Мой полицейский

Бетан Робертс

В приморском Брайтоне 1950-х Марион знакомится с Томом. Он учит ее плавать в тени

пирса, и Марион уверена, что ее любви будет достаточно для них обоих.

В Брайтонском музее Том встречает Патрика. Патрик влюбляется в Тома и открывает ему
изысканный мир искусства.

Том служит в полиции, и в ту эпоху ему безопаснее жениться на Марион. Двум

влюбленным в Тома людям приходится делить его, пока один из них не совершит то, что
разрушит три жизни.

Бетан Робертс

МОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Глава 1

Писхэвэн[1 - Мирная гавань, это город (здесь и далее — примечания переводчика).],

октябрь 1999

Я хочу начать с того, что я больше не хочу тебя убить, потому что я правда больше
не хочу, но ты, наверное, подумаешь, что это слишком эмоционально. Ты всегда
ненавидел мелодрамы, и я не хочу сейчас тебя расстраивать, не в твоем состоянии, не
когда ты на пороге смерти.

Все, что я хочу — это написать обо всем этом, чтобы вы меня правильно поняли. Это
своего рода признание, так что хочу вспомнить все в мельчайших подробностях. Когда
я закончу, я планирую прочитать это тебе, Патрик, потому что ты не сможешь мне
ответить. Мне велели продолжать разговаривать с тобой. Врачи говорят, что важно
разговаривать, если ты хочешь восстановиться.

Твоя речь не восстановилась, так что мы общаемся на бумаге, даже если ты находишься
в моем же доме. Когда я говорю «на бумаге», я имею в виду что ты указываешь на
карточки. Ты не можешь говорить, но можешь указать рукой на карточки с
потребностями: вода, туалет, сэндвич. Я заранее знаю, чего ты хочешь, но я все
равно позволяю тебе выбирать, чтобы ты чувствовал себя более независимым.

Это странно, не так ли? Что именно я сейчас сижу с ручкой и пишу в — как нам это
назвать? Это едва ли журнал, не такой, какой был у тебя однажды. Что бы это ни
было, именно я пишу это, пока ты лежишь в постели, наблюдая за каждым моим
движением.

Тебе никогда не нравилась эта часть побережья, ты называл ее Пригород-На-Море,

место, куда стекаются старики, чтобы пялиться на закат и ждать смерти. Не это ли
одинокое, незащищенное от ветра место называли Сибирью в ту ужасную зиму в 63-м?
Это место сейчас не такое мрачное, предсказуемость делает его комфортным для меня.
Здесь, в Писхэвэне, все улицы похожи друг на друга: скромные одноэтажные домики,
маленькие сады и море в стороне. Я очень сопротивлялась желанию Тома переехать
сюда. Почему я, всю жизнь прожившая в Брайтоне, захотела бы жить в одноэтажном
домике. Хотя, наш дом называется швейцарским шале, как сказал агент по
недвижимости… С какой стати я бы променяла Брайтон, где кафе всегда заполнены
людьми, магазины продавали больше, чем ты мог себе позволить, на эти узкие улочки,
вонь от Пиццерии Джо и Кебаб Хауса, четыре похоронных бюро, зоомагазин и химчистку,
в которой стирают «по-лондонски».

Нет. Я думаю, это была ужасная идея, да и ты посчитал бы так же. Но Том был намерен
состариться в месте более тихом, более безопасном. Наверное, в Брайтоне ему все
напоминало о прошлом, о прошлых делах. Единственное преимущество этого домика в
Писхэвэне в том, что оно не напоминает о прошлом. И вот мы тут, в месте, где никто
не выходит на улицу раньше 9:30 и позже 21:30, не считая десятка подростков,
которые курят за пиццерией. К нашему двухкомнатному домику (это не швейцарское
шале, совсем нет), прилагается большая лужайка, сарай, гараж и теплица. Наша
спасительная благодать — это второсортный вид на море, его видно из бокового окна в
спальне. Я отдала эту комнату тебе и переставила кровать так, чтобы ты мог видеть
краешек моря когда захочешь. Я отдала тебе все, Патрик, несмотря на тот факт, что у
нас с Томом не было своего вида. Ты каждый день видел море из своей квартиры в
Chichester Terrace[2 - Это жилой комплекс.] в Брайтоне. Я отлично помню вид из
твоей квартиры, хотя я редко тебя навещала: железная дорога, герцогские сады,
волнорезы и, конечно же, море, всегда разное и всегда одинаковое. С террасы в нашем
с Томом доме на Islingword Street мы видели только наше собственное отражение в
окнах соседей. Но все же, я не горела желанием покидать это место.

Я подозреваю, что в день, когда тебя привезли из больницы неделю назад и Том
перенес тебя в кресло, ты увидел то же, что и я: серую обыденность гравия,
невозможную гладкость дважды покрашенной двери, узкие еловые кусты вокруг дома, это
поселило ужас в твоем сердце, так же как и в моем. А название этого места — Сосны.
Такое неподходящее, прозаическое. Холодный пот, наверняка, потек по твоей шее, и
футболка стала противно влажной. Том провез тебя по дорожке к двери.

Ты, скорее всего, заметил, что плитка — это идеально уложенные серо-розовые куски
бетона. Как только я вставила ключ в замочную скважину, сказала «Добро пожаловать»,
ты сложил руки и выдавил из себя какое-то подобие улыбки.

Я думаю, когда Том ввез тебя в бежевую гостиную, ты почувствовал запах белизны,
которую я использовала чтобы подготовить дом к твоему приезду, и запах Вальтера,
нашего пса. Ты едва заметно кивнул, глядя на рамку с фотографией с нашей свадьбы.
Том в великолепном костюме от Cobley's, за который заплатил ты, и я в жесткой фате.
Мы сели в гостиной, Том и я, на новом коричневом бархатном диване, купленном с
пенсионной выплаты Тома, и слушали тиканье батареи. Вальтер положил голову на ногу
Тома. «Марион поможет тебе уcтроиться», — сказал Том. Я заметила как ты вздрогнул,
когда он собрался уходить, как ты уставился на занавески, когда он направился в
сторону двери со словами: «Мне нужно встретиться кое с кем».

Собака последовала за ним. Мы с тобой сидели и слушали шаги Тома, слушали, как он
надевает пальто, звон ключей в его кармане. Мы слышали, как он скомандовал Вальтеру
ждать, а после только сквозняк, когда он открыл дважды покрашенную дверь и вышел из
дома. Когда я, наконец, взглянула на тебя, твои руки лежали на худых коленях и
тряслись. Думал ли ты тогда, что, наконец, оказаться в доме Тома — это не то, на
что ты надеялся?

Глава 2

Сорок восемь лет. Вот как далеко в прошлое нам нужно вернуться. Тогда я впервые
встретила Тома.

Он был таким сдержанным в то время. Том. Даже его имя твердое, простое, но не без
чувствительности. Он не Билл, не Рег, не Лас и не Тони. Ты когда-нибудь называл его
Томас? Я хотела. Иногда я хотела называть его по-другому. Томми. Возможно, так ты
его называл, прекрасного молодого мужчину с большими руками и темно-русыми кудрями.

Мы с его сестрой учились вместе в гимназии. На второй год нашего обучения она
остановила меня в коридоре и сказала: «Я тут подумала, ты ничего, будем друзьями?»

До этого мы были одиночками, которые не участвовали в разговорах других

одноклассниц, избегали школьных ритуалов. Я давала Сильвии списывать домашнее
задание, а она включала мне свои пластинки: Nat King Cole, Patti Rage, Perry Como.
Вместе, срывая голос, мы пели «Some enchanted evening, you may see a stranger»,
стоя в конце очереди к гимнастическому козлу, пропуская всех девочек вперед. Нам
обеим не нравились игры. Я любила приходить к Сильвии домой, потому что у нее была
куча интересных вещей, которые я никогда не видела. Мама разрешала ей заплетать
свои редкие светлые волосы в старомодную прическу; я думаю, она даже помогала
Сильвии укладывать челку в завиток. В это время мои рыжие волосы все еще были
собраны в простой хвост.

Дома, если я теряла терпение, отец смотрел на мать и говорил: «Все дело в ее рыжих
волосах», потому что волосы передались мне с маминой стороны. Кажется, ты однажды
назвал меня Рыжей Пэрил[3 - Кукла такая.], правда, Патрик? К тому времени, я уже
привыкла к своим волосам, но я все равно чувствовала, что рыжие волосы — это
пророчество: люди ожидают, что я вспыльчивая, так что каждый раз, когда ко мне
подступала злость, я давала ей волю. Не часто, конечно. Однажды я так сильно
ударила пылесосом по плинтусу, что он сломался пополам.

Когда я впервые была приглашена в дом Сильвии в Пэтчеме, на ней был шелковый платок
персикового цвета, и как только я его увидела, я захотела такой же. В гостиной у
родителей Сильвии был высокий шкаф для напитков со стеклянными дверьми,
разрисованными черными звездами.

«Это неприкосновенный запас», — сказала мне Сильвия, провожая меня наверх. Она
разрешила мне примерить ее платок, показала мне свою коллекцию лаков для ногтей.
Когда она открыла один, мне показалось, что он пахнет грушей. Сидя на ее аккуратной
кровати, я красила ее короткие, обкусанные ногти темно фиолетовым лаком, и, когда я
закончила, я поднесла ее руку к лицу и подула. Потом я прикоснулась верхней губой к
ногтю на большом пальце, чтобы проверить высох ли он.

«Что ты делаешь?» — Сильвия пустила смешок в мою сторону.

«Прости», — сказала я.

Я отпустила руку. Ее кошка, Миднайт, зашла и начала тереться о мои ноги. Я

наклонилась, чтобы погладить ее, и в этот момент, когда я была отвлечена на кошку,
дверь в комнату Сильвии открылась.

«Выметайся», — раздраженно сказала Сильвия. Я быстро выпрямилась, испугавшись, что

она сказала это мне, но ее взгляд был устремлен на дверь, за моей спиной. Я
повернулась и увидела, что он стоит там. Моя рука инстинктивно коснулась платка на
шее.

«Выметайся, Том», — она повторила. Он стоял, прислонившись к стене, рукава его

рубашки были закатаны до локтей, и я заметила линии мускулов на его руках. Ему было
около пятнадцати — он едва ли на год старше меня; но его плечи уже были широкими, и
виднелась легкая щетина. На подбородке у него был шрам, совсем небольшой, на губах
усмешка; я уже тогда знала, что он делает это нарочно. Полный образ этого мальчика,
стоящего в дверном проеме и смотрящего на меня своими глубоко посаженными голубыми
глазами, заставил меня краснеть так сильно, что я просто продолжила гладить кошку,
уставившись в пол.

«Том! Иди отсюда!» — голос Сильвии был теперь громче, и дверь захлопнулась.

Ты можешь себе представить, Патрик, что мне потребовалось еще несколько минут,
чтобы прийти в себя, оторвать руки от Миднайт и посмотреть на Сильвию снова.

После этого, я старалась изо всех сил, чтобы укрепить нашу дружбу с его сестрой.
Иногда я специально приезжала в Пэтчем на автобусе, чтобы пройти мимо их дома, в
надежде, что Сильвия меня заметит. Но вероятность, что Том тоже мог увидеть меня,
практически сводила меня с ума. Однажды я сидела на скамейке за углом ее дома до
темноты и перестала чувствовать пальцы на руках и ногах. Я слушала, как дрозды поют
изо всех сил, чувствовала, как влага опускается на кусты вокруг меня, и потом
просто поехала домой на автобусе.

Моя мама постоянно выглядывала в окно. Каждый раз, когда она готовила, она
склонялась над плитой и выглядывала во двор. Казалось, что она всю жизнь провела за
готовкой мясного соуса и разглядыванием мира за окном. Она очень долго и усердно
перемешивала соус, поэтому он иногда был на вкус как сковородка, но моего отца и
брата это не смущало. Когда они ели, соус был на их пальцах, и я отчетливо помню,
как они слизывали его с рук, пока мама курила в маленькое кухонное окно.

Они всегда целовались, мама и папа. Около буфета на кухне, его руки были у нее на
шее, а ее руки притягивали отца ближе за талию. Было сложно в то время понять, как
они уживаются вместе, но они идеально подходили друг другу. Это было обычной сценой
для меня, видеть, как они целуются, пока я разгадываю кроссворд из ежедневной
газеты за кухонным столом. Как ни странно, они все время целовались, но почти
никогда не говорили. Они переговаривались через нас: «Спроси отца об этом» или «Что
об этом думает мама?» За столом всегда сидел папа, читающий газету, Гарри и я, а
мама курила у окна. Я не думаю, что она когда-то садилась за стол, чтобы пообедать
с нами, разве что по воскресеньям, когда дедушка Тейлор приезжал на ужин. Он
называл папу «мальчиком» и почти весь ужин скармливал своей собаке, сидящей под
столом. Так что очень скоро мама снова вставала и начинала мыть посуду. Иногда она
надевала на меня свой слишком длинный фартук и ставила меня около раковины, чтобы я
сушила тарелки полотенцем. Когда мамы не было дома, я вставала у кухонного окна и
пыталась представить, каково это, быть ею.

На летних каникулах мы с Сильвией часто ходили в Black Rock Lido[4 - Бассейн на

открытом воздухе.]. Я бы лучше сэкономила деньги и посидела на пляже, но Сильвия
настаивала на том, чтобы ходить в Lido. Отчасти потому, что тут она могла
пофлиртовать с мальчиками. Не было и дня, когда за Сильвией не ходил какой-нибудь
ухажер, а я, кажется, не представляла интереса. Мне никогда не нравилась мысль о
том, чтобы провести еще один день, наблюдая за тем, как все разглядывают мою
подругу, но Lido был слишком красив, чтобы сопротивляться, с его блестящими окнами,
ослепительно белым бетоном и полосатыми шезлонгами, и чаще всего мы платили наши
девяносто центов и проталкивали турникеты к бассейну.

Я особенно отчетливо вспоминаю один день. Нам обоим было около семнадцати лет. У
Сильвии был светло-зелёный раздельный купальник, а у меня был красный купальный
комбинезон, который был мне слишком мал. Мне все время приходилось подтягивать
лямки и оттягивать его вниз у ног. К этому времени у Сильвии была довольно
внушительная грудь и аккуратная талия; моя фигура была длинным прямоугольником с
небольшими выступами по бокам. Тогда у меня была стрижка боб, что мне нравилось, но
я была слишком высокой. Мой отец сказал мне не сутулиться, но он также посоветовал
мне всегда выбирать туфли на плоской подошве. «Ни один мужчина не хочет смотреть на
нос женщины снизу, — говорил он, — Разве это не так, Филлис?» А мама улыбалась и
ничего не говорила. В школе твердили, что с моим ростом я должна хорошо играть в
нетбол, но я была ужасна.

Я стояла сбоку, делая вид, что жду паса. Паса так и не было, и я смотрела через
забор на мальчиков, играющих в регби. Их голоса были такими отличными от наших —
глубокими и древесными, и с той самой мальчишеской уверенностью. Они знают, каким
будет следующий шаг в жизни. Оксфорд. Кембридж. Бар. Понимаешь, школа по соседству
была частной, как и твоя, и мальчики там казались намного красивее, чем те, которых
я знала. На них были хорошо скроенные пиджаки, они ходили, засунув руки в карманы,
а их длинные челки падали на лица, в то время как мальчики, которых я знала (а их
было немного), выглядели вызывающе, они были слишком прямолинейными. В них не было
никакой тайны. Все на поверхности. Но не то чтобы я когда-либо разговаривала с кем-
нибудь из этих мальчишек с челкой. Ты ходил в одну из этих школ, но никогда не был
таким, Патрик? Как и я, ты никогда не соответствовал им. Я поняла это с самого
начала.

Было недостаточно жарко для купания на улице, с моря дул освежающий ветер, но
солнце было ярким. Сильвия и я лежали на полотенцах. Я оставила юбку поверх
костюма, а Сильвия расставила свои вещи рядом со мной в аккуратный ряд: гребешок,
плед, кардиган. Она села и прищурилась, глядя на толпу на залитой солнцем террасе.
Рот Сильвии всегда казался вытянутым в перевернутой улыбке, а ее передние зубы
следовали по нисходящей линии ее верхней губы, как будто они были специально
выточены в форме. Я закрыла глаза. Розоватые формы двигались по внутренней стороне
моих век, когда Сильвия вздохнула и откашлялась. Я знала, что она хотела поговорить
со мной, указать, кто еще был в бассейне, кто что делал и обсудить мальчиков,
которых она знала, но все, что я хотела, — это немного тепла на моем лице и того
ощущения, что приходит, когда ты лежишь на полуденном солнце.

В конце концов, я была почти у цели. Казалось, моя кровь загустела, и все мои
конечности превратились в резину. Шлепки ног и шум от мальчиков, прыгающих воду с
трамплина, не беспокоили меня, и, хотя, я чувствовала, как солнце обжигает мои
плечи, я лежала на бетоне, вдыхая меловой запах мокрого пола и воды, случайные
дуновения хлорки от прохожих.

Потом что-то прохладное и влажное упало мне на щеку, и я открыла глаза. Сначала
все, что я могла видеть, было белым сиянием неба. Я моргнула, и появилась фигура,
обведенная ярко-розовым цветом. Я снова моргнула, и услышал раздраженный, но в то
же время довольный голос Сильвии: «Что ты здесь делаешь?» — и я знала, кто это был.

Садясь, я попыталась собраться, прикрыв глаза и поспешно вытирая пот с верхней

губы.

Вот он, солнце позади него, ухмыляется Сильвии.

«С тебя капает на нас!» — сказала она, касаясь воображаемых капель на плечах.

Конечно, я много раз видела Тома в доме Сильвии и восхищалась им, но это был первый
раз, когда я видела так много его тела. Я пыталась отвести взгляд, Патрик. Я
старалась не смотреть на каплю воды, ползущую от его горла к пупку, на мокрые пряди
волос на затылке. Но ты знаешь, как трудно отвести взгляд, когда видишь то, что
хочешь. Поэтому я сосредоточилась на его голенях: на блестящих светлых волосах,
покрывающих его кожу; я поправила лямки своего купальника, и Сильвия снова
спросила, слишком драматично вздохнув: «Что тебе нужно, Том?»

Он посмотрел на нас двоих — сухих до костей и залитых солнцем. «Вы не купались?»

«Марион не плавает», — объявила Сильвия.

«Почему бы и нет?» — спросил он, глядя на меня.

Полагаю, я могла солгать. Но даже тогда я ужасно боялась, что меня разоблачат. В
конце концов, люди всегда все узнавали. А когда они это сделают, это будет хуже,
чем, если бы вы изначально просто сказали правду.

У меня пересохло во рту, но я смогла сказать: «Никогда не училась».

«Том ходит в клуб пловцов», — сказала Сильвия почти с гордостью.

У меня никогда не было желания плавать. Море было всегда, постоянный шум и движение
на окраине города. Но это не означало, что я должна была присоединиться к нему, не
так ли? До этого момента невозможность плавать не казалась мне ни в малейшей
степени важной. Но теперь я знала, что мне придется это сделать.

«Я бы хотела научиться», — сказала я, пытаясь улыбнуться.

«Том научит тебя, не так ли, Том?» — сказала Сильвия, глядя ему в глаза, призывая
его отказаться.

Том задрожал, затем схватил полотенце Сильвии и обернул его вокруг талии.

«Я мог бы, — сказал он. Грубо потерев волосы, пытаясь высушить их одной рукой, он
повернулся к Сильвии: — Одолжи мне фунт».

«Где Рой?» — спросила Сильвия.

Я впервые услышала о Рое, но Сильвия была явно заинтересована, судя по тому, как
она проигнорировала вопрос об уроках плавания и вместо этого вытянула шею, чтобы
смотреть дальше своего брата.

«Ныряет, — сказал Том. — Одолжи мне фунт».

«Что вы будете делать после?»

«Не твое дело».

Сильвия открыла свою пудреницу и некоторое время изучала себя, прежде чем тихо
сказать: «Держу пари, вы идете в Spotted Dog[5 - Это паб.]».

При этом Том шагнул вперед и игриво ударил сестру, но она уклонилась от его руки.
Его полотенце упало на пол, и я снова отвела глаза.

Я задавалась вопросом, что такого плохого в том, чтобы пойти в паб, но, не желая
показаться невежественной, я держала рот на замке.

Сильвия немного помолчала, прежде чем пробормотать: «Ты идешь туда. Я знаю это».
Затем она схватила полотенце за угол, вскочила и начала скручивать его в веревку.
Том бросился к ней, но она была слишком быстрой. Конец полотенца с треском
приземлился на его грудь, оставив красную полосу. В то время мне показалось, что
линия пульсирует, но сейчас я не уверена в этом. Тем не менее, ты можешь это
представить: нашего красивого мальчика избила его младшая сестра, оставив отметку
мягким хлопковым полотенцем.

Вспышка гнева прошлась по его лицу, и я разозлилась; стало прохладнее; тень ползла
по загорающим. Том посмотрел на землю и сглотнул. Сильвия застыла, не зная, что
сделает брат. Внезапно он взял полотенце обратно; она пригибалась и смеялась, когда
он безумно крутил эту штуку, время от времени ударяя ее концом — на что она
издавала пронзительный визг — но он в основном промахивался. Видишь ли, он был
нежным, я знала это даже тогда; он шагал и был намеренно неуклюжим, дразня свою
сестру мыслью о своей большей силе и точности, мыслью, что он может сильно ударить
ее.

«У меня есть фунт», — сказала я, нащупывая мелочь в кармане кардигана. Это все, что
у меня осталось, но я протянула ему.

Том перестал размахивать полотенцем. Он тяжело дышал. Сильвия потерла шею в том
месте, куда попало полотенце. «Хулиган», — пробормотала она.

Он протянул свою ладонь, и я положила в нее монету, позволяя кончикам пальцев

коснуться его теплой кожи.

«Спасибо, — сказал он и улыбнулся. Затем он посмотрел на Сильвию. — Ты в порядке?»

Сильвия пожала плечами.

Когда он повернулся спиной, она показала язык.

По дороге домой я нюхала руку, вдыхая металлический запах. Запах моих денег теперь
был и на руках Тома.

Незадолго до того, как Том уехал на национальную службу, он дал мне проблеск
надежды, за которую я цеплялась до самого его возвращения.

Был декабрь, и я пошла к Сильвии на чай. Понимаешь, Сильвия редко приходила ко мне
домой, потому что у нее была собственная спальня, портативный проигрыватель и
газировка, тогда как я жила в одной комнате с Гарри, и единственное, что можно было
пить у меня дома — это чай. Но у Сильвии мы ели ветчину, мягкий белый хлеб,
помидоры и салат, а затем консервированные мандарины и сгущенное молоко. Отец
Сильвии владел магазином, в котором продавались шикарные открытки, каменные муляжи,
просроченный мармелад и куклы из ракушек с сушеными водорослями вместо воротников.
Он назывался «Счастливые новости», потому что в нем также продавались газеты,
журналы и копии более ярких изданий, завернутые в целлофан. Сильвия рассказала мне,
что ее отец продавал пять экземпляров Камасутры каждую неделю, и за лето эта цифра
утроилась. В то время у меня было лишь смутное представление о том, что Камасутра
по неизвестным мне причинам была запрещенной книгой; но я притворилась
впечатленной, широко открыв глаза и произнеся: «Правда?» в то время как Сильвия
торжествующе кивнула.

Мы ели в гостиной, и волнистый попугайчик матери Сильвии постоянно чирикал на фоне.

Пластиковые стулья на стальных ножках и чистый обеденный стол без скатерти. У
матери Сильвии была помада оранжевого оттенка, и со своего места я чувствовала
запах ее лавандового мыла. Она была очень толстой, что было странно, потому что
все, что я когда-либо видела, чтобы она ела, были листья салата и ломтики огурца, и
все, что я когда-либо видела, чтобы она пила, был черный кофе. Несмотря на это
очевидное самоограничение, ее черты, казалось, терялись в пухлости ее лица, а ее
грудь была огромной и всегда выставлялась напоказ, как большое, хорошо взбитое безе
в витрине пекарни. Когда я понимала, что мне не следует больше смотреть на Тома,
сидящего рядом с его матерью, я фиксировал взгляд на пышном декольте миссис
Берджесс. Я знала, что туда мне тоже не стоит смотреть, но это было лучше, чем быть
пойманной, разглядывая ее сына. Я была уверена, что чувствую жар, исходящий от
него; его рука лежала на столе, и мне казалось, что его плоть согревает всю
комнату. И я чувствовала его запах (Патрик, я не придумываю): его запах, помнишь?
От него, конечно же, пахло маслом для волос — Виталис, должно быть, и тальком с
запахом сосны, которым, как я позже узнала, он каждое утро щедро смазывал подмышки,
прежде чем натянуть рубашку. В то время, как ты помнишь, такие люди, как отец Тома,
не одобряли тальк. Конечно, сейчас все по-другому. Когда я иду в магазин в
Писхэвэне и прохожу мимо мальчиков, их волосы так сильно напоминают волосы Тома,
как раньше — зализанные маслом в невозможные формы, — меня ошеломляет одинаковый
аромат их духов. Эти мальчики пахнут новой мебелью. Но от Тома так не пахло. От
него пахло замечательно, потому что тогда мужчины, которые скрывали свой пот
тальком, были довольно подозрительными, что было для меня очень интересно. И ты
получаешь лучшее из обоих миров: свежий запах талька, но если вы подойдете
достаточно близко, теплый, мутный запах кожи под ним.

Когда мы доели сэндвичи, миссис Берджесс принесла персики на розовых тарелках. Мы

ели молча. Затем Том вытер сладкий сок с губ и объявил: «Сегодня я сходил в
военкомат. Добровольцем. Так, я смогу сам выбрать, чем заниматься, — он отодвинул
тарелку и посмотрел отцу в глаза. — Я начну на следующей неделе».

Коротко кивнув, мистер Берджесс встал и протянул руку. Том тоже встал и сжал руку
отца. Интересно, обменивались ли они когда-нибудь рукопожатиями раньше? Это не
выглядело как обыденная вещь для них. Они потрясли руки и оба огляделись, как бы
гадая, что делать дальше.

«Он всегда должен быть лучше меня», — прошипела Сильвия мне на ухо.

«Что ты будешь делать?» — спросил мистер Берджесс, все еще стоя и моргая, глядя на
сына.

Том откашлялся: «Общественное питание».

Двое мужчин уставились друг на друга, и Сильвия хихикнула.

Мистер Берджесс внезапно сел.

«Это же хорошие новости, не правда ли? Давай выпьем, Джек? — голос миссис Берджесс
был высоким, и мне показалось, что я услышала, как он сломался, когда она
отодвигала стул. — Нам нужно выпить, не так ли? За такие новости». Встав, она
опрокинула на стол остатки черного кофе. Он растекся и капал на ковер.

«Неуклюжая корова», — пробормотал мистер Берджесс.

Сильвия снова хихикнула.

Том, казалось, стоял в трансе, все еще держа руку в воздухе. Он двинулся к матери,
коснулся ее плеча, и сказал: «Я принесу тряпку».

После того, как Том вышел из комнаты, миссис Берджесс оглядела стол, вглядываясь в
каждое из наших лиц. «Что мы теперь будем делать?» — сказала она. Ее голос был
таким тихим, что я подумал, слышал ли кто-нибудь ее голос. Конечно, какое-то время
никто не отвечал. Но затем мистер Берджесс вздохнул и сказал: «Корпус общественного
питания — это не Сомма[6 - Сомма — река, там была битва в 1916 году и погибло много
людей.]».

Миссис Берджесс всхлипнула и вслед за сыном вышла из комнаты.

Отец Тома ничего не сказал. Волнистый попугайчик все чирикал и чирикал, пока мы
ждали возвращения Тома. Я слышала, как он тихо говорит на кухне, и представляла,
как его мать плачет в его объятиях. Я была опустошена от осознания того, что он
уедет.

Сильвия пнула мой стул, но вместо того, чтобы смотреть на нее, я пристально
смотрела на мистера Берджесса и сказала: «Даже солдаты должны есть, не так ли? — Я
сохраняла спокойный и нейтральный голос. Позже, я использовала этот голос, когда
ребенок грубил мне в классе или когда Том говорил мне, что сейчас твоя очередь,
Патрик, проводить с ним время на выходных. — Я уверена, что из Тома выйдет хороший
повар».

Мистер Берджесс натянуто рассмеялся, прежде чем отодвинуть стул и крикнуть в

сторону кухонной двери: «Ради бога, где выпивка?»

Том вернулся с двумя пивными бутылками. Его отец схватил одну, поднес ее к лицу
Тома и сказал: «Молодец, что расстроил свою мать». Затем он вышел из комнаты, но
вместо того, чтобы пойти на кухню и утешить миссис Берджесс, как я думала, я
услышала, как хлопает входная дверь.

«Ты слышал, что сказала Мэрион?» — крикнула Сильвия, выхватывая вторую бутылку у
Тома и перекатывая ее в руках.

«Это мое», — сказал Том, забирая его у нее.

«Мэрион сказала, что из тебя получится хороший повар».

Ловким движением руки Том открыл бутылку и отбросил металлическую крышку и

открывалку в сторону. Он взял с буфета стакан и осторожно налил себе пол пинты
густого коричневого эля. «Что ж, — сказал он, держа напиток перед лицом и
осматривая его, прежде чем сделать пару глотков, — она права. — Он вытер рот
тыльной стороной ладони и посмотрел прямо на меня. — Я рад, что в этом доме есть
хоть один здравомыслящий человек, — сказал он с широкой улыбкой, — Разве я не
обещал научить тебя плавать?»

В ту ночь я написала в своей черной тетради с твердой обложкой: «Его улыбка подобна
полнолунию. Таинственный. Полный обещаний». Помню, эти слова мне очень понравились.
И каждый вечер после этого я заполняла свой дневник тоской по Тому. «Дорогой
Том», — написала я. Или иногда Самый дорогой Том, или даже Милый Том; но я не
позволяла себе такую снисходительность слишком часто; в основном удовольствия от
того, что его имя написано моей рукой, было достаточно. Тогда мне было легко
угодить. Потому что, когда ты впервые влюбляешься в кого-то, достаточно его имени.
Достаточно было просто увидеть, как моя рука пишет имя Тома. Почти.

Я бы описала события дня в смехотворных деталях, с описанием голубых глаз и

багрового неба. Не думаю, что я когда-либо писала о его теле, хотя, очевидно,
именно это произвело на меня наибольшее впечатление; думаю, я писала о благородстве
его носа (который на самом деле довольно плоский и приплюснутый) и глубоком басе
его голоса. Видишь ли, Патрик, я была простой. Такой простой.

Почти три года я записывала всю свою тоску по Тому в дневник и с нетерпением ждала
того дня, когда он придет домой и научит меня плавать.
Патрик, тебе это увлечение кажется смехотворным? Возможно, нет. Я подозреваю, что
ты знаешь о желании, о том, как оно растет. Каждый раз, когда Том был дома в
отпуске, мне казалось, что я скучаю по нему, и теперь мне интересно, делала ли я
это намеренно. Ждала его возвращения, отказывалась от возможности взглянуть на
настоящего Тома и вместо этого писала о нем в своем дневнике, чтобы полюбить его
еще больше?

Во время отсутствия Тома я задумалась о карьере. Я помню, что у меня было

собеседование с мисс Монктон, заместителем директора школы, ближе к концу моего
обучения в гимназии, когда я собиралась сдавать экзамены, и она спросила меня,
каковы мои планы на будущее. Они были очень заинтересованы в том, чтобы у девочек
были планы на будущее, хотя я уже тогда знала, что все это было несбыточной мечтой.
У мисс Монктон были довольно растрепанные по тем временам волосы: скопление плотных
кудрей, тронутых сединой. Я была уверена, что она курит, потому что ее кожа была
цвета хорошо заваренного чая, а ее губы, которые часто скручивались в ироническую
улыбку, были такими сухими и стянутыми. В офисе мисс Монктон я объявила, что хочу
стать учителем. Это было единственное, о чем я могла думать в то время; это звучало
лучше, чем сказать, что я хотела бы стать секретарем, но это не выглядело полностью
абсурдным, в отличие, скажем, от того, чтобы стать писателем или актрисой, которыми
я лично воображала себя.

Не думаю, что я раньше кому-то в этом признавалась.

Как бы то ни было, мисс Монктон щелкнула ручкой и спросила: «И что привело вас к
такому выводу?»

Я думала об этом. Я не могла точно сказать, я не знаю, чем я могла бы еще

заниматься. Или, похоже, меня ничего не зацепило, не так ли?

«Мне нравится школа, мисс». Когда я произнесла эти слова, я поняла, что это правда.
Мне нравились звонки, вымытые доски, пыльные парты, полные секретов, длинные
коридоры, забитые девушками, запах скипидара в художественном классе, звук
библиотечного каталога, вращающегося в моих пальцах. И я внезапно представила себя
перед классом, в элегантной твидовой юбке и аккуратном шиньоне, завоевывающей
уважение и привязанность своих учеников своими твердыми, но справедливыми методами.
Тогда у меня не было представления о том, какой властной я стану и как преподавание
изменит мою жизнь. Ты часто называл меня властной, и ты был прав; преподавание
делает тебя таким человеком. Понимаешь, либо ты, либо тебя. Я должна была стать
властной.

Мисс Монктон одарила меня одной из своих кривых улыбок. «Это совсем другое», —
сказала она. Она остановилась, положила ручку и повернулась к окну, чтобы больше не
смотреть на меня. «Я не хочу умалять твои амбиции, Мэрион. Но обучение требует
огромной самоотдачи. Дело не в том, что ты плохая ученица. Но я бы подумала, что
работа в офисе тебе больше подходит. Может быть, что-нибудь более спокойное?»

Я смотрела на следы молока на ее остывшей чашке с чаем. Если не считать чашки, ее

стол был совершенно пуст.

«Что, например, — продолжила она, поворачиваясь ко мне и быстро взглянув на часы

над дверью, — твои родители думают об этой идее? Готовы ли они поддержать тебя в
этом начинании?»

Я ничего об этом не говорила маме и папе. Они с трудом могли поверить, что я вообще
начала учиться; мой отец жаловался на стоимость униформы, а моя мать сидела на
диване, обхватив голову руками, и плакала. Поначалу я была довольна, если
предположить, что она была тронута до слез своей гордостью за мои достижения, но
когда она не остановилась, я спросила ее, что случилось, и она сказала: «Теперь все
будет по-другому. Это отдалит тебя от нас». А потом они чаще всего жаловались, что
я слишком долго учусь в своей спальне, а не разговариваю с ними.

Я посмотрела на мисс Монктон. «Они поддерживают меня», — объявила я.

Глава 3

Когда я смотрю на поля и на море в эти осенние дни, когда трава колышется на ветру,
а волны звучат как учащенное дыхание, я вспоминаю, что однажды я чувствовала
сильные и тайные вещи, как и ты, Патрик. Я надеюсь, что вы это поймете, и я
надеюсь, что вы сможете меня простить.

Весна 1957 года. Закончив национальную службу, Том все еще был в отъезде, готовясь
стать полицейским. Я часто с волнением думала о его присоединении к армии. Это
казалось таким смелым и взрослым поступком. Я не знала никого, кто бы мог такое
сделать. Дома, в Брайтоне, полицейские были довольно сомнительными — не врагами,
нет, а просто неизвестными людьми. Я знала, что как полицейский Том будет жить
другой жизнью, не такой, как наши родители, более смелой и могущественной.

Я училась в педагогическом колледже в Чичестере, но все же довольно часто виделась

с Сильвией, а она все больше увлекалась Роем. Однажды она попросила меня пойти с
ней на каток, но когда я добралась туда, она пришла с Роем и другим мальчиком по
имени Тони, который работал с Роем в гараже. Тони был немногословен. Во всяком
случае, со мной. Иногда он выкрикивал комментарий Рою, пока мы катались, но Рой не
всегда отвечал ему. Все потому что его взгляд остановился на глазах Сильвии.
Казалось, что они не могли больше смотреть никуда, даже под ноги. Тони не держал
меня за руку, когда мы катались по кругу, и мне удалось несколько раз опередить
его. Катаясь на коньках, я подумала об улыбке, которую подарил мне Том в тот день,
когда он объявил, что присоединяется к войскам, как его верхняя губа исчезла над
зубами, а глаза раскосились. Когда мы остановились выпить кока-колы, Тони мне не
улыбнулся. Он спросил меня, когда я окончила школу, и я сказала: «Никогда — я буду
учителем», и он посмотрел на дверь так, будто хотел уйти.

Однажды солнечным днем вскоре после этого мы с Сильвией пошли в Престон-парк и сели
на скамейку под вязами, красивыми и рыжеватыми, и она объявила о своей помолвке с
Роем. «Мы очень счастливы», — заявила она, загадочно улыбаясь. Я спросила ее, не
обидел ли ее Рой, но она покачала головой и снова улыбнулась.

Долгое время мы просто наблюдали за людьми, гуляющими на солнышке со своими

собаками и детьми. У некоторых были рожки из Ротонды[7 - Кафе-мороженое.]. Ни у
одной из нас не было денег на мороженое, а Сильвия все еще молчала, поэтому я
спросила ее: «Как далеко вы зашли?»

Сильвия оглядела парк, нетерпеливо покачивая правой ногой взад и вперед. «Я же

говорила тебе», — сказала она.

«Нет, не говорила», — ответила я.

«Я влюблена в него, — заявила она, вытягивая руки и закрывая глаза. — Действительно

влюблена».

Мне было трудно в это поверить. Рой выглядел неплохо, но он слишком много говорил
ни о чем. К тому же он был худощавым. Его плечи не выглядели так, будто они вообще
могли выдержать какой-либо вес.
«Ты не знаешь, каково это, — сказала Сильвия, глядя на меня, — я люблю Роя, и мы
собираемся пожениться».

Я смотрела на траву под ногами. Конечно, я не могла сказать ей: «Я точно знаю, на
что это похоже. Я люблю твоего брата». Я знаю, что сама бы высмеивала любого, кто
был бы влюблен в одного из моих братьев, и почему Сильвия должна была отреагировать
по-другому?

«Я имею в виду, — сказала она, глядя прямо на меня, — Я знаю, что ты влюблена в
Тома. Но это не то же самое».

Кровь прилила к моим ушам и шее.

«Том не такой, Мэрион», — сказала Сильвия.

На мгновение я подумала о том, чтобы встать и уйти. Но ноги у меня дрожали, а рот
застыл в улыбке.

Сильвия кивнула в сторону проходящего мимо парня с большим мороженым в руке. «Я

тоже хочу», — громко сказала она. Мальчик повернул голову и бросил на нее быстрый
взгляд, но она повернулась ко мне и нежно ущипнула меня за предплечье. «Ты ведь не
переживаешь из-за того, что я это сказала?» — спросила она.

Я не могла ответить. Думаю, мне удалось кивнуть. Униженная и сбитая с толку, все,
чего я хотела, — это вернуться домой и хорошенько подумать о том, что сказала
Сильвия. Однако мои эмоции, должно быть, отразились на моем лице, потому что через
некоторое время Сильвия прошептала мне на ухо: «Я расскажу тебе о Рое».

Я все еще не могла ответить, но она продолжала: «Я позволила ему прикоснуться ко

мне».

Я перевела взгляд на нее. Она облизнула губы и посмотрела в небо. «Это было
странно, — сказала она. — Я почти ничего не чувствовала, кроме страха».

Я пристально смотрела на нее. «Где?» — спросила я.

«За школой…»

«Нет я имею в виду: ГДЕ он тебя трогал?»

Некоторое время она изучала мое лицо и, видя, что я не шучу, сказала: «Ты знаешь.
Он положил туда свою руку. — Она бросила быстрый взгляд на мои колени. — Но я
сказала ему, что с остальным придется подождать, пока мы не поженимся. — Она
откинулась на спинку скамьи. — Я хотела продолжить, но тогда он не женится на мне,
не так ли?»

В ту ночь, перед сном, я долго думала о том, что сказала Сильвия. Я снова и снова
представляла эту сцену: как мы сидели на скамейке, Сильвия вытягивала свои тощие
ноги и вздыхала, когда говорила: «Я позволила ему прикоснуться ко мне». Я снова
пыталась лучше расслышать ее слова. Чтобы их слышать ясно, отчетливо. Я пыталась
найти истинный смысл того, что она сказала о Томе. Но как бы я не переставляла
слова, они не имели для меня особого смысла. Лежа в темноте на кровати, слушая
кашель матери и молчание отца, я вдохнула простыню, которую натянула на нос, и
подумала, что Сильвия не знает его так, как я. Я знаю, какой он.
Глава 4

Моя жизнь в качестве учителя началась в школе Святого Луки. Я изо всех сил
старалась выбросить из головы слова Сильвии. Закончила колледж, представляя, как
Том будет гордиться мной, когда узнает, что я стала учителем. У меня не было
оснований думать, что он будет мной гордиться, но это не помешало мне представить,
как он возвращается домой из полицейской академии, идет, насвистывая, по дорожке,
ведущей к дому семьи Берджесс, с небрежно перекинутой через плечо курткой. Как он
берет Сильвию на руки и кружит ее (в моей фантазии брат и сестра были лучшими
друзьями), затем заходит в дом, чмокает миссис Берджесс в щеку и вручает ей
подарок, который тщательно выбирал, а мистер Берджесс стоит в гостиной и пожимает
сыну руку, заставляя Тома краснеть от удовольствия. Только после этого он садится
за стол, поставив перед собой чайник с чаем и пирог, и спрашивает, знает ли кто-
нибудь, как я поживаю. Сильвия отвечает: «Она теперь школьная учительница. Честно
говоря, Том, ты ее вряд ли узнаешь». Том улыбается и кивает, пьет чай, покачивая
головой, и говорит: «Я всегда знал, что она способная».

Эта фантазия была у меня в голове, когда я шла по Квинс-Парк-Роуд в сторону школы в
первый рабочий день. Я чувствовала, как кровь разливается по моим венам, а мои ноги
могли подкоситься в любой момент, я шла как можно медленнее, чтобы не вспотеть
слишком сильно. Я убедила себя, что, как только начнется семестр, станет холодно и,
возможно, сыро, поэтому надела шерстяную жилетку и держала в руке толстый кардиган.
На самом деле утро было пугающе ярким. Солнце освещало высокую школьную колокольню
и красные кирпичи, и все окна будто смотрели на меня, когда я проходила через
ворота.

Я приехала очень рано, поэтому во дворе не было детей. Летом школа была закрыта на
несколько недель, но, не смотря на это, когда я вошла в длинный пустой коридор,
меня сразу же охватил запах сладкого молока и меловой пыли, смешанной с детским
потом. С тех пор каждый день я приходила домой с этим запахом в волосах и на
одежде. Когда я ночью ворочалась в кровати, вокруг меня расплывался запах классной
комнаты. Я никогда полностью не принимала этот запах. Я научилась терпеть его, но
никогда не переставала это замечать. То же самое и с запахом полицейского участка
на Томе. Как только он возвращался в дом, он снимал рубашку и стирал ее. Мне всегда
это в нем нравилось. Хотя сейчас мне приходит в голову, что он мог оставить свою
рубашку для тебя, Патрик. Что тебе, возможно, понравился бы этот запах отбеливателя
и крови.

В то утро, дрожа в коридоре, я смотрела на большой гобелен Святого Луки на стене:

он стоял с быком позади него и ослом впереди. С его мягким лицом и аккуратно
подстриженной бородой он ничего для меня не значил. Я, конечно, думала о Томе, о
том, как он стоял бы, в решительной позе, о том, как он закатал бы рукава, чтобы
показать свои мускулистые предплечья, а также думала: не убежать ли мне домой? Пока
я шла по коридору, постепенно увеличивая темп, я увидела, что на каждой двери было
написано имя учителя, и ни одно из них не походило на имя, которое я знала, или
имя, которое я могла бы себе вообразить. Г-н Р.А. Коппард на одной. Миссис Т. Пикок
на другой.

Затем я услышала шаги позади меня и голос: «Здравствуйте, чем могу помочь? Вы
новенькая?»

Я не обернулась. Я все еще смотрела на таблички с именами и размышляла, сколько

времени мне понадобится, чтобы пробежать весь коридор обратно к главному входу и
выйти на улицу.

Но голос был настойчивым: «Вы — мисс Тейлор?»

Передо мной стояла женщина, которой, как мне показалось, было чуть больше двадцати.
Она была высокой, как я, и ее волосы были поразительно черными и абсолютно прямыми.
Похоже, будто кто-то надел ей ведро на голову и отрезал по линии, точно так же, как
мой отец делал с моими братьями. У нее была очень яркая красная помада. Положив
руку мне на плечо, она объявила: «Я Джулия Харкорт. Пятый класс». Когда я не
ответила, она улыбнулась и добавила: «Вы мисс Тейлор, не так ли?»

Я кивнула. Она снова улыбнулась, наморщив короткий носик. Ее кожа была загорелой,
и, несмотря на то, что она была одета в довольно устаревшее зеленое платье, не
подчеркивающее талию, и коричневые кожаные туфли на шнуровке, в ней было что-то
веселое. Возможно, это было ее яркое лицо и еще более яркие губы; в отличие от
большинства других учителей в школе Святого Луки, Джулия никогда не носила очков.
Иногда я задавалась вопросом, носят ли люди очки для того, чтобы лучше видеть, или
для того, чтобы выглядеть грозно, смотря на непослушных детей. Я признаюсь тебе,
Патрик, что в первый год работы в школе я подумывала о том, чтобы самой купить
очки.

«Начальная школа находится в другой части здания, — сказала она. — Вот почему вы не
можете найти свое имя ни на одной из этих дверей». Все еще держа меня за плечо, она
добавила: «Первый день всегда ужасен. Когда я начинала, я была в ужасе. Но вы
справитесь». Когда я не ответила, она опустила руку мне на плечо и сказала: «Сюда.
Я покажу вам». Простояв в ступоре еще минуту, я последовала за Джулией Патрик, ты
чувствовал себя так же в свой первый день в музее? Как будто они хотели нанять
кого-то еще, но из-за какой-то административной ошибки письмо о назначении было
отправлено на твой адрес? Я сомневаюсь в этом. Но вот как я себя чувствовала. И я
также была уверена, что меня вот-вот вырвет. Мне было интересно, как мисс Джулия
Харкорт справится с этим, если взрослая женщина внезапно побледнеет, вспотеет и
оставит свой завтрак на отполированном полу коридора, забрызгав носки своих туфель.

Меня не вырвало. Вместо этого, я последовала за мисс Харкорт в здание начальной

школы.

Кабинет, в который она меня привела, был светлым. Длинные окна были наполовину
закрыты занавесками в цветочек. Я не сразу увидела пыль на шторах, но почувствовала
ее запах. Пол был деревянным и не так блестел, как в коридоре. Во главе комнаты
была меловая доска, на которой все еще можно видеть призрак почерка другого учителя
— «июль 1957 года» было написано в левом верхнем углу. Напротив доски я увидела
большой письменный стол и стул. Рядом с каждой детской партой стояли скамейки.
Другими словами, это место казалось удручающе обычным, если не считать света,
пробивавшегося сквозь занавески.

Только когда я прошла дальше, я заметила особую зону моего нового класса. В углу,
за дверью, между задней стенкой стеллажа и окном лежали коврик и несколько подушек.
Ни в одном из кабинетов, в которые я заходила во время практики, такого не было, и,
полагаю, я выглядела растерянной от вида мягкой мебели в стенах школы.

«Ах да, — пробормотала мисс Харкорт. — Кажется, женщина, которая работала здесь до
вас, мисс Линч, читала детям книги».

Я рассматривала красно-желтый коврик и подходящие к нему плюшевые подушки, и

представляла мисс Линч, окруженную детьми, смотрящими на нее с обожанием, пока она
читает им «Алису в стране чудес».

«У мисс Линч были свой особый подход. Мне это очень нравилось, но были и
несогласные. Может быть, вы бы предпочли, чтобы его убрали? — она улыбнулась. — Мы
можем попросить уборщика избавиться от него».

Я сглотнула и, наконец, набрала достаточно воздуха, чтобы заговорить. «Нет, я хочу

оставить этот уголок», — сказала я. В пустом классе мой голос звучал очень тихо. Я
вдруг осознала, что мне предстоит заполнить этот кабинет своими словами, своим
голосом — голосом, над которым, я теперь убедилась, я имела очень мало контроля.

«На ваше усмотрение, — прощебетала Джулия, поворачиваясь на каблуках. — Удачи.

Увидимся в перерыве». Она отсалютовала, закрывая дверь, кончики пальцев коснулись
линии ее челки.

Снаружи начали раздаваться детские голоса. Я хотела закрыть все окна, чтобы не
слышать шум с улицы, но, почувствовав пот на верхней губе, передумала делать это в
такой теплый день. Я положила сумку на стол. Потом передумала и положила ее на пол.
Хрустнула костяшками пальцев, посмотрела на часы. Без пятнадцати девять. Я ходила
туда-сюда по кабинету, пытаясь сосредоточиться на том, чему меня учили в колледже.
Выучите их имена на раннем этапе и часто используйте их — вот все, что приходило
мне в голову. Я остановилась у двери и посмотрела на висящую над ней репродукцию
«Благовещения» Леонардо да Винчи. Что подумают шестилетние дети? Скорее всего, они
будут восхищаться мускулистыми крыльями ангела Гавриила и будут озадачены
невесомостью цветка лилии, как я. И, как и я, они, вероятно, очень мало понимали,
через что предстоит пройти Деве Марии.

Дверь открылась, и показался маленький мальчик с чёрной челкой, похожей на след от

ботинка на лбу. «Могу я войти?» — спросил он.

Моим первым побуждением было завоевать его любовь, сказав «Да, да, пожалуйста,
заходи», но я сдержалась. Впустит ли мисс Харкорт мальчика до звонка? Разве это не
нагло с его стороны, так говорить со мной? Я осмотрела его с головы до ног, пытаясь
угадать его намерения. Черные волосы не сулили ничего хорошего, но его глаза были
светлыми, а ноги оставались по другую сторону дверного проема.

«Тебе придется подождать, — ответила я, — пока не прозвенит звонок».

Мальчик посмотрел в пол, и на какое-то мгновение мне показалось, что он может

заплакать, но он захлопнул дверь, и я услышала, как в коридоре загремели его шаги.
Я знала, что мне нужно развернуть его; я должна крикнуть ему, чтобы он немедленно
прекратил бежать и вернулся сюда, чтобы получить наказание. Но вместо этого я
подошла к своему столу и попыталась успокоиться. Я должна была быть готова. Я взяла
губку и стерла остатки «июля 1957 года» с угла доски. Я выдвинула ящик стола и
взяла из него бумагу. Возможно, мне это понадобится позже. Тогда я решила, что мне
нужно проверить свою перьевую ручку. Пройдясь ей по бумаге несколько раз, я
заметила, что стол покрылся черными блестящими точками. Я попыталась стереть их,
мои пальцы стали черными. Потом мои ладони почернели, когда я попыталась стереть
чернила с пальцев. Я подошла к окну, надеясь высушить чернила на солнце.

По мере того, как я организовывала свой письменный стол, шум от детей, играющих во
дворе, неуклонно возрастал. Мне показалось, что теперь он был достаточно громким,
чтобы заполнить всю школу. Девочка в углу двора — одна коса висела ниже другой —
посмотрела в мое окно, и я тотчас отступила назад. Я проклинала себя за свою
робость. Я была учителем. Это ей должно было быть неловко от моего взгляда.

Затем во двор вышел человек в сером пальто и очках в роговой оправе, и произошло
чудо. Шум полностью прекратился еще до того, как мужчина дал свисток. После этого
дети, которые кричали от азарта в какой-то игре или мрачно сидели под деревом у
школьных ворот, побежали и построились в ровные шеренги. После небольшой паузы, я
услышала шаги других учителей в коридоре, стук открывающихся и закрывающихся
дверей, и одна женщина смеялась и говорила: «Всего полтора часа до кофе!» — перед
тем, как захлопнуть дверь.

Я встала и посмотрела на дверь своего класса. Волна голосов начала нарастать, но

кто-то крикнул: «Тишина!» Затем открылись двери, детям разрешили войти в классы,
послышалось цоканье и скрежет ботинок по деревянному полу.
Думаю, было бы неправильно называть то, что я чувствовала, паникой. Я не потела,
меня не тошнило так, как в коридоре с Джулией. Я застыла, не способная подойти ни к
двери, ни к столу. Я снова подумала о своем голосе. Где именно находится он в моем
теле? Где бы я нашла его, если бы пошла искать? Я на минуту закрыла глаза, надеясь,
что когда я их снова открою, мой разум прояснится: голос вернется, а тело вновь
обретёт способность двигаться.

Первое, что я увидела, открыв глаза, — это мальчик, прижатый щекой к стеклянной
панели двери. Мои конечности все еще не слушались, но, к счастью, дверь открылась,
и мальчик с отметиной ботинка на лбу снова спросил: «Мы можем войти?»

«Заходите», — сказала я, поворачиваясь к доске, чтобы мне не пришлось смотреть, как

класс заполняется детьми. Все эти крохотные тельца, ждущие от меня знаний и
наставлений! Ты можешь себе это представить, Патрик? В музее ты никогда не
встречаешься с аудиторией, не так ли? В школе ты сталкиваешься с ней каждый день.

Пока они шептались, хихикали и скрипели стульями, я взяла мел и, как меня учили в
колледже, написала дату в левом углу доски. А потом я словила себя на том, что чуть
не написала имя Тома вместо своего. Я так привыкла писать его имя каждую ночь в
своем дневнике — иногда это была колонна из Томов, или стена из Томов — что мне
показалось, что сделать то же самое на рабочем месте вполне разумно. Это шокировало
бы детей. Моя рука зависла над доской, и я ничего не могла с собой поделать,
Патрик, я взорвалась смехом.

Прошло еще мгновение, пока я собралась. Мел коснулся доски и начал формировать
буквы: это был прекрасный звук, такой тонкий и в то же время такой отчетливый; я
написала заглавными буквами:

МИСС ТЕЙЛОР.

Я отступила назад и посмотрела на то, что написала моя рука. Буквы косились к
правой стороне доски, как будто они тоже хотели убежать отсюда.

МИСС ТЕЙЛОР — теперь это мое имя.

Я не хотела смотреть на детей. Я думала о том, чтобы сосредоточить свой взгляд на

картине над дверью. Но вот они здесь, двадцать шесть пар глаз смотрят прямо на
меня. Мальчик с волосами, похожими на след от ботинка, сидел в конце второго ряда и
ухмылялся; на первой парте сидела бледная худая девочка с огромной копной черных
кудрей. В конце кабинета стояла девочка, руки ее были скрещены, в волосах болтался
неаккуратный бант. Когда мы встретились глазами, она не отвернулась, в отличие от
других. Я хотела было приказать ей разжать руки, но передумала. «У меня еще будет
время, чтобы разобраться с такими учениками», — подумала я. Как же я ошибалась. Я
все еще жалею, что позволила Алисе Румбольд уйти просто так в тот день.

Глава 5

Что-то странное происходит, пока я пишу. Я все время говорю себе, что то, что я
делаю — это отчет, объясняющий мои отношения с Томом и все, что с ними связано.
Конечно, описывать то, что будет происходить дальше намного труднее. Но, как ни
странно, я получаю от этого огромное удовольствие. Мои дни, наконец, обрели смысл,
впервые с тех пор, как я ушла из школы. Я пишу даже о том, что тебе не интересно,
Патрик. Но мне все равно. Я хочу увековечить это как для тебя, так и для себя.

И пока я пишу, мне интересно, хватит ли у меня когда-нибудь смелости прочитать тебе
это. Изначально, это и был мой план, но чем ближе я подхожу к основной истории, тем
менее вероятным это кажется.

Ты был особенно бодрым этим утром, отказался смотреть телевизор, хотя я переключила
его с «Сегодня утром», которое мы оба ненавидим, на повторный показ «Пока время
проходит» на BBC2. Тебе не нравится Джуди Денч? Я думала, всем нравится Джуди, она
неотразима. А потом был инцидент с кукурузными хлопьями, от которого Том лишь
тяжело вздохнул. Я знала, что ты еще не готов сидеть за столом, даже со своими
специальными столовыми приборами и всеми подушками, которые я тебе приготовила для
стабилизации, как предложила медсестра Памела. Должна сказать, мне трудно
сосредоточиться на том, что говорит Памела, я отвлекаюсь на ее ресницы, которые
торчат из глаз как шипы. Пухлые блондинки лет двадцати часто носят накладные
ресницы, но это очень странное сочетание — яркая белая форма Памелы, ее деловые
манеры и веселые глаза. Она постоянно повторяет мне, что приходит каждое утро и
вечер на час, чтобы у меня было то, что она называет «тайм-аутом». Но я не беру
тайм-аут, Патрик: я использую это время, чтобы писать. Во всяком случае, именно
Памела сказала мне, чтобы я как можно чаще вытаскивала тебя из постели, предлагая
присоединиться к «семейному столу». Я заметила, как тряслась твоя рука, когда ты
поднес ложку ко рту этим утром. Я хотела остановить тебя, подойти и помочь, но ты
посмотрел на меня и твои глаза отражали какую-то нечитаемую эмоцию. Тогда я думала,
что это гнев, но теперь мне кажется, что это была мольба. Я отвлеклась, и вот
молоко уже стекало по твоим коленям и капало на туфли Тома.

