательно сказано, является описание разнообразной жизни
людей, что можно считать хорошим пособием для студентов.
До образования единого Союза Писателей в 1934 г., когда партия
получила возможность осуществлять более эффективный контроль,

224
литература отражала с разной степенью достоверности суть советской
действительности, ранние годы смертельной битвы между старым и
новым в стремительном строительстве социалистического общества.
Эта проблема приняла многочисленные формы в поэзии, драматургии
и романах, успешно описывая события революции и гражданской вой-
ны, НЭП и первый пятилетний план, но фактически это была трагедия,
принесенная в жертву коммунистической доктрине. Мотивация партии
почти всегда присутствует в литературе, но что, как правило, забыва-
ется в этой раздражающей вездесущности партии в беллетристике –
это то, что литература вполне правдиво описывает советскую действи-
тельность. В эти ранние годы определенная доля свободы позволяла
критиковать как действия правительства, так и партии. Было много
романов, пьес, стихов и рассказов в которых симпатия к оппозиции
отчетливо вскрывала реальность её существования в советской жизни.
Благодаря литературе можно проследить изменение модели поведения
советских людей, которых мы видим в жестких сражениях граждан-
ской войны и в титанических усилиях индустриального строительства
и безжалостной коллективизации. Писатели и драматурги пятилетки,
утомляли своих читателей и слушателей техническими деталями ог-
ромного строительного процесса. Повсюду в этой литературе личность
приносится в жертву коллективным усилиям в атмосфере непрекра-
щающейся борьбы и невероятных человеческих лишений. И коммуни-
стическая бюрократия, воровство и широко распространенное мещан-
ство бесстрашно высмеивались, особенно в литературе НЭПовского
периода.
В начале 1930-х гг. партия начала атаку на писателей. Хотя лите-
ратура изменилась, фундаментальная сущность осталась прежней.
Официальная версия советской действительности превратилась в со-
циалистическую утопию. Стахановцы совершают чудеса труда на фаб-
риках посреди всеобщего ликования, а крестьяне в колхозах борются с
враждебной природой за урожай. И рабочие, и крестьяне обильно про-
славлялись докладами об их достижениях, и все они объясняли свой
успех воодушевляющим руководством Сталина. Все образы, кажется,
живут красивой, трудовой, героической жизнью и искренней радостью
за свои достижения. Но главный человеческий конфликт обычно про-
исходит между коммунистическими достоинствами, олицетворенными
в массах, и “буржуазными пережитками”, постоянно присущими обра-
зу злодея. И, конечно же, нет никакого сомнения в окончательном
триумфе социалистических принципов.
Не вся литература сразу впитала эту официальную версию совет-
ской действительности; жизнь, без сомнения, идеализированная поя-

225
вилась в пьесах и романах, написанных во время войны. И ранняя со-
средоточенность на коллективном образе была заменена вниманием к
индивидуальности и ее адаптации к новой социалистической реально-
сти. Многочисленные образы описывались в литературе – директор
фабрики, председатель колхоза, инженер, сельский учитель, ученый,
нефтяник, строитель, бригадир. В соцреализме, как настаивают совет-
ские критики, типаж не реален, но отражает тенденцию к развитию
образа, который подразумевается в реальной жизни. Однако образы
могут быть идеализированы, их деятельность в окружающей их обста-
новке дает источник социальной, политической и экономической ин-
формации, достоверность которой можно проверить элементами свя-
занности или другими соответствующими факторами. Полное иссле-
дование могло бы быть проведено, например, по образу директора
фабрики, изображенного в советских пьесах и романах. Результатом
этого исследования стала бы информация, которую трудно или невоз-
можно получить из других источников: образ повседневной жизни
директора фабрики, его социальный статус, отношения с министерст-
вом, с рабочими, с райкомом, с парткомом фабрики, с фабричным ко-
митетом, с госпланом и многие другие аспекты, которые составляют
функционирование и экономическую политику советской фабрики. О
таких фактах советский писатель обычно хорошо информирован, т.к.
он обычно считает необходимым изучить факты из реальной жизни
фабрики.
Во время войны литература следовала довольно свободным и не-
ортодоксальным курсом, тематически сконцентрированном на борьбе
против захватчиков. Своей художественной силой она вернула дух
нелакированного реализма великой русской классики ХIX века. Кар-
тины стойко переносящего трудности тыла, удивительные подвиги
партизан и героизм на фронте открыли вечные качества русского на-
рода во время войны. Подобные факты наблюдались в литературе не-
однократно. Эта военная литература полна изобилием жизненных де-
талей и образами воинов Красной Армии. Почти каждый роман и пье-
са содержит традиционный «образ врага». Все это служит для нас на-
поминанием о том, насколько мы были введены в заблуждение докла-
дами пятой колонны в Советском Союзе до войны.
Нужно отделять литературу, написанную во время войны и по-
священную этой теме, от послевоенной литературы. Последняя нахо-
дится под влиянием резолюции по литературе Центрального Комитета
1946 г., которая требовала пропагандировать антизападные настроения
и прославлять коммунистическое руководство. Как было указано ра-
нее, новая политика стала результатом идентификации партии с лите-

226
ратурой и проявления полного контроля партии над литературой. По-
литика быстро отражалась в тематике произведений: писатели должны
были возвеличивать роль Советского Союза в войне (это часто дохо-
дило до заявлений, что мы выиграли войну, несмотря на союзников) и
освещать темы послевоенного восстановления и реабилитации вер-
нувшихся воинов. Позже в литературе появились другие темы – враж-
дебный образ Запада и особенно Америки.
Интересно, может ли послевоенная литература, находящаяся под
грузом такого бескомпромиссного контроля, иметь какую-либо значи-
мость с точки зрения отражения реальной жизни в Советском Союзе.
Недавняя интерпретация соцреализма, отражающая новую политику в
литературе, свидетельствует о бесперспективности такого подхода. Со-
ветский критик заявляет: «Писатель, который в изображении наследия
прошлого в сознании людей, просто записывает события без вмешатель-
ства в их ход, без принятия чьей-либо стороны, такой писатель не явля-
ется социалистическим реалистом, его позиция чужда реализму…”
(Анатолий Тарасенков, Советская Литература, № 5, 1949, с. 145). И за-
тем этот критик продолжает осуждать определенные образы в совре-
менной советской литературе как «нетипичные» и «сильно искажаю-
щие» правду жизни. Нереалистично, что трусость одного офицера ведет
к уничтожению целой дивизии и что солдат показывает свою слабость.
Эти характеристики, заявляет критик, являются «искажением реально-
сти».
Вкратце, можно сказать, что в этом новом мире советской реаль-
ности порок никогда не победит добродетель, а зло – добро. Игра
складывается не в пользу плохого героя; он даже не реален, по крайней
мере он исправится. По-видимому, можно писать об плохих людях, но
только в качестве контраста хорошим людям. Они никогда не должны
выигрывать; в конце произведения они либо изменяются, либо попа-
дают в тюрьму, либо их убивают. Соцреализм в послевоенной литера-
туре должен способствовать прогрессу советской жизни во всех ее
аспектах или это не реализм. Таким образом, сегодняшний соцреа-
лизм, похоже, превратился в общепринятую сказку. Большой объем
послевоенной литературы поддерживает эту концепцию соцреализма в
его не изменяющемся черно-белом описании героев.
Однако настоящие проблемы советской жизни хорошо представ-
лены в литературе, связанной с деревней или провинциальным горо-
дом, с фабрикой или с огромным строительством, – все это дает важ-
ную социальную информацию для исследователя. За последнее время
растет число романов, концентрирующих свое внимание на отдален-
ных районах Советского Союза. Эти романы представляют интерес-

227
ный материал о жизни и людях этих отдаленных регионов в условиях
социализма. Однако психологическое изображение образа безнадежно
стереотипно, обыденно и утомительно, опирается на официальную
идеологию. Положительный герой сейчас почти всегда коммунист,
отлитый по образу и подобию Сталина.
В своем послевоенном развитии советская литература преврати-
лась в идеальный инструмент пропаганды, т.к. она представляет ряд
последовательных, идеализированных героев-коммунистов, которые,
как надеется партия, проживут свои собственные жизни, совершат ге-
роические поступки и проявят непреклонную верность режиму. Отри-
цательной стороной советской литературы можно назвать идеализиро-
вание жизни, которое партия навязывает народу. Она отражает комму-
нистические идеалы и служит наркотиком, необходимым для ухода от
настоящего. Однако советская литература сегодня наилучшим образом
может служить целям социального историка.

2.3. Советологи о политической коммуникации в периоды разряд-

ки (1964 – 1985 гг.) и гласности (1985 – 1990 гг.)

В настоящем разделе представлены статьи двух широко известных

специалистов по советской политической коммуникации.
Патрик Серио – профессор университета Лозанны (Швейцария) –
автор многих исследований, посвященных проблемам русского языка
и советского политического дискурса. Автор книги «Анализ
советского политического дискурса» (1985). Составитель широко
известного в России сборника «Квадратура смысла: Французская
школа анализа дискурса» (М., Прогресс, 2002), который по существу
открыл для широкого круга отечественных читателей труды
знаменитых французских специалистов по дискурсу (в том числе
политическому) – Жака Гийому, Жан-Жака Куртина, Жаклин Отье-
Ревю, Мишеля Пеше и др. В настоящем разделе помещена статья
Патрика Серио «Деревянный язык, язык другого и свой язык. Поиск
настоящей речи в социалистической Европе 1980-х годов», которая
была впервые напечатана на французском языке в 1989 году и до
настоящего време не выходила в русском переводе.
Даниэль Вайс – доктор философии, профессор Цюрихского
университета (Швейцария). Возглавляет исследовательскую группу по
изучению советского и европейского политического дискурса.
Д. Вайса отличает опора на объемный и разнообразный речевой мате-
риал, детальная многоаспектная аргументация, стремление к сопостав-

228
лению различных дискурсов («сталинского», «хрущевского» и «бреж-
невского», польского, восточногерманского, «гитлеровского» и совет-
ского).
Одно из направлений исследований Д.Вайса – это использова-
ния в политической пропаганде образов животных, он детально изучил
зооморфные метафорические образы в советской и польской полити-
ческой пропаганде, проанализировал вербальный и невербальный уро-
вени их представления. Исследование зооморфных образов оказывает-
ся тесно связанным и с метафорическим представлением образа врага
в тоталитарном дискурсе. Исследователь выявил целый ряд важных
закономерностей, которые представлены в статье, перевод которой
включен в настоящее издание, и в целом ряде других публикаций.
Не менее детально Даниэль Вайс сопоставляет фашистский и
советский политический дискурс. При этом обнаруживаются яркие
однотипные явления, например, культ молодости, чистоты и здоровья.
Собственное здоровье как полюс, противоположный болезням и не-
мощи политических врагов, демонстрировалось во время различных
массовых спортивных мероприятий, которые были тогда неотъемле-
мой частью политических ритуалов и олицетворяли пышущую здо-
ровьем сплоченность собственных рядов. Как отмечает исследователь,
об этом культе здорового тела красноречиво свидетельствует изобра-
зительное искусство тоталитарной эпохи. Физическая закалка молодо-
го поколения считалась одной из наиболее важных задач государства.
С другой стороны, швейцарский исследователь постоянно вы-
деляет существенные особенности сталинского и фашистского дис-
курса: для первого характерен интернационализм, а для второго – на-
ционализм; для первого коллективизм, а для второго индивидуализм;
для первого обращенность к будущему, а для второго – культ прошло-
го. Фашисты умудрялись едва ли всех своих врагов представлять как
евреев и им сочувствующих, тогда как образ врага в сталинском дис-
курсе был значительно разнообразнее. Для фашистского дискурса бы-
ло характерно обращение к природе и «корням», а в советской пропа-
ганде воспевалась индустриализация как победа человека над силами
природы. Сталин всегда позиционировал себя как последователя ле-
нинских идей, воплощающий в жизнь «заветы Ильича», тогда как Гит-
лер считал себя единственным создателем нацизма. В отличие от ряда
других исследователей, Д. Вайс акцентирует не сходство, а сущест-
венные различия между советским и фашистским «новоязом» [Вайс
2007].

229
 Вайс Д.
Цюрих, Швейцария
Перевод: Быкова Л. В.
ПАРАЗИТЫ. ПАДАЛЬ. МУСОР.
ОБРАЗ ВРАГА В СОВЕТСКОЙ ПРОПАГАНДЕ1

Данная статья возникла в контексте междисциплинарного исследо-

вательского проекта по истории пропаганды в Советском Союзе и Поль-
ской Народной Республике. Она опирается прежде всего на работы Ре-
наты Куммер2 и Даниеля Вайса3, предметом которых является использо-
вание в пропагандистских целях элементов научного (медицинского,
биологического) дискурса. При этом речь шла о современном оформле-
нии метафоры Тело социума и его недуги. До нового времени последние
приписывались, как указывает Гульдин, социально мобильным или мар-
гинальным группам (евреи, нищие, бродяги, преступники, проститутки
и т. д.); источниками метафор наряду с такими традиционными зараз-
ными болезнями с явной внешней симптоматикой (гнойники, язвы), как
чума и проказа, чаще всего служили распространенные в это время сре-
ди городского населения глистные заболевания4. С развитием современ-
ной медицины и гигиены, строительством канализационных систем и
пр. чума и гельминты утратили силу своей образности в коллективном
сознании. Благодаря достижениям бактериологии в употребление вошли
наименования новых возбудителей болезней. Наряду с этим в метафо-
рическом употреблении остались зооморфные переносчики болезней
(насекомые-паразиты). Сильные и слабые стороны отдельных групп
маркеров пейоративного отчуждения очевидны. Нарывы, язвы и прочее
прекрасно визуализировались и непременно вызывали отвращение, но

1
Поддержку проекта осуществлял Швейцарский Национальный фонд (1996-2001
гг.) В разное время в проекте участвовали семь сотрудников, на сегодняшний день опуб-
ликовано более 30 статей. Полную информацию см. на www.unizh.ch/slav/ (последнее
обновление 15.07.05).
2
Ср. Kummer R. Ljubi Rodinu bol’še žizni - Ja bol’še ne mogu. Der plakatpropagandis-
tische Todesdiskurs im Spannungsfeld der Gut-Böse-Dichotomie // Der Tod in der Propaganda
(Sowjetunion und Volksrepublik Polen) / Daniel Weiss (Hg.). Bern; Frankfurt, 2000. S. 259-
335.
3
Ср. Weiss D. Der alte Mann und die neue Welt. Chruščevs Umgang mit “alt” und
“neu” // Vertograd “mnogocvetnyj. Festschrift für H. Jachnow / Wolfgang Girke, Andreas
Guski u.a. (Hg.). München, 1999. S. 271-292; Weiss D. Die Verwesung vor dem Tode. N.S.
Chruščevs Umgang mit Faulnis-, Aas- und Müllmetaphern// Der Tod in der Propaganda (Sow-
jetunion und Volksrepublik Polen) / Daniel Weiss (Hg.). Bern; Frankfurt, 2000. S.191-257.
4
Ср. Guldin R. Körpermetaphern. Zum Verhältnis von Medizin und Politik. Würzburg,
2000. S. 187-211.

230
их можно было при необходимости вскрыть и обезвредить5. Гельминты
же – как внутренний враг человека, ползающий по его собственным
внутренностям, перед которым он совершенно бессилен. Бактерии и
вирусы творят свое бесчинство в микроскопически скрытом мире, что
исключало возможность их какой-либо визуализации, и за счет этого
они представлялись еще более страшными. Исследование относительно-
го веса различных групп метафор в политическом дискурсе может, та-
кова наша гипотеза, помочь в дальнейшем сделать вывод о стратегиях
отнесения к не-своим, лежащих в основе различных политических сис-
тем. Для более полного освещения своеобразия советской пропаганди-
стской метафорики с этой точки зрения, в отдельных случаях были при-
влечены примеры из пропаганды Третьего Рейха6.
Медицинский дискурс оставил свой след в языках обеих пропаганд.
Так называемые «Иные», подлежащие изолированию и вытеснению,
приравнивались к инородным телам, паразитам и возбудителям болез-
ней. В случае идеологии национал-социализма эта разновидность диф-
фамации использовалась значительно интенсивнее. В качестве примера
можно привести следующие отрывки из «Майн кампф» / «Mein Kampf»:
«революционные клопы», «еврей – это личинка в гнойнике на теле не-
мецкого народа»; «паразит в теле других народов»; «паразит, который,
как бацилла, распространяется все больше»; «вечная грибковая бактерия
человечества»; «еврейский возбудитель болезней»; «ужасное отравление
здоровья тела народа»; «зараза, худшая, чем сама черная смерть»; «за-
ражение нашей крови»; «разложение нашей крови», «тела нашего наро-
да»; «трупный яд марксистских представлений»7.
Навязчивые состояния Гитлера, например диагностированная Эри-
хом Фроммом склонность к некрофилии, приняли здесь особенно отвра-
тительные формы; однако антисемитская традиция уже в 19 веке ис-
пользовала те же мрачные источники8. Гитлера, в его вербальной не-

5
Ср. существующую с античности метафору социального хирурга. Об этом
Münkler H. Politische Bilder, Politik der Metaphern. Frankfurt am Main, 1994. S. 134-138.
6
О систематическом сравнении языка сталинской и национал-социалистической
пропаганды Weiss D. Stalinistischer und nationalsozialistischer Propagandadiskurs im Ver-
gleich: eine erste Annäherung // Slavistische Linguistik 2001. Referate des XXVII. Konstanzer
Slavistischen Arbeitstreffens. Konstanz; München, 2003. S. 311-361.
7
Процитировано по: Winckler L. Studie zur gesellschaftlichen Funktion faschistischer
Sprache. Frankfurt am Main, 1970. S. 84 f.; Neumayr A. Diktatoren im Spiegel der Medizin.
Napoleon – Hitler – Stalin. Wien, 1995. S. 178 (здесь без точного указания источников). Все
выделения курсивом в последующих цитатах сделаны мной.
8
Так, Гитлер по Неймайеру сказал в начале 1941 г.: «Я чувствую себя Робертом
Кохом от политики. Он открыл бациллу и указал медицине новые пути. Я изобличил в
еврее бациллу, которая разлагает общество» (Neumayr, op. cit., S. 202). Но удивительным
образом обнаруживаются более ранние примеры употребления подобных метафор. Так,

231
обузданности, не смущали и катахрезы, как в следующей цитате: «вы-
жечь до мяса язвы внутреннего отравления наших колодцев»9.
В появившейся в то же время советской пропаганде дело обстояло
по-другому. Там особенно популярным было слово «паразит», которое
оставалось центральным ругательством до конца существования языка
советской политической пропаганды, и уже давно стало одним из самых
частотных ругательств в повседневной речи. Новая социалистическая
система претендовала на то, что сумела создать общество без паразитов
и нахлебников, то есть без бездельников и эксплуатирующих классов.
Эта метафора как абстрактное родовое понятие (паразиты могут быть
растительными и животными и принимать все возможные формы) едва
ли может быть визуализируемой и, соответственно, не вызывает отвра-
щения. Более годными оказались метафоры гниения и разложения, упот-
ребительные со времен Ленина, как в следующей цитате 1913 года:
«Цивилизация, свобода и богатство при капитализме напоминают вко-
нец зажравшегося богача, гниющего уже при жизни, который не позво-
ляет жить всему, что молодо»10.
Возможность употреблять эту группу метафор не только абстракт-
но («прогнившая система») или применительно к группе людей («загни-
вающая буржуазия»), но и по отношению к отдельным людям сохрани-
лась и позднее. Так Сталин в письмах к Молотову обрушивался с напад-
ками на «насквозь прогнившего Туманова». В своем докладе на закры-
том заседании двадцатого Съезда партии Хрущев говорит о сталинском
судебном следователе Родосе, «ничтожной личности с куриными мозга-
ми, морально полностью разложившемся человеке», а среди главных
героев одного из современных фильмов в 1963 году он обнаружил «ино-
гда еще встречающихся бездельников и полуразложившихся типов»11.
Дополнительная связь с продуктом гниения плесенью порой приводила
к причудливым конструкциям, как в следующем примере из прессы
позднего сталинского периода: «Что иное, кроме гнилостной плесени на

Анри Лагард еще в 1888 г. рекомендовал следующее «радикальное средство»: «С трихи-

неллами и бациллами не ведут переговоров, их также не „воспитывают“, их как можно
быстрее и основательнее обезвреживают». Процитировано по: Heid L. Was der Jude
glaubt, ist einerlei ... Der Rassenantisemitismus in Deutschland // Die Macht der Bilder. Anti-
semitische Vorurteile und Mythen. Wien, 1995. S. 240.
9
Цитировано по: Weiss D. Stalinistischer und nationalsozialistischer Propagandadis-
kurs im Vergleich: eine erste Annäherung // Slavistische Linguistik 2001. Referate des XXVII.
Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens. Konstanz; München, 2003. S. 325 f.
10
Хрущев Н. С. Коммунизм – мир и счастье народов, т. 2. Москва, 1962. С. 18.
11
Эта связь между ленью и плесенью, как указывает Гульдин, восходит к антично-
сти. Так еще Платон называл лентяев гнойными нарывами общества. Ср. Guldin, op. cit.,
S. 183. Стагнация как причина загнивания также ментальный образ у Гегеля. Ср.
Münkler, op. cit., S. 138.