Памела говорит, что у пациентов, перенесших инсульт, слух — единственное, что

осталось. «Даже если он не может говорить, у него отличный слух», — повторяла она.
Наверное, это похоже на то, чтобы снова стать младенцем, способным понимать чужие
слова, но неспособным произнести ни одного. Интересно, как долго ты выдержишь? Об
этом Памела мне ничего не сказала. Фраза «никто не может сказать» стала мне
противна. Как скоро он встанет на ноги, доктор? Никто не может сказать. Как скоро
он снова сможет говорить? Никто не может сказать. Будет ли у него еще один удар?
Никто не может сказать. Сможет ли он когда-нибудь полностью восстановиться? Никто
не может сказать. Врачи и медсестры все говорят о следующих шагах — физиотерапии,
логопедии, психотерапии, в случае наступления депрессии, — но никто не готов
обещать, что что-то из этого действительно сработает.

Я лично считаю, что твоя самая большая надежда на выздоровление заключается в том,
чтобы просто быть здесь, под этой крышей.

Конец сентября 1957 года. Раннее утро. Небо скорее желтое, чем голубое. Облака
широко расплылись по небу над школьной колокольней, дикие голуби мурлыкали свои
тоскливые песни. И вот Том, стоящий у стены, вернувшийся ко мне.

К тому времени я преподавала уже в течение нескольких недель и привыкла к школьному

распорядку. Мои ноги стали немного крепче, а дыхание — более контролируемым. Но при
виде Тома я потеряла дар речи.

«Мэрион?»

Я столько раз представляла себе его безупречное лицо, его белоснежную улыбку,
твердость его предплечья, и теперь он был здесь, на террасе Квин Парка, стоит
передо мной. Выглядел он меньше, чем я себе помню, но крепче; за время почти
трехлетнего отсутствия его лицо похудело, и он выпрямился.

«Мне было интересно, наткнусь ли я на тебя. Сильвия сказала мне, что ты работаешь
здесь».

Алиса Румбольд пробежала мимо нас и сказала: «Доброе утро, мисс Тейлор», и я
попыталась взять себя в руки: «Не бегай, Алиса».

Не сводя с нее глаз, я спросила Тома: «Что ты здесь делаешь?»

Он одарил меня легкой улыбкой. «Я просто… прогуливался по парку и решил взглянуть

на старую школу».

Тогда я не совсем поверила ему. Может он пришел сюда, чтобы увидеть меня? Он искал
меня? От этой мысли у меня перехватило дыхание. Мы помолчали какое-то время, а
затем мне удалось сказать: «Ты теперь полицейский, не так ли?»

«Верно, — сказал он. — Полицейский Берджесс к вашим услугам».

Он засмеялся, но я видела, что он был горд. «Правда, я все еще на испытательном

сроке», — добавил он.

Затем он осмотрел меня с ног до головы, довольно бесстыдно, не торопясь. Я нервно

сжала ремень своей сумки, ожидая его вердикта. Но когда наши глаза снова
встретились, выражение его лица оставалось по-прежнему спокойным.

«Прошло много времени. Все изменилось», — сказала я, пытаясь сделать комплимент,

каким бы наигранным он не казался.

«Да? — После паузы он добавил: — Ты точно изменилась». Затем, прежде чем я успела
слишком сильно раскраснеться, он сказал: «Ну, тебе, наверное, нужно идти». Сейчас я
вспоминаю, будто он посмотрел на свои часы, но это может быть неправдой.

У меня был выбор, Патрик. Я могла бы быстро попрощаться и провести остаток дня,
жалея, что мы провели вместе слишком мало времени. Или я могла рискнуть. Я могла бы
сказать ему что-нибудь интересное, он вернулся бы и встал передо мной. Я хотела
попробовать. Я стала старше; мне было двадцать лет, мои рыжие волосы аккуратно
уложены, на губах была помада (светло-розовая, но все же помада). Я была одета в
голубое платье с юбкой-трапецией. Этот сентябрьский день был теплым, солнце грело
так, будто это все еще лето. Я вполне могла позволить себе рискнуть.

Поэтому я спросила: «Когда ты собираешься дать мне урок плавания?»

Он рассмеялся. Его смех заглушал все вокруг — крики детей на школьном дворе, пение
голубей. Том дважды хлопнул меня по спине. Первым хлопком он чуть не сбил меня с
ног, я наклонилась в его сторону — меня окутал запах его масла для волос. На второй
хлопок я взяла себя в руки и рассмеялась в ответ.

«Я забыл об этом, — сказал он. — Ты все еще не умеешь плавать?»

«Я ждала, что ты меня научишь».

Он издал последний, довольно неуверенный смешок.

«Держу пари, ты хорошая учительница», — сказал Том.

«Да. И мне нужно уметь плавать. Мне придется присматривать за детьми в бассейне».

Это была наглая ложь, но я старалась выглядеть убедительно, произнося это.

Он снова хлопнул меня по спине, на этот раз легче. Раньше он часто так делал, и в
то время я была взволнована теплом его руки между моими лопатками, но теперь я
задаюсь вопросом, не был ли это способ Тома держать меня на расстоянии?

«Ты серьезно? Хочешь научиться плавать?»

«Да», — ответила я.

Он провел рукой по волосам — теперь они короче, менее пышные, более аккуратные
после армии, но кудри все еще норовили вырваться на свободу — и посмотрел в сторону
дороги, словно ища ответ.

«Начнем в море, ты не против? Оно сейчас такое теплое, было бы стыдно упустить
такой момент. Тем более в соленой воде легче плавать…»

«Значит в море. Когда?» — ответила я.

Он снова осмотрел меня с ног до головы, но на этот раз я не покраснела.

«В субботу в восемь утра, хорошо? Встретимся на пирсе, около бара».

Я кивнула.

Том снова засмеялся и сказал: «Возьми купальник».

В субботу утром я встала рано. Я хотела бы рассказать тебе, что мне всю ночь
снилось море и Том, но это было бы неправдой. Я не помню, о чем был мой сон, но
кажется, это что-то о школе. Вероятнее всего, меня заперли в кладовке, пока дети в
моем кабинете создавали хаос. В то время все мои сны, казалось, были именно такими,
как бы мне ни хотелось мечтать о том, как мы с Томом качаемся на волнах.

Итак: я рано проснулась, мне приснились парты, мел и картонные пачки молока. Утро
было бесперспективным. Я пришла очень рано; вероятно, не было еще и семи, и мне
казалось, что я делаю что-то таинственное. Когда я ушла, родители еще спали, и я
никому не сказала, куда иду. Я была не дома, вдали от семьи, вдали от школы, и весь
день был впереди.

Чтобы скоротать время, а у меня оставалось еще около сорока минут, я прогуливалась
по набережной. Я прошла от Королевского Павильона до Западного пирса. Гранд-отель в
то утро казался мне невероятно обычным, даже со всей его напыщенностью. Обычно,
проезжая мимо отеля я испытывала тоску, но в тот день, он для меня ничего не
значил. Я была больше заинтересована в том, чтобы пойти в молочный бар с Томом.
Разве Том не разглядывал меня с ног до головы, разве он меня не оценивал? В этот
момент я совсем не вспоминала о том, что Сильвия говорила мне о Томе на скамейке в
Престон-Парке. Я была молодой женщиной в красивом лифчике, с желтой шапочкой для
плавания в сумке, готовой встретить любовь своей жизни, недавно вернувшуюся домой.

Я стояла у скрипящей вывески молочного бара, глядя на море. Я поставила перед собой
небольшой вызов: смогу ли я не смотреть в сторону Брайтон Палас, так как я знала,
что он придет оттуда? Не сводя глаз с воды, я представляла, как он выходит из моря,
как Нептун, наполовину покрытый водорослями, его шея усеяна ракушками, краб свисает
с его волос; он отбрасывал краба в сторону, отмахиваясь от волн. Бесшумно идет ко
мне по пляжу, берет меня на руки и уносит обратно туда, откуда он пришел. Я начала
хихикать, и только вид Тома — настоящего, живого, дышащего, ходящего по суше Тома —
остановил меня. На нем была черная футболка, а через плечо перекинуто выцветшее
коричневое полотенце. Увидев меня, он коротко помахал рукой и указал обратно, туда,
откуда пришел. «В клубе есть раздевалка, — крикнул он. — Здесь. Под арками». И
прежде чем я успела ответить, он пошел в сторону Брайтон Палас.

Я осталась стоять у бара, все еще представляя, как Нептун-Том выходит из моря, с
него капает соленая вода, падают водоросли, как он скидывает с себя морских
существ, поднятых из глубокого, темного мира под водой.

Не оборачиваясь, он крикнул: «У меня не так много времени», и я последовала за ним,

ничего не говоря, пока мы не дошли до металлической двери под аркой.

Затем он повернулся и посмотрел на меня. «Ты ведь принесла шапочку?»

«Конечно».

Он отпер дверь и толкнул ее.

«Тогда спускайся, выходи, когда будешь готова».

Я вошла внутрь. Место было похоже на пещеру, влажную и пахнущую мелом, с

отслаивающейся краской с потолка и ржавыми трубами, идущими вдоль одной из стен. Я
повесила кардиган на крючок в глубине комнаты и расстегнула платье. Я выросла из
красного купальника, который я носила в тот день в Lido много лет назад, и купила
новый ярко-зеленый купальник с завитками. Он мне очень понравился, когда я
примеряла его в магазине: чашки бюстгальтера были сделаны из чего-то напоминающего
резину, а короткая юбка со складками застегивалась к талии. Но здесь, в раздевалке,
на стене не было зеркала, только список заплывов с именами и датами (я заметила,
что Том выиграл последний), поэтому, натянув на голову цветочную шапочку для
плавания и сложив мое платье на скамейке, я вышла на улицу, обернув полотенце
вокруг себя.

Солнце поднялось выше, и море заблестело. Прищурившись, я увидела, как Том

покачивается на волнах. Я смотрела, как он вышел из моря. Стоя на мелководье, он
откинул волосы назад и потер бедра, как будто пытаясь вернуть немного тепла своему
телу.

Мое полотенце все время норовило упасть, и я была вынуждена держать его все время,
пока шла по пляжу. Хруст и треск гальки убедили меня, что эта сцена была реальной,
это действительно происходило со мной: я шла к морю, шла к Тому, на котором была
только пара синих полосатых плавок.

Он подошел, чтобы поприветствовать меня, взял меня за локоть, чтобы я не упала.

«Красивая шапочка, — сказал он с полуулыбкой, а затем, взглянув на мои сандалии, —

их придется снять».

«Я знаю». Я старалась, чтобы мой голос был легким и веселым, как у него. В те дни,
Патрик, голос Тома редко можно было назвать серьезным; он всегда был ясным, нежным,
почти музыкальным (я не сомневаюсь, ты считаешь так же). С годами его голос потерял
часть своей музыкальности, я думаю, отчасти из-за того, что с нами случилось; но
даже сейчас иногда кажется, что за его словами скрывается смех, он просто ждет
лучшего момента.

«Хорошо, пойдем. Не думай об этом слишком много. Держись за меня. Мы сначала просто
привыкнем к воде. Сегодня не слишком холодно, на самом деле, в это время года море
очень теплое и очень спокойное, так что все хорошо. Не о чем беспокоиться. К тому
же здесь очень мелко. Готова?»

Это было самое большее, что я когда-либо слышала от него, и меня немного удивил его
профессионализм. Он использовал тот же мягкий тон, что и я, когда пыталась
уговорить моих учеников прочитать следующее предложение книги, не спотыкаясь. Я
поняла, что из Тома выйдет хороший полицейский. У него было умение звучать так, как
будто он все контролирует.

«Ты делал это раньше? — спросила я. — Учил кого-нибудь плавать?»

«В армии. Некоторые мальчики боялись воды. Я помогал им», — он коротко рассмеялся.

Несмотря на заверения Тома об обратном, вода была очень холодной. Когда я вошла,
все мое тело сжалось, и у меня перехватило дыхание. Камни вонзились мне в ноги, и
вода сразу же охладила мою кровь, кожа покрылась мурашками, зубы стучали. Я
попыталась сосредоточиться на том месте, где пальцы Тома соприкасались с моим
локтем. Я сказала себе, что это это мимолетное касание стоит того, чтобы немного
померзнуть.

Том, конечно, не заметил ни ледяной воды, ни острых камней. Когда он вошел, волна
ударилась о его бедра, я подумала, какое у него упругое тело. Он вел меня и поэтому
был немного впереди; это позволило мне внимательно рассмотреть его, и при этом мне
удалось успокоить стучащую челюсть, но холод с каждым шагом обрушивался на мое
тело. Так много Тома в волнах, растекающихся по воде. Так много его тела, Патрик, и
все оно сияет под ярким сентябрьским солнцем. Он позволил воде плескаться на его
груди, все еще держа меня за локоть. Все двигалось, и Том тоже двигался: он
двигался вместе с морем или против него, как ему хотелось, а я засмотрелась на Тома
и еле смогла удержать равновесие.

Он оглянулся. «Ты в порядке?»

Я кивнула, потому что он улыбнулся мне.

«Как ты себя чувствуешь?» — спросил он.

Как, Патрик, я могу ему ответить?

«Хорошо, — сказала я. — Немного холодно».

«Хорошо. Ты отлично справляешься. Теперь мы собираемся немного поплавать. Просто

следуй за мной, и когда мы будем достаточно глубоко, твои ноги оторвутся от дна, и
я буду тебя держать, чтобы ты поняла на что это похоже. Хорошо?»

Хорошо? Когда он спросил меня об этом, его лицо было настолько серьезным, что было
трудно удержаться от смеха. Как я могла возражать против того, чтобы Том держал
меня?

Мы пошли дальше, и вода коснулась моих бедер и поясницы своим леденящим языком.
Затем, когда вода достигла моих подмышек и капли начали попадать мне в рот,
оставляя соленый след на моих губах, Том положил руку мне на живот и надавил. «Ноги
от дна», — скомандовал он.

Мне не нужно говорить тебе, Патрик, что я повиновалась, совершенно завороженная

огромной силой этой руки на моем животе и глазами Тома, голубыми как море. Я
позволила ногам приподняться, и соль и волны подняли меня. Рука Тома была
устойчивой платформой. Я пыталась держать голову над волнами, и на секунду у меня
получилось идеально сбалансировать на руке Тома, и я услышала, как он сказал:
«Хорошо. Ты почти плывешь».

Я повернулась, чтобы кивнуть ему — я хотела увидеть его, улыбнуться ему и заставить
его улыбнуться в ответ — а затем вода хлынула мне в лицо. В панике я потеряла его
руку; вода попала в нос, я махала руками и ногами, пытаясь найти за что можно
ухватиться, и я почувствовала что-то под моей ногой — промежность Тома — я
оттолкнулась и сумела подняться, чтобы вздохнуть, услышала, как Том что-то кричал,
а затем, когда я снова погрузилась в воду, его руки обвили меня, схватив меня за
талию и он вытащил меня из воды, так что моя грудь была близко к его лицу, и я все
еще барахталась, хватая ртом воздух, и только когда я услышала, как он сказал: «Ты
в порядке, я тебя держу» — слегка раздраженным тоном, я перестала сопротивляться. Я
цеплялась за его плечи, моя цветочная шапочка для купания болталась где-то сбоку,
как кусок кожи.

Он молча отнес меня на берег, и когда он посадил меня, я не могла смотреть на него.
«Отдохни немного», — сказал он.

«Извини», — выдохнула я.

«Отдышись и мы попробуем еще раз».

«Еще раз? — я взглянула на него. — Ты шутишь?»

Он коснулся носа пальцем. «Нет, — сказал он, — я не шучу. Мы попробуем снова».

Я оглядела пляж; тучи сгущались, теплее не становилось.

Он протянул мне руку. «Давай, — сказал он, — всего один раз. — Он улыбнулся. — Я
даже прощу тебя за то, что ты пнула меня».

Как я могла отказаться?

После этого каждую субботу мы встречались в этом месте, и Том пытался научить меня
плавать. Я всю неделю ждала этого часа с Томом в море, и даже когда стало намного
холоднее, я чувствовала тепло во мне, жар в груди, который заставлял меня двигаться
в воде, заставлял меня проплыть эти пару метров в его руки. Ты не будешь удивлен,
узнав, что я специально медленно училась, и, поскольку погода ухудшалась, мы были
вынуждены продолжать наши уроки в бассейне, хотя Том все еще плавал в море каждый
день. И постепенно мы начали разговаривать. Он сказал мне, что пошел в полицию,
потому что это была не армия, и это было лучше, чем работать на фабрике. Но я
чувствовала, что он гордился своей работой, и что ему нравилась ответственность и
даже опасность, связанная с ней. Казалось, он тоже интересовался моей работой; он
много спрашивал о том, как я учу детей, и я пыталась дать ему ответы, которые
звучали бы разумно. Мы говорили о Лайке, собаке, которую русские только что
отправили в космос, и о том, как нам обоим было ее жалко. Том сказал, что хотел бы
отправиться в космос, я помню это, и я помню, как сказала: «Может быть, однажды», и
он рассмеялся над моим оптимизмом. Иногда мы говорили о книгах, но в этом вопросе я
всегда проявляла больший энтузиазм, чем Том, поэтому старалась не говорить об этом
слишком много. Но ты даже не представляешь, Патрик, как приятно было говорить об
этих вещах с Томом. До этого я всегда думала, что должна молчать о том, что я бы
теперь назвала своими культурными интересами. Слишком много говорить о таких вещах
— не принято. С Томом все было иначе. Он хотел слушать об этих вещах, потому что
тоже хотел быть их частью. Мы оба жаждали познать другой мир, и тогда казалось, что
Том может быть моим спутником в каком-то новом, пока еще неизвестном приключении.

Однажды, когда мы шли вдоль бассейна обратно в раздевалки, оба завернутые в

полотенца, Том внезапно спросил: «А что ты думаешь об искусстве?»

Я немного разбиралась в искусстве; я изучала это в колледже, мне, конечно,

нравились импрессионисты, особенно Дега, и некоторые итальянские художники, поэтому
я сказала: «Мне нравится искусство».

«Я ходил в картинную галерею».

Это был первый раз, когда Том рассказал мне о чем-либо, чем он занимался — кроме
плавания — в свободное время.

«Я действительно заинтересовался этим, — сказал он. — Я никогда раньше даже не

смотрел на это, понимаешь? Я имею в виду, зачем мне это?»

Я улыбнулась.

«Но теперь я вижу в искусстве что-то особенное».

Мы подошли к двери раздевалки. По спине капала холодная вода, и я начала дрожать.

«Это звучит глупо?» — спросил он.

«Нет. Звучит хорошо».

Он ухмыльнулся. «Я знал, что ты так скажешь. Замечательное место. Картины там самые
разные. Думаю, тебе понравится».

Наше первое свидание будет в картинной галерее? Я подумала, что это было не
идеальное место, но это было что-то. Так, широко улыбаясь, я сняла шапочку для
плавания и встряхнула волосами, как я надеялась, соблазнительно. «Я бы хотела
сходить».

«На прошлой неделе я видел там огромную картину с изображением моря. Казалось, что
я могу туда запрыгнуть. Правда, просто прыгай и плыви».

«Звучит замечательно».

«А еще есть скульптуры и акварельные картины, хотя они мне не очень нравятся, и
рисунки, которые выглядят незаконченными, но я думаю, что они должны быть такими…».

Теперь мои зубы стучали, но я продолжала улыбаться, уверенная, что последует

приглашение.

Том засмеялся и хлопнул меня по плечу. «Извини, Мэрион. Тебе холодно. Иди,
одевайся, — он запустил пальцы в свои мокрые волосы. — В то же время в следующую
субботу?»

Так было каждую неделю, Патрик. Мы говорили — тогда мы еще разговаривали — а потом
он исчезал в городе. Иногда в субботу вечером или в воскресенье днем я встречалась
с Сильвией, но ее время в основном было занято Роем, и поэтому большую часть моих
выходных я проводила читая или готовясь к урокам на следующей неделе. Я также
проводила много времени у подоконника, глядя на наш крошечный двор, вспоминая то
чувство, когда Том держал меня в воде, иногда замечая дрожание штор в окнах
соседей.

Спустя пару месяцев Сильвия и Рой объявили дату своей свадьбы. Сильвия попросила
меня стать подружкой невесты, и я с нетерпением ждала этого события. Это означало
бы провести с Томом целый день.

Никто об этом не говорил, и Сильвия мне об этом не говорила, но было ощущение, что
скорость подготовки означала, что она ждет ребенка. Я думаю, именно поэтому Рой и
согласился на свадьбу. Лицо мистера Берджесса, красное и искаженное в ухмылке,
намекало на это. И вместо причудливого трехъярусного торта, о котором мы часто
говорили с Сильвией, прием был устроен в доме Берджессов с пирожками с мясом и
мягким элем для всех.

Патрик, ты бы рассмеялся, увидев меня в платье подружки невесты. Сильвия

позаимствовала его у кузины, которая была меньше меня, и оно едва прикрывало мои
колени; оно был настолько тугим на талии, что мне пришлось надеть корсет, чтобы
застегнуть молнию сзади. Платье был бледно-зеленым, как миндаль, и я не знаю, из
чего оно был сделано, но оно слегка хрустело, когда я шла за Сильвией в церкви.
Сильвия выглядела хрупкой в своем парчовом платье и укороченной вуали, и, несмотря
на слухи, не было никаких признаков беременности. Она, должно быть, мерзла: было
начало ноября. Мы оба несли маленькие букетики коричневатых хризантем.

Когда я шла по проходу, я увидела Тома, который сидел в первом ряду, держась прямо
и глядя в потолок. В сером фланелевом костюме, а не в плавках, он выглядел по-
другому, и я улыбнулась, зная, что видела то, что скрывалось под жестким воротником
и галстуком. Я смотрела на него, говоря себе: это будем мы. В следующий раз это
будем мы. И я внезапно увидела все это: Том ждал меня у алтаря, оглядываясь через
плечо с легкой улыбкой, когда я входила в церковь, мои рыжие волосы переливались на
свету. «Почему так долго?» — он дразнил, а я отвечала: «Лучшее стоит того, чтобы
подождать».

Том посмотрел на меня. Я отвела взгляд и попыталась сосредоточиться на потной шее

мистера Берджесса.

На той свадьбе все были пьяны, но Рой был пьян больше остальных. Он оперся на буфет
в гостиной Сильвии, поедая свадебный торт, глядя на своего нового тестя.
Несколькими мгновениями ранее он крикнул: «Отпусти меня, старик!», а затем отошел к
буфету, чтобы заткнуть свой рот тортом. Теперь в комнате было тихо, и никто не
двинулся с места, когда мистер Берджесс взял свою шляпу и пальто, встал у двери и
твердым голосом заявил: «Я не вернусь в этот дом, пока ты не уйдешь и не заберешь
мою дочь потаскуху с собой!»

Сильвия побежала наверх, и все взгляды обратились на Роя, который к тому времени
крошил остатки торта руками. Том включил пластинку Томми Стила и крикнул: «Кто
хочет выпить?» пока я шла в комнату Сильвии.

Рыдания Сильвии были громкими и хриплыми, но когда я толкнула дверь, я была

удивлена, обнаружив, что она не растянулась на кровати и не била кулаками по
матрасу, а стояла перед зеркалом, обнаженная, за исключением нижнего белья, и обе
руки были обернуты вокруг ее живота. Ее розовые трусики были ей слегка большими, но
бюстгальтер отлично сидел. Сильвия унаследовала выразительную грудь своей матери.

Поймав мой взгляд в зеркале, она громко всхлипнула.

«С тобой все в порядке?» — начала я, положив руку ей на плечо.

Она отвернулась, ее подбородок задрожал от попытки подавить еще один всхлип.

«Не обращай внимания на своего отца. Он слишком эмоциональный. Сегодня он теряет

дочь».

Сильвия еще раз фыркнула, и ее плечи поникли. Я гладила ее руку, пока она плакала.
Через некоторое время она сказала: «У тебя хорошо получается».

«Что?»

«Быть учителем. Ты знаешь, что сказать».

Это меня удивило. Сильвия и я никогда особо не обсуждали мою работу; большинство
наших разговоров было о Рое, или о фильмах, которые мы смотрели, или о пластинках,
которые она купила. Мы стали меньше видеться с тех пор, как я начала работать в
школе, и, возможно, это произошло не только потому, что у меня было меньше времени,
а она была занята с Роем. Как и дома, с ней я никогда не чувствовала себя
комфортно, говоря о школе, о своей карьере. Для моих родителей и братьев учителя
были врагами. Никому из них не нравилась школа, но они были рады, хотя и немного
озадачены, моими успехами в грамматике, мое решение стать учителем было встречено
молчанием.

«Я никогда не знаю, что сказать, Сильвия».

Сильвия пожала плечами. «Скоро у тебя будет собственное жилье, да? Ты зарабатываешь
приличные деньги».

Это было правдой; я начала копить деньги, и мне пришло в голову, что я могла бы
снять комнату где-нибудь, возможно, на одной из широких улиц на севере Брайтона,
ближе к холмам или даже на набережной в Хоуве, но меня не радовала мысль о жизни в
одиночестве. Женщины тогда не жили одни.

«У вас с Роем тоже будет собственное жилье».

«Я бы хотела жить одна, — фыркнула Сильвия, — чтобы я могла делать то, что мне
нравится».

Я с сомнением сказала: «Но теперь ты с Роем. Вы будете семьей. Это намного лучше,
чем быть одной».

Сильвия отвернулась от меня и села на край кровати. «Есть платок?» — спросила она,
и я протянул ей свой. Она громко высморкалась. Сидя рядом с ней, я смотрела, как
она сняла обручальное кольцо и снова надела его. Это было простое толстое темно-
золотое кольцо, и у Роя было такое же, что меня удивило. Я не думала, что он будет
носить украшения.

«Мэрион, — сказала она, — я должна тебе кое-что сказать».

Прислонившись ко мне, она прошептала: «Я солгала».

«Солгала?»

«Я не жду ребенка. Я солгала ему. Всем им».

Я смотрела на нее, ничего не понимая.

«Мы сделали это и все такое. Но я не беременна, — она зажала рот рукой и внезапно
пронзительно рассмеялась. — Забавно, не правда ли?»

Я посмотрела на живот Сильвии. «Ты имеешь в виду — ничего..?»

«Там ничего нет. Ну, только мои внутренности».

Тогда я тоже начала хихикать. Сильвия укусила себя за руку, чтобы не рассмеяться
слишком громко, но вскоре мы обе катались по кровати от смеха.

Сильвия вытерла лицо моим платком и глубоко вздохнула. «Я не хотела лгать, но я не

знала, что еще придумать, — сказала она, — это ужасная вещь, не так ли?»

«Не такая уж и ужасная».

Она заправила свои светлые волосы за уши и снова захихикала, на этот раз довольно
вяло. Затем она пристально посмотрела на меня. «Мэрион, как я объясню ему это?»

Вся эта история и крепкий алкоголь, должно быть, сделали меня безрассудной, Патрик,
потому что я ответила: «Скажи, что ты потеряла его. Он не узнает, не так ли?
Подожди немного, а потом скажи, что его больше нет. Это случается все время».
Сильвия кивнула. «Может быть. Это идея».

«Он никогда не узнает, — сказала я, сжимая ее руки в своих. — Никто не узнает».

«Только мы», — сказала она.

Том предложил мне сигарету. «С Сильвией все в порядке?» — спросил он.

Был уже поздний вечер. В темноте позади сада Бергессов, под плющом, я оперлась на
угольный ящик, а Том сидел на перевернутом ведре.

«Она в порядке». Я начала курить совсем недавно. Чтобы войти в учительскую, мне все
равно приходилось пробираться сквозь завесу дыма, а мне всегда нравился запах
отцовских сигарет. Том курил Player's Weights, они были не такими крепкими, но
когда я сделала первую затяжку, мой разум затуманился, и я сосредоточилась на его
глазах. Он улыбнулся мне. «Ты — хорошая подруга».

«Мы редко видимся в последнее время. С момента помолвки», — я покраснела, сказав

это слово, но, к счастью было уже темно. Когда Том не ответил, я добавила: «Ни разу
с тех пор, как мы с тобой стали проводить время вместе».

Том кивнул и выдохнул.

Из дома раздался шум, и кто-то высунул голову в дверь и крикнул: «Жених и невеста
уезжают!»

«Нужно их проводить», — сказала я.

Когда я выпрямилась, Том положил руку мне на бедро.

Конечно, он и раньше прикасался ко мне, но на этот раз у него не было веских причин
для этого. Это был не урок плавания. «Он не должен был меня касаться, поэтому,
наверное, он этого хотел», — рассудила я. Именно это прикосновение побудило меня
вести себя так, как я вела себя следующие несколько месяцев, Патрик. Его рука
прошла вдоль моего бедра. Люди говорят, что любовь подобна удару молнии, но это
было не так; это было как теплая вода, растекающаяся по телу.

«Я хотел бы, чтобы ты познакомилась с кое-кем, — сказал он. — Мне интересно узнать,
что ты думаешь об этом человеке».

Это было не то, на что я надеялась. Я надеялась, что он вообще ничего не скажет. На
самом деле я надеялась на поцелуй.

Том убрал руку с моего бедра и встал.

«Кто это?» — спросил я.

«Друг, — сказал он. — Я думаю, у вас много общего».

Внутри меня что-то оборвалось. Другая девушка.

«Мы должны проводить их…» — я пыталась перевести тему.

«Он работает в картинной галерее».

Чтобы скрыть облегчение, которое я испытала, услышав это местоимение мужского рода,
я затянулась сигаретой.
«Это не обязательно, — сказал Том, — тебе решать».

«С удовольствием», — сказала я, выдыхая дым, глаза слезились.

Мы посмотрели друг другу в глаза. «С тобой все в порядке?» — спросил он.

«Я в порядке. Все прекрасно. Пошли внутрь».

Когда я развернулась, чтобы вернуться в дом, он снова положил руку мне на бедро,
наклонился ко мне и коснулся губами моей щеки. «Хорошо, — сказал он, — Милая
Мэрион». И он ушел в дом, оставив меня стоять во мраке, пока мои пальцы касались
следа от его губ на моей щеке.

Глава 6

Этим утром я заметила прогресс, я уверена. Впервые за несколько недель, ты произнес

слово, которое я поняла.

Я мыла тебя, я делаю это каждую субботу и воскресенье утром, когда Памела не
навещает нас. Она предложила послать кого-нибудь еще на выходных, но я отказалась,
сказав ей, что справлюсь. Как всегда, я использовала самую мягкую мочалку и свое
лучшее мыло, не дешевое белое, а прозрачный кусок янтарного цвета, который пахнет
ванилью. В потрепанном фартуке, который я носила на уроках рисования в школе
Святого Луки, я спустила простыни до талии, сняла с тебя пижамную рубашку. Ты,
наверное, один из немногих мужчин в мире, которые носят синюю полосатую пижаму с
воротником, нагрудным карманом и завитками на манжетах. Потом я извинилась за то,
что последует дальше.

Я не отведу глаз ни в нужный момент, ни в любой другой. Я не отведу глаз. Уже нет.
Но ты никогда не смотришь на меня, когда я стягиваю с тебя пижамные штаны. Чтобы не
сильно тебя смущать, я не стягиваю простынь полностью, это даже немного похоже на
фокус: я копаюсь под простыней и — привет! — достаю оттуда пару пижамных штанов.

Я все время говорю — сегодня утром я рассказывала тебе о постоянной серости моря,
неопрятности сада, о том, что мы с Томом смотрели по телевизору накануне вечером, —
простыня становится влажной от мочалки, ты щуришься, и твое поникшее лицо
становится еще более мрачным. Меня не беспокоит ни твой вид, ни ощущение твоей
теплой обвисшей мошонки под моей рукой, ни соленый запах, исходящий от сморщенной
кожи твоих подмышек. Меня все это успокаивает, Патрик. Меня успокаивает тот факт,
что я с радостью ухаживаю за тобой, тот факт, что ты позволяешь мне делать это. Я
полностью протираю тебя мочалкой из Marks and Spencer, а затем сливаю мутную воду в
канализацию. У меня не трясутся руки, не учащается пульс и моя челюсть расслаблена.

Это тоже прогресс.

И сегодня утром я была вознаграждена за это. Выжимая мочалку в последний раз, я

услышала, как ты произнес что-то похожее на «эээ», — но, прости меня, Патрик, —
сначала я не придала этому значения, ты часто так делаешь. После инсульта твоя речь
не восстановилась. Ты можешь делать не многим больше, чем мычать, и я чувствовала,
что из всего того, чтобы унижаться из-за того, что тебя не понимают, ты выбрал
тишину. Поскольку твоя речь когда-то было впечатляюще четкой — очаровательной,
теплой, и в то же время эрудированной, — я скорее восхищаюсь твоей жертвой.

Но я была не права. Правая сторона твоего лица по-прежнему была сильно обвисшей,
из-за чего ты выглядел очень болезненно, но сегодня утром ты собрал все свои силы,
и твой рот и голос работали вместе.

Тем не менее, я проигнорировала это, звук, который ты издал, который теперь

изменился на «гд-м»; я слегка приоткрыла окно, чтобы выветрить запах затхлой ночи,
и когда я, наконец, повернулась к тебе, ты смотрел на меня, твоя впалая грудь все
еще была обнаженной и влажной, твое лицо исказилось в агонии, а ты снова заговорил.
Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.

Я села на кровать и подтянула тебя за плечи, и, пока твой безвольный торс лежал на
моем, я нащупала подушки позади тебя, взбила их и положила обратно.

«Я принесу чистую рубашку».

Но ты не мог ждать. Ты сделал это снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей
настойчивостью, на которую ты способен, и я услышала, что ты сказал: «Где Том?»

Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую
пижаму. Потом я помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я
сделала все это, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому
что ты все время повторял: «Где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый
раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.

В конце концов, я сказала: «Это замечательно, что ты снова разговариваешь, Патрик.

Том будет очень горд», — и я заварила нам обоим чаю, который мы пили вместе в
тишине, ты измучен, все еще только в рубашке и простыне. Я, моргая, смотрела на
серый квадрат окна.

Уверена, ты знал, что я здесь впервые. Я никогда раньше не находила повода зайти в
музей Брайтона. Оглядываясь назад, я удивляюсь самой себе. Я только что стала
учителем в начальной школе Святого Луки и никогда не была в художественной галерее.

Когда мы с Томом прошли через тяжелые двери со стеклянными панелями, я подумала,

что это место больше похоже на мясную лавку. Думаю, все дело в зеленой плитке, не
такой зеленой, как в бассейне (которая почти бирюзовая), а плитка мшистого, густого
зеленого цвета. И еще мозаичный пол, полированная лестница из красного дерева и
блестящие стеллажи. Ладно, это было таинственное место. Мужской мир, я думала, как
в мясных лавках. Женщины могут заходить, но за занавеской, где рубят и сортируют
мясо, одни мужчины. Тогда я об этом не жалела, но я зря, наверное, надела новое
сиреневое платье с пышной юбкой и туфли на каблуках — была середина декабря.
Тротуары были покрыты льдом, и еще я заметила, что люди не одеваются так в музей.
Большинство было одето в коричневую саржу или в темно-синюю шерсть, мрачно,
серьезно и тихо. И вот мои маленькие каблучки разносят эхо по стенам, неуместно
стуча по мозаике.

Эти туфли сделали меня почти одного роста с Томом, что ему не могло не понравиться.
Мы поднялись по лестнице, Том чуть впереди, его широкие плечи натягивали швы
куртки. Для крупного человека у Тома была легкая походка. Наверху лестницы стоят
охранник. Его куртка распахнулась, открыв вид на желтые подтяжки в горошек. Когда
мы проходили мимо, он поднял голову, и рявкнул: «Добрый день!», тяжело сглотнув.
Том, должно быть, поздоровался, он всегда отвечал людям, но я сомневаюсь, что мне
удалось выдавить из себя что-то, кроме ухмылки.

Том рассказал мне все о тебе. По пути в музей мне снова пришлось выслушать его
рассказ о Патрике Хэйзлвуде, смотрителе музея западного искусства, который, как и
мы, был приземленным, дружелюбным, без манерности и изящества, но при этом
образованным, умным и культурным. Я слышала это столько раз, что убедила себя, что
ты будешь прямо противоположным человеком. Пытаясь представить тебя, я видела лицо
учителя музыки из школы Святого Луки — маленькое заостренное лицо, обрамленное
мясистыми мочками ушей. Меня всегда удивляло, что этот учитель, мистер Рид, так
сильно походил на музыканта. На нем был костюм-тройка и карманные часы, и его
тонкие руки часто выглядели так, будто он в любой момент мог начать дирижировать
оркестром.

Мы оперлись на перила лестницы и огляделись. Том был там много раз раньше и очень
хотел показать мне все. «Смотри, — сказал он, — это знаменитая картина». Я
прищурилась. «Ну, ее написал известный художник», — добавил он, не назвав мне
имени. Я не настаивала на этом. Тогда я ничего от него не требовала. Это была
темная картина — все черная, краска выглядела пыльной, — но через несколько секунд
я увидела, как в углу протянулась белая рука. «Воскрешение Лазаря», — сказал Том, я
кивнула и улыбнулась ему, гордясь тем, что он знал эту информацию, и хотела, чтобы
он знал, что я впечатлена. Но когда я посмотрела на его обычно твердое лицо — этот
широкий нос, эти честные глаза — оно стало более мягким. Его шея была розовой, а
губы слегла приоткрыты.

«Мы рано», — заявил он, глядя на свои наручные часы, подарок отца.

«Он будет возражать?»

«О нет, — сказал Том, — он не будет возражать».

Именно тогда я поняла, что именно Том будет возражать. Когда бы мы ни встречались,
он всегда приходил точно вовремя.

Я заглянула в холл и заметила скрытого за лестницей огромного разноцветного кота,

который, казалось, был сделан из папье-маше. Не знаю, как я пропустила это, когда
впервые вошла в дверь, но, разумеется, это было не то, что я ожидала увидеть в
таком месте. Этот кот на Брайтон Палас выглядел бы как дома. Я все еще ненавижу его
чеширскую ухмылку и глаза, как у наркомана. Маленькая девочка сунула пенни в
прорезь на его животе и широко развела руками, ожидая, что что-то произойдет. Я
ткнула Тома в плечо, указывая вниз: «Что это за штука?»

Том рассмеялся. «Симпатичный, правда? Его живот загорается, и он мурлычет, когда в

него бросают монетки».

Девочка все еще ждала, и я тоже.

«Сейчас ничего не происходит, — заметила я. — Что он делает в музее? Разве ему не

место на ярмарке?»

Том бросил на меня слегка озадаченный взгляд, прежде чем разразиться своим
классическим громким смехом: три коротких смешка, зажмуренные глаза. «Терпение,
милая Мэрион», — сказал он. Я почувствовала, как кровь забурлила в моей груди.

«Он нас ждет?» — спросила я, и я действительно бы разозлилась, если бы ты нас не

ждал. Шли рождественские каникулы в школе, и Том взял выходной. Было много других
дел, которыми мы могли заниматься в это время.

«Конечно. Он нас пригласил, я же говорил тебе».

«Я никогда не думала, что мы с ним все-таки встретимся».

«Почему бы и нет?» Том нахмурился, снова глядя на часы.

«Ты так много говоришь о нем… Я не знаю».

«Уже должен был быть здесь, — сказал Том. — Он опоздал».

Но я была полна решимости закончить. «Я думала, что его на самом деле не

существует, — я засмеялась, — знаешь, он слишком хорош, чтобы быть правдой. Как
Волшебник из страны Оз».

Том снова посмотрел на часы.

«Во сколько он должен прийти?» — спросила я.

«В двенадцать».

Мои собственные часы показывали две минуты до полудня. Я попыталась поймать взгляд
Тома, подарить ему ободряющую улыбку, но его глаза продолжали метаться по комнате.
Все остальные были сосредоточены на конкретном экспонате, склонив голову набок или
взявшись за подбородок. Только мы просто стояли, ни на что не глядя.

«Еще нет двенадцати», — предположила я.

Том издал странный горловой звук, похожий на «ага», а может и на хныканье.

Затем, отойдя от меня, он поднял руку.

Я подняла глаза и увидела тебя. Среднего роста. На вид лет тридцать. Белая рубашка,
гладко отглаженная. Жилет темно-синего цвета, хороший крой. Темные локоны слишком
длинные, но красиво уложены. Лицо аккуратное: густые усы, щеки розоватые, лоб
широкий. Ты смотрел на Тома без улыбки, с большим интересом. Ты рассматривал его
так, как остальные люди в музее рассматривали произведения искусства.

Ты быстро подошел, пожал руку Тома и расплылся в улыбке. Для человека с хорошо
скроенным жилетом и густыми усами, ответственного за западное искусство 16–20
веков, у тебя была удивительно мальчишеская улыбка. Я помню, как я сдерживала смех
в тот момент.

«Том. Ты пришел».

Вы пожали руки друг другу, Том опустил голову. Я никогда раньше не видела, чтобы он
так себя вел; он всегда смотрел мне прямо в глаза, сохраняя спокойствие.

«Мы рано», — сказал Том.

«Совсем нет», — ты ответил ему.

Вы слишком долго пожимали руки, и Том убрал свою первым. Вы повернулись ко мне.
Когда мы с тобой встретились взглядами, твоя мальчишеская ухмылка превратилась в
более широкую, профессиональную улыбку, и ты сказал: «Ты привел друга».

Том откашлялся. «Патрик, это Мэрион Тейлор. Мэрион — учительница. Начальная школа
Святого Луки. Мэрион, это — Патрик Хэйзлвуд».

Ты смотрел мне в глаза, когда мы пожали руки.

«Очень рад знакомству, моя дорогая. Пойдем обедать?»

«Наше обычное место», — объявил Том, открывая дверь в кафе «Башня с часами».

Я был удивлена по двум причинам. Во-первых, у вас с Томом было «обычное» место, а
во-вторых, им было кафе «Башня с часами». Я знала его, потому что мой брат Гарри
иногда ходил сюда пить чай перед работой; он сказал, что это кафе уютное, а чай был
настолько крепким, что снимал не только эмаль с зубов, но и кожу с глотки. Но сама
я там никогда не была. Когда мы шли по Норт-Стрит, я представляла, что ты отведешь
нас в какое-нибудь место с белыми скатертями и толстыми салфетками, чтобы есть
стейки и пить красное вино. Может, ресторан в отеле Old Ship.

Но вот мы сидим в засаленном кафе «Башня с часами», твой прекрасный костюм — маяк
среди армейских плащей и серых дождевиков, мои туфли на каблуках почти так же
диковинны, как и в музее. Кроме молодой девушки в розовом фартуке за прилавком и
старухи с бигуди, склонившейся над кружкой чего-то в углу, других женщин в кафе не
было. У стойки выстраивались очереди, мужчины курили, их лица блестели от пара из
чайника. За столами мало кто разговаривал. Большинство ели или читали газету. Это
было не место для разговоров; по крайней мере, не таких, которые я себе
представляла.

Мы смотрели на пластиковые буквы, прикрепленные к доске меню:

ПИРОГ И ПЮРЕ

ПИРОГ, ЗАПЕЧЕНЫЕ БОБЫ И КАРТОШКА ФРИ

СОСИСКИ, ЗАПЕЧЕНЫЕ БОБЫ И ЯЙЦА

СОСИСКИ, ЗАПЕЧЕНЫЕ БОБЫ И КАРТОШКА ФРИ

ОЛАДЬИ ИЗ ВЕТЧИНЫ И КАРТОШКА ФРИ

ПУДИНГ С ИЗЮМОМ

ЗАПЕЧЕНЫЕ ЯБЛОКИ

ЗАПЕЧЕНАЯ ТЫКВА

ЧАЙ

КОФЕ

Ниже было написано от руки: ЛУЧШИЙ МАРГАРИН В ГОРОДЕ.

«Вы двое садитесь, я закажу», — сказал Том, указывая на свободный столик у окна, на
котором все еще оставались грязные тарелки и лужа от пролитого чая.

Но ты, видимо, не услышал его, поэтому мы с Томом сели и наблюдали, как ты стоишь в
очереди, сохраняя яркую улыбку на лице. «Большое вам спасибо, моя дорогая», — ты
сказал девушке, стоящей за кассой, она хихикнула в ответ.

Скамейка, на которой мы сидели, дорожала, потому что Том дрыгал ногой. Ты сел на
стул напротив и положил бумажную салфетку себе на колени.

Ты заказал нам по тарелке с пирогом и пюре, и, хотя, это выглядело отвратительно,

все тонуло в соусе, он был налит до краев, запах был восхитительный.

«Прямо как школьные обеды, — сказал ты, — за исключением того, что я их ненавидел».

Том громко рассмеялся.

«Скажи мне, Мэрион, откуда вы с Том знаете друг друга?»

«О, мы старые друзья», — заявила я.

Ты взглянул на Тома, когда он с энтузиазмом набросился на свой пирог.

«Я слышал, Том учит тебя плавать».

Я просияла от этого. Значит, он говорил с тобой обо мне. «Я не очень хорошая

ученица».

Ты улыбнулся и ничего не сказал; вытер рот.

«Мэрион тоже интересуется искусством, — сказал Том, — правда, Мэрион?»

«Ты преподаешь искусство в своем классе?» — спросил ты.

«О нет. Самому старшему моему ученику всего семь».

«Интересоваться искусством можно в любом возрасте, — мягко сказал ты, улыбаясь. — Я

пытаюсь уговорить руководство музея проводить во второй половине дня занятия по
искусству для детей всех возрастов. Они сомневаются — одни старики, как ты
понимаешь, — но я думаю, что это хорошая идея, правда?»

От тебя пахло дорогим парфюмом. Когда ты поставил локти на стол, я почувствовала

это: прекрасный древесный аромат. «Простите меня, — сказал ты, — я не должен
говорить о делах за обедом. Расскажи мне о детях, Мэрион, есть любимчики?»

Я сразу подумала о Кэролайн Мирс. Она всегда внимательно слушает меня во время
уроков, и сказала: «Есть одна девочка, я думаю, ее бы заинтересовало искусство…»

«Я уверен, они все тебя обожают. Иметь красивую молодую учительницу, должно быть,
прекрасно. Ты так не думаешь, Том?»

Том смотрел, как конденсат стекает по окну. «Прекрасно», — повторил он.

«И разве из него не получится замечательный полицейский? — спросил ты. — Я должен

сказать, что у меня были сомнения по поводу наших мальчиков в форме, но теперь к
ним присоединился Том, так что, я буду спокойнее спать по ночам. Какую книгу ты
изучал, Том? У нее было какое-то дивное название. Что-то вроде Бродяг и
Грабителей…»

«Подозреваемые и бездельники, — сказал Том. — Не надо ее недооценивать. Это

серьезная книга. — Он улыбался; его щеки засветились. — Еще одна хорошая книга —
это „Руководство по идентификации лица“. Это интересно».

«Что тебе запомнилось в лице Мэрион, Том? Если бы тебе пришлось ее описать?»

Том на мгновение взглянул на меня. «Это трудно с людьми, которых ты знаешь…»

«Что бы это было, Том?» — спросила я, зная, что мне не следует проявлять столько
энтузиазма. Я ничего не могла с собой поделать, Патрик, и думаю, ты это знал.

Том посмотрел на меня с притворным вниманием. «Полагаю, это… ее веснушки».

Моя рука поднялась к носу.

Ты легонько рассмеялся. «Очень красивые веснушки».

Я все еще прикрывала нос.

«И твои прекрасные рыжие волосы, — добавил Том, будто извиняясь. — Я бы это
запомнил».

Когда мы уезжали, ты помог мне с пальто и пробормотал: «У тебя поразительные

волосы, моя дорогая».

Сейчас трудно точно вспомнить, что я чувствовала к тебе в тот день, после всего,
что произошло с тех пор. Но я думаю, ты мне тогда понравился. Ты с таким
энтузиазмом говорил о своих идеях, о музее — ты хотел, чтобы он был открытым,
демократичным — ты использовал это слово, где всем будут рады. Ты планировали серию
полуденных концертов, чтобы привлечь новых людей, и ты был настроен на то, чтобы
развить у школьников интерес к искусству. Ты даже предположил, чтобы я могла помочь
тебе с этим, как будто я могла изменить то, как работает система образования. Ты
почти заставил меня поверить, что я могу это сделать. Тогда я была уверена, что ты
не до конца понимаешь, какими шумными могут быть дети. Тем не менее, Том и я
слушали с интересом. Другие мужчины в кафе оборачивались на нас, когда твой голос
звучал особенно звонко, а ты просто улыбался и продолжал, уверенный, что никто
никогда не будет злиться на Патрика Хэйзлвуда, чьи манеры были безупречными. Вот
что Том сказал мне: он не делает предположений только из-за того, как ты выглядишь.
Ты был слишком любезен для этого.

Ты мне нравился. И Тому ты тоже нравился. Я могла сказать, что ты ему нравился,
потому что он слушал. Наверное, так всегда было между вами двумя. Когда ты говорил,
Том был полон сосредоточенности. Он был чрезвычайно внимателен, как будто боялся
пропустить какую-то фразу или жест. Он слушал все, что ты говорил.

Когда мы уходили от тебя в тот обед, мы стояли в дверях музея, и Том хлопнул меня
по плечу. «Разве это не забавно? — сказал он. — Это ты все начала, Мэрион».

«Начала что?»

Он внезапно застеснялся. «Ты будешь смеяться».

«Не буду».

Он засунул руки в карманы.

«Ну, своего рода мое самосовершенствование. Ты знаешь. Мне всегда нравились наши
беседы — об искусстве, книгах и всем остальном — ты мне помогаешь, а теперь и
Патрик тоже».

«Помогаем?» — переспросила я.

«Вы хорошо на меня влияете».

С тех пор на несколько месяцев мы стали неразлучным трио. Не знаю, как часто вы с
Томом виделись наедине — подозреваю, раз или два в неделю, настолько часто,
насколько ему позволяли его полицейские обязанности. И то, что Том сказал мне о
самосовершенствовании, было правдой. Ты никогда не смеялся над нашим невежеством и
всегда поощрял любопытство. Мы ходили в Брайтонский купол, чтобы послушать концерт
для виолончели Эдуарда Элгара, смотрели французские фильмы в кинотеатре (которые я
действительно ненавидела: так много красивых, несчастных людей, которым нечего друг
другу сказать). Мы ели куриный суп с ячменем в Королевском театре, ты даже
познакомил нас с американской поэзией — тебе нравился Э.Э. Каммингс, но ни Том, ни
я так не зашли так далеко.
Однажды вечером в январе ты взял нас в Лондон, чтобы посмотреть «Кармен», потому
что ты очень хотел познакомить нас с оперой, и ты подумал, что эта история о
похоти, предательстве и убийствах — хорошее начало. Я помню, что Том был в костюме,
который он надевал на свадьбу своей сестры, а я надела пару белых перчаток, которые
купила специально, думая, что они обязательны для оперы. Они не подходили по
размеру, и мне постоянно приходилось сгибать пальцы, так как ткань сильно давила.
Ладони вспотели, хотя ночь была морозная. В поезде вы как обычно разговаривали с
Томом о деньгах. Ты всегда настаивал том, чтобы самому оплачивать счета, куда бы мы
ни пошли, и Том всегда шумно протестовал, вставая и роясь в карманах; иногда ты
позволял ему расплачиваться самому, но ты всегда смыкал губы и раздраженно потирал
лоб. «Это неразумно, Том, правда…»

Теперь Том настаивал на том, что раз он работает полный рабочий день, хотя еще
находится на испытательном сроке, он должен хотя бы заплатить за себя и за меня. Я
знала, что вмешиваться в этот разговор бесполезно, поэтому возилась со своими
перчатками и смотрела в окно, пока мы ехали мимо Хейвордс-Хит. Сначала ты
отмахивался от него со смехом. «Ты можешь вернуть мне деньги потом, как тебе?» но
Том не успокаивался; он вытащил бумажник из кармана пиджака и начал отсчитывать
банкноты. «Сколько, Патрик?»

Ты сказал ему убрать их, не вести себя глупо, но он все же сказал: «Позволь мне
сделать это. Хоть раз».

В конце концов, ты повысил голос. «Послушай, они стоят почти семь фунтов каждый. А
теперь убери свой бумажник и помолчи».

Том уже похвастался мне, что зарабатывает около десяти фунтов в неделю, и поэтому
я, конечно, знала, что он тебе не ответит.

Мы просидели в тишине до конца пути. Том ерзал на сидении. Ты смотрел в окно на

поля, я заметила в твоих глазах гнев, а затем чувство вины. Ты поднимал глаза на
Тома каждый раз, когда тот шевелился, но он не хотел встречаться с тобой взглядом.

Мы проталкивались сквозь толпу по станции, ты шел за Томом, крутил зонтик в руках,

облизывая нижнюю губу, как будто собираясь извиниться, но не мог придумать, как
лучше это сделать. Когда мы спускались по ступеням к станции метро, ты коснулся
моего плеча и тихим голосом сказал: «Я все испортил, да?»

Я посмотрела на тебя, увидела страх в твоих глазах и напряглась. «Не будь

идиотом», — сказала я и пошла дальше, взяв Тома за руку.

В тот первый раз Лондон показался мне шумным и грязным. Лишь позже я оценила его
красоту: деревья, залитые солнцем, запах метро, стук чашек в кофейнях.

Я помню, как смотрела на свое отражение в витринах магазинов, пока мы шли, и мне
было стыдно, что я была выше тебя, особенно на каблуках. Рядом с тобой я выглядела
долговязой, слишком вытянутой, тогда как рядом с Томом я выглядела почти
нормального роста; я могла бы сойти за человека статного, если не слегка
мужественного.

Когда я смотрела оперу, я не могла полностью сосредоточиться на сцене, меня

отвлекало тело Тома в кресле рядом со мной. Ты настоял, чтобы я села между вами
двумя, сказав: «Роза между двумя шипами». Иногда я украдкой поглядывала в твою
сторону, но ты ни разу не отвел глаз от сцены. Я думала, что мне не понравится
опера — она казалась мне такой истеричной, как пантомима со странной музыкой, но
затем Кармен спела «L'amour est un oiseau rebelle que nul ne peut apprivoiser». Во
время последней сцены, ужасной, но прекрасной, Том взял меня за руку. Оркестр
бушевал, Кармен потеряла сознание и умерла, а пальцы Тома касались моих в темноте.
Потом все было кончено, и ты, Патрик, вскочил на ноги, аплодировал, кричал «браво»
и от волнения подпрыгивал на месте, и мы с Томом присоединились к тебе.

Глава 7

Я задумалась о том, где я впервые услышала фразу «неестественные практики». Ты не

поверишь, но это было в учительской, из уст г-на Р.А. Коппарда — я называла его
Ричардом, а для друзей он был Дики. Он потягивал кофе из коричневой чашки, снял
очки, наклонился к миссис Бренде Уайтледи, она преподавала в старшей школе, и
нахмурился. «Это были…» — я услышала ее голос, и он кивнул. «Неестественные
практики, так сказал Аргус. Бедный Генри». Миссис Уайтледи моргнула и глубоко
вздохнула. «Бедная его жена, бедная Хильда».

Они вернулись к проверке тетрадей, энергично расставляя галочки и крестики на

полях, и не сказали мне ни слова. Это не удивительно, поскольку я сидела в углу
комнаты, и мое положение, казалось, делало меня совершенно невидимой. К тому
времени, я работала в школе уже несколько месяцев, но у меня все еще не было своего
места в учительской. Том сказал, что на станции дела обстоят так же: на некоторых
стульях, похоже, были вышиты невидимой нитью имена их «владельцев» — должно быть,
поэтому на них никто не садился. У двери стояло несколько стульев с протертыми
подушками или на неровных ножках, чьи-то чужие; именно на них сидели новенькие.
Видимо, нужно было ждать, пока другой сотрудник умрет или выйдет на пенсию, чтобы
получить нормальный стул. У миссис Уайтледи даже была собственная подушка, расшитая
пурпурными орхидеями, так, она была уверена, что никто не займет ее место.

Я вспомнила об этом, потому что прошлой ночью мне снова приснился сон, такой же
яркий, как и сорок лет назад. Том и я под столом, на этот раз под моим рабочим в
школьном кабинете, но во всем остальном сон был точно такой же: я чувствую тяжесть
Тома на мне, прижимающую меня к полу. Его сильное бедро на моем. Он нависает надо
мной, опираясь на локте, и я наконец-то стала его частью. Даже воздух не сможет
протиснуться между нами, настолько мы близки.

И я начинаю понимать, когда пишу это, что, возможно, то, что меня беспокоило, все
время было внутри меня. Мои собственные неестественные практики. Что бы сказали
мистер Коппард и миссис Уайтледи, если бы узнали, что я чувствую к Тому? Что бы они
сказали, если бы узнали, что я хочу взять его в рот, попробовать как можно больше
его? Такие желания, как мне тогда казалось, должны быть неестественными для молодой
женщины. Разве Сильвия не предупреждала меня, что она не почувствовала ничего,
кроме страха, когда Рой коснулся ее между ног? Мои родители подолгу целовались
около буфета, но моя мать всегда шлепала отца по руке, когда та заходила дальше,
чем следовало. «Не беспокой меня сейчас, Билл», — говорила она, отодвигаясь
подальше. «Не сейчас, любимый».

Я, напротив, хотела всего этого и хотела сейчас.

Февраль 1958 года. Весь день в школе я старалась держаться ближе к батарее. На
детской площадке я ворчала на детей, чтобы они продолжали двигаться. Большинство
было одето не по погоде и их колени тряслись от холода.

Дома мама и папа начали говорить о Томе. Понимаешь, я рассказывала им о наших

визитах в музей, о поездке в Лондон и обо всех остальных наших вылазках, но я не
упоминала, что мы были не одни. «Разве вы не идете танцевать с Томом? — спрашивала
мама. — Он еще не водил тебя тот ресторан?»
Но Том ненавидел танцы, он сразу сказал мне об этом, и я убедила себя, что то, что
он согласился пойти танцевать со мной, делало меня особенной. Мы не были похожи на
другие пары. Мы узнавали друг друга. Мы, правда, много разговаривали. И, когда мне
только исполнился 21 год, я почувствовала себя немного старой для всей этой
подростковой ерунды, музыкальных автоматов и джаза.

Однажды в пятницу вечером я задержалась на работе допоздна, сделала я это в

основном для того, чтобы не идти домой, потому что там на меня посыпались бы
вопросы о серьезности намерений Тома по отношению ко мне. Я решила составить тест
для детей. В то время у нас был проект по Королям и Королевам Англии, это, как мне
казалось, довольна скучная тема. Я бы лучше сделала проект про спутник, атомную
бомбу или про что-то, что хоть немного интересовало бы детей. Но тогда я была
молода и беспокоилась о том, что подумает директор, так что… «Короли и королевы».
Многим детям все еще было сложно читать даже самые простые слова, в то время как
другие, например Кэролайн Мирс, уже осваивали пунктуацию. Вопросы в тесте были
простыми, чтобы все справились, на листах было достаточно места, чтобы они могли
написать или нарисовать ответ: сколько жен было у Генриха VIII? Нарисуйте
Лондонский Тауэр? И так далее.

Батареи плохо работали, даже в углу около нее было холодно, поэтому я накинула шарф
на плечи и надела шапку, чтобы согреться. Мне всегда нравился мой кабинет в это
время дня, когда все дети и другие учителя разошлись по домам, а я поправляла
парты, мыла доску и взбивала подушки в читальном уголке, готовясь к следующему дню.
Было так спокойно и тихо, если не считать шуршания моей ручки. У меня было это
прекрасное чувство бодрости и собранности учителя, полностью подготовленного к
предстоящей работе. Именно в эти моменты, сидя в одиночестве за своим столом, в
окружении пыли и тишины, я убеждала себя, что я нравлюсь детям. Возможно, подумала
я, некоторые из них даже меня любили. В конце концов, разве они вели себя плохо?
Каждый день заканчивался тем, что я читала вслух «Детей воды», а дети сидели на
коврике вокруг меня, скрестив ноги. Некоторые, конечно (Алиса Румбольт была одной
из них), ерзали, заплетали друг другу волосы или ковыряли мозоли на пальцах
(Грегори Силкок сразу приходит на ум), но остальные были явно увлечены моим
рассказом, они слушали, раскрыв рты. Кэролайн Мирс сидела прямо напротив меня и
смотрела на меня так, будто я держала ключи от королевства, в которое она мечтала
войти.

«Не пора ли тебе домой?»

Я подпрыгнула. Джулия Харкорт стояла в дверях и смотрела на часы. «Будь осторожна,

а то затянет. Не знаю, как ты, но я бы не хотела ночевать здесь».

«Я скоро пойду, только доделаю парочку вещей», — ответила я.

Я уже была готова к ее ответу: «Сейчас же вечер пятницы, разве ты не должна

готовиться к свиданию со своим парнем?»

Но вместо этого она кивнула и сказала: «Холодно, да?»

Я вспомнила, что я в шапке на моей голове и быстро сняла ее.

«Ты все правильно делаешь, — продолжила Джулия. — Зимой здесь жутко холодно. Иногда
я кладу грелку под подушку стула».

Она ухмыльнулась. Я положила ручку. Она явно не собиралась уходить без разговора.

Джулия была в привилегированном положении, имея собственное кресло в учительской;

она всем нравилась, но я заметила, что, как и я, она обычно обедала в одиночестве,
не отрывая глаз от книги. Дело не в том, что она стеснялась; она смотрела в глаза
учителям-мужчинам — даже мистеру Коппарду — когда говорила, и она также отвечала за
организацию школьных экскурсий. Она прославилась тем, что могла убедить детей, что
прогулка на несколько миль — это лучшее развлечение при любой погоде.

Я сложила тесты в стопку. «Я не знала, что уже так поздно, — сказала я. — Я лучше
пойду».

«Где ты живешь?» — спросила она, как будто я уже упоминала об этом раньше.

«Не так далеко».

Она улыбнулась и вошла в кабинет. На ней было шерстяное пальто ярко-зеленого цвета,
и она несла дорогой на вид портфель из мягкой кожи, и я подумала, насколько он
лучше моей сумки. «Может пойдем вместе?»

«Так… как ты справляешься? — спросила Джулия, пока мы быстро шли по Квинс-Парк-

Роуд. — Я не была уверена, переживешь ли ты свой первый день. Ты была будто
парализована».

«Это правда, — сказала я. — Я думала, что меня стошнит на твои туфли».

Она остановилась и посмотрела мне в лицо. Я подумала, что она хочет пожелать мне
спокойной ночи и отправиться в другом направлении, но вместо этого она подошла
ближе и серьезно сказала: «Это было бы катастрофой. Это мои лучшие туфли. На них
стоят специальные металлические набойки, чтобы дети знали, что я иду. Я называю их
своими копытами».

Я задумалась, что мне ей ответить. Но потом Джулия запрокинула голову и захохотала,

показав ровные зубы, и я расслабилась — смеяться можно.

«Они работают?» — спросила я.

«Кто?»

«Копыта».

«Ты можешь рассчитывать на них. К тому времени, как я добираюсь до кабинета, они
уже молчат, как мертвые».

«Мне бы обзавестись парой таких».

«Дети — такая головная боль, правда?»

«Не то что бы, — я сделала паузу. — Алиса Румбольд…»

«Мерзавка?»

Глаза Джулии светились. Она снова пыталась меня рассмешить. У нее получилось.

«Тебе определенно нужны такие туфли с Алисой», — заключила она.

Когда мы дошли до угла моей улицы, Джулия пожала мне руку и сказала: «Надо делать
это чаще».

С приближением весны я начала терять терпение. Том поцеловал меня в щеку и держал
меня за руку, и каждую неделю мы виделись хотя бы раз, обычно в твоем присутствии.
Но этого было недостаточно. Как моя мама любила говорить: «У тебя еще не все
потеряно». Еще нет.

Я не знаю, когда наступал этот ужасный момент, когда женщину списывают со счетов.
Каждый раз, когда я думала об этом, я представляла старые часы, отсчитывающие мои
дни. Многие мои одноклассницы уже были замужем. Я знала, что у меня было еще пару
лет в запасе, но, если я не потороплюсь, другие учителя будут смотреть на меня так,
как смотрят на Джулию. Как на одинокую женщину; женщину, которой приходится
работать, чтобы обеспечить себя; женщину, которая читает слишком много книг, и в
субботу ее видят с тележкой для покупок, а не с детской коляской.

Я знаю, что сейчас это кажется невероятным, я и уверена, что слышала слухи о
существовании этого фантастического существа — карьеристки — в то время (а это был
почти 1960 год, ради Бога). Но я также уверена, что я меньше всего хотела бы стать
одной из таких женщин. Так что во мне нарастала паника, когда я стояла перед
классом и рассказывала им историю богини Персефоны. Я смотрела на голые деревья на
школьной площадке, на их ветви на фоне серого неба, и подумала: хватит ждать.

А потом все изменилось.

Был субботний вечер, и я ждала Тома, он должен был забрать меня. Это было первое
изменение. Обычно мы встречались в музее или в кино, но в эту субботу он сказал,
что придет ко мне домой. Я не сказала об этом маме и папе, потому что знала, что
будет происходить, если я скажу: мама весь день будет убирать дом, готовить
сэндвичи, решать, какое из своих лучших платьев надеть, и расспрашивать меня, а
папа целый день молча будет готовить Тому вопросы.

Весь день я делала вид, что читаю в своей комнате. Я повесила свое бледно-голубое
платье из искусственного шелка на заднюю часть двери, и оно выглядело
многообещающим. У меня также был короткий голубой кардиган; это была самая мягкая
вещь, к которой я когда-либо прикасалась. У меня не было изысканного нижнего белья
— ни сатиновых бюстгальтеров, ни трусиков с рюшами, ни кружевных топов, — так что
мне было не из чего выбирать. Я сказала себе, что если Том поцелует меня еще раз, я
сразу же пойду в магазин и куплю себе какое-нибудь красивое черное белье, что-то,
что будет говорить само за себя. Что-то, что позволило бы мне стать любовницей
Тома.

Несколько раз я была на грани того, чтобы спуститься вниз и объявить о том, что
придет Том. Но я не могла решить, как поступить: рассказать всем, что он зайдет,
или сохранить это в секрете.

Ближе к семи часам я встала у окна в родительской спальне, чтобы увидеть, когда он
придет. Должно ждать не пришлось. Он появился за несколько минут до назначенного
времени, глядя на часы. Обычно Том шел длинными пружинистыми шагами, но сегодня он
медлил, глядя в окна. Он двигался так плавно, что мне пришлось уткнуться лицом в
пыльную занавеску, чтобы успокоиться.

Я снова выглянула в окно, с небольшой надеждой на то, что Том поднимет глаза и
поймает мой взгляд, но вместо этого он поправил куртку и постучал в нашу дверь. Мне
вдруг захотелось, чтобы он был в форме сегодня, чтобы мои родители открыли дверь
молодому полицейскому.

Посмотрев на себя в мамино зеркало, я увидела, что мои щеки покраснели. Голубое
платье подчеркивало мои глаза, я улыбнулась сама себе. Я готова. Он здесь.

С лестницы наверху я услышала, как папа открыл дверь, и последовал следующий

разговор:

ПАПА (кашляет): Здравствуйте. Чем могу вам помочь?

ТОМ (голосом легким, вежливым, каждый слог тщательно продуман): Мэрион дома?
ПАПА (пауза, слишком громко): А кто вы?

ТОМ: Извините. Я должен был представиться. Я Том Берджесс. Друг Мэрион. Вы, должно
быть, мистер Тейлор?

ПАПА (после долгой паузы, кричит): ФИЛЛИС! МЭРИОН! Том здесь! Это Том! Тогда входи,
мальчик, входи. (Снова кричит на лестницу.) Это Том!

Я медленно спустилась по лестнице, зная, что Том и папа стоят внизу и смотрят.

Мы все молча переглянулись, затем папа провел нас в гостиную, в которой мы сидели
только на Рождество, и когда из Суррея приезжала папина сестра Марджори. Здесь
пахло углем и лаком, и было очень холодно.

«Филлис!» — крикнул папа. Мы с Томом на мгновение посмотрели друг на друга, и я

увидела тревогу в его глазах. Несмотря на то, что в комнате было прохладно, пот
блестел на его лбу.

«Ты брат Сильвии», — заявил папа.

«Верно».

«Мэрион рассказала нам, что ты присоединился к полиции».

«Боюсь, что так», — сказал Том.

«Не за что извиняться, только не в этом доме, — сказал папа, включая торшер. Он
взглянул на Тома. — Тогда садись, мальчик. Ты заставляешь меня нервничать».

Том сидел на самом краю дивана.

«Мы все время твердим Мэрион, чтобы она позвала тебя на чай, Том. Но она все не
звала. Но вот ты тут».

«Мы должны идти, папа. Мы опоздаем в кино».

«ФИЛЛИС! — Папа встал у двери, загораживая нам выход. — Пусть твоя мама сначала
познакомится с Томом. — Затем он обратился к Тому: — Мэрион заставила нас ждать
целую вечность».

Том кивнул и улыбнулся, а затем вошла мама, накрашенная губной помадой, и пахнущая
лаком для волос.

Том встал и протянул ей руку, мама взяла его руку в свои, глядя ему в лицо. «Что
ж, — сказала она, — вот и он».

«Вот и он», — повторил отец, и мы все посмотрели на Тома, который внезапно громко
рассмеялся. Отец слегка нахмурился, а мама захихикала. В этом доме смеялись не
часто.

«Вот и я», — сказал Том, и мама еще раз захихикала.

«Разве он не прелесть, Билл? — спросила она. — Ты, должно быть, хороший

полицейский».

«Я едва начал, миссис Тейлор».

«Они от тебя не отделаются, да? Ты еще и пловец. — Она посмотрела на меня широко
раскрытыми глазами. — Мэрион слишком долго скрывала тебя от нас».

Я подумала, что она собирается игриво ударить его по груди, но вместо этого она
похлопала меня по руке и застенчиво посмотрела на Тома, который снова засмеялся.

«Мы должны идти», — повторила я.

Когда мы шли по улице, я заметила, что мама и папа смотрят нам вслед, как будто не
могут поверить, что такой человек, как Том Берджесс, был рядом с их дочерью.

Том остановился, чтобы прикурить нам обоим сигарету. «Я им понравился, не так ли?»
— сказал он, встряхивая спичку.

Я затянулась и резко выдохнула. «Ты так думаешь?» — невинно спросила я.

Мы смеялись. Улицы были заполнены людьми, направлявшимися в город. Я потянулась к

руке Тома и держала ее все время, пока мы шли к кинотеатру. Я держала ее крепко и
не отпустила, даже когда мы подошли к месту, где всегда встречались с тобой,
Патрик. Но тебя нигде не было видно, и Том просто пошел дальше.

«Разве мы не встречаемся с Патриком?» — спросила я, чуть притормозив.

«Нет».

«Мы встречаемся с ним где-нибудь еще?»

Мимо нас протиснулся мужчина, ударив Тома по плечу. «Смотри, куда идешь!» — крикнул
он, и мужчина — на самом деле мальчик, моложе Тома — повернулся и нахмурился. Том
смотрел ему в след, пока мальчик не кинул окурок на тротуар и не пошел дальше,
поджав плечи.

«Патрик в эти выходные в Лондоне», — сказал Том.

Мы почти дошли до павильона. Его башни светились мягким светом на фоне сине-черного
неба. Я знала, что у тебя есть квартира в городе, Патрик, но я не знала, что ты
остаешься там на выходные. Ты всегда был с нами на выходных.

Я не могла сдержать улыбки, когда поняла, что сказал мне Том. Мы одни. Без тебя.

«Пойдем выпьем!» — сказала я, подводя Тома к пабу King and Queen. Я была полна
решимости делать то, что делают нормальные молодые пары субботними вечерами, и
притворилась, что не слышу, как Том говорит, что он бы лучше пошел куда-нибудь еще.
В любом случае, там было так громко; музыкальный автомат трещал, пока мы стояли
возле бара и смотрели в свои напитки. Толпа прижимала нас друг к другу, и я хотела
остаться там на всю ночь. Чувствовать тепло Тома, стоящего слишком близко ко мне,
наблюдать, как движутся мускулы его руки, когда он подносит к губам пинту светлого
пива.

Я едва прикоснулась к своему джину с тоником, как Том наклонился ко мне и сказал:
«Пойдем куда-нибудь еще? Я подумал, может быть…»

«Я не допила, — возразила я. — Как Сильвия?» Я хотела, чтобы разговор не касался

тебя, Патрик. Я не хотела знать, почему ты был в Лондоне или что ты там делал.

Том допил пинту и поставил стакан на стойку. «Пойдем, — сказал он. — Здесь
невозможно разговаривать».

Я смотрела, как он уходит. Он не оглядывался на меня и не звал меня за собой. Он

просто разъяснил свои желания и ушел. Я залпом выпила остаток джина с тоником.
Тепло от алкоголя разошлось по телу.

Пока я не вышла на улицу и не увидела Тома, я даже не знала, что я была в

бешенстве. Но через секунду мое дыхание участилось. Я почувствовалась, как моя рука
напряглась, и я поняла, что если сейчас я на него не накричу, то я его ударю. «Что,
черт возьми, с тобой не так?»

Том удивленно уставился на меня.

«Мы не можем выпить как нормальная пара?»

Он огляделся по сторонам. Я знала, что прохожие смотрят на меня и думают: «Рыжие.

Они все одинаковые». Но было уже слишком поздно.

«Мэрион».

«Я всего лишь хочу побыть с тобой наедине! Я что так многого прошу? Всем остальным
можно!»

Долгая пауза. Мои руки все еще неподвижны, но уже расслаблены. Я знала, что должна
извиниться, но боялась, что если открою рот, начну рыдать.

Затем Том сделал шаг вперед, схватил мой голову обеими руками и поцеловал в губы.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю: неужели он сделал это только для того, чтобы
заставить меня замолчать? Чтобы предотвратить дальнейшее публичное унижение? В
конце концов, он был полицейским, хотя и находился на испытательном сроке, и,
вероятно, не воспринимался всерьез местным криминальным населением. Но тогда эта
мысль не приходила мне в голову. Я была так удивлена, когда почувствовал губы Тома
на своих — так внезапно, так настойчиво — что не могла ни о чем думать. И это было
таким облегчением, Патрик, наконец, почувствовать перемены. Позволить себе, как
говорится, раствориться в поцелуе. Было похоже, что я таю. Было похоже, что я тону
в нем.

После этого мы почти не говорили. Мы гуляли по набережной, обнявшись, ветер с моря

обдувал нас. В темноте можно было разглядеть белые вершины волн, поднимающихся,
перекатывающихся, рассеивающихся. Мотоциклисты мчались по Марин Драйв, давая мне
возможность крепче прижиматься к Тому каждый раз, когда кто-то проносился мимо нас.
Я понятия не имела, куда мы идем — я даже не думала об этом. Достаточно было того,
что мы с Томом прогуливались вдоль берега, проходя мимо перевернутых рыбацких
лодок. Том больше не целовал меня, но я иногда позволяла себе опереть голову на его
плечо, пока мы шли. Я тогда была очень тебе благодарна, Патрик. Я даже подумала,
может быть, ты специально уехал, чтобы дать нам немного времени, чтобы побыть
вдвоем. Ты дал бы ему совет: «Своди Мэрион в какое-нибудь хорошее место. И ради
всего святого, поцелуй ее уже!»

Я не обращала внимания, куда мы идем, пока мы не дошли до Чичестер-Террас. На

широких тротуарах было тихо и пусто. Место не изменилось, пока тебя не было: это
по-прежнему тихая, сплошная улица, где полированные двери обрамлялись дорическими
колоннами, а лестницы были выложены черно-белой плиткой. Все дверные молотки были
одинаково блестящими. Каждый фасад покрыт глянцевой белой штукатуркой, а перила
прямые и без сколов. В больших окнах отражаются уличные фонари. Чичистер-Террас
величественна, но сдержана, не такая напыщенная, как площадь Сассекс.

Том остановился и полез в карман.

«Разве это не…»

Он кивнул. «Дом Патрика». Он позвенел связкой ключей перед моим лицом, быстро
рассмеялся и вскочил по ступенькам к входной двери.

Я последовала за ним, мои туфли издали приятный легкий звук, стуча по плитке.
Огромная дверь заскользила по толстому ковру, когда Том открыл ее, открыв вид на
коридор, оклеенный темно-желтыми обоями с золотыми трилистниками, и красную
ковровую дорожку, ведущую прямо вверх по лестнице.

«Том, что происходит?»

Том приложил палец к губам и поманил меня вверх. На лестничной площадке второго
этажа он остановился и возился с ключами. Перед нами была белая дверь, сбоку от
которой висела небольшая табличка с именем П. Ф. Хэйзлвуд в золотой рамке. Твоя
дверь. Мы были перед твоей дверью, и ключи были у Тома.

Во рту пересохло, а сердце колотилось в груди. «Том», — начала я снова, но он уже

открыл дверь, и мы были в твоей квартире.

Он позволил двери закрыться, не зажигая света, и в какой-то момент я подумала, что

ты все-таки там, Том бы крикнул: «Сюрприз!», и ты вышел бы в коридор, растерянно
моргая. Ты, конечно, будешь шокирован, но быстро соберешься и скоро станешь самим
собой, предлагая напитки, приветствуя нас. Мы бы разговаривали до рассвета, сидя в
креслах. Но единственным звуком было дыхание Тома. Я стояла в темноте, моя кожа
покрылась мурашками, когда я почувствовала, что Том приближается ко мне.

«Его здесь нет, правда?» — прошептала я.

«Нет, — сказал Том. — Здесь только мы».

В первый раз, когда Том поцеловал меня, он так сильно прижался губами к моим, что я
почувствовала его зубы; на этот раз его губы были мягче. Я только подняла руку,
чтобы обнять его за шею, как он отстранился и включил свет.

Его глаза были очень голубыми и серьезными. Он очень долго смотрел на меня, там, в
твоем коридоре, и я наслаждалась этим взглядом. Я бы хотела спать в нем, Патрик, в
этом взляде.

Затем он усмехнулся. «Ты должна взглянуть на это место», — сказал он. «Давай. Я
тебе покажу».

Я в некотором изумлении последовала за ним. Я все еще была одурманена от этого

взгляда, этих поцелуев. Но я помню, что у тебя в квартире было очень тепло. У тебя
уже тогда было центральное отопление, и мне пришлось снять пальто и шерстяной
кардиган.

Первой остановкой, конечно же, была огромная гостиная. Эта комната была больше
моего кабинета, с окнами от пола до потолка. Том носился, включая настольные лампы,
и мягкий свет залил комнату: пианино в углу; большой диван с огромным количеством
подушек; кремовые стены, завешанные картинами, некоторые из которых освещены
собственными прожекторами; камин из серого мрамора; разноцветная люстра. И (Том
представил это с размахом) телевизор.

«Том, — сказала я, пытаясь сделать голос суровым. — Тебе придется мне это
объяснить».

«Разве это не невероятно? Он снял спортивную куртку и бросил ее на кресло. — У него

есть все».

Он был по-детски удивлен и взволнован. «Все!» — повторил он, снова указывая на

телевизор.
«Я удивлена, что он у него есть, — сказала я. — Я думала, он будет против такого
рода вещей».

«Он считает важным не отставать от прогресса».

«Держу пари, он не смотрит бесплатные каналы».

Полка для телевизора была красивой: шпон ореха, резные завитки сверху и снизу.

«Откуда у тебя ключи?» — спросила я.

«Может, выпьем? — И Том открыл твой бар, я увидела глубокие ряды бокалов и
бутылок. — Джин? — предложил он. — Виски? Бренди? Коньяк?»

«Том, что мы здесь делаем?»

«А как насчет мартини?»

Я нахмурилась.

«Давай, Мэрион. Перестань вести себя как школьная учительница и выпей хотя бы
бренди. — Он протянул мне стакан. — Здесь здорово, не правда ли? Не говори, что
тебе не нравится».

Он так широко улыбнулся, что мне пришлось присоединиться к нему. Мы сидели вместе
на диване, смеясь, терялись в твоих подушках. Как только я с трудом добралась до
края дивана, я пристально посмотрела на Тома. «Итак? — сказала я. — Что
происходит?»

Он вздохнул.

«Все хорошо. Действительно. Патрик в Лондоне, и он всегда говорил, что я могу

приходить сюда, пока его нет…»

«Ты часто тут бываешь?»

«Конечно, — сказал он, делая большой глоток из своего стакана. — Хорошо. Иногда».

Последовала пауза. Я поставила бренди на твой журнальный столик рядом со стопкой

журналов об искусстве.

«Эти ключи — они твои?»

Том кивнул.

«Как часто вы…»

«Мэрион, — сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать мои волосы. — Я так рад, что ты
здесь. И все в порядке, поверь мне. Патрик хотел бы, чтобы мы приехали».

Было что-то странное, что-то не-Томовское в его голосе, театральность, которую я в

то время скидывала на нервы. Я увидела наши отражения в длинном окне, и мы
выглядели почти как культурная молодая пара, окруженная со вкусом оформленными
предметами и качественной мебелью, которые вместе наслаждались напитком в субботу
вечером. Пытаясь игнорировать ощущение, что все это происходит не в том месте, с
неправильным человеком, я быстро допила свой стакан и сказала Тому: «Покажи мне
остальную квартиру».
Он отвел меня на кухню. Помнится, у тебя была полка для специй — я видела ее
впервые, — двойная раковина и сушилка, а стены были выложены светло-зеленой
плиткой. Том открыл верхнюю дверцу большого холодильника. «Морозильная камера, —
сказал он. — Ты бы хотела себе такую?»

Я сказала, что да.

«Знаешь, он отличный повар».

Я выразила удивление, и Том открыл все твои шкафчики и показал мне их содержимое в
качестве доказательства. Там были медные сковороды, глиняная посуда для запекания,
набор стальных разделочных ножей, один с изогнутым лезвием, который Том назвал
меццалуна, бутылки с оливковым маслом и винным уксусом, книга Элизабет Дэвид на
полке.

«Но ты тоже готовишь», — сказала я.

«Не так, как Патрик. Пирог с пюре — вершина моих умений».

«Я люблю пироги с пюре».

«Довольно примитивные вкусы, — сказал Том, улыбаясь, — для школьного учителя».

«Верно, — сказала я, открывая холодильник. — Рыба с картошкой фри меня вполне

устраивает. Что у него здесь?»

«Он сказал, что оставит кое-что. Ты голодна? — Том протянул руку за тарелкой с
цыпленком в панировке. — Хочешь? — Он взял крылышко. — Это вкусно», — сказал он,
протягивая мне тарелку.

«Должны ли мы?» — спросила я, но моя рука уже потянулась к куриной голени.

Том был прав: это было вкусно; панировка была легкой и хрустящей, мясо невероятно
сочным и жирным.

«Я же говорил», — глаза Тома были дикими. Он брал кусок за кусочком, все время
восхищаясь твоей элегантной кухней, вкусом курицы, мягкостью бренди. И мы стояли
там, на твоей кухне, ели твою еду, пили твой алкоголь, облизывая жирные пальцы, и
хихикали.

После этого Том взял меня за руку и повел в другую комнату. К тому времени я выпила
уже несколько стаканов бренди и, двигаясь, я испытала странное ощущение того, что
мое окружение не совсем меня догоняет. Мы не были в твоей спальне, Патрик (хотя, я
была бы рада сказать тебе, что были). Мы пошли в гостевую комнату. Она была
маленькая и светлая, с односпальной кроватью, простым зеркалом над камином и
шкафом, вешалки в котором звенели от пустоты, когда мы проходили мимо. Простая
практичная комната.

Все еще держась за руки, мы стояли возле кровати, ни один из нас не осмеливался
смотреть прямо на нее. Лицо Тома стало очень бледным и серьезным; его глаза больше
не были дикими. Я вспоминала, каким веселым и сильным он был на пляже, в воде. Я
вспомнила свое ведение о Томе-Нептуне и почти рассказала ему об этом, но что-то в
его глазах заставило меня замолчать.

«Хорошо», — сказал он.

«Хорошо».

«Хочешь еще выпить?»

«Нет. Спасибо».

Меня бросило в дрожь.

«Холодно? — спросил Том, обнимая меня. — Уже поздно, — сказал он. — Если ты хочешь
идти…»

«Я не хочу идти».

Он поцеловал мои волосы, и когда его пальцы коснулись моей щеки, они дрожали. Я
повернулась к нему лицом, и кончики наших носов соприкоснулись.

«Мэрион, — прошептал он. — Я не делал этого раньше».

Я была шокирована этим заявлением и даже подумала, что он, возможно, врет ради
меня, чтобы я почувствовала себя лучше из-за собственной неопытности. Но ведь у
него должен был кто-то быть, пока он был в армии?

Пишу это сейчас, представляя, как он признается мне в своей невинности, и снова
наполняюсь любовью к нему.

Конечно, я понятия не имела, как отреагировать на это признание, и поэтому я думаю,

что мы стояли вот так, нос к носу, очень долго, как будто мы примерзли друг к
другу.

В конце концов, я села на кровать, скрестила ноги и сказала: «Все в порядке. Нам
ведь не обязательно это делать, правда?» Я, конечно, скорее надеялась, что это
подтолкнет его к действию.

Вместо этого Том подошел к окну, засунув руки в карманы, и уставился в темноту.

«Мы могли бы еще выпить», — рискнула я.

Тишина.

«Я прекрасно провела время», — сказала я.

Тишина.

«Еще один бренди?»

Тишина.

Я вздохнула. «Полагаю, уже поздно. Мне лучше уйти».

Затем Том повернулся ко мне лицом, закусил губу. Он выглядел так, словно собирался
расплакаться.

«Что случилось?» — спросила я. Вместо ответа, он упал на колени, и, обхватив меня

за живот, положил голову мне на грудь. Он так сильно прижался ко мне, что я
подумала, что могу упасть назад, но мне удалось удержаться в вертикальном
положении. «Том, — сказала я, — в чем дело?»

Но он ничего не сказал. Я прижала его голову к своей груди и погладила его по

волосам, мои пальцы расчесывали его красивые локоны, касаясь кожи головы.

Я говорю тебе, Патрик, какая-то часть меня хотела поднять его за волосы, бросить на
кровать, сорвать рубашку с его груди и наброситься на него. Но я оставалась на
месте.

Он снова сел на пятки, лицо его покраснело, а глаза блестели. «Я хотел, чтобы ты
хорошо провела время», — сказал он.

«Я правда хорошо провела время».

Еще одна долгая пауза.

«И я хотел, чтобы ты знала… что я чувствую».

«Что же, Том?»

«Я хочу, чтобы ты стала моей женой», — сказал он.

Глава 8

29 сентября 1957

Почему я снова пишу? Когда я знаю, что должен проявлять осторожность. Когда я знаю,
что записывать свои желания на бумаге — это безумие. Когда я знаю, что по улицам
ходят эти идиоты и подвергают нас опасности. На прошлой неделе, например, я видел,
как Гилберт Хардинг заигрывал с каким-то парнем, выглядывая из окна своей машины. Я
не знал, плакать мне или смеяться.

Почему я снова пишу? Потому что сейчас все по-другому. Можно даже сказать, что все
изменилось. И вот я пишу это в дневнике. Это неосмотрительно, но я не могу молчать.
Я не собираюсь называть имен — я ещё не сошёл с ума — но я напишу вот что: я
встретил кое-кого.

Почему я снова пишу? Потому что Патрик Хэйзлвуд, 34 года, ещё не сдался.

Я думаю, что он прекрасен. Даже идеален. И дело даже не в его теле (хотя, оно тоже
идеально).

Все мои романы — а их было немного — обычно были сложными. Затянувшимися. Возможно,
даже вопреки моему желанию. Я не могу понять, как такие, как Чарли, ладят с другими
людьми с такой легкостью. У всех этих парней, которых я встречал в барах, конечно,
тоже были свои прелести, но все это — не скажу, что грязно, нет — мимолетно.

Я сожгу дневник, когда закончу. Одно дело — изливать душу на бумаге; совсем другое
— оставить эту бумагу валяться, чтобы любая пара глаз могла это прочитать.

Я шел по Марин-Парейд. Солнечное теплое утро. День: вторник. Время: ориентировочно

7:30. Слишком рано для меня, но я шел в музей, чтобы закончить бумажную работу.
Прогуливаясь, я думал, как приятно наслаждаться тишиной и уединением, я пообещал
себе впредь вставать на час раньше. Я увидел, как машина — кремовый Форд, я уверен,
что это был он — задела колесо велосипеда. Слегка. Велосипед покачнулся, и женщина,
сидевшая на нем, упала на тротуар, раскинув руки. Машина поехала дальше, а я
поспешил к попавшей в беду женщине.

К тому времени, как я подошел, она уже поднялась с земли, и я понял, что серьезных
травм нет. На вид ей было за сорок, корзина велосипеда была загружена всевозможными
сумками: неудивительно, что она потеряла равновесие. Я коснулся ее плеча и спросил,
все ли с ней в порядке.

«А как вы думаете?» — рявкнула она. Я отступил на шаг назад.

«Конечно, вы в шоке».

«Я в ярости. Этот ублюдок сбил меня».

Она выглядела жалко. Ее очки погнулись, шляпа покосилась.

«Вы можете идти?» — я спросил ее.

Ее рот скривился. «Нам здесь нужна полиция. Нам нужна полиция, сейчас же!»

Я понял, что у меня нет другого выхода, кроме как выполнить ее желание, и бросился
к ближайшей полицейской будке на углу Блумсбери-Стрит. Я хотел оставить эту женщину
с каким-нибудь любезным полицейским и спокойно продолжить свой день.

Мне никогда не нравились наши мальчики в форме. Я всегда презирал их грубые манеры,
их крупные тела, втиснутые в толстую ткань, эти нелепые шлемы, похожие на банки с
вареньем. Что тот офицер сказал об инциденте в «Наполеоне»? О том мальчике, чье
лицо было разодрано до костей? «Этому педику повезло, что его не убили». Кажется,
это точная цитата.

Так что мне не нравилась мысль о том, чтобы встретиться с полицейским лицом к лицу.
Я был готов: он будет осматривать меня с ног до головы, вскинет брови в ответ на
мою просьбу помочь, сожмет кулаки, увидев мою улыбку.

Но молодой человек, который вышел из будки, был совсем другим. Я сразу это заметил.
Во-первых, он был высоким, его плечи выглядели так, словно могли выдержать вес
неба, но при этом оставались аккуратными. Я сразу подумал о том чудесном греческом
памятнике со сломанной рукой в Британском музее. Как он сияет красотой и силой, как
от него исходит тепло Средиземного моря. Этот полицейский тоже был таким. Он был
одет в эту ужасную униформу, но я сразу увидел, что под этим плотным пиджаком
пульсирует жизнь.

Мы немного посмотрели друг на друга, он выглядел серьезно, все мысли сразу же

покинули мою голову.

«Доброе утро», — сказал он, а я попытался вспомнить, чего я хотел. Почему я вообще
разыскал полицейского.

В конце концов, я смог сказать: «Мне нужна ваша помощь, офицер».

Я правда так сказал. И Бог знает, что я имел в виду. Мой плач, моя мольба о помощи.
Это напомнило мне момент, когда я познакомился с Чарли в школе. Тогда я столкнулся
с издевательствами со стороны одноклассников. Я был в отчаянии, подошел к нему,
думая, что он сможет мне помочь. И он помог, научил меня не обращать внимания. В
Чарли всегда было что-то беззаботное, и мне это нравилось.

«Произошла авария, — продолжил я, — дама упала с велосипеда. Я уверен, что в этом

нет ничего серьезного, но…»

«Покажете мне куда идти». Несмотря на то, что он был молод, он казался очень
толковым. Он шел очень энергично и решительно, теперь слегка нахмурившись, задавая
мне все необходимые вопросы. Был ли я единственным свидетелем? Что я видел? Какая
это была машина? Удалось ли мне разглядеть водителя?

Я рассказал ему все, что знал, желая дать ему всю необходимую информацию.
Когда мы подошли к женщине, та все еще сидела на тротуаре, но я заметил, что она
собрала свои вещи, они больше не валялись повсюду. Завидев моего полицейского, она
резко изменилась: вдруг улыбнулась, глядя на него горящими глазами, облизала губы и
сказала, что ничего страшного не случилось.

«Офицер, произошло недоразумение, — сказала она, не глядя в мою сторону. — Машина

действительно врезалась в мой велосипед, но меня не задела, просто моя нога
соскользнула с педали — все дело в этих туфлях. И я была немного сонной, офицер,
сейчас раннее утро…»

Она все чирикала и чирикала, как воробей. Мой полицейский кивнул с бесстрастным
лицом в ответ на ее бормотания.

Когда она, наконец, замолчала, он спросил: «Значит, вас не сбили?»

«Совсем нет».

«С вами все в порядке?»

«Совершенно».

Она протянула ему руку, чтобы он помог ей встать. Его лицо все еще оставалось
спокойным.

«Было приятно с вами познакомиться, офицер». Она села на велосипед.

Мой полицейский одарил ее улыбкой. «Будьте осторожны», — сказал он, и мы оба стояли
и смотрели ей в след.

Он повернулся ко мне, и, прежде чем я смог объясниться, он усмехнулся и сказал:

«Сумасшедшая старуха, правда?» За это его, наверное, должны были уволить.

Он был полностью уверен, что я говорю правду. Он поверил мне, а не ей. И он уже
доверял мне настолько, чтобы в моем присутствии оскорбить эту женщину.

Я засмеялся. «Не очень серьезный инцидент…»

«Они почти всегда несерьезные, сэр».

Я протянул руку. «Патрик Хэйзелвуд».

Сомнение. Он смотрел на мою руку. Я задумался, существуют ли какие-то правила,

запрещающие полицейским любые физические контакты с гражданами.

Затем он пожал мою руку и назвал свое имя.

«Я должен отметить, вы отлично справились с этой ситуацией», — рискнул я.

К моему большому удивлению, его щеки немного порозовели. Очень трогательно.

«Спасибо, мистер Хейзелвуд».

Я вздрогнул, но знал, что нам еще рано переходить на «ты».

«Я полагаю, вы часто сталкиваетесь с такими непростыми людьми?»

«Иногда. — Минутная пауза, затем он добавил: — Я новенький, работаю всего несколько

недель».
И снова меня тронуло его беспрекословное доверие. Он не такой, как остальные. Ни
разу не бросил на меня оценивающего взгляда. Не позволил тени пройти по его лицу
при звуке моего голоса. Не закрылся. Он был открыт. Он оставался открытым.

Он поблагодарил меня за помощь и развернулся, чтобы уйти.

Это было две недели назад.

На следующий день после так называемого несчастного случая я снова прошел мимо его
полицейской будки. Его нет. Я все еще был взволнован. Все в музее это заметили. «Вы
сегодня такой жизнерадостный, мистер Хейзлвуд». Это правда. Я шел и присвистывал. Я
знал. Я знал, что это он. Я просто знал. Это было вопросом времени. Я должен был
сделать все правильно. Не торопясь. Нельзя было спугнуть его. Я знал, что мы могли
стать друзьями. Я знал, что дам ему все, о чем он попросит. Нужно время. Я
прекрасно понимаю, что намного проще пойти в Argyle и снять кого-нибудь. Или (не
дай бог) в Spotted Dog. И дело даже не в том, что мне не нравятся эти пабы. Мне не
нравится конкуренция, и то, как зажиточные старики смотрят на молодых парней словно
на добычу. О, иногда это выглядит очень комично. Но чего я действительно хочу… ну,
это довольно просто. Я хочу большего.

Так. День второй. Я мельком увидел его на Берлингтон-Стрит, но он был так далеко,
что единственный способ добраться до него — это бежать. Я не собирался этого
делать. Я все еще присвистывал — может быть, немного тише; возможно, чуть менее
взволнованный.

День третий: вот он, выходит из полицейской будки. Я немного ускорил шаг, пытаясь
его догнать, но не бежал. Я шел за ним — на расстоянии около ста метров — какое-то
время, глядя на его стройную талию, бледность его запястий. Было бы глупо его
окликнуть. Не стоит. Но и догнать его я не мог. В конце концов, он полицейский. Не
думаю, что ему было бы приятно узнать, что за ним следят.

И я отстал. Впереди были целые выходные ожидания. Я, конечно, забыл, что

полицейские не следят за расписанием простых смертных, и был совершенно не готов
столкнуться с ним на Сент-Джордж-Роуд, пока шел за газетой. День: суббота. Время:
11:30. Еще один теплый сентябрьский день. Он шел мне навстречу по краю тротуара.
Как только я увидел эту форму, моя кровь забурлила. Это продолжается уже неделю — я
волнуюсь при виде полицейской формы.

Я думал так: я посмотрю в его сторону, и, если он не оглянется, на этом все

кончится. Я оставлю его. Он может взглянуть в ответ или может пойти дальше.
Благодаря многолетнему опыту я выяснил, что это самый безопасный способ поведения.
Не создавайте неприятностей, и они не будут вас преследовать. А ловить взгляд
полицейского — это дело рискованное.

Я поднял глаза. Он смотрел прямо на меня.

«Доброе утро, мистер Хейзелвуд», — сказал он.

Я, несомненно, светился, когда мы стояли и обменивались любезностями по поводу

милосердия погоды. Его голос легкий. Не высокий, но и не серьезный полицейский
голос. Он низкий и нежный. Как очень хороший трубочный табак.

«Тихое утро? — спросил я. Он кивнул. — Больше никаких проблем от нашей

велосипедистки?»

Он слегка улыбнулся и покачал головой.

«Это, должно быть, лучшая работа на свете, — сказал я, пытаясь продлить нашу
беседу. — Просто прогуливаться по улицам».

Он посмотрел мне в глаза, его лицо внезапно стало серьезным. «О, нет. Никто не
будет воспринимать меня всерьез, пока я не начну работать с настоящими делами».

Думаю, он пытается выглядеть довольно серьезными молодым человеком. Он хочет

произвести впечатление, он хочет говорить правильные вещи. Это совершенно не
вяжется с его ухмылкой, с жизнью, которая, как я чувствую, пульсирует под его
униформой.

Последовала пауза, прежде чем он спросил: «Где вы работаете?»

У него прекрасный брайтонский акцент.

«Я работаю в музее. Художественная галерея здесь неподалеку. И я немного рисую».

Его глаза загорелись. «Вы художник?»

«В каком-то смысле. Но это далеко не так увлекательно, как ваша работа. Поддержание
порядка. Вы делаете улицы безопаснее, задерживаете преступников…»

Последовала еще одна пауза, прежде чем он засмеялся. «Вы шутите».

«Нет. Я совершенно серьезно». Я посмотрел ему в лицо, и он отвел глаза, пробормотав

что-то о том, что ему пора, и мы разошлись.

Небо затянулось облаками. Весь день я волновался, что зашел слишком далеко, сказал
слишком много, был слишком лестным, слишком нетерпеливым. В воскресенье шел дождь,
и я провел много часов, глядя в окно на спокойное серое море, убиваясь из-за того,
что я потерял своего полицейского.

Иногда я могу быть по-настоящему мрачным. Так было со школы.

Понедельник. День шестой. Ничего такого. Прогуливаясь по Кемптауну, я держал голову

опущенной и не позволял себе отвлекаться на какую-либо униформу.

Вторник. День седьмой. Я шел по Сент-Джордж-Роуд, когда услышал позади себя быстрые
и размеренные шаги. Инстинктивно я попытался перейти дорогу, но остановился, когда
услышал голос.

«Доброе утро, мистер Хэйзелвуд».

Безошибочно узнаваемый. Трубочный табак. Я был так удивлен, что повернулся и

сказал: «Пожалуйста. Зовите меня Патрик».

Снова эта ухмылка, несвойственная полицейским. Легкий румянец на его щеках.

Именно эта ухмылка заставила меня продолжить: «Я надеялся наткнуться на вас. — Я

шел рядом с ним. — Я делаю проект. Образы обычных людей. Бакалейщики, почтальоны,
фермеры, продавщицы, полицейские и тому подобное».

Он ничего не сказал. Мне приходилось идти быстро, чтобы не отставать от него.

«Вы бы прекрасно подошли для этого. — Я знал, что все это было слишком быстро; но
как только я начинаю говорить, мне кажется, что я уже не могу остановиться. — Я
провожу исследование. Сравниваю таких людей как вы, с портретами из прошлого —
обычные люди Брайтона, это то, что нужно музею — то, что нам всем нужно, — не так
ли? Настоящие люди, а не эти белые воротнички».
Судя по его склоненной голове, я мог сказать, что он слушал очень внимательно.

«Я надеюсь, что получится. Это будет выставка в музее. Часть моего плана — привлечь
больше людей… больше обычных людей. Я думаю, что если они увидят на картинах таких
же, как они сами, то с большим энтузиазмом начнут ходить в музей».

Он остановился и посмотрел на меня: «Что мне нужно делать?»

Я выдохнул.

«Вообще ничего. Вы сидите. Я рисую. Если хотите, прямо в музее. Несколько часов
вашего времени. — Я старался сохранять спокойствие. Я даже сумел невозмутимо
махнуть рукой. — Как хотите, конечно. Я просто подумал, раз уж я вас встретил…»

Потом он снял шлем, и я впервые увидел его волосы и изящную форму его головы. Это
почти выбило меня из колеи. Кудрявые, коротко остриженные, но полные жизни волосы.
Я заметил небольшой след от этого уродливого шлема на его голове. Он потер затылок,
словно пытаясь стереть этот след, и снова надел шлем.

«Хорошо, — сказал он. — Меня никогда раньше не рисовали!»

Я боялся. Боялся, что он увидит меня насквозь и полностью закроется.

Но вместо этого он издал короткий смешок и сказал: «Эта картина будет в музее?»

«Ну, может быть, да…»

«Я сделаю это. Почему бы и нет?»

Мы пожали друг другу руки — его руки были большими и холодными — договорились о
времени и расстались.

Подходя к музею, я снова начал свистеть, и мне пришлось заставить себя прекратить.
Тогда я чуть не оглянулся (жалкое существо!). Мне пришлось себя сдерживать.

До конца дня я не слышал ничего, кроме «да» моего полицейского.

Глава 9

30 сентября 1957

Уже очень поздно, но я не могу уснуть. Мрачные мысли преследуют меня. Много раз
думал о том, чтобы сжечь мою последнюю запись. Не могу. Как еще я могу сделать его
реальным? Если я не могу доверить это кому-то еще, то, как мне убедить себя в том,
что он существует, что мои чувства реальны? У меня есть только слова на бумаге.

Записывать в дневник всю свою жизнь — вредная привычка. Иногда замена реальной
жизни. Каждый год я делаю генеральную уборку — сжигаю почти все. Я сжег даже письма
Майкла. Но теперь я жалею.

После встречи с моим полицейским, я стал как никогда уверен, что больше никогда не
вернусь в эту темную комнату воспоминаний. Пять лет, как Майкла нет рядом, я должен
двигаться дальше.
Мой полицейский совсем не похож на Майкла. Это одна из многих черт, которые мне в
нем нравятся. Когда я думаю о своем полицейском, мне приходят в голову слова легкие
и радостные.

Я больше не горюю. Работа помогла. Стабильная, регулярная работа. Живопись хорошо

помогает, но только если ты можешь выдержать недели ожидания подходящей идеи и кучу
испорченных холстов. Нет. Мне нужны нормированные рабочие часы. Несложные задачи.
Небольшие премии.

Поэтому, конечно, мой полицейский представляет опасность, несмотря на его свет и

очарование.

Мы танцевали, Майкл и я. Каждую среду вечером. Зажжен камин. Ужин приготовлен (он
любил сливки и масло, все эти французские соусы). Бутылка кларета. Свежие простыни.
Чистое полотенце на тумбочке. Отглаженный костюм. И музыка. Вся эта сентиментальная
магия, которая ему так нравилась. Для начала Карузо (я всегда ненавидел его, но
терпел ради Майкла). Затем Сара Воан «The Nearness of You». Мы танцевали часами,
как семейная пара, его щека на моей. Среда была глотком свежего воздуха. Для него и
для меня. Я готовил его любимую еду (от которой страдал мой желудок), подпевал
«Danny Boy», а он танцевал в моих руках. Только когда все пластинки проиграют,
свечи догорят дотла, я медленно раздену его здесь, в гостиной, и мы снова будем
танцевать. Обнажёнными, в абсолютной тишине, если не считать учащенного дыхания.

Но это было давно.

Он такой молодой.

Я знаю, что я не старый. И Бог знает, что мой полицейский заставляет меня снова
чувствовать себя мальчиком. Девятилетним ребенком, выглядывающим из-за забора перед
домом своих родителей в Лондоне, наблюдающим за сыном мясника, который доставляет
продукты в дом напротив. Его колени. Толстые, но восхитительной формы. Однажды он
прокатил меня на своем велосипеде. Я дрожал, держась за сиденье, наблюдая, как его
маленькая задница подпрыгивает вверх и вниз, пока он крутит педали. Я дрожал, но
чувствовал себя сильнее, чем когда-либо в своей жизни.

Сын мясника.

Я говорю себе, что в данном случае мой возраст является преимуществом. Я опытен.
Профессионален. Старый гей и его молодой мальчик. Это то, что со мной происходит?
Это то, чем я становлюсь?

Пора спать.

Глава 10

1 октября 1957, 7:00

Сегодня мне лучше. Пишу это за завтраком. Сегодня он придет. Мой полицейский придет
ко мне в музей.

Я не должен быть слишком нетерпеливым. Важно сохранять профессиональную дистанцию.

По крайней мере, сначала.

На работе меня знают как джентльмена. Я верю, что когда говорят, что я очень
артистичный, в этом нет ехидства. Помогает то, что это в основном молодые женщины,
у которых есть дела поважнее моей личной жизни. Тихая, верная, таинственная мисс
Баттерс — для меня Джеки — всегда меня понимала. И директор музея Дуглас Хоутон…
Женат. Двое детей. Член клуба Хоув Ротари. Но Джон Слейтер сказал мне, что помнит
его с колледжа. Там мистера Хоутона знали как эстета. В любом случае, это его дело,
он никогда не давал мне ни малейшего намека на то, что знает о моей принадлежности
к меньшинству.

Когда он придет, я расскажу моему полицейскому о своей идее организовать серию

полуденных концертов — бесплатных для всех — в холле на первом этаже. Музыка будет
литься по Черч-Стрит во время обеденного перерыва. Я скажу ему, что подумываю о
джазе, потому что что-то более сложное, Моцарт, к примеру, не подойдет. Люди будут
останавливаться, слушать, и, возможно, решатся зайти внутрь. Я знаю несколько
музыкантов, которые были бы рады принять в этом участие. Но руководство все еще
сопротивляется. Хоутон считает, что музей должен быть «местом покоя».

«Это не библиотека, сэр», — заметил я, когда мы в последний раз обсуждали эту тему.
Мы пили чай после совещания.

Он вскинул брови. Заглянул в свою чашку. «Разве? Этакая библиотека для предметов
искусства. Это место, хранящее красоту, делающее ее доступной для публики», —
сказал он с триумфом в голосе. Постучал ложкой по фарфору.

«Хорошо сказано, — признал я. — Я имел в виду только то, что не нужно молчать. Это
не место поклонения…»

«А разве нет? — начал он снова. — Я не хочу показаться профаном, Хэйзелвуд, но

разве нельзя поклоняться объектам красоты? Этот музей дает передышку от
каждодневных испытаний, не так ли? Спокойствие для тех, кто его ищет. Музей похож
на церковь, не думаете?»

Похож, подумал я, но музей не душит, не осуждает.

«Конечно, сэр, но я хочу сделать музей еще более привлекательным. Доступным и

интересным даже для тех, кого обычно не тянет к искусству».

Он издал негромкий булькающий звук и сказал: «Это замечательно, Хэйзелвуд. Да. Мы

согласны. Но помни, можно отвести лошадь на водопой, но нельзя заставить ее пить».

Я все равно сделаю это. И прослежу, чтобы мой полицейский знал об этом.

19:00

Дождь означает напряженный день в музее. Сегодня вода хлынула по Черч-Стрит. И вот
люди заходят, с влажными волосами и блестящими лицами, с потемневшими от дождя
воротниками, ища убежища. Они проталкиваются через большие двери, встряхиваются,
засовывают зонтики в стойку. Потом расхаживают по холлу, поглядывая на экспонаты,
всегда одним глазом глядя в окно, надеясь на перемену погоды.

Я стоял наверху, ждал. Прошлой зимой в моем офисе установили газовый обогреватель.
Подумал стоит ли включить его, чтобы немного согреть это место в такой пасмурный
день. Наверное, в этом нет необходимости. Офиса будет достаточно, чтобы впечатлить
его. Письменный стол из красного дерева, вращающийся стул, большое окно с хорошим
видом. Я убрал с кресла в углу бумаги, чтобы ему было, где сесть, и дал Джеки
инструкцию — принести чай в четыре тридцать. Мне понадобилось некоторое время,
чтобы разобрать эту груду корреспонденции. Я смотрел, как дождь стекает по окнам,
иногда проверяя время. У меня не было плана действий. Я не совсем понимал, о чем
мне говорить со своим полицейским. Верил, что мы каким-то образом войдем в
правильное русло. Как только он откажется здесь, в этой комнате, передо мной, все
будет в порядке.

Ровно в четыре часа раздался звонок из приемной Вернона. Он сообщил, что приехал
мой полицейский. Должен ли он отправить его наверх? Это было бы разумнее всего. Так
бы он избежал внимания от остальных сотрудников, но я сказал нет. Я сам спущусь и
встречу его.

Что ж, я хотел похвалиться. Показать ему это место. Подняться с ним по широкой
лестнице.

Поскольку на нем не было униформы, мне потребовалось несколько секунд, чтобы найти
его. Он разглядывал огромного кота в коридоре. Руки сложены, спина прямая. Он
выглядел намного моложе без этих серебряных пуговиц и высокого шлема. И он
понравился мне еще больше. Мягкая спортивная куртка (промокшая на плечах), брюки
светлого цвета, без галстука. Его шея, наконец, была открыта. Его волосы влажные от
дождя. Он выглядел как мальчишка, меня поразило ощущение, что я совершил ужасную
ошибку. Я почти решил отправить его домой под каким-то предлогом. Он был слишком
молод. Слишком уязвим. И слишком красив.

Думая обо всем этом, я стоял на последней ступеньке и некоторое время наблюдал за
ним, пока он изучал кота.

«Он мурлычет, когда в него бросают монетки», — сказал я, подходя к нему, и протянул
руку, которую он без колебаний сразу же пожал. Я тут же передумал. Это не было
ошибкой. Отправлять его домой было последним, что я собирался делать.

«Я так рад, что вы приехали, — сказал я. — Вы были здесь раньше?»

«Нет. Я имею в виду — я так не думаю».

Я махнул рукой. «Да и зачем? Старое затхлое место. Но я называю его домом — своего
рода».

Мне пришлось сдерживаться, чтобы не перепрыгивать через ступеньку, когда мы

поднимались наверх.

«У нас есть несколько интересных выставок, но я не знаю, есть ли у вас время…»

«Времени полно, — сказал он. — Утренние смены по будням. С шести до трех».

Что ему показать? Это же не Британский музей. Я хотел произвести на него

впечатление, но не хотел переусердствовать. Я решил, что мой полицейский должен
увидеть что-нибудь прекрасное, а не вызывающее и странное.

«Есть ли что-нибудь, на что вам особенно хотелось бы взглянуть?» — спросил я, когда

мы поднялись на второй этаж.

Он потер нос. Пожал плечами. «Я не очень разбираюсь в искусстве».

«Вам и не нужно. В этом и прелесть. Дело в рефлексии — в чувствах, если хотите. На

самом деле это не имеет ничего общего со знаниями».

Я привел его в зал акварели и гравюр. Свет был тусклым, сероватым, и мы были там
одни, если не считать одного пожилого джентльмена, чей нос почти касался стеклянной
витрины.

«Мне всегда говорили иное», — сказал он, ухмыляясь. Он понизил голос, когда мы
подошли к картинам, почти все так делают. Я испытываю большое удовольствие,
наблюдая как люди меняются, когда приходят в это место. Не знаю, вызвана ли эта
реакция настоящим трепетом или просто уважением регламента музея. В любом случае,
голоса приглушены, шаг замедлен, смех подавлен. Полное погружение. Мне всегда
казалось, что в музее люди уходят в себя, но при этом обращают большее внимание на
свое окружение. Мой полицейский ничем не отличался.

«Кто говорил? — спросил я, покачиваясь на каблуках, улыбаясь в ответ, так же

понижая голос. — Учителя? Газеты?»

«Просто общее представление, знаете».

Я показал ему свой любимый эскиз Тернера. Тот, на котором изображено море, конечно.
Волны грохочут, пена бьется о скалы. Но это выглядит аккуратно, в стиле Тернера.

Он кивнул. «Оно… полно жизни, не так ли?» Он почти шептал. Старый джентльмен
оставил нас одних. Я увидел румянец на щеках моего полицейского, и понял, на какой
риск он пошел, высказывая такое мнение в моем присутствии.

«Да, — прошептал я в ответ, как заговорщик. — Вы правильно поняли. Абсолютно».

Когда мы оказались в моем офисе, он расхаживал по комнате, рассматривая фотографии

на стенах.

«Это вы?» Он показал на одну из них, где я щурюсь от солнца, стоя в саду колледжа.
Фотография висит напротив стола, потому что Майкл сделал ее; его тень видна в углу.
Каждый раз, когда я смотрю на эту фотографию, я вижу не свой образ — немного
худощавый парень, слишком длинные волосы, опущенный подбородок, неловко стоящий в
куртке с узором гусиных лапок. Я вижу Майкла, держащего свою любимую камеру, он
говорит мне позировать так, будто я умею это делать. Он был запечатлен на этой
фотографии, а не я. Мы еще не были любовниками, и есть в этом снимке что-то такое…
Чувство, что что-то должно произойти.

Я стоял позади своего полицейского, размышляя обо всем этом, и сказал: «Это я. В
другой жизни».

Он отошел от меня и слегка покашлял.

«Пожалуйста, — сказал я, — присаживайтесь».

«Я постою». Его руки скрещены на груди.

Молчание. Я подавил страх, что совершил ужасную ошибку. Сел за стол. Немного
закашлялся. Сделал вид, что перебираю какие-то бумаги. Затем я попросил Джеки
принести чай, и мы ждали, не глядя друг на друга.

«Я очень благодарен вам за то, что вы согласились прийти», — сказал я, и он кивнул.

Я попробовал еще раз: «Пожалуйста, садитесь».

Он посмотрел на кресло позади него, вздохнул и, наконец, опустился на сиденье.

Джеки вошла с чаем, и мы оба молча смотрели, как она разливает его по чашкам. Она
посмотрела на моего полицейского, затем посмотрела на меня, ее лицо было
бесстрастным. Она была моей секретаршей с тех пор, как я начал работать в музее, и
никогда не лезла в мои дела, что мне очень нравилось. Сегодня она не задавала мне
вопросов, как и в любой другой день, не подавала даже намека на любопытство. Джеки
всегда хорошо выглядит, аккуратная прическа, ровно накрашенные губы. Ходят слухи,
что несколько лет назад ее возлюбленный умер от туберкулеза, и с тех пор она одна.
Иногда я слышу, как она смеется вместе с другими девушками, и есть в этом смехе
что-то, что меня нервирует — это шум, мало чем отличающийся от радиоволн. Недавно
она купила новые очки с крошечными камешками на оправе, она выглядит странно, что-
то среднее между гламурной королевой и директрисой.

Когда она наклонилась за подносом, я посмотрел в лицо своему полицейскому и

заметил, что он не следит за ее движениями.