232
теле разлагающейся буржуазии, представляют собой разные Сартры?».
Не чужды этому дискурсу были также гнойники, язвы и пр. Так, приго-
воренный в 1937 году к смертной казни Рудзутак дал во время допроса
следующие показания о пыточных методах: «Единственная просьба к
суду довести до сведения ЦК ВКП(б) о том, что в органах НКВД имеет-
ся еще не выкорчеванный гнойник, который искусственно создает дела,
принуждая ни в чем не повинных людей признавать себя виновными12.
В этом примере примечательно то, что возбудитель болезни являет-
ся частью собственной системы, в то время как обычно язвы были при-
вилегией загнивающего Запада. Так еще в 1981 году «Литературная га-
зета» писала о «терроре, коррупции и многих других язвах на теле капи-
тализма, которые с каждым годом воняют все сильнее». Очевидно, что
здесь привлекается и чувство обоняния, как и у Хрущева, который гово-
рил о «тухлой идее „абсолютной свободы“».
Исследование показывает, что если использовался каузатив «разла-
гать» со значением истлевания, соответствующий агенс всегда был не-
метафорическим (например, буржуазные идеи, эгоистическая психоло-
гия, идеология декаданса). Возбудители болезней, напротив, хотя и
встречались в ранней советской пропаганде, но указывали на вполне
реальные, неметафорические опасности заражения. Так, на пропаганди-
стском плакате 1920 г. доминирующими становятся два огромных иду-
щих на задних лапах черных таракана, за которыми следует смерть с
косой. Из своих сумок с надписью „заразные бактерии“ они сеют по-
всюду подобную насекомым и микробам тварь, от чего один за другим
погибают люди. Надпись на плакате гласит: «Все на борьбу с перенося-
щими болезни насекомыми» (в параллельной версии на украинском
языке вместо насекомых „паразиты“)13. И платяная вошь как переносчик
сыпного тифа, от которого за четыре года умерли три миллиона человек,
побудила Ленина сказать: «Или вошь победит социализм, или социа-
лизм победит вошь»14. И наконец, на политических плакатах фигуриру-
ет червяк, но не в своем историческом метафорическом образе марги-
нальных гельминтов в теле общества, а как сельскохозяйственный вре-
дитель, который ассоциируется с кулаками и торговцами15.

12
Оба примера из: Weiss D. Die Verwesung vor dem Tode. N.S. Chruščevs Umgang
mit Faulnis-, Aas- und Müllmetaphern // Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und Volks-
republik Polen) / Daniel Weiss (Hg.). Bern; Frankfurt, 2000. S. 322.
13
Цит. по Kummer, op. cit., S. 322.
14
Ibid., S. 285.
15
Подробнее об этом см. Guldin, op. cit., S. 206-211; Weiss D. Die Verwesung vor
dem Tode. N.S. Chruščevs Umgang mit Faulnis-, Aas- und Müllmetaphern // Der Tod in der
Propaganda (Sowjetunion und Volksrepublik Polen) / Daniel Weiss (Hg.). Bern; Frankfurt,
2000. S. 218.

233
 Но самым популярным из использовавшихся метафорически жи-
вотных раннего советского зверинца был паук. Его иконографический
эффект был двояким. С одной стороны, паук олицетворял кровососа, и,
соответственно, клас-сового врага. Интересно, что чаще всего так назы-
вали попов, как в «народной загадке» 1932 г.: «В деревне маленький
паук отбирает деньги у крестьянок»16. С другой стороны, паутина инди-
цировала все старое, запущенное, пришедшее в упадок, что представля-
лось особенно привлекательным в 1920-х гг. в связи с повсеместным
использованием противопоставления «старый мир» – «новый мир» (=
социалистическая система)17. Так в правом верхнем углу плаката 1920 г.
с надписью «Долой кухонное рабство – даешь новый быт» видна паути-
на. Изобразительное послание раскрывается в прямом смысле слова
плакатными средствами. Молодая рабочая представляет своей соратни-
це взгляд на светлое будущее, основанное на разделении труда, в кото-
ром и современное здание фабрики, и «столовая», и «ясли», и «клуб».
Кровососы и пыль, конечно, тоже хорошо комбинировались друг с дру-
гом. Плакат 1920-х гг. изображает толстого попа, окруженного паути-
ной, который протягивает руку, чтобы схватить верующего крестьянина.
В сопроводительном тексте певца пропаганды Д. Бедного среди прочего
можно прочитать: «Ваши души он „спасал“ – Вашу кровушку сосал / Да
кормил жену и чад – / Паучиху, паучат».
Пауки и змеи относятся в наивной зоологии к гадам, то есть вызы-
вающим отвращение пресмыкающимся. Это слово также относится к
излюбленным ругательствам повседневной речи. В плакатной пропаган-
де времен Второй мировой войны гад превращается в монстра в виде то
змееподобной, то скорпионообразной свастики с когтями, раздавленной
прикладом винтовки, или наколотой на штык18.
По сравнению с языком советской пропаганды в пропаганде нацио-
нал-социализма метафора кровососа получила намного более творче-
ское оформление. Так дополнительно к уже процитированным в начале
формулировкам постоянно обнаруживаются метафоры, подобные сле-

16
Weiss D. Missbrauchte Folklore? Zur propagandistischen Einordnung des “sovetskij
fol'klor” // Slavistische Linguistik Slavistische Linguistik 1998. Referate des XXIV. Konstan-
zer Slavistischen Arbeitstreffens Wien, 15.-18.9.1998. München 1999. S. 312.
17
Об этом противопоставлении в общем и его втором рождении при Хрущеве см.
Weiss D. Der alte Mann und die neue Welt. Chruščevs Umgang mit “alt” und “neu” //
Vertograd “mnogocvetnyj. Festschrift für H. Jachnow / Wolfgang Girke, Andreas Guski u.a.
(Hg.). München, 1999. S. 271-292.
18
Ср. изображения плакатов в Finkova D., Petrova S. The Militant Poster 1936-1985.
Prague, 1986. S. 57.

234
дующим: «трутень, затаившийся среди людей»19, «паук, который мед-
ленно сосет кровь из пор народа», «враждующая друг с другом до крови
стая крыс», «вечная пиявка»20, «вампир народов»21. Перечень можно
продолжить «мировым полипом» в образе ведомого инстинктом еврей-
ского насильника, который склоняется над беззащитной Германией22.
Всех этих жутких тварей – личинки, пиявки, полипы, вампиры, бациллы
– в советской пропаганде практически не было23, только трутень исполь-
зовался как одно из многочисленных обозначений исключения из обще-
ства уклоняющихся от работы личностей. На фоне такой сдержанности
следующую цитату из одного из сочинений Ленина 1917 г., не опубли-
кованных при его жизни, можно считать настоящей находкой:

Многообразие форм контроля за богачами, мошенниками и лентяя-

ми это гарантия успеха в достижении общей цели: очищения рус-
ской земли от вредных насекомых, от блох (мошенников), от клопов
(богачей). В одном городе около десяти богачей, дюжину мошенни-
ков и полдюжины лентяев, уклоняющихся от работы, посадят в ку-
тузку. (…). В другом их отправят убирать туалеты. В третьем им
после содержания в карцере выдадут желтый билет24, чтобы народ
мог следить за ними как за вредными элементами вплоть до их ис-
правления. В третьем каждого десятого виновного в тунеядстве рас-
стреляют по приговору военно-полевого суда25.
Здесь мы наблюдаем ранний аналог революционных клопов нацио-
нал-социалистической пропаганды. Двумя страницами выше автор осы-
пает тех же самых врагов настоящей лавиной ругательств. Он называл

19
Этот образ паразитирующего еврейского трутня входил в постоянный инвентарь
антисемитских стереотипов. Его графическое изображение со стереотипными „еврейски-
ми“ чертами было помещено в журнале «Кукареку» (1894 г.), оно сопровождается стихо-
творением для запоминания правила: «Зачем трудиться рабочим пчелам, они должны по-
стоянно служить ленивым трутням, которые вкушают плоды их трудов, и при этом их
количество постоянно увеличивается». См. Heid, op. cit., S. 239.
20
Уже тогда вызывающая отвращение визуализация пиявки как червяка домини-
ровала над изначальной терапевтической полезностью ее как инструмента для кровопус-
кания.
21
Процитировано по: Winckler, op. cit., S. 87; Neumayr, op. cit., S. 178.
22
von Braun Ch. Antisemistische Stereotype und Sexualphantasien // Die Macht der Bil-
der. Antisemitische Vorurteile und Mythen. Wien, 1995. S. 187.
23
Однако Хрущев позднее привнес монополистического спрута.
24
Желтым билетом в царской России называли удостоверение проститутки. Тек-
стуальное сопоставление туалета и проституции в этой цитате указывает на метоними-
ческую и метафорическую связь между опорожнением тела и контролируемой сегрега-
цией маргинальных слоев общества.
25
Процитировано по: Константин Душенко. Русские полицейские цитаты от Лени-
на до Ельцина. Что, кем и когда было сказано? Москва, 1996, с. 44 и след.

235
их «отбросами человечества, этими безнадежно прогнившими, не-
крозными членами, этой эпидемией, чумой, этой язвой, которую капи-
тализм оставил в наследство социализму»; чуть дальше они превраща-
ются во «врагов народа». Несмотря на позднюю публикацию этой рабо-
ты Ленина 1929 г., пассаж о «вредных насекомых» стал моделеобра-
зующим. Слегка видоизмененный вариант обнаруживается в дальней-
шем в «Правде»26 1923 г. Показательным является возобновление ис-
пользования его в передовице в «Правде» от 9 января 1938 года, накану-
не открытого процесса в Москве против Бухарина, Рыкова и других:
«Наш народ беспощаден к своим врагам (…) Он стремится к достиже-
нию поставленной Лениным цели "очищения русской земли от всех
вредных насекомых“, и успешен в этом».
Традиционным становилось в особенности графическое изображе-
ние: на плакате 1920 г., сюжет которого заимствован из газеты «Бедно-
та» от 10 октября 1918 г., можно увидеть Ленина, который выметает
метлой легко узнаваемых по их знакам отличия пережитки феодализма,
а именно царя, духовенство, буржуазию. Надпись на плакате гласит:
«Товарищ Ленин очищает землю от нечисти». Зооморфное происхожде-
ние метафоры, однако, не отображается графически.
Здесь налицо все обороты речи, обладавшие образным воздействи-
ем. Сейчас вредители животного происхождения больше не упомина-
лись по отдельности27, а обобщались в языке как паразиты или насеко-
мые, ассоциировавшиеся с грязью или мусором, которые следует вы-
мести метлой28. Последняя поначалу постоянно присутствовала в про-
пагандистском арсенале и служила для удаления всех видов органиче-
ских отходов. Тем самым она выполняла ту же функцию, что и пинок
сапога красноармейца, который намного реже представлялся графиче-
ски. Оперирующими метлой наряду с Лениным и после него действова-
ли и другие. На расписанном агитационном поезде, курсировавшем в
1919 году, в этой роли изображен молодой человек, который обращается
прямо к метле: «Вымети, метла, быстро и безжалостно завшивевших

26
Приведено (к сожалению, без указания источника) у Ромашова «Основная задача
состоит в очищении русской земли от разных насекомых: от блох (мошенников), от
клопов (богачей)». См.: Ромашов Н. Н. Ранняя советская публицистика: использование в
ней образных мотивированных единиц // Сообщения для преподавателей славянских
языков. 2000. С. 9.
27
Отдельное упоминание есть в примере из «Правды», который приводит Ромашов
(опять же без точного указания источника): «очистим железной метлой ряды партии от
осиных гнезд».
28
Следует отметить, что В. И. Ленин использует не лексему „чистка“, которая
была столь популярна с 20-х годов применительно к рядам партии или сотрудникам
предприятий, а „очистка“.

236
царей и королей!» На одном из плакатов известного карикатуриста Вик-
тора Дени в 1930 г. красная метла выметала из советского канцелярско-
го кабинета совсем другой мусор, причем выметаемые снабжены надпи-
сями: «лодырь», «бюрократ», «оппортунист» (в сопутствующем лозунге
используется другое сочетание: «Волокитчика, бюрократа, вредителя
вон из Совета!»).29 Как и другие обороты речи времен Гражданской
войны, метла пережила второе рождение во время Второй мировой вой-
ны. На плакате того же карикатуриста в 1943 году ее можно увидеть как
продолжение винтовки в руках красноармейца: на винтовке написаны
названия выигранных битв, а лозунг гласит: «Красной Армии метла не-
чисть выметет дотла». Этот вербальный прогноз предвосхищается изо-
бражением: на левой стороне плаката (это значит, на Западе) летят по
воздуху изображенные маленькими и звероподобными обезоруженные
нацистские офицеры. В 1945 г. будущее время сменяется прошедшим,
указывающим на свершившееся действие: «Метла Красной Армии вы-
мела всю нечисть», при этом на выполненной красным цветом надписи
черным выделяется слово «нечисть», а красноармеец топчет разорван-
ное нацистское знамя.
«Нечисть» представляла собой центральную лексему. Русское сло-
во „нечисть“, как и его немецкий аналог, является собирательным име-
нем. Но в отличие от нем. Ungeziefer оно полисемично: его этимологи-
ческое значение – «нечистый»30, поэтому оно также обозначает в по-
верьях всех возможных нечистых духов (лесных и речных духов, ведьм
и даже черта, который считался «нечистой силой»). Его зоологическое
значение описывается в словарях как «неприятные, вызывающие отвра-
щение насекомые», затем оно было метафоризировано и приобрело ре-
левантное в данном случае значение «достойные презрения люди». В
немецком языке оно обозначает то же, что и «сброд» или «отребье». Оба
этих факта – абстрактное происхождение и собирательная референция –
с одной стороны, затрудняли визуализацию (тех, кого надо было отне-
сти к не-своим, никогда не изображали насекомыми), но с другой сторо-
ны, позволяли включение новых образов врага, недостатка в которых в
советской пропаганде, действительно, никогда не было. Если первона-
чально нечистью называли различных противников в Гражданской вой-
не, то позднее так стали называть новых, преимущественно мнимых

29
Victor Deni. Ein russischer Karikaturist im Dienst der Propaganda, Museum für Kunst
und Gewerbe. Hamburg, 1992. S. 102.
30
Дореволюционные словари приводят значение «грязь, мусор, отбросы», позднее
оно исчезает из лексикологической практики. Надпись на рис. 3 по-русски звучит: «Тов.
Ленин очищает землю от нечисти», здесь присутствует игра с первоначальными анто-
нимами (очищать – нечисть).

237
внутренних врагов сталинской системы, и, наконец, немецкого против-
ника во время войны. Последнее подтверждают, например, строки из
песни времен Второй мировой войны: «Вставай, страна огромная, вста-
вай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой.
Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб, отребью человечест-
ва сколотим крепкий гроб!» Значение «нечистая сила» здесь, явно, тоже
присутствует. Так или иначе, речь идет о мусоре и нечистотах, которые
надо удалить куда следует.
Первоначальный зверинец сохранился в коллективном сознании и в
послевоенное время. Еще в 1963 г. Н. С. Хрущев воспользовался этим в
своей инвективе против художников и режиссеров-диссидентов:
В первые годы советской власти против революции, Ленина и
власти рабочих и солдат открыто выступили социал-
революционеры, анархисты, меньшевики, конституционные де-
мократы и прочее отребье, которые выражали волю эксплуата-
торов и интервентов, будучи их агентами и слугами (…) Весь
меньшевистский, социал-революционный, анархистский сброд
поступил на службу контрреволюции, стал ее прислугой31.
Хрущев проявил себя здесь, как обычно в пропагандистском плане,
продолжателем традиции, почитающим то или иное слово из досталин-
ского периода. Но он также был сенсуалистом, смакуя разрисовываю-
щим именно отвратительные картины, как показывает следующий пас-
саж из процитированной выше речи: «Чем меньше у человека чувства
ответственности, тем с большей легкостью устремляются на этот мате-
риал любители сенсаций и любители «жареного». (…) Вы состряпаете
сенсацию, подадите ее как „жареное“, и кто же на это набросится? На
такое «жареное» слетятся, как на падаль, мухи, огромные жирные мухи,
и сползется вся буржуазная нечисть из-за границы»32. Контекст здесь
образуют дебаты о разоблачении культа личности Сталина, начатые
первоначально Хрущевым, сделавшим доклад на закрытом заседании в
конце двадцатого Съезда КПСС в 1956 г., отголоски которых обнаружи-
ваются и в советской литературе периода оттепели. Слово „жареное“
первоначально было использовано как синоним «сенсации»33, но затем
оратор на свой обычный манер вошел в импровизационный раж – при

31
Н. С. Хрущев «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила
советской литературы и искусства. Речь на встрече руководителей партии и правитель-
ства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 г.» в: «Знамя», 1963 г., № 4, с. 7 и
след.
32
Там же.
33
Немецкая идиома «den Braten riechen» имеет другое значение – «смекнуть, по-
нять, чем дело пахнет»: жареное обозначает здесь не сенсацию, а приманку или разга-
данную хитрость.

238
втором упоминании жареное сравнивается с падалью, которая своим
запахом привлекает мух и иностранную нечисть. Тем самым, однако,
актуализируется фразеологизм пахнет жареным – «пахнет сенсацией»
(в словаре дается с пометкой «просторечие»). То, что та же «падаль»*
семью годами ранее было поднята тем же оратором в отношении пар-
тийной общественности, казалось неважным: тот, кто об этом заговари-
вал, так или иначе становился потенциальным сообщником внешнего
врага. По принципу «Рыбак рыбака видит издалека» мусор в собствен-
ных рядах будет притягивать нечисть извне34.
* [Имеется в виду содержание (разоблачение культа личности), не
слово как таковое!]
В выборе обозначения «питающегося падалью» Хрущев останавли-
вается на нейтральном обозначении муха, а не козявка, имеющем в рус-
ском языке коннотацию крошечного и недостойного35.
Еще одна метафора чужеродного тела относится не к животной, но
к органической сфере – сорняк. В ней суммируется значение всего не-
угодного, что подтверждает следующий пример: «На современном этапе
коммунистического строительства необходимо вести еще более реши-
тельную борьбу против таких пережитков капитализма, как лодырниче-
ство и тунеядство, пьянство и хулиганство, жульничество и стяжатель-
ство, против рецидивов великодержавного шовинизма и местного на-
ционализма, бюрократизма, неправильного отношения к женщине и
других. Этим сорнякам не должно быть места в нашей жизни»36. Хотя
здесь речь идет о якобы унаследованных, уже давно растущих сорняках,
сохраняется, однако, и опасность занесения семян новых сорняков из-
вне: «Ведь буржуазным кругам на Западе очень понравилось бы, если
бы мы сложили руки и дали бы расти в нашем обществе идеологиче-
ским сорнякам, чьи семена выведены идейными селекционерами капи-
тализма. Нет, мы хотим, чтобы наше поле было чистым, и оно будет
чистым»37.

34
Вообще-то в советской пропаганде наряду с „паразитом“ существовал еще один
пожиратель падали, этимология которого также восходит к падали. На плакате Виктора
Дени 1944 г. изображена сильная рука советского солдата, которая душит нацистского
стервятника (ср. др.-русск. стьрва = ‘труп’, польск. scierwo ‘падаль’ и т.п.). Надпись на
плакате: «Фашистский стервятник понял, что у нас нет овчарни».
35
Так, в «Кратком курсе», т.е. официальной истории партии 1938 г. представите-
лей так называемого троцкистско-бухаринского блока, т.е. жертв московского открытого
процесса 1938 г. поносили сначала как «белогвардейских пигмеев», а затем как «ни-
чтожных козявок».
36
Хрущев Н. С. Коммунизм, т. 2, см. прим. 10, с. 130.
37
Хрущев Н. С. К победе разума над силами войны, Москва, 1964 г., с. 119.

239
 Этот отрывок содержит также этимологический антоним чистый,
корень сор- в слове сорняк обозначал „отходы“. Производный глагол
засорять мог быть употреблен для обозначения «живого» мусора, что
подтверждает следующий отрывок из мемуаров Хрущева, в котором
речь идет об уничтожении украинских антисоветских партизан после
окончания Второй мировой войны: «Местное население было сильно
засорено украинскими националистами, которые сотрудничали с нем-
цами»38. Данное употребление слова было не только агитационной про-
вокацией, оно обнаруживается также, например, в прошении об отставке
на имя Сталина оказавшегося в опале и обреченного на смерть началь-
ника НКВД Ежова от 23.09.1938: «Иностранную разведку по существу
придется создавать заново, так как ИНО было засорено шпионами, мно-
гие из которых были резидентами за границей и работали с подставлен-
ными иностранными разведками агентурой»39. Здесь еще раз был пере-
кинут мостик от чужеродных тел, бацилл и паразитов к мусору, сору
или грязи (сравните выше нечисть).
В итоге можно сделать на первый взгляд удивительный вывод. Ес-
ли рассматривать только зоологическую метафору, оказывается, что
национал-социалистическая пропаганда со всем разнообразием своей
лексики нападала на единственного врага, в то время как советская про-
паганда после Ленина употребляла единственную лексему «нечисть»
для обозначения множества врагов. Причина языковой асимметрии этих
дискурсов кроется в различной генеалогии: хотя и советская, и нацио-
нал-социалистическая пропаганда основывались на дискурсе современ-
ной медицины и гигиены, он был намного ближе нацистской идеологии
из-за ориентации на биологический принцип. Кроме того, нацисты ис-
пользовали два сомнительных источника, которые не могли быть ис-
пользованы основанной на идее равенства советской идеологией, а
именно антисемитскую традицию XIX века и псевдонаучную биологи-
ческую расовую теорию.
Такое дискурсивно-историческое объяснение, однако, не является
достаточным. Также вряд ли можно говорить о сдвиге в сторону гума-
низма в политической метафорике сталинского СССР, где на смену
гельминтам пришла метафора грязи и мусора. Возможно, решающую
роль в этом сыграла неконгруэнтность образов врага: мишенью нацио-
нал-социалистической пропаганды была единственная группа врагов, в
итоге, всех врагов можно было свести к общему «еврейскому знамена-
телю» (ср. мировой жид, жидовской, мировое еврейство, оевреевшийся,

38
Хрущев Н. С. Воспоминания. Избранные фрагменты, Москва, 1997, с. 99.
39
Сталинское политбюро в 30-е годы. Сборник документов. Составители:
Л. Кошелева, Л. Рогова, О. Хлевнюк и др., Москва, 1995, с. 157.