Когда она ушла, мы взяли чашки и я начал длинную речь. Я смотрел в окно, чтобы не
видеть своего полицейского, когда я описываю выдуманный проект. «Вы, наверное,
захотите узнать немного больше об этом проекте», — начал я. Я болтал черт его знает
сколько времени, описывая свои планы, используя такие слова, как «демократичный»,
«перспективный» и «видение». Ни разу не решился посмотреть на него. Больше всего
мне хотелось, чтобы его большое тело расслабилось на этих потертых подушках, и
поэтому я говорил и говорил, надеясь, что мои слова успокоят его. Или, возможно, он
просто смирится.

Когда я закончил, последовала пауза, прежде чем он поставил чашку и сказал: «Меня
никогда раньше не рисовали».

Тогда я посмотрел на него и увидел ухмылку, расстегнутый ворот его рубашки. Он

откинул голову на спинку кресла. Я сказал: «Ничего страшного. Вам просто нужно
сидеть смирно».

«Когда мы начнем?»

Я не ожидал такого рвения. Я предполагал, что мы встретимся еще несколько раз,

прежде чем мы действительно начнем работать. Я даже не взял с собой никаких
материалов.

«Мы уже начали», — сказал я.

Он выглядел озадаченным.

«Знакомство — часть процесса. Эскизов пока делать не буду. Важно сначала установить
взаимопонимание. Узнать друг друга. Только тогда я смогу воплотить вашу личность в
рисунок… — Я замолчал. — Я не смогу рисовать вас, если не знаю, кто вы. Понимаете?»

Его глаза метнулись к окну.

«Не сегодня?»

«Не сегодня».

«Это немного… странно».

Он смотрел прямо на меня, я не отворачивался.

«Стандартная процедура, — сказал я. Затем улыбнулся и добавил:- Ну, я так

работаю. — По удивленному выражению его лица я понял, что лучше продолжить. —
Скажите, — сказал я, — вам нравится быть полицейским?»

«Это часть процедуры?» Он слегка усмехнулся, ерзая на стуле.

«Если хотите».

Он коротко рассмеялся.

«Да. Я думаю нравится. Хорошая работа. Лучше, чем большинство».

Я взял лист бумаги и карандаш, чтобы выглядеть профессионально.

«Приятно знать, что я делаю что-то полезное, — продолжил он. — Для общественности,
знаете, для людей».

Я написал «защитник» на листе. Не поднимая глаз, я спросил: «Чем еще вы

занимаетесь?»

«В смысле?»

«Помимо работы».

«А, — он задумался на мгновение, — я плаваю. В клубе морского плавания».

Это объясняло широту плеч.

«Даже в это время года?»

«В любое время года», — объявил он с гордостью. Я написал «гордость».

«Как вы думаете, что нужно, чтобы стать хорошим пловцом?»

Он ответил без колебаний.

«Любовь к воде. Тебе нужно любить море».

Я представил, как его руки рассекают волны, в ногах запутались водоросли. Я написал
«любовь». Затем я зачеркнул это слово и написал «вода».

«Послушайте, мистер Хэйзелвуд…»

«Патрик, пожалуйста».

«Могу я вас кое о чем спросить?» Он наклонился вперед.

Я положил карандаш.

«Что угодно».

«Вы один из этих… ну, знаете…» — он сложил руки вместе.

«Этих?»

«Один из этих современных художников?»

Я чуть не засмеялся.

«Я не уверен, что понимаю, что вы имеете в виду…»

«Ну, как я уже сказал, я не разбираюсь в искусстве, но я имею в виду, когда вы меня
нарисуете, это будет похоже на меня или на небоскреб? Что-то в этом роде».

Тогда я действительно засмеялся. Ничего не мог с собой поделать.

«Уверяю вас, — сказал я, — я бы никогда не сделал вас похожим на высотку».

Он казался немного оскорбленным.

«Отлично. Мне просто нужно было проверить. Никогда не знаешь».

«Вы правы. Совершенно верно».

Он посмотрел на свои часы.

«На следующей неделе в то же время?» — спросил я.

Он кивнул. У двери он повернулся ко мне и сказал: «Спасибо, Патрик».

Я все еще слышу, как он произносит мое имя. Я будто услышал его впервые.

В то же время на следующей неделе.

Еще целая вечность.

Глава 11

3 октября 1957

Он приходил два дня назад, а я уже схожу с ума от нетерпения. Сегодня Джеки
внезапно спросила: «Кто был этот молодой человек?»

Был ранний полдень, она принесла мне протокол с последней встречи с Хоутоном.
Вопрос слетел с ее губ. Я впервые увидел в ее глазах искреннее любопытство. Его
было видно даже через ее блестящие очки.

Избежать вопроса не получится. Я ответил: «Он часть проекта».

Она посмотрела на меня, ожидая, что я продолжу.

«Планируем портрет. Новый проект. Обычные горожане».

Она кивнула. Затем через мгновение добавила: «Значит, он обычный?»

Понятно, что ей интересно. Другие девушки в музее говорили о нем. Обо мне. Ну,
конечно, говорили. «Дай ей какую-нибудь деталь, — подумал я. — Избавься от нее».

«Он полицейский», — сказал я.

Последовала пауза, пока она переваривала эту информацию. Я наполовину отвернулся от

нее и взял телефонную трубку, чтобы убедить ее уйти. Но она не поняла намек.

«Он не похож на полицейского», — сказала она.

Сделав вид, что не слышал этого, я начал набирать номер.

Когда она, наконец, ушла, я положил трубку и сидел неподвижно, позволяя своему
сердцу успокоиться. «Не о чем беспокоиться», — сказал я себе. Просто естественное
любопытство. Конечно, девушки хотят знать кто он. Красивый молодой незнакомец.
Таких в музее встретишь не часто. И все же. Все законно. Профессионально. И Джеки
мне верна. Она не будет болтать. Я ей доверяю.

Но. Сердце бьется слишком часто. Так часто бывает. Я был у врача. Доктор Лэнгланд.
Он известен своей чуткостью. Ему интересен психоанализ. Я ему объяснил: чаще всего
это происходит ночью, когда я пытаюсь заснуть. Иногда кажется, что сердце пытается
вырваться из груди. Лэнгланд говорит, что это совершенно нормально. А если не
нормально, то обычно. Он назвал это тахикардией. «Удивительно обычное явление», —
говорит он. Ритм сбивается, и из-за этого я чувствую, как бьется сердце. Он
продемонстрировал: «Вместо де-ДУМ (он хлопнул рукой по столу), идет ДУМ-де. Не о
чем беспокоиться».

«А, — сказал я, — вы имеете в виду, что это хорей, а не ямб?»

«Совершенно верно», — он просиял.

Теперь для этого есть название. Мое хореическое сердце.

Я сидел за столом, все еще пытаясь успокоиться. Я встал. Вышел из своего офиса,
прошел через длинную галерею, вниз по лестнице мимо денежного кота и прямиком на
улицу.

Удивительно, меня никто не остановил. Ни один человек даже не смотрел в мою

сторону. Шел слабый дождь и дул ветер. На меня обрушился порыв влажного соленого
воздуха. С причала доносилось лязганье цепей. Перешел на улицу Сент-Джеймс. Ускорил
шаг. Я знал куда иду, но не знал, что буду там делать. Не важно. Я двинулся дальше.
Тот факт, что мне удалось уйти незамеченным, не мог не радовать. Де-дум. Де-дум.
Де-дум. Сердце, наконец, успокоилось. В ушах перестало стучать. Только этот ровный
ритм и моя уверенная походка к полицейской будке.

Дождь усилился. Я не взял ни пальто, ни зонтика. Ворот моей рубашки уже был
влажным. Но мне нравилось ощущение дождя на коже. С каждым шагом я становился ближе
к нему. Я не собирался объясняться или оправдываться. Мне просто нужно было его
увидеть.

В последний раз я чувствовал себя так только с Майклом. Казалось, что я могу
свернуть горы. Так сильно хотелось его увидеть. Условности, мнения других людей,
закон — все это кажется смешным перед лицом желания, стремления к любви. Это
блаженное состояние. Но это чувство мимолетно. Вскоре вы понимаете, что идете под
дождем, промокший до нитки, когда вы должны быть на рабочем месте. Женщины с
колясками толкают вас, подозрительно поглядывая на одинокого мужчину без пальто и
шляпы на улице в разгар рабочего дня. И вы думаете, даже если он там, что ему
сказать? Конечно, в момент блаженства, когда все возможно, слова не нужны. Вы
просто упадете в объятия друг друга, и он все поймет — все — наконец. Но когда это
чувство улетучивается, когда какая-то женщина наступила вам на ногу, когда вы
мельком увидели свое отражение в витрине магазина — тогда вы понимаете, что слова
вам все-таки нужны.

И что бы я ему сказал? Как можно было оправдать мой визит в полицейскую будку в
такой час? Я просто не мог дождаться встречи с тобой? Или мне нужно срочно делать
предварительные наброски? Полагаю, я мог бы разыграть карту неуравновешенного
художника. Но, вероятно, лучше припасти это на потом.

Я развернулся. Затем снова изменил направление и направился домой. Из дома я

позвонил Джеки и сказал, что мне нездоровится. Сказал, что вышел за газетой (это
обычное дело во время полуденного затишья в музее), и меня одолела тошнота. Остаток
дня я провел в постели и вернусь утром. Попросил, чтобы она передала всем звонящим,
что я займусь ими завтра. Она не удивилась, не задавала вопросов. «Хорошая, верная
Джеки», — подумал я. И зачем я волновался?

Задернул шторы. Включил отопление. В квартире не было холодно, но я сильно нуждался

в тепле. Снял мокрую одежду. Лег в постель в ненавистной мне пижаме. Фланель, синие
полоски. Но все лучше, чем лежать в постели голым. Нагота только напоминает мне,
как я одинок. Если ты голый, тебе не обо что тереться, кроме простыни. Фланель на
моей коже — это защитный слой.
Я думал, что могу расплакаться, но не стал. Голова тяжелая, а мозг затуманен. Я не
думал о Майкле. Не думал о себе, бегающем по улице как идиот. Я просто дрожал, а
потом заснул. Я проспал остаток дня и весь вечер. Потом я проснулся и написал это.

Теперь я снова буду спать.

Глава 12

4 октября 1957

Пишу это в пятницу вечером. Самый приятный день.

Я смирился с тем, что придется ждать до вторника. Но потом случилось это. 16:30.
Чудовищно скучное совещание с Хоутоном наконец-то закончилось, я пошел через
главный зал, попутно думая о чае и бисквите с заварным кремом, и, конечно, о том,
что до вторника оставалось всего три дня.

А потом: те самые плечи. Мой полицейский стоял, склонив голову набок, и

рассматривал довольно посредственную картину Альфреда Сислея, которую нам привезли
ненадолго. Без формы (та же куртка, что и в прошлый раз). Великолепный, такой
живой, и он здесь, в музее. Я так много раз представлял его себе в последние дни,
что потер глаза, чтобы убедиться, что он действительно тут.

Я подошел. Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем в пол. Застенчивый, как

будто его поймали. ДУМ-де — забилось мое хореическое сердце.

«Закончили патрулирование на сегодня?» — спросил я.

Он кивнул. «Решил взглянуть еще раз. Посмотреть, с чем придется соревноваться моему
лицу».

«Не хотите подняться? Я как раз собираюсь выпить чаю».

Он снова посмотрел в пол. «Не хочу доставлять вам неудобства».

«Не говорите ерунды», — сказал я, уже направляясь в офис.

Я повел его внутрь, попутно попросив Джеки принести нам чаю, игнорируя ее
заинтересованный взгляд. Он сел в кресло. Я — на край стола. «Итак, вас что-нибудь
заинтересовало?»

Он ответил без колебаний: «Да. Женщина без одежды, сидящая на камне, ее ноги как у
козла…»

«Сатиры. Французская школа…»

«Это довольно интересно».

«Почему?»

Он снова посмотрел в пол. «Хорошо. У женщин ведь обычно нет козлиных ног?»

Я улыбнулся. «Это мифология… древнегреческая. Она — существо, называемое сатиром,

только наполовину человек…»
«Да, но разве это все не отговорка?»

«Отговорка?»

«Искусство. Это просто оправдание, чтобы посмотреть на… голых людей? На голых
женщин?»

На этот раз он не смотрел вниз. Он смотрел на меня так пристально своими ярко-
голубыми глазами, что это мне пришлось отвести взгляд.

«Ну, — я поправил манжету на рубашке, — конечно, существует некая одержимость

человеческими формами, и да, иногда прославляют красоту тел… и женских, и мужских».

Я бросил на него взгляд, но Джеки выбрала именно этот момент, чтобы войти с
тележкой для чая. На ней было платье желтого цвета, подчеркивающее талию.
Подходящие желтые туфли. Желтые бусы. Все вместе — это почти ослепляло. Я видел,
как мой полицейский с интересом разглядывал ее. Но потом он посмотрел на меня, и я
увидел эту маленькую, довольно таинственную ухмылку.

Джеки не заметила нашего обмена взглядами. «Рада снова вас видеть, мистер…»

Он назвал ей свое имя. Она передала ему чай. «Работаете над портретом?»

Его щеки залились румянцем.

Небольшая пауза.

Я встал и придержал дверь. «Спасибо, Джеки».

С натянутой улыбкой она вытолкнула тележку за дверь.

«Извини за это».

Он кивнул, отпил чай. «Ты не закончил».

«Что?»

«Насчет обнаженных тел?»

«Ах, да. — Я снова устроился на углу стола. — Да, слушай, если тебе действительно
интересно, я покажу несколько интересных примеров».

«Сейчас?»

«Если у тебя есть время».

«Хорошо», — сказал он и потянулся за вторым печеньем. Он ест быстро, даже шумно.

Его рот слегка приоткрыт. Я пододвинул тарелку ближе к нему. «Бери сколько
хочешь, — сказал я. — Потом я тебе кое-что покажу».

У нас было полчаса до закрытия. Я решил перейти сразу к делу: бронзовый Икар. Мы
шли бок о бок, в тишине, пока я не сказал: «Я не хочу показаться грубым, но ведь
это необычно, что полицейский интересуется искусством? Может кто-нибудь из твоих
коллег…»

Он внезапно засмеялся. Очень громко и бесстыдно, его смех эхом разнесся по галерее.
«Боже, нет», — сказал он.
«А зря».

Он пожал плечами. «В участке, если ты любишь искусство, ты сопляк. Или того хуже».

Мы посмотрели друг на друга. Он улыбался глазами, я клянусь.

«Ну, я полагаю, это общее восприятие…»

«Я знаю только одного человека, которому нравится искусство».

«И кто это?»

«Моя знакомая. Подруга. Вообще-то она учительница. Она хорошо разбирается в

литературе. Мы много разговариваем…»

«Об искусстве?»

«Обо всем. Я учу ее плавать, — он снова засмеялся, на этот раз мягче. — Но она
никуда не годится. Лучше не становится».

«Бьюсь об заклад, она и правда никуда не годится», — подумал я.

Я вел его в зал скульптур. Он назвал ее подругой. Я немного расслабился. Не о чем

волноваться. Пока он говорил о ней, цвет его лица оставался неизменным. Он ни разу
не уклонился от моего взгляда. Подруга. С этим я могу справиться. Подруга. Девушка.
Любовница. Невеста. Я могу справиться со всем этим. У меня есть некоторый опыт. В
конце концов, у Майкла была девушка. Серая мышка. Она всегда кормила его
сэндвичами. Довольно мило, по-своему.

Даже жена. Я думаю, что справлюсь с женой. Жены дома, и это хорошо. Они дома и они
тихие. Чаще всего.

Возлюбленная. Нет, я не смогу. Это другое.

«Это, — сказал я, — Икар, работа Альфреда Гилберта».

Вот он, его крылья. Для меня самое впечатляющее в нем — его вера в эти крылья.
Бесполезные, хрупкие, и все же он верит в них. Как ребенок верит, что плащ сделает
его невидимым. Он мускулист по-юношески, стоит, повернув бедро в сторону, согнув
ногу, а его блестящую грудь освещает свет прожектора наверху. Он стоит один,
застенчиво глядя вниз. Он и серьезен, и абсурден, и красив.

Мой полицейский и я встали перед ним, и я сказал: «Ты знаешь эту историю?»

Он искоса взглянул на меня.

«Снова греческая мифология. Икар и его отец Дедал сбежали из тюрьмы, используя
крылья, сделанные из перьев и воска. Но, несмотря на совет отца, Икар подлетел
слишком близко к солнцу, его крылья растаяли, и… ну, дальше можно догадаться. Эту
историю часто рассказывают школьникам, чтобы предостеречь их от чрезмерной
амбициозности. И чтобы они слушались отцов».

Он наклонился, дыша на витрину. Он ходил, рассматривая мальчика со всех сторон, в

то время как я стоял поодаль и рассматривал его. Мы поймали отражение друг друга в
стекле, наши лица сливаются с золотым Икаром.

Я хотел ему сказать: «Я не умею плавать. Научи меня. Научи меня рассекать волны
вместе с тобой».
Но я этого не сделал. Я с излишним энтузиазмом сказал: «Ты должен привести ее
сюда».

«Кого?»

Именно тот ответ, на который я надеялся.

«Твою подругу. Школьную учительницу».

«О, Мэрион».

«Мэрион. — Подходящее имя для учительницы. В голове возник образ женщины в толстых
колготках и еще более толстых очках. — Приводи ее».

«Посмотреть музей?»

«И познакомиться со мной».

Он выпрямился. Потер шею рукой, нахмурился. «Она тоже будет частью проекта?»

Я улыбнулся. Он боялся, что она займет его место. «Возможно, — сказал я. — Но

сначала ты. Посмотрим, как пойдет, ладно? Ты ведь придешь?»

«Вторник».

«Вторник. — Неожиданно я добавил: — Можем ли мы изменить место встречи? В моем

офисе действительно нет места. И материалов. — Я вытащил визитку из кармана и
протянул ему. — Можем встретиться здесь. Только немного позже. Скажем, в семь
тридцать?»

Он изучил визитку. «Это твоя студия?»

«Да. Я живу там же».

Он повертел визитку, прежде чем сунуть в карман. Он улыбнулся и сказал: «Хорошо».

Не знаю, была ли его улыбка улыбкой счастья при мысли о визите в мою квартиру,
веселья от моих попыток затащить его туда, или просто смущения.

Но. Визитка у него в кармане. Вторник.

Глава 13

5 октября 1957

Ужасное похмелье. Я встал очень поздно, пил кофе, ел тосты и перечитывал Агату
Кристи в надежде, что мне станет лучше. Пока не стало.

Вчера вечером, после того, как закончил писать, я решил съездить в Argyle. Отчасти
для того, чтобы скоротать время до вторника. По правде говоря, я доволен собой. Он
придет сюда, в мою квартиру. Он согласился. Он придет один, во вторник вечером. Мы
вместе разглядывали Икара, он одарил меня своей улыбкой, и он придет.

Так что я подумал, что визит в Argyle будет хорошим решением. Не стоит ходить в
такие места, когда чувствуешь себя подавленным и одиноким. Они только усугубляют
страдания, особенно если ты уезжаешь в одиночестве. Но, если настрой оптимистичный…
то, почему бы и нет. Это место возможностей.

Я не был там очень давно. С тех пор, как несколько лет назад я устроился в музей,
мне нужно было быть очень осторожным. Не то чтобы я когда-то был неосторожен. С
Майклом мы виделись очень редко. Мы проводили вместе всего несколько часов в среду
вечером, и я не собирался тратить это время зря, таская его по барам. Я иногда
навещал его в днем, но он всегда просил, чтобы я не задерживался допоздна. Я должен
был уйти к восьми часам, чтобы домовладелица ничего не заподозрила.

Но даже пройти мимо Argyle — это рискованно. Что если бы Джеки увидела меня там?
Или Хоутон? Или другой работник музея? Если хочешь все-таки ходить в такие
заведения, нужно соблюдать меры предосторожности — идти после наступления темноты,
одному, не попадаться никому на глаза. Именно поэтому мы с Чарли чаще всего
встречаемся в Лондоне. Там намного проще сохранять анонимность. А Брайтон —
небольшой город, все на виду.

Ночь была пасмурной, дождливой, звезд очень мало. Я был рад дождю — он дал мне
возможность скрыться под большим зонтом. Пройдя вдоль набережной, мимо Палас Пир, я
пересек Кингс-Роуд, чтобы обойти стороной центр города. Я шел быстро, но не
торопливо. Свернул на Мидл-Стрит, не поднимая головы. К счастью, время было
позднее, и на улицах было довольно спокойно.

Я проскользнул в черную дверь, украшенную только маленькой золотой табличкой:

ARGYLE HOTEL. Представился именем, которое всегда использую для таких заведений,
снял пальто, оставил зонтик в стойке и вошел в бар.

Горят свечи и камин. Кожаные кресла. Мальчик с восточной внешностью играл «Stormy
Weather» на фортепиано. Говорят, раньше он работал в отеле Raffles в Сингапуре.
Запах джина, одеколона Givenchy, пыли и роз. На барной стойке всегда стояли свежие
розы. Прошлой ночью были бледно-желтые, очень изящные.

Старое знакомое чувство, когда меня оценивают более дюжины пар мужских глаз.
Изысканно сбалансированная смесь удовольствия и боли. Не то что бы все повернулись
в мою сторону и пялились — Argyle никогда не был таким вульгарным — но мое
присутствие было замечено. Я позаботился о том, чтобы выглядеть хорошо. Подровнял
усы, прошелся маслом по волосам и надел свой самый лучший пиджак. Стараюсь
поддерживать себя в форме — делаю зарядку каждое утро. Хоть какая-то польза от
армии, выработалась эта привычка. На голове все еще ни одного седого волоса. Я не
особо волнуюсь обо всем этом, но все равно держу под контролем. Я был готов.
Подумал, что выгляжу довольно элегантно. Я был художником, работающим над новым
смелым проектом (в моей голове этот проект уже обретает странную реальность).

Подошел к бару, специально никому не глядя в глаза. Для начала нужно выпить.
Мальчики мисс Браун, как обычно, сидели за стойкой бара. Младший, которому сейчас
должно быть около шестнадцати, считает выручку. Старший приветствует гостей и
разливает напитки. Его лицо припудрено, на нем красный облегающий пиджак в
армейском стиле. Сама мисс Браун, сегодня на ней было кружевное ожерелье,
поздоровалась со мной. Она даже помнит мое имя.

«И как вы поживаете?» — спросила она.

«О, терпимо».

«Как и я, как и я. — Она тепло улыбнулась. — Приятно видеть вас здесь снова. Один
из моих мальчиков примет ваш заказ».

Мисс Браун передает сообщения между клиентами. Вы протягиваете ей записку через

барную стойку, и она передает ее адресованному джентльмену. Если его этой ночью
нет, она спрячет записку за бутылкой crème de cacao на нижней полке. За этой
бутылкой всегда есть несколько листочков. Записка передается вместе со сдачей,
всегда молча.

Старший из мальчиков мисс Браун — его здесь называют герцогиней — принял мой заказ
— сухой мартини — и провел меня к столику у окна, завешенного тяжелыми шторами.
Сделав несколько глотков, я расслабился и начал осматриваться. Узнал пару лиц.
Банни Уотерс, как всегда одет с иголочки, поднял свой стакан в знак приветствия и я
ответил тем же. Однажды на Новый год я наблюдал, как он танцевал фокстрот с самым
красивым парнем. Никто больше не танцевал. Интересно, а было ли это на самом деле?
Двое темноволосых мужчин плавно двигаются под музыку. Все знают о них, все
восхищаются ими. Это был прекрасный момент. Все присутствующие молча согласились,
что это было красиво, но болтать об этом не стоит. Мы все вели себя так, словно это
самая обычная вещь в мире. Позже я слышал, что в клуб, в котором работал Банни,
неожиданно нагрянула инспекция из-за отсутствия лицензии на алкоголь, естественно.
Каким-то образом удалось избежать шумихи в прессе, руководству и самому Банни не
было предъявлено никаких обвинений. Другим повезло меньше.

За столиком неподалеку от меня сидел Энтони. Я уверен, что у Чарли был с ним роман,
за год до его переезда в Лондон. Антон, как он его называл. Он выглядел так же
солидно, как и всегда — читал «Таймс», в его волосах немного седины, и он все время
поглядывал на дверь. В любом джентльменском клубе он был бы как дома. По-прежнему
такие же красные щеки. Есть что-то привлекательное в красных щеках очень уважаемого
мужчины. Он не может сдержать своих эмоций. В нем бурлит кровь.

Кажется, последний раз я краснел еще в школе. Это был мой недуг. «Холодная, мокрая
трава, — говорил мне Чарли, — Подумай об этом. Представь, что ты лежишь в ней». Это
никогда не срабатывало. Один из преподавателей называл меня плаксой. «Соберись,
Хейзелвуд. Нельзя же всю жизнь быть плаксой!» — говорил он мне. Боже, я ненавидел
его. Раньше мне снилось, как я обливаю кислотой его огромное потное лицо.

Я заказал еще один мартини.

Было около десяти часов вечера, когда в бар вошел молодой человек. Каштановые
волосы короткие и жесткие, как щетина. Худое лицо и маленькое тельце. Все
зашевелились, когда он показался в дверном проеме, закурил сигарету и направился к
бару. Он смотрел вниз, как и я. Сначала смотрят на тебя, а потом смотришь ты. Это
правило.

Он не торопился, этот молодой человек. Встал у стойки, отказался от предложения

присесть. Заказал напиток и продолжил курить, наблюдая за собственным отражением в
зеркале за баром.

Мой полицейский так не поступил бы. Он бы улыбался и кивал, тепло приветствовал

незнакомцев, проявлял интерес к окружающим. Я позволил себе представить эту сцену:
мы двое вошли, стряхивая с пальто капли дождя. Мисс Браун спросила, в порядке ли
мы, и мы ответили ей, что мы более чем в порядке, обменялись понимающей улыбкой,
прежде чем удалиться за наш обычный стол. Все взгляды были бы прикованы к нам,
великолепному молодому человеку и его красивому джентльмену. Мы бы спорили, какой
фильм завтра. Потом, я бы встал и коснулся плеча моего полицейского легким, но
недвусмысленным жестом, жестом, который говорит: «Пойдем, дорогой, уже поздно, пора
домой, спать».

Но он никогда не зашел бы в такое место. В полицейском участке он точно наслушался

гнусных сплетен про подобные заведения. Но он кажется разумным человеком. Он
способен быть другим. Способен к сопротивлению. (Сейчас я настолько бодр, что,
несмотря на похмелье, невероятно, наивно оптимистичен).

Я заказал еще один мартини.

И тогда я подумал: а почему бы и нет? Молодой человек в баре с опустевшим стаканом.
Я встал рядом с ним. Не слишком близко.

«Что у тебя?» — спросил я. Что ж, нужно с чего-то начать.

Он без колебаний ответил: «Скотч». Я заказал ему двойной скотч у герцогини, и мы

оба смотрели, как наполняется стакан.

Он поблагодарил меня, взял виски, выпил половину залпом, не смотрел в мою сторону.

«Дождь еще идет?» — я попытался начать разговор.

Он осушил свой стакан. «Льет, как из ведра. Обувь насквозь промокла».

Я заказал ему еще выпить. «Мой столик прямо у камина, присоединяйся, если хочешь».

Он посмотрел на меня. Глаза большие. Лицо бледное. Он молодой, хрупкий. Не говоря

ни слова, я вернулся к своему столу и сел, уверенный, что он последует за мной.

«Что бы ни случилось, — подумал я, — мой полицейский все равно придет во вторник.

Он придет в мою квартиру. А пока, довольствуюсь малым».

Через несколько минут он присоединился ко мне. Я настоял на том, чтобы он подвинул

свой стул ближе к камину — ближе ко мне. Он это сделал. Наступило долгое молчание.
Я предложил ему сигарету. Я смотрел, как молодой человек курил. Он медленно поднес
сигарету ко рту, как будто учился делать это из фильма, копируя каждое движение
актера. Сузив глаза. Втянув щеки. Задержал дыхание на несколько секунд, затем
выдохнул. Когда он снова поднес руку ко рту, я заметил синяк на его запястье.

Мне было интересно, что он здесь делает, кто посоветовал ему это место. Его куртка
была немного изношенной, но ботинки выглядели новыми. Может быть, он — как и я,
много лет назад — просто набрался смелости и пошел в первое место, о котором ходили
неприличные слухи.

«Так что же привело тебя в эту дыру?» — спросил я. (К тому времени я уже был
немного пьян).

Он пожал плечами.

«Позволь мне заказать еще один скотч». Я кивнул герцогине.

Как только принесли новые напитки и чистую пепельницу, я пододвинулся к мальчику

немного ближе. «Я тебя здесь раньше не видел», — сказал я.

«Я тебя тоже не видел».

Туше.

«Не то, чтобы я часто здесь бываю», — добавил он.

«Это хорошее место. Лучше, чем большинство».

«Я знаю».

Вероятно, из-за большого количества выпитого сухого мартини я внезапно потерял

терпение. Мальчику явно было скучно; он просто хотел выпить, но не мог сам
расплатиться за алкоголь; я его нисколько не интересовал.
Я встал и почувствовал небольшое головокружение.

«Уходишь?»

«Уже поздно…»

Он посмотрел на меня. «Может, мы могли бы поговорить… где-нибудь еще?»

Довольно бесстыдно.

«Black Lion, — сказал я, туша сигарету. — Десять минут».

Я оплатил счет, оставив огромные чаевые герцогине, и ушел. Я был совершенно

спокоен, когда перешел дорогу и вошел в узкий переулок, ведущий к бару Black Lion.
Дождь закончился. Я встряхнул зонтик. Я шел быстро, и, возможно, даже насвистывал
«Stormy Weather».

Без колебаний направился в туалет бара, вниз по лестнице. Даже не огляделся, чтобы
проверить, не наблюдают ли за мной. Я редко занимался подобным. Всего пару раз, до
того, как мы с Майклом стали регулярно встречаться. Прошлой ночью я вдруг понял,
как сильно мне это нужно. Как сильно я скучал.

Затем мимо меня прошел высокий мужчина в элегантном твидовом пальто с поднятым
воротником. Он пробормотал: «Педик».

Я слышал это не в первый раз. И, конечно, не в последний. Но меня это отрезвило.

Отрезвило, и моя страсть утихла. Потому что я выпил слишком много мартини. Потому
что дождь прекратился. Потому что во вторник придет мой полицейский. Потому что я
был настолько глуп, чтобы попытаться отвлечься на этого мальчика.

Я прислонился к холодной кафельной стене. В туалете пахло мочой, дезинфицирующим

средством и спермой. Я мог остаться. Я мог касаться этого мальчика и воображать,
что он мой полицейский. Я мог прикоснуться к его жестким каштановым волосам и
представить себе мягкие светлые кудри.

Но мое хореическое сердце возмутилось. Я вытащил себя оттуда и поехал домой на

такси.

Странно. Что остается со мной сейчас, так это удовлетворение от осознания того, что
я действительно был там. Я испугался, но, по крайней мере, добрался сначала до
Argyle, а потом и до Black Lion. Впервые после Майкла. И, несмотря на это жуткое
похмелье, настроение у меня удивительно хорошее.

Всего два дня, а потом…

Глава 14

8 октября 1957

День: вторник. Время: семь тридцать вечера.

Я стою у окна, жду его. Внутри, в квартире, полный порядок — ни пылинки. Снаружи
покоится темное море.
ДУМ-де.

Я открыл шкафчик для напитков, положил на журнальный столик последний выпуск Art
and Artist, убедился, что ванная комната безупречно чиста. Моя горничная, миссис
Ганн, приходит раз в неделю, но иногда мне кажется, что у нее проблемы со зрением.
Стряхнув пыль со старого мольберта, поставил его в гостевой комнате, вместе с
палитрой, несколькими тюбиками краски и банкой от варенья, набитой кистями и
шпателями. Комната по-прежнему не похожа на студию — слишком опрятная — чистый
ковер, заправленная кровать, — но он не был прежде в художественных мастерских, так
что не знает чего ожидать.

Я не убрал фотографии Майкла, хоть и думал об этом. Подумал включить музыку, но

решил, что это перебор. Вечер выдался довольно прохладным, поэтому отопление
включено, я в рубашке с рукавами. Прикасаюсь к своей шее, будто готовясь к тому,
что там скоро будет рука моего полицейского. Или его губы.

Я не должен об этом думать.

Подошел к шкафу с напитками, налил себе джин, затем встал у окна и слушал, как лед
потрескивает в стакане. Соседская кошка крадется по моему подоконнику. Но я ее не
впущу. Не сегодня.

Пока жду, вспоминаю о том, как я готовился к приходу Майкла — готовил еду, делал
уборку, прихорашивался — это нравилось мне почти так же, как и сами встречи. Это
волшебное ожидание. Иногда, когда мы ложились в постель, Майкл засыпал, а я вставал
и смотрел на беспорядок, который мы устроили. Грязные тарелки. Пустые фужеры. Наша
одежда на полу. Сигареты в пепельнице. Пластинки лежали на столе без конвертов. И
мне не терпится разложить все по местам, чтобы вечером все началось заново. «Если я
наведу порядок, — рассуждал я, — когда Майкл проснётся перед рассветом, он увидит,
что я снова готов, жду его». И, может быть, он остался бы ещё и на следующую ночь,
и на следующую, и на следующую, и на следующую.

Раздался звонок. Я поставил стакан, провел рукой по волосам. Сделал вдох. Нужно
спуститься к входной двери.

На нем нет униформы, за что я ему благодарен. Это и так достаточно рискованно,
молодой мужчина звонит ко мне в дверь после шести часов вечера. Однако у него в
руках сумка, он махнул ей и сказал: «Униформа. Думал, ты захочешь, чтобы я надел
ее. Для портрета».

Он немного покраснел и посмотрел вниз на порог. Я жестом пригласил его войти. Мы

поднялись по лестнице (к счастью, пустой) в квартиру, его ботинки скрипят.

«Присоединишься?» Моя рука задрожала, когда я поднял стакан.

Он сказал, что выпьет пива, если оно есть; он не при исполнении до шести утра.
Открывая единственную в шкафу бутылку светлого эля, я украдкой бросаю на него
взгляд. Мой полицейский стоит великолепно прямо, свет от люстры отражается на его
светлых кудрях, и он осматривается, слегка приоткрыв рот. Его взгляд задерживается
на картине, которую я недавно приобрёл и повесил над камином, — портрет, написанный
Глином Филпотом, изображающий мальчика с обнаженным торсом. Потом он подошёл к
окну.

Я протянул ему стакан. «Прекрасный вид, не правда ли?» — сказал я. Вот идиот. В
окне ничего не видно, кроме наших отражений. Но он согласился, и мы оба молча
смотрели в ночное небо. Теперь я чувствую его запах: чистый, напоминающий мне
школу, несомненно, запах полицейского участка, лёгкий аромат соснового талька.

Я знал, мне нужно продолжить говорить, чтобы он не нервничал слишком сильно, но я

не мог придумать, что сказать. Наконец-то он здесь, стоит рядом со мной. Я слышу
его дыхание. Он так близко, что у меня кружится голова от этого, от его запаха, от
его дыхания и от того, как он пьёт эль большими глотками.

«Мне переодеться? Разве мы не должны продолжить?»

Когда он зашёл в «мастерскую», он нёс свой шлем в руках, но остальная форма уже на
нем. Пиджак. Туго завязанный галстук. Ремень с серебряной пряжкой. Свисток на
цепочке болтался над верхней пуговицей. Полированный значок на груди. Блестящие
сапоги. Странное удовольствие видеть полицейского в своей квартире. Это опасно, но
одновременно немного забавно.

Я сказал ему, что он выглядит великолепно, посадил его на стул у окна. Направил на
него лампу, фоном служила старая зелёная скатерть, закрепленная на карнизе. Я
попросил его положить шлем на колени и смотреть в угол комнаты за моим плечом.

Я сел на табурет, с блокнотом на коленях и карандашами в руках. В комнате очень

тихо, я начал искать чистую страницу в блокноте (которым, по правде говоря, я не
пользовался годами), выбрал подходящий карандаш. Я понял, что теперь могу
разглядывать его так долго, как захочу.

Но я не мог этого сделать. Не мог поднять на него глаза. Мое сердце бушует в
предвкушении, в предвкушении удовольствия, которое ждёт меня впереди. Я уронил
карандаш и бумагу, опустился на пол перед ним, отчаянно пытаясь собрать вещи.

«Все в порядке?» — спрашивает он. Его голос лёгкий, но серьёзный, и я перевожу

дыхание. Сажусь на табурет и пытаюсь успокоиться.

«Все хорошо», — говорю я.

Работа начинается.

Это странно. Сначала я лишь аккуратно бросаю короткие взгляды в его сторону. Боюсь,
что начну смеяться от того, как я счастлив. Я мог бы рассмеяться из-за его юности,
из-за того, как он сияет, из-за того, как его щеки покраснели, из-за того, как его
глаза светятся интересом. От того, как его бёдра касаются друг друга, когда он
сидит. От того, как прямо он держит спину. Возможно, я мог бы и заплакать.

Я пытаюсь взять себя в руки. Нужно выглядеть так, будто я занимаюсь серьёзным
делом. Это единственный способ узнать его. Я должен попытаться увидеть, какой он
внутри, как говорил мой учитель рисования. «Сначала узнайте, что внутри у яблока,
только потом вы сможете его нарисовать».

Я прищурился, рассматривая его пропорции: глаза, нос, рот. Затем подбородок, плечи
и талия. Наметил точки на бумаге. Обратил внимание на легкость его бровей.
Небольшая горбинка на переносице. Ноздри изящно изогнуты. Его верхняя губа пухлее,
чем нижняя (в этот момент я почти потерял самообладание). На подбородке небольшая
ямка.

Я полностью погрузился в работу, делая набросок. Скрип карандаша очень успокаивает.

Так что я вздрогнул, когда он заговорил: «Спорим, ты никогда не думал, что в твоей
спальне окажется полицейский».

Я продолжил рисовать легкими линиями, пытаясь сосредоточиться на работе.

«Готов поспорить, ты никогда не думал, что окажешься в студии художника», — ответил

я, довольный тем, что мне удаётся оставаться таким сдержанным.

Он посмеялся.
«Может быть. Может, и думал».

Я посмотрел на него. Конечно, он не знает, насколько он красив. Но должно быть

осознает свою силу, несмотря на молодость.

«Если серьезно, я всегда интересовался искусством», — сказал он. Его голос звучит
гордо, но в этом есть что-то мальчишеское. Это очаровательно. Он раскрывается мне.

И тут мне приходит в голову мысль: если я промолчу, он продолжит говорить. Он все
это выпустит наружу. В этой тихой комнате, со скатертью на карнизе и лампой,
подсвечивающей его тело, когда только я смотрю на него, он может быть тем, кем
хочет быть.

«Других полицейских это не интересует. Они думают, что это удел снобов. Но ведь это
не так, правда? Искусство можно понять, есть захотеть».

Он краснеет; волосы на висках потемнели от пота.

«Я имею в виду… у меня нет специального образования. Обычная школа, резьба по

дереву и черчение — ну и армия. Раньше если бы кто-то услышал, что я насвистываю
Моцарта — разорвали бы в клочья. Но теперь я сам себе хозяин, да? Все зависит
только от меня».

«Да, — я согласился, — это так».

«Конечно, у тебя есть преимущество, если так можно сказать. Ты был рожден для
этого. Литература, музыка, живопись…»

Я перестал рисовать. «В какой-то степени это правда. Но не все, кого я знал,

одобряли это. Мой отец, для начала. И старик Спайсер, старший воспитатель в моей
школе. Однажды он сказал мне, что литература — это не мужской предмет, ее изучают
только в женских колледжах. Думаю, моя школа мало чем отличалась от твоей», —
сказал я.

Небольшая пауза. Я снова начал рисовать.

«Но, как ты и сказал, — продолжил я, — ты сам себе хозяин. Твои коллеги неправы, ты
можешь доказать им это».

«Как и ты когда-то», — говорит он.

Наши взгляды встречаются.

Я медленно отложил карандаш.

«Думаю, на сегодня хватит».

«Готово?»

«Это займет несколько недель. Возможно, даже больше. Это всего лишь предварительный
набросок».

Он кивает, смотрит на часы.

«Значит, на сегодня все?»

И вдруг я не могу терпеть его присутствия в квартире. Знаю, что больше не смогу
притворяться. Я не смогу вести светские разговоры об искусстве и учебе. Мне нужно
прикоснуться к нему, и мысль о том, что он меня отвергнет, пугает настолько, что я
говорю: «Все. В то же время на следующей неделе?» Слова сами вырвались наружу. Я не
мог найти сил, чтобы посмотреть ему в глаза.

«Да, — говорит он, вставая на ноги, явно озадаченный. — Да».

Как только я сказал это, мне захотелось взять свои слова обратно, схватить его за
руку, притянуть к себе. Но он направляется в гостиную, попутно запихивая свою
форменную куртку в сумку и натягивая пальто. Когда я открываю ему дверь, он
улыбается и говорит: «Спасибо». Я киваю.

Глава 15

13 октября 1957

Воскресенье. День, который я всегда ненавидел. День визита в семье. Итак, сегодня я
сел на поезд до Годстона, чтобы увидеться с мамой. Я часто напоминаю себе, что она
не одна. У нее есть Нина, она всегда рядом. Ее часто навещают тетя Сисли и дядя
Бертрам.

Ее дом уже не такой как раньше. Такой же чистый, светлый, как и раньше, но
одновременно мертвый, бездушный. Это, помимо всего прочего, заставляет меня
держаться подальше отсюда.

Было время обеда, когда я шел по кирпичной аллее, мимо идеально постриженных
кустов, мимо стены, на которую я однажды помочился, потому что узнал, что именно на
этом месте отец поцеловал нашу соседку, миссис Дрюитт. Прямо здесь, под окном
кухни, он поцеловал ее, и мама знала об этом, она всегда знала об его изменах.
Миссис Дрюитт приходила к нам каждое Рождество на фруктовый пирог и ромовый пунш
Нины, и каждое Рождество моя мама любезничала с ней, спрашивала о здоровье сыновей
(ужасные мальчишки, их интересовал только регби). Я стал свидетелем этого разговора
и решил украсить стену нашего дома замысловатым узором собственной мочи.

Дом матери был забит мебелью. С тех пор, как отец умер, она только и делала, что
заказывала мебель. Буфеты из светлого ясеня, журнальные столики на стальных ножках
со стеклянными столешницами, торшеры с огромными белыми шарами вместо плафонов. Вся
эта современная мебель не сочетается с домом — ужасным творением тридцатых годов. Я
пытался уговорить маму переехать в более практичное место, даже (не дай Бог, чтобы
это действительно произошло) в квартиру по соседству с моей. Она легко могла
позволить себе жилье на Льюис-Кресент, но лучше Брансуик-Террас, чтобы она была на
более безопасном расстоянии.

Я зашел на кухню. Нина ела тосты с сыром и громко слушала радио. Подойдя к ней со
спины, я ущипнул ее за предплечье, и она подпрыгнула.

«Патрик!»

«Как дела, Нина?»

«Ты меня так напугал…» Она моргнула несколько раз, переводя дыхание, затем
выключила радио. Нине за пятьдесят. Все еще носит стрижку боб на угольно-черных
волосах, как в моем детстве. Все те же испуганные серые глаза и настороженная
улыбка.
«Твоя мать в последнее время немного отстраненная».

«Вы пробовали электрошоковую терапию? Я слышал, что она может творить чудеса».

Она посмеялась. «Ты всегда был таким умным, да? Хочешь тост?»

«Это все, что у нас есть?»

«Я не знала, что ты приедешь — твоя мама не упоминала об этом».

«Я не сказал ей».

Последовала пауза. Нина посмотрела на часы.

«Яичница с беконом?»

«Зачет!» — Почему-то всегда использую такие фразы, когда я с Ниной.

Я взял банан из корзины с фруктами и сел за стол. Если Нина готовит яичницу с
беконом, то это не просто яичница с беконом: она добавит помидоры на гриле и
жареный хлеб.

«Ты не хочешь пока навестить ее?»

«Чуть позже. Что ты имела в виду под словом отстраненная?»

«Ну, знаешь, она сама не своя?»

«Она больна?»

Нина очень осторожно выложила на сковородку три ломтика бекона.

«Тебе стоит приезжать чаще. Она скучает».

«Я был занят».

Она разрезала два помидора пополам и положила на гриль. Пауза, а затем она сказала:
«Доктор Шайрес говорит, что это обычное дело. Старость, вот и все».

«Доктор приходил?»

«Он говорит, что в этом ничего страшного».

«Когда он приходил?»

«На прошлой неделе. — Она разбила два яйца на сковороду. — Жареный хлеб?»

«Нет, спасибо. Почему она мне не сказала? Почему ты ничего не сказала?»

«Она не хотела тебя беспокоить».

«Но я не понимаю. Что с ней?»

Она положила яичницу на тарелку и посмотрела мне в глаза.

«Кое-что случилось, Патрик. На прошлой неделе. Мы играли в скрэббл и она говорит:

„Нина, я не вижу слов“. Она была в панике».

Я уставился на нее, не в силах ответить.

«Я подумала, что, может накануне вечером она выпила слишком много, — продолжила
Нина. — Ты знаешь, как она любит вино. Но это снова случилось вчера. С газетой. Она
сказала, что все стало мутным».

«Доктору придется вернуться. Я позвоню ему сегодня днем».

Нина посмотрела на меня, в ее глазах стояли слезы.

«Было бы хорошо. А теперь, ешь свой обед, — сказала она, — пока не остыл».

Мама сидела в зимнем саду. Я принес ей тосты с сыром, которые приготовила Нина.
Солнце нагрело мебель, и я чувствовал запах земли от большого папоротника в горшке
у двери. Она спала в плетеном кресте — ее голова наклонена. Я с минуту смотрел на
сад. Несколько роз еще не отцвели, пара засохших хризантем, в общем, сад выглядел
голым. Мы переехали сюда, когда мне было шестнадцать, поэтому я не очень привязан к
этому месту. Отец решил начать новую жизнь после инцидента с девушкой с его работы.
Он был не очень осторожен, настолько, что сделал ей ребенка. Мать проплакала
неделю, поэтому он в качестве извинения позволил ей вернуться в Суррей.

Она пошевелилась. Видимо, я слишком громко вздохнул.

«Трики».

«Привет, мама».

Я наклонился, чтобы поцеловать ее волосы. Она коснулась моей щеки. «Ты поел?»

«Нина говорит, что ты в последнее время отстраненная».

Она цокнула и убрала руку со щеки.

«Дай мне взглянуть на тебя».

Я стоял перед ней, спиной к саду.

Она приподнялась в кресле. Ее кожа не такая морщинистая, какая должна быть у

шестидесятипятилетней женщины, а зеленые глаза ясны. Ее волосы собраны на макушке,
все еще густые. На ней было рубиновое ожерелье — воскресное украшение. Обычно они с
Ниной ходили в церковь, затем выпивали и шли обедать с друзьями и соседями. Раньше
я все это ненавидел, но сейчас я почувствовал внезапный укол ностальгии. По звону
льда в стакане джина, по запаху жареной баранины, по тихим разговорам в гостиной.

«Ты хорошо выглядишь, — сказала она, — лучше, чем раньше. Я права?»

«Ты всегда права».

Она проигнорировала это.

«Рада тебя видеть».

Я поставил поднос с обедом на стол перед ней.

«Мама, Нина говорит, что ты была отстраненной…»

Она махнула рукой перед своим лицом.

«Трики, дорогой. Я кажусь тебе такой?»

«Нет, мама».

«Хорошо. Как там старый добрый Брайтон? Ты ведешь себя прилично?»

«Естественно нет».

Она улыбнулась своей лучшей дьявольской улыбкой.

«Чудесно. Давай выпьем, и ты мне все расскажешь».

«Сначала ты поешь, а потом я позвоню доктору Шайрес».

«Не глупи».

«Я знаю о твоих проблемах со зрением, и я хочу, чтобы он пришел».

«Это пустая трата времени. Он уже приходил», — ее голос был тихим, она отвернулась
в сторону сада.

«И какой диагноз?»

«Я страдаю распространенной болезнью, известной как старость. Такие вещи случаются.

И они будут происходить все чаще и чаще».

«Не говори так».

«Трики, милый. Это правда».

«Если это повторится, позвони мне. Сразу же —. Я взял ее за руку. — Хорошо?»

Она сжала мои пальцы.

«Если ты настаиваешь».

«Спасибо».

«А теперь давай выпьем. Я не смогу есть эти тосты без бокала кларета».

Следующие пару часов я развлекал маму рассказами о своей жизни. О моих спорах с
Хоутоном, о Джеки и даже о даме с велосипедом. Конечно, я преуменьшил роль моего
полицейского в этом инциденте.

Мама никогда не упоминала мою принадлежность к меньшинству, да и я никогда не

обсуждал это с ней, но я чувствую, что она знает. На подсознательном уровне.
Например, она ни разу не спрашивала, когда я собираюсь привести домой девушку.
Когда мне был двадцать один год, я услышал, как миссис Дрюитт спрашивает ее о моем
семейном положении, а мама отвечает: «Трики скроен по-другому».

Глава 16

14 октября 1957

Каждый раз, когда сверкающая макушка Хоутона появляется у моей двери, я знаю, что
нужно ждать неприятностей. «Пообедаем, Хейзелвуд? На Ист-Стрит?» В последний раз,
когда мы обедали, он потребовал, чтобы я разместил в галерее больше местных
акварелистов. Я согласился, но пока умудряюсь игнорировать это требование.

Это местечко на Ист-Стрит очень «хоутонское»: большие белые тарелки, серебряные

соусники, неторопливые официанты с натянутыми улыбками. Но вино сносное, да и
пудинг ничего. Пирог с крыжовником, с патокой, пятнистый кекс с сухофруктами. Это у
них получается неплохо.

Мы очень долго ждали официанта, и наконец-то закончили с основными блюдами

(довольно резиновая отбивная из баранины, картошка и несколько веточек петрушки).
Только после этого Хоутон объявил, что решил дать добро на мои лекции для
школьников. Однако на полуденные концерты так и не согласился. «Мы занимаемся
визуальным, а не акустическим», — заявил он, заканчивая третий бокал кларета.

Я тоже выпил парочку, поэтому возразил: «Это имеет значение? Это способ завлечь
аудиалов в Музей!»

Он кивнул и глубоко вздохнул, как будто он этого и ожидал от таких, как я, и он был
рад, что я ответил предсказуемо. У него был готов ответ: «Мне кажется, Хейзелвуд,
что вы должны обеспечивать превосходство нашей коллекции европейского искусства.
Превосходство коллекции — вот о чем вы должны думать! А не о каких-то концертах».

После паузы он добавил: «Вы не возражаете, если мы пропустим пудинг? Я очень

спешу».

Пудинг — единственная причина, почему я пришёл. Но, конечно, его вопрос не требовал
ответа. Он попросил счёт. Затем, возясь со своим кошельком, он произнёс небольшую
речь: «Вы, реформаторы, переходите все границы. Послушайте мой совет. Насыщаться
новыми идеями — это несомненно хорошо, но сначала нужно укрепить свою позицию,
обосноваться на рабочем месте, прежде чем просить о таком, вы меня понимаете?»

Я сказал, что да.

Упомянул, что проработал в музее почти четыре года, и, как мне казалось, уже
достаточно обосновался.

«Четыре года — это ничего! — сказал он. — Я проработал уже двадцать лет, а совет
директоров все ещё считает меня новичком. Нужно время, чтобы вас оценили по-
настоящему».

Я очень вежливо попросил его пояснить это заявление.

Он посмотрел на часы. «Я не собирался сейчас поднимать этот вопрос, но, — и я

понял, что именно к этому шёл разговор все время, — я разговаривал с мисс Баттерс
на днях, и она упомянула ваш новый проект. Странно, я о нем никогда не слышал. Она
сказала, что это портреты обычных горожан».

Джеки. Что, черт возьми, Джеки делала в офисе Хоутона?

«Я, конечно, не люблю подслушивать женскую болтовню, но…»

Я как по команде рассмеялся.

«…но, на в этот раз, решил, как они говорят, сунуть нос не в своё дело. — Он
посмотрел на меня, его голубые глаза ясные. — Итак, я прошу вас, Хейзелвуд,
соблюдать протокол. Каждый новый проект должен быть утвержден мной или советом
директоров. Это необходимо, иначе начнётся хаос. Вы меня понимаете?»

Я хотел спросить, не нарушал ли он протокол в Кембридже? Когда он был эстетом. Я

попытался представить Хоутона на скамейке у колледжа, какой-нибудь загадочный
темноволосы мальчик лежит на его коленях. Он когда-нибудь заходил дальше? Или это
только флирт? Просто эксперимент?

«А сейчас, мы пойдём обратно в музей, и вы подробнее расскажете мне об этих

портретах».

Пока мы шли, я пытался объяснить ему, что сейчас это лишь задумка, а Джеки, должно
быть, не так поняла.

«Ну, если у вас есть идея, ради бога, скажите мне, а не своей секретарше, хорошо?»

А потом произошло кое-что интересное. Когда мы шли по Норт-Стрит, мимо нас

промчался герцогиня из Argyle. И он действительно был похож на лебедя. Белый шейный
платок. Кремовый жакет и брюки в обтяжку. Туфли цвета заходящего солнца и
соответствующая помада. Мое сердце снова забилось ДУМ-де, но бояться мне было
нечего. Герцогиня даже не взглянул на меня. Argyle никогда бы не взял на работу
«громких» людей.

Кто-то зашипел: «Педик!», и несколько женщин вокруг захихикали.

Норт-Стрит во время обеда, возможно, не лучшее время для провокаций такого рода.
Герцогиня стареет — при ярком дневном свете я разглядел морщинки вокруг глаз — и,
видимо, ему все равно. Мне внезапно захотелось побежать за ним, поцеловать его руку
и сказать, что он храбрее любого солдата, если носит столько макияжа в английском
приморском городке.

Хоутон замолчал на несколько мгновений, я ожидал, что он сделает вид, что ничего не
произошло. Он пошёл быстрее, словно пытаясь быстрее убраться от того места, где мы
пересеклись с герцогиней. Затем он сказал: «Полагаю, этот парень ничего не может с
собой поделать. Но он все равно не должен выглядеть так вызывающе. Не понимаю,
зачем ему это. Я имею в виду, женщины такие прекрасные создания. Это унизительно
для представительниц слабого пола, его манера поведения, разве ты не думаешь?» Он
посмотрел мне в глаза, его лицо было омрачено тем, что, как я предполагаю, было
замешательством.

Что-то — возможно, присутствие моего полицейского в квартире прошлой ночью,

возможно, раздражение от попыток Хоутона поставить меня на место, возможно,
смелость, вызванная прекрасным примером герцогини, — заставило меня ответить: «Я
стараюсь, чтобы это меня не беспокоило, сэр. В конце концов, не все женщины
прекрасны. Некоторые очень похожи на мужчин, но никто ведь и слова об этом не
скажет».

Всю оставшуюся дорогу я чувствовал, что Хоутон ищет, как мне ответить. Но он ничего
не придумал, и мы молча вошли в музей.

У входа в мой офис стояла Джеки. Я попросил ее зайти на разговор, почти сказав:
«Мисс Баттерс». Вот как я был раздражен.

Она села в кресло напротив моего стола. Я расхаживал по комнате, ненавидя себя за
то, что оказался в этой ситуации. Нужно ее отчитать. Хоутон сделал это со мной, и
теперь я должен сделать это с Джеки. Но кому она потом выговорится? Своей собаке,
наверное. Однажды я видел ее в парке, бросающей палку кокер-спаниелю. Она широко
улыбалась, и было что-то непринужденное в том, как она опустилась на колени, чтобы
похвалить собаку за то, что она принесла палку к ее ногам. В тот момент она
выглядела почти красивой. Свободной.

Я откашлялся, и она сказала: «Мистер Хейзелвуд, мне очень жаль, что я доставила нам
неприятности».
Она схватилась за край юбки — на ней снова был желтый наряд — натянула его на
колени.

«Вас так долго не было, я сразу поняла, что что-то не так. — Ее глаза
расширились. — А потом я вспомнила, что упомянула в разговоре с Хоутоном ваш
проект, и он так странно посмотрел на меня… я наговорила лишнего».

Я спросил ее, что именно она ему сказала.

«Ничего такого».

Я сел на край стола, снисходительно улыбнулся ей. Но Бог знает, какое выражение
было у меня на лице — наверное, полный ужас, когда я сказал: «Но ты же сказала что-
то».

«Он спросил меня, не замышляете ли вы что-нибудь новое. Думаю, он так выразился. Но

это был просто… разговор. Иногда он меня спрашивает».

«О чем он спрашивает?»

«После того, как вы уходите домой. Он заходит сюда и спрашивает меня… о всяком».

«О чем?»

«О всяких глупостях, знаете», — она застенчива хлопала глазами и смотрела в пол, но

я все ещё не мог понять, о чем она.

«Знаете, — повторила она, — мы просто болтаем».

Болтают? Хоутон приходит поболтать? Потом меня осенило.

«Ты хочешь мне сказать, что Хоутон приходит сюда и флиртует с тобой?»

Она захихикала.

«Я полагаю, это можно было бы так назвать».

Я видел это слишком ясно. Как он склоняется над ее плечом. Как она краснеет от его
слов. И это меня совершенно сбило с толку. Настолько, что я не мог придумать, что
еще сказать.

Последовало долгое молчание. Затем Джеки заговорила: «Ничего серьезного, мистер

Хэйзелвуд. Он женатый мужчина. Это просто весело».

«Мне это не кажется очень веселым».

«Пожалуйста, не сердитесь, мистер Хейзелвуд. Мне очень жаль, если у вас из-за меня
проблемы».

«Нет, — заявил я, — но я бы предпочел, чтобы ты больше не упоминала о проекте во

время своих маленьких… бесед с Хоутоном. Это пока только идея, и никто не должен
знать о нем».

«Я почти ничего ему не сказала».

«Хорошо».

«Только упомянула того симпатичного полицейского. Ничего больше».

Я держался, чтобы не вздрогнуть.

Джеки снова поправила юбку. Несмотря на то, что она всегда выглядела опрятно, ее
ногти были обгрызены. Я уставился на эти обрубки и сказал: «Ничего страшного. Я
просто хотел сам представить мистеру Хоутону проект, когда он будет готов».

«Я поняла».

Я сказал ей, что она может идти. Стоя в двери, она повторила: «Я поняла, мистер
Хейзелвуд. Я ничего не скажу». И она ушла.

Теперь я думаю о женщине, сдававшей Майклу квартиру. Миссис Эсме Оуэнс, вдова. Она
жила ниже, никогда не задавала вопросов, бесконечно вязала носки для бедных и по
пятницам пекла для Майкла великолепные, по его словам, рыбные пироги.

Он всегда говорил, что она рассудительная. Она видела ужасы войны, бедняжка Эсме, и
ничего ее больше не удивляло. Она предложила своё молчание, в обмен на компанию
Майкла. Старушка, должно быть, замечала частоту моих посещений и понимала, почему
Майкл не появляется дома по средам.

Я часто задавался вопросом, кто же написал Майклу те письма. Он сказал, что это
были незнакомые нам люди, какая-то организация, видимо, зарабатывающая на шантаже
гомосексуалов. В первом письме почти ничего не было, только пара строчек и
требование принести деньги к пятнице. Обратный адрес был в Вест-Хоув. Наше
праведное негодование заставило нас поехать туда в воскресенье. Не имея ни плана,
ни понятия о том, что мы делаем. Наша ошибка. Пройдя несколько раз мимо двери, мы
поняли, что здесь совершенно пусто. Именно эта пустота заставила меня внезапно
осознать серьезность ситуации. Безликая угроза. Мы молча вернулись домой. Хотя я
пытался сказать ему не делать этого, Майкл прислал деньги. Я знал, что у него нет
выбора, но чувствовал, что должен быть голосом несогласия. Он отказался обсуждать
это дальше.

Через несколько недель я нашел в его квартире еще одну записку, и на этот раз цена
молчания выросла вдвое. Через два месяца после первого письма Майкл покончил с
собой.

Так что иногда я действительно задаюсь вопросом о миссис Эсме Оуэнс и ее

рассудительности. На похоронах Майкла она была в очень дорогой меховой накидке. Для
простой домовладелицы, она была слишком расстроенной.

Глава 17

15 октября 1957

Эти дела с матерью очень меня отвлекали. В воскресенье вечером, лежа в постели без
сна, я был убежден, что у нее осталось всего несколько дней, и пора готовиться к ее
смерти. Но в понедельник я подумал, что, может быть, в худшем случае, ее ждет
продолжительная болезнь, и мне следует перевезти ее в Брайтон, чтобы ухаживать. Я
даже узнавал, если ли свободные квартиры в моем районе. К утру, однако, я
передумал. Она, вероятно, была из живучих, и ей не понадобится моя помощь еще как
минимум пару лет. Тем не менее, я решил, что нужно пригласить ее сюда, хотя бы ради
приличия. И сегодня вечером я сел, налил себе джин-тоник, и начал писать письмо.
Зазвонил звонок.
В то же время на следующей неделе. Я улыбнулся. Несмотря на то, что мама отвлекла
меня своей болезнью, я, конечно, ждал его и подготовил гостевую комнату. Как только
раздался звонок, я осознал, что хоть в прошлый раз я и отослал его, я все равно
ждал возвращения моего полицейского.

Я посидел еще несколько секунд, растягивая удовольствие. Я не торопился и даже

прочитал то, что успел написать. «Дорогая мама, — я начал, — надеюсь, ты не
подумаешь, что я вмешиваюсь или паникую по поводу твоего состояния». Я, конечно,
делал и то, и другое.

Снова звонок. На этот раз долгий и нетерпеливый. Он вернулся. Я его выгнал, а он

вернулся. Это его решение, не мое. Это он был настойчивым, а не я. Вот он, снаружи,
снова нажимает на звонок. Я допил остатки джина и пошел вниз, чтобы впустить его.

Увидев меня, его первыми словами были: «Я рано?»

«Вовсе нет, — сказал я, не сверившись с часами. — Ты как раз вовремя». Я проводил

его наверх, в квартиру, но шел позади, чтобы он не видел, как я подпрыгиваю с
каждым шагом.

Он снова принес униформу в сумке, на нем был черный свитер и джинсы. Мы пошли в
гостиную. К моему удивлению, он слегка улыбнулся мне. Не выглядел таким нервным,
как раньше. Казалось, что все так просто: вот он, снова в моей квартире. Больше
ничего не имеет значения. Мой полицейский здесь и улыбается мне.

«Хорошо, — сказал он, — пора начинать?» В его голоcе появилась уверенность,

решимость.

«Думаю, пора».

И он развернулся, зашел в комнату и закрыл за собой дверь. Стараясь не

зацикливаться на том факте, что он раздевается за дверью, я пошел на кухню, чтобы
принести ему пива. Проходя мимо зеркала в коридоре, я поправил прическу и улыбнулся
своему отражению.

«Я все», — крикнул он, открываю дверь «студии». И вот он, оделся для меня и ждет.

Когда я закончил рисовать, мы вернулись в гостиную, и я налил ему еще выпить.

Пиво, должно быть, расслабило его. Он расстегнул ремень, снял пиджак, кинул его на
кресло и сел на диван без приглашения. Я посмотрел на его пиджак, на спинке кресла.
Подумал, как безжизненно он выглядел без него, без его тела.

«Тебе нравится форма?» — спросил я.

«Видел бы ты меня, когда я только ее получил. Я ходил в ней по дому, и все время
смотрел на себя в зеркало, — он покачал головой. — Я понятия не имел, что она такая
тяжелая».

«Тяжелая?»

«Весит чертову тонну. Примерь».

«Она мне не пойдет».

«Давай, примерь».

Я поднял пиджак. Он был прав: вещь была увесистой. Я потер ткань между пальцами.
«Материал грубый…»

Его глаза заблестели, когда они встретились с моими. «Как я».

«Совсем не как ты».

Наступила пауза. Никто из нас не отвел взгляд.

Я надел пиджак. Мои руки терялись в рукавах. Он был слишком большим — талия слишком
низкая, плечи слишком широкими — но теплым от его тела. Пахнет сосновым тальком.
Воротник покалывал шею. Я задрожал. Я хотел уткнуться носом в рукав, плотно
закутаться и вдыхать его запах. Его тепло. Но вместо этого я тихо сказал: «Evenin',
all»[8 - «Evenin', all» — фраза из популярного в 50-е годы сериала «Dixon of Dock
Green» (Диксон из Док-Грин). В начале каждого из 432 эпизодов офицер Диксон говорил
«Всем добрый вечер» (Evening, all), а в конце «Всем спокойной ночи» (Goodnight,
all).].

Он посмеялся.

«Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил. В реальной жизни».

Я снял форму и налил себе еще джин. Затем я сел рядом с ним на диван, настолько
близко, насколько осмелился.

«Получится хороший портрет?» — спросил он.

Я отпил свой напиток, медленно, чтобы он немного подождал ответа. Мое хореическое
сердце трепыхалось в груди.

Я не смотрел на него, но чувствовал, как он сдвинулся. Он вздохнул и вытянул руку.

Она протянулась по спинке дивана. Ко мне.

За окном небо было черным. Все, что я мог видеть, было свечение нескольких уличных
фонарей и отражение комнаты. Я пытался мыслить здраво. Вот я, в моей квартире
полицейский, и мне действительно придется коснуться его, если он продолжит так себя
вести. Но он же полицейский, ради Бога, нет ничего более рискованного. Я должен
помнить, что Джеки что-то знает, должен помнить миссис Эсме Оуэнс, должен помнить,
что случилось с тем мальчиком в «Наполеоне».

Я пытался мыслить здраво. Но все, что я чувствовал, это тепло его руки на спинке
дивана, очень близко к моему плечу. От него пахнет пивом, хлебом. Его ремень
щелкнул, когда он пододвинул руку немного ближе.

«Портрет получится замечательный, — сказал я. — Замечательный».

А потом его пальцы коснулись моей шеи. Я не смотрел на него. Мои глаза остекленели,
отражение комнаты в окне превратилось в месиво из света и тьмы. Все свелось — вся
комната — до ощущения пальцев моего полицейского в моих волосах. Его рука гладила
мою шею. Я хотел, чтобы моя голова лежала там, в его большой, сильной руке. Он был
настойчив, на удивление, уверен в своих действиях. Когда я, наконец, повернулся,
чтобы взглянуть на него, его лицо было бледным, а дыхание учащенным.

«Патрик…» — начал он почти шепотом.

Я выключил настольную лампу и зажал его красивый рот рукой. «Ничего не говори», —
сказал я ему.

Другой рукой я коснулся его бедра. Он закрыл глаза, вздохнул. Я положил руку на его
пах, он громко сглотнул, мои пальцы стали влажными от его дыхания. Я почувствовал,
как его член твердеет, убрал руку, ослабил его галстук. Он ничего не говорил, лишь
глотал ртом воздух. Я быстро расстегнул его рубашку. Мое сердце стучало в бешеном
ритме. Он жадно сосал мои пальцы, пока я целовал его обнаженную шею, затем грудь. Я
целовал крошечные волоски, поднимающиеся до его пупка, он сильно прикусил мои
пальцы. Я продолжил целовать, он продолжил кусать. Я вытащил пальцы у него изо рта,
обхватил ладонью его лицо и поцеловал, со всей нежностью. Он издал легкий звук,
тихий стон. Я взял его член в руку и прошептал на ухо: «Прекрасный».

После, я лежал на его коленях, и мы вместе молчали. Комнату освещали только уличные
фонари. Мимо проехало несколько машин. Слышался крик чаек с моря. Мой полицейский
положил голову на спинку дивана, его рука в моих волосах. Казалось, мы провели так
несколько часов.

В конце концов, я поднял голову, решив что-то ему сказать. Но прежде чем я успел
заговорить, он стал, застегнул ширинку, потянулся за пиджаком и сказал: «Мне не
стоит больше приходить, да?»

Это был вопрос. Вопрос, а не утверждение.

«Конечно, стоит».

Он ничего не сказал. Застегнул ремень, натянул куртку и пошел к выходу. Я добавил:

«Если ты, конечно, хочешь».

Он остановился в дверях.

«Все не так просто, правда?»

Как и Майкл, каждую среду вечером. Уходит. Хлопает дверью и все. Я подумал, что
сейчас не время для этого разговора. Просто останься.

Я не мог пошевелиться. Я сидел и слушал его шаги, и единственное, что мне удалось
сказать, было: «На следующей неделе в то же время?»

Но он уже хлопнул входной дверью.

Глава 18

19 октября 1957

Всю неделю мои сны состояли из его стонов, ощущения его члена в моей руке, и звука
захлопывающейся входной двери.

Конечно, он испугался. Он молод. Неопытен. Хотя, многие парни его возраста намного
более опытные, чем я. Парень, которого я однажды встретил в Greyhound, клялся, что
его первый раз случился, когда ему было пятнадцать, с другом отца. И что ему это
понравилось. Но, я думаю, у моего полицейского все было иначе. Он, может быть,
романтик, такой же, как я: он с самого раннего детства смотрел на мужчин и желал,
чтобы они к нему прикоснулись. Возможно, он уже начал понимать, что принадлежит к
меньшинству, что ни одна женщина его не «вылечит». Надеюсь, он это знает, хотя для
меня это было совершенно не очевидно, пока мне не исполнилось тридцать. Даже когда
я был с Майклом, какая-то часть меня задавалась вопросом, не сможет ли какая-нибудь
женщина вытащить меня из этого. Но когда он умер, я знал, что потерял своего
любимого. И никаким другим словом этого не описать.

Но я сомневаюсь, что кто-то еще прикасался к моему полицейскому до меня.

Сомневаюсь, что его рука была в чьих-то волосах, кроме моих. Он действовал смело —
удивил меня и обрадовал. Но чувствует ли он себя так же уверенно, как действует?
Насколько он напуган на самом деле, я не знаю. Этот смех, эти блестящие глаза —
хорошая защита от мира и от него самого.

Глава 19

25 октября 1957

Жуткий скандал только что разразился в брайтонских газетах. Я думаю, это было даже
в «Таймс». Начальник полиции и следователь находятся на скамье подсудимых по
обвинению в заговоре. На данный момент подробности неясны, но, скорее всего, они
заключили сделку с какими-то отморозками из Bucket of Blood. Должен признаться, я
обрадовался, увидев заголовки: НАЧАЛЬНИК ПОЛИЦИИ И ДВОЕ ДРУГИХ ОБВИНЯЕМЫХ — наконец
нашим мальчикам в форме достанется, может их даже посадят. Но потом я понял, что
это значит для моего полицейского. Я уверен, что рядовым, честным служащим придется
заплатить за проступки босса. Бог знает, под каким давлением они теперь окажутся.

Но я ничего не могу со всем этим поделать. Мне просто нужно дождаться его
возвращения. Это все, что мне нужно.

4 ноября 1957

На тротуаре поблескивает иней. Нас ждет холодная зима.

Он не приходит уже почти три недели. И с каждым днем, воспоминания о том вечере
угасают. Я все еще чувствую его губы, но не могу вспомнить точную форму горбинки на
его носу.

В музее Джеки наблюдает за мной из-под очков. Хоутон твердит, что нужно сделать
так, чтобы попечители и совет остались довольны, но не делать при этом ничего
слишком диковинного. О моем проекте ничего сказано не было. Возможно, вдохновленный
тем, что соблазнил мальчика двадцати пяти лет, я продолжал свои реформы в музее.
Все, что сейчас нужно было сделать, это найти школу, которая готова привести своих
учеников сюда и оставить их под моим контролем.

Чувствовал, что сегодня вечером надо съездить в Лондон, чтобы увидеть Чарли. Было
уже довольно поздно, но я успею вернуться домой на последнем поезде. Очень хотел
рассказать ему о моем полицейском. Хотел говорить о нем. Хотел кричать его имя. В
его отсутствие, лучшим способом сделать его реальным, это описать его Чарли.
Признаюсь, чтобы похвастаться. Еще в школе Чарли всегда рассказывал мне о линиях
плеч какого-нибудь мальчика, о том, как мило Боб, Джордж или Гарри смотрят на него,
а так же, как они прекрасны в постели. Теперь моя очередь.

Чарли не удивился моему визиту — я никогда не предупреждаю, что приеду, — но

сегодня он заставил меня подождать минуту на крыльце.

«Слушай, — сказал он, — я сейчас не один. Неужели ты не можешь вернуться завтра?»

Он не изменился. Я сказал ему, что в отличие от него, мне завтра нужно на работу,
так что сейчас или никогда. Он открыл дверь и сказал: «Тогда заходи и познакомься с
Джимом».

Недавно Чарли полностью отремонтировал свой особняк в Пимлико — в нем было много
зеркал и ламп, дорогая мебель и современные гобелены. Он чистый, яркий и очень
приятный для глаз. На самом деле, идеальная обстановка для Джима, который сидел на
новом диване Чарли и курил «Вудбайн». Босиком. И выглядел абсолютно непринужденно.
«Рад познакомиться», — сказал он, и протянул руку, не вставая.

Мы пожали руки, он пристально смотрел на меня глазами цвета ржавчины.

«Джим работает на меня», — объявил Чарли.

«О, чем вы занимаетесь?»

Они обменялись ухмылками. «Халтура, — сказал Чарли. — Приятно иметь сожителя.

Выпьешь чего-нибудь?»

Я попросил джин с тоником, и, к моему удивлению, Джим вскочил. «Я буду как обычно,
дорогой», — проинструктировал Чарли, наблюдая за мальчиком. Джим был невысокого
роста, но хорошо сложен: длинные ноги и маленькая задница.

Я посмотрел на Чарли, который рассмеялся. «Твое лицо», — хмыкнул он.

«Он твой… лакей?»

«Он тот, кем я хочу его видеть».

«Он это понимает?»

«Конечно, понимает, — Чарли сел в кресло у камина и провел рукой по своим густым
черным волосам. Я заметил несколько седых. В школе он постоянно рассказывал, что
его волосы затупляют ножницы, и я вполне могу в это поверить. — Вообще-то все
замечательно. Взаимовыгодное соглашение».

«Как долго это…»

«Продолжается? О, примерно четыре месяца. Я все думал, что мне станет скучно. Или
ему. Но этого просто не произошло».

Джим вернулся с напитками, и мы провели добрый час, в основном наполненный

рассказами Чарли о людях, которых я или давно не видел, или никогда не встречал. Я
не возражал. Хотя присутствие Джима помешало мне затронуть тему моего полицейского,
было замечательно наблюдать за ними двумя, им так легко в обществе друг друга.
Чарли иногда касался шеи Джима, Джим его запястья. Глядя на них, я позволил себе
немного пофантазировать. Я мог бы так жить с моим полицейским. Мы могли проводить
вечера, болтая с друзьями, выпивая, ведя себя так, как будто мы… ну, семья.

Глава 20

Тем не менее, я был рад, что Чарли сам проводил меня до двери.

«Рад был тебя видеть, — сказал он. — Ты выглядишь лучше, чем когда-либо».

Я улыбнулся.
«Как его зовут?» — спросил Чарли.

Я сказал ему. «Он полицейский», — добавил я.

«Черт возьми, — сказал Чарли, — что случилось со старым осторожным Хейзелвудом?»

«Я похоронил его», — сказал я.

Чарли прикрыл за собой дверь, и мы спустились по ступенькам на улицу.

«Патрик, — сказал он, — я не хочу лезть не в свое дело, но…» Он остановился. Обнял
меня за шею.

«Полицейский?» — прошипел он.

Я засмеялся.

«Я знаю, но он не такой, как остальные».

«Очевидно не такой».

Последовало короткое молчание. Чарли отпустил меня. Достал сигареты. Мы

прислонились к перилам, выдыхая дым в темноту. Прямо как в школе.

«А какой он?»

«Слегка за двадцать. Яркий. Спортивный. Блондин».

«Сексуальный», — сказал он, ухмыляясь.

«Вот так, Чарли. — Я ничего не мог с собой поделать. — Он действительно такой».

Чарли нахмурился.

«Теперь я буду лезть не в свое дело. Полегче. Будь осторожен».

Во мне вспыхнула искра гнева. «Почему я должен? — спросил я. — Ты не очень-то и

скрываешься. Он живет с тобой».

Чарли бросил сигарету в сточную канаву.

«Да, но… это другое».

«Почему другое?»

«Патрик. Джим работает на меня. Все понятно и нам, и остальному миру. Он живет под
моей крышей, и я плачу ему за его… услуги».

«Хочешь сказать, что это просто финансовая договоренность? Ничего больше?»

«Конечно нет. Но для посторонних глаз это так. Это безопаснее, не правда ли? Все
остальное… просто недопустимо. Ты знаешь это».

После того, как мы попрощались, и он снова поднялся по ступенькам к дому, я

крикнул: «Подожди. В это же время в следующем году он будет жить со мной».

И в тот момент я действительно поверил тому, что сказал.

Глава 21

12 ноября 1957

Тротуары все ещё покрыты инеем. Обогреватель в офисе включён. Под курткой свитер.
Джеки дрожит от холода. И он вернулся.

Время: семь тридцать вечера. День: вторник. Я доедал свой ужин. И вдруг раздался
звонок в дверь. ДУМ-де. Я уже почти смирился, что он больше не придёт.

Но вот он здесь. Он ничего не сказал, когда я открыл дверь. Мне удалось поймать его
взгляд на секунду, прежде чем он посмотрел вниз.

«Сегодня ведь вторник?» — сказал он. Его голос был спокойным, даже холодным.

Я повёл его внутрь. На этот раз у него не было с собой формы. На нем длинное серое
пальто, которое он позволил мне забрать, когда мы вошли внутрь. Его пальто
настолько большое, что можно накрыть меня целиком. Я стоял, держа его в руках, и
наблюдал как мой полицейский заходит в гостевую комнату.

В приступе уборки, я убрал мольберт и краски, а стул, на котором он сидел, вернулся

на свое место, рядом с кроватью.

Он остановился в центре комнаты и повернулся ко мне лицом. «Разве ты не собираешься

меня рисовать?» Его щеки, обычно розовые, были бледными, а взгляд твёрдым.

Я все ещё держал пальто в руках. «Если ты хочешь…» — сказал я, ища куда бы его
положить. Я мог положить его на кровать, но подумал, что это слишком дерзко. Как
искушение судьбы.

«Я думал, что мы этим тут и занимаемся. Портретом. Вечером вторника. Портрет

обычного человека. Как я».

Я кинул его пальто на стул.

«Я могу нарисовать тебя, если хочешь…»

«Если я хочу? Я думал, это то, чего ты хочешь».

«Нужно поставить мольберт…»

«Это ведь даже не студия?»

Я проигнорировал это. Наступила тишина.

«Почему бы нам не обсудить это в гостиной?»

«Ты привёл меня сюда под выдуманным предлогом? — его голос был низким, с ноткой
злости. — Ты один из них, да? Ты привёл меня сюда только с одной целью?»

Он облизал губы. Закатал рукава. Сделал шаг ко мне. В тот момент, я подумал, что он
меня ударит.

Я отступил, сел на кровать и закрыл глаза. Я был готов принять его гнев. Был готов
почувствовать его большой кулак на своём лице.

«Ты сам с собой это сделал, Хейзелвуд, — сказал я себе, — все прямо как в школе,
тот мальчик Томпсон: имел меня ночью, бил меня днем».

«Ответь на мой вопрос, — потребовал он. — Или у тебя нет ответа?»

Не открывая глаз, я ответил самым мягким голосом: «Так ты обращаешься с

подозреваемыми в участке?»

Я не совсем понимаю, что заставило меня сказать это. Полагаю, какой-то остаток
доверия. Какая-то вера в то, что он перестанет бояться.

Долгая пауза. Мы все ещё слишком близко друг к друг. Я слышал его дыхание. Открыл
глаза. Его обычное румяное лицо вернулось. Глаза были ярко-голубыми.

«Я могу нарисовать тебя, — сказал я, глядя на него. — Я бы хотел. Я хочу закончить

портрет. Это правда».

Его челюсть медленно двигалась, как будто он хотел что-то сказать, но сдерживался.

Я сказал его имя. И когда я протянул руку и коснулся его бедра, он не отодвинулся
от меня.

«Мне очень жаль, если ты думаешь, что я привел тебя сюда только для этого. Я бы так
никогда не поступил».

Я снова произнес его имя. «На этот раз останься на ночь», — сказал я.

Мышцы бедра напряглись под моей рукой.

Через мгновение он выдохнул.

«Тебе не следовало звать меня сюда».

«Ты хотел приехать. Останься на ночь».

«Я не знаю…»

«Нечего знать. Ты должен остаться».

Теперь моя щека была у его паха.

Он вырвался из моей хватки.

«Я здесь, чтобы сказать тебе, что больше не могу приходить».

Долгое молчание. Я не спускал с него глаз, но он не смотрел на меня.

В конце концов, я сказал, с ноткой веселья в голосе: «Ты пришёл сюда, чтобы сказать
мне это? Почему не оставил записку под дверью?»

Когда он не ответил, я не мог не добавить: «Возможно, что-то вроде: Дорогой Патрик,

было приятно познакомиться с тобой, но я должен положить конец нашей дружбе, так
как я очень приличный полицейский, а ещё трус…»

Он поднял руку. Я инстинктивно пригнулся, но удара не последовало. Я был почти

разочарован. Мне стыдно признаться, но я хотел этого. Вместо того, чтобы
встретиться с моей щекой, его рука направилась к собственному виску, и он потёр
его. Затем он издал странный звук — что-то среднее между полосканием горла и
рыданием. Его лицо превратилось в ужасную красную маску, глаза и рот стиснуты.

«Не надо, — сказал я, вставая и кладя руку ему на плечо. — Пожалуйста, не уходи».

Мы долго стояли, он пытался взять под контроль свое дыхание, потёр глаза и,
наконец, сказал: «Можно мне выпить?»

Я принес нам напитки, мы сели вместе на диван. Я все пытался придумать, что
сказать, что успокоило бы его, но в голову лезли одни банальности, поэтому я
промолчал. Медленно, его лицо остыло, плечи расслабились.

Я налил себе ещё бренди и рискнул заговорить: «Ты не трус. Это смело с твоей
стороны вообще прийти сюда».

Он смотрел в свой стакан.

«Как ты делаешь это?»

«Делаю что?»

«Живешь… этой жизнью?»

«Ах, — сказал я. — Это».

С чего начать? У меня возникло внезапное желание встать и расхаживать по комнате,

как адвокат, рассказывая ему правду об этой жизни, как он выразился. Имея в виду
мою жизнь. Имея в виду жизни других. Имея в виду безнравственность. Имея в виду
тех, кого общество приговорило к изоляции, страху и ненависти к себе.

Но я сдержался. Я не хотел пугать мальчика.

«У меня нет особого выбора. Полагаю, я просто плыву по течению… С годами человек
учится…» — я замолчал. Чему учится? Бояться всех незнакомцев и не доверять даже
близким вам людям? По возможности лукавить? Что полное одиночество неизбежно? Что
человек, с которым вы вместе уже восемь лет, никогда не останется с вами больше,
чем на одну ночь, отдалится от вас, пока вы, наконец, не ворветесь в его комнату и
не обнаружите его холодное, серое, покрытое рвотой тело, лежащее на кровати?

Нет, не это.

«Хорошо. Каждый выживает, как может. — Я сделал большой глоток бренди и добавил: —
Приходится выживать». Я пытался выбросить образы Майкла из головы. Это был такой
ужасный запах. Сладкий, удушливый запах смерти от передозировки. Такое клише. Я
думал так и тогда, когда держал его худое, красивое тело. Они выиграли. Он позволил
им победить.

Я до сих пор злюсь на него за это.

«Ты никогда не задумывался о браке?»

Я чуть не рассмеялся, но лицо его было серьезным. «Была одна девушка, — сказал я,
почувствовав облегчение, теперь я думал о другом. — Мы хорошо ладили. Полагаю, это
приходило мне в голову, но нет. Я знал, что это невозможно».

Алиса. Давно я ее не вспоминал. Вчера я не рассказал это моему полицейскому, но

вспомнил: тот момент, в Оксфорде, когда я подумал, что, возможно, брак с Алисой
будет лучшим решением. Мы наслаждались обществом друг друга, даже ходили на танцы,
хотя, через несколько недель я почувствовал, что она хочет большего. Но я не мог
это сделать. Она была веселой, доброй, и мне действительно пришло в голову, что с
Алисой в качестве жены я, возможно, смогу избавиться от своего статуса меньшинства.
Меня бы считали порядочным мужчиной. Она бы заботилась обо мне, и не требовала бы
слишком много. Она бы поддерживала меня, когда я терплю неудачи… Я любил ее.
Больше, чем многие супружеские пары любят друг друга. Затем мы с Майклом стали
любовниками. Бедная Алиса. Думаю, она знала, что — или, вернее, кто — забрал меня у
нее, но никогда не устраивала сцен. Это не в ее стиле.

«Я собираюсь жениться», — сказал мой полицейский.

«Собираешься? — Я вздохнул. — Ты имеешь в виду, что помолвлен с кем-то?»

«Нет, но я думаю об этом».

Я поставил стакан.

«Ты не первый».

Я попытался сделать из этого шутку. Подумал, что так мы бы могли уйти от темы. И
чем раньше мы закончим разговор, тем скорее он забудет всю эту ерунду, и мы сможем
лечь спать. Я знал, что он делает. Я уже видел это несколько раз раньше. Он
защищается. Я не гей. Вы ведь знаете это, да? У меня дома жена и дети.

«Думать об этом и сделать это — совершенно разные вещи», — сказал я, протягивая

руку к его колену.

Но он не слушал. Он хотел поговорить.

«На днях меня вызвали к начальнику. И знаешь, о чем он меня спросил? Он сказал:
„Когда ты собираешься сделать какую-нибудь девушку женой уважаемого полицейского?“»

«Наглость!»

«Он не в первый раз упоминает об этом… Некоторым холостякам, — говорит он, —

некоторым холостякам трудно подняться по карьерной лестнице».

«Что ты ответил ему?»

«Не много. Конечно, они сейчас сильно наседают на всех нас, когда шеф на скамье
подсудимых… Все должны быть белее белого».

Я знал, что вся эта шумиха в газетах не пойдет нам на пользу.

«Ты мог сказать ему, что еще слишком молод, чтобы жениться, и это не его дело».

Он посмеялся.

«Ты себя слышишь?»

«А что не так?»

Он только покачал головой.

«Многие парни моложе меня уже женаты».

«И посмотрите, где они сейчас?»

Он пожал плечами. Потом искоса взглянул на меня.

«Это не так уж плохо, правда?»

По его тону я понял, что он имел в виду кого-то. Что он это уже планировал. Я
догадался, что это была та учительница, о которой он упомянул, в тот день, когда я
показал ему Икара. Иначе, зачем он вообще мне о ней рассказал? Я такой глупец.

И поэтому я сказал: «Это та девушка, о которой ты говорил, да?»

Он сглотнул.

«Сейчас мы просто друзья. Знаешь… ничего серьезного».

Он врет.

«Хорошо. Как я уже сказал, я хочу с ней познакомиться».

У меня нет выбора, я это знаю. Я могу притвориться, что ее вообще не существует, и
рискнуть потерять его, или я могу принять это и сохранить хоть толику моего
полицейского.

Я мог бы даже поработать над тем, чтобы избавиться от нее.

Итак, мы договорились, что она скоро придет в музей. Я сознательно не назначал

точную дату в надежде, что он забудет.

Он согласился закончить портрет. Я запечатлею его на бумаге, чего бы это ни стоило.

Глава 22

24 ноября 1957

Воскресное утро, и я собрал нам корзину для пикника. Послушай. Нам.

Вчера я купил в Brampton's бычий язык, пару бутылок пива для него, кусок хорошего
рокфора, банку оливок и две булочки с глазурью. Пока я выбирал продукты, думал о
том, что понравилось бы моему полицейскому, и что ему было бы интересно
попробовать. Сомневался, стоит ли брать с собой салфетки и бутылку шампанского. В
конце концов, положил и то, и другое. Почему бы не попытаться все-таки произвести
на него впечатление?

Все это до ужаса нелепо, не в последнюю очередь потому, что это самое холодное утро
в году. Солнце скрылось за облаками, влажный туман расстелился над пляжем. Он
придет сегодня в двенадцать, и я отвезу его на Фиате в Какмир Хейвен. Мне, в самом
деле, стоит взять термос с чаем и пару теплых одеял. Может и возьму, на случай,
если мы не захотим выходить из машины.

Намного проще скрываться от лишних глаз в такой мрачный день. Я надеюсь, он наденет
какую-нибудь походную одежду, чтобы не выделяться. Майкл всегда отказывался носить
такое, и у него не было ни одной пары прогулочных туфель — одна из причин, по
которой мы обычно оставались дома. В этой местности очень редко можно встретить
людей, а если и можно, то это бродяги, смотрящие на тебя пересохшими от ветра
глазами. Можно научиться это игнорировать, но я не смогу вынести, что кто-то будет
смотреть на моего полицейского.
Надо пойти и проверить, заводится ли Фиат.

Он прибыл вовремя. Обычные джинсы, футболка, ботинки. И длинное серое пальто

поверх. «Что?» — спросил он, когда я осмотрел его с головы до ног. «Ничего, —
ответил я, улыбаясь. — Ничего такого».

Я ехал не очень осторожно. Когда мог, украдкой поглядывая на него. Машину немного
заносило на углах. Я чувствовал такую силу, держа ногу на педали газа, что чуть не
рассмеялся.

«Ты едешь слишком быстро», — заметил он, когда мы выезжали из города по прибрежной
дороге.

«Ты собираешься меня арестовать?»

Он рассмеялся.

«Я просто не думал, что у тебя такая манера вождения, вот и все».

«Внешность, — сказал я, — может быть обманчивой».

Я попросил его рассказать мне все о себе.

«Начни с самого начала, — сказал я. — Я хочу знать о тебе все».

Он пожал плечами.

«Не о чем рассказывать».

«Я знаю, что это неправда», — сказал я, бросая на него взгляд, полный обожания.

Он повернулся к окну. Вздохнул.

«Ты уже знаешь почти все. Я рассказывал тебе. Школа. Отвратительно. Служба. Скучно.
Полиция. Не так уж и плохо. И плавание…»

«Что насчет твоей семьи? Твои родители? Сестра?»

«Что насчет них?»

«Какие они?»

«Они… ну, нормальные. Обычные».

Я решил зайти с другой стороны. «Чего ты хочешь от жизни?»

Некоторое время он молчал, а затем сказал: «Чего я хочу прямо сейчас, так это
узнать тебя. Вот чего я хочу».

Так что я начал рассказывать. Я почти мог чувствовать, как он слушает, так сильно
он жаждал узнать меня. Это величайшая лесть: внимательный слушатель. Я говорил и
говорил, о жизни в Оксфорде, о годах, когда я пытался зарабатывать на жизнь
живописью, о том, как я получил работу в музее, о своих взглядах на искусство. Я
обещал сводить его в оперу, на концерт в Роял Фестивал Холл и во все крупные
галереи Лондона. Он сказал, что уже был в Национальной, на школьной экскурсии. Я
спросил его, что он помнит об этом месте, и он упомянул «Ужин в Эммаусе»: чисто
выбритого Христа. «Я не мог оторвать от него глаз, — сказал он. — Иисус без бороды.
Это было действительно странно».
«В хорошем смысле странно?»

«Может быть. Это не казалось правильным, но было более реальным, чем что-либо еще в
этом месте».

Я согласился. И мы решили съездить туда на следующих выходных.

Туман вокруг Сифорда был еще гуще, и к тому времени, как мы добрались до Какмир
Хейвена, дорога впереди, казалось, полностью исчезла. Мой Фиат был единственным
автомобилем на стоянке. Я сказал, что мы можем не выходить — просто поговорить. И
поесть. И вообще делать все, что придет нам в головы. Но он был полон решимости.
«Мы проделали весь этот путь не зря», — сказал он, выходя из машины. Я хотел, чтобы
мы и дальше сидели в замкнутом пространстве, очень близко друг к другу.

Река, медленно спускавшаяся к морю, затерялась в тумане. Все, что мы могли

видеть, — тропинки и подножия холмов. Сквозь туман время от времени виднелось стадо
овец. Ничего больше.

Мой полицейский шел чуть впереди, засунув руки в карманы. Мы погрузились в приятную
тишину. Нас как будто окутал мягкий, всепрощающий туман. Вокруг было ни души.
Ничего не слышно, кроме наших шагов. Я сказал, что нам нужно вернуться — это
бесполезно: вообще ничего не видно — ни реки, ни холмов, ни неба. И я был голоден.
Я собрал пикник и хотел поесть. Он повернулся ко мне. «Сначала взглянем на море», —
сказал он.

Через некоторое время я услышал шум Ла-Манша, хотя берега не было видно. Мой
полицейский ускорился, я последовал за ним. Мы стояли бок о бок на гальке, глядя в
серый туман. Он глубоко вздохнул. «Я бы здесь поплавал», — сказал он.

«Мы вернемся. Весной».

Он посмотрел на меня. На его губах улыбка.

«Или раньше. Мы могли бы приехать ночью».

«Будет холодно», — сказал я.

«Будет интересно», — сказал он.

Я коснулся его плеча.

«Давай вернемся, когда будет солнечно. Когда будет тепло. Поплаваем вместе».

«Мне нравится. Только мы и туман».

Я рассмеялся.

«Для полицейского ты очень романтичный».

«Для художника ты очень пугливый», — сказал он.

Я ответил на это, крепко поцеловав его в губы.

Глава 23
13 декабря 1957

Мы проводили вместе почти каждый обеденный перерыв. Но он не забыл школьную

учительницу. А вчера он впервые привел ее с собой.

Какие огромные усилия я приложил, чтобы быть милым и гостеприимным. Они настолько
явно не подходят друг другу, что мне пришлось сдерживать смех, когда я увидел их
вместе. Она почти такого же роста, как он, еще и на каблуках, и даже близко не так
красива. Но, может, только мне так кажется.

Стоит сказать, что в ней было что-то необычное. Возможно, дело в ее рыжих волосах.
Настолько медные, что это нельзя не заметить. Или, может быть, дело в том, что она
в отличие от многих молодых женщин, не отворачивается, когда вы смотрите ей в
глаза.

Я повел их в «Башню с часами», это кафе стало для нас с моим полицейским любимым
местом для простых, сытных обедов. После сухой тишины музея приятно находится здесь
— в промасленном душном помещении. Тем более, я не собирался прилагать никаких
усилий, чтобы впечатлить мисс Мэрион Тейлор. Я знал, что она будет ждать серебряных
столовых приборов и белых скатертей, поэтому и привел ее в «Башню с часами». Не то
место, куда обычно ходят школьные учительницы. Я понял — по ее туфлям на каблуках —
что она карьеристка. И она хочет потащить моего полицейского за собой. С ней он
только и будет сидеть на диване и смотреть телевизор.

Но это нечестно. Я постоянно напоминаю себе, что должен дать ей шанс. Моя лучшая
тактика — подружиться с ней. Если она будет мне доверять, то будет легче продолжать
видеться с ним. И почему она должна не доверять мне? В конце концов, мы оба
заботимся о нем. Я уверен, что она хочет, чтобы мой полицейский был счастлив. И я
хочу.

Я звучу неубедительно. Даже для себя самого. По правде говоря, я немного боюсь, что
ее рыжие волосы и уверенность вскружили ему голову. Что она может предложить ему
то, чего я не могу. Безопасность, для начала. Респектабельность (ее у Мэрион в
избытке, хотя она может этого не осознавать). И, возможно, повышение по службе.

Она действительно выглядит достойным соперником. Я видел ее стойкость — или это

было упрямство? — в том, как она ждала, пока мой полицейский придержит для нее
дверь кафе, и как она внимательно следила за его лицом, когда он говорил, словно
пытаясь понять истинное значение его слов. Мисс Тейлор — целеустремленная молодая
женщина, я в этом не сомневаюсь. И очень серьезная.

Когда мы возвращались в музей, она держала моего полицейского за руку, ведя его
впереди.

«В следующий вторник вечером, — сказал я ему, — как обычно?»

Она посмотрела на него, поджав губы, когда он сказал: «Конечно».

Я положил руку своему полицейскому на плечо.

«И я хочу, чтобы вы оба пошли со мной в оперу в новом году. „Кармен“ в Ковент-
Гарден. Я угощаю».

Он просиял. Но мисс Тейлор возразила: «Мы не можем. Это слишком…»

«Конечно можете. Скажи ей, что можете».

Кивнув в ее сторону, он сказал: «Все в порядке, Мэрион. Мы можем оплатить часть

суммы за билеты».

«Даже слышать об этом не хочу. — Я повернулся к ней спиной и посмотрел на него. — Я

сообщу тебе подробности во вторник».

Я попрощался и направился по Бонд-стрит, надеясь, что она заметила, как я

размахиваю руками.

Глава 24

16 декабря 1957

Вчера вечером, очень поздно, он пришел ко мне в квартиру.

«Она тебе не нравится, да?»

Я был сонный, в одной пижаме, все еще наполовину в своем сне, и вот он: напряженное
лицо, влажные волосы. Стоит на пороге. Спрашивает мое мнение.

«Ради бога, зайди внутрь, — прошипел я. — Ты разбудишь соседей».

Я пошел наверх в гостиную. Включив настольную лампу, я увидел время: без четверти
два ночи.

«Выпьешь чего-нибудь? — спросил я, указывая на бар. — Или, может быть, чай?»

Он стоял на моем ковре, как и в первый раз, — нервный — и смотрел прямо на меня с
таким пылом, которого я раньше не видел.

Я потер глаза.

«Что?»

«Я задал тебе вопрос».

Снова он так себя ведет. Разговаривает со мной как дознаватель с подозреваемым.

«Сейчас довольно поздно, ты так не думаешь?» — сказал я. Возможно, он заметил
раздражение в моем голосе.

Он ничего не сказал. Ждал.

«Слушай, почему бы нам не выпить по чашечке чая? Я еще не совсем проснулся».

Не давая ему времени на споры, я надел халат и пошел на кухню, чтобы поставить
чайник.

Он пошел за мной.

«Она тебе не понравилась».

«Присядь, хорошо? Мне нужен чай. Потом мы можем поговорить».

«Почему ты мне не отвечаешь?»

«Я отвечу!» Я засмеялся и подошел к нему, но что-то в том, как он стоял — такой
твердый как камень — удерживало меня от прикосновения к нему.

«Мне просто нужно время, чтобы собраться с мыслями…»

Шум чайника прервал нас, и я занялся наливанием и перемешиванием, уверенный, что он

так и стоит на месте.

«Присядь». Я протянул ему чашку.

«Я не хочу чаю, Патрик…»

«Ты мне снился, — сказал я. — Если тебе интересно. И вот ты здесь. Это немного
странно. И приятно. И поздно. Пожалуйста, давай просто сядем».

Он смягчился, и мы сели на противоположных концах дивана. Видя его таким нервным и

нетерпеливым, я знал, что мне нужно сделать. И поэтому я сказал: «Она замечательная
девушка. И счастливица».

Тут же его лицо просветлело, плечи расслабились.

«Ты правда так думаешь?»

«Да».

«Мне показалось, что она тебе не понравилась».

Я вздохнул.

«Тебе показалось».

«Я бы хотел, чтобы вы поладили».

«Мы прекрасно поладили, разве нет?»

«Ты ей понравился. Она сказала мне. Она думает, что ты настоящий джентльмен».

«Правда?»

«Она имела это в виду».

Возможно, из-за того, что было поздно, или из-за этого заявления мисс Тейлор, я
больше не мог скрывать своего раздражения.

«Послушай, — отрезал я, — я не могу заставить тебя не видеться с ней. Я знаю. Но не

ожидай, что это что-то изменит».

«Изменит?»

«То, что между нами».

Мы долго смотрели друг на друга.

Затем он улыбнулся.

«Я правда тебе снился?»

После того, как я дал ему положительный ответ, он щедро вознаградил меня. Впервые
он лег в мою постель и остался на всю ночь.
Я почти забыл радость от пробуждения, когда, еще до того как ты открываешь глаза,
по форме матраса, по теплу простыней, ты понимаешь, что он все еще здесь.

Я проснулся и увидел перед собой его удивительные плечи. У него самая красивая
спина. Сильная из-за плавания. В самом низу позвоночника мягкие волосы, как будто
начало хвоста. Его грудь и ноги покрыты светлым кудрявым пушком. Прошлой ночью я
прижимался губами к его животу, оттягивал волосы там и был удивлен их жесткостью.

Я наблюдал, как двигались его плечи, когда он дышал, солнце пробивалось сквозь
занавески и освещало его кожу. Когда я коснулся его шеи, он резко проснулся, сел и
оглядел комнату.

«Доброе утро», — сказал я.

«Господи», — ответил он.

«Не совсем, — улыбнулся я, — просто Патрик».

«Господи, — сказал он снова. — Который сейчас час?»

Он свесил ноги с кровати, едва давая мне время оценить его чудесное тело
обнаженным, прежде чем надеть в трусы и натянуть брюки.

«Думаю, около восьми».

«Господи! — сказал он снова, громче. — Мне нужно было быть на работе в шесть.
Боже!»

Пока он бегал по комнате в поисках различных предметов одежды, разбросанных ночью,

я натянул халат. Было ясно, что мне можно даже не надеяться на разговор или на
близость.

«Кофе?» — предложил я, когда он направился к двери.

«Я получу за это выговор».

Я последовал за ним в гостиную, где он схватил свое пальто.

«Подожди».

Он остановился и посмотрел на меня, я протянул руку и пригладил прядь его волос.

«Я должен идти».

Я задержал его еще ненадолго поцелуем. Затем я открыл дверь и убедился, что никого
нет на площадке. «Тогда иди, — прошептал я. — Будь умницей и смотри, чтобы тебя
никто не заметил на лестнице».

Совершенно безрассудно позволять ему уходить в такой час. Но я снова был в этом
состоянии. Состояние, в котором все кажется возможным. Когда он ушел, я поставил
«Quando me'n vo 'soletta per la via» на проигрывателе. Увеличил громкость до
максимума. Вальсировал по квартире в одиночестве, пока у меня не закружилась
голова. Так говорит мама. У меня закружилась голова. Это прекрасное чувство.

К счастью, утро было тихое. Мне удалось провести большую его часть в кабинете,
глядя в окно, вспоминая прикосновения моего полицейского.

Этого вполне хватило, чтобы занять меня до двух часов, когда я внезапно осознал,
что понятия не имею, когда увижу его снова. Возможно, наша единственная совместная
ночь и будет последней. Возможно, то, что он спешил на работу, было лишь предлогом.
Чтобы поскорее сбежать из моей квартиры, и от меня, и от того, что случилось. Я
должен был увидеть его. Хоть на минуту. Все это, уже слишком похожее на сказку,
рассыпалось бы, если бы я этого не сделал. Я не мог этого допустить.

Поэтому, когда Джеки зашла спросить, не хочу ли я чаю, я сказал ей, что еду на
срочную встречу и не вернусь до конца дня. «Сказать мистеру Хоутону?» — спросила
она, слегка скривив рот.

«В этом нет необходимости», — сказал я, проносясь мимо нее, прежде чем она успела
спросить что-нибудь еще.

Воздух на улице был прохладным и бодрящим. Яркость солнца убедила меня, что я
принял правильное решение.

Оказавшись на свежем воздухе, мне казалось, что моя «срочность» чуть приутихла. Я
побежал вдоль набережной, морской ветер обдувал меня. Взглянув на ослепительную
белизну Редженси Террас, я в который раз задумался, как мне повезло, что я живу в
этом городе. Брайтон — самый край Англии, и создается ощущение, что мы где-то
совсем в другом месте. Где-то вдали от мрака Суррея, сырости улиц Оксфорда. Здесь
могут происходить особенные вещи. Здесь я могу касаться своего полицейского, а он
может остаться со мной на всю ночь, прижимая меня к матрасу. Думать об этом
настолько бессовестно, но в то же время это так реально, что я чуть не рассмеялся
прямо здесь, почти на главной улице. Женщина, идущая навстречу, улыбнулась мне. Все
еще посмеиваясь, я свернул на Берлингтон-Стрит и направился к Блумсбери-Плейс.

Там была полицейская будка синего цвета, размером не больше уборной. К счастью,
снаружи не было ни одного велосипеда. Велосипед снаружи означает, что внутри
сержант полиции; он мне это сказал. Тем не менее, я остановился и оглядел улицу.
Никого не видно. Вдали мягко грохочет море. Через матовые стекла ничего не видно.
Но я верил, что он там. Ждет меня.

Какое идеальное место, подумал я, для тайного свидания. Внутри мы бы спрятались, но

все равно были бы в общественном месте. Полицейская будка предлагает как уединение,
так и азарт. Кто мог просить больше? Любовь в полицейской будке. Это как одна из
тех замечательных книг в мягкой обложке, которые можно заказать только по почте.

Головокружение. И все казалось возможным.

Я громко постучал в дверь. ДУМ-де, мое сердце забилось. ДУМ-де. ДУМ-де. ДУМ-де.

«ПОЛИЦИЯ, — гласила табличка. — В ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СИТУАЦИИ ЗВОНИТЕ ОТСЮДА».

Это действительно было похоже на чрезвычайную ситуацию.

Как только дверь открылась, я сказал: «Прости меня», и мне показалось, что я похож
на мальчика-католика, который пришел исповедоваться.

Он не сразу понял, что происходит. Затем, проверив, нет ли никого поблизости,

схватил меня за рукав и затащил внутрь, захлопнув дверь. «Что ты, черт возьми,
делаешь?» — прошипел он.

Я отряхнулся.

«Я знаю, знаю…»

«Разве мне не хватает того, что я опоздал? Тебе нужно усугубить ситуацию?» Он надул
щеки и нахмурил лоб.
Я извинился, продолжая улыбаться. Я решил осмотреться, пока он приходит в себя от
моего внезапного визита. Там было довольно мрачно, в углу стоял электрический
обогреватель, а на полке коробка для сэндвичей и термос. Я представил, как его мама
нарезает для него треугольники из белого хлеба, и почувствовал новый прилив любви к
нему.

«Ты разве не собираешься предложить мне чашечку чая?» — спросил я.

«Я работаю».

«О, — сказал я, — я тоже. Ну, должен работать. Я улизнул из офиса».

«Это совсем другое. Ты можешь нарушить правила. Я не могу».

Сказав это, он опустил голову, как ребенок.

«Я знаю, — сказал я. — Мне очень жаль».

Я потянулся, чтобы коснуться его руки, но он отодвинулся.

Пауза.

«Я пришел отдать тебе это».

Я протянул ему ключи от своей квартиры. Я храню запасные в офисе. Импульс. Предлог.
Способ завоевать его.

«Так что приходи, когда захочешь. Даже если меня там нет».

Он посмотрел на ключи, но не взял их. Я положил их на полку рядом с его термосом.

«Тогда я пойду, — вздохнул я. — Я не должен был приходить. Мне очень жаль».

Но вместо того, чтобы повернуться к двери, я схватился за верхнюю пуговицу его

пиджака. Я крепко сжал ее, чувствуя ее прохладу кончиками пальцев. Я ее не
расстегнул. Просто держал, пока она не согрелась в моей руке.

«Просто, — сказал я, переходя к следующей пуговице и удерживая ее, — я не могу…»

Он не вздрогнул и не издал ни звука, поэтому я перешел к следующей пуговице: «…

перестать думать…»

Следующая пуговица: «…о твоей красоте».

Его дыхание участилось, когда я спустился ниже, добрался до последней пуговицы, он

схватил меня за руку. Он медленно поднес два моих пальца ко рту. Его губы казались
такими горячими в такой холодный день. Он сосал и сосал, заставляя меня задыхаться.
Он не мог мной насытиться. Так же как и я не мог насытиться им.

Затем он вынул мои пальцы изо рта, прижав их к своему паху, и спросил: «Ты сможешь
меня делить?»

«Делить?»

«Делить меня с ней».

Я почувствовал, как он твердеет под моей рукой, и кивнул.

«Если так нужно. Да. Я смогу делить тебя с ней».

А потом я опустился на колени.

Глава 25

Писхэвэн, ноябрь 1999

Наблюдая, как ты смотришь из окна на дождь, мне стало интересно, вспоминаешь ли ты

день, когда мы с Томом поженились, дождь тогда лился, как из ведра. Вероятно, тот
день для тебя реальнее, чем сегодняшний. Среда в ноябре в Писхэвэне в конце
двадцатого века. Вечно серое небо и жуткий ветер. Мне тот день определенно кажется
более реальным.

Двадцать девятое марта 1958 года. В день моей свадьбы дождь шел и шел. Не просто
весенний дождик, который мог бы слегка намочить платье и освежить лицо, нет,
ливень. Я проснулась, дождь барабанил по крыше. Тогда это казалось мне хорошим
знаком, своего рода крещение в новую жизнь. Я лежала в своей постели, представляя
очищающие струи воды, думая о шекспировских героинях, выброшенных на чужой берег,
оставивших прошлую жизнь, храбро стоящих перед лицом новой.

Подготовка к свадьбе заняла меньше месяца. Том, казалось, хотел быстрее с этим
покончить, как и я. Оглядываясь назад, я часто задавалась вопросом, почему он так
спешил. В то время, мне казалось, что это хорошо, но теперь я подозреваю, что он
просто хотел быстрее покончить с этим, пока не передумал.

Снаружи церкви тропинка под моими сатиновыми туфлями была скользкой, а шляпа и
короткая фата не защищали от дождя. Все нарциссы были изогнуты и прибиты к земле,
но я шла медленно, задрав нос, несмотря на стремление отца поскорее добраться до
крыльца. Я ожидала, что он скажет, как гордится мной, как боится отпускать, но он
промолчал, и поправил мою фату дрожащей рукой. Сейчас я думаю про себя: я должна
была осознать важность этого момента. Это был последний раз, когда он мог
претендовать на звание самого важного мужчины в моей жизни. Он не был плохим отцом.
Никогда меня не бил, редко повышал голос. Когда мама не переставала плакать из-за
того, что я иду учиться, папа подмигнул мне. Он никогда не говорил, что я хорошая
или плохая, или что-то среднее. Я должна была сказать ему что-то тогда, на пороге
моей новой жизни с другим мужчиной. Но, конечно, я думала только о Томе.

Когда я шла к алтарю, все, кроме тебя, смотрели на меня и улыбались. Но это не
имело значения. Мои туфли насквозь промокли, чулки забрызганы грязью, и ты был
шафером, а не Рой. Это доставило мне некоторые неприятности, но не имело значения.
Даже тот факт, что на Томе был костюм, который купил ты (такой же, как у тебя,
только серый, а не темно-коричневый), а не униформа, меня не заботил. Потому что,
когда я подошла к нему, ты передал ему кольцо, которое сделало меня миссис Том
Берджесс.

Церемония продолжилась с пивом и сэндвичами в зале церкви, там пахло как в школе —
детскими кедами и пережаренной говядиной. Сильвия, сейчас действительно беременная,
была в клетчатом платье и курила в углу, наблюдая за Роем, который, казалось, был
пьян еще до начала церемонии. Я пригласила Джулию, я чувствовала, что у нас
завязывается крепкая дружба. На ней было нефритово-зеленое платье. Ты с ней
разговаривал, Патрик? Не помню. Я только помню, как она пыталась завязать разговор
с моим братом Гарри, пока он смотрел в сторону на грудь Сильвии. Конечно, родители
Тома были там; его отец похлопывал всех по плечу, довольно сильно (я вдруг поняла,
что Том унаследовал это от него). Грудь его матери была больше, чем когда-либо. Она
втиснула ее в цветочную блузку. После церемонии она поцеловала меня в щеку, сказала
«Добро пожаловать в семью» и промокнула глаза.

Все, чего я хотела, — это поскорее уехать оттуда со своим новым мужем.

О чем ты говорил в своей речи? Сначала никто особо не слушал; все торопились
добраться до сэндвичей и пива. Тем не менее, ты стоял в передней части зала и
продолжал, несмотря ни на что. Том с тревогой оглядывался, и через некоторое время
люди обратили, наконец, внимание на твой мягкий, бархатный голос с оксбриджским
акцентом. Том нахмурился, когда ты объяснял, как вы двое познакомились. Я впервые
услышала о даме на велосипеде. Ты наслаждался, рассказывая эту историю, сделал
паузу для комического эффекта, прежде чем повторить то, что Том сказал о той
женщине: «Сумасшедшая старуха». Мой отец громко рассмеялся. Ты сказал что-то о том,
что мы с Томом идеальная современная пара — учительница и полицейский. Никто не мог
обвинить нас в невыплате долга перед обществом, жители Брайтона могли спать
спокойно, зная, что Том патрулирует улицы, а я учу их детей. Я не знала, имел ли ты
это в виду, но почувствовала укол гордости. Затем ты поднял бокал для тоста, выпил
половину залпом, сказал что-то Тому, я не услышала, похлопал его по руке, поцеловал
мою руку и ушел.

В ночь перед свадьбой я была у Сильвии. Полагаю, это было то, что люди теперь
назвали бы моим «девичником», а Том ходил в бар с некоторыми коллегами.

Сильвия и Рой наконец-то смогли переехать из квартиры матери Роя в Портслейде в

собственное жилье. В новом многоквартирном доме с лифтами и большими окнами,
выходящими на городской рынок. Здание было построено совсем недавно: коридоры все
еще пахли мокрым цементом и краской. Когда я зашла в новенький лифт, двери плавно
закрылись.

Я помню, что на обоях и шторах в ее гостиной были ирисы — самого глубокого синего
цвета, с желтыми крапинками. Но все остальное было современным: диван с низкой
спинкой и тонкими подлокотниками был покрыт гладкой тканью, которая на ощупь была
похожа на пластик. «Папе стало нас жалко, и он раскошелился», — сказала Сильвия,
увидев, как я смотрю на деревянные часы в форме солнца, висящие над камином.
«Совесть замучила».

Он не разговаривал с ней несколько месяцев после свадьбы.

«Пиво? Тогда садись».

Она была уже довольной большой. Аккуратная, хрупкая фигурка Сильвии расплылась. «Не
беременей так быстро, как я, ладно? Это ужасно!» — она протянула мне стакан и
опустилась на диван. «Что действительно раздражает, — продолжила она, — мне даже не
пришлось лгать Рою. Как только мы поженились, я все равно забеременела. Он думает,
что уже шестой месяц, — она толкнула меня локтем и захихикала. — Я очень жду этого,
правда. Мой собственный малыш, которого я буду обнимать».

Я вспомнила ее слова о том, что она хочет делать все, что ей заблагорассудится,
быть свободной. Я хотела спросить, что случилось, почему она поменяла мнение, но
вместо этого я сказала: «Здесь хорошо».

Она кивнула.

«Неплохо, правда? Нас поселили еще до того, как дом был закончен — обои были
влажными, но жить так высоко — это приятно. Мы в облаках».

Четвертый этаж. Никаких облаков не было видно, но я улыбнулась.

«Именно там, где тебе следует быть, Сильвия».

«Как и тебе, должно быть. Завтра твоя свадьба. Даже если жених — мой бесполезный
брат».

Она сжала мое колено, и я почувствовала, как краснею.

«Ты действительно любишь его, не так ли?» — спросила она.