240
еврейско-либеральный, / еврейско-марксистский / еврейско-
большевистский / еврейско-интеллектуальный и т. д.). Советская пропа-
ганда, напротив, кишела самыми разнообразными образами врага, каких
только можно было выдумать. Частично они были дореволюционного
происхождения и внутри страны уже были истреблены (царь, поп, по-
мещик, буржуазия), но на Западе они все еще существовали и представ-
ляли опасность заразы (капиталист, монополист, империалист), другие
появились в процессе развития самой партии (уклонист, предатель, Иу-
да), после коллективизации сельского хозяйства к ним присоединились
новые – кулак, лентяй, вредитель, саботажник, паразит, бюрократ; ста-
линская паранойя также внесла свою лепту в виде шпионов, агентов и
диверсантов. И наконец, Вторая мировая война привнесла последнего
врага – немецкого фашиста.
Следует также назвать различные механизмы террора. Гитлеров-
ский террор был предсказуем, так как он был направлен на тех, кто из-
начально как чужак был исключен из числа «Фольксгеноссен»
(Volksgenossen). Сталинский же террор, напротив, был направлен ис-
ключительно на «своих», которые в любой момент могли превратиться в
чужаков, и рационально предсказать это было невозможно. Поэтому
враг не имел лица (примечательно, что в сталинской пропаганде он изо-
бражался в маске, самым популярным было выражение «сорвать маску с
врага»), его невозможно было визуализировать40, и если требовалось
изображение, годилось в лучшем случае абстрактное обобщение, как
например, нечисть; в остальных случаях фигурировал чаще всего ле-
тальный маркер исключения (унаследованный от Французской револю-
ции) «враг народа».
В завершение следует указать, что при всей интеллектуализации со-
временного политического языка некоторые обороты речи из описанного
здесь арсенала оказываются очень живучими не только в современной
России или в странах третьего мира41, но и в немецкоязычной публици-
стике. Похоже, что отдельные метафоры тем лучше сохраняются, чем
более абстрактны и деперсонифицированы их мишени: такие лексемы как
«социальный паразит» и «мусор благосостояния» (Wohlstandsmüll) выда-

40
При этом следует подчеркнуть, что это касалось только внутреннего врага.
Внешние, капиталистические противники в сталинской плакатной графике постоянно
изображались со звериными мордами – разными жабами, обезьянами, собаками, волка-
ми и стервятниками.
41
Ср. Weiss D. Die Verwesung vor dem Tode. N.S. Chruščevs Umgang mit Faulnis-,
Aas- und Müllmetaphern// Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und Volksrepublik Polen)
/ Daniel Weiss (Hg.). Bern; Frankfurt, 2000. S. 251 и f. Самый «свежий» пример – из Зим-
бабве, где правит диктатор Мугабе. Жестокое уничтожение поселений бедняков и из-
гнание их жителей там называют «мурамбатсвина» – «избавление от мусора».

241
ют свое политическое происхождение и обществом не особенно прини-
маются, в то время как «эпидемии», «опасность заражения» и даже «рако-
вая опухоль» по-прежнему используются авторами любой «политической
окраски» по отношению к таким феноменам, как инфляция, коррупция и
т.д.

Патрик СЕРИО
Деревянный язык, язык другого и свой язык.
Поиск настоящей речи в социалистической Европе 1980-х годов
Перевод К.Л.Филатовой

Связь между типом политики, осуществляемой режимами

различных социалистических стран, и способом словесного выражения
этой политики, как правило, не подвергается сомнению. Так, недавно
обсуждался “свинцовый язык” китайского режима и был сделан вывод
о том, что “деревянный язык” в СССР умер (газета Le Monde, май и
июнь 1989). Однако читатель найдёт здесь исследование не
политического языка в странах Восточной Европы, а того, что в самих
этих странах о нём говорится. Объектом данного исследования
является метадискурс о деревянном языке, складывающийся именно
там, где этот язык функционирует. При этом мне кажется возможным
попытаться решить две задачи: выделить образ языка, работающего в
этих метадискурсивных текстах (или дискурс о языке другого), и
исследовать оригинальный подход разных стран Восточной Европы,
сравнивая их отношение к “политическому языку”.
Моя гипотеза заключается в установлении связи не столько между
политикой и её дискурсом, сколько между эпистемологической
установкой по отношению к паре язык / власть и степенью развития
политической рефлексии, причём сама эта связь зависит как от
местных обстоятельств, так и от национальной специфики каждой из
этих стран.
Представленные здесь тексты были собраны исходя из их
доступности и для того, чтобы показать различные условия их
создания: различны их авторы – лингвисты, социологи, журналисты,
различен сам их предмет: язык буржуазного противника, язык
пропаганды коммунистической власти, свой язык. Но во всех случаях
сам объект этих текстов совершенно однороден: мы имеем дело с
металингвистической рефлексией, топологией языка другого и своего
языка, плохого языка и хорошего языка. Этот объект-язык может
называться nowo mowa (Польша: «новояз», «newspeak», «novlangue»);
jezyk propagandy (Польша: «язык политической пропаганды»);

242
«официальная пропаганда» (П. Фиделиус, Чехословакия);
«тоталитарная пропаганда» (там же); «пропагандистские слова» (там
же); «пропагандистский дискурс» (там же), «язык буржуазной
пропаганды» (СССР); «язык политики» (там же); politicki govor
(Сербия: «политическая речь») jezik mnoznicnih obcil (Словения: «язык
средств массовой информации») uradovalni jezik (там же:
«бюрократический язык»). Какова степень метафоризации в
выражении “язык” пропаганды, бюрократический “язык”: идёт ли
здесь речь о языке? Происходит ли в социалистических странах
появление нового “языка”, которому лингвисты становятся
свидетелями, как астрофизики, наблюдающие рождение новой звезды?
Или же это всего лишь удобная метафора, поспешное сравнение?
Тогда какие последствия имеет этот терминологический сдвиг?
Как организуется эта топология, что такое другой язык, тот,
который не сделан из дерева? Как будет определяться альтернативный
язык (настоящий язык, свой язык, и т.д.)? Последний, но не по
значимости, вопрос: какое отношение имеют ко всему этому
лингвисты? Читатель найдёт здесь попытку типологии, построенную
на принципе расстояния от объекта: следуя логике, восходящей к М.
Бахтину, речь идёт о классификации по признаку метадискурсивного
отношения, по степени интерпретации Себя и Другого.
1. Язык другого – это другой язык
На одном конце шкалы отчуждённости, как мы её представляем,
можно обозначить максимальное расстояние между наблюдаемым
объектом и наблюдателем. Тем не менее, этот объект наблюдается не с
точки зрения Сириуса, потому как он определяется как язык
противника, антимодель, от которой свой язык должен радикально
отличаться. Такая позиция отражена в издании “Язык и стиль
буржуазной пропаганды”, вышедшем в Москве в 1988 году. Это
сборник статей, явно предназначенных для журналистов, но, что
интересно, написанных лингвистами и психолингвистами МГУ. Эта
работа мало соответствует образу той перестройки, которую себе
представляют на Западе. Если, конечно, не интерпретировать этот
анализ политического дискурса в США (война во Вьетнаме,
Никарагуа) и в Великобритании (Фолклендская война) как пример
“Эзопова языка”, столь любимого Чернышевским: как обходной
способ избежать цензуры, чтобы на самом деле говорить о деревянном
языке советской власти.
Проблематика книги сразу располагается «в духе нового
мышления» (с. 5) и отсылает к выступлению М. Горбачёва на 27
съезде КПСС в 1986 году. В то же время, неоднократно настаивается

243
на международном положении в плане «обострения идеологической
борьбы» (с. 9, с. 33). Таким образом, роль лингвистов является
ключевой для «выявления закономерностей использования
лингвистического аппарата в буржуазной пропаганде» (с. 3). Эти
лингвисты работают в рамках “марксистского языкознания”, которое
определяется как «системный подход к языку, неразрывность связи
языка и мышления, подход к языку как к социальному, общественному
явлению» (с. 9).
Лингвистическая дисциплина, призыв к которой здесь звучит, –
это “марксистская прагматика” (с. 14). Цитаты берутся чаще из
прагматики англо-американской (Сёрль, Грайс, Хэллидей), чем из
“марксистской прагматики”, которую надо ещё определить. Постоянно
предполагается, что этот прагматический подход будет раскрывать те
“средства и приёмы”, при помощи которых пропагандисты могут
эффективно влиять на сознание своей аудитории (с. 14), что делает из
прагматики риторику, а из политического языка – убеждающий язык
(с. 12).
Важное следствие прагматического подхода: в отличие от
французских теорий дискурса (будь то М. Фуко или М. Пеше), у
любого текста (пропаганды) есть свой субъект-автор – буржуазный
пропагандист (с. 72), и конкретный адресат – “получатель”, объект
политической эксплуатации (с. 67). Отталкиваясь от оппозиции
“субъективность / объективность”, которая кажется само собой
разумеющейся, исследования сборника концентрируют своё внимание
на выражении субъективности (определяющейся как учёт интересов и
намерений говорящего) в синтаксических структурах текстов
буржуазной пропаганды. Они выделяют такие формальные признаки,
как: пассивный залог, сослагательное наклонение, безличные
конструкции, модальные глаголы, повелительное наклонение,
пресуппозиция, глаголы пропозиционального отношения (“косвенный
комментарий”), перформативы (с. 25). Обратим внимание на то, что
большая часть этих характеристик были уже отмечены на Западе по
отношению к советскому или польскому деревянному языку. Но
возможная связь между “субъективацией” и безличными
конструкциями здесь никак не выражена.
Если для авторов сборника модальные высказывания являются
чертой «колебания семантики высказывания, её неустойчивости», то
мне кажется, что выводимая модель идеального языка политики – это
простое утвердительное законченное предложение в изъявительном
наклонении (аристотелевское суждение). Таким образом,
субъективность рассматривается как “приложение” по отношению к

244
этому образцовому высказыванию, и говорящий является
“экстралингвистическим параметром” (с. 26).
Этому обесцениванию субъективного есть две причины. С одной
стороны, присутствует потеря референциальной функции: «проходя
через фильтр буржуазной идеологии, объективное содержание оценки
искажается, субъективируется, превращаясь зачастую в свою
противоположность» (с. 19). С другой стороны, эта потеря объясняется
тем, что “субъективный смысл” не является “надиндивидуальным” (с.
65, выражение принадлежит А. Н. Леонтьеву). И здесь также велик
контраст с французскими теориями субъективности в идеологии (Л.
Альтюссер): мы говорим о разных субъектах.
Необъективный язык и «орудие контроля» (с. 6), язык буржуазной
пропаганды обладает эффективностью, которая основана на его
иррациональности: он производит “эффект оглушения”: человек
теряет способность логически мыслить, рационально
интерпретировать факты, поскольку всё сделано для того, чтобы
спровоцировать эмоциональную реакцию, всё основано на чувствах,
разум в некотором роде «отключается» (с. 93).
Эффективность происходит также от сознательного и
намеренного использования приёмов импликации (имплицитная
номинация, имплицирование, с. 18) и стереотипизации (оценка
событий даётся “в готовом виде”, с. 89). Стереотипам удаётся
повлиять на мышление, так как «языковые формы мыслей могут
продолжать существовать, даже когда мыслительное содержание уже
давно утратило своё прежнее значение» (с. 22). В этой риторике
манипулирования язык функционирует уже не затем, чтобы сказать
правду, а затем, чтобы заставить поверить и, тем самым, заставить
сделать. То же самое происходит и с употреблением метафор (или
“ложных номинаций”): после Фолклендской войны, британская
пропаганда пытается убедить население в том, «забастовки
трудящихся – это война против всей нации», превращая бастующих во
внутреннего врага (с. 194). Цель – заставить получателей реагировать в
соответствии с интересами пропагандиста, «сформировать мнение и
отношение к политическим событиям, происходящим в мире» (с. 5) и,
главное, сделать так, чтобы это принятие точки зрения «не ощущалось
как давление извне, а воспринималось как результат собственного
добровольного волеизъявления» (с. 73).
Этот способ рассмотрения языка политики как манипуляционной
техники основывается на идее полного господства говорящих над
своим языком; они осуществляют осознанный и намеренный выбор,
вплоть до того, что могут «вмешиваться в язык» (с. 197), в основном

245
посредством «лексико-семантических смещений в значении слов,
подмены понятий» (с. 15), нацеленных на проведение в коммуникации
“идеологических сем” буржуазной пропаганды. Пропагандист,
самостоятельный субъект, прекрасно осознает, что он лжёт и
намеренно манипулирует языком, осуществляя тем самым “двуличное
мышление”. Крайне любопытно, что этот сборник цитирует именно
Дж. Оруэлла: У. Смит, герой романа “1984”, используется как модель
лживо использующего язык пропагандиста (с. 61).
Видение языка политики как намеренного обмана, ложной
номинации (пример: называющий Контрас «борцами за свободу
Никарагуа» прекрасно знает, «что в действительности стоит за этими
словами», с. 68) предполагает моральное отношение к двойному
языку: достаточно сказать правду, что напоминает о моральном
требовании у другого русского – А. Солженицына. Это отношение к
языку основано на идее, что существует непосредственный доступ к
действительности, и ей можно дать номинацию, которую можно
немедленно оценить в соответствии с единственным критерием
истинность / ложности, или адекватности / неадекватности слов
вещам.
Итак, сборник даёт множество примеров ложных номинаций
реальности в буржуазной пропаганде, которые затем переводятся “как
на самом деле”. Пример: “советская военная угроза” (ложно) =
“оборонительные меры в единстве с мирной инициативой” (верно).
Это “словесное искажение реальности” (с. 70) возможно потому, что
язык используется как инструмент убеждения и навязывания ложных
представлений об истинных фактах (с. 75, с. 168, с. 180).
Следует подчеркнуть, что в отличие от польских тезисов о nowo
mowa, язык другого здесь – это не полностью отрезанный от
“естественного языка” язык, а нечестное использование этого
естественного языка. Как следствие, очень большое доверие будет
оказано языкознанию, которое тем самым станет герменевтикой,
служащей «определению идеологической позиции адресата, его 'точки
зрения', то есть отношения к событиям, явлениям реальной
действительности, несмотря на стремление скрыть или завуалировать
их» (с.13), и советские лингвисты получат роль в «анализе форм
отражения буржуазной идеологии в языке» (с. 32), делая возможной
работу «контрпропаганды» (с. 72).
Наконец, эксплицитное требование прозрачности значения (с. 37)
позволяет нам воссоздать основные черты альтернативного языка,
предложенного в сборнике: “естественный язык” (с.13),
“общенародный язык” (с. 31) – это язык объективный, без субъекта,

246
составленный из простых утвердительных предложений в
изъявительном наклонении и из существительных прямой номинации.
Но причины эффективности языка политики не изучаются по-
настоящему, в частности, не рассматривается возможность, что
“адресат” в некоторой мере и неоднозначно разделяет политический
дискурс, участвует в нём, присоединяется к нему.
2. Язык другого – это плохой язык
Многочисленны примеры того, как в странах Восточной Европы
исследователи изучают язык политики в своём собственном языке –
более или менее тайно, в зависимости от цензуры. Кажется, что чем
критичней их отношение, тем меньше они допускают возможность
интерпретации: собственный язык не затрагивают, это свободное
пространство, которое следует расширить борьбой.
Именно так обстоит дело с книгой югославского социолога
Слобадана Инича “Govorite li politicki” («Говорите ли Вы на
политическом?», Белград, 1984), краткое изложение которой
представлено в этом номере. В русле рассуждений, которые не могут
не напомнить критику языка (Sprachkritik) К. Краусса, он предлагает
“борьбу за язык” (borba za jezik), основанную на анализе приёмов
“политической речи” (politicki govor), которая противопоставляется по
всем пунктам речи “народной”, повседневному языку,
предположительно, означающему напрямую и лишённому
двусмысленностей.
Язык власти и здесь состоит из “семантических сдвигов”, из
“злоупотреблений”, направлен на то, чтобы “маскировать
действительность” (с. 22). Используемым приёмом и здесь является
ложная номинация, когда “белое” называется “чёрным” и наоборот (с.
90). Хоть политический язык и не называют здесь newspeak (novogovor
по-сербохорватски), предложенная модель соответствует ему в общих
чертах. Речь власти в Югославии, зашифрованный язык, сделанный из
революционных формул, позаимствованных из дискурса прошлых
времён, это “словесная магия” (с. 115), совершенно неадаптированная
к современной действительности. Она противопоставляется
“аутентичной речи”, например, рабочих, которые живут в ситуации
строгой диглоссии, зная правила “двух языковых систем” –
антагонистов (с. 116). Альтернативный язык описан мало, но это также
язык народа, настоящий язык, защищённый от любой контаминации со
стороны “застывшего” и “отдающего прошлым” (passéiste) языка
власти. Здесь также не рассматривается возможность конформизма,
молчаливой причастности народа к дискурсу власти.
Намного больше нюансов можно найти в тексте круглого стола,

247
организованного “неофициальным” журналом Краковского
университета Tumult (11' 1, 1988), в котором участвовали лингвисты,
семиологи, журналисты, историки и литературные критики: “Czy
koniec nowomowy?” (Конец деревянного языка?). Здесь обсуждается
следующая проблема: изменился ли язык современной пропаганды
политической власти в Польше (jezyk wspolczesnej propagandy). Этот
круглый стол, к чести своей, показал, что участвовавшие в нём учёные
далеки от консенсуса не только по поводу ответа на этот вопрос, но
также и в самом определении деревянного языка (nowo mowa: новояз).
То же можно сказать и о роли лингвистов. Подводя итог
исследованиям, проводившимся в Польше в течение многих лет,
лингвист Й. Рокошова высказывает мнение, что сугубо
лингвистический подход к деревянному языку не принёс ожидаемых
результатов. Она видит в этом подходе методологическую ошибку (с.
17) и полагает, что у языка политической власти не существует
никаких специфических черт, которые радикально отличали бы его от
различных типов речевых актов, которые используются, чтобы
повлиять на адресата.
Аналогично, для называющего себя “филологом” Ц. Михальски,
модель Оруэлла – которую не следует рассматривать иначе, как
метафору – никогда не осуществлялась на практике: даже в худшие
времена сталинизма, никогда не было абсолютного контроля над
частной жизнью, который проявлялся бы в языке.
Тем не менее, nowo mowa поддаётся описанию. Так, исследования
совместного распределения в языке прессы 1980-х годов дали
неожиданные результаты. Слово “идеология”, например, появляется в
основном в негативных контекстах: “идеология” всегда чужая,
враждебная. То же самое справедливо и для “людей” (ludzie): они
“ошиблись”, “дали себя увлечь эмоциям”. Й. Рокошова делает на
основании этого заключение о полной “идеологической пустоте”
официальной прессы. Но новизна языка современной власти в том, что
он менее “безличен”: люди власти (Раковски, Урбан) говорят от своего
имени.
Тем не менее, здесь также существует альтернативный язык: это
“обычный язык” (jezyk potoczny), который находится вне досягаемости
языка пропаганды. Если слова последнего используются в разговорной
речи, возникает ироническая дистанция, это факт “метаязыка” (с. 21).
Последний пример критики языка другого: Пост-тоталитарный дух
(Париж, Издательство Грассе, 1986), сборник подпольных текстов,
написанных под псевдонимом Петр Фиделиус, чешским лингвистом,
вынужденным заниматься физическим трудом.