Я кивнула.

Сильвия вздохнула.

«Он, знаешь ли, ни разу не навестил меня. Они с Роем поссорились из-за этого
шафера, но он мог заглянуть хоть на минутку, когда Роя нет, ведь так? — Она
посмотрела на меня широко открытыми глазами. — Ты с ним поговоришь, Мэрион? Скажи
ему, чтобы он вспомнил о своей сестре».

Я сказала, что поговорю. Я и не знала, что Том и Рой так сильно поругались.

Мы допили пиво, и Сильвия рассказывала мне о детской одежде и о том, как она
беспокоится, долго ли будут сохнуть пеленки в квартире. Когда она принесла еще по
бутылке и продолжила болтать, я позволила себе мысленно перенестись в следующий
день, представляя, как Том держит меня за руку, мои рыжие волосы отражают солнечный
свет, на нас сыпется конфетти, а он смотрит на меня так пристально, будто видит
впервые. Сияющий. Это слово пришло ко мне голову.

«Мэрион, ты помнишь, что я сказала тебе несколько лет назад о Томе?»

Сильвия допивала третье пиво, сидя очень близко ко мне.

Я затаила дыхание и поставила стакан на подлокотник дивана, просто чтобы не

смотреть на нее.

«О чем ты?» — спросила я, мое сердце забилось немного быстрее. Я прекрасно

понимала, о чем она.

«Я сказала, что Том не похож на других мужчин…»

Я думала, что она говорила не это. Она говорила не это. Не совсем.

«Ты помнишь, Мэрион?» — повторила Сильвия, более настойчиво.

Я не отрывала глаз от стеклянных дверей стеллажа. Внутри не было ничего, кроме

синей кружки с надписью «Привет из Камбер Сэндс» и фотографии Сильвии и Роя со дня
их свадьбы, без рамки. Опущенные глаза Сильвии делали ее моложе своих лет.

«Не то чтобы…» — соврала я.

«Хорошо. Это хорошо. Потому что я хочу, чтобы ты это забыла. Я имею в виду, никто
из нас не думал, что он когда-нибудь женится, но потом появилась ты…»

Наступило небольшое молчание, а затем, успокоив свое сердце, я сказала: «Да. Потом
появилась я».

Сильвия, казалось, выдохнула.

«Значит, он изменился, или, может быть, мы ошибались, или что-то в этом роде… В
любом случае, я хочу, чтобы ты забыла об этом, Мэрион. Я чувствую себя ужасно из-за
этого».

Я посмотрела на нее. Ее лицо было розовым и пухлым, но все таким же

привлекательным, и я снова сижу и слушаю ее рассказы о том, как Рой ее касается, о
том, что мне следует оставить надежды на любовь ее брата.

«Я даже не помню, о чем ты говорила тогда, Сильвия, — заявила я. — Так что давай
просто забудем, хорошо?»

Некоторое время мы сидели молча. Я чувствовала, что Сильвия пытается найти

правильные слова. В конце концов она сказала: «Скоро мы обе будем замужними дамами
и будем гулять с колясками по набережной».

И почему-то это усилило мое раздражение.

Я встала.

«На самом деле я планирую продолжить работать в школе, поэтому мы, наверное,
повременим с рождением детей».

По правде говоря, дети вообще никогда не фигурировали в моих мечтах о браке с

Томом. Я даже не думала об этом. Никогда не представляла себя с детской коляской. Я
представляла только себя в его объятьях.

Соврав, что мне нужно рано вставать, чтобы подготовиться к свадьбе, я надела
пальто. Сильвия ничего не сказала. Она вышла со мной в коридор, и мы молча ждали
лифт.

Когда двери лифта открылись, я не оглянулась, чтобы попрощаться. Сильвия сказала:

«Попроси Тома навестить меня, ладно?» И я, все еще не оглядываясь, одобрительно
хмыкнула.

«И еще, Мэрион?»

Мне пришлось задержать лифт.

«Да?» — спросила я, не сводя глаз с кнопки «1».

«Удачи».

Нашим «медовым месяцем» стала ночь в отеле «Старый корабль». Мы хотели уехать на
несколько дней в Уэймут чуть позже, но, поскольку Тому не светил отпуск в ближайшее
время, придется подождать.

Отель был не очень роскошным, но обладал неким очарованием — это казалось мне
впечатляющим в то время. Мы молча прошли через вращающиеся двери в вестибюль. Пол с
толстым ковром скрипел под нашими ногами, и я еле удержалась от комментария, что
это место даже звучит как старый корабль. Отец Тома оплатил номер и ужин в качестве
свадебного подарка. До этого дня, никто из нас не останавливался в отелях, поэтому
мы оба испытывали легкую панику из-за того, что не знали этикета в таких местах. В
фильмах, которые я видела, были носильщики, занимающиеся вашим багажом, и
администраторы, записывающие ваши личные данные, но в «Старом Корабле» все было не
так. У меня был небольшой чемоданчик, в который я положила новую ночную рубашку с
кружевной отделкой бледно-абрикосового цвета, купленную специально по этому поводу.
Я уже переоделась из свадебного платья в бирюзовую шерстяную юбку и подходящий
короткий жакет из букле. Мои туфли были не новые и сильно натирали мне пальцы, но я
старалась не обращать на это внимания. У Тома была только холщовая сумка, и мне
хотелось, чтобы он взял с собой чемодан, чтобы выглядеть более солидно. Но я
подумала, что это мужская особенность. Путешествовать налегке.
«Кто-то же должен здесь быть, разве нет?» — спросил Том, оглядываясь в поисках
признаков жизни. Он подошел к столу и положил обе руки на стойку регистрации. Очень
близко к его руке был золотистый колокольчик, но он его не трогал. Вместо этого он
ждал, барабаня пальцами по дереву.

Я ходила кругами за его спиной, успела рассмотреть меню на сегодняшний вечер

(морской язык с грибами и моллюсками, лимонный тарт), а также список конференций и
балов на предстоящую неделю. Я не решилась присесть в кожаное кресло с высокой
спинкой, сделала еще один круг. А Том все ждал. Никто не пришел.

Не желая больше ходить кругами, я остановилась у стойки и резко нажала на звонок.

Звук эхом разнесся по вестибюлю, заставив Тома вздрогнуть. «Я бы и сам это
сделал», — прошипел он.

Тут же появился мужчина с уложенными черными волосами в накрахмаленном белом

пиджаке. Он смотрел то на Тома, то на меня и улыбался.

«Извините, что заставил вас ждать, мистер и миссис…»

«Берджесс, — сказал Том, раньше меня. — Мистер и миссис Томас Берджесс».

Отец Тома не мог оплатить нам вид на море. Наш номер находился в задней части
отеля, окна выходили во двор, где собирались сотрудники, чтобы посплетничать и
покурить. Оказавшись внутри, Том распахнул тяжелые малиновые шторы, разгладил
пуховое одеяло и восклицал о роскоши («Тут кран со смесителем!»). Он вел себя так
же, как когда он впервые привел меня в твою квартиру, Патрик. Он распахнул окно —
оно ужасно скрипело, и ручка была почти сломана — и послышался крик чаек.

«Ты в порядке?» — спросила я. Я хотела не этого. «Отойди от окна и поцелуй меня», —

вот что я хотела сказать. Я даже подумала… может мне вообще ничего не говорить и
начать раздеваться. Но еще рано, еще и пяти не было. Но мы ведь молодожены. В
отеле. В Брайтоне. Где такие вещи происходят постоянно.

Он одарил меня своей прекрасной улыбкой. «Лучше, чем в порядке». Он подошел и

поцеловал меня в щеку. Я поднесла руку к его волосам, но он уже вернулся к окну,
теребил шторы и выглядывал наружу.

«Я подумал, — сказал он, — нам стоит немного повеселиться. Это наш медовый месяц».

«О, да?»

«Мы могли бы притвориться туристами, — сказал он, натягивая куртку. — До ужина еще
много времени. Пойдем на пирс».

Дождь все еще шел. Идти на пирс или вообще на улицу — последнее, что я хотела
делать. Я представляла себе час интимной близости — баловство, как мы тогда это
называли, и сладкие разговоры, — за которым последовал бы ужин, а затем снова
кровать.

Тебе может показаться, Патрик, что меня интересовало только одно. Возможно, тебе
странно думать обо мне, как о двадцатиоднолетней девушке, которой не терпелось
потерять девственность. Это обычное дело сейчас, даже в более раннем возрасте. Я,
наверное, начала поздно, даже для 1958 года. Конечно, я должна была быть напугана,
по крайней мере, перспективой переспать с Томом. У меня не было никакого опыта, и я
ничего не знала о процессе, за исключением того, что мы с Сильвией почерпнули много
лет назад из книги «Любовь в браке», которую она где-то украла. Но я читала много
романов и ожидала, что как только мы с Томом окажемся в простынях, опустится
романтический туман, за которым последует какое-то таинственное, загадочное
состояние, называемое «экстаз». Я не думала о боли и смущении. Я верила, что он
знает, что делать и доставит мне удовольствие.

Когда Том улыбнулся и протянул мне руку, я поняла, что должна притвориться, что
нервничаю. Хорошая невеста-девственница должна быть робкой. Она обрадуется, что муж
предложил ей прогуляться, а не потащил сразу в кровать.

Итак, несколько минут спустя мы шли, рука об руку, навстречу шуму и огням Палас
Пирс.

Мой жакет из букле был довольно тонким, и я цеплялась за руку Тома, пока мы шли под
одним зонтиком. Мы взяли его в отеле, и я была рада, что там был только один,
потому что мы шли очень близко. Том заплатил за вход на пирс. Ветер грозил унести в
море наш зонт, но Том крепко держал его. Волны бились о железные опоры, выкидывали
гальку на пляж. Мы пробирались сквозь промокшие шезлонги, киоски с пончиками и
столы гадалок, мои волосы растрепались, а рука Тома, держащая зонт, онемела.

«Давай вернемся…» — начала я, но ветер, должно быть, унес мои слова, потому что Том
рванул вперед и спросил: «Кавардак? Дом Аида? Или поезд-призрак?»

Тогда я рассмеялась. А что еще мне оставалось делать, Патрик? Это был мой медовый
месяц. Влажный морской ветер испортил мою прическу. Наша кровать в отеле — все еще
безупречно заправленная — была всего в нескольких метрах от нас, а мой
новоиспеченный муж просит меня выбрать горку на ярмарке.

«Я за первый вариант», — сказала я и побежала к сине-красной башне. Я часто бывала

здесь, но никогда не каталась на горках. Внезапно это показалось мне хорошей идеей.
Ноги промокли и замерзли, и движение хоть немного бы меня согрело. (Ты заметил, что
Том никогда чувствовал холод? Позже, когда мы были в браке уже несколько лет, я
подумала, может из-за его любви к плаванью у него образовался защитный слой? Это
объясняло бы отсутствие реакции на мои прикосновения. Мое сильное, прекрасное
морское творение.)

Девушка в кассе — черные собранные волосы и бледно-розовая помада — взяла деньги и

протянула нам два коврика:

«Строго по одному человеку на коврике».

Мы начали подниматься в деревянную башню, наконец, спрятавшись от ветра. Том шел

позади меня. Чем дальше мы поднимались, тем громче слышны завывания ветра. На
полпути к вершине что-то заставило меня остановиться и сказать: «Да ну ее. Мы можем
поехать на одном коврике. Мы молодожены». Свой я бросила вниз, чуть не попав Тому в
лицо. Он нервно засмеялся. «Нам хватит места?» — спросил он, но я проигнорировала
его и побежала наверх не останавливаясь. Деревянная башня слегка покачивалась из-за
ветра. Я глубоко дышала соленым воздухом. Отсюда было видно, как зажигается свет в
окнах «Старого корабля», и я снова подумала о нашей кровати. О гладких простынях на
ней. Идеально гладких.

«Поторопись, — позвала его я. — Я не поеду без тебя».

Он выглядел очень бледным, когда, наконец, догнал меня. Я шагнула вперед, схватила
его лицо руками и поцеловала холодные губы. Это был короткий поцелуй, но он ответил
мне, а потом, словно переводя дыхание, он склонил голову мне на плечо. Его немного
трясло, а я вздохнула с облегчением. Наконец-то. Он ответил мне.

Затем он сказал: «Мэрион, ты подумаешь, что я трус… но я немного боюсь высоты».

Я смотрела на бушующее море и пыталась переварить эту информацию. Том Берджесс,

пловец и полицейский, дрожал, потому что стоял на вершине горки. До этого момента
он казался вполне спокойным, даже невозмутимым. И вот эта слабость. Это мой шанс
позаботиться о нем. Я прижала его к себе, вдыхая запах его нового костюма, и
удивилась теплу его тела. Я могла бы предложить ему спуститься вниз по лестнице, но
знала, что это заденет его гордость, а еще не хотела упускать шанс прокатиться с
моим мужем на одном коврике, цепляясь друг за друга мчаться вниз. «Тогда нам лучше
скатиться, да? — сказала я. — Я сяду спереди, а ты сзади».

Он держался за поручень, не сводя глаз с моего лица, и я поняла, что мне нужно было
только предложить… Если бы я просто продолжала говорить своим лучшим учительским
голосом, он бы сделал все, о чем я прошу. Он смотрел, как я сажусь на колючий
коврик. «Давай», — сказала я.

Он сел за мной и обнял меня за талию. Я прижалась к нему, чувствуя, как пряжка его
ремня прижимается к моей пояснице. Нас обдувал ветер, и, по крайней мере, в
тридцати метрах от нас, пенилось море.

«Готов?»

Он так сильно сжал меня бедрами, что мне стало трудно дышать. Я услышала ворчание,
приняла это за положительный ответ, и оттолкнула нас изо всех сил. Как только мы
двинулись с места, Том крепче обхватил меня. Мы набрали скорость на первом
повороте, а на следующем мы ехали так быстро, что даже мне показалось, что мы можем
вылететь за борт и упасть в море. Громкой музыки, доносившейся из громкоговорителя
на пирсе, было почти не слышно, а серость дня превратилась в резкий порыв
освежающего воздуха. На мгновение показалось, что между нами и водой нет ничего,
кроме этого коврика. Я кричала от восторга, прижимаясь к бедрам Тома, и когда мы
почти спустились, я поняла, что не только я издаю шум. Том тоже кричал.

Мы вылетели довольно далеко и врезались в забор. Наши конечности спутаны

невозможным образом, но Том все еще держит меня за талию. Я расхохоталась,
прижалась своей щекой к его, чувствовала его тяжелое дыхание на своей шее. Тогда я
расслабилась — все будет хорошо. Я нужна Тому. Мы женаты, и все будет хорошо.

Том отодвинулся и оттряхнул костюм.

«Еще раз?» — спросила я, вставая.

«Боже, нет… — простонал он. — Пожалуйста, не заставляй меня».

«Я твоя жена. Это наш медовый месяц. И я хочу прокатиться еще раз», — сказала я,
смеясь и дергая его за руку. Я заметила, что его пальцы были скользкими от пота.

«Может, мы просто выпьем чаю?»

«Абсолютно точно нет».

Том неуверенно посмотрел на меня, не зная, шучу ли я.

«Почему бы тебе не пойти еще раз, а я посмотрю?» — предложил он, беря зонтик со
стойки сбоку от будки.

«Но без тебя не весело», — я надула губы.

Я наслаждалась этим новым чувством — беззаботного флирта, — но Том снова не знал,

как реагировать.

Немного подумав, он сказал: «Как твой муж, я приказываю тебе вернуться в отель со
мной». И обнял меня за талию.
Мы поцеловались, очень нежно, и я, не говоря ни слова, позволила ему отвести меня
обратно в «Старый корабль».

На протяжении всего ужина я не могла перестать улыбаться и смеяться над любой

мелочью. Возможно, это было облегчение от того, что свадьба закончилась, возможно,
это было волнение после горки, возможно, это было предвкушение того, что должно
произойти после. Как бы то ни было, я задыхалась от чувства, что я стремительно
приближаюсь к чему-то новому.

Том ухмыльнулся, кивнул и посмеялся, когда я закончила длинный монолог о том,

почему отель был очень похож на старый корабль (скрипящие полы, хлипкие двери,
ветер стучал в окна, персонал выглядел так, будто они все страдают морской
болезнью), но создавалось впечатление, что он просто ждал, пока пройдет мое
истерическое настроение. Я почти ничего не ела, пила слишком много вина и открыто
смеялась над походкой официанта.

В нашем номере Том включил прикроватные лампы и повесил куртку, а я рухнула на

кровать, хихикая. Он заказал нам два стакана виски; когда мальчик появился в дверях
с маленьким подносом, Том поблагодарил его самым пафосным голосом, который я когда-
либо слышала (он, должно быть, научился этому от тебя), и я стала хихикать еще
громче.

Он сел на край кровати, отпил виски и сказал: «Почему ты смеешься?»

«Полагаю, я просто счастлива», — ответила я, делая глоток обжигающего виски.

«Это хорошо», — сказал он. А потом: «Пора ложиться в постель. Уже поздно». Мне
понравилась первая половина предложения: он использовал слово «постель», его намек
на сон меня не волновал. «Тебе нужно в ванную?» — продолжил он.

Он по-прежнему говорил тихим, протяжным, слегка аристократическим тоном, который

опробовал на мальчишке у двери. Я села прямо, голова немного кружилась. Я хотела
сказать, что нет. Мне не нужно в ванную комнату. Я хочу, чтобы ты раздел меня
здесь, на кровати. Я хочу, чтобы ты расстегнул молнию на моей юбке, снял с меня
новый кружевной бюстгальтер и удивился красоте моей обнаженной груди.

Ничего подобного, конечно, я не сказала. Направилась в ванную, захлопнула дверь,

села на край ванны и пыталась перестать хихикать.

Я сделала несколько глубоких вдохов. Том раздевается по ту сторону двери? Стоит ли

мне выйти в одной ночной рубашке? Я посмотрела на себя в зеркало. Мои щеки розовые,
а вино окрасило мои губы. Я выгляжу по-другому, теперь, когда я замужем? Буду ли я
выглядеть иначе завтра утром?

Когда мы только заехали в отель, я повесила свою новую ночную рубашку светло-
абрикосового цвета на дверь в ванной, в надежде, что Том заметит и соблазнится ее
глубоким декольте и длинным разрезом сбоку. Оставив юбку и жакет на полу, я
натянула ночную рубашку через голову и расчесала волосы. Почистила зубы и открыла
дверь.

В комнате было темно. Том выключил весь свет, кроме лампы на своей стороне кровати.
Он лежал ровно и неподвижно, следил за мной глазами. Я подошла к кровати, откинула
одеяло и легла рядом с ним. Мое сердце колотилось в груди, смеяться больше не
хотелось. Что бы я делала, если бы он просто пожелал спокойной ночи и повернулся ко
мне спиной? Что бы я делала, Патрик? У меня стучали зубы. Я не могу сделать первый
шаг. Мы женаты, но я все равно не могу ничего от него требовать. Насколько мне было
известно, жены ничего не требуют от своих мужей. Женщины, умоляющие о сексуальном
контакте, это отвратительно, это неестественно.
«Ты хорошо выглядишь», — сказал Том, и я повернулась, чтобы улыбнуться ему, но он
уже выключил свет. Мое тело напряглось. Это все. Мы действительно ляжем спать.
Настала долгая тишина. Затем его рука коснулась моей щеки. «Ты в порядке?» — мягко
спросил он, но я не знала что сказать.

«Мэрион? Ты в порядке?» Я кивнула, и он, должно быть, почувствовал это. Он

подвинулся ближе, его губы коснулись моих. Такие теплые. Я хотела раствориться в
этом поцелуе, как описывалось в романах, которые я читала. И это произошло, почти.
Я приоткрыла рот, чтобы впустить его язык. Он сжимал мою ночную рубашку на талии. Я
пыталась лечь удобнее, но это было трудно сделать, когда его другая рука была на
моем бедре, прижимая меня к кровати. Мое дыхание участилось. Я гладила его по
волосам. «Том», — прошептала я, и, наконец, поняла, что это действительно
происходит со мной. Сейчас, в почти нетронутой постели в номере отеля, мой муж
занимается со мной любовью. Том оперся локтями по обе стороны от меня и прижался ко
мне всем телом. Я положила руки ему на поясницу — он разделся. Я позволила себе
дотронуться до его ягодиц, они были такими гладкими, я даже представить не могла.
Он несколько раз толкнулся в пустоту, но я ничего не сказала. Во-первых, я
задержала дыхание. Во-вторых, я не хотела все испортить этим неуместным замечанием.

Через некоторое время он остановился, слегка задыхаясь, и сказал: «Ты не могла бы…
немного развести ноги?»

Я сделала, что он сказал, и обвила его бедра ногами. Он не издал ни звука, когда,
наконец, вошел в меня. Я почувствовала резкую боль, но повторяла себе, что это
пройдет. Мы были там вдвоем. Приближался «экстаз».

Это было чудесно — держаться за Тома, когда он двигался во мне, чувствовать его пот
под моими пальцами, его горячее дыхание на моей шее. Это было чудесно — чувствовать
его тело так близко.

Но, Патрик, я знала уже тогда — хотя, никогда не признавала, — что отсутствовала та
нежность, с которой он держал меня во время наших уроков плавания. Я представила
эту сцену: как я ушла под воду, как Том спас меня, как держал за талию, пока я
плыла в соленой воде, как он отнес меня на берег.

Внезапно Том задержал дыхание, толкнулся в меня последний раз, от чего я чуть не
застонала от боли, а затем рухнул рядом со мной.

Я погладила его по волосам. Когда он перевел дыхание, он очень тихо спросил: «Все в
порядке?» Но я не могла ответить, потому что я плакала, изо всех сил стараясь не
издать ни звука. Это было и облегчение, и чудо, и разочарование. Я сделала вид, что
не услышала его вопроса, он поцеловал мою руку, отвернулся и заснул.

Я рассказываю тебе все это, Патрик, чтобы ты понимал, что было между нами. Нежность
и боль. Теперь ты знаешь, что мы пытались, но потерпели неудачу.

Глава 26

Мы все устали сегодня. Я не спала почти всю ночь и писала, а теперь — в одиннадцать
тридцать утра — налила себе кофе. Искупала тебя, одела, накормила завтраком и
уложила так, чтобы ты мог смотреть в окно, хотя я знаю, что ты снова уснешь через
час. Дождь кончился, но поднялся ветер, и я включила отопление, отчего дом
заполнился сухим запахом пыли, который меня очень успокаивает.

Если честно, мне интересно, сколько еще это будет продолжаться. Сколько времени мне
потребуется, чтобы убедить Тома поговорить с тобой. Прошлой ночью он тоже плохо
спал — я слышала, как он вставал минимум три раза. Ты не удивишься, узнав, что мы
живем в разных комнатах уже много лет. Днем он уходит, и я больше не спрашиваю, чем
он занимается. Я перестала, кажется, двадцать лет назад. Тогда я получила ответ, к
которому была готова. Помню, что Том шел на работу, на нем была форма охранника.
Серебристые пуговицы и пряжка на ремне. Жалкая пародия на полицейскую униформу. Но,
тем не менее, Том выглядел в ней потрясающе. Он тогда работал в ночную смену. На
мой вопрос, чем он занимался, пока я была на работе, он просмотрел мне в глаза и
сказал: «Я встречаю незнакомцев. Иногда мы выпиваем. Иногда мы занимаемся сексом.
Вот как я провожу дни, Мэрион, больше не спрашивай меня об этом».

Услышав это, я испытала облегчение, потому что знала, что не полностью разрушила
своего мужа.

Возможно, он до сих пор встречается с незнакомцами. Я не знаю. Он часто берет

Уолтера с собой на длительные прогулки по холмам. Я была волонтером в местной
начальной школе, помогала детям учиться читать, в эти дни Том оставался дома. Но с
тех пор, как тебя привезли, я почти все время с тобой, так что Том уходит гулять
каждый день. Он никогда не мог усидеть на месте. Он плавает каждое утро, даже
сейчас. Ненадолго, минут на пятнадцать, едет к утёсу и ныряет в ледяную воду. Мне
не нужно говорить тебе, Патрик, что для шестидесятитрехлетнего мужчины он в
прекрасной форме. Он ни разу не расслаблялся. Внимательно следит за своим весом,
почти не пьет, плавает, гуляет с собакой, а по вечерам смотрит документальные
фильмы. Его интересуют те, что рассказывают о реальных преступлениях. Это меня
всегда удивляло меня, учитывая то, что произошло. И он почти не разговаривает.
Особенно со мной.

Правда в том, что он не хотел, чтобы ты был здесь. Это была моя идея. Фактически, я
настояла. Можешь не верить, но я настаивала на этом сильнее, чем на чем-то еще за
сорок лет брака.

Каждое утро я надеюсь, что может быть сегодня мой муж останется дома. Но с того
самого дня, когда я по совету Памелы усадила тебя за «семейный стол», Том даже не
завтракает с нами. Раньше его отсутствие было чем-то вроде облегчения, после всего
того, через что мы прошли, но теперь я хочу, чтобы он был рядом со мной. И рядом с
тобой. Я надеюсь, что он зайдет в твою комнату. Я надеюсь, что он зайдет и хотя бы
посмотрит на тебя — действительно посмотрит — и увидит то, что вижу я: несмотря ни
на что, ты все еще любишь его. И, надеюсь, он нарушит свое молчание.

Вместо четырех дней в Уэймуте ты предложил нам свой коттедж на острове Уайт на
неделю.

Хотя у меня и были свои опасения, я согласилась. Я так отчаянно пыталась сбежать из
дома родителей Тома, где мы спали на раздельных кроватях. (Том сказал, что в его
комнате не было места для двуспальной кровати, поэтому я осталась в старой комнате
Сильвии). У нас с Томом будет четыре ночи только для двоих, а потом ты приедешь на
три дня, чтобы «показать нам это место». Это означало бы целую неделю вдали от
дома, и большую часть этого времени я была бы с Томом наедине. Я согласилась.

Коттедж оказался совсем не таким, как я себе представляла. Когда ты сказал

«коттедж», я предположила, что ты просто скромничал, и на самом деле это был
«небольшой особняк» или, по крайней мере, «хорошо оборудованная вилла на берегу
моря».

Но нет. Коттедж был более чем точным описанием. Он находился на мрачном узком
переулке в Бончерче, недалеко от моря, но недостаточно близко, чтобы из него
открывался вид на побережье. Было сыро и душно. Там было две спальни, наша — с
покатым потолком и старой кроватью. Впереди был заросший сад, а за ним — уборная.
Там была крошечная кухня без электричества, но в коттедже был проведен газ. Окна
были маленькими и довольно грязными. На улице жутко воняло чесноком. Даже внутри
коттеджа, где смешались запахи отсыревших ковров и газа, я чувствовала это. Мне
было интересно, как люди вообще едят его. На мой взгляд, пахнет как старая потная
футболка. Сейчас я очень люблю чеснок, но тогда, пока мы шли по переулку, жара
усиливала запах, меня чуть не стошнило.

Погода была солнечная, в течение только наших четырех дней мы с Томом занимались
обычными делами. Мы гуляли по Блэкганг, смотрели «Панч и Джуди» (Том очень сильно
смеялся, когда появился полицейский), мы посетили Модел Виллидж в Годсхилле. Том
купил мне ожерелье персикового цвета. Каждое утро он готовил яичницу с беконом, и
пока я ела, предлагал план на день, с которым я всегда соглашалась. Мне нравилось,
что матрас на кровати был старым. Ночью мы скатывались к центру, спать приходилось
очень близко. Я провела много часов без сна, наслаждаясь тем, как мое тело
прижималось к нему, мой живот заполнял впадину на спине, а грудь прижималась к его
плечам. Иногда я тихонько дула ему в шею, чтобы разбудить. В первый наш вечер там,
мы повторили нашу брачную ночь, и я помню, что боли было меньше, но все закончилось
очень быстро. Мы можем лучше. Я подумала, что если бы я могла найти способ
подтолкнуть его, направить, то наши дела в спальне стали бы более приятными. В
конце концов, мы только поженились, и разве Том не сказал мне в ту ночь в твоей
квартире, что у него очень мало опыта?

И вот ты приехал. Я чуть не рассмеялась, увидев, как твой зеленый Фиат

останавливается, и ты выпрыгиваешь из него. На тебе был светло-коричневый костюм с
красным галстуком, свободно завязанным на шее. Идеальный образец английского
джентльмена. Из окна спальни я заметила, что твое хмурое выражение лица сменилось
улыбкой, когда Том вышел навстречу.

На кухне я разгрузила пакеты с продуктами, которые ты привез — оливковое масло,

красное вино, пучок свежей спаржи, — купленные, по твоим словам, в очаровательном
придорожном киоске.

«Я извиняюсь за кровать, — объявил ты, когда мы все пили чай. — Она ужасно старая.
Как если бы вы пытались заснуть в зыбучих песках».

Я потянулась к руке Тома.

«Мы не заметили», — сказала я.

Ты погладил усы и посмотрел на стол, прежде чем объявил, что хочешь пойти к морю,
размять ноги. Том вскочил, сказав, что присоединится к тебе, и что вы оба вернетесь
к обеду.

Ты, должно быть, заметил мое испуганное лицо, потому что положил руку на плечо Тома
и сказал, глядя на меня: «На самом деле, давайте устроим пикник. Все вместе
спустимся к морю, да? Стыдно сидеть дома в такую чудесную погоду, правда, Мэрион?»

Спасибо тебе за это.

В течение нескольких следующих дней ты показал нам прибрежные тропы на юге острова.
Ты следил, чтобы я шла между вами двумя, там, где позволяла дорога. Казалось, ты
одержим здешним пейзажем. Ты рассказывал, как образуются разные виды камней, галька
и песок, заостряя внимание на размере, форме и цвете. Ты сказал, что пейзаж
напоминает статую, говорил о палитре природы и о фактуре ее материалов.

Во время одной особенно долгой прогулки, когда мои туфли уже начали натирать, я
сказала: «Для тебя это все произведение искусства, не так ли?»

Ты остановился и посмотрел на меня серьезно.

«Конечно. Это прекрасное произведение искусства. Которому мы все пытаемся

подражать».

Том выглядел очень впечатленным этим ответом, и, к моему раздражению, я не могла

придумать абсолютно никакого ответа.

Каждый вечер ты готовил для нас ужин, часами стоя на кухне. Я до сих пор помню: в
первый вечер говядина по-бургундски, на следующий — курица с охотничьим соусом, а в
последний раз — лосось в голландском соусе. Я и не знала, что такие соусы можно
приготовить дома, а не в каком-нибудь модном ресторане. Том сидел за кухонным
столом и разговаривал с тобой, пока ты готовил, но я обычно держалась в стороне,
пользуясь случаем, чтобы почитать. Меня всегда утомляло долгое общение, и хотя я
все еще находилась на той стадии, когда мне очень нравилось твое общество, мне
время от времени приходилось сбегать.

После того, как мы закончили нашу трапезу, которая как всегда была восхитительной,
мы сидели и пили вино при свечах. Даже Том перенял твою любовь к красному. Ты,
конечно, говорил об искусстве и литературе, чему мы с Томом восхищались, но также
ты просил меня рассказывать о работе в школе, о семье и о моих взглядах на
«положение женщин в обществе», как ты выразился. На второй вечер, после курицы с
соусом и слишком большого количества бокалов божоле, ты спросил у меня мнение о
работающих матерях. Как я думаю, влияет ли это на семейную жизнь? Была ли мать
виновата, если ее ребенок вырос преступником? В последнее время это широко
обсуждалось в газетах. Одна женщина — школьная учительница — была обвинена в смерти
своего сына от пневмонии. Якобы если бы она больше бывала дома, то заметила бы
серьезность болезни и мальчик был бы жив.

Хотя я читала об этом случае с некоторым интересом — в основном потому, что в нем
фигурировала школьная учительница, — я не чувствовала, что могу высказать мнение по
этому поводу. Все, что у меня было в то время, — это мои чувства. Тогда у меня не
было слов, чтобы говорить о таких вещах. Тем не менее, воодушевленная вином и
интересом в твоих глазах, я призналась, что не хотела бы бросать работу, даже если
бы у меня были дети.

Я увидела легкую улыбку на твоих губах.

Том, который во время этого разговора был занят игрой со свечным воском, поднял
глаза. «О чем вы?»

«Мэрион просто сказала, что хотела бы продолжить работать после того, как у вас
появятся дети», — ты сообщил ему, глядя мне в лицо.

Том какое-то время молчал.

«Я еще ничего не решила, — сказала я. — Мы должны поговорить об этом».

«Зачем тебе продолжать работать?» — спросил Том с той нарочитой мягкостью в голосе,
которая, как я позже выяснила, была довольно опасной. Однако в то время я не
придала этому значения.

«Я думаю, что Мэрион совершенно права. — Ты наполнил бокал Тома до краев. — Почему
матери не должны работать? Особенно, если их дети уже ходят в школу. Моей
собственной матери было бы полезно иметь какую-то профессию, какую-то цель».

«Но ведь у тебя ведь была няня? И большую часть времени ты провел в пансионе. — Том
отодвинул свой бокал. — Это была совершенно другая ситуация».

«К сожалению, да».

Ты усмехнулся мне.

«Мои дети не…» — начал Том, но быстро умолк. «Детям нужны их матери, — начал он
снова. — Тебе не нужно работать, Мэрион. Я могу обеспечить семью. Как и должен
отец».

Тогда я была удивлена, но теперь, оглядываясь назад, я могу лучше его понять. Том
всегда был близок со своей мамой. Когда она умерла, более десяти лет назад, он
провел в постели две недели. До этого он обязательно навещал ее каждую неделю,
обычно в одиночестве. В первое время после свадьбы, когда мы вдвоем приходили к
ней, я обычно молчала, пока Том рассказывал ей о своих успехах на работе. Я знала,
что иногда он их преувеличивал, но я никогда не говорила об этом. Она безмерно им
гордилась; дом был украшен фотографиями ее сына в военной форме.

«Мы не обсуждаем твою пригодность быть отцом, Том, — сказал ты мягким утешающим
голосом. — Как насчет того, что хочет Мэрион?»

«Разве это все не в теории, — спросила я, пытаясь вывести разговор в шутку. —

Возможно, нам даже не повезет иметь детей».

«У нас будут дети», — сказал Том, накрыв мою руку своей.

«Это не то, что мы обсуждаем, — быстро сказал ты. — Мы обсуждаем, должны ли матери
работать».

«Не должны», — сказал Том.

Ты смеялся.

«Ты очень категоричен в этом вопросе, Том. Я не знал, что… ты так узко мыслишь».

Ты снова смеялся, но Том нет.

«Да что ты знаешь об этом?» — Его голос был низким.

«Мы просто обсуждаем».

«Но ты же ничего об этом не знаешь?»

Я встала и начала убирать тарелки, чувствуя растущее напряжение. Но Том продолжил,

повышая голос: «Ты ничего не знаешь о детях или о том, как быть родителем. И ты
ничего не знаешь о браке».

Даже несмотря на то, что ты все еще улыбался, тень пробежала по твоему лицу, когда
ты пробормотал: «Пусть будет так».

Я принесла десерт, все время нахваливая твой чудесный пирог с яблоками и ревенем (у
тебя тесто получалось лучше, чем у меня — оно таяло во рту), давая вам двоим время
остыть. Я знала, что если продолжу щебетать о заварном креме, ложках и фруктовых
начинках, все будет в порядке.

Возможно, ты тогда задавался вопросом, почему я так поступила. Почему я не

позволила ссоре достигнуть кульминации, не собрала наши вещи, чтобы уехать домой?
Почему я не защищала своего мужа от тебя? Хотя я еще не знала правды о тебе и Томе,
я заметила, с какой легкостью ты спровоцировал его, как сильно его заботило то, что
ты о нем думаешь. Я не хотела задумываться, что это могло значить.

Но я была согласна с тобой. Я думала, что работающие женщины могут быть хорошими
матерями. Я знала, что ты прав, а Том нет. И это был не последний раз. Но я
продолжала отбрасывать такие мысли, продолжала это отрицать.

В наш последний день на острове, я решила поехать в Осборн Хаус. Я никогда особенно
не интересовалась королевской семьей, но раз уж я здесь, на острове Уайт, не
заглянуть в дом королевы Виктории — будет преступлением. В то время это место было
открыто только в определенные дни, а многие комнаты были закрыты для посетителей.
Конечно, не было ни сувенирного магазина, ни чайной; все казалось таким запретным.
Как будто бы я пыталась влезть в чью-то личную жизнь, хотя той пришел конец много
лет назад. Это мне и нравилось.

Ты, мягко говоря, возражал против этой идеи, но после вчерашней дискуссии Том был
на моей стороне, и мы проигнорировали твои речи об ужасном вкусе членов королевской
семьи и их второсортной мебели, а также о том, что нас собьют с ног туристы (я
спрашивала, чем мы не туристы). В конце концов, ты уступил и отвез нас туда.

«Никто не заставляет тебя идти», — подумала я. Мы с Томом могли пойти одни. Но ты

присоединился к нам в очереди за билетами и даже перестал закатывать глаза на все,
что говорил гид.

Самой поразительной частью дома была комната Дурбар, которая, казалось, была
полностью выполнена из слоновой кости и почти ослепляла своей белизной. Все
поверхности были украшены: потолок с кессонами, стены с замысловатой резьбой. Даже
ты замолчал, когда мы вошли. Длинные окна выходили на сияющий пролив Солент. Гид
рассказал нам о ковре Агры, каминной трубе в форме павлина, и, что самое
замечательное, о миниатюре дворца махараджи, вырезанном из кости. Когда я заглянула
внутрь, я увидел самих махараджей, их крошечные блестящие туфельки. Гид сказал, что
комната была попыткой королевы воссоздать атмосферу Индии на острове Уайт. Хотя
сама она там никогда не была, она была очарована рассказами принца Альберта о его
путешествиях и даже наняла одного индийского мальчика, с которым она очень
сблизилась, в качестве личного секретаря. В комнате была фотография этого мальчика
в тюрбане, который королева, по-видимому, выбрала для него сама. Его глаза были
большими; его кожа блестела. Я представила, как он расстегивает тюрбан, чтобы
показать свои черные густые волосы, и Виктория, лет пятидесяти, скованная в
корсеты, с тугой прической — настолько тугой, что у нее, наверное, болели глаза —
наблюдала и желала прикоснуться к ним. Он был похож на красивую девушку, этот
мальчик.

Хотя эта комната показалась мне невероятно фривольной и даже граничащей с

безнравственностью — все эти слоновьи бивни только для развлечения королевы,
любящей экзотику, — я поняла, наконец, что ты имел в виду, когда хвалил ее
«дерзость, ее сказочно бессмысленную красоту», — как ты выразился. На самом деле, я
была настолько поглощена этим местом, что не заметила, как вы с Томом выскользнули
из комнаты. Когда я оторвала взгляд от очередной золотой вышивки, вас двоих уже не
было видно.

Потом я заметила твой красный галстук в толпе. Наша группа уже начала расходиться,
но я держалась ближе к окну. Том, как я теперь могла видеть, стоял, засунув руки в
карманы, за высоким кустом. Ты напротив него. Ни один из вас не улыбался и не
разговаривал. Вы просто смотрели друг на друга так пристально, как я смотрела на
фотографию индийского мальчика. Вы стояли очень близко, не отрывая взгляда друг от
друга, и когда твоя рука упала на плечо Тома, я была уверена, что видела, как веки
моего мужа опустились, а рот открылся, всего на мгновение.

Глава 27

Вчера вечером я не спала в надежде, что смогу поговорить с Томом. Это нарушило нашу
обычную рутину, которая существует с тех пор, как мы оба вышли на пенсию. Каждый
вечер я готовлю довольно скучный ужин, совсем не похожий на то, что ты нам
предлагал: лазанья, пирог с курицей или несколько сосисок от мясника из Писхэвэна,
которому удается каким-то образом быть и угрюмым, и услужливым. Мы едим за столом,
возможно, немного говорим о собаке или о новостях, после чего я мою посуду, пока
Том выгуливает Уолтера. Затем мы смотрим телевизор около часа. Том покупает «Radio
Times» каждую неделю и выделяет желтым маркером программы, которые не хочет
пропустить. У нас есть спутниковая тарелка, поэтому мы часто смотрим «History
Channel» и «National Geographic».

Пока Том смотрит очередной документальный фильм о белых медведях или о том, как
Цезарь построил свою империю, я, как правило, читаю газету или решаю кроссворд.
Около десяти часов я ухожу к себе, оставляя его в одиночестве еще на пару часов.

Как ты уже понял, этот распорядок дня уже несколько лет остается неизменным, и
места для настоящего разговора в нем нет.

Поскольку ты теперь с нами, я забочусь о том, чтобы ты ел, я кормлю тебя с ложки,
чтобы не расстраиваться, прежде чем мы с Томом примемся за свою еду. Мы не говорим
о тебе, даже если ты лежишь в спальне дальше по коридору.

В последнее время я привыкла сидеть с тобой, пока мой муж смотрит телевизор. Том
никак не прокомментировал то, что вместо того, чтобы присоединиться к нему в
гостиной, я сижу у твоей кровати и читаю вслух. Сейчас это «Анна Каренина». Хотя ты
все еще не можешь говорить, я знаю, что ты понимаешь каждое мое слово, Патрик, и не
только потому, что ты, несомненно, уже читал этот роман. Я вижу, как ты закрываешь
глаза и наслаждаешься ритмичными предложениями. Твое лицо неподвижно, плечи
расслаблены, и единственный звук, кроме моего голоса, — бормотание телевизора из
гостиной. Мне всегда казалось, что Толстой поразительно влияет на женский разум.
Вчера вечером я читала одну из моих любимых глав: размышления Долли о страданиях во
время беременности и родов, и слезы навернулись мне на глаза. Так часто, на
протяжении этих лет, я мечтала, что ребенок мог бы сделать нас с Томом ближе —
несмотря ни на что, я убеждена, он хотел детей. Даже когда я поняла, что этого уже
никогда не произойдет, я все еще воображала, что ребенок сделал бы меня счастливее.

Пока я плакала, ты смотрел на меня. Твои глаза, которые сейчас потускнели, были
мягкими. Я решила интерпретировать этот взгляд, как выражение сочувствия.
«Извини», — сказала я, и ты слегка пошевелил головой — это был едва ли кивок, но,
возможно, достаточно близко к этому.

Когда я вышла из твоей комнаты, у меня было приподнятое настроение, и, возможно,

именно из-за этого я села, полностью одетая, на край кровати, в первом часу ночи,
ожидая, когда Том пойдет спать.

В конце концов, я услышала его легкие шаги по ковру, его громкий зевок.

«Ты задержался допоздна».

Я встала в дверном проеме и говорила тихо. На мгновение его лицо выразило испуг, но
потом он снова выглядел уставшим.
«Мы можем поговорить?»

Я приоткрыла дверь, в знак приглашения.

Он посмотрел на свои часы. Я открыла дверь немного шире. «Пожалуйста», — добавила

я.

Мой муж не сел на мою кровать. Вместо этого он расхаживал, как будто это место было
ему совсем незнакомо (что, я полагаю, было правдой). Это напомнило нашу первую
брачную ночь. Однако моя спальня сильно отличается от номера в отеле: вместо
плотных штор у меня практичные занавески, вместо пухового одеяла у меня покрывало,
которое не нужно гладить. Эти все я купила вместе с мебелью для спальни в IKEA,
когда мы переехали. Я почти не задумывалась об интерьере, и IKEA помогла мне, как
говорится, «выбросить ситец». Так исчезли все те мелочи, которые достались мне от
родителей — не то чтобы их было много: торшер с бахромой, настенное зеркало с
полками, поцарапанный дубовый стол. Полагаю, я хотела пустоты. Это была не столько
попытка начать все заново, сколько стремление отрешиться от этого места. Стены
окрашены в кремовый оттенок, а вся мебель сделана из искусственного дерева того
цвета, который они называют «блонд». Это слово вызывает у меня улыбку — такое
странное слово для мебели. Блонд. Это так гламурно, так сладко. Красотки-блондинки.
Еще сирен часто рисуют блондинками. И Том… хотя теперь его волосы седые, но все
такие же густые, только без блеска молодости…

Единственная необычная вещь в моей комнате — книжный шкаф от пола до потолка. Я

всегда восхищалась твоей коллекцией книг на Чечистер-Террас. Моя, конечно, далеко
не такая впечатляющая. Интересно, что случилось со всеми этими книгами. Я не видела
их в твоем доме в Суррее, когда была там, около месяца назад. Я приехала увидеть
тебя, и узнала, что ты в больнице, а потом приезжала еще раз, чтобы привезти тебе
какие-нибудь вещи. Этот дом сильно отличается от твоей квартиры на Чечистер-Террас.
Как долго ты прожил там в одиночестве после смерти матери? Лет тридцать? Я понятия
не имею, чем ты там занимался. Сосед, который рассказал мне о твоем инсульте, также
упомянул, что ты был довольно замкнутым, но всегда здоровался и очень любезно
спрашивал о его здоровье. Это заставило меня улыбнуться. Именно тогда я поняла, что
нашла именно того Патрика Хейзелвуда.

Наконец Том остановился у окна, скрестив руки.

«О Патрике», — сказала я.

Он издал легкий стон.

«Мэрион, — сказал он. — Уже очень поздно…»

«Он спрашивал о тебе. Недавно. Он назвал твое имя».

Том посмотрел на бежевый ковер.

«Нет. Не называл».

«Откуда тебе знать?»

«Он не называл моего имени».

«Я слышала его, Том. Он звал тебя».

Том выдохнул и покачал головой.

«У него было два серьезных инсульта, Мэрион. Врач сказал нам, что следующий — лишь
вопрос времени. Он не может говорить. Он больше никогда не заговорит. Ты
выдумываешь».

«Ему правда лучше, — сказала я, осознавая, что преувеличиваю. В конце концов, я

больше ничего от тебя не слышала с того дня, как ты произнес имя Тома. — Ему просто
нужна поддержка. Ему нужна твоя поддержка».

«Ему почти восемьдесят».

«Ему семьдесят шесть».

Тогда Том посмотрел мне в лицо.

«Мы это уже проходили. Я не знаю, зачем ты вообще его сюда привезла. Я не
понимаю, — он коротко рассмеялся. — Если хочешь поиграть в няню — хорошо. Но не
жди, что я буду в этом участвовать».

«У него никого нет», — сказала я.

Последовало долгое молчание. Том разжал руки и провел рукой по усталому лицу. «Я
иду спать», — тихо сказал он.

«Ему больно, — сказала я умоляющим голосом. — Ты ему нужен».

Том остановился у двери и снова посмотрел на меня, его глаза светились гневом. «Я
был нужен ему много лет назад, Мэрион», — сказал он. И вышел из комнаты.

Начало лета 1958. Было уже жарко; запах тёплого молока в школе стал невыносимым, и
тихий час у детей наводил тоску даже на меня. Поэтому, когда Джулия предложила
вывезти оба наших класса на прогулку в Вудингдин, я ухватилась за этот шанс.
Директор выделил нам пятницу. Мы должны были сесть в автобус и затем идти пешком до
Касл Хилл. Как и большинство детей, я никогда не была там, и мысль о перерыве от
обычной школьной рутины была для меня не менее волнующей, чем для них. Целую неделю
мы рисовали растения и диких животных, которых ожидали увидеть — зайцев,
жаворонков, дроздов — и я научила их писать слова горн, орхидея, примула. Должна
признаться, Патрик, я во многом вдохновлялась тем, что ты показывал нам с Томом во
время прогулок на острове Уайт.

Мы вышли из школы примерно в одиннадцать тридцать, дети сжимали в руках свои пакеты
с сэндвичами, шли цепочкой — Джулия впереди, а я сзади. Это был чудесный день,
ветреный, но теплый, и каштаны били ветками по окнам автобуса, пока мы ехали мимо
ипподрома в сторону Вудингдина. Милли Оливер, тихой, довольно худой девочке с
густыми черными кудрями, от которой мне было трудно отвести взгляд в свой первый
день, стало плохо еще до того, как мы добрались до холмов. Бобби Блейкмор, мальчик
с волосами, похожими на след от ботинка, сидел в задней части автобуса и показывал
язык проезжающим машинам. Алиса Румбольт громко рассказывала о новом мотоцикле её
брата, несмотря на то, что Джулия несколько раз шикнула на нее. Но большинство
детей молчали и с восхищением смотрели в окна на открывшийся вид на холмы и море.

Мы все вышли на остановке, на окраине деревни, и Джулия двинулась вперед по холмам.

Она всегда была такой энергичной. В то время я находила ее безграничную энергию
немного пугающей, но сейчас я очень по ней скучаю. Она бы надоела тебе в мгновение
ока, Патрик. В тот день на ней были саржевые брюки, легкий пуловер и туфли, на ее
шее висели ярко-оранжевые бусы, а на носу большие солнцезащитные очки в черепаховой
оправе. За ней шла кучка детей, и я заметила, что она использовала любую
возможность, чтобы прикоснуться к ним. Она похлопывала их по плечу, рукой
подталкивала в нужном направлении, и всегда присаживалась, чтобы быть на одном
уровне с детьми, когда они разговаривают. Я поклялась стать более похожей на неё. Я
редко позволяла себе прикасаться к детям, но, в отличие от других учителей, никогда
их не била, и даже не задумывалась об этом. Я помню, однажды, мне пришлось дать
линейкой Алисе Румбольт. Она смотрела прямо на меня своими чёрными глазами, я чуть
не уронила деревяшку — так сильно тряслись мои руки. Моя собственная робость,
вспотевшие неуклюжие руки и прожигающий взгляд Алисы заставили меня ударить её по
ладони сильнее, чем следовало. И в течение нескольких недель после этого я не могла
выкинуть это из головы.

Я посмотрела на глубокую долину. Хотя я прожила в Брайтоне всю свою жизнь, я

никогда не осознавала, что такой пейзаж окружает мой родной город. Холмы были почти
лысыми, и это открывало вид на красоту их изгибов — от пурпурно-коричневых до
светло-зеленых. Жаворонки беспрестанно кричали, прямо как на острове Уайт. Внизу
было видно море. Я остановилась и подставила голые руки солнцу. Я надеялась, что
ветра не будет, поэтому оставила кардиган на спинке стула в кабинете, и осталась в
тонкой розовой блузке.

Джулия сказала детям, что они могут пообедать, и мы сели неподалеку, наблюдая за
ними. Нас окружали густые колючие кусты можжевельника, их ароматные шишки создавали
ощущение праздника.

Когда я доела сэндвич с яйцом и салатом, Джулия предложила мне один из своих.
«Бери, — сказала она, поправляя солнцезащитные очки. — Он с копчёным лососем. Друг
достал по дешёвке».

Я не была уверена, люблю ли я копченого лосося, никогда раньше не пробовала, но

взяла сэндвич и откусила. Яркий вкус: соленый, как море, но нежный. Мне сразу
понравилось.

Бобби Блейкмор встал, и я приказала ему сидеть, пока все не закончат свой обед. К
моему удивлению, он немедленно подчинился.

«У тебя хорошо получается», — пробормотала Джулия со смешком, и я почувствовала,

что краснею от удовольствия.

«Так. Ты не рассказала мне о своём медовом месяце, — сказала она. — Остров Уайт,
да?»

«Да, — сказала я. — Это было… ну, — у меня вырвался нервный смех, — это было
замечательно».

Джулия вскинула брови и глаза ее были наполнены любопытством, так что у меня не
было выбора, кроме как продолжить.

«Мы остановились в коттедже, который принадлежит другу Тома — Патрику. Он был

шафером на свадьбе».

«Я помню. — Джулия откусила яблоко. — Это очень великодушно с его стороны».

Я начала разглядывать свои ногти. Я никому не говорила, что ты был с нами, даже
родителям, и уж тем более Сильвии.

«Так вы хорошо провели время?»

Я почему-то захотела ей рассказать.

«Ну да, мы с Томом прекрасно провели время. Но он тоже приехал».

«Кто?»
«Друг Тома. Патрик. На пару дней».

Я откусила еще кусочек сэндвича и отвернулась от Джулии. Как только слова покинули
мой рот, я поняла, насколько это ужасно прозвучало. Секс втроем во время медового
месяца? Отлично, Мэрион.

«Понятно. — Джулия доела яблоко и выбросила огрызок за куст. — Ты была не против?»

Я не могла сказать ей правду.

«Конечно нет. Он хороший друг. Наш общий».

Джулия кивнула.

«Вообще-то он интересный человек, — заметила я. — Он куратор музея. Всегда водит

нас на выставки и концерты, сам за все платит».

Джулия улыбнулась.

«Он бы мне понравился. Он „comme ça“, да?»

Я понятия не имела, что это значит. Она смотрела на меня с легким блеском в глазах,
и я хотела ее понять, но не могла.

Увидев мое замешательство, она наклонилась ко мне и сказала голосом, который, как
мне показалось, был недостаточно низким: «Он гомосексуал, не так ли?»

Копченый лосось превратился во рту в прогорклое масло. Я с трудом могла поверить,

что она произнесла это слово с такой небрежностью, как будто она спрашивала твой
знак зодиака или размер обуви.

Должно быть, он почувствовала мою панику, потому что сразу добавила: «Я имею в виду
— мне так показалось. Когда я его встретила. Но, может, я ошибаюсь?»

Я пыталась сглотнуть, но мой желудок протестовал, во рту пересохло.

«О боже, — сказала Джулия, положив руку мне на плечо, как она это делала, когда
разговаривала с детьми. — Я шокировала тебя».

Мне удалось посмеяться.

«Нет, правда…»

«Мне очень жаль, Мэрион. Возможно, мне не следовало этого говорить».

Бобби Блейкмор снова встал, и я рявкнула, чтобы он сел. Мальчик изумленно посмотрел
на меня, но послушался.

Джулия все еще держала меня за руку: «Я такая идиотка — всегда ошибаюсь. Просто я
подумала, может быть… ну, я просто предположила…»

«Это не имеет значения, — сказала я, вставая, — мы должны идти». Я хлопнула в

ладоши и приказала детям встать.

Джулия кивнула, возможно, с легким облегчением, и повела детей вниз с холма, по

пути рассказывая о птицах и растениях. Но я даже смотреть на нее не могла. Я шла,
уставившись на свои ноги, тяжело передвигающиеся по траве.
Не могу сказать, Патрик, что я не думала об этом раньше. Но до этого момента на
Касл Хилле никто не произносил это слово вслух, и я изо всех сил старалась избегать
его. Как я могла признать это? Тогда это было недопустимо. У меня даже не было
представления о жизни геев. Все, что я знала, это заголовки в газетах — дело
Монтегю было самым известным, но в «Аргусе» часто появлялись более мелкие истории,
обычно на десятой странице, где-то между разводами и дорожными происшествиями.
«Директору школы предъявлены обвинения в непристойном поведении» или «Бизнесмен
совершил неестественные действия». Я не смотрела на них. Они встречались настолько
часто, что казались почти обычными — наряду с прогнозом погоды и радиопрограммами.

Сейчас, вспоминая это, мне становится очевидно, что все время я знала, на
подсознательном уровне — возможно, с того момента, когда Сильвия сказала мне, что
Том не такой как все, и, конечно же, с того момента, как я стала свидетелем того,
как вы двое стоите у Осборн Хаус. Но тогда это не казалось мне очевидным — или, по
крайней мере, допустимым — вообще, я до сих пор не знаю, когда меня осенило. Но
инцидент на Касл Хилл определенно стал поворотным моментом. С тех пор я начала
думать о тебе и, следовательно, о Томе по-другому. Слово было произнесено, пути
назад не было.

Я вернулась домой. Мы переехали в двухэтажную квартиру на Ислингворд-Стрит, один из

коллег Тома помог нам с этим. Я была полна решимости поговорить со своим мужем. Я
просто надеялась, что он станет все отрицать, мы все быстро решим и будем жить
дальше.

У меня в голове была только одна фраза: «Джулия сегодня сказала кое-что ужасное о
Патрике». А потом… я понятия не имела, что говорить дальше. Я шла и повторяла эту
фразу — набиралась смелости для разговора.

На той неделе Том работал в утреннюю смену, и поэтому оказался дома раньше меня. Я
надеялась, что его там не будет, что он даст мне время как-то подготовиться к
предстоящей сцене. Но как только я перешагнула порог, почувствовала запах мыла.
Ванная в доме наверху, а туалет в конце коридора, но Том любил умываться в кухонной
раковине после работы. Он включал воду, ставил чайник, и к тому времени, когда он
вымоет лицо и шею и намылит подмышки, вода закипит, и он будет готов выпить чашку
чая. Я никогда не отговаривала его от этой привычки; на самом деле, мне она всегда
нравилась.

Я зашла на кухню, поставила сумку с учебниками на пол и увидела его обнаженную

спину. Джулия сегодня сказала кое-что ужасное о Патрике. Я все еще не привыкла
видеть своего мужа без одежды, поэтому молча любовалась его мускулами, пока он
вытирался полотенцем. Чайник свистел, наполняя комнату паром, и я сняла его с
плиты.

Том обернулся.

«Ты сегодня рано, — сказал он, улыбаясь. — Как Касл Хилл?»

Несмотря на твою любовь к прогулкам, Том всегда считал это пустой тратой времени.
Для него ходьбы было недостаточно — нужно больше усилий, больше риска. Сейчас,
конечно, он много часов гуляет с Уолтером, но раньше он ненавидел это.

«Чудесно», — ответила я, поворачиваясь к нему спиной, чтобы приготовить чай. Джулия

сегодня сказала кое-что ужасное о Патрике. Вид его — великолепного в полуденном
свете, проникающем через маленькое кухонное окно — быстро заполнил все мои мысли. Я
подумала, что было бы намного проще промолчать. Я могла бы забыть это слово, так же
как и комментарий Сильвии, и инцидент около Осборн Хаус. Вот мой муж — человек,
которого я так долго ждала — стоит полуголый на нашей кухне. Я не могу произнести
это слово.
Том похлопал меня по руке.