248
 Автор предлагает скрупулёзный “филологический” подход к
языку политической пропаганды в Чехословакии: следует воспринять
пропаганду буквально, вплоть до самых её устоев, и взорвать её
логические парадоксы. Он упрекает оппозиционную интеллигенцию
своей страны в их презрении к пропаганде. Напротив, говорит он, её
нужно принять серьёзно. Так, считать, что пропаганда лжёт –
неточность:
“Когда официальная пресса говорит нам, что “партия – это ядро
власти”, или что задача синдикатов, как внешних по отношению к
партии организаций, состоит в исполнении программы партии, нам
сложно поставить под сомнение истинность этих утверждений. Когда
газета Rudé Pravo провозглашает, что результаты политики партии
“повсюду ощутимо видны”, погрешности стиля могут нас шокировать,
но нужно признать, что автор говорит правду” (с. 84).
Только внимательное чтение слов пропаганды может, по мнению
Фиделиуса, позволить выйти из пассивного сопротивления.
Основная часть книги посвящена изучению трёх ключевых слов:
народ, демократия, социализм. Фиделиус анализирует «сбивающую с
толку полисемию» слова “народ” в пропаганде (с. 275),
непревзойденного по всем своим “традиционным значениям” (с.268).
Например, “большинство народонаселения” показывает не
арифметику, а онтологию: интеллигенция относится или не относится
к народу, по обстоятельствам (с. 279). Аналогично, отношения целого
и части переменчивы: целое может быть редуцировано до ядра, не
изменив при этом сущности. Для Фиделиуса, непременным остаётся
одно: Партия – властелин слов, потому как лишь она одна определяет
расширение концепта народ (с. 269). Битва, в которую вступает
Фиделиус, – это моральное и филологическое сопротивление
“семантическим переворотам”, борьба за “хорошее использование”
слов, за “денотацию” (с. 268), то, что А. Глюксманн в предисловии
переводит французским выражением “истинная речь” (parler vrai).
3. Словарь настоящего языка: свой язык – это хороший язык
В статье «Антитоталитарный язык в Польше: механизмы
языкового сопротивления» (Language in Society, том 9, №1, март 1990,
с. 1-60) польский лингвист Анна Вежбицка предлагает детальный
семантический анализ “контр-языка”, “спонтанно” созданного
поляками для того, чтоб защищаться от тоталитарного языка власти.
Согласно концепции, которая, кажется, широко распространена в
Польше, она устанавливает абсолютную оппозицию двух “сфер”:
власть / общество. Тезис А. Вежбицка основан на представлении о
том, что две эти сферы не пересекаются (ср. красноречивый

249
подзаголовок части статьи: “мы / они”, где “мы” – “это большинство
населения”, “они” – “люди власти”). Эта ситуация, по мнению А.
Вежбицка, более характерна для Польши, чем для других
социалистических стран.
Аргументация здесь следующая: манипулирование языком в
тоталитарной стране производит официальный тоталитарный язык.
Он, в свою очередь, порождает “антитоталитарный язык”. Это язык
разговорный, “народный”. Между нормами языка Государства
(официальная сфера) и нормами “спонтанной коммуникации” в
индивидуальной, частной сфере, существует полная антиномия, что
приводит к диглосии: тоталитарный язык / антитоталитарный язык
(как форма “языковой самозащиты”). Этот последний состоит из
производных выражений: тайных слов и оборотов, которые дают
“чувство облегчения и освобождения пленённому населению”.
Эти тайные речевые употребления может разделить каждый,
значит, они создают социальные связи. Тайный язык – это
“национальная самозащита против промывания мозгов со стороны
пропаганды”, он помогает превозмочь страх, сохранить национальную
идентичность и внутреннюю свободу. Принцип таков: в Польше
сложилось антиобщество как сознательная альтернатива тому
обществу, которое навязывается населению. Это антиобщество
производит антиязык, который является “родным языком для
подавляющего большинства населения”, даже если он не отражён в
словарях. Этот тайный язык, “отражающий ценности отбщества”,
направлен против номенклатуры, которая сама по себе есть что-то
вроде антиобщества.
Антиязык касается не только лексики и терминологии, но также
проявляется в согласовании и изменении флексий: некоторые
несклоняемые сиглы или акронимы склоняются в антиязыке, другие
изменяют род. Также наблюдается сатирическое использование
русских слов, изменённых на польский манер: польское слово
humanizm издевательски превращается в gumanizm, произносимый с
русской фонетикой, в выражении «socjalistyczny gumanizm», чтобы
показать, что речь идёт лишь о пародии на гуманизм. Аналогично,
русское слово nachal'stvo (“шефы”, “управляющие”) используется в
антиязыке в ополяченной форме naczalstwo, чтобы обозначить
управление предприятием, с сильной коннотацией деспотизма.
“Пуристы” протестуют против опасности вторжения русизмов в
польский язык, но А. Вежбицка не видит никакого риска: напротив,
это противоядие от русификации и советизации, которая поощрялась
режимом, эффективный механизм самозащиты.

250
 Задача данной статьи – изучить антитоталитарный язык через
разговорные наименования польской политической полиции со времён
установления коммунистической власти. Пример: UB (Urzad
Bezpieczenstwa Publicznego, “Комитет общественной безопасности”,
польский аналог советского КГБ). А. Вежбицка начинает
лингвистическую работу над эволюцией образа политической
полиции, изучая элементы, отражающие изменения политической
ситуации и изменения народного отношения. Таким образом, она
предлагает семантический метаязык, одновременно “независимый от
языка” и основанный на естественном языке. Через парафразы слов,
выражений, конструкций на интуитивно понятном метаязыке и в
“простых терминах” станет возможным провести точно сравнение
сходств и различий между различными понятиями.
Этот метаязык, бесконечно более обеднённый, чем basic English
Огдена, состоит из пятнадцати “семантических примитивов”,
элементарных концептуальных блоков, которые сами не получают
определения, и в терминах которых можно определить все другие
слова или конструкции. В него входят: “я, вы, кто-то, что-то, это,
хотеть, думать (о), говорить, воображать, знать, место, мир,
становиться, плохой, хороший”. В данном случае, добавляется базовая
(= не определяемая) семантическая единица: “институт”.
Возьмём пример UB, “акронима, который приобрёл столько
негативных коннотаций” (ср. Gestapo), который никогда не
использовался в официальном языке (где говорится Bezpieczenstwo,
“Безопасность”, или organy), как будто бы официальный язык не
осмеливался использовать это слово перед народом”. “Семантическое
разложение”, которое предлагает А. Вежбицка, даёт следующие
результаты:
 институт Х и люди,
которые в него входят
 я думаю о нём что-то плохое
 я думаю о нём как:
а) он делает плохие вещи людям
б) он не хочет, чтобы люди знали, что он делает
в) он может сделать плохие вещи кому угодно
 я знаю, что другие люди думают о нём то же самое
 я ощущаю что-то плохое, думая о нём
 я знаю, что другие люди ощущают то же самое
 я знаю, что не нужно ничего о нём говорить.

251
 Термин UB – это явно слово антиязыка, поскольку оно никогда не
употребляется в официальном языке. В этом последнем прибегают
либо к пассивным или безличным конструкциям: “операция проводит-
ся против...”, либо к описательным выражениям, как apparat
bezpieczenstwa (“аппарат безопасности”). UB стало настоящим словом,
произносимым как «ube», среднего рода, в то время как заглавное сло-
во синтагмы (urzad) – мужского рода.

По той же схеме, слово ubowcy (члены UB) будет раскладываться

так:
 люди, которые принадлежат институту Х
 я думаю про них:
а) они хотят делать одно и то же вместе
б) они делают людям плохие вещи
в) они могут сделать плохие вещи кому угодно
 я знаю, что другие люди думают про них то же самое
 я ощущаю что-то плохое, думая о них
 я знаю, что другие люди думают то же самое .

A. Вежбицка подчёркивает, что такие слова как ubowcy, ubowski

(прилагательные) не зарегистрированы в словарях, “типичный пример
того, как при тоталитарном режиме работает лексикография”.
Большое внимание уделяется морфологической деривации: слово
bezpieka, «полусознательное искажение bezpieczenstwo», имеет тот же
суффикс, что и слово klika, banda, который означает “люди, которые
хотят делать что-то плохое вместе”, и который в то же время является
увеличительным, что включается в “семантическую формулу”: “боль-
шая вещь, которая делает плохие вещи и хочет делать плохие вещи”.
Статья стремится показать “социальную связь”, которая основыва-
ется на этом антиязыке: что делают люди, когда используют такие
производные формы, как ubek или ubal (образованные от UB), чтобы
вложить в эти слова те же “прагматические значения”, что и другие
люди? Как люди могут уверенно использовать новые слова, как
esbecja, ubecja, не сомневаясь, что будут поняты так, как они этого
хотели? Ответ в том, что “прагматическое значение” легко расшифро-
вать благодаря суффиксальному словообразованию. Если новые слова,
как ubecja, могут очень быстро “прижиться” и начать использоваться в
сходных контекстах, то это потому, что их прагматический смысл не-
медленно определяется (на подсознательном уровне) благодаря фор-
мальным и семантическим связям, которые связывают их с другими
словами.

252
 Итак, задача лингвиста – сформулировать эти связи на сознатель-
ном уровне, сделать их очевидными. Исходя из положения о том, что
“язык – это зеркало истории”, А. Вежбицка может таким образом по-
казать, что народное отношение к политической полиции глубоко из-
менилось в период между террором при Беруте и активным сопротив-
лением при Ярузельском.
Это изменение может быть измерено благодаря сведению терми-
нов антиязыка к семантическим примитивам, позволяющим проводить
сравнение.
Другой способ добиваться чистоты своего языка находим в изда-
нии Prestavba hospodarského mechanismu (“Перестройка экономиче-
ских механизмов”), очень официальном тексте издательства Prace
(Труд), вышедшем в Праге в 1987 году. Книга подаётся как словарь
базовых понятий социалистической экономики в том виде, в котором
она осуществляется в данный момент в Чехословакии. Это алфавитное
представление правильной интерпретации слов собственного языка,
задающее конкретные рамки, в которых то или иное слово должно
быть понято и использовано. Такое внимание, уделяемое семантиче-
ской точности словоупотребления, косвенно указывает на то, что веро-
ятно могли быть и другие способы интерпретировать эти понятия, от-
сюда и необходимость перевода на правильный язык.
В целом объясняемые слова принадлежат области экономики; так,
слово chozrascot, фонетическая транскрипция русского слова хозрас-
чёт, обозначающего бухгалтерскую автономию предприятий, или
vedeckotechnicka revoluce, “научно-техническая революция”, калька с
русского. Но другие понятия вводятся в более широкий контекст, на-
пример, “информирование трудящихся: неотъемлемая часть демокра-
тического стиля управления”; “уровень жизни: /... / содержание этого
понятия сейчас относительно стабилизировалось”; “догматизм: см.
ревизионизм”; “информация: правильный субъективный образ объек-
тивного мира”.
4. Деревянный язык – это язык, который мы производим
Случается, что авторы официального дискурса металингвистиче-
ски осознают свой собственный текст и что власть задаётся вопросами
по поводу своей языковой практики. Но в таком случае рефлексия на-
правлена скорей на те языковые формы, которые служат препятствием
для получения сообщения и его эффективности, а не на сам “язык” как
таковой. Так происходит в книге Povejmo naravnost ! : Jezikovni odsevi
birokratskih odkIonov v samoupravni druzbi in jezik mnoznicnih obcil (Да-
вайте говорить прямо! языковые отражения бюрократических откло-
нений в обществе самоуправления и в языке средств массовой инфор-

253
мации), опубликованной в Любляне в 1985 году. Это текст конферен-
ции, организованной рабочей группой по языку средств массовой ин-
формации (“словенский язык в его общественном употреблении”), в
рамках Союза синдикатов Словении. Конференция принимает исход-
ную посылку: социализм самоуправления основывается на “языковом
соглашении”. Вот почему “непонятно, как за 30 лет усилий по разви-
тию самоуправления мы дошли до того, что язык, используемый орга-
нами и представителями общества самоуправления, совершенно запу-
тан и остаётся серьёзным препятствием для коммуникации” (с. 7).
Эта работа задумана не только как “борьба против индивидуаль-
ных языковых слабостей”, но также и как “подготовка к выявлению и
ликвидации социальных отношений, которые эти языковые слабости
производят или позволяют” (с. 5). Речь идёт о том, чтобы бороться не
только против английского и сербохорватского влияния на словенский
язык, но ещё и против его “бюрократизации”. “Язык бюрократии” са-
моуправления очень далёк от альтернативного языка, который здесь
получает название “повседневный язык” (vsakdanji jezik). Часть работ,
представленных в этой книге, пытается численно представить этот
разрыв при помощи статистических методов, сравнивая научно-
технические и бюрократические тексты и газетные статьи о политиче-
ской жизни. Осуществляется подсчёт слов, чтобы высчитать процент
абстрактных существительных, пассивных и безличных конструкций,
определить синтаксическую сложность предложений, и т.д. Одна из
характеристик бюрократического языка – это злоупотребление без-
личными оборотами: вместо того, чтобы сказать “я объявляю приговор
обвиняемому”, скорее скажут “обвиняемому объявляется приговор” (с.
9). В бюрократическом языке, автор текста “пытается нейтрализовать
свою причастность, чтобы перевести возможный конфликт на абст-
рактный уровень” (там же). Отмечаются другие характерные черты:
обилие аналитических сказуемых (imeti mocan vpliv, “осуществлять
сильное влияние” вместо mocno vplivati “сильно влиять”), использова-
ние эвфемизмов (negativni financni saldo, «негативное финансовое
сольдо» вместо izguba, «убытки»).
В книге предлагается ряд решений, чтобы “говорить прямо”, в ча-
стности, называть вещи своими именами (пример: работник социопо-
литической сферы = политик).
По сравнению с предыдущими, подобная работа представляет для
нас интерес, так как она является рефлексией над своим языком. Тем
не менее, этот свой язык не ставится под сомнение, он просто навод-
нён плохими элементами, которые, будучи плохими, не являются
внешними, а принадлежат языку.

254
 5. Язык этого другого, который тоже – мы: язык других нас?
Все тексты, рассмотренные до настоящего момента, носили об-
щий характер: будь то сознательное противостояние (А. Вежбицка)
или сознательная пропаганда (“Язык и стиль буржуазной пропаган-
ды”), всегда выражена абсолютно очевидная оппозиция: “они / мы”.
Эта не вызывающая сомнений идентичность описывается в лингвисти-
ческом анализе, который исходит из принципа, что “язык” есть отра-
жение истории и общества (ср. С. Инич: застывшая политическая речь
в Югославии свидетельствует о глубоком кризисе в обществе; ср. А.
Вежбицка). Поэтому столь важная роль и уделяется лингвистам, роль
равно (если не более, чем) этическая и техническая. Поэтому обнару-
живаются и константы в методах работы: “Язык и стиль буржуазной
пропаганды” изучает три ключевых слова в пропаганде соперника:
“агрессия / коммунизм / свобода”; книга П. Фиделиуса делает то же
самое, со словами “народ / демократия / социализм”. Аналогично, ре-
зультаты анализа языка другого, какой бы язык ни рассматривался,
иногда обнаруживают удивительные совпадения. Так, изобилие без-
личных и пассивных фраз отмечается почти во всех работах (“Язык и
стиль буржуазной пропаганды”, с. 25; А. Вежбицка; П. Фиделиус, с.
211; “Давайте говорить прямо... ”, с. 9). Более того, язык другого все-
гда получает имя – указатель, мы видели его аватары, часто вдохнов-
лённые Дж. Оруэллом (nowo mowa в польском, ср. также П. Фиделиус,
с. 238, “Язык и стиль буржуазной пропаганды”, с. 61).
Наконец (за исключением двух текстов, которые не дают в откры-
тую конфликтного описания общества, “Реструктурирование,
'перестройка' экономических механизмов” и “Давайте говорить пря-
мо...”), общество анализируется по модели меньшинства (которое на-
меренно говорит на плохом языке) и подавляющего большинства (го-
ворящего на хорошем языке).
Но главное, все эти тексты, какими бы они ни были, оставляют
неприступным одно святое место: альтернативный язык, будь он на-
зван “общенародный язык” (“Язык и стиль буржуазной пропаганды”),
“естественный язык” (там же); “народный язык” (А. Вежбицка), “анти-
тоталитарный язык” (там же); “обычный язык” (Tumult); “повседнев-
ная речь” (С. Инич); “аутентичная речь” (там же); “посведневный
язык” (“Давайте говорить прямо...”).
Даже когда лингвисты выражают скептицизм относительно воз-
можности описания деревянного языка, остаётся непоколебимая опре-
делённость: определённость “настоящей речи”. Все эти тексты, так или
иначе, предлагают программу борьбы: “отвоевать язык”, по выраже-
нию С. Инича.

255
 Однако, существуют работы, которые отдаляются от этого успо-
коительного манихейства, тексты, в которых идентичность больше не
основывается на прочности формально описываемого социолекта,
вступает в игру, где границы высказывания нарушаются, накладыва-
ются друг на друга. И этим открытием мы обязаны не лингвистам, а
авторам странной литературы – югославских афоризмов. В этом тек-
сте, который резюмируется одной фразой – “Наш путь действительно
уникален, больше никому не пришло бы в голову по нему пойти!”, –
сила и эффективность анализа, как мне кажется, происходят из колеб-
лющейся идентичности говорящего, раскачивающейся между несколь-
кими интерпретациями, в зависимости от того, инклюзивно или экс-
клюзивно это “мы”, сближается ли оно с универсальным или конкрет-
ным говорящим, или от того, может ли первая часть предложения при-
надлежать автору официального дискурса; тогда это предложение мо-
жет становиться искажённым, пародийным дискурсом, в которое про-
сачивается речь говорящего.
Так, человек может вобрать в себя речь другого, чтобы обратить
её в насмешку, но в ответ она захлёстывает речь принимающую, ломая
границы, размывая определённости. Тогда на язык другого больше
нельзя указать, он больше не находится в стороне, он является частью
своего языка. Больше невозможно держать дистанцию: они это мы, мы
это они, между нами – один язык...
В этом кажущемся нигилизме не предлагается решение, и главное,
нет поиска “настоящей речи”. И всё же мне кажется, я вижу здесь осо-
бенно удачный подход к проблеме места дискурса Другого, одновре-
менно вне себя и в себе. Ведь не существует языка-убежища, где мож-
но было бы укрыться от речей Другого. И вывод, который следует из
этого извлечь, – не обязательно нигилистское отчаяние, возможно, это
начало осознания связи дискурсивных механизмов и разделения субъ-
екта. И если литература здесь обгоняет лингвистику, это совсем дру-
гой вопрос. Но сейчас нужно выполнить срочную работу, поразмыш-
лять над объёмом понятия, которое во Франции редко ставится под
вопрос – понятия “настоящей речи”. Вот действительная проблема,
исследование которой должно бы было занимать все умы куда более,
чем проблема “деревянного языка”.

2.4. Лингвистическая постсоветология (с 1992 г.)

256
 В настоящем разделе представлены статьи двух широко извест-
ных специалистов по советской и постсоветской политической комму-
никации из США и Великобритании.
Знаменитый современный американский советолог и славист Ри-
чард Д. Андерсон (младший) получил образование в университетах
Германии и США. В семидесятых – восьмидесятых годах прошлого
века служил политическим аналитиком в американской армии и Цен-
тральном разведывательном управлении США, работал политическим
журналистом в газете «Нью-Йорк Таймс», был советником по кадрам у
конгрессмена и министра Леса Эспины, последние годы работает про-
фессором Калифорнийского университета (Лос-Анжелос). Степень
доктора философии получил в университете Беркли (Калифорния).
Автор десятка монографий и множества иных публикаций, по-
священных политической коммуникации в Советском Союзе (России),
Польше и иных государствах. Член правления Американской ассоциа-
ции политических наук. Идея Р.Андерсона о каузальности политиче-
ских метафор и их предшествовании политическим изменениям полу-
чила широкое признание в современной политической лингвистике.
Предлагаемая ниже статья впервые была опубликована в 2002 году в
сборнике, изданном университетом г.Чикаго.
Широко известный специалист по советской и постсоветской по-
литической коммуникации Джон А. Данн много лет проработал про-
фессором кафедры славянской филологии и славянских языков уни-
верситета в Эдинбурге (Шотландия). Он автор множества трудов по
политической лингвистике, преимущественно посвященных советской
и постсоветской политической коммуникации, в том числе проблеме
трансформации советского языка в «язык западного типа» (см.: Dunn J.
The Transformation of Russian from a Language of the Soviet Type to a
Language of the Western Type // Language and Society in Post-Communist
Europe: Selected Papers from the Fifth World Congress of Central and East
European Studies, Warsaw, 1995. − Basingstoke: Macmillan Press, 1999).
Указанная статья впервые опубликована на русском языке в издаю-
щемся в Екатеринбурге журнале «Политическая лингвистика» – 2008.
– № 3 (26).
Дж.Данн выделяет следующие аспекты постсоветской трансфор-
мации русского языка:
– десоветизация (отказ от советизмов);
– вестернизация (освоение западных заимствований);
– стилистическая либерализация;
– учет принципа политической корректности.

257
 В результате исследования сделан вывод о том, что «та языковая
изолированность, которая была отличительной чертой русского языка
советского периода, и те языковые элементы, которые придавали рус-
скому языку советский характер, исчезли почти одновременно с паде-
нием советского режима». Для заполнения этих лакун носители рус-
ского языка активно заимствовали необходимые элементы из западных
языков и одновременно постоянно использовали ресурсы русского
языка. Яркой особенностью нового языка стало «постмодернистское»
обращение с языковыми средствами, стилистическое раскрепощение,
стирание стилистических границ, что автор также связывает с запад-
ным влиянием.
Значительный интерес представляет также статья Дж. Данна «Что
такое «политтехнологическая феня» и откуда она взялась?», которая
была переведена на русский язык и опубликована в журнале «Полити-
ческая лингвистика» – 2006. – № 3 (20). Автор стремится показать за-
падным читателям, что такое «политтехнологическая феня», из чего
она состоит, как соотносится с английскими терминами и иными видами
российского российской политической коммуникации. В частности, отме-
чается, что существительное политтехнолог обычно переводят на англий-
ский язык как «spin doctor» ("спин – доктор", политтехнолог, эксперт по
связям с общественностью, специалист по контактам с прессой, препари-
рующий информацию в духе, выгодном предоставляемой им политической
структуре, и обеспечивающий ее подачу в средствах массовой информации
под нужным углом зрения). Однако Дж.Данн подчеркивает, что данный
перевод не совсем точен. В политических системах Великобритании и
США «спин-доктор» занимается в основном вопросами презентации, в то
время как политтехнолог, имеющий столь же малое отношение к филосо-
фии или идеологии, как и «спин-доктор», занят главным образом процес-
сом. Выборы являются единственной сферой, в которой их деятельность
пересекается, поскольку оба разрабатывают военные хитрости и тактиче-
ские ходы, необходимые, чтобы «правильный» кандидат был избран или (и
это зачастую не менее важно), чтобы «неправильный» кандидат проиграл
выборы.
По мнению исследователя, в России термин политтехнолог начал ак-
тивно использоваться в конце 1990-х гг., во время избирательных кампаний
1999 и 2000 гг. Данное слово отсутствует в «Толковом словаре русского
языка конца XX века» под ред. Г. Н. Скляревской (1998) и «Большом тол-
ковом словаре русского языка» под ред. С. А. Кузнецова (2004), но включе-
но в «Русский орфографический словарь» под ред. В. В. Лопатина (2005).
Наиболее заметной личностью, с которой ассоциируется данный термин,
является Г. Павловский, основатель «Фонда эффективной политики».

258
 Дж.Данн подчеркивает значительное влияние английского языка на
русский в период с момента распада Советского Союза, но в то же время
говорит, что в языке политтехнологов содержится огромное количество
заимствований, но не все из них являются англицизмами. Многие русские
политические термины существенно отличаются по своему смыслу от анг-
лийских аналогов (либерал, демократ, националист, экстремист). На ос-
нове заимствованной лексики в русском языке часто происходят словообра-
зовательные процессы, в результате которых появляются слова, которые
хотя и имеют иностранную основу, но уже не могут рассматриваться как
заимствования. Примером подобного заимствования является слово пиар,
от которого образованы такие существительные как пиармен, пиарист, пи-
арщик, означающие «человек, работающий в сфере связей с общественно-
стью, пиара», а также глагол пиарить. В отличие от оригинального заимст-
вования, которое само по себе почти полностью или даже абсолютно сов-
падает по значению со словом PR (пиар) в английском языке, ставшим ис-
точником заимствования, образованные по словообразовательным моделям
русского языка слова не имеют точных эквивалентов в английском языке.
Особенно трудно перевести глагол пиарить; во многих случаях он, вероят-
но, может быть переведен как английский глагол «to spin» (подавать ин-
формацию, разрабатывать, придумывать, «раскручивать» – прим. пер.).
Приставки еще больше усложняют ситуацию: допиарить, запиарить, об-
пиарить, отпиарить, пропиарить, распиарить. Несмотря на то, что при-
ставки лишь немного меняют оттенок значения, разрыв между значением
слова в языке-источнике и языке-реципиенте заимствования еще больше
увеличивается. Автор отмечает также, что еще одну разновидность языко-
вого творчества можно наблюдать на материале регулярных словосочета-
ний, образованных на основе заимствований. Одна из наиболее распростра-
ненных форм использования слова пиар – это использование его в словосо-
четании черный пиар, которое не имеет абсолютного эквивалента в англий-
ском языке, и может быть переведено как dirty tricks (низкие шутки, подлые
фокусы, грязные делишки – прим. пер.). К той же категории относятся сло-
восочетания со словом электорат, которые либо не имеют эквивалента в
английском языке, либо в английском языке для обозначения того же поня-
тия используется другое словосочетание: базовый электорат, подвижный
электорат, пакетированный электорат.
Публикации Дж.Данна ориентированы на англоязычных читателей, но
знакомство с ними помогает нам лучше понять, как воспринимаются на
Западе особенности российской политической коммуникации.

259
 Ричард Д. Андерсон (мл.) – Richard D. Anderson, Jr.
Лос-Анджелес, США
Перевод: С. С. Чащиной и Т.А. Шабановой
КАУЗАЛЬНАЯ СИЛА ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЕТАФОРЫ

Когда говорят о том, что метафоры обладают каузальной силой в

отношении политических событий, то у политологов это часто вызы-
вает возражения, которые редко носят конкретный характер. Вместо
обоснованных аргументов наши оппоненты отвечают удивлением и
даже возмущением. Истину можно прояснить, показав, каким именно
образом проявляется каузальная сила метафоры в отношении полити-
ческих событий. Ниже предлагается такое обоснование, которое начи-
нается с краткого определения каузальности и рассмотрения возмож-
ности метафоры соответствовать этому определению. Далее рассмат-
риваются связи между изменением метафор и политическими переме-
нами, а затем проводится анализ того, каким образом метафоры и дру-
гие лингвистические явления могут обладать каузальной силой в поли-
тике. Безусловно, так как метафора является только одним из множе-
ства средств влияния дискурса на политику, каузальная переменная
является, скорее, дискурсом в общем, нежели метафорой в частности,
но так как дискурс всегда использует прием метафоры наряду с други-
ми лингвистическими средствами, метафоры также обладают свой-
ством каузальности.
Каузальность и метафоры. В своем учебнике по методологии,
уже ставшем общепризнанным авторитетом, выдающиеся политологи
Гэри Кинг, Роберт О. Кеохан и Сидни Верба приводят следующее оп-
ределение каузальности: «Эффект каузальности – это различие между
систематическим компонентом, при котором экспланаторная перемен-
ная приобретает одно значение, и соответствующим систематическим
компонентом, при котором экспланаторная переменная приобретает
иное значение (при снятии акцента с первого из них).
Выражаясь проще, это определение сводится к утверждению того,
что какое-то X служит причиной Y при выполнении трех условий. Во-
первых, X и Y должны быть переменными, то есть должны обладать
способностью принимать более чем одно значение и поддаваться на-
блюдению. Г. Кинг, Р. Кеохан и С.Верба утверждают, что в естествен-
ных науках переменные состоят из двух компонентов – систематиче-
ского и произвольного, при этом последний компонент изменяет ско-
рее оценку каузального эффекта, чем его определение. Во-вторых, при
изменении в X должно появиться и изменение в значении Y. В-
третьих, X должен быть «экспланаторным». Изменение в X должно

260
тем или иным образом «объяснять» Y. Это третье условие, конечно,
весьма неясно: что означает «объяснять»? Несмотря на неясность, в
экспланаторности выделяются два элемента: один из них довольно
легко поддается определению, другой – нет. Легко определяемым эле-
ментом вляется предшествование: именно экспланаторная переменная
меняет свое значение в первую очередь. Другим элементом является то
основание, по которому изменение в экспланаторной переменной
должно привести к изменению в другой переменной. Именно эта не-
обходимость в основании и приводит к неясности условия, так как ос-
нование, по которому одна причина приводит к одному следствию,
может, конечно, быть отличным от основания, по которому другая
причина приводит к другому следствию. Будучи специфичным для
каждого отдельного сочетания причины и следствия, значение «экс-
планаторности» не может быть определено вне контекста.
Если придерживаться определения Г. Кинга, Р. Кеохана и С. Вер-
бы, метафоры могут выполнять функцию каузальности. Метафоры
явно соответствуют первому условию. Они меняются, и особой измен-
чивостью обладает частотность употребления той или иной метафоры.
Изменение показывает систематический компонент. В своей работе по
метафоре, уже ставшей классической, Дж. Лакофф и М. Джонсон по-
казывают, что метафора состоит не просто из отдельных примеров
оригинального образного языка, а из повторяющихся и распростра-
ненных языковых моделей, которые людям, вовлеченным в коммуни-
кацию, могут даже показаться буквальными. Семантика каждого есте-
ственного языка состоит из большого и разнообразного набора ме-
тафорических моделей, где наиболее известным примером является
метафора «СПОР – это ВОЙНА». Так, англичане в споре атакуют
позиции друг друга и защищаются от вооруженных нападений и выла-
зок своих противников в споре. Выбор коммуникантами метафор из
этого набора определяет смысл, которым они обмениваются.
Что касается политики, способность метафоры удовлетворять
второму условию является вопросом эмпирическим. Если есть воз-
можность показать, что изменение в выборе коммуникантами метафор
(особенно изменение в частотности их употребления) меняется в соот-
ветствии с политическими переменами, то можно сказать, что метафо-
ра удовлетворяет второму условию каузальности. Третье условие яв-
ляется частично эмпирическим и частично теоретическим. Открытие
эмпирической связи между изменением в метафорах и политическими
переменами оставляет открытым вопрос о том, что же из них каузаль-
но, но обнаружение того, что метафорическое изменение предшеству-
ет политическим переменам, закрывает этот вопрос. Сама проблема

261
носит теоретический характер: как метафоры могут изменять полити-
ку? И в особенности, почему нужно считать, что изменение в метафорах
и политические перемены не являются следствием какой-либо другой,
«более глубокой», «основополагающей» причины, такой, как экономи-
ческий прогресс, социальное разделение или трансформация установок?
Метафоры и политические перемены: исследование процесса
демократизации на конкретном примере. Изучение того, как мета-
форы могут изменять политику, было бы нелишним продолжить на
конкретном примере. Безусловно, на единичном примере невозможно
продемонстрировать каузальную силу метафор. Но рассмотрение лю-
бого единичного примера запускает процесс их накопления, который
со временем может сложиться в эмпирический тест на каузальность.
Представленный здесь пример относится к трансформации советского
авторитаризма в современную российскую политическую систему,
основанную на выборности. Анализ начинается с рассмотрения связи
между политическими переменами и изменением метафор, в условиях
предшествования последнего. Далее предполагается выделить основа-
ния, по которым метафорическое изменение должно приводить к по-
литическим переменам.
Между 1985 и 1991 годами произошло крушение советского авто-
ритаризма, и в самой большой из советских республик политическая
система начала базироваться на выборности власти. Хотя полемика по
поводу того, можно ли в свете произошедших изменений считать Рос-
сию демократическим государством, оставалась открытой, способ вы-
бора российских руководителей коренным образом изменился. В со-
ветский период Россией управляла группа из десяти-пятнадцати чело-
век, которая составляла Политбюро Центрального Комитета Компар-
тии. Уполномоченные решать на свое усмотрение любые вопросы,
члены Политбюро выбирались Центральным Комитетом, число членов
которого могло достигать трехсот человек. Тем не менее, даже в этих
выборах Политбюро баллотировалось единым списком, предложен-
ным самими членами. Также само Политбюро заранее решало, кого
избрать в Центральный Комитет. В отличие от такой системы, с 1990
года Россией управляла законодательная власть, выбираемая в резуль-
тате многопартийных выборов, в которых право голоса имел каждый
взрослый человек. С 1991 года законодательная власть делит свои
полномочия с избираемым президентом. Но если выборы законода-
тельной власти в 1990 году прошли в обстоятельствах, которые скло-
нили их результаты в пользу кандидатов от коммунистической партии,
конституционный кризис 1993 года привел к принятию новой Консти-
туции. Несмотря на то, что новая Конституция, возможно, чрезмерно

262
урезала права законодательной власти в пользу исполнительной и по-
этому, возможно, склонила результаты президентских выборов в поль-
зу кандидата на переизбрание, сама законодательная власть выбирает-
ся на основании правил, которые не дают ни одной партии никаких
несправедливых преимуществ. Партии, находящиеся в оппозиции к
действующему президенту, часто выигрывали выборы.
Таблица 1 показывает связь между этими переменами в россий-
ской политике и частотностью употребления определенных метафор в
публичных обращениях руководителей СССР. Таблица показывает
частотность (на тысячу слов текста) употребления двух видов метафор
– выражающих относительный размер и выражающих личное превос-
ходство или субординацию. Метафоры размера выражены пятью ос-
новными прилагательными: большой, крупный, широкий, высокий и
великий. Если включаются еще более трудные для понимания прилага-
тельные титанический или гигантский, то общая частотность упот-
ребления соответствующих имен в авторитарный период по сравне-
нию с перестроечным и современным периодами немного увеличива-
ется. Метафоры личного превосходства или субординации включают в
себя следующие:
– метафора, сравнивающая авторитарное правление с воспитани-
ем;
– метафора, сравнивающая политическое руководство с людьми
выдающихся интеллектуальных возможностей или с людьми, выпол-
няющими интеллектуальную работу»;
– метафора, сравнивающая политическую деятельность с задани-
ем, данным авторитетным лицом, с задачей, которую предлагает учи-
тель;
– метафора, сравнивающая политическую систему с военизиро-
ванной структурой.
В эту группу не входит перестройка, которая означает трансфор-
мацию или реорганизация, но не подразумевает субординацию. Для
русского человека «строительство» означает приведение в порядок.
Цифры, показывающие частотность метафор авторитарного, пере-
строечного и современного периодов, представлены по трем блокам,
каждый из которых состоит из 50-ти политических текстов. Блок пяти-
десяти текстов авторитарного периода представляет собой высказыва-
ния членов правящего Политбюро. Они состоят из печатных версий
сорока девяти речей и одного «интервью», относящихся к периоду
между 1966 годом и февралем 1985 года. Блок текстов перестроечного
периода также представляет собой высказывания членов Политбюро.
Они также состоят из речей или интервью (появившихся в устном ви-

263
де, а затем отредактированных и напечатанных в газетах), датирован-
ных 1989 годом, когда результатом реформ Михаила Горбачева стало
образование законодательного органа, частично избираемого в резуль-
тате многопартийных выборов. Блок 50-ти текстов современного пе-
риода состоит из высказываний известных политиков. Они состоят из
речей, печатных версий устных интервью с журналистами, газетных
или журнальных статей конкурентов в борьбе за политическую власть.
Политики представлены по всему политическому спектру, включая
нескольких политических экстремистов и центристов. Эти тексты поя-
вились в период между октябрем 1991 года, когда российский прези-
дент Борис Ельцин уже находился у власти после провала августов-
ского путча, и декабрем 1993, когда российская законодательная
власть впервые была избрана согласно новой Конституции.
В таблице также представлены два показателя, обозначенные как
«Язык 1977» и «Язык 1993». Эти цифры показывают частотность од-
них и тех же лексем в двух больших примерах (каждый объемом около
миллиона слов) из широкого диапазона разнообразных российских
текстов. Советская исследовательская группа опубликовала первую
цифру в 1977 году, в то время как Шведская исследовательская группа
опубликовала вторую цифру в 1993 году. Эти две цифры интерпрети-
руются как частотность данных лексем в русском языке. Так как час-
тотные словари не проводят различий между метафорическим и бук-
вальным употреблением рассматриваемых лексем, цифры завышают
частотность, с которой метафоры употребляются в обычной речи. В
политических текстах, наоборот, буквальное употребление почти не
встречается, за исключением упоминаний строительства, которые в
расчет не принимались. Более того, показатель 1977 года, полученный
в результате анализа текстов периода советской цензуры, содержит
большую часть политизированных текстов, которые склоняют его к
авторитарной норме. Хотя показатель 1993 года включает ли-
тературные тексты, датированные 1960 годом, он не включает публи-
цистические тексты до 1985 года. Таким образом, корпус текстов, в
цифровом виде представляющий язык 1993 года, исключает политиче-
ские тексты периода до прихода к власти М. Горбачева.
Таблица 1. Метафоры размера, личного превосходства (субор-
динации) в русском языке авторитарного, перестроечного и со-
временного периодов.
Употребление на тысячу слов, разделение по типу политики и по-
казателю языкового употребления.
Тип политики Метафоры Метафоры личного
размера превосходства (субординации)

264
Авторитарный 11.5 6.8

Перестроечный 6.0 3.1

Современный 3.8 1.6

Язык 1977 5.3 1.6

Язык 1993 3.8 1.6

Как показывает таблица 1, по мере того, как политика начинала
приобретать выборный характер, политическая элита использовала
намного меньше метафор размера и личного превосходства (су-
бординации). Если метафоры размера придавали авторитарному дис-
курсу то качество, которое один советский лингвист определил как
«монументальность речевых форм и резонанса», в перестроечный пе-
риод эта монументальность уменьшилась, а в современный период
исчезла. Хотя темп снижения частотности использования зависит от
особенностей конкретной метафоры, все эти метафоры наименее час-
тотны в текстах современного периода. В действительности единст-
венной метафорой субординации, сохранившейся в этом периоде, яв-
ляется задача, в то время как редкие примеры других метафор стано-
вятся либо негативными комментариями к авторитарному прошлому,
либо превращаются в метафоры другой, неполитической сферы. Час-
тотность употребления самой метафоры задача уменьшается, и, в от-
личие от метафор военной субординации, воспитания или интеллекту-
ального превосходства, полностью вписывается в современную поли-
тику. Даже при современном государственном строе сами политики
представляют себя в качестве авторитетных лиц, могущих управлять
социальными процессами. Английский эквивалент этого слова, «про-
блема», употребляется как в педагогическом, так и в политическом
дискурсе (напр., «политическая проблема», «социальная проблема»);
так же и задача употребляется в русском языке как в сфере образова-
ния, так и политики. Удивительно, что для обоих типов метафор пока-
затель частотности употребления в современном периоде идентичен
одному или обоим показателям частотности в языковом употреблении.
Но не следует придавать этому необычному совпадению слишком
большое значение, т.к. употребления в буквальном значении, вклю-
ченные в два языковых показателя, означают то, что метафорические
употребления должны быть несколько менее частотными, чем в тек-
стах современного периода. Тем не менее, можно с определенной до-
лей уверенности заключить, что снижающаяся частотность употреб-

265
ления в трех видах политических текстов стремится к средней частот-
ности употребления в языке.
Рассмотрение конкретных контекстов показывает, что эти мета-
форы могут не нести никакой дополнительной семантической нагруз-
ки. Характерным примером из авторитарного дискурса является пред-
ложение (1), произнесенное Михаилом Сусловым (членом Политбюро,
ответственным за пропаганду), в своей речи в 1979 году.
(1) Передовики показывают высокие образцы отношения к
своим обязанностям перед обществом.
Так как русское слово образец (и его английский перевод) несут в
себе похожие коннотации идеального качества, которому должны под-
ражать другие, прилагательное «высокий» является избыточным. Это
предложение имеет одинаковое семантическое значение вне за-
висимости от употребления метафоры «высокий». Хотя метафора поч-
ти не изменяет смысл, она, тем не менее, выполняет прагматическую
функцию. Прагматику интересует цель, которую говорящий надеется
достичь путем коммуникации. При анализе высказывания надо учиты-
вать не только его содержание, но и его (предполагаемое) воздействие
на адресата. Во всех культурах люди понимают высоту как метриче-
скую шкалу, располагая нормальное, обычное или повседневное посе-
редине этой шкалы. Таким образом, упоминание о чем-либо «высо-
ком», как в предложении (1), выводит то, что называется «высоким»,
за пределы нормального или обычного.
Таким образом, метафора, использованная М. Сусловым, сообщи-
ла его слушателям, что добросовестный труд, к которому призывала
коммунистическая партия, должен превышать его обычный уровень, и
данная метафора поставила цели Компартии выше целей людей. Опи-
сание руководителей как субъектов воспитания и противопоставление
их остальным «трудящимся» должно было способствовать достиже-
нию прагматической цели – поднять коммунистическое руководство
над всеми остальными людьми. Метафоры, характеризующие всех
остальных как получателей задания Партии, или как стоящих в воен-
ном строю Партии, сообщают всем остальным, что они подчиняются
коммунистам. Как отмечает Талми: «В парных антонимичных прила-
гательных, обозначающих в основном размер, протяженность, высоту,
структуру, громкость, яркость, скорость, вес и пр., прилагательное с
положительным смыслом передает как значение обладания качеством
(т.е. положительный экстремум), так и родовое значение самого каче-
ства (т.е. немаркированный член). Это происходит по той причине, что
положительный экстремум обладает большей перцептивной выде-
ленностью».