«Я надену чистую рубашку, а потом мы выпьем чаю».

Я принесла чай в гостиную и поставила его на стол у окна. Мама Тома подарила нам
скатерть — горчичного цвета, из толстого велюра — и я ее ненавидела. Как будто мы
сидим в доме престарелых или в похоронном бюро. На ней идеально бы смотрелось
какое-нибудь уродливое растение, например, аспидистра. Я поставила чашку так, чтобы
чай разлился на скатерть. Села и стала ждать Тома. Джулия сказала кое-что ужасное о
Патрике. Я должна была это сказать. Наша спальня была светлой и просторной, с двумя
большими окнами и крашеными стенами, но в этой комнате было довольно мрачно и сыро.
«Мне нужно что-то с этим делать», — подумала я. Джулия сегодня сказала кое-что
ужасное о Патрике. Может мне купить новую лампу на барахолке на Тайди-Стрит? Может
мне избавиться от этой скатерти? Джулия сегодня сказала кое-то ужасное о Патрике. Я
должна была сказать это сразу, как зашла домой. Надо меньше думать. Джулия сегодня
сказала кое-что ужасное о Патрике.

Том вернулся и сел напротив меня. Он налил себе чашку чая и выпил его за один
глоток. Затем, налил еще одну и снова стал жадно пить. Я наблюдала, как двигался
его кадык, глаза закрылись, и меня внезапно поразило то, что я никогда не видела
лица Тома, когда мы занимались любовью. К этому времени у нас сложилось некоторое
расписание: мы делали это каждую вторую субботу. Я даже начала каждый месяц искать
признаки беременности, и если мои месячные задерживались хотя бы на день, у меня
кружилась голова от волнения. Но Том всегда выключал свет и зарывался головой мне в
плечо, его лица никогда не было видно.

Я сдерживала гнев. Это несправедливо. И как только Том потянулся за печеньем, я

выпалила: «Джулия сегодня сказала кое-что о Патрике».

Я не успела сказать «ужасное». Мой голос казался совершенно отстраненным от тела,

как в первый рабочий день в школе. Том, должно быть, это заметил, положил печенье и
посмотрел на меня. Я моргнула, пытаясь успокоиться, и он спросил: «Значит, она его
знает?»

Он был таким спокойным, Патрик. Это был не тот ответ, которого я ожидала, насколько
я вообще могла ожидать чего-то. Я представляла себе, что он сразу начнет все
отрицать, или, по крайней мере, начнет тебя защищать. Вместо этого он взял ложку и
стал помешивать чай, ожидая моего ответа.

«Они виделись. На нашей свадьбе».

Том кивнул.

«Значит, она его не знает».

Я не могла не согласиться с этим утверждением. Как будто мягко, но решительно ушел

от темы. Не зная, как поступить, я смотрела в окно на улицу. Если бы я не
отвернулась, я бы не смогла сдержать гнев. Возможно, я бы оправдала свой «рыжий
нрав».

Через мгновение Том положил ложку на блюдце и спросил: «Так что она сказала?»

Все еще глядя в окно я сказала, немного громче: «Что он — comme ça».

Том издал такой смешок, которого я никогда раньше не слышала от него. Патрик, ты бы
мог так сделать, услышав какой-нибудь особенно глупый комментарий. Я снова
посмотрела на мужа: щеки побледнели, уголки рта опущены, а широко раскрытые глаза
смотрят прямо на меня. На мгновение он показался мне таким слабым. Я пожалела, что
вообще завела этот разговор. Я хотела взять его за руку и сказать, что это просто
глупая шутка или какая-то ошибка. Он встал и громко спросил: «Что это должно
значить?»

«Ты знаешь», — сказала я.

«Нет. Не знаю».

Мы смотрели друг на друга. Я как будто была на допросе. Я знала, что Том умеет это
делать, он в последнее время присутствовал на нескольких.

«Скажи мне, Мэрион. Что это значит?»

От холода в голосе Тома у меня задрожали руки и сжались челюсти. Я чувствовала, как
теряю все, что у меня есть: моего мужа, дом, мой шанс на семью. Я знала, что он
может уйти и забрать это все с собой.

«Что это значит, Мэрион?»

Не сводя глаз с ненавистной горчичной скатерти, я сумела сказать: «Что он — другой

ориентации».

Я приготовилась к взрыву. К тому, что Том бросит чашку в стену или перевернет стол.
Но он засмеялся. Не как обычно. Это был скорее горький смех.

«Это смешно, — сказал он, — совершенно нелепо».

Я не подняла глаз.

«Она даже не знает его. Откуда ей знать?»

Я не знала, что ответить.

«Если хочешь посмотреть на людей другой ориентации, как ты говоришь, я тебе их

покажу, Мэрион. Их привозят в участок каждую неделю. Они носят макияж и украшения.
Это жалко. У них особенная походка. Их можно заметить за километр. Начальник
поручил команде Вайса очистить улицы от таких, как они. Ты знала об этом?»

«Ладно, — сказала я. — Я поняла…»

Но Том не собирался останавливаться.

«Патрик не один из них, поняла? Разве он женоподобный? — Он снова засмеялся, на

этот раз мягче. — У него хорошая работа. Как ты думаешь, он был бы там, где он
сейчас, если бы… был другой ориентации? Он так мил к нам. Мэрион, он помог нам со
свадьбой».

Это правда, ты заплатил за костюм Тома.

«Я думаю, тебе нужно объяснить это своей подруге. Чтобы она не болтала глупостей».

Не желая больше слушать его ровный полицейский голос, я встала, чтобы убрать
посуду. Я отнесла поднос на кухню, Том пошел за мной.

«Мэрион, — настаивал он, — ты ведь понимаешь, как глупо это звучит?»

Я проигнорировала его, поставила чашки в раковину и потянулась к холодильнику за

беконом.

«Мэрион? Я хочу, чтобы ты пообещала мне, что объяснишь ей».

В тот момент я была очень близка в истерике. Хотела хлопнуть дверцей холодильника и
накричать на него.

Затем Том положил руки мне на плечи. Его прикосновения успокоили меня. Поцеловал
меня в затылок.

«Ты обещаешь?»

Его голос был нежным, он развернул меня к себе и коснулся моей щеки. Вся ярость
ушла. Я была истощена. Он тоже, я видела это по его глазам.

Я кивнула. И, хотя, он улыбнулся и сказал: «Ты будешь жарить бекон? Отлично, люблю
бекон», — я знала, что мы больше и словом не обмолвимся сегодня вечером. Чего я не
ожидала, так это того, с какой жестокостью Том будет заниматься со мной любовью в
ту ночь. Я до сих пор помню. Это был единственный раз, когда он меня раздел. Он
стянул с меня юбку и толкнул на кровать. Том был полон решимости, Патрик. Это
заставило меня забыть слова Джулии хотя бы на ту ночь, а потом я крепко заснула на
его груди, ни о чем не думая.

Прошло несколько недель. В июле Том сказал, что договорился проводить с тобой
каждую вторую субботу и каждый вечер вторника, поскольку ты все еще заканчивал его
портрет. Я не возражала. Иногда по четвергам ты приходил к нам домой, приносил вино
и весело рассказывал о последних просмотренных пьесах и фильмах. Однажды вечером ты
сказал, что наконец-то убедил босса проводить лекции для детей в музее, и хотел бы,
чтобы мой класс был первым. Я согласилась. В основном для того, чтобы угодить Тому,
чтобы убедить его, что я забыла о словах Джулии. Но также для того, чтобы провести
время с тобой наедине. Чтобы узнать тебя.

День был солнечный, и я уже пожалела, что согласилась. Конец семестра, дети устали
и капризничали из-за жары. Я нервничала, что Бобби Блейкмор или Алиса Румбольт
будут вести себя неподобающее, а я не смогу с ними справиться.

Внутри было довольно темно и прохладно, мне стало легче и дети, наконец,
успокоились. На этот раз все было совсем по-другому: не так запретно. Красивый
мозаичный пол, деревянные оконные рамы, резные двери.

Дети тоже рассматривали обстановку, и очень скоро ты вышел нам навстречу. Как будто
ты наблюдал сверху, ожидая нашего прибытия. Ты подошел ко мне, улыбаясь, протянул
мне обе руки и сказал, как тебе приятно меня видеть. На тебе был легкий костюм,
дорогой парфюм. Ты был там как дома, полностью контролировал весь музей. Уверенные
шаги, громкий голос. «Я покажу вам кое-что интересное», — сказал ты детям. Конечно,
это был денежный кот. Они столпились около него, чтобы своими глазами увидеть, как
загорается живот статуи. Однако, Милли Оливер попятилась назад, испугавшись его
дьявольских глаз. Я считала ее самой разумной.

Ты был так взволнован тем, что здесь дети, и они отнеслись к тебе с теплотой в
ответ. Ты, кажется, светился, водя их по экспонатам. Деревянная маска из Кот-
д'Ивуара, украшенная костями и зубами животных, черное бархатное платье в
викторианском стиле — все девочки прижались носами к стеклу, чтобы рассмотреть его
поближе.

После экскурсии ты отвел нас в зал с большими арочными окнами. Там стояли столы и
стулья, а еще фартуки, баночки с краской, клей и коробки, наполненные разными
вещицами — соломинки для питья, перья, ракушки, бумажные звездочки. Ты предложил
детям сделать свои собственные маски, используя картонные шаблоны. Мы наблюдали,
как они наклеивали всевозможные вещи на картон и на себя. Иногда я слышала, как ты
смеешься, примеряя на себя их маски, или даешь инструкции, как сделать их более
устрашающими или более гламурными. Мне пришлось сдерживать улыбку, когда Алиса
Румбольт посмотрела на тебя с недоверием, потому что ты назвал ее творение
«поистине изысканным». Она, вероятно, никогда не слышала этого слова, а если и
слышала, то вряд ли по отношению к чему-то, что она сделала. Ты погладил ее по
голове и просиял, а она смотрела на меня, все еще не зная, что ты имел в виду.
Алиса продолжала демонстрировать настоящий талант к искусству. Я не улавливала
этого, но ты ясно видел. Я вспомнила, что Том сказал мне о тебе в самом начале: «Он
не делает предположений только из того, как ты выглядишь». Я поняла, что это
правда, и мне стало немного стыдно за себя.

Когда мы собрались уходить, ты коснулся моего локтя и сказал: «Спасибо за

прекрасный день, Мэрион».

Мы стояли в коридоре, все дети вокруг меня, сжимают в руках свои маски и смотрят на
стеклянные двери. Было уже поздно, я так хорошо проводила время, что забыла следить
за часами.

Это был прекрасный день. Я не могла этого отрицать.

А потом ты сказал: «Очень мило, что ты позволила Тому поехать в Венецию. Я знаю,
что он это ценит».

Ты не отводил от меня взгляд. В твоем голосе не были ни тени стыда или злобы. Твоя
улыбка стала шире.

«Он ведь сказал тебе?»

«Мисс, Милли плачет».

Я слышала голос Кэролайн Мирс, но не могла понять, о чем она говорит. Я все еще
переваривала твои слова. Очень мило. Том. Венеция.

«Кажется, она обмочилась, мисс».

Я посмотрела на Милли, которая сидела на полу и плакала. Ее черные кудри

растрепались, к щеке прилипло белое перышко, ее маска валялась в стороне. Я
привыкла к запаху детской мочи. В школе эта проблема решалась легко — если ребенок
слишком стыдится этого, я промолчу. Если будут жаловаться на запах — отправлю к
медсестре, которая расскажет, как важно ходить в туалет на переменах, а еще у нее
есть огромная куча запасных трусов.

Но здесь ее не было. Была только вонь и желтая лужа вокруг Милли.

«О боже, — сказал ты. — Могу я чем-нибудь помочь?»

Я посмотрела на тебя.

«Да, — ответила я достаточно громко, чтобы дети меня тоже слышали. — Если ты можешь
сотворить пару чистых трусов из воздуха».

«Не уверен, что могу…»

«Нет? В таком случае мы пойдем, — я протянула Милли руку. — Все в порядке, мистер
Хейзелвуд позаботится об этом, перестань плакать. Дети, скажите все спасибо мистеру
Хейзелвуду».

Они хором поблагодарили тебя.

«И вам спасибо, дети…»

Я тебя перебила.

«Иди впереди, Кэролайн. Пора домой».

Я не оглянулась, хотя и знала, что ты все еще стоишь там, протянув мне руку чтобы
попрощаться.

Придя домой и обнаружив, что Тома нет, я швырнула блюдце через всю кухню. С особым
удовольствием — его мать подарила нам их на свадьбу — тонкий белый фарфор в красную
точку. Это было так приятно, что я бросила еще одно, потом еще одно, последнее
блюдце чуть не попало в окно. Звук бьющейся посуды меня немного успокоил, дыхание
стало ровным. Оказывается, я сильно вспотела, блузка была влажной, пояс юбки
неприятно терся о кожу. Я скинула туфли, расстегнула блузку и открыла все окна,
впуская летний ветер. Как будто это помогло бы мне унять злость.

В спальне я перерыла половину гардероба Тома, срывая с вешалок его рубашки, брюки,
куртки, ища что-то, что могло разозлить меня еще больше. Я даже вытряхнула его
туфли, вывернула все носки. Но там не было ничего, кроме старых чеков и билетов в
кино, из которых только на один фильм мы с Томом ходили не вместе. Я сунула его в
карман, на случай, если я не найду более вещественных доказательств. Перешла к
прикроватной тумбочке. Наполовину прочитаный роман Джона Голсуорси, старый ремешок
от часов, солнцезащитные очки, вырезка из газеты о клубе морского плаванья и
фотография Тома у ратуши, сразу после того, как он принял присягу.

Не знаю, что я хотела найти. Или молилась, что не найду. Женский журнал? Любовное
письмо от тебя? Это нелепо. Том бы так не рисковал. Все его вещи на полу, их не так
уж и много. Тем не менее, я продолжила копаться в мусоре под кроватью, отбрасывая в
сторону старые носки, новую коробку носовых платков. Блузка уже прилипла ко мне,
руки в пыли. Но я ничего не нашла.

Послышался звук ключа в замочной скважине. Я прекратила поиски, но продолжила

стоять на коленях у кровати, не в силах пошевелиться. Я слышала, как его шаги
остановились у порога кухни, я представила, как он удивился, увидев осколки на
полу.

«Мэрион? Мэрион?»

Я огляделась по сторонам — рубашки, брюки, носки, книги, фотографии — все

разбросано по комнате. Окна распахнуты настежь. Шкаф опустел. Содержимое
прикроватной тумбочки Тома валялось на полу.

Он все еще звал меня, медленно подходя к спальне, словно немного боялся того, что
он может найти.

«Мэрион? — позвал он. — Что происходит?»

Я не ответила ему. Я не могла придумать никакого оправдания тому, что сделала, и

при звуке неуверенного голоса Тома весь мой гнев, казалось, сжался в тугой клубок.

Он вздохнул, когда вошел в комнату. Я сидела на полу и застегивала блузку. Должно

быть, это жалкое зрелище, потому что его голос смягчился, и он сказал: «Черт
возьми. Ты в порядке?»

Я хотела солгать. Можно было сказать, что в нашу квартиру забрался грабитель. Что
это он разбил все блюдца и разбросал вещи.

«Мэрион? Что произошло?»

Он опустился на колени рядом со мной, и его взгляд был таким нежным, что все слова
вылетели из головы. Я заплакала, Патрик. Так женщины выплескивают свои эмоции. Том
помог мне подняться на кровать, я сидела, все еще громко всхлипывая. Он обнял меня,
и я позволила себе роскошь прижаться мокрой щекой к его груди. Это все, что мне
было нужно в тот момент. Слезы впитывались в рубашку моего мужа. Он ничего не
сказал, просто положил подбородок мне на макушку и поглаживал плечо.

Когда я немного успокоилась, он попробовал еще раз. «Так что же случилось?» —

сказал он добрым, но довольно строгим голосом.

«Ты собираешься в Венецию с Патриком, — пробормотала я ему в грудь, не поднимая

головы. Я звучала как обиженный ребенок. Как Милли Оливер, сидящая в луже
собственной мочи. — Почему ты мне не сказал?»

Его рука замерла на моем плече, и наступила долгая пауза. Я сглотнула, ожидая —
наполовину надеясь, — что его гнев поразит меня, как огонь.

«В этом все дело?» — он снова использовал полицейский голос. Такой же, как когда мы
говорили о тебе в прошлый раз. Исчезла мелодичность его голоса. У него есть талант,
правда, Патрик? Дар быть физически в каком-то месте, разговаривать, отвечать, в то
время как эмоционально он совершенно отстранен. Какое-то время я убеждала себя, что
он ничего не может с этим поделать, что его научили этому в полицейской академии.
Может, он таким образом справлялся с работой, а потом это просочилось в его жизнь.
Мне теперь интересно, может, это всегда было его часть.

Я выпрямилась.

«Почему ты мне не сказал?»

«Мэрион, прекрати».

«Почему ты мне не сказал?»

«Я должен все сразу тебе рассказывать? Ты этого от меня ждешь?»

Теперь он смотрел вперед и говорит спокойным монотонным голосом.

«Нет, но… мы женаты…» — пробормотал я.

«А что насчет свободы, Мэрион? Я думал, мы понимаем друг друга. Я думал, у нас…
современный брак. Ты ведь можешь работать, так? Почему я не могу видеться с
друзьями? Я думал, что мы не такие, как наши родители. — Он встал. — Я собирался
сказать тебе вечером. Патрик спросил меня только вчера. У него рабочая поездка в
Венецию и ему нужна компания. — Он начал поднимать свою одежду с пола и складывать
ее стопками на кровать. — Я не вижу в этом проблемы. Несколько дней вдали друг от
друга, вот и все. Я не думал, что ты будешь злиться на то, что я хочу увидеть мир.
Правда, не думал. — Он поднял с ковра содержимое прикроватной тумбочки и положил
все на место. — Не нужно… я не знаю, как это назвать. Устраивать истерику.
Ревновать. Ты ревнуешь? В этом дело?»

Пока он ждал моего ответа, он продолжать собирать вещи по комнате, закрыл окна,
повесил пиджаки и брюки в шкаф. Не смотрел на меня.

Меня начало трясти от его ровного голоса. Его хладнокровие меня пугало. С каждой
секундой чувство стыда за то, что я разворотила дом, как сумасшедшая, усиливалось.
Я не сумасшедшая женщина. Я — школьная учительница, которая замужем за полицейским.
Я не истеричка.
Мне удалось сказать: «Ты знаешь, в чем дело, Том. То, что сказала Джулия…»

Том отряхнул рукава своего лучшего пиджака, который ты ему подарил.

«Я думал, мы это уже обсудили».

«Мы… да, обсудили…»

«Так зачем поднимать эту тему снова? — Он, наконец, повернулся ко мне лицом, и,
хотя, его голос оставался совершенно спокойным, щеки пылали яростью. — Я начинаю
задумываться, Мэрион, откуда у тебя все эти грязные мысли?»

Он захлопнул дверцы шкафа, ящик тумбочки, поправил ковер. Затем, остановившись у

двери, сказал: «Давай договоримся, — начал он, — мы больше не будем об этом
говорить. Я спускаюсь вниз, а ты приведи себя в порядок. Мы поужинаем и забудем об
этом. Хорошо?»

Я ничего не могла ему ответить. Вообще ничего.

Глава 28

Ты, наверное, уже понял, что я много месяцев закрывала глаза на то, что было между
тобой и Томом. Но из-за слов Джулии я стала обращать больше внимания на отношение
моего мужа к тебе. Comme ça: само слово внушает мне ужас. Я была так потрясена этим
открытием. Я пыталась вести себя нормально, не слишком пристально смотреть на вас
двоих, но как бы я не хотела отвести взгляд — у меня не получалось.

Я решила, что то, что мисс Монктон сказала обо мне много лет назад — было правдой.
Я не целеустремленная, у меня нет стержня. Я выбрала путь трусихи, когда дело дошло
до брака. Отрицать правду о Томе было бесполезно, но я все равно предпочла
молчание, а не борьбу.

Джулия пыталась меня спасти.

Однажды, в конце семестра, когда все дети уже разошлись по домам, я осталась в
кабинете, мыла палитры от краски и развешивала рисунки на веревку, которую
специально прикрепила к окну. Это доставляло мне удовольствие, которое, как мне
кажется, испытывала моя мама в дни стирки, когда смотрела на ровные ряды чистых
белых пеленок. Прекрасно проделанная работа. О детях хорошо заботятся. И
доказательство этого вывешено на всеобщее обозрение.

Не говоря ни слова, Джулия вошла и села за парту, которая сразу же показалось

смехотворно маленькой по сравнению с ее длинными конечностями — она была почти
одного роста со мной. Приложив руку ко лбу, словно пытаясь унять головную боль, она
спросила: «Все в порядке?»

Она никогда не церемонилась. Говорила прямо. Я должна была поблагодарить ее за это,

но лишь удивленно ответила: «Все в порядке».

Она улыбнулась, слегка похлопывая себя по лбу.

«У меня закралась мысль, что ты меня избегаешь. — Ее ярко-голубые глаза смотрели на

меня. — Мы почти не разговаривали после Касл Хилл. Надеюсь, ты простила мою
бестактность…»
Продолжив вешать рисунки, чтобы не смотреть на нее, я сказала: «Конечно, простила».

Джулия вскочила и подошла ко мне сзади.

«Мило. — Она дотронулась угла одного из рисунков и внимательно его изучила. —

Директор сказал, что посещение музея пошло детям на пользу. Думаю, надо сводить
своих в следующем семестре».

Когда директор спросил меня, как прошел визит в музей, мне пришло в голову сказать
ему, что ты претенциозный, некомпетентный богатей, который не имеет понятия, как
вести себя в полном зале детей. Однако, Патрик, я не смогла солгать. Поэтому, я
дала ему краткую положительную рецензию на твою деятельность и показала творческие
успехи детей. В частности, он восхищался маской Алисы. Об инциденте с Милли я не
упомянула, конечно. Я не хотела перестараться с комплиментами.

«Неплохо, — сказала я, — ничего необычного».

«Пойдем выпьем? — спросила Джулия. — Ты выглядишь так, будто тебе это нужно. Давай.
Давай, пошли отсюда. — Она ухмыльнулась и указала на дверь. — Не знаю, как ты, но я
бы выпила чего покрепче».

Мы сели в уютном местечке около Квинс Парка. Бокал портвейна в руке Джулии
смотрелся неестественно. Я думала, она возьмет эль или что-то в этом роде, но она
назвала себя «рабыней этого сладкого напитка» и купила мне тоже, пообещав, что мне
понравится.

Было что-то удивительно запретное в темном, слегка грязном пабе с его тяжелыми
зелеными занавесками. Мы выбрали место в углу. Других женщин там не было. Несколько
мужчин среднего возраста, выстроившихся вдоль бара, поглядывали на нас, но мне было
все равно. Джулия подкурила мою сигарету, потом свою, и мы обе захихикали. Как
будто я снова школьница, будто я снова в спальне Сильвии.

«Было весело, — сказала она, — на Касл Хилл. Приятно наконец выбраться из душного
кабинета».

Я согласилась, выпила залпом пол бокала портвейна — приторно сладкого — и он разнес

тепло по моему телу.

«Я стараюсь гулять с детьми как можно чаще, — продолжила Джулия, — вокруг Брайтона
так красиво, а большинство из них не видели ничего, кроме Престон Парка».

Я знала, что могу ей доверять.

«Я тоже ничего не видела».

Она просто приподняла брови.

«Я предполагала. Надеюсь, ты не против, что я это сказала».

Я покачала головой.

«Не знаю, почему…»

«Твой муж не любит активный отдых?»

Я рассмеялась.

«На самом деле Том — пловец. Он плавает каждое утро. Если только он не в раннюю
смену. Тогда после работы».
«Он кажется очень дисциплинированным».

«О, так и есть».

Она искоса взглянула на меня.

«Ты плаваешь с ним?»

Я подумала о Томе, который придерживает меня за талию и выносит обратно на берег. Я

подумала о том, как хорошо быть в его руках. Потом я представила себя, в куче его
вещей, с расстёгнутой блузкой и грязными руками. Сделав еще глоток, я сказала: «Я
не очень хорошо плаваю».

«Ты не можешь быть хуже меня. Я умею плавать только по-собачьи. — Поставив бокал,
Джулия подняла руки и начала делать вид, что гребет. — Если бы у меня был хвост и
уши побольше, меня бы не отличили от собаки. Еще портвейна?»

Я посмотрела на часы над стойкой бара. Половина шестого. Том уже должен быть дома и
гадать, где я. Ничего, подождет.

«Да, — сказала я, — почему бы и нет?»

Джулия стояла у бара, и ждала, когда ее обслужат. Мужчина — у него явно не хватало
нескольких зубов — уставился на нее, и она кивнула ему, чтобы тот отвернулся. Потом
она взглянула на меня и ухмыльнулась. Я была поражена тем, насколько сильной и
независимой она выглядела. Черные прямые волосы, красная помада — ее видно
издалека, как маяк. Она заказала напитки — ее голос был громким настолько, что все
обернулись. Я подумала, что Джулии не место в таком пабе. Я представляла, что в
детстве она училась верховой езде, ездила в лагеря для девочек, отдыхала с семьей
на западе Шотландии. Самое забавное, что разница в происхождении меня совсем не
заботила. Ее независимость, то, как она не боялась выглядеть или звучать иначе, —
это то, чего я хотела для себя. Я хотела быть похожей на Джулию.

Поставив наши напитки на стол, она весело спросила меня: «Итак. Мэрион. Что ты
думаешь о политике?»

Я чуть не выплюнула ей на колени портвейн.

«Извини, — сказала она. — Это неуместный вопрос? Наверное, мы еще слишком мало
выпили».

Она улыбалась, но у меня возникло ощущение, что это какая-то проверка, и я очень
хотела ее пройти. Вспомнив наш разговор на острове Уайт, Патрик, я сказала: «Ну что
ж. Для начала, я считаю, что работающие матери — это нормально. Я за равенство.
Между полами, я имею в виду».

Джулия кивнула, но, очевидно, ожидала дальнейших откровений.

«И я считаю, что этот бизнес по испытанию водородных бомб ужасен. Ужасен. Я

подумываю присоединиться к движению против него».

Это неправда.

Джулия закурила еще одну сигарету.

«Я ходила на шествие по Истерн-Роуд. Присоединяйся, в следующий раз. Катастрофа

приближается, а большинство людей волнует только то, во что одета чертова
королевская семья».
Она отвернулась от меня, в сторону бара, выпустив дым вверх.

«Когда следующий?» — спросила я.

«В субботу».

Я задумалась на мгновение. Том обещал, что мы проведем время вместе в субботу, хотя
была твоя очередь. Это был способ загладить вину за поездку в Венецию. Вы должны
были уехать в середине августа, и Том сказал, что все субботы до этого времени —
мои.

«Правда, — продолжила Джулия, — тебя не пустят без исландского свитера и трубки».

«Тогда придется поискать», — сказала я. Мы улыбнулись друг другу и подняли бокалы.

«За сопротивление», — сказала Джулия.

Когда Том спросил меня, где я была в тот вечер, я сказала правду — был тяжелый
день, мы с Джулией решили расслабиться за бокалом портвейна. Он казался почти
счастливым, услышав это, несмотря на то, что Джулия говорила о тебе.

«Я рад, что ты видишься с друзьями, — сказал он. — Выходишь из дома. Может тебе
стоит навестить Сильвию?»

Я ничего не сказала Тому о планах на субботу. Не думаю, что он одобрит мою идею
пойти на политический митинг. Жены полицейских не посещают такие мероприятия. Когда
я сказала, что волнуюсь из-за недавнего заявления директора о том, что все
сотрудники должны научить детей, как вести себя в случае ядерной атаки, он сказал:
«А почему бы и нет?» Он отложил хлеб с маслом и взял кусочек торта, который я
приготовила, пытаясь доказать, что я хорошая, преданная жена.

Патрик, я так запуталась. Единственное, в чем я была уверена, — это то, что я
хотела быть похода на Джулию. В школе мы вместе обедали, и она рассказала мне о
шествии, в котором участвовала. Ее щеки покраснели, когда она рассказывала, что все
— христиане, битники, студенты, учителя, рабочие, анархисты — собрались вместе и их
услышали. В тот холодный весенний день они объединились и отправились из Лондона в
центр ядерных исследований в Олдермастоне. Джулия упомянула свою подругу Риту, она
тоже была там. Они шли, невзирая на жуткую погоду.

«Некоторые люди там… ну знаешь, напыщенные. Но это все равно было интересно.
Создается ощущение, что вы что-то меняете. Все вместе».

Это новый волшебный мир, и мне не терпелось стать его частью.

Суббота. Я все-таки настояла на том, чтобы ты забрал Тома сегодня, сказав, что он
не должен тебя подводить, и что мы с ним в следующие выходные обязательно сходим
куда-нибудь. Он выглядел смущенным, но все равно согласился. У двери он поцеловал
меня в щеку. «Спасибо, Мэрион, — сказал он, — ты так добра ко мне». Он смотрел на
меня. Может, он пользовался моей щедростью, а может и нет. Я улыбнулась и помахала
ему на прощание.

Когда он ушел, я поднялась наверх и пыталась придумать, что мне надеть. Был теплый
июльский день, но мое лучше платье — светло-оранжевое с геометрическим принтом —
было совершенно неуместным. Казалось, ничего из моего гардероба не подходило. Я
видела в газете фотографии, и знала, что Джулия не шутила про исландский свитер и
трубку. Очки, длинный шарф и пальто с капюшоном — униформа участников этого
шествия, как мужчин, так и женщин. Я почувствовала отвращение к себе, глядя на
пастельные тона и цветочные принты в своем гардеробе. Почему у меня хотя бы не было
брюк? В итоге, я выбрала однотонную темно-синюю юбку и розовую блузку — моя рабочая
одежда. Захватила кремовый кардиган с большими синими пуговицами, и отправилась
навстречу Джулии.

Я не беспокоилась о том, как мне влиться в компанию, прибыв в «Место встречи

друзей». Джулия, очевидно, не беспокоилась: ее нефритово-зеленое платье и оранжевые
бусы было видно в толпе. Я пишу «толпа», но там было не больше тридцати человек.
Комната с белыми стенами наполнялась светом сквозь большие окна. В глубине зала
стоял столик с чайником и чашками, а в передней части висел большой баннер «БРАЙТОН
ПРОТИВ ЯДЕРНОГО ОРУЖИЯ». Мужчина с короткой бородой в белоснежной рубашке,
закатанной до локтей, встал и начал говорить. Джулия заметила меня и жестом
подозвала к себе. Я подкралась так тихо, как могла, радуясь, что не надела туфли на
каблуках. Она усмехнулась, похлопала меня по плечу, и повернулась лицом к мужчине в
белом.

Это не было похоже на религиозное собрание, но я чувствовала легкий трепет. У

оратора не было трибуны, не говоря уже о кафедре, но он был ярко освещен солнечным
светом, и все замолчали еще до того, как он начал свою речь.

«Друзья, спасибо всем, что пришли сегодня. Мне особенно приятно видеть новые
лица… — он посмотрел на меня, я улыбнулась в ответ. — Как вы знаете, мы здесь
собрались, чтобы объединиться в борьбе за мир…»

Пока он говорил, я заметила, насколько нежным, но твердым был его голос, и как ему
удавалось быть одновременно небрежным и собранным. Может, потому что он слегка
отклонялся назад, когда говорил, улыбался всем и не драматизировал. То, что он
говорил, было настолько очевидным, что мне было трудно представить, что кто-то не
согласен с его словами. Конечно, выживание должно быть важнее демократии и даже
важнее свободы. Конечно, было бессмысленно спорить о политике, когда нас ждет
ядерная атака. Конечно, необходимо немедленно прекратить испытания водородных бомб,
которые могут вызвать рак. Все страны должны последовать примеру нашей страны.
«Куда мы — туда и другие, — заявил он, и все зааплодировали. — Нашу организацию
поддерживают великие люди. Бенджамин Бриттен, Эдвард Форстер и Барбара Хепворт —
это лишь некоторые из имен, которые, вносят пожертвования в нашу кампанию. Но мы не
можем расслабляться. Мы рассчитываем на поддержку таких мужчин и женщин, как вы.
Поэтому, возьмите как можно больше листовок и распространите. Оставьте в кафе, на
работе и в церкви. Без вас ничего не получится. Перемены возможны, и они
обязательно наступят. Мы против бомб!»

Все согласно закивали и послышалось шептание. Одна женщина закричала: «Внимание!

Возьмите листовки у Памелы, она сидит за столом!» Памела помахала всем рукой. «Но
сначала, конечно, чай», — добавила они, и все засмеялись.

В голове промелькнула мысль — тебе будет приятно знать, что я стала частью чего-то,
в чем были задействованы такие уважаемые писатели и художники. Ты рассказывал нам с
Томом о многих упомянутых людях. Ты будешь гордиться, узнав, что я сидела там и
слушала речь. Ты будешь гордиться тем, что я отстаиваю то, во что верю. Ты бы,
наверное, даже помог мне убедить Тома в том, что он тоже должен гордиться.

Но я знала, что такое взаимопонимание между нами двумя невозможно. Я так тебе и не
рассказала об этом дне. Это осталось моим секретом. У вас с Томом свои секреты, а у
меня — свой. Небольшой, безобидный, но мой.

Мы забрали листовки, Джулия предложила прогуляться по набережной. Там, продавцы

рекламировали свои товары туристам: хот-доги, свежие устрицы, моллюски, морские
улитки, открытки, мороженое, шляпы, камешки, держатели для туалетной бумаги. Дойдя
до променада, мы прислонились к перилам и наблюдали за пляжем. Я помню, как яркое
солнце ощущалось как пощечина, после мягкого света в «Месте встречи». Все на пляже
были заняты: кто-то ел хот-доги, кто-то кричал на детей, чтобы те выходили из воды;
молодые люди в цветных рубашках сидели группами, пили пиво из бутылок, а молодые
девушки в черном читали романы в лучах солнца; маленькие девочки бегали вдоль
кромки воды.

Все было совсем не так, как утром, когда мы плавали с Томом. Было шумно: звон монет
из игрового зала, выстрелы из тира, смех и музыка из бара Чатфилд, крики с
аттракционов. Я вспомнила лицо Тома, там, на верху горки, бледное и испуганное. Это
был единственный раз, когда он был слабым при мне. Я посмотрела на Джулию, которая
прикрыла глаза от солнца и улыбалась, и у меня возникло внезапное желание все ей
рассказать. Мой муж боится высоты. И к тому же, он нетрадиционной сексуальной
ориентации. Я думала, что могу все ей рассказать, и она не будет шокирована. Я
могла сказать ей такие вещи, не опасаясь за нашу дружбу.

«Помочим ножки? — сказала Джулия, поднимая мешок с листовками с земли. — Так жарко,
мне кажется, что мои ноги сейчас сгорят».

Я последовала за ней по гальке, позволяя яркому свету немного ослепить меня. Мы

дошли до кромки воды, держась друг за друга. Джулия расстегнулся сандалии.

Я хотела зайти дальше, погрузиться в воду, позволить морю обнять меня. Позволить
ему смыть шум пляжа, остудить мою кожу, замедлить мысли. Я скинула туфли, и, не
задумываясь, полезла под юбку, чтобы снять чулки. Джулия оглянулась на меня и
сказала: «Бесстыдница! Вдруг кто-то из учеников тебя увидит?»

Я ее проигнорировала. Сосредоточилась на сиянии моря и зашла в воду. Я не

спотыкалась о камни, не колебалась, как с Томом. Я едва ли чувствовала холод,
просто шла, пока подол моей юбки впитывал соленую воду. Я шла дальше, не сводя глаз
с горизонта.

«Мэрион?» — голос Джулии звучал очень далеко. Я зашла уже по пояс. Думала, что меня
может унести течение или я и вовсе могу утонуть. Потоки воды раскачивали меня взад
и вперед. На этот раз это было больше похоже на игру, чем на угрозу. Позволила
своему телу обмякнуть, покачиваясь на волнах. Я вспомнила, каким сильным было тело
Тома в тот день. Он двигался вместе с морем. Возможно, я тоже так могу.

Отрывая ноги от дна, я подумала: он учил меня плавать, а что толку? Лучше бы я
вообще никогда не заходила в воду.

Я снова услышал голос Джулии. «Мэрион! Что ты делаешь? Мэрион, вернись!»

Мои ноги снова достигли дна, и я увидела, что она стоит на мелководье, обхватив
руками голову. «Вернись, — крикнула она, нервно посмеиваясь. — Ты меня пугаешь».
Она протянула руку. Я подошла к ней, вода стекала по телу, юбка прилипла к бедрам.
Она схватила мою руку, притянула к себе и обхватила своими горячими руками. «Если
хочешь плавать, тебе нужен купальник. А то спасатели придут».

Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Задыхаясь и дрожа одновременно, я положила

голову ей на плечо. «Все в порядке, — сказала Джулия, — я тебя держу».

Глава 29

Вы прислали открытку из Венеции. Не классическую — не площадь Сан-Марко, не мост

Риальто. Вместо этого на ней было изображение Святой Урсулы из цикла работ
Карпаччо: «Прибытие английских послов». Двое молодых людей в красных колготках и
куртках с меховым воротником, волосы до плеч. На руке одного из них сидел сапсан.
Меня поразило то, что эта пара знает, что за ними наблюдают, что на них смотрят, но
и сами они являются зрителями. На обороте ты написал: «В честь этого художника
назвали блюдо из говядины: сырой, красной, тонкой, как кожа. Венеция слишком
красива, чтобы описать ее словами. Патрик». Ниже писал Том: «Долго добираться, но
это замечательное место. Скучаю по тебе. Том». Ты сказал все, а Том ничего. Я чуть
не рассмеялась.

Открытка пришла через несколько дней после вашего возвращения. Я ее сразу сожгла.

Вы уехали пятничным утром, в середине августа. Том позаимствовал один из твоих

чемоданов. Всю неделю то складывал вещи, то доставал обратно. Он даже положил свой
свадебный костюм — в самый последний момент — видимо, чтобы я не заметила, что
вешалка в шкафу пустует. Он взял в библиотеке путеводитель по Италии. Я сказала,
что это бессмысленно, так как ты бывал там уже много раз и сам станешь
путеводителем для Тома. Ты кучу раз рассказывал нам обоим про речные трамваи и про
«Галерею Академии Флоренции».

Тем не менее, я посмотрела раздел о Венеции в этой книге. Том сказал мне, что не
знает, где вы остановились, и что вы будете делать, когда приедете туда. Все
зависело от тебя. Он улыбнулся и сказал: «Думаю, просто погуляю немного один.
Патрику нужно работать». Я знала, что ты этого не допустишь. Уверена, ты покажешь
Тому все достопримечательности в первый же день, вы простоите много часов в очереди
к Кампаниле церкви Святого Марка, чтобы посмотреть на Венецию с высока. Вы бы
выпили кофе в Флориане, и ты бы знал, не заглядывая в книгу, что капучино там лучше
пить до одиннадцати утра. Ты бы сфотографировал Тома на мосту Риальто, а потом,
возможно, закончили бы день поездкой на гондоле по «славным акваториям города».
«Никакое путешествие не обходится без прогулки на гондоле, особенно для
молодоженов», — говорилось в книге.

Я недавно сама побывала в Венеции. В сентябре этого года, с группой незнакомцев мы

направились в Верону. Все были моего возраста и путешествовали одни, как и я. Вот
уже много лет мы с Томом отдыхаем отдельно, и я всегда пытаюсь отшутиться от
вопросов о муже, во время путешествий. «О, — я говорю, — он ненавидит оперу». Или
сады. Или замки. Или что бы то ни было.

Я никогда не говорила Тому, что визит в Верону включал в себя однодневную поездку в
Венецию. Венеция — одно из многих слов, которые запрещены в нашем доме. Я много раз
представляла это место раньше, но вживую… Это так красиво. Даже водосточные трубы,
переулки и морские трамваи были красивыми. Блуждая по городу в одиночестве, я
думала о вас двоих. Я видела, как вы приехали на вокзал Санта Лючия, вышли из
поезда. Я видела, как вы гуляли по мостам, ваши отражения мерцали на поверхности
воды. Я видела, как вы стоите рядом на набережной, ожидая лодку. На каждом углу я
видела вас вдвоем. Вы стоите ко мне спиной, твоя голова на плече Тома. Ты смотрел
на него с такой любовью в этом волшебном городе, его светлые волосы выделялись в
толпе венецианцев. Я чуть не расплакалась, сидя на прохладных ступеньках Санта-
Мария-делла-Салюте, наблюдая за парой молодых людей, которые вместе читают
путеводитель. Они держали книгу вдвоем и указывали друг другу на интересную
информацию. Я опять задумалась. Где ты? Что с тобой случилось? Я даже разыскала
фреску Карпаччо со старой открытки и долго смотрела на «Прибытие английских
послов». Я почти слышала, как ты рассказываешь Тому о ней. Могу представить его
сосредоточенное лицо. Я ходила и гадала, что же я делаю. Одинокая женщина лет
шестидесяти, ходит по стопам своего мужа и его любовника в неизвестном городе. Это
какое-то паломничество? Или попытка навсегда забыть события 1958 года?

Но нет. Совсем наоборот. Это был толчок. Вскоре после поездки я сделала то, о чем
думала годами: я разыскала тебя. Я вернула тебя.
В субботу я провела большую часть дня в постели. Фразы и картинки из путеводителя
проносились у меня в голове. Если мне и удавалось уснуть на несколько минут той
ночью, то мне снилось, что я уплываю на гондоле далеко в море, а вы вдвоем стоите
на берегу и машете мне рукой. Я не могла добраться до вас. Во сне я будто вернулась
к тому, с чего начинала: боялась воды и не умела плавать.

Когда было около шести часов вечера, я заставила себя встать и одеться. Я старалась
не смотреть на пустую вешалку в шкафу, где висел костюм Тома, или на то место у
двери, где обычно стояли его туфли. Неимоверным усилием воли — или просто из-за
усталости — я думала только о портвейне. Жгучий первый глоток, горьковатый привкус.
Я договорилась встретиться с Джулией, чтобы снова выпить в том пабе около Квинс
Парк, и пригласила Сильвию присоединиться. Когда я спросила ее, она выглядела
взволнованной, это будет первый раз, когда она оставит свою дочь Кейтлин, которой
было всего несколько недель, на вечер со свекровью. У Кейтлин были черные волосы,
как у Роя, и слегка выпученные глаза. Меня поразило, что Сильвия уже разочаровалась
в маленькой девочке. Она говорила о ребенке, как о полностью сформированной
личности, способной сознательно игнорировать слова матери. «Ох, — сказала Сильвия,
когда я держала Кейтлин, и та начала плакать, — она просто привлекает внимание». С
самого начала это была битва между Сильвией и ее дочерью.

Я приехала в паб намеренно рано, чтобы успеть выпить, прежде чем Сильвия накинется
на меня с вопросами о Томе. Правда мне пришлось сидеть там в одиночестве и ловить
на себе взгляды незнакомцев. Выбрав столик, за которым мы с Джулией сидели в
прошлый раз, я сделал первый глоток. Снова подумала о вас двоих — как вы едите
спагетти на какой-нибудь солнечной террасе. Я могла бы отпустить Тома. Могла бы. И
теперь мне придется с этим жить.

Вошла Сильвия. Аккуратная прическа — волосок к волоску — и яркий макияж: ярко-синие

тени, персиковый блеск на губах. Это попытка выглядеть моложе. Вечер был теплым, но
на ней был длинный плащ с поясом и свитер лимонного цвета. Я вдруг поняла, как
сильно они с Джулией не похожи, и начала переживать, что они не поладят.

«Что ты пьешь? — спросила Сильвия, с подозрением глядя на мой бокал. Она

рассмеялась, когда я ей сказала. — Кажется, моя тетя Герта любит портвейн. Какого
черта? Я тоже хочу попробовать».

Она села напротив и чокнулась своим бокалом о мой.

«За… побег!»

«За побег! — согласилась я. — Как Кейтлин?»

«Получает все необходимое внимание от матери Роя. Он, кстати, стал любить меня
больше после рождения ребенка. Дела были бы лучше, только если бы я родила
мальчика. Но она так похожа на отца… — она снова подняла бокал. — За девочек!»

«За девочек!»

Мы выпили. Затем Сильвия сказала: «Эта Джулия. Какая она? Я редко общаюсь с
учительницами. Ну, кроме тебя, конечно».

«Не переживай, Сильвия, — сказала я, игнорируя ее вопрос и допивая содержимое

бокала. — Еще портвейна?»

«Я еще не допила. Но он ужасен. Я лучше возьму пиво».

Когда я встала, чтобы пойти к бару, Сильвия схватила меня за запястье.

«Ты в порядке? Я слышала, что Том уехал с этим… с Патриком».

Я уставилась на нее.

«Папа упомянул об этом».

«Что именно?»

«Я просто спросила. Это немного странно, вот и все. Я имею в виду, он поехал без
тебя…»

«Разве он не может уехать с другом на пару дней?»

«Я такого не говорила. Просто ты будто не в духе».

В этот момент пришла Джулия. Я глубоко вздохнула, увидев, как она приближается к
нам, слегка размахивая руками и улыбаясь. Она протянула руку Сильвии.

«Ты, должно быть, Сильвия, — сказала она. — Приятно познакомиться».

Сильвия несколько мгновений смотрела на руку Джулии, прежде чем пожать ее.

«Все хорошо? — спросила Джулия, и повернулась ко мне. — Тогда принесем напитки?»

«Возьмите мне пиво, — сказала Сильвия. — Портвейн — отвратительный».

Когда мы сели, Джулия начала расспрашивать Сильвию о Кейтлин, и та, казалось, с

удовольствием рассказывала, какой занозой в заднице была ее дочь. «Имей в виду, —
добавила она, — она ничто по сравнению с моим мужем…» И начала перечислять
недостатки Роя. Он был ленив. Он слишком много пил. Он не помогал с ребенком. Он
отказывался работать. Он был заинтересован только в машинах. Он был слишком
привязан к своей матери. Однако, Сильвия говорила с таким оживлением и с такой
широкой улыбкой, что я знала, что именно за это она его и любит.

Джулия слушала, время от времени кивая, и, наконец, спросила: «Так почему ты тогда
вышла за него, Сильвия?»

Сильвия смотрела на Джулию с совершенно невыразительным лицом. Затем допила

содержимое стакана, заправила прядь волос за ухо и тихо спросила: «Ты правда хочешь
знать?»

Джулия сказала, что да, и мы обе наклонились вперед.

«Он очень, очень внимателен ко мне, — сказал Сильвия, — в спальне».

Сначала Джулия выглядела немного растерянной, но когда я начала хихикать, а Сильвия

прикрыла рот, что подавить смех, Джулия так громко засмеялась, что несколько
человек в пабе обернулись.

«Невозможно устоять, правда, Мэрион? — сказала Сильвия, глядя в свой стакан. — Ты

знаешь, как это бывает… Он тебя касается, и пути назад уже нет».

Джулия выпрямилась.

«Думаешь? Даже есть поймешь, что это не так хорошо, как ты думала?»

«Я вам говорю. Назад дороги нет», — сказала Сильвия, глядя прямо на меня.

Незадолго до закрытия, в дверях появился Рой. Я заметила его раньше, чем Сильвия, и
увидела, как омрачилось его лицо: три пьяные хихикающие женщины, в окружении пустых
стаканов.

«Похоже, здесь настоящая вечеринка», — сказал он, положив руку Сильвии на плечо.

Сильвия вздрогнула.

«Сильвия. Мэрион, — кивнул мне Рой. — А это кто?»

Он с любопытством смотрел на Джулию.

Она протянула ему руку: «Джулия Харкорт. Рада познакомиться. А вы…?»

«Муж Сильвии».

«О! — с притворным удивлением сказала Джулия. — Она много о вас рассказывала».

Рой проигнорировал это и повернулся к своей жене.

«Давай, я отведу тебя домой».

«Разве ты не хочешь выпить? Как обычно», — пробубнила Сильвия.

«Как дела, Рой?» — спросила я, пытаясь сменить тему.

«Отлично, спасибо, Мэрион», — сказал он, все еще держа руку на плече жены.

«А Кейтлин?»

«Она маленькое чудо. Правда, Сильвия?»

Сильвия сделал большой глоток пива и сказала: «Черт, но ведь еще даже не время
закрытия».

Рой развел руками.

«Давай, одевайся. Твоя дочь тебя ждет».

Теперь лицо Сильвии стало ярко-розовым.

«Почему бы тебе не выпить с нами, Рой?» — попробовала я еще раз.

«Я принесу, — сказала Джулия. — Что ты будешь, Рой?»

Он сделал шаг в сторону, преграждая ей путь. «Не нужно, спасибо».

Джулия и Рой посмотрели друг на друга. Она была настолько выше него, что мне
пришлось подавить смешок. «Только попробуй встать у нее на пути, — подумала я, — я
бы посмотрела на это».

Сильвия с грохотом поставила стакан. «Извините, девочки», — пробормотала она и

начала одеваться. Она нашла рукав не с первой попытки. Мне показалось, что она
сейчас заплачет.

Взяв жену за руку, Рой повернулся ко мне и сказал: «Я слышал, что твой Том в
Венеции. Повезло ему с другом».

Сильвия толкнула его в плечо.

«Давай, — сказала она, — пошли».

Она помахала нам и они ушли.

Джулия печально засмеялась.

«Он немного… деспотичный, да?»

«Он ее совсем не знает», — сказала я, удивленная злобой в своем голосе. Меня

возмутило поведение Роя. Я хотела их догнать и накричать на него: «Она тебя
обманула! Она даже не была беременна, когда вы поженились! Как ты мог быть таким
глупым?»

Но Джулия коснулась моего локтя и сказала: «Не знаю. Они подходят друг другу. И, в
конце концов, перед ним невозможно устоять, по ее словам».

Я попыталась засмеяться, но обнаружила, что вот-вот заплачу. Джулия, должно быть,

заметила это и сказала: «Может, продолжим у меня? Пройдем через парк».

Ночь была теплой и тихой. Мои ноги сами несли меня вниз по улице, после всего
выпитого портвейна. Время от времени были слышны крики чаек. Я чувствовала приторно
сладкий запах жимолости и апельсина, смешанный с запахом пива из ближайших баров.
Мы молча шли по сухой летней траве, остановившись у розария. Приглушенный свет
одного из немногих фонарей освещал цветы. Они были темно-малиновыми, как чьи-то
внутренности. Как мои внутренности, наверное. Джулия поднесла цветок к лицу и
вдохнула аромат. Я смотрела, как лепестки касаются ее бледной кожи, она почти
поцеловала цветок.

«Джулия, — сказала я, подходя к ней. — Я не знаю, что делать с Томом».

Мы посмотрели друг на друга. Джулия покачала головой и тихонько засмеялась.

«Он тоже тебя совсем не знает, да?» — тихо сказала она.

«То, что ты сказала, — начала я, — о Патрике…»

«Мы можем это больше не обсуждать, если ты не хочешь, Мэрион».

«То, что ты сказала, — я попробовала еще раз, закрыв глаза. — Это правда. И я
думаю, что Том такой же».

«Ты не должна мне это рассказывать», — сказала она.

«Они в Венеции. Вдвоем».

«Ты сказала, — вздохнула Джулия. — Что он свободный человек. Даже если он женат».

Я смотрела в пол.

«Давай сядем», — сказала она и повела меня к скамейке под ивой. Я не плакала,
Патрик. Я почувствовала такое облегчение. Мне стало легче от того, что я ей
рассказала. И вот, слова сами полились… Я рассказала ей все — как я познакомилась с
Томом, как он учил меня плавать, как он сделал мне предложение в твоей квартире.
Рассказала, что видела, как ты смотрел на Тома тогда, на острове Уайт. Сильвия
предупреждала. Все так и было. В середине моего рассказа Джулия откинулась назад и
вытянула руки над головой, и я сделала то же самое, но все же не остановилась. Мои
слова растворились в темноте. Было так приятно говорить, позволять всему этому
выйти наружу, исчезнуть, затеряться в ветвях деревьев. Я ни разу не взглянула на
Джулию, когда говорила, зная, что сразу струшу. Вместо этого я смотрела на луну. И
говорила, говорила, пока слова не закончились.

Когда я закончила, Джулия долго молчала. Она коснулась моего плеча своим. Не глядя
мне в глаза, она взяла меня за руку и сказала: «Бедная Мэрион».

Я вспомнила, как она успокаивала меня тогда, на пляже, и хотела, чтобы он сделала
это снова. Но она только повторила: «Бедная Мэрион».

Затем она села, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Знаешь, он не изменится».

Я смотрела на нее с открытым ртом.

«Мне жаль говорить тебе это, но это все, что я могу сделать. — Ее голос был
твердым. — Послушай меня, Мэрион. Я знаю, он обманул тебя и это больно, но он не
изменится».

Я не могла поверить ее словам. Я рассказала ей то, в чем не осмеливалась признаться

себе, не говоря уже о ком-то еще, и вместо того, чтобы поддержать меня, она
восстала против.

«Я знаю, что это сложно. Но для вас двоих будет лучше, если ты просто примешь
это», — она посмотрела в темноту.

«Но это его вина!» — сказал я, чувствуя подступающие слезы.

Джулия тихонько засмеялась.

«Возможно, ему не стоило жениться на тебе…»

«Нет, — сказала я, — конечно стоило. Я рада, что он женился на мне. Это то, чего он
хотел. Чего мы оба хотели. Он может измениться… Правда? Я помогу ему. Ему нужна
помощь, и я помогу ему…»

Джулия встала, и я заметила, что у нее дрожат руки. Очень тихим голосом она
сказала: «Пожалуйста, не говори таких вещей, Мэрион. Это не правда».

Я тоже поднялась на ноги.

«Да что ты знаешь об этом?»

Она смотрела под ноги. Мой гнев вспыхнул, и я повысила голос.

«Он мой муж! Я его жена! Я знаю, что — правда, а что — нет!»

«Может быть, но…»

«Вся эта… ложь. То, что он делает. Это неправильно. Он — неправильный!»

Джулия вздохнула.

«Если так, — сказал она, — то я тоже неправильная».

«Что ты имеешь в виду?» — спросила я.

Она не отвечала.

«Джулия?»
Она тяжело вздохнула.

«Боже мой! Ты не знала?»

Я молчала. Я понятия не имела, что чувствую в тот момент.

«Мэрион, открой глаза. Ты слишком умна, чтобы этого не замечать».

И она ушла, крепко обняв себя руками и склонив голову.

Глава 30

Джулия. Я писала ей много раз — все эти годы — в надежде, что она меня простит. Я
держала ее в курсе всех своих дел — по крайней мере, тех, который, как я думала,
она одобрит. Я стала заместителем директора в школе Святого Луки. Запустила в школе
движение против атомного оружия. Я поделилась своими мыслями о феминизме (хотя я
никогда не ходила на марши и не сжигала бюстгальтеры, но я прослушала курс о
женском движении в Университете Сассекса, и это показалось мне увлекательным). Я
никогда не упоминала в этих письмах ни Тома, ни тебя. Но я думаю, она знает, что
случилось. Думаю, она знает, что я сделала. Иначе, почему она отвечала мне так
сухо? Я надеялась увидеть в письмах ее личные откровения или шутки — все, что я так
в ней любила. Но все, что я получаю — это новости о ремонте в ее доме, о саду и о
том, как она скучает по преподаванию.

Иногда мне кажется, что будь я смелее, Джулия осталась бы моей близкой подругой,
она была бы здесь, помогала бы мне ухаживать за тобой. Мне трудно поднимать тебя,
даже если ты и весишь меньше, чем я. Твои руки тонкие, как у молодой девушки, а
ноги — костлявые. Поэтому я не рискую. Каждое утро я встаю в пять тридцать, чтобы
сменить тебе штаны и подгузник, которые ты носишь постоянно. Памела говорит, что их
нужно носить только ночью, но она не представляет, что Том совсем мне не помогает.
Я не собираюсь ей этого говорить. Хотя я недостаточно сильна, чтобы поднять тебя, я
чувствую, Патрик, что я сильна в другом смысле. Я знаю, что справлюсь. Мое
собственное тело, находящееся на пороге бессилия, на самом деле работает довольно
хорошо. Особенно, учитывая то, что я никогда не занималась спортом. В последнее
время я заметила боли и скованность в самых разных местах — в суставах, паху, в
лодыжках. Но, скорее всего, это все ежедневная смена постельного белья, или то, что
я постоянно тебя поворачиваю, чтобы помыть. В этом дело.

Я сидела за столом, покрытым ужасной горчичной скатертью. Четыре тридцать.

Воскресное утро. Я пахну потом и алкоголем. Горло пересохло. В квартире тишина из-
за отсутствия Тома. Слова Джулии крутятся у меня в голове. Я написала письмо,
запечатала его в конверт, нацарапала адрес на лицевой стороне, наклеила марку и,
прежде чем успела подумать, пошла к почтовому ящику на углу улицы и опустила в него
письмо. Я слышала, как письмо приземлилось на дно. Я не думала о последствиях. На
протяжении многих лет, я твердила себе, что я просто хотела тебя припугнуть. Я
думала, что босс утроит тебе выговор, что тебе запретят проводить экскурсии для
детей, что ты потеряешь работу, в худшем случае. Но, конечно, я читала о таких
случаях в газетах. Местная полиция сделает все возможное, чтобы восстановить свою
запятнанную репутацию после коррупционного скандала в начале года.

Я чувствовала такую усталость. Не могла думать ни о чем, кроме горячего чая, кроме
своей постели, в которой я проведу все время, пока Том не вернется.