266
 Усиливая свою перцептивную выделенность, метафоры коммуни-
стических ораторов делали их более важными и представляли в пози-
тивном свете по отношению к населению. Эти метафоры также припи-
сывали им самим качества, которые, как подразумевалось, отсутст-
вовали у населения. Именно из-за этих прагматических сообщений
девять метафор в таблице 1 включили в себя почти 2% всех слов,
употребляющихся в речах авторитарного периода.
В перестроечный 1989 год частотность утверждения превосходст-
ва целей и руководителей Компартии, а также социальной субордина-
ции снизилась даже в дискурсе самих лидеров Компартии, Политбюро,
хотя в учреждениях или политических способах, которыми они вы-
бирались, ничего не изменилось. Несмотря на то, что было введен но-
вый политический институт, названный Съездом Народных Депутатов,
часть которых была выбрана в ходе довольно честных выборов, проиг-
ранных несколькими известными коммунистическими руководи-
телями. Сами члены Политбюро в этих выборах не участвовали, за
исключением некоторых, тщательно отобранных Центральным Коми-
тетом. В это время частотность метафор размера и превосходства (су-
бординации) снизилась, одновременно в речах и интервью членов По-
литбюро начала расти частотность нового вида метафор, что показано
в таблице 2. Этот новый вид метафор имел корни, заимствованные из
латинского языка, хотя большинство этих слов имеет точные семанти-
ческие эквиваленты в славянской этимологии. В коммунистическом
дискурсе эти латинские слова использовались только в контексте меж-
дународной дипломатии. Как показывает частотность употребления
1977 года, раньше они были крайне редки в России, а некоторые в
корпусе текстов 1977 года совсем не употреблялись. Включая ла-
тинские метафоры в дискуссии по вопросам внутренней политики,
особенно слово диалог, коммунистические руководители неявно срав-
нивали отношения между Партией и обществом с переговорами между
равными независимыми структурами. При анализе корпуса текстов,
взятых из прессы горбачевского периода, язык 1993 года обнаружил
даже большую частотность этих метафор – явный признак общепри-
знанного факта, что диалог с обществом был более популярен среди
журналистов и интеллигенции, чем среди членов Политбюро.
Неохотный призыв к переговорам вызвал у лидеров Компартии
необходимость в собеседнике. В результате, метафора «общество»
стала более частотна в 1989 году, и, как показывает предложение (2),
само общество приобрело новые дискурсивные качества. В предложе-
нии (2), взятом из речи М. Горбачева, «общество» приобрело способ-
ность к свободным действиям, что в авторитарном дискурсе абсолют-

267
но отрицалось. Наделение общества такой способностью дало Компар-
тии возможность найти партнера для переговоров, к которым сейчас
призывал дискурс ее лидеров. В период после 1991 года употребление
слова «общество» вернулось к языковой норме.
Таблица 2. Метафоры общности и переговоров
Употребление на тысячу слов, разделение по типу политики и по-
казателю языкового употребления.
Политика Переговоры Общество

Авторитарная 0.3 1.2

Перестроечная 2.2 3.7

Современная 1.9 1.2

Язык 1977 (0.04) 0.8

Язык 1993 3.7 0.8

(2) Партия только укрепит свои позиции, если она будет взаи-
модействовать … со всем обществом…
Хотя дискурс Политбюро 1989 года по сравнению с авторитарным
периодом заметно изменился, институты, при помощи которых изби-
рались его члены, остались на тот момент совершенно неизменными.
Политбюро все еще оставалось руководящей исполнительной властью
СССР, хотя в течение 1989 года его силы неуклонно ослабевали по
мере того, как российское общество и общественность других совет-
ских республик отвечали на призывы Политбюро к политической ак-
тивности. Когда Политбюро исчезло, новые политические силы в на-
рождающейся российской демократии оставили метафору переговоров
между государственной властью и обществом. Случаи упоминания
общества и переговоров стали реже, и в предложении (3), взятом из
речи российского президента Б. Ельцина, подчинение государственной
власти обществу теперь определялось другой метафорой.
(3) Нужно, чтобы с помощью Конституции общество поставило
государство себе на службу…
Среди метафор, связанных с международными переговорами, уве-
личилось только количество упоминаний слов «стабилизация» и «ста-
бильность» в корпусе текстов современного периода. Кроме того, они
начали относиться больше к обществу и экономике, чем к политике.
В современном дискурсе употребления слова «диалог» также
приобретают новые виды контекстов. Вместо вертикального диалога

268
между Партией и обществом, как в дискурсе перестроечного периода,
среди множества различных борцов за политическую власть возникает
горизонтальный диалог, как, например, в предложении (4), взятом из
интервью с лидером одной из политических партий:
(4) Конституционное совещание показало возможность диалога
всех политических сил России.
Для того чтобы перейти от вертикальных отношений превосход-
ства и субординации к горизонтальным отношениям переговоров, со-
временные политики также используют метафору принадлежности к
той или иной стороне, характерной для политического дискурса при
устоявшемся демократическом строе, как показано в таблице 3.
Метафоры сторонник и противник имеют буквальные значения
«тот, кто за» и «тот, кто против» соответственно. Хотя эти метафоры
употребляются в коммунистическом авторитарном дискурсе, они ис-
пользуются только в отношении международной политики. СССР яв-
ляется неизменным сторонником, в то время как противники – это
неизменно иностранцы или люди внутри коммунистического мира,
ведущие подрывную деятельность вместе с иностранцами. В со-
временном дискурсе эти термины начинают обозначать политические
группировки. Они также связаны с появлением политического спек-
тра, состоящего из партий или объектов выбора с цветовой маркиров-
кой, такой как «красные», «коричневые» и «белые». И хотя «красный»
конечно, появляется в авторитарном дискурсе, довольно удивительно,
что даже Компартия СССР, в противоположность своим историческим
предшественникам, не обозначается как «красная». «Стороны», конеч-
но, также являются метафорами для объектов выбора, причем как в
русском, так и в английском языках для описания выбора есть идиома
«с одной стороны … с другой стороны». Обозначая политику как акт
принятия какой-либо стороны, новые метафоры для русских подразу-
мевали наличие объектов выбора в политике.
И снова современная частотность более близка к обоим показате-
лям языковой частотности, хотя их схожесть необходимо рассматри-
вать с осторожностью, так как подавляющее большинство языкового
употребления составляют цветовые термины, используемые больше
буквально, чем метафорически. Кроме того, частотность метафориче-
ских употреблений в современном политическом дискурсе, возможно,
немного превышает соответствующую частотность в языковом дис-
курсе.
Таблица 3. Метафоры сторон.
Употребление на тысячу слов, разделение по типу политики

269
Политика Стороны

Авторитарная 0.2

Перестроечная 0.2

Современная 1.2

Язык 1977 2.1

Язык 1993 1.7

В итоге, когда советский авторитаризм уступил место Российской
демократии, метафоры, описывающие политические отношения, изме-
нились. Количество метафор, располагающих коммунистическое ру-
ководство над обществом, уменьшилось, сменившись сначала ме-
тафорами, сравнивающими отношения между руководителями и об-
ществом с диалогом между равными субъектами. Они были, в свою
очередь, вытеснены метафорами подчинения государственной власти
обществу и метафорами, сравнивающими политику с выбором между
противоборствующими сторонами. Политический дискурс, который в
авторитарный период значительно отличался от русского языка, стал
более близким к нему в перестроечный период, а в современный пери-
од стал от него количественно неотличимым. Важным вопросом для
обсуждения является предшествование изменений в российском дис-
курсе соответствующим переменам в политических институтах.
Политические метафоры и демократизация: следствия какой-
то более «глубинной» причины? Хотя связь между изменением в
метафорах и процессом демократизации при предшествовании первого
была показана только на примере России, было бы совершенно неуди-
вительно обнаружить похожие модели, включающие некоторые иные
отдельные метафоры, и в других примерах. Одна из метафор сторон –
различение между «правыми» и «левыми» – встречается повсеместно в
демократическом дискурсе, также как и метафора диалога или перего-
воров между этими сторонами. Напротив, метафора «монумен-
тальности», характерная для советского авторитарного дискурса,
встречается повсеместно в дискурсе монархического строя и диктату-
ры, так же как и метафоры воспитания, отеческой опеки монарха или
диктатора. Во многих случаях еще предстоит провести эмпирическое
исследование, особенно по документированию того факта, что мета-
форическое изменение предшествует переменам в политических ин-

270
ститутах, но есть все причины предполагать, что российская модель
окажется типичной.
Остается вопросом, почему нечто, кажущееся таким слабым и не-
долговечным, как метафора, должно обладать способностью транс-
формировать нечто такое долговечное и сильное, как фун-
даментальные политические институты, а в особенности, не может ли
изменение в метафоре быть следствием какой-либо более «глубин-
ной», более «основательной» причины. Дело в том, что политологам
не удалось, несмотря на многочисленные попытки в течение многих
лет, разработать ни одной вразумительной теории демократии. После
внимательного и тщательного изучения результатов двадцатилетних
исследований процесса демократизации компаративист Barbara Geddes
пришла к следующему заключению: «Кажется, что должно су-
ществовать сжатое и неоспоримое объяснение процесса демократиза-
ции, однако предложенные на данный момент объяснения являются
сложными и сбивающими с толку, они даются без учета основных ме-
тодологических тонкостей, чаще они более полезны в качестве опи-
сания, нежели объяснения и необычайно противоречат друг другу».
Затем исследователь замечает, что «после 20-ти лет наблюдений и
анализа в период третьей волны научного интереса к демократизации,
мы можем быть вполне уверены в существовании положительной свя-
зи между [экономическим] развитием и демократией, хотя мы и не
знаем причины этого». Но даже эта связь оказывается довольно сла-
бой. Все наиболее развитые страны кроме одной являются демокра-
тиями (исключение составляет Сингапур), все наименее развитые
страны кроме нескольких – не демократии (исключение составляют
Монголия и Бенин). Но на промежуточных уровнях, как, напр., на
уровне России, различия в экономическом развитии не кажутся столь
важными.
Фактически, даже вполне квалифицированное и продуманное ут-
верждение Барбары Геддс преувеличивает связь между экономиче-
ским развитием и демократией. Хотя синхронический анализ обнару-
живает тот факт, что наиболее развитые государства являются демо-
кратиями, диахронический анализ показывает, что в этих государствах
процесс демократизации начался тогда, когда их экономическое разви-
тие достигло только промежуточного уровня, на котором эко-
номическое развитие и демократия независимы. В большинстве госу-
дарств, являющихся на данный момент демократиями, процесс демо-
кратизации начался в XIX веке, когда экономическое развитие начина-
лось, но не зашло слишком далеко. В нескольких современных демо-
кратиях, таких как проигравших во Второй мировой войне Японии,

271
Германии и Италии, которые стали демократиями в период оккупации
союзниками после 1945 года, процесс демократизации начался, когда
доля ВВП на душу населения была очень мала. А если показателем
является достижение демократии, которое можно определить как по-
лучение всем взрослым населением права голоса, США является при-
мером государства с очень высоким уровнем экономического разви-
тия, которое не считалось полностью демократическим до 1965 года.
Само собой разумеется, что высокоразвитая довоенная Германия со-
вершенно не была демократической.
Итак, несмотря на десятилетия усилий, политологам не удалось
найти более «глубинной» или «основательной» причины, следствием
которой является как процесс демократизации, так и любое связанное
с ним изменение в метафорах, чего можно было бы ожидать, если бы
исследование было проведено на широком ряде примеров. Конечно,
если демократизация связана с трансформацией политических мета-
фор, найти такую более «глубинную» или «основательную» причину
не представляется возможным. Это объясняет тщетность политологи-
ческих поисков. Согласно определению, метафора выражает свой
предмет путем упоминания какого-либо другого предмета, предпола-
гаемого схожим, но и обладающим отличиями. Если авторитарные
руководители метафорически возвышают себя и свою деятельность по
отношению к управляемому ими населению или метафорически срав-
нивают себя с влиятельными правителями, а население – с воинскими
званиями и колоннами, эти метафоры значимы, так как в реальности
правители не больше, чем население, и население не стоит смирно.
Другими словами, производство метафоры – это самостоятельный
творческий акт, не производный от какой-либо другой физической или
социальной реальности, кроме метафорической. Следовательно, при-
чиной изменения метафорической модели в связи с политическими
изменениями является не что иное, как сама метафора. И, безусловно,
понимание каузальности как «глубинной» или «основательной», а
также «приблизительной» и «конечной», является одной из простран-
ственных метафор, при помощи которых люди понимают именно кау-
зальность, а не фактическое качество причины. Таким образом, такое
искусственное и непостоянное понятие как метафора вполне может
обладать свойством причинности.
Каким образом метафоры обладают каузальной силой в от-
ношении процесса демократизации: преодолевая нелогичность
коллективного действия. Хотя процесс демократизации является
изменением как институциональным, так и поведенческим, теоретики
сконцентрировались на институциональности, игнорируя поведение,

272
что отчасти привело к заблуждениям. Хотя процесс демократизации
означает введение многопартийных выборов, этот институт не имеет
смысла, если люди (не обязательно все) не перейдут от политической
пассивности, характерной для недемократических режимов, к полити-
ческой активности, характерной для демократии. До этого не допус-
кавшиеся до борьбы за власть, сейчас люди должны стать на ту или
иную сторону в политике. Поначалу их активистская деятельность
может принимать формы восстания, мятежей или протестов; эти фор-
мы поведения время от времени возникают и в устоявшихся демокра-
тиях, но обычно сменяются гораздо менее затратной деятельностью
голосования. Неоспоримая теория демократии отсутствует частично
потому, что, несмотря на десятилетия эмпирических исследований и
солидный объем накопленных данных, у политологов все еще нет тео-
рии голосования. Эмпирические корреляты голосования – возраст,
образование, доход, политическая приверженность, политическая ак-
тивность – уже являются общепризнанными, но они не образуют тео-
рию. Единственная вразумительная теория голосования – анализ ра-
ционального выбора – к сожалению, довольно недвусмысленно и
твердо предсказывает, что почти все воздерживаются от голосования.
Чтобы объяснить, почему люди массово участвуют в голосовании,
требуется найти причины, по которым люди идут на затраты голосо-
вания, не получая никакой внешней выгоды, равнозначной этим за-
тратам. Тот же самый вопрос является центральным для изучения дру-
гих форм коллективного политического действия, такого как протест,
мятеж или восстание. Как и голосование, эти формы поведения явля-
ются затратными по времени, усилиям и риску. Люди могут достичь
цели без личного участия в этих формах протеста, при вовлеченности
достаточного количества других людей. Но они могут и не достичь
цели, несмотря на личное участие, при вовлечении недостаточного
количества других людей. Хотя парадоксальность этих действий ши-
роко известна как «логика коллективного действия» (что должно, ско-
рее, называться нелогичность коллективного действия), менее извест-
ны результаты индивидуалистического анализа затрат и результатов
для подавления, являющегося определяющей характеристикой неде-
мократических режимов. Если все перейдут от размышлений о затра-
тах и результатах действия к размышлениям о самих себе, подавление
становится как ненужным, так и невозможным. Оно становится не-
нужным, так как подавление стремится препятствовать формам пове-
дения (напр., принятию чьей-либо стороны в политике), которым уже
воспрепятствовала нелогичность коллективного действия. Оно стано-
вится невозможным, так как само подавление является формой кол-

273
лективного действия. Оно требует затратной поддержки со стороны
полиции, солдат, знати и руководства, из которых никто не сможет
поддерживать политический порядок собственными силами, а может
благополучно уклониться от поддержки, продолжая при этом получать
жалование.
Хотя иногда случается, что авторитарные руководители, предвидя
народные потрясения, предотвращают протесты, заранее соглашаясь
на создание института выборов, процесс демократизации – это переход
от одной формы управления к другой форме. При изучении коллек-
тивного действия оказывается, что оно близко связано с понятием
идентичность. Десятилетия эмпирических исследований показали,
что голосование в наибольшей степени связано с партийной иденти-
фикацией, т.е. с утверждением голосующего, что он или она иденти-
фицирует себя с той или иной политической партией. Партийная иден-
тификация является, в свою очередь, особой политической формой
общего процесса формирования социальной идентичности. Лабора-
торные исследования, проведенные социальными психологами, обна-
ружили три характеристики социальной идентичности, которые объяс-
няют ее связь с голосованием и вероятность ее связи с политическим
подавлением и его спутниками – восстаниями, мятежами и протеста-
ми. Первая характеристика касается принятия затрат. В лабораторных
экспериментах, когда люди получают сигнал общей с другими соци-
альной идентичности, они добровольно оплачивают свои затраты и
налагают те же затраты на членов своей социальной идентичности.
Это происходит, если принятие затрат своей группы налагает большие
затраты на членов какой-либо противостоящей группы – т.е. проводит
дискриминацию в отношении противостоящей группы. Вторая харак-
теристика касается восприятий. Люди, получающие сигнал общей со-
циальной идентичности, стереотипизируют противостоящие группы.
Третья характеристика касается способности дискурса сигнали-
зировать людям общую социальную идентичность. Чтобы вызвать за-
тратные дискриминацию и стереотипизацию, ему достаточно дать сиг-
нал субъектам эксперимента, что они являются членами одной группы,
противостоящей другой группе. Ни одной из групп даже нет необ-
ходимости существовать на самом деле. Эти три характеристики соци-
альной идентичности – затратная дискриминация, стереотипизация и
дискурсивная сигнализация делают возможным факт объяснения ме-
тафорами процесса демократизации.
Метафоры советского авторитарного дискурса установили инте-
ресную модель социальной идентификации, типичную для недемокра-
тической формы правления. Когда советские руководители описывали

274
себя и свои действия как высокие или большие, этим они подразуме-
вали, что те, которыми они руководят, являются низкими или малень-
кими. Руководители усилили это послание, описывая себя как высокие
чины, как дающих задания, как воспитывающих, в то же время подра-
зумевая подчиненность и покорность тех, кем они руководят. Эти сиг-
налы разделили советский народ на противостоящие социальные иден-
тичности руководителей и руководимых. Но ключевым моментом яв-
ляется то, что только представители руководства получали метафори-
ческие сигналы позитивной социальной идентичности. Руководители
называли себя «высокими», но они никогда не упоминаются как «низ-
кие». Как сказал И. Сталин, который определил характерные для со-
ветского авторитаризма институты: «Или вы ничто в глазах партии,
или вы полноправный член партии». Стандартная советская терми-
нология повторила это определение, разграничив положительную
идентичность коммунист и остаточную идентичность беспартийный –
отрицательное значение которого выражается как в русском, так и в
английском языках ("non-party person") отрицательным префиксом.
Получая сигналы положительной политической идентификации, руко-
водители режима мотивировались на дискриминацию массы беспар-
тийных; лишенное таких сигналов, управляемое население оставалось
коллективно пассивным, хотя некоторые личности протестовали пуб-
лично, а многие приняли скрытые формы протеста, такие как мелкое
воровство и вандализм. Дискриминация населения приняла форму
идентификации и изоляции через заключение в тюрьму, депортацию
или помещение в психиатрические лечебницы всех, кто мог послать
населению положительные сигналы другой политической идентично-
сти, что могло бы спровоцировать коллективное действие, направлен-
ное против режима.
Когда Политбюро во главе с М. Горбачевым прекратило посылать
прежние сигналы и перешло к новым метафорам, официальное подав-
ление стало разобщенным, а смельчаки стали понимать новые сигна-
лы, то это сделало возможным коллективное участие в диалоге, к ко-
торому призывало руководство. Так как постоянное сравнение Партии
и общества, проводимое Политбюро, сохранило разделение социаль-
ных идентичностей, чувства народа к органам государственной власти
были по большей части оппозиционными. Новые общественные дви-
жения, появившиеся в период 1985-1991 гг., ставили своей целью от-
странить существующие полномочные органы от власти. Будучи еще
слабыми, все еще находясь под страхом подавления, время которого
уже подходило к концу. Лидеры этих движений могли первоначально
скрывать свои мотивы за слоганами в поддержку М. Горбачева и его

275
Перестройки, но по мере того, как подавление дезорганизовалось все
больше и больше, движения переродились в уличные протесты, тре-
бующие конца авторитарной власти и установления полной демокра-
тии.
По мере того как в период между 1991 и 1993 гг. новая политика
набирала силу, и исчезали старые метафорические сигналы горизон-
тального раскола, разделяющего руководителей и руководимых, люди
постепенно перестали рассматривать политическую элиту как но-
сителей отдельной социальной идентичности. Те люди, которые ранее
стереотипизировали Политбюро и его членов, начали получать от по-
литиков сигналы, вошедшие в их собственную повседневную речь.
Сигналы общей социальной идентичности, связывающие политиков и
общество, дали людям возможность увидеть разницу между соперни-
ками, борющимися за политическую власть. Видя различия, они нача-
ли присоединяться к политику, которого находили похожим на себя.
Новые политические деятели стимулировали это различение путем
введения метафоры сторон. Это привело к установлению в обществе
вертикального раскола, отделяющего группы политических деятелей с
их сторонниками от групп соперников. Эти новые метафоры сторон и
цветов употреблялись менее регулярно, чем концентрированные ме-
тафоры размера и превосходства, характерные для авторитарной фор-
мы правления. Соответственно новые партийные идентичности в де-
мократической России были менее прочными, чем концентрированная,
бескомпромиссная идентичность коммунистического авторитаризма.
Вместо того чтобы мотивировать подавление политических оппонен-
тов, удалось только мотивировать голосование. Даже уличные демон-
страции и другие формы протеста уже не собирали столько народа и
не были столь частыми, несмотря на сокращение подавления, которое
продолжалось в ослабленных формах почти до конца Горбачевской
эры. Это правда, что в конце первого этапа современного периода в
Москве между 21 сентября и 4 октября 1993 года произошло короткое,
бурное восстание и его подавление, но даже в этом волнении участво-
вало очень небольшое количество человек, по нескольку тысяч с каж-
дой стороны, и оно было быстро и легко подавлено.
Метафоры могут объяснить процесс демократизации с помощью
своей способности посылать сигналы социальной идентичности. Ме-
тафоры недемократического типа посылают сигналы разделения об-
щества на верха и низы, высокие чины и подчиненных, родителя и ре-
бенка, дающего и получающего задания. Эти метафоры показывают
различия между активной группой, которая получает положительные
сигналы своей идентичности и пассивной группой, которой сигналы

276
идентичности не посылаются. Результатом этого является тот факт,
что первая группа дискриминирует в форме подавления, в то время как
вторая группа воздерживается от коллективного противодействия. От-
каз от таких метафор приводит подавление к концу путем прекра-
щения подачи сигналов особой социальной идентичности руководите-
лей, и трансформирует поведение народа. По мере того, как люди на-
чинают различать соперников в борьбе за власть, они начинают при-
нимать стороны, которые как им говорят политики, неожиданно поя-
вились. Не получая сигналы высокой интенсивности, люди принимают
участие только в низкозатратной деятельности, особенности в голосо-
вании.
Заключение. Хотя изменение в метафорах во время процесса де-
мократизации было продемонстрировано только на примере России,
можно считать, что количество примеров можно увеличить. Если это
так, то политическая каузальность метафор полностью подтвержда-
ется. Во-первых, как метафоры, так и политика способны к системати-
ческим изменениям. Во-вторых, изменение в метафорах связано с по-
литическими переменами. В-третьих, если метафоры изменяются пер-
выми, их можно будет идентифицировать как экспланаторные пере-
менные, так как их способность сигнализировать общую социальную
идентичность объясняет переход от подавления через протест к голо-
сованию, что является процессом демократизации. Безусловно, тео-
рию, которая видит причину демократии в изменяющемся дискурсе,
включающем систематические изменения в метафорах, легко опро-
вергнуть. Первым способом опровержения будет обнаружение приме-
ра процесса демократизации, которому не предшествует изменение в
политических метафорах. Вторым способом будет обнаружение
третьего фактора, предшествующего как изменению в метафорах, так
и процессу демократизации. Несмотря на пять или более десятилетий
напряженных усилий, социологи не смогли найти такой фактор. Неза-
висимость от экстралингвистических условий, которая входит в опре-
деление метафоры, объясняет невозможность нахождения такого фак-
тора.

Дж. А. Данн – John A. Dunn

Эдинбург, Великобритания
Перевод: Е.В.Шустровой
ТРАНСФОРМАЦИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА ИЗ ЯЗЫКА
СОВЕТСКОГО ТИПА В ЯЗЫК ЗАПАДНОГО ОБРАЗЦА

1. Введение

277
 Было бы странно, если бы те события, которые имели место в быв-
шем Советском Союзе в течение последних десяти лет или чуть более
того, не наложили бы своего отпечатка на русский язык. В самом деле,
приход гласности и перестройки во второй половине 1980-х, а затем
быстрый распад советской системы как следствие провала путча в ав-
густе 1991 г. привели к значительным языковым изменениям. Присут-
ствие последних наблюдается, в первую очередь, на уровне лексики, а
также в определенных социолингвистических сферах, связанных с со-
циальными установками по отношению как к уже сформировавшимся
языковым особенностям, так и новым элементам языковой системы,
которые появились в последние годы.
В рамках данной статьи невозможно представить подробный обзор
всех тех изменений, которые произошли в системе русского языка за
последние десять лет. Мы ограничимся лишь тем, что опишем в общих
чертах то ведущее направление, в котором шли процессы преобразо-
ваний русского языка в этот период. С нашей точки зрения, процесс
изменений имеет двойственную природу: с одной стороны, это десове-
тизация русского языка, т.е. устранение таких языковых черт, которые
появились под влиянием советской системы или были так или иначе с
ней связаны; с другой стороны, это движение русского языка в сторону
Запада – вестернизация, т.е. введение (а в некоторых случаях и возро-
ждение) языковых черт, присущих языкам Западной Европы. Сделаем
две оговорки. Мы не имеем в виду, что любое изменение, затронувшее
систему русского языка со времен распада советской системы, непре-
менно укладывается в рамки процессов десоветизации и вестерниза-
ции. Мы также хотим предостеречь против слишком узкой трактовки
вестернизации, как процесса, заключающегося лишь в обширном за-
имствовании слов иностранного, главным образом, английского, про-
исхождения, хотя мы не отрицаем важность и этой стороны.
Описание русского языка, как языка советского типа, в те годы его
существования, которые предшествовали 1991 г., не ставит новых во-
просов. Специфика языка советского типа была хорошо прослежена в
целом ряде работ,i и мы не видим оснований углубляться в детали.
Основная точка зрения такова: одновременно с так называемым
«обычным, нормальным» языком существует специальный «политиче-
ский» язык, иногда называемый langue de bois или советский полити-
ческий язык (ср. названия работ в ссылке 1). Если искать исторические
параллели, то различия между «обычным» и «политическим» языком
напоминают различия между русским и церковно-славянским в Мос-
ковском великом княжестве, хотя нужно подчеркнуть, что эти процес-
сы имеют качественно иную природу, и наша аналогия носит весьма

278
ограниченный характер. Тем не менее, возможно, это хотя бы частич-
но объясняет, почему в России была создана благодатная почва для
развития советского «политического» языка.
2. Десоветизация
Несмотря на существенные изменения «политического» языка во
времена перестройки,ii, его основные черты, видимо, оставались преж-
ними вплоть до полного распада самой советской системы.iii Тем не
менее после провала путча в августе 1991 г. отношения между «обыч-
ным» и «политическим» языком претерпели радикальные и практиче-
ски незамедлительные изменения. Политический язык советского типа
совершенно выпал из серьезного использования любого рода, даже в
среде тех, кто, казалось бы, должен был оставаться лояльным к преж-
нему режиму. В получасовом обращении Коммунистической партии
Российской Федерации к избирателям, которое транслировалось
7 декабря 1993 г., самой близкой имитацией языка советского типа
был следующий фрагмент:
(1) В то же время, сегодня, когда беловежский сговор разрушил нашу
государственность, наше братство тысячелетнее, . . .
Но даже здесь фраза «наше братство» дополнена прилагательным «ты-
сячелетнее» – сочетание, которое нехарактерно для советской эпохи.
Другой более яркий пример взят из газеты «Советская Россия»:
(2) Единственным стратегическим направлением могло стать только
разложение советской системы изнутри, начиная с верхушки
общества, с головы. Эту стратегию приняли США и НАТО.
Политика состояла в расширении «контактов», оказании «по-
мощи» всем соцстранам в массированной пропаганде западного
образа жизни, капитализма (А. Тилль, «Свободу» можно теперь
переименовать в «Останкино-2», Советская Россия, 22 декабря
1994 г.; жирный шрифт оригинала сохранен).
В этом примере использование таких слов и словосочетаний, как
«соцстранам» и «разложение советской системы», а также кавычек для
слов «контактов» и «помощи» создает нечто, напоминающее совет-
ский тип политической аргументации.
Такие примеры – исключение из уже начавшей складываться прак-
тики. Обычно выбираются иные дискурсивные формы даже в таких
контекстах, где можно предположить присутствие просоветского по-
литического языка. Например, в обращении Коммунистической пар-
тии (см. выше), роль Г.А. Зюганова определяется не в традиционных
советских терминах; вместо них и в основном тексте обращения, и в
его первых вступительных фразах появляется сочетание «лидер Ком-
мунистической партии Российской Федерации»

279
 Следующий пример взят из статьи, цитируемой в примере 2.
(3) Перелом в «холодной войне» наметился при Брежневе. Один из
авторов его гениальных речей, принудительно изучавшихся на-
ми в сети «политпросвещения», писал (естественно после смер-
ти хозяина) . . . (жирный шрифт оригинала сохранен).
Здесь прагматическая сила прилагательного «гениальный» намерен-
но уменьшена словами «принудительно» и «хозяин». Особенно пора-
жает использование религиозных выражений в следующем примере:
(4) Дорогая газета, ныне, присно и во веки веков, будь светочем для
народа, что так тянется к тебе. Слава тебе в том, что сплотила
единомыслием, единочувствием не только свой коллектив. Сла-
ва твоим державным апостолам. Апостолам Веры и Добра (Со-
ветская Россия, 8 августа 1992 г.).
Сказанное вовсе не означает, что клише советского политического
языка канули в лету. Но там, где они по-прежнему появляются, обычно
присутствует определенная доля иронии.
(5) Ради выступления на Съезде Сажи Умалатова пожертвовала своим
приездом в Симбирск: эта деятельница бывшего союзного пар-
ламента намеревалась отмечать в этом городе день рождения
создателя первого в мире социалистического государства (Ново-
сти, Останкино-TV, 20 апреля 1992 г.).
(6) «Дружбы народов надежным оплотом» станет, похоже, Съезд, …
(ibid.)
(7) Да чего там – всюду, где бьются нещадно во здравие этого, едрен
его в корень, рынка, а себе покуда в убыток пролетарии, в том
ряду и умственного труда (В. Уланов, Ворошилову и Вороши-
ловским стрелкам, Семь дней, № 26, 1992 г.).
(8) Для нас с вами «Динамо» и СКА (Санкт-Петербург) не в счет. Ибо,
помните, «моя милиция меня бережет» и «непобедимая и леген-
дарная» всегда с народом, а значит, и с хоккейным болельщиком
(П. Верник, Господи, помоги заболеть, Семь дней, № 13,
1993 г.).
(9) Всё, оттусовались, товарищи тинэйджеры – 18-летки
(В. Лукьянова, Господи, помоги заболеть. Московский комсомо-
лец, 9 ноября 1993 г.).
(10) – Чего вы базарите? Только коммунисты избавят нас от этого бар-
дака, – вмешался мужчина в кепке, чем-то напомнивший вождя
мирового пролетариата (Л. Винникова, Про Думу гадаю..., Ар-
гументы и факты, № 49, 1993 г.).
(11) КТО БЫЛ НИЧЕМ — ТОТ СТАНЕТ ХУ (Заголовок, Московский
комсомолец, 11 декабря 1993 г.).

280
(12) Ленин и теперь живее всех живых (Взгляд, ОРТ, 2 июня 1995 г.;
о статуе Ленина, которая выстояла во время землетрясения на
Сахалине).
Такие примеры – часть значительно более крупного феномена игры
слов, который будет обсуждаться ниже (см. раздел 4).iv
Можно заметить, что исчезновение советского политического языка не
привело к исчезновению советского административного или бюрокра-
тического языка, примеры которого можно встретить даже в крайне
неожиданных контекстах (см. № 13, 15).
(13) Возможно, какое-то решение будет принято на заседании Свя-
щенного синода, предположительно намеченного на середину
февраля – в повестке дня кадровые проблемы (М. Франков, За-
гадки священного синода, Московские новости, № 6, 1992 г.).
(14) Процедура оформления требует «легализации» покупки, т.е. вы-
дачи таможенного удостоверения, дающего основание поставить
импортное средство передвижения на учет в ГАИ
(Б. Виноградов, Иномарка проходит таможню, Известия, 22 ию-
ля 1992 г.)
(15) Кроме внутренних психологических факторов, соблюдения постов
и заповедей Христовых, кандидату в иноки необходимо иметь
святое крещение и своего духовника (духовного наставника, ко-
торому он исповедовался в течение нескольких лет). Получив
рекомендацию от духовного наставника, необходимо пройти со-
беседование с наместником избранного монастыря. Если жела-
ние человека действительно искреннее, то состоится посвяще-
ние его в монахи (Аргументы и факты, № 44, 1993 г.).
(16) Но прежде, чем сделать оргвыводы, необходимо разобраться в
том, что случилось и как произошла эта трагедия, сказал Прези-
дент (Новости, ОРТЮ, 18 июня 1995 г.).
Вероятно, не столь удивительно встретить советизм «сделать оргвы-
воды» в речи президента Ельцина (занятный эвфемизм, означавший
«увольнять»). Но фразы «кадровые проблемы» и «необходимо пройти
собеседование» по отношению к повестке дня Священного синода и
таинству принятия пострига свидетельствуют не только о глубине
проникновения советского административного языка во все сферы
жизни, но и о трудностях подбора адекватной замены.

3. Вестернизация: новые темы

Вестернизация России гораздо более сложный процесс, чем десове-

тизация, но в его структуре можно выделить две составляющие. С од-

281
ной стороны, это адаптация русского языка. Ее цель – создание воз-
можности обсуждать такие темы, которые были исключены из совет-
ского общественного дискурса или на которые можно было говорить
исключительно в формулах советского политического языка. С другой
стороны, это широкое использование различных стилистических
приемов и языковых средств, которые не приветствовались в совет-
скую эпоху.
Говоря о первой составляющей, сейчас было бы трудно дать полный
перечень всех тех тем, которые появились в общественном дискурсе
или на которые радикально поменялся взгляд, начиная со времен кру-
шения советской системы. Тем не менее особое место занимают темы
современной капиталистической экономики, многопартийной и пар-
ламентской политической системы, а также различные сферы соци-
альной жизни, включая, в первую очередь, секс и насилие. Во всех
этих сферах самой заметной формой вестернизации становится приток
новой лексики, заимствованной из английского. Приведем ряд приме-
ров:

(17) Бум на рынке ваучеров в Москве (С. Скатерщиков, А. Жмаров,

Портрет инвестора, Коммерсант, № .2, 1993 г.).
(18) В результате срок возврата кредита был пролонгирован до 1 де-
кабря 1993 г., … (Новая ежедневная газета, 22 марта 1994 г.).
(19) Я хочу создать оффшорную зону – зону льготного налогообложе-
ния (Московский комсомолец, 17 апреля 1993 г.; из интервью с
Кирсаном Илюмжиновым – президентом Калмыкии).
(20) Конкурс или тендер менеджер будет проводить в соответствии с
принятой на сезон моделью канала, причем в два этапа: сначала
на сценарий, потом – задание на пилот-программу (M. Денисова,
Хочешь на экран – жди, когда позовут, Известия, 26 мая 1995 г.).
(21) Может быть поэтому у спикера Руслана Хасбулатова испортилось
настроение … (Новости, TV-Oстанкино, 20 апреля 1992 г.).
(22) … а вот Атаман Войска донского, произнося с кремлевской три-
буны пламенный спич, так и оставался в огромной, черной, мох-
натой папахе (Ibid.).
(23) Создана комиссия по подготовке торжественной инаугурации
(введению в должность) президента (Интервью с Кирсаном
Илюмжиновым, Аргументы и факты, № 15, 1993 г.).
(24) ПАРЛАМЕНТ ДОДЕЛЫВАЕТ РАБОТУ КИЛЛЕРОВ (Заголовок,
Известия-TV, 26 мая 1995 г.).

282
(25) 17 августа он приступил к съемкам фильма «Венера в мехах» и, по
слухам, уже испытал первую флагелляцию (M. Золотоносов,
Наш современник, Московские новости, №.5, 1993 г.).
(26) Это оргазм – представляете, сорок пять минут оргазма (Интервью
с Матвеем Ганопольским, Московские новости, №; 6, 1993 г.).
(27) Но, пораженные шагом Клинтона, американские геи и лесбиянки
преподнесли на его предвыборную кампанию три с половиной
миллиона долларов (До и после, OРТ, 19 февраля 1996 г.).

Западное влияние не ограничивается только прямыми заимствова-

ниями. Появляется огромное число калек, которые происходят как от
отдельных слов, так и от устойчивых сочетаний, причем последние
превалируют.
(28) Происходит западнизация страны (С. Говорухин, Великая кри-
минальная революция, Андреевский флаг, Москва, 1994 г., с. 57;
ср. англ. westernisation).
(29) Телесуфлером управляют … (интервью с Сергеем Возяновым,
Литературная газета, 1995, № 14,; ср. англ. teleprompter).
(30) На торгах РТСБ с начала недели объем продаж приватизационных
чеков рос, подобно снежному кому. … Впрочем, к концу недели
перегретый рынок ваучеров был слегка остужен снижением кур-
са почти на 200 руб. (С. Скатерщиков, A. Жмаров, Портфель ин-
вестора. Коммерсант, №.2, 1993; ср. англ. to snowball, the market
was overheated; использование слова «портфель» применительно
к инвестору тоже влияние английского языка).
(31) Мы будем предлагать пакетные сделки (Интервью с Ириной Лес-
невской, Московские новости, 1995, № 19; ср. англ. package
deals).
(32) У НАС ЕСТЬ ОСНОВАНИЯ БОЯТЬСЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО
ГОСУДАРСТВА (Заголовок, Известия, 4 марта 1995 г.; ср. англ.
police state и немец. Polizeistaat).
(33) Мне кажется, что сексуальная революция произойдет у нас
только тогда, когда сексуальные меньшинства будут иметь та-
кие же моральные, равные права, как и другие люди (Мы,
OРT, 4 марта 1996 г.; ср. англ. sexual revolution, sexual minori-
ties).
(34) … бесплатных ланчей, естественно, не бывает – (Предстоящие
выборы: сколько будет стоить победа? Известия, 3 ноября
1993 г.; cр. англ. there's no such thing as a free lunch).
(35) Мне с первой же «Просто Марии» показалось, что мыльная опе-
ра на нашем домашнем экране – идеологическая диверсия

283
 (В. Новодворская, На сопках Останкино, Огонек, 1994 г., № 48-
49; cр. англ. soap opera).
(36) Канадский бар. Счастливые часы с 6 до 8 вечера. Лучшие «кры-
лышки буфало» в Москве (Капитал, №. 68, 22-28 май 1996 г.; cр.
англ. happy hour(s)).

Следует отметить, что западное влияние не ограничивается исклю-

чительно лексикой. Оно распространяется на синтаксис, морфологию,
даже интонационные средства.
(37) … во-вторых, политически это противоборство контрпродук-
тивно (Предстоящие выборы: сколько будет стоить победа? Из-
вестия, 3 ноября 1993 г.; постановка в начало наречия «полити-
чески» очень напоминает английскую конструкцию).
(38) Активный вынос литературного персонажа в жизнь очень рус-
ский; литературные герои порождали кучу последователей
(Виктор Ерофеев, Русские цветы зла, Московские новости,
1993 г., № 26; использование наречия степени перед прилага-
тельным, обозначающим национальность, характерно для анг-
лийского языка, для русского – нет).
(39) Решив пожениться по любви, вы часто плюете и на согласие
родителей, и на нормы вашего круга, и на, простите за прозу,
вопрос о деньгах-носках-магазине (Елена Алексина, Уж замуж
невтерпеж, Московский комсомолец, 17 сентября 1993 г.; отде-
ление предлога от ряда существительных, связанных с ним по
смыслу, вероятно, можно отнести к влиянию английского языка,
где такие конструкции очень частотны).
(40) Как известно, у нынешнего турнира есть теперь титульный спон-
сор – компания Stimorol, а полное и официальное название зву-
чит так: «Stimorol Чемпионат России» (A. Петров, «Динамо» на-
чинает с победы, Известия, 4 апреля 1995 г.; cр. англ. сочетания
типа F.A. Carling Premiership).
(41) Только политгулагов нет, а так ничего не переменилось (Татьяна
Иванова, Ума холодных наблюдений, Книжное обозрение,
1994 г., № 22; в английском термин gulag может использоваться
в значении «отдельный лагерь, один из ряда лагерей», поэтому
ему присуще использование во множественном числе).
(42) Западнический дух пропитал ТВ настолько, что даже интонация
дикторов какая-то чужая. Вроде бы по-русски говорят, а акцент
на английский смахивает (Светлана Шипунова, Несоветское те-
левидение. Советская Россия, 19 мая 1994 г.).v

284
 Пример 40 требует особого внимания, поскольку такое использова-
ние существительного в качестве определителя, находящегося в пре-
позиции по отношению к другому существительному, может считаться
одной из самых частотных инноваций последних лет. Конструкции
такого типа уже получили определенную долю научного интереса. vi
Эти конструкции (не всегда можно точно определить, являются ли они
сложными словами или словосочетаниями) особенно широко приме-
няются в названиях телевизионных программ. Данные примеры были
взяты из TV Park, 1996 г., № 22: Лидер-прогноз, Экспресс-камера, Чай-
клуб, ДИСК-канал, Клип-антракт, Рок-урок, Дизайн-ревю. Особенно
популярны названия с элементом –шоу, начиная с 1991 г. появились
Александр-шоу, Джентльмен-шоу, Дог-шоу, Маски-шоу, «Оба-на-
угол»-шоу, Шок-шоу.

Пример 40 иллюстрирует еще один аспект вестернизации русского

языка, а именно отдельные случаи применения латиницы. В данном
контексте латиницей написано название торговой марки Stimorol.
Именно такое использование и становится наиболее частотным. Веро-
ятно, главная причина кроется в том, что зарубежные компании хотят,
чтобы названия их торговых марок появлялись в международно-
принятой, привычной форме. В то же время, верно и то, что некоторые
иностранные названия выглядят очень странно в русской транслитера-
ции, например Дэу (Daewoo) или Джей ви си (JVC). Наконец, латиница
подчеркивает зарубежное происхождение продукта и одновременно
его предполагаемое высокое качество. Однако использование латини-
цы не ограничивается только рамками названий торговых марок. Это
хорошо видно из следующих примеров.
(43) Точнее, новая компания собирается заниматься хорошо из-
вестным во всем мире бизнесом – home shoping [sic], или про-
дажей товаров с доставкой на дом (Михаил Леонтьев, Прези-
дент как инструмент неравной конкуренции, Сегодня Ю, 28
февраля 1995 г.).
(44) Prime-time остается за программами телекомпании ВИД – это
решение не требовало специальных исследований (Наталья
Осипова, Октябрьская революция на первом канале, Коммер-
сант-Daily, 23 сентября 1995 г.).
Обратите внимание, что вторая часть названия газеты, из которой
взят пример 44, тоже написана латиницей.
Приняв во внимание все подобные случаи, становится понятным,
почему вестернизация русского языка привлекает большое внимание и
становится предметом критики, в частности в прессе.vii И все же мы бы

285
упростили реальное положение вещей, сказав, что расширение вокабу-
ляра русского языка в постсоветский период происходит исключи-
тельно за счет заимствований из английского и других языков Запад-
ной Европы.viii Частью адаптации к новой постсоветской жизни стало и
новое, приближенное к реальности использование средств русского
языка.
И капитализм, и парламентская форма правления уже были в исто-
рии дореволюционной России, поэтому в русском языке возобновляет-
ся использование терминов того времени, правда, довольно ограни-
ченно. Наиболее заметными становятся «биржа» и «Дума». Одновре-
менно с этим, несмотря на появление газеты Коммерсантъ (причем
название дано в дореволюционной орфографии), в большинстве случа-
ев предпочтение отдается слову «бизнесмен», а «дилер» или «брокер»
вытесняют слово «маклер». Любопытно отметить возобновление ис-
пользования дореволюционного термина «высшие женские курсы» по
отношению к определенному виду курсов, организованных одним из
новых российских университетовix
Тем не менее превалируют все же слова, напоминающие неологиз-
мы, или настоящие неологизмы, которые, скорее всего, не имеют ни-
какого отношения к непосредственному влиянию Запада. Фраза «мяг-
кое рейтинговое голосование»x была создана, чтобы обозначить про-
цедуру, которая имело место в декабре 1992 г. Это означало, что Пре-
зидиум Верховного Совета должен был составить список из шести
кандидатов на пост премьер-министра в порядке их предпочтительно-
сти. На английский такую фразу лучше переводить как «beauty contest»
(конкурс красоты). Такое образование можно считать окказициона-
лизмом, но ряд других уже достаточно прочно вошел в язык. Среди
последних особое место занимают термины «ближнее/дальнее зарубе-
жье», для перевода которых в английском появились кальки «near/far
abroad». Многие новообразования построены при помощи префикса-
ции и суффиксации, что характерно для русского языка, например,
обналичивать, самовывоз, предоплата, оттусоваться, эсенговый, со-
вок, совковый.
Последняя, достаточно сложная для анализа категория состоит из
таких слов, которые напоминают английские заимствования, но кото-
рые на самом деле лучше отнести к группе русских новообразований
(хотя и созданных из иноязычных элементов), поскольку в английском
такие слова либо вообще не используются, либо имеют иное значение.
В эту группу следует включить «арт-бизнес», «шоп-тур» или «шопинг-
тур»xi, «шоу-мэн» и «шоу-вумен» (два последние сочетания лучше
переводить на английский как the presenter of a light-entertainment pro-

286
gramme on television; слово showman существует в английском языке,
но употребляется в другом значении (Прим. переводчика: showman –
хозяин или директор цирка, зверинца, балагана; специалист по органи-
зации публичных развлечений, постановщик; человек, обладающий чув-
ством сцены, имеющий чутье на эффекты); формы для обозначения
лица женского пола нет вообще).
Трудно не согласиться с тем, что в том объеме новых слов и выра-
жений, которыми пополнился русский язык со времен падания совет-
ской системы, первое место занимают не кальки и неологизмы. Конеч-
но, главенствующую роль играют прямые заимствования. Но именно
присутствие калек и неологизмов помогает подать роль влияния пря-
мых заимствований в другом ракурсе. Без сомнения, те формы, кото-
рые родились при помощи собственно русских средств, не отражают
так явно процесс вестернизации, и, конечно, многие из примеров, при-
веденных выше, связаны только с русскими реалиями. Возникает во-
прос: если в таких условиях русский язык имеет достаточно средств
для отражения новой действительности, то, может быть, использова-
ние заимствований продиктовано чем-то большим, чем просто каприз
или веяние моды?
В некоторых случаях совершенно ясно, что заимствования исполь-
зуются специально, для того, чтобы избежать употребления слов, вы-
зывающих нежелательные советские коннотации. Это относится к сло-
вам «спикер» и «парламент», заместившим советские эквиваленты, по
крайней мере к тому времени их использования, которое предшество-
вало роспуску Верховного Совета СССР и Президиума Верховного
Совета. Еще одно преимущество заимствований – это их краткость.
Именно этим можно объяснить сохранение слов «спикер» и «парла-
мент» и после создания новой русской системы правления в декабре
1993 г., хотя у слова «парламент» есть еще одно преимущество – от
него легко образовать дериваты «парламентский» и «парламентарий».
В других случаях появление заимствований может быть отнесено за
счет того, что либо само означаемое явление, либо связанная с ним
система ассоциаций появились в русской действительности только
после падения советской системы. Например, трудно представить, как
можно передать исконными средствами русского языка такую реалию,
как «эксклюзивное интервью». Имидж политика совсем не одно и то
же что его образ или облик.xii Далеко не каждый убийца – это киллер
(хотя изначально слово «убийца» близко по значению к английскому a
contract killer), а слово «закупки» звучит так по-будничному по срав-
нению с экзотическим и ласкающим слух словом «шопинг». В этих
случаях вестернизация русского языка – это следствие вестернизации

287
русской жизни. Бесспорно, этот процесс обогащает язык, поскольку
так создаются новые оттенки значения, новые коннотации, как, напри-
мер, в трех последних случаях. Поскольку слово заимствуется только в
одном из своих значений, присущих ему в системе английского языка,
и с очень ограниченным кругом коннотаций, это приводит к тому, что
в системе принимающего языка развивается новый ряд семантических
отличий, которые в английском языке можно предать только путем
парафразы.
В то же время трудно свести причины появления всех заимствова-
ний последних лет лишь к нашему последнему объяснению, так же как
и бессмысленно отрицать, что в настоящее время наблюдается своего
рода мода на использование слов иностранного, особенно английского,
происхождения. Это напоминает моду на иностранные слова во вре-
мена Петра Великого. Андрей Столяров, ведущий программы «Новый
понедельник», которая вышла 25 октября 1993 г., использовал термин
«хэдинг» применительно к отдельным частям программы. Корреспон-
дент, ответственный за выход каждой части, назывался «шеф-мейкер»
– термин из ряда новообразований типа «шоу-вумен» и «шоп-тур».
Трудно объяснить и что меняется от использования глагола «продуци-
ровать» в следующем контексте:
(45) Внутри этих войск каждый Божий день творится нечто несусвет-
ное. Львиная доля армейской преступности приходится на них.
Мало этого, они еще продуцируют маньяков и убийц, которые
начинают крушить население, нагоняя страх на общество
(M. Гантварг, Дезертиры-палачи, Криминальная хроника,
1994 г., №.5).

4. Вестернизация: стилистическая либерализация

Второй аспект вестернизации русского языка состоит в появлении
стилистических изменений, которые, возможно, и нельзя считать ре-
зультатом прямого влияния Запада, но которые приблизили русский
язык, особенно язык прессы, к западноевропейским языкам. Одно из
таких изменений связано со стилистической эмансипацией языка. Во
времена Советской власти язык средств массовой информации подвер-
гался достаточно жестким стилистическим ограничениям. Одной из
задач различных органов контроля и цензуры, через которые неизбеж-
но проходила любая рукопись, прежде чем она попадала в печать, бы-
ло устранение не только просторечных оборотов и жаргонизмов, но и
лексики религиозного или архаичного характера, а также соответст-
вующих грамматических форм.

288
 Исчезновение этой системы цензуры привело к появлению практи-
чески всех тех стилей, которые прежде были под запретом. В эту груп-
пу попадают и разные виды жаргона, включая молодежный сленг и
воровское арго.
(46) Всякий тюремный вор находится в состоянии войны с ментами
(В. Еремин, Крытая, Неделя, 1992 г., № 16).
(47) Пока сухарь действует, пока его не разоблачит какой-нибудь
этапник, пока в ответ на запрос не придут авторитетные малявки
(тюремные письма) с сообщением, что такого среди настоящих
воров нет, …(Ibid.).
Примеры, приведенные выше, взяты из статьи о реалиях тюремного
заключения, которая была опубликована в самой обычной «семейной»
газете. Вероятно, этим объясняется, почему многие из жаргонизмов
сопровождаются пояснениями, хотя в то же время такие слова, как
«мент», предположительно известны читателю. Другие примеры таких
хорошо известных читателю жаргонизмов включают слова «шестер-
ка», «клевый» и «тусовка».
(48) Но Вы, производящий впечатление порядочного человека, как
можете так опускаться, становясь безропотным и услужливым
«свадебным генералом», если не сказать круче – «шестеркой» у
этих нравственных ничтожеств? (А. Рябинин, Ну и вид у Вас!,
День, № 13, 1992 г.).
(49) Клевая музыкальная тусовка (И. Филькина, Та еще экзотика, Семь
дней, 1992 г., № 36).

Некоторые из этих слов изменили свой статус, перестали быть жар-

гонизмами и перешли в разряд общеупотребительной лексики. Самы-
ми яркими примерами таких изменений можно считать повсеместно
встречающиеся сейчас «тусовка» (а также производный глагол «тусо-
ваться») и «беспредел».
В ряде случаев снятие стилистических ограничений приводит к по-
явлению так называемого мата в прессе. Так, например, журнал «Со-
беседник» приурочил к Дню Первого апреля специальное приложение
«Мать», которое вышло вместе с двенадцатым номером этого журнала
за 1995 г. Лучше всего характеризует эту так называемую «первую
русскую нецензурную газету» девиз, помещенный прямо над ее загла-
вием:
(50) Давно пора, ебена мать, умом Россию понимать.
Это один из отдельных примеров использования мата, хотя иногда
такие случаи бывают и в более серьезной прессе.

289
(51) Генетически близкий деревенской прозе, Попов ушел от нее, фак-
тически поменяв лишь букву: деревенские чудаки превратились
в мудаков. Матерное понятие приобрело метафизическое изме-
рение (Виктор Ерофеев, Русские цветы зла, Московские ново-
сти, 1993 г., № 26).

Несмотря на такие случаи, все-таки чаще используются более или

менее прозрачные эвфемизмы, как это обычно делается и в западной
прессе.
(52) – Перестройка, еж твою медь (С. Каледин, Стройбат и цензура,
Московский комсомолец, 1992 г., № 23).
(53) Повестушка-то, извиняюсь, с гулькин хрен (Ibid.).
Последний пример можно сравнить со следующим, приведенным
ниже контекстом, в котором анатомические связи, конечно, выстроены
более правильно, но языковая сторона становится менее яркой.
(54) Не торгуясь, отвалил трояк (учтите, что нам, «продавцам», отпус-
тили экземпляр по два с полтиной, значит, навар с гулькин нос)
(В. Васихин, Как я продавал «Семь дней», Семь дней, 1992 г., №
9).
Следующий пример, благодаря многоточию и предполагаемой риф-
ме с «ликуй», становится более прозрачным:
(55) Народ, возрадуйся, ликуй!
От счастья ты теперь на волос,
Ты раньше видел Гулькин … нос,
А нынче слышишь Гулькин голос! (День, № 2, 1992 г.).xiii

Другой экстремальной формой проявления стилистической либера-

лизации становится неоправданно частное использование церковно-
славянских и иных архаичных оборотов и грамматических форм. При-
меры подобного неожиданного использования церковно-славянского
во вполне светских контекстах включают глагол «лобызаться» (см.
пример 56) и форму «всея», которая неоправданно образована от выс-
шего церковного титула «Патриарх» (см. пример 57).
(56) Под руководством выпускающего редактора Ларисы Львовны
Зениной состряпан сюжетик про то, как хорошо было бы нашим
ищущим любви понимания малолеткам и гражданам постарше,
вместо того, чтобы встречаться на морозе или лобызаться на
ступеньках эскалатора, пользоваться по доступной цене частным
сектором (Г. Кантемир, «Утро» на панели, День, № 13, 1992 г.).

290
(57) … В подземном переходе от «Пушкинской» к кормильцу всея
Москвы «Макдональдсу» … (В. Васихин, Как я продавал «Семь
дней», Семь дней, 1992 г., № 9).
Выше был приведен другой случай такого использования церковно-
славянских и архаичных лексики и форм (см. пример 4), а именно нек-
то выражает свои похвалы в адрес газеты «Советская Россия» в форме
молитвы.xiv
Другой стилистический прием, который очень часто применяется в
западной прессе и который получил широкое распространение в пост-
советской России, это использование различных видов игры слов, осо-
бенно каламбуров и аллюзий. Примеры 5–12 содержат разнообразные
примеры ироничного использования советского политического языка
и прекрасно иллюстрируют эту тенденцию. Особенно это относится к
примеру 6, где практически цитируется советский государственный
гимн, примеру 11, построенному на знаменитой строчке поэмы
В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин», и примеру 9, в котором
совмещены аллюзии и на текст «Интернационала», и на знаменитую
фразу М.С. Горбачева на пресс-конференции после его возвращения в
Москву в августе 1991 г.
Аллюзии в прессе строятся не только на советских политических
лозунгах и изречениях, но и на хорошо запомнившихся фразах постсо-
ветской реальности, например, рекламных слоганах.
(58) Ким Бесинджер + Алек Болдуин = сладкая парочка (Заголовок,
Женские дела, 1994 г., № 5; «сладкая парочка» – это рекламная
фраза кампании Twix chocolates)

Различные примеры игры слов присутствовали в заголовках статей

газеты «Московский Комсомолец», посвященных результатам выбо-
ров в декабре 1993 г.
(59) Не успели избавиться от Х., как оказались в ж. (14 December
1993 г.). xv
(60) Вервольфовичи идут на прорыв (21 December 1993 г.).
Этот вид языковой игры не ограничивается только одной политиче-
ской линией. Так, первый выпуск «Газеты Духовной оппозиции» (по-
лулегальная версия газеты «День», которая появилась после того, как
последнюю запретили в сентябре 1993 г.) вышел в свет со следующим
заголовком статьи, посвященной разбору граффити о Президенте Рос-
сийской Федерации:
(61) ЧТО О БОРЕ НА ЗАБОРЕ

291
 Пример 55, который является не чем иным, как эпиграммой на пе-
вицу Наталью Гулькину, свидетельствует о том, что далеко не все ка-
ламбуры выстраиваются в политическом ключе.
Последняя составляющая процесса вестернизации, которую мы рас-
смотрим в данной статье, это политическая корректность. Определен-
ную долю удивления вызывает то, что этот феномен, в том виде, как
его принято понимать на Западе, довольно долго добирался до России.
Автор данной статьи не встречал в российском дискурсе термина «по-
литкорректность» до 1996 г. Тем не менее, если политкорректность
понимается как временами искусственное введение или, напротив,
уход от определенных языковых форм, направленные на смягчение
таких контекстов, которые могут задеть чувства какой-то определен-
ной социальной группы, то, без сомнения, это явление присутствует в
дискурсе постсоветской России. Как, вероятно, можно было предпо-
ложить, это проявляется в связи с вопросом национальной принадлеж-
ности. Одна из самых ярких примет русской политкорректности отра-
жена в орфографии ряда географических названий, которые были за-
имствованы в русский язык. В целом ряде случаев российские средст-
ва массовой информации, хотя и не до конца последовательно, но все
же ввели новое написание, приближенное к той форме, которая харак-
терна для слова в языке-источнике. Примеры включают такие назва-
ния, как Таллинн (ср. ранее: Таллин), Ашгабат (ср. ранее: Ашхабад),
Алматы (ср. ранее: Алма-ата). В ряде случаев это затронуло не только
орфографию (ср., например, Башкортостан (Башкирия), Хальмг Тангч
(Калмыкия). Одной из неотъемлемых черт политической корректности
стал и ее дискуссионный характер. Поэтому все приведенные выше
примеры получили свою долю полемики.xvi В июне 1995 г. Правитель-
ством Российской Федерации было официально рекомендовано при-
держиваться традиционной русской орфографии. xvii
Другой вид примеров политической корректности сводится к сле-
дующему: говорящий намеренно подчеркивает ту «политически кор-
ректную» форму, которая, по его мнению, придает речи искусствен-
ность (ср., например, «русскоязычный» и «в Украину»).
(62) Вот тут-то и вся хитрость: ведь учителей эстонского даже в луч-
шие времена не хватало, а кооперативные курсы при нынешних
ценах не доступны подавляющему большинству русского, или,
как теперь говорят на перестроечном жаргоне, русскоязычного
населения (Новости, Останкино TV, 4 марта 1992 г.).
(63) Скажите, вы возвращаетесь в Киев, на Украину, в Украину, как,
если точно говорить, как полагается? (Бомонд, Останкино TV,

292
 18 января 1994 г.; Слова Матвея Ганопольского были адресова-
ны президенту Украины Леониду Кравчуку).
В связи с последним примером интересно отметить, что ведущие
программы новостей на ОРТ говорят «на Украине», а корреспонденты
украинского бюро предпочитают форму «в Украине».
Вероятно, следует отметить и то, что пока в российском дискурсе не
наблюдается примеров политкорректного речевого поведения в вопро-
сах, связанных с полом (в данном случае имеется в виду биологиче-
ский пол, а не грамматическая категория). Напротив, и яркий тому
пример воскрешение забытого сочетания «высшие женские курсы», в
российском дискурсе по-прежнему возможно появление форм, кото-
рые идут вразрез со всеми нормами политкорректности. Остается
только наблюдать, будут ли иметь место какие-либо изменения и в
этой сфере, как под влиянием Запада, так и под влиянием той все воз-
растающей роли, которую играют женщины в российской обществен-
ной жизни.

5. Заключение
Завершая обзор, отметим, что та языковая изолированность, кото-
рая была отличительной чертой русского языка советского периода, и
те языковые элементы, которые придавали русскому языку советский
характер, исчезли почти одновременно с падением советского режима.
Чтобы заполнить эту лакуну, носители русского языка были вынужде-
ны заимствовать или создать новую терминосистему, которая обу-
словлена экономическими, политическими и социальными условиями
современного общества западного типа. В то же время в русский язык
мгновенно попали различные стилистические приемы современных
западных языков, включая каламбур, игру слов, аллюзию, и даже язы-
ковые приемы политической корректности. Особенно это касается
прессы. В этом смысле мы можем говорить о том, что русский язык
изменился, перейдя из разряда языков советского типа в разряд языков
западного типа.
Сказанное ни в коей мере не означает, что русский язык будет пол-
ностью имитировать языки Запада. В некотором смысле к русскому
языку лучше применять термин «постсоветский», поскольку и история
развития русского языка, и история самой России привели к тому, что
в русский язык прочно вошли элементы как церковно-славянского, так
и советского политического языка. Такие элементы присутствуют да-
леко не во всех языках, а ведь именно они часто используются для соз-
дания целого спектра как серьезных, так и ироничных смыслов. И все
же даже в этом случае можно говорить о том, что и применение цер-

293
ковно-славянских элементов в светской речи, и ироничные вкрапления
советизмов, пусть и не имеют точных аналогов в языках Запада, но
свидетельствуют об искусном «постмодернистском» обращении с язы-
ковыми средствами, а это, в конце концов, очень напоминает практику
Запада.

Примечания

i
См., например, Patrick Seriot, Analyse du discours politique Soviétique,
Institute d’études slaves, Paris, 1985; id., 'Langue de bois, langue de l'autre
et langue de soi. La quête du parler vrai en Europe socialiste dans les années
1980 ' Mots, 21, 1989, pp.50-66; F. Thom, La Langue de bois, Julliard,
Paris, 1987; И. Земцов, Советский политический язык, Overseas
Publications, London,1986; Вадим Белов, Мифы советского языка,
Atmoda, 29 January 1990; A.Д. Дуличенко, Русский язык конца XX сто-
летия, Slavistische Beiträge, 317, Sagner, Munich, 1994, pp. 99-114.
ii
Отражено в названии книг, например Словарь перестройки, (Златоуст,
Санкт-Петербург, 1992) и таких словах как «русскоязычный» (см.
пример 62). См. также Людмила Ферм. Особенности развития русской
лексики в новейший период (на материале газет), Studia Slavica Up-
salensia, 33, Uppsala, 1994.
iii
Дуличенко, указ. соч., с. 113-17.
iv
См. также: Русский кемп, Независимая газета, 22 марта 1994; Дж.
Данн, От Советского блока к постсоветскому. Русистика-13, 1996, с. 8-
9.
v
См. еще В.Г. Koстомаров, Языковой вкус эпохи, Педагогика-Пресс,
Москва, 1994, с. 207; Дуличенко, op. cit., с. 311-12.
vi
Костомаров, op. cit., с. 201; Галина Курохтина, Новые слова и значе-
ния в современном русском языке, Русистика, 13 (1996), с. 24-5.
vii
Например, Эдуард Володин, Словарь перевернутого времени. Со-
ветская Россия, 12 сентября 1992; уже цитированная статья А. Тилля
(пример 2), а также В защиту родного слова, Москва, № 8, 1994, с.145-
53. Научная аргументация той же позиции (защита чистоты русского
языка) представлена в работе А.Д. Дуличенко, op. cit., passim, pp. 315.
viii
Без сомнения, английский язык по праву считается основным источ-
ником вестернизации. Тем не менее это не единственный канал зару-
бежного влияния. Например, реорганизация органов Московского го-
родского управления привела к появлению слов: мэр, мэрия, префект,
округ. Первое из них было заимствовано либо из английского, либо из
французского, а вот второе и третье совершенно определенно – ре-

294
зультат влияния французского языка, четвертое скорее всего появи-
лось как калька от французского arrondissement, хотя слово «округ» и
использовалось раньше в советском дискурсе, правда, в несколько
ином значении.
ix
Из интервью с профессором Галиной Белой из Российского государ-
ственного гуманитарного университета: «Не уступая Оксфорду». Мос-
ковские новости, № 6, 1992; здесь не было и намека на то, что студент-
ки этого университета не смогут пройти обычный курс обучения.
x
«Рейтинг» – это заимствование, которое вполне ассимилировалось в
системе русского языка. Вероятно, впервые оно появилось в контек-
стах, связанных с рейтингом шахматистов. В последние годы оно рас-
ширило сферу своего употребления до контекстов, связанных с опро-
сом общественного мнения. Прилагательное «рейтинговый» может
также употребляться в значении «получивший высокую оценку,
имеющий высокий рейтинг», например, по отношению к телевизион-
ной программе, пользующейся успехом у зрительской аудитории.
xi
шоп и шопинг без сомнения английские заимствования, хотя их по-
тенциальная семантика отличается в русском языке. Автор данной ста-
тьи встречался с предположением, что шоп(инг)-тур мог проникнуть
через французский или немецкий.
xii
Вопрос о том, есть ли у слова «имидж» адекватный русский аналог,
обсуждался в см., например, В.Костомаров, op. cit., pp. 81-2, и телепро-
грамму «Пресс-клуб» (OРТ, 15 ноября 1995). Определение дано в:
Л.К.Граудина и Е.Н.Ширяев. Культура парламентской речи, Москва,
1994, с. 21-13, подчеркивается, что слово «имидж» имеет в своем со-
ставе сему «целенаправленно создаваемый»).
xiii
Это не новый прием. Подобная рифмовка встречается в стихотворе-
нии А. Зиновьева «Гимн члену» (см. роман «Зияющие высоты»).
xiv
О вопросе использования церковно-славянских и архаичных эле-
ментов в постсоветском российском дискурсе см. Дж. Данн [John
Dunn], «Церковнославянские элементы в языке средств массовой ин-
формации», Slavica Quinqueecclesiensia, I, Pécs, 1995, pp. 127-136.
xv
Намек на политиков Руслана Хасбулатова и В.В.Жириновского.
xvi
См., например, Григорий Бухвалов, Во дни сомнений, Век, 1994,
№.38, а также коллективную статью «В защиту родного слова» (см.
ссылку 7).
xvii
Опубликовано в «Сегодня», 5 июля 1995.

295