Вот, Патрик, что я написала.

Г-н Хоутону

Музей и Художественная галерея

Черч-Стрит

Брайтон

Уважаемый мистер Хоутон,

Пишу, чтобы обратить ваше внимание на срочное дело.

Насколько я понимаю, мистер Патрик Хэйзелвуд, хранитель западного искусства в вашем

музее, в настоящее время проводит лекции и экскурсии для школьников, и я считаю,
что в ваших интересах знать, что мистер Хэйзелвуд — человек нетрадиционной
ориентации, виновный в непристойных действиях по отношению к другим мужчинам.

Я уверен, что вы разделите мое беспокойство по поводу этой новости и сделаете все
возможное, чтобы сохранить как безопасность детей, так и хорошую репутацию музея.

Искренне Ваш,

Друг.

Глава 31

Тюрьма Уормвуд-Скрабс, февраль 1959

Пальцы ледяные. Я могу держать ручку всего несколько секунд. Одно-два слова, а
потом я сажусь на руки, чтобы не много их согреть. Чернила, наверное, скоро тоже
замерзнут. Если они замерзнут, лопнет ли ручка? Даже моя ручка будет искалечена
этим местом?

Я записываю слова на бумаге. Это уже что-то. Здесь — это практически все.

С чего начать? С того, как полицейский постучал в мою дверь в час ночи? С того, как
я провел ночь в полицейском участке? Как миссис Мэрион Берджесс в суде описала меня
как человека «очень творческого»? Как за мной захлопнулась дверь, когда меня увели
со скамьи подсудимых? С того, что теперь за мной всегда захлопываются двери?

Начну с Берта. Берт, который дал мне возможность писать это.

Все, что ты хочешь спрятать, говорит Берт, я могу спрятать. Надзиратели не поймут.

Откуда он знает, чего я хочу? Но все же знает. Берт все знает. Его голубые глаза
будто могут видеть сквозь стены. Он самый опасный и влиятельный заключенный в этой
тюрьме, и, как он сам сказал, мой друг.
Это потому, что Берту нравится слушать «образованного ублюдка» вроде меня.

Как только мне разрешили выходить из камеры, Берт дал о себе знать. Я стоял в
очереди за обедом, если это можно так назвать (прозрачная вареная капуста,
неопознанные куски мяса), когда кто-то почувствовал необходимость толкнуть меня со
словами: «Подвинься, педик». Не самое оригинальное оскорбление. Я был готов
опустить голову и сделать то, о чем меня попросили. Я пользуюсь этой стратегией уже
три месяца. Затем рядом появился Берт.

«Слушай ты, ублюдок. Это мой друг. А мои друзья не педики. Понятно?»

Его голос низкий. Щеки бледные.

Впервые я смотрел вперед, когда шел к столу. Я пошел за Бертом, который каким-то
образом дал понять, что он этого хочет, не произнося ни слова. Когда мы сели, он
кивнул в мою сторону. «Слышал о твоем деле», — сказал он. «Возмутительно. Они
разделались с тобой, так же, как и со мной».

Я ему не перечил. Возможно, из-за того, что я не ношу «пудру» (муку, украденную с
кухни) или «лака для ногтей» (краски из художественного зала), Берт считает меня
нормальным. Многие из присутствующих здесь довольно ярко показывают свою
принадлежность к меньшинствам. Может, они думали, что как-то скрасят свое
пребывание в тюрьме. Серые шерстяные накидки, выданные нам на зиму, действительно
производят театральный эффект, если их носить на одном плече. Так почему бы не
использовать их по максимуму? Мне они даже нравились. Видит Бог, лучшая вещь в
тюремном гардеробе. От старых привычек, как говорится, трудно избавиться.

Я знал о Берте еще до того, как он представился мне. Он табачный барон. Смотреть не
на что. Невысокий, рыжий, простое лицо. Татуировки на предплечьях. Это ошибки
молодости, по его словам, и сейчас он жалеет. «Сделал их на Пикадилли, — сказал
он. — Мне сначала понравилось. Чувствовал себя королем или типа того».

Берт — прирожденный лидер. Дело в его мягком, тихом голосе. В его лице. В том, как
он стоит, будто вырос из земли. Уверенный в своем праве на существование, как любое
дерево. Дело в том, как он дружит с людьми, которые в нем нуждаются, с такими как
я, а потом использует их. Так, Берт согласился прятать эту тетрадь. Он сказал, что
не умеет читать. И зачем ему лгать о таких вещих?

Все, что мне нужно делать взамен — это говорить. Как образованный ублюдок.

Я много думал о бритвенных лезвиях и перчатках без пальцев. Кажется, что эти две
вещи могут полностью занять мой разум.

Перчатки без пальцев, потому что мои руки потрескались и покраснели из-за сильного
холода. Я мечтаю о паре, которая у меня была в Оксфорде. Темно-зеленая вареная
шерсть. В то время я считал, что они похожи на рабочие. Теперь я знаю, какой
роскошью были эти перчатки.

И лезвия для бритвы. Те, которые они выдают здесь каждое утро, слишком грубые,
чтобы побриться прилично. Поначалу это почти сводило меня с ума. Зуд щетины был для
меня невыносимым, и я проводил большую часть дня, почесывая лицо. Я тосковал по
своей бритве. Все время представлял, как я захожу в магазин и покупаю ее.

Я обнаружил, что очень легко сосредоточиться на таких мелочах. Особенно, когда

каждый день напоминает предыдущий, за исключением еды (по пятницам у нас жесткая
рыба в кляре, по субботам дают джем и хлеб) и «развлечений» (церковь в воскресенье,
душ в четверг). Думать о большем — безумие. Кусок мыла. Чистый ночной горшок.
Острое лезвие бритвы. Это все имеет большую ценность. Держит меня в здравом уме. Я
думаю об этом, чтобы не думать о Томе. Потому что думать о моем полицейском было бы
адом.

Лезвие бритвы. Ночные горшки. Джем. Мыло.

Ну и, конечно, перчатки без пальцев.

Я раньше никогда не задумывался о размерах любой комнаты. Пять метров в длину.

Четыре в ширину. Три в высоту. Стены до середины выкрашены в кремовый цвет, потом
побелены. Пол из голых досок. Батареи нет. Кровать с колючим одеялом. В угле
небольшой столик, за которым я сейчас пишу. Стол покрыт выцарапанными надписями.
Например: «Макс. 9 месяцев. 02.03.48». Некоторые из них — просто насмешки над
надзирателями: «Хиллсман сосет член». Меня больше всего интересует «РАДОСТЬ».
Иногда я подолгу обвожу слово пальцами. Так странно, что оно здесь есть. Внушает
надежду.

Одно окно, высоко наверху, из тридцати двух (я их пересчитал) грязных стеклышек.

Каждое утро я просыпаюсь задолго до того, как отпираются засовы на двери, и смотрю
на тусклое окно, пытаясь убедить себя, что сегодня солнце взойдет и осветит пол
камеры. Но этого так ни разу и не произошло. Может, это и к лучшему.

Невозможно точно сказать, который час, но скоро погаснет свет. И тогда начнутся
крики. Боже мой. Боже мой. Каждую ночь мужчина кричит снова и снова. Боже мой. Боже
мой. Боже мой! Как будто он верит, что действительно может призвать Бога в это
место, если только он закричит достаточно громко. Я думал, что другой заключенный
накричит на него в ответ, прикажет заткнуться. Я думал так до того, как понял, что
как только гаснет свет, никто не заставит тебя молчать о собственной боли. Мы молча
слушаем. Разве что, надзиратель может подойти и пригрозить одиночной камерой.

Стук. Час двадцать ночи. Громкий стук. Стук, который не прекратится, пока я не
отвечу. Стук, предназначенный для того, чтобы все мои соседи знали, что кто-то
пришел за мной глубокой ночью. И не уйдет.

Стук. Стук. Стук.

Я должен был проигнорировать это. Должен был проигнорировать то, что кто-то стоит
прямо за дверью моей квартиры. Я знал, что это не Том. У него есть ключ. Но я и
понятия не имел, что это будет другой полицейский.

Его рука все еще была в воздухе, когда я открыл дверь. Его лицо до смеха маленькое
и красное. Я оглянулся в поисках Тома, думая — в полусонном состоянии — что это
какая-то шутка. Их было трое. Двое в форме и один в штатском. Я огляделся еще раз.
Но Тома нигде не было.

«Патрик Фрэнсис Хейзелвуд?»

Я кивнул.

«У меня есть ордер на ваш арест по подозрению в совершении непристойных действий с

Лоуренсом Седриком Коулманом».

«С кем?»

Краснолицый усмехнулся.

«Это какая-то шутка?»

«Все вы так говорите».

«Как вы сюда попали?»

Он посмеялся.

«У вас очень услужливые соседи, мистер Хейзелвуд».

Пока он проговаривал стандартные фразы — все, что вы скажете, может быть

использовано против вас в суде — я молчал. Я смотрел на глубокую ямочку на
подбородке полицейского и пытался понять, что происходит. Затем он положил руку мне
на плечо. Ощущение полицейской перчатки на коже заставило меня осознать реальность
происходящего. Первой мыслью было: это Том. Они знают обо мне и Томе. Что-то…
какой-то полицейский кодекс мешает им назвать его имя. Иначе, зачем они здесь?

Меня не заковали в наручники. Я шел тихо, думая, что если не буду сопротивляться,
Тому меньше достанется. Краснолицый мужчина — как я позже узнал, его зовут Слейтер
— сказал что-то об ордере на обыск. Я не видел никакой бумажки, но как только
Слейтер увел меня прочь, двое других мужчин ворвались в мою квартиру. Нет.
«Ворвались» — звучит слишком драматично. Они проскользнули внутрь, ухмыляясь. Я
знал, что мой дневник лежал открытым на столе в спальне.

Казалось, Слейтеру все это наскучило. Когда мы ехали по городу, он начал болтать со
своим коллегой в штатском о другом деле, когда ему пришлось ударить преступника
тяжелой дубинкой. Жертва плакала «прямо как моя мать, когда я сказал ей, что стану
полицейским». Они захихикали, как школьники.

Оказавшись в комнате для допросов, мне стало ясно, кто такой Лоуренс Коулман. На
стол кинули фотографии мальчика. Знал ли я его? Пытался ли я, как он написал в
своем заявлении, «соблазнить его»? Совершил ли я с этим человеком отвратительный
непристойный акт в общественном месте?

Я чуть не рассмеялся от облегчения. Речь шла не о Томе, а о темноволосом юноше из

Argyle.

Я ответил, что не знаю кто это.

Слейтер улыбнулся.

«Будет лучше, — сказал он, — если вы скажете правду и признаете вину».

Я помню пятна от чая на шатком столе, и то, как Слейтер оперся на спинку стула,
наклонившись вперед.

«Признание вины, — сказал он, — самый простой вариант. Для тебя. И для твоих
близких. — Краснота сошла с его щек, он улыбался. — В таких случаях часто страдают
семья и друзья. — Он покачал головой. — Этого так легко можно избежать…»

Я чувствовал холодный пот на шее. Возможно, это все-таки связано с Томом, и Слейтер
пытался спасти коллегу.

Я посмотрел ему в глаза.

«Я вспомнил, — сказал я, — я вспомнил, что встречал этого молодого человека. Мы

занимались сексом в туалете бара, и нам обоим это понравилось».

Глаза Слейтера загорелись.

«Это упростит работу присяжных», — сказал он.

Сегодня в девять утра ко мне в камеру вошел надзиратель — Беркитт. У него репутация
садиста, но я пока не видел доказательств. Стройный, высокий мужчина с большими
карими глазами и короткой бородой. Можно было бы назвать его красивым, если бы не
отсутствие подбородка. Он молчал. Просто стоял и медленно разворачивал мятную
конфету.

Затем: «Хейзелвуд. Собирайся. Пойдешь к акробату».

Акробат. Я до сих пор не понимаю весь этот тюремный язык. Некоторые из них звучать
отвратительно. «Сухая ванна» значит полный личный досмотр. Подходящее название.

Беркитт сунул конфету в рот, слегка толкнул меня в плечо и не счел нужным,
просветить меня. Пока мы шли, он сказал: «Вам — педикам — здесь удобно, правда? Не
заскучаешь». Его рот был так близко к моему уху, что я чувствовал мятный запах его
дыхания. Вот откуда его репутация: он знает, что из-за тюремного табака от нас
воняет как от бродячих собак, поэтому он дразнится мятными конфетами.

Мы прошли по длинному коридору, через запертые двери до чудесного места:

больничного крыла. До меня доходили слухи о существовании этого чистого, нового
здания, и я знаю людей, которые специально обжигали руки горячим маслом на кухне,
чтобы выиграть себе пару дней там.

Белые стены пахли штукатуркой. После запаха вареной капусты и затхлого пота сотен
перепуганных немытых мужчин этот новый запах почти вызвал у меня слезы. Запах был
похож на хлеб. Я задумался, какой будет эта стена на вкус, если ее лизнуть. Свет
через большие окна проникал в это помещение.

Беркитт ткнул мне пальцем в спину.

«Поднимайся».

Наверху лестницы была дверь с табличкой «Доктор Р.А. Рассел». Беркетт постучал в
дверь.

«Входите».

В камине горит огонь. Под ногами новый ковер. Тонкое синтетическое чудовище —
разноцветные кубики на ярко-синем фоне. Но он ощущался чудесно под моими ногами.

Мужчина встал из-за стола.

«Патрик Хейзелвуд?»

«Да».

«Я — доктор Рассел».

Ему было не больше двадцати восьми. Ямочки на пухлых щеках. На нем свободный
блейзер. На штанах очень тугой ремень, врезающийся в тело. Он не выглядел
угрожающе, но я все еще переживал, зачем меня сюда привели.

«Спасибо, Беркитт», — сказал он, кивая на хмурого надзерателя.

«Я прямо за дверью», — сказал Беркитт.

Рассел посмотрел на меня.

«Садитесь».

Неожиданный приказ. Полагаю, что я ожидал хотя бы «пожалуйста».

Он устроился в своем кожаном кресле и взял ручку. Стул для меня был простым
деревянным. Он, должно быть, заметил, что я смотрю на него с разочарованием, потому
что сказал: «Я над этим работаю. Нелепо ожидать, что человек будет свободно
говорить, сидя на школьном стуле. Никто не рассказывает учителям свои секреты,
так?»

Конечно. Он психиатр. Я немного расслабился. Я никогда не верил, что они могут

предложить какое-либо «лекарство», но мне всегда было любопытно, каково это.

«Так. Начнем с того, что вы расскажете мне, как ваши дела».

Я ничего не сказал. Уставился на картину Матисса «Танец», висевшую над его столом:
первое произведение искусства, которое я увидел за три месяца. Яркие цвета казались
почти непристойными.

Рассел проследил за моим взглядом.

«Она прекрасна, не правда ли?» — спросил он.

Я молчал целую минуту. Он ждал, щелкая ручкой. Тогда я выпалил: «У вас получается
выжать из своих пациентов признания?»

Он стряхнул с колена воображаемую пылинку.

«Мне не нужны признания. Для этого есть священник. Вы верите в Бога?»

«Не в того бога, который осуждает».

«Осуждает… таких как вы?»

«Осуждает всех».

Воцарилась тишина.

«Почему вас так интересует эта картина?»

«Я думал, это очевидно».

Рассел приподнял брови. Ждал, что я продолжу.

«Это напоминание о красоте. О той, что находится за пределами этих стен».

Он кивнул.

«Вы правы. Но можно найти красоту везде, где бы вы ни находились».

«Это сложно. Здесь».

Еще одна долгая пауза. Он трижды постучал ручкой по блокноту и очень неожиданно
улыбнулся.

«Вы хотите вылечиться?» — спросил он.

Я почти фыркнул. Сдержал себя, когда почувствовал на себе напряженный серьезный

взгляд Рассела.
На этот вопрос было легко ответить. Хотел ли я проводить больше времени здесь, в
этой светлой, теплой комнате, болтая с Расселом у камина? Или я хотел, чтобы меня
отправили обратно в камеру?

«Да, — сказал я, — конечно».

Встречаемся раз в неделю.

Я писал, что делаю все возможное, чтобы не думать о Томе, но, конечно, Том — это
все, о чем я думаю. И это ад. Хотя бы потому, что чем больше я думаю о нем, тем
меньше причин я могу вспомнить, по которым мы не могли быть вместе. Чем больше я
думаю о нем, тем меньше плохих и сложных моментов вспоминаю. Все, что я помню, это
его сладость. Это самое тяжелое. И все же мой разум продолжает возвращаться к
этому. Продолжает возвращаться в Венецию. Особенно к речному такси, которое мы
взяли глубокой ночью, чтобы добраться до города. Мы забрались в маленькую каюту, и
капитан закрыл люк, чтобы мы могли уединиться. Затем мы мчались по волнам так
быстро, что не могли перестать смеяться над «смелостью» этой маленькой лодки. Наши
бедра соприкасаются. Тела прижимаются друг к другу. А потом лодка внезапно
замедлила ход, и за окнами показались удивительные красоты Венеции. Том ахнул, и я
улыбнулся его мальчишеской радости. Для меня радостью стали его прикосновения — в
крошечной каюте, которая принадлежала только нам двоим.

Как и большинство заключенных, в первое время я действительно думал, что кто-то

придет и скажет, что все это было ужасной ошибкой, попросит прощения. И все двери,
что захлопнулись за моей спиной, снова откроются, и я выйду на свежий воздух.
Подальше от этого странного театра, в который превратилась моя жизнь.

Но за тринадцать недель я привык, как и большинство других. 6:30. Звонок,

оповещающий, что пора вставать. 7:00. Выношу ночной горшок. Бреюсь тупым лезвием.
Теперь, мне разрешили обедать вне камеры, вместо того, чтобы есть всю еду в
одиночестве. Но это тот же чай из водопроводной воды, черствый хлеб, кусочек
маргарина и миска каши. Каша настолько отвратительная, что, кажется, нельзя сделать
хуже. Потом можно пойти в библиотеку. Мое положение там давало доступ к тетрадям и
ручкам, но слово «библиотека» звучит как издевка. Все книги грязные и старые — в
основном вестерны в мягкой обложке. Библиотека темная, но, по крайней мере, здесь
тепло. Один из радиаторов действительно работает. Дежурный надзиратель — О'Брайен —
должно быть, скоро выйдет на пенсию, поэтому большую часть дня сидит в углу и лает
на всех, чтобы были тише. Он практически глухой, значит, если он кричит, то шум
достиг предельной громкости.

В нашу библиотеку привозят откровенный мусор: руководство по обслуживанию

мотоциклов «Нортон» 1930-х годов, история деревни Рипе, книга о чеканке монет на
Ближнем Востоке, еще одна про моду в Латвии и — самое интересное — биография
Вильгельма Оранского, написанная в 1905 году.

Со мной в библиотеке сидит Дэвис. Крупный, тихий мужчина с серыми глазами, который,
кажется, избил свою жену до полусмерти. Он не похож на человека, который мог бы
совершить такое, но спрашивать я не стал. Также со мной Моватт. Молодой
светловолосый парень с веснушками. У него есть привычка облизывать губы, когда он
сосредоточен. Он часто говорит о своем «деле на двадцать два карата», которое, по
всей видимости, и привело его сюда. Он всегда высоко поднимает ноги, когда ходит, и
делает это почти беззвучно.

Вчера Моватт вообще молчал, пока мы разбирали книги. Сначала я был рад, что он
избавил меня от своих фантазий о прекрасной девушке, которая его ждет, и о куче
денег, которую он припрятал. Но позже я заметил, что его руки дрожали больше
обычного. Дэвис шепнул: «Семейный визит. Завтра. Он скопил достаточно масла для
волос, но переживает по поводу ботинок. Я сказал ему. Он не может взять мои. А то я
никогда не получу их назад».

Сегодня утром, когда мы сидели вместе за столом в библиотеке, я снял ботинки и пнул
их в сторону Моватта. Нет ответа. Поэтому я ткнул его книгой в бок. «Эй!» — начал
он, заставив О'Брайена поднять глаза. Я осторожно коснулся его руки, чтобы
заставить замолчать.

Моватт смотрел на мои пальцы, молча. Я указал ему на ботинки под столом. Через
секунду он понял, что происходит. Он посмотрел на меня с такой теплотой в глазах,
что я чуть не рассмеялся. Я чуть не открыл рот и захохотал во весь голос, среди
этих бесполезных, забытых книг.

Еще один визит к Расселу.

«Почему бы вам не рассказать мне о своем детстве?»

«Я не думал, что психиатры на самом деле так говорят».

Моим первым порывом было солгать. Когда мне было девять лет, мой русский дядя
изнасиловал меня на детской площадке, и с тех пор меня привлекают мужчины, доктор.
Или: моя мама надела на меня платье с цветочками и накрасила мне губы, когда мне
было пять, и с тех пор, я мечтал затащить в постель сильного мужчину, доктор. Но я
сказал ему правду: у меня было счастливое детство. Не было братьев и сестер,
которые избивали меня. Много беззаботных часов, проведенных за играми в саду (с
куклой по имени Хопс, но все же). Мой отец в основном отсутствовал, как и многие
отцы, но не был жестоким. Мы с мамой всегда хорошо ладили. Когда я возвращался из
школы, мы с удовольствием проводили время вместе, ходили в театр, музеи, кафе… Я
избегал разговоров о себе, рассказывая ему о инциденте в Fortnum, когда незнакомец
за соседним столиком пытался купить маме бокал шампанского. Она улыбнулась и
вежливо ему отказала. Я был так разочарован. У этого человека был синий шелковый
галстук, светлые волосы и кольцо с сапфиром на указательном пальце. Он выглядел
так, словно знал все секреты мира. Когда мы уезжали, мама горячо возмущалась его
дерзости, я никогда ее такой не видел. Она смеялась над моими глупыми шутками,
покупала вещи, которых не было в списке покупок: новый шарф для нее, записную
книжку в кожаном переплете для меня. Я до сих пор иногда думаю об этом человеке,
вспоминаю, как он пожал плечами в ответ на отказ матери. Я хотел, чтобы он
рассердился, закричал, но он просто поставил чашку кофе, склонил голову и сказал:
«Какая жалость».

«Наше время почти истекло», — сказал Рассел.

Я ждал его комментариев о том, как я спроецировал себя в ситуацию матери, что это
нездорово, и неудивительно, что я сижу в тюрьме за непристойность. Но их не
последовало.

«Прежде, чем вы уйдете, — сказал он, — я хочу, чтобы вы знали, что можете
измениться. Но вопрос в том, действительно ли вы этого хотите?»

«Я сказал вам на прошлой неделе. Я хочу вылечиться».

«Я не уверен, что верю вам».

Я ничего не сказал.

Он глубоко вздохнул.
«Послушайте, я буду с вами честен. Терапия может помочь некоторым людям преодолеть…
наклонности, но это тяжелая работа. Занимает много времени».

«Сколько времени?»

«Наверное, годы».

«У меня осталось всего шесть месяцев».

Он печально засмеялся.

«Лично я считаю, — сказал он, наклоняясь вперед и понизив голос, — что, то, чем
взрослые люди занимаются наедине, это их собственное дело. — Он смотрел на меня
очень серьезно. — Так что, если вы хотите измениться, терапия может вам помочь. Но
если вы не… — он поднял руки вверх и улыбнулся, — тогда даже пытаться не стоит».

Мы пожали руки, я поблагодарил его за честность.

«Тогда никаких больше разговоров у камина», — сказал я.

«Больше никаких разговоров у камина».

«Досадно».

Беркитт отвел меня в камеру.

Я пытаюсь удержать в голове образ «Танца».

Не думаю, что Рассел со своей добросовестностью продержится здесь долго.

В Венеции мы все утро проводили в постели, долго обедали на террасе отеля, а потом
гуляли по городу. Свободные. Никто и не смотрел в нашу сторону, даже когда я взял
Тома за руку и повел сквозь толпу туристов по мосту Реальто. Однажды днем мы решили
спрятаться от летней суеты в сладкой прохладе церкви Санта-Мария-деи-Мираколли. Что
мне всегда нравилось в этом маленьком городе, так это его бледность. С пастельно-
серыми, розовыми и белыми мраморными стенами и полом в Мираколли, будто сделанным
из сахара. Мы вместе сели на переднюю скамью. Совершенно одни. И мы поцеловались.
Там — в присутствии всех святых и ангелов — мы поцеловались. Я посмотрел на алтарь
с изображением Девы Марии, который, как говорят, вернул утопленника к жизни, и
сказал: «Мы должны здесь жить». И Том ответил: «Мы должны полететь на Луну». Он
улыбался.

Каждые две недели мне разрешается получать одно письмо и отвечать на него.
Большинство было от матери. Они напечатаны, потому что я знаю, что она диктует их
Нине. Она не пишет о своем здоровье, просто болтает о погоде, о соседях, о том, что
Нина приготовила на ужин. Но сегодня я получил одно от миссис Мэрион Берджесс.
Короткое официальное письмо с просьбой разрешить ей посещение. Я хотел отказать ей.
Из всех людей, почему мне хотелось бы видеть ее? Но вскоре я передумал. Эта женщина
— моя единственная связь с Томом. Я не слышал от него ни слова с момента ареста.
Сначала я надеялся, что его тоже привезут в Уормвуд, чтобы отбыть наказание, просто
чтобы я смог увидеть его снова.

Если придет она, то, возможно, придет и он. Или она передаст мне от него записку.
Зал суда был маленьким и душным, не таким, как я ожидал. Больше похоже школьный
зал. Заседание началось с того, что публику предупредили, что в деле фигурируют
материалы, оскорбительные для женщин, и что они могут уйти. Все бросились к выходу.
Только одна выглядела слегка печальной, остальные покраснели до кончиков ушей.

Адвокат обвинения Джонс — глаза как у лабрадора, а голос как у бишон-фризе. Коулман
стоял, дрожа, за свидетельской кафедрой, не смотря мне в глаза. В синем фланелевом
костюме он выглядел старше, чем когда мы виделись в последний раз. Пока его
допрашивали, мне стало ясно, что он предъявил мне обвинение, чтобы самому избежать
неприятностей. Я все еще был в шоке. Все в зале суда, казалось, шевелились без
остановки: полицейские зевали время от времени, судья выглядел отстраненным, как и
я. Я стоял, все время думая о мужчине в униформе, сидящем позади меня. Он кусал
ногти, и я больше прислушивался к этому звуку, чем к судебному разбирательству. Я
все время твердил себе: через несколько мгновений я получу приговор. Мое будущее
будет решено. Но почему-то я все равно не осознавал серьезности ситуации.

Потом все изменилось. Мой адвокат, любезный, но бесполезный мистер Томпсон, начал
свою защиту. И он позвонил Мэрион Берджесс.

Я был к этому готов. Томпсон спросил меня, кто мог бы свидетельствовать. В моем
списке не было ни одной замужней женщины, как он подметил. «Разве у вас нет ни
одной знакомой дамы? — спросил он. — Библиотекари? Школьные учительницы?»

Мэрион была единственным вариантом. Я посчитал, что, даже если они и знала правду о
моих отношениях с Томом (он всегда уверял мне, что она не знает, но, по моему
мнению, она слишком проницательна, чтобы не заметить), она не рискнула бы говорить
об этом. Это коснулось бы и ее мужа, и ее самой.

На ней было бледно-зеленое платье, слишком свободное для нее. С тех пор, как я
видел ее в последний раз, она похудела, и это подчеркнуло ее рост. Ее рыжие волосы
были уложены в тугую прическу. Она стояла очень прямо и сжимала пару белых
перчаток, когда говорила. Я с трудом мог слышать ее голос, она произносила клятву,
свое имя, род деятельности. Затем ее спросили, откуда она знает обвиняемого.

«Мистер Хейзелвуд проводил лекцию об искусстве для моих учеников», — заявила она. И
вдруг она звучала совсем по-другому. Преподавание повлияло на ее брайтонский
акцент, но он все равно был не такой выраженный, как у Тома.

Он подтвердила, что я тщательно выполнял все свои обязанности, она без колебаний
пришла бы снова, и что я точно был не их тех, кого можно было бы объявить в
непристойных действиях. Затем защитник обвинения встал, и спросил миссис Берджесс,
встречалась ли она с обвиняемым в нерабочей обстановке.

На ее веснушчатом лице промелькнуло беспокойство. Она ничего не сказала. Я хотел,

чтобы она посмотрела на меня. Если бы она только посмотрела на меня, она бы поняла,
что на это не нужно отвечать.

«Не правда ли, — продолжил Джонс, — что обвиняемый — близкий друг вашего мужа,
мистера Томаса Берджесса?»

Я задержал дыхание, при звуке его имени. Но не спускал глаз с Мэрион.

«Да».

«Говорите так, чтобы суду было слышно».

«Да».

«Как бы вы описали их отношения?»

«Все как вы сказали. Они хорошие друзья».

«Значит, вы лично знаете мистера Хейзелвуда?»

«Да».

«И вы по-прежнему утверждаете, что он не из тех, кто может совершить преступление,

в котором его обвиняют?»

«Конечно», — ответила она, глядя на плечо Джонса.

«И вы бы полностью доверили этому человеку своих учеников?»

«Полностью».

«Миссис Берджесс, я хочу прочитать вам отрывок из дневника Патрика Хейзелвуда».

Томпсон протестовал, но протест был отклонен.

«Некоторые отрывки немного непристойные. Этот датирован октябрем 1957 года».

Джонс поправил очки, откашлялся и начал читать:

«А потом: те самые плечи. Мой полицейский стоял, склонив голову набок, и

рассматривал довольно посредственную картину Альфреда Сислея… Великолепный, такой
живой, и он здесь, в музее. Я так много раз представлял его в последние дни, что
потер глаза, чтобы убедиться, что он действительно тут. — Короткая пауза. — Миссис
Берджесс, кто такой „мой полицейский“?»

Мэрион выпрямилась.

«Не имею представления».

Она звучала довольно убедительно. Более убедительно, чем я бы звучал в данных

обстоятельствах.

«Возможно, вам поможет вспомнить другой отрывок. На этот раз декабрь 1957 года».

Еще одно вступление с прочищением горла. Затем: «Мы проводили вместе почти каждый
обеденный перерыв. Но он не забыл школьную учительницу. А вчера он впервые привел
ее с собой… Они настолько явно не подходят друг другу, что мне пришлось сдерживать
смех, когда я увидел их вместе».

Я поморщился.

«Она почти такого же роста, как он, еще и на каблуках, и даже близко не так
красива. Но, может, только мне так кажется».

Джонс замолчал на мгновение, но затем продолжил.

«Миссис Берджесс, кто эта „школьная учительница“?»

Она не ответила. Все еще стояла очень прямо, щеки красные, часто моргает.

Джонс обратился к присяжным.

«В этом дневнике еще много интимных подробностей об отношениях Патрика Хейзелвуда и

„его полицейского“. Отношения, которые можно охарактеризовать только как глубоко
извращенные. Но я избавлю вас от этого, — он снова повернулся к Мэрион. — Как вы
думаете, о ком пишет обвиняемый, миссис Берджесс?»

«Не знаю. — Прикусила губы. — Возможно, это его фантазия».

«Для фантазии слишком детально».

«Мистер Хэйзелвуд — человек с богатым воображением».

«Почему, интересно, он фантазировал, что его любовник помолвлен со школьной

учительницей?»

Нет ответа.

«Миссис Берджесс, мне жаль, но должен сообщить вам, что Патрик Хейзелвуд был в
отношениях с вашим мужем».

Глаза потускнели. Голос стал слабым.

«Нет», — сказала она.

«Вы отрицаете, что обвиняемый является гомосексуалистом?»

«Я не знаю».

Она все еще стояла прямо. Но я видел, как дрожали ее руки. Я подумал о том, как она
шла рядом с Томом по Норт-стрит в тот день, когда мы впервые встретились. Каждый
шаг излучает уверенность. Я хотел, чтобы она снова стала такой.

Однако этот Джонс не сдавался.

«Я должен спросить вас еще раз, миссис Берджесс. Патрик Хэйзелвуд виновен?»

Тишина.

«Пожалуйста, ответьте на вопрос, миссис Берджесс», — прервал его судья.

Последовала очень долгая пауза, прежде чем она посмотрела прямо на меня и сказала:
«Нет».

«Больше вопросов нет», — сказал Джонс.

Но Мэрион все еще говорила.

«Он очень хорошо относился к детям. На самом деле, он чудесно с ними поладил».

Я кивнул ей. Она кивнула в ответ.

Это был быстрый, несентиментальный жест.

После этого я мог думать только о том, что будет с Томом? Что они с ним теперь
сделают? И сможет ли он простить мою глупость?

Но мой полицейский больше не упоминался, несмотря на то, что его имя вертелось у
меня на языке до конца судебного процесса и все время с тех пор.

В наш последний день в Венеции мы отправились на остров Торчелло, чтобы увидеть

мозаики. Том молчал, пока мы плыли на лодке, но мне показалось, что он, как и я,
был заворожён видом исчезающего позади нас города. Там, в Венеции, нельзя быть
уверенным, что реальность, а что нет. Это место выглядит как мираж, исчезающий в
тумане. Тишина острова чувствовалась странно после непрерывного звона кофейных
чашек и разговоров гидов в Сан Марко. Не переборщил ли я? Может Том хотел провести
полдень попивая беллини в Harry's Bar? Мы смотрели на красно-золотую мозаику
«Страшного суда». Обреченные на адские муки люди. Некоторые поглощены пламенем,
некоторые — окружены дикими зверьми. Самые невезучие делали это с собой сами — ели
свои руки, палец за пальцем.

Том долго разглядывал мозаику, но не сказал ни слова. Я начал паниковать при мысли,
что скоро нам придется вернуться в Англию. При мысли о разлуке. При мысли о том,
что снова придется его делить. Я схватил его за руку, произнес его имя и сказал:
«Мы не вернемся домой».

Он похлопал меня по руке. Улыбнулся довольно прохладной, но веселой улыбкой.

«Патрик, — сказал он. — Ты смешон».

«Не заставляй меня возвращаться».

Он вздохнул.

«Мы должны вернуться».

«Почему?»

Он посмотрел в потолок.

«Ты знаешь почему».

«Скажи мне. Я не знаю. Другие люди так делают. Другие люди живут вместе в Европе.
Они уезжают и живут счастливо…»

«У тебя хорошая работа в Англии. У меня тоже. Я не говорю на итальянском. У нас

есть друзья, семьи… Мы не можем остаться».

Он звучал так спокойно, так убедительно. Меня все же утешает то, что он не упомянул
о ней. Он ни разу не сказал: «Потому что я женатый человек».

Письмо от мамы.

Мой дорогой Трикки,

Я приняла решение. Когда тебя отпустят, я хочу, чтобы ты переехал ко мне. Как в
старые добрые времена. Только лучше, потому что твоего отца здесь не будет. Ты
волен делать ВСЕ, что пожелаешь. Я прошу твоей компании только во время еды и чтобы
выпить бокал или два вина.

Прости бред старушки.

Твоя вечно любящая

Мама

P.S. Надеюсь, ты знаешь, что я бы приехала, если бы не предписания врача. Но тебе

не о чем беспокоиться.

Ужасно то, что на данный момент это кажется очень хорошим предложением.

Мэрион приехала сегодня в гости.

Я всю ночь размышлял, стоит ли выходить к ней. Пусть придет и подождет, держа
перчатки дрожащими руками, а идеально уложенные волосы пусть намокнут от пота.
Пусть подождет среди разукрашенных жен аферистов, кричащих детей бандитов и
разочарованных матерей сексуально извращенных. Пусть она развернется и уйдет.

Но утром я решил, что все-таки встречусь с ней.

Беркитт проводил меня в комнату для свиданий в три. Я не делал никаких усилий,
чтобы выглядеть прилично. На самом деле, в то утро я особенно плохо побрился и был
доволен своими порезами и ссадинами. Полагаю, я хотел ее шокировать. Вызвать
сочувствие.

Она пришла одна. Где он? Я хотел кричать. Почему пришла она, а не он? Где мой
любимый?

«Привет, Патрик», — сказала она.

«Мэрион».

Я сел на металлический стул напротив нее. Комната для свиданий маленькая, довольно
светлая, но такая же холодная, как и все остальные. Было еще четыре визита, и
Беркитт присматривал за каждым. Мэрион пристально смотрела на меня, не моргая, и я
понял, что она изучает Патрика Хейзелвуда — заключенного. Ее не волновала пара за
соседним столом. В попытке создать какую-то анонимность, было включено радио.

Мэрион сняла перчатки и положила их на стол. Ее ногти были выкрашены в темно-

оранжевый цвет, что меня удивило. И теперь, когда я по-настоящему посмотрел на нее,
я мог сказать, что на ней было намного больше макияжа, чем обычно. Ее веки были
покрыты чем-то блестящим. Губы розового оттенка. В отличие от меня, она явно
приложила немало усилий. Но выглядела она не лучше, чем здешние «королевы». А ведь
все, что у них есть это мука и краска.

Она повесила свой горчичный кардиган на спинку стула. Ее лицо было бледным, на шее
красные пятна.

«Рада тебя видеть», — сказала она.

Уже по выражению ее лица я понял, что она не принесла мне послание от Тома. У этой
женщины ничего для меня не было. Скорее, это она чего-то от меня хотела.

«Я не знаю, с чего начать», — сказала она.

Я не помогал.

«Я ужасно себя чувствую из-за того, что произошло. — Она сглотнула. — Это ошибка.
Здесь должен быть Коулман, а не ты».

Я кивнул.

«Это позор, Патрик».

«Я знаю, — выпалила я. — Я уже получил письмо из музея, освобождающее меня от

обязанностей. И одно от моего домовладельца, сообщающее мне, что моя квартира была
сдана в аренду очень хорошей семье из Шорхэма. Только мама клянется, что ей не
стыдно за меня. Разве это не смешно?»

«Я не… Я не это имела в виду. Это позор, что тебя отправили сюда…»

«Но я гей, Мэрион».

Она уставилась на стол.

«И я хотел заняться сексом с Коулманом. В зале суда он выглядел довольно жалко, но

могу заверить тебя, в ту ночь, когда мы встретились, он был совсем другим. Даже
если мы и не сделали этого, я хотел. В глазах закона, этого достаточно, чтобы
посадить человека в тюрьму. — Она все еще смотрела на стол, а я не собирался
останавливаться. — Это высшая степень несправедливости. Некоторые люди, конечно,
пытаются это исправить, но в глазах закона близость между двумя мужчинами это почти
то же самое, что и вооруженное ограбление».

Мэрион поправила перчатки. Осмотрелась в комнате. Затем сказала: «Они хорошо с

тобой обращаются?»

«Это немного похоже на государственную школу. Или на армию. Почему ты пришла?»

«Я не знаю».

Долгая пауза. В конце концов, она сказала: «Как еда?»

«Мэрион, ради Бога. Расскажи мне как Том».

«Он… хорошо».

Я ждал. Я хотел схватить ее за плечи и вытрясти слова.

«Он ушел из полиции».

«Почему?»

Она посмотрела на меня, как будто я должен был знать ответ.

«Надеюсь, проблем не было», — пробормотал я.

«Он отказался это обсуждать. Он просто сказал, что ушел, прежде чем его выгнали».

Я кивнул.

«Что он теперь будет делать?»

«Он устроился охранником. У Алана Веста. Платят не много, но я ведь все еще
работаю».

Она замолчала, уставилась на свои ногти.

«Он не знает, что я здесь», — сказала она.

«Оу…»

Хриплый смех, вздернутый подбородок, металлические тени для век.

«Наконец-то и у меня есть свои секреты, правда?»

Я ничего не сказал.

Она махнула рукой в воздухе, будто стирая сказанное. Извинилась.

«Я пришла сюда не для того, чтобы… поговорить о том, что было».

«Что было?»

«О том, что было между вами с Томом».

«Еще одна минута», — рявкнул Беркитт.

Мэрион взяла перчатки и начала возиться с сумочкой, бормоча что-то о том, что
придет снова в следующем месяце.

«Не надо, — сказал я, схватив ее за запястье. — Попроси Тома прийти».

Она посмотрела на мои пальцы на своей коже.

«Ты делаешь мне больно».

Беркитт шагнул вперед.

«Никакого физического контакта, Хэйзелвуд».

Я убрал руку, и она встала, отряхивая юбку.

«Я должен его увидеть, Мэрион, — сказал я. — Пожалуйста, спроси его».

Она посмотрела на меня, и я был удивлен, увидев, что она смахивает слезы.

«Я спрошу. Но он не придет, — сказала она. — Ты должен понимать, что он не может.

Мне жаль».

Глава 32

Писхэвэн, декабрь 1999

Доктор Уэллс, наш терапевт, приехал сегодня. Молодой человек — не старше сорока — с
одной из этих забавных бородок. Он быстрый, но осторожный, передвигается по комнате
почти бесшумно, что меня немного нервирует. Я уверена, что тебя тоже. Когда он
осматривает тебя, он не кричит, как большинство докторов («КАК ВЫ СЕГОДНЯ?» — как
будто из-за болезни ты стал хуже слышать). Это хорошо, но едва ли лучше его
молчаливости.

«Нам нужно поговорить, Мэрион», — сказал он, когда мы вышли из твоей комнаты. Я не
знаю, почему он зовет меня по имени, но спрашивать не стала. Мы сели на
противоположных концах дивана, он отказался от чая.

Он сразу начал свою речь.

«Боюсь, что здоровье Патрика ухудшается. Никаких улучшений за последние несколько

недель. Ни координации мышц, ни речи, ни аппетита. Кажется, ему только хуже. Думаю,
у него будет третий инсульт».

Точно зная, к чему ведет этот разговор, я встала на твою защиту.

«Он говорит. Он назвал имя моего мужа. Совершенно четко».

«Как давно это случилось?»

«Несколько недель назад».

«Это случалось снова?»

Я не могла солгать, Патрик, хоть и хотела.

«Нет».

«Понятно. Что-нибудь еще?»

Я действительно пыталась придумать что-нибудь, но мы оба знаем, что никаких

признаков того, что тебе становится лучше, — нет. Так что молчание было моим
единственным ответом.

Доктор Уэллс коснулся своей бороды.

«Как вы с мужем справляетесь? Непросто быть опекуном».

Ты заметил, что все сейчас «непросто»? Что случилось со словом «сложно» или
«откровенно ужасно»?

«Мы хорошо справляемся, — сказала я, прежде чем он начал говорить о социальных

работниках. — Вообще-то отлично».

«Тома сейчас нет?»

«Я попросила его сходить в магазин. — На самом деле он ушел гулять с собакой, и я

понятия не имею, где он. — За молоком».

«Я хотел бы поговорить с ним в следующий раз».

«Конечно, доктор».

«Хорошо, — последовало молчание. — Если в ближайшие несколько дней улучшений не

будет, я действительно советую вам подумать о доме престарелых».

Я знала, что он так скажет, поэтому у меня было готов ответ. Кивнув, я твердым, но
дружелюбным голосом заявила: «Доктор Уэллс. Мы с Томом хотим сами присматривать за
ним. Патрику здесь комфортно, даже если прогресса, на который мы все надеемся, нет.
И вы сами сказали, что у него гораздо больше шансов на выздоровление среди друзей».

Доктор постучал пальцами по колену.

«Да. Это так. Но я не знаю, как долго мы еще можем говорить о выздоровлении, как о
чем-то возможном».

«Вы хотите сказать, что он не восстановится?»

Я знала, что прямого ответа можно и не ждать.

«Никто не может знать. Но скоро может стать… труднее, — он начал говорить быстро. —
Например, что, если Патрик больше не сможет есть самостоятельно? Ему могут
понадобиться капельницы. Я не рекомендую делать это дома. Это сложно и
утомительно».

«Каждый день сложен и утомителен, доктор».

Он улыбнулся.

«Ухудшения состояния пациентов с инсультом может быть внезапным, будьте готовы. Это
все, что я хотел сказать».

«Мы справимся. Я не хочу, чтобы он был среди незнакомцев».

«Как пожелаете. Вам было бы легче. И вашему мужу».

Ах, вот в чем дело. Ему жаль моего мужа. Он думает, что я уделяю ему меньше
внимания из-за тебя. Он обеспокоен стабильностью моего брака. Я чуть не
рассмеялась.

«Поговорите об этом с Томом, — сказал он, вставая с дивана. — Я вернусь на

следующей неделе».

Мы закончили «Анну Каренину» вчера вечером. Я сидела с тобой допоздна, чтобы

поскорее закончить. Я уверена, что ты уже спал, когда я дочитывала — скорее
бормотала — заключительные главы. Когда она бросилась под поезд, я потеряла
интерес. Я уже думала, что буду читать тебе дальше. Слова доктора Уэллса убедили
меня, что пришло время тебе услышать то, что я написала. На всякий случай, если
тебя заберут у меня. Меня только что осенило. Может быть, мой рассказ вызовет у
тебя реакцию. Возможно, движение или жест, так необходимые доктору.

Отправив письмо мистеру Хоутону, я вернулась в кровать. И когда я проснулась, Том

уже вернулся. Он стоял рядом и внимательно смотрел на меня.

«Радушный прием, — сказал он. — Что происходит?»

Я моргнула, не уверенная, что до конца проснулась.

«Разве мне не положена чашка чая в честь возвращения?»

Нет, мне это не снилось: это определенно был мой муж, во плоти. Мне потребовалось
время, чтобы заговорить.

«Как… как долго я спала?»

«Я не знаю. Судя по всему, с тех пор, как я уехал».

«Который сейчас час?»

«Около двух. Почему ты в постели?»

Я быстро села, обдумала события последних нескольких дней. Я взглянула на себя и

увидела, что я полностью одета, вплоть до туфель. Я прикрыла рот, почувствовал
подступающую тошноту.

Том сел на край матраса.

«Ты в порядке?»

На нем была белая рубашка с расстегнутым воротом. Воротник был жестким и

выглаженным, а рукава с острыми стрелками по всей длине. Он увидел, что я смотрю и
ухмыльнулся.

«Прачечная в отеле. Фантастика».

Я кивнула, но ничего не сказала. Я знала, что это новая рубашка. Подарок от тебя.

«Так. Что здесь происходит?» — спросил он.

Я покачала головой.

«Ничего такого. Не могу поверить, что проспала так долго. Я выпила с Сильвией, и мы
поздно вернулись домой, так что я просто рухнула на кровать…»

Но он уже потерял интерес. Похлопав меня по руке, он сказал: «Я сделаю нам чаю,
да?»

Я не расспрашивала о Венеции, да и он не рассказывал. Конечно, я много раз это

представляла. Но все, что я действительно знаю об этих выходных, — это то, что у
Тома теперь есть новая итальянская рубашка.

Несколько дней спустя, я с огромным удовольствием постирала и погладила эту рубашку

своим обычным способом. Не накрахмалила воротник, не выгладила стрелки.

Я ждала, когда же разразится буря. Каждый день я представляла себе, как Том
возвращается домой и говорит мне, что ты потерял работу. Я бы удивилась и стала
расспрашивать о причинах, но не получила бы никаких объяснения. Потом я бы
разозлилась на Тома, и он наконец бы сломался. Я представляла, что он извинится и,
возможно, даже признается в своей слабости, в то время как я осталась бы сильной,
верной женой. «Мы переживем это вместе, милый, — сказала бы я, обнимая его. — Я
помогу тебе преодолеть эти неестественные желания». Я наслаждалась этой маленькой
фантазией.

Но в течение нескольких недель ничего не происходило. Я уже расслабилась, думая,

что мистер Хоутон решил проигнорировать мое письмо, или, возможно, просто не
получил его из-за какой-то почтовой ошибки. Ты продолжал навещать нас каждый
четверг. Такой же веселый и раздражающий. Том продолжал ловить каждый твой вдох. Я
наблюдала за вами двумя, гадая, когда же мое письмо, наконец, сработает, иногда
жалея, что я вообще его написала.

Том много работал, Джулия и я избегали друг друга, а Сильвия была занята ребенком,
поэтому остаток августа был, насколько я помню, долгим и утомительным. Я с
нетерпением ждала возвращения на работу. Но больше всего я ждала встречи с Джулией.
Я скучала по нашим разговорам и по ней. Я решила, что мы сможем снова восстановить
нашу дружбу. Она была зла, а я расстроена, но мы с этим справимся. Что же до ее
«странности»… Я надеюсь, мы это забудем, и все будет как прежде.

Я знаю, Патрик. Я была так глупа.

В первый день семестра шел сильный дождь, но не было типичного брайтонского дождя.
Зонт мне не помог: к тому времени, как я добралась до школьных ворот, мои туфли
промокли, на юбке было темное мокрое пятно.

Я прошла по коридору, зашла в кабинет. Джулия сидела на моем столе, скрестив ноги.
Это похоже на нее, я не удивилась. Я встала в дверном проеме, вода капала с зонта.

«Закрой дверь», — сказала она, вскакивая на ноги.

Я выполнила ее приказ, медленно, чтобы успеть перевести дыхание. Сняла куртку,

прислонила зонтик к стене.

«Мэрион».

Она стояла за моей спиной. Я сглотнула и повернулась к ней лицом.

«Джулия».

Она улыбнулась.

«Она самая».

В отличие от меня, Джулия была совершенно сухой. Ее голос был серьезным, но на лице
дружелюбная улыбка.

«Рада тебя видеть…» — начал я.

«Я получила новую работу, — быстро сказала она. — В школе в Нордвуде. Ближе к

Лондону. Я собираюсь туда переехать. — Она вздохнула. — Я хотела рассказать тебе
первой. Я планировала это какое-то время».

Я посмотрела на свои промокшие туфли. Пальцы ног начали неметь.

«Я должна извиниться, — начала я, — за то, что сказала…»

«Да».

«Прости меня».

Она кивнула.

«Не будем больше об этом говорить».

Последовала долгая пауза, во время которой мы смотрели друг на друга. Лицо Джулии
было бледным, а губы сложены в линию. Я первая опустила глаза. В какой-то момент
мне показалось, что я могу заплакать.

Джулия вздохнула.

«Посмотри на себя. Ты вся промокла. Тебе есть что надеть?»

Я сказала, что нет. Она цокнула языком и схватила меня за руку.

«Пойдем».

В угловом шкафу в кабинете Джулии висели две твидовые юбки и пара кардиганов.
«Держу из на всякий случай, — сказала она, — вот. — Она сняла юбку с вешалки и
протянула мне. — Должна подойти. Не самая лучшая, но выбирать не приходится.
Возьми».

Юбка была хорошая. Тонкая ткань насыщенного пурпурного цвета. Не очень сочеталась с
моей блузкой в цветочек, но на бедрах сидела идеально. Я не снимала ее весь день,
даже когда моя собственная юбка высохла. Придя домой, я повесила ее на вешалку
рядом с костюмом Тома. Джулия никогда не просила вернуть юбку назад, и она до сих
пор у меня, лежит аккуратно сложенная в нижнем ящике.

На следующий день я поздно пришла домой, задержалась на работе. Швырнула сумку в

угол кухни, надела фартук и принялась чистить картошку и нарезать треску на ужин.
Поставив все на плиту, я посмотрела на часы. Полвосьмого. Том должен быть дома к
восьми, так что у меня есть полчаса, чтобы привести себя в порядок и немного
почитать.

Вскоре, однако, я обнаружила, что притворяюсь, что читаю, потому что мой взгляд все
время падал на часы на каминной полке. Пятнадцать минут девятого. Половина
девятого. Без двадцати девять. Я положила книгу и подошла к окну, открыла его и,
наклонившись, посмотрела вверх и вниз по улице. Не обнаружив Тома, я дала себе
указание — не надумывать. Работа полицейского — это не работа с обычным графиком.
Он говорил мне это довольно часто. Однажды, он опоздал на шесть часов, пришел с
синяком на щеке и глубокой раной под глазом. «Драка у Bucket of Blood, — довольно
гордо объявил он. — Облава прошла ужасно». Должна признаться, мне нравилось
обрабатывать его раны: приносить таз с теплой водой, смачивать вату, протирать его
кожу. Том сидел довольно спокойно и позволил мне суетиться над ним, и когда я
поцеловала синяк на его щеке и сказала, чтобы он больше не попадал в такие
ситуации, он засмеялся и сказал, что эта еще хорошо кончилась.

Сегодня будет нечто подобное. Ничего такого, с чем он не мог бы справиться,

беспокоиться не о чем. Возможно, мне снова выпадет возможность за ним поухаживать,
когда он придет домой. Я поела в одиночестве, убрала все остатки в холодильник и
легла спать.

Я, должно быть, очень устала, потому что, когда я проснулась, уже начинало светать.
Тома в кровати не было. Я вскочила и побежала вниз, окликнув его по имени. Может он
поздно пришел и заснул в кресле. Такое уже случалось. Но ни Тома не было в
гостиной, ни его туфель у двери, ни куртки на вешалке. Я бросилась обратно наверх,
натянула платье, брошенное вчера на пол. Вышла из дома, планировав направиться в
полицейский участок. Я поспешила по Саутховер-Стрит, попутно сообразив, что надо
было надеть куртку — не было еще и шести утра. Но я передумала. Я так и слышала
голос Тома: «Зачем ты пришла? Хочешь, чтобы меня называли подкаблучником?» Я решила
поехать к его матери, но я не взяла с собой денег. Поэтому, я побежала, и,
достигнув конца улицы, свернула не к дому родителей Тома, а на набережную. Я не
думала, мое тело, казалось, знало что делать. Я знала, где он. Я все время знала.
Он остался на ночь — на всю ночь — с тобой. Даже не удосужился придумать
оправдание. Том был в твоей квартире.

Я мчалась по Марин-Парад. Меня переполняла ярость. Если бы Том оказался рядом в тот
момент, я без сомнения ударила бы его и обозвала всеми известными мне словами. Я
бежала и представляла это. Я хотела этого. Мне не терпелось добраться до вас двоих
и выпустить на волю свой гнев. Я злилась не только на тебя и Тома. Я потеряла
Джулию. Она рассказала мне свой секрет, и теперь не доверяет мне. И правильно
делает. Я плохая подруга, я знала это. И плохая жена. Мой муж не любил меня должным
образом.

Примерно на полпути меня осенило, что я могу уйти от Тома. В конце концов, у меня
была работа. Я могла позволить себе небольшую собственную квартирку. Не было детей,
о которых нужно заботиться — я понимала, что их никогда не будет. Я не хотела жить
в страданиях. Я просто уйду. Проучу его. Некому будет готовить и убирать. Некому
гладить его проклятые рубашки. Я снова вспомнила о той проклятой рубашке, которую
ты ему купил. В спешке я чуть не сбила с ног старика. Я должна добраться до твоей
квартиры, найти вас и объявить о своем решении. С меня хватит.

Я позвонила в звонок, прислонившись лбом к двери и пытаясь отдышаться. Нет ответа.

Я нажала еще раз. Все еще ничего. Конечно. Вы двое в постели. Вы знали, что это я.
Вы прятались. Прятались и смеялись. Удерживая палец на звонке уже минуту, я начала
стучать в дверь. Ничего. Я нажимала кнопку звонка с нетерпеливой мелодичностью.
БЗЗ. БЗЗ. БЗЗ. БЗ-БЗ-БЗЗЗ. БЗ-БЗ-БЗЗЗЗЗ.

Ничего.

Я хотела кричать.

Затем дверь открылась. Передо мной стоял мужчина средних лет в желтом халате. На
нем были очки в золотой оправе, и он выглядел очень усталым.

«Помилуйте, — сказал он, — вы разбудите все здание. Его нет, милая леди.
Пожалуйста, перестаньте звонить в этот чертов звонок».

Он попытался закрыть дверь, но я удержала ее ногой.

«Кто вы?» — спросила я.

Он осмотрел меня с головы до ног. Я, должно быть, выгляжу устрашающе: бледная и

вспотевшая, волосы не причесаны, мятое платье.

«Грэм Воган. Последний этаж. Очень бодрый. И очень раздосадованный».

«Вы уверены, что его нет?»

Он скрестил руки на груди и очень спокойно сказал: «Конечно, я уверен, моя дорогая.
Полиция забрала его вчера вечером, — он понизил голос. — Мы все знали, что он из
этих, но мне его жаль. Иногда эта страна слишком жестока».

Глава 33

Мы с тобой действительно очень похожи, не так ли? Я поняла это тогда, на острове
Уайт, когда ты оспаривал взгляды Тома на воспитание детей. Все эти годы я знала
это. Но осознала по-настоящему только сейчас, когда написала все это. Ни один из
нас не получил того, чего хотел. Такая мелочь, правда. И все же наше наивное,
слепое, храброе, романтическое стремление к этому, возможно, и связывает нас вместе
— мы оба так и не признали свое поражение. Как там сейчас говорят? Нужно двигаться
дальше. Хорошо. Ни одному из нас этого не удалось.

Каждый день я разочаровываясь. Доктор прав: тебе хуже. Я подозревала, что близится
третий инсульт, еще задолго до того, как он это сказал. Твои пальцы, которые еще
несколько недель назад могли удержать ложку, теперь все роняют. Я подношу к твоим
губам ложку, и большая часть еды все равно не попадает в рот. Я купила нагрудники
для взрослых, и мы пользуемся ими довольно успешно. Я все время думаю о словах
доктора Уэллса о внутривенном питании. Я не могу допустить, чтобы это случилось с
тобой, Патрик.
Ты спишь большую часть дня, а по утрам я усаживаю тебя в кресло, окружаю подушками
с обеих сторон, чтобы ты не упал, и мы вместе смотрим телевизор. Большинство
программ посвящено покупке и продаже вещей: домов, антиквариата, еды, одежды. Я
могла бы включить радио, тебе бы это больше понравилось, но болтовня телевизора
хоть как-то оживляет комнату. И иногда я надеюсь, что тебе это надоест и, возможно,
завтра ты вскинешь руки и прикажешь мне: «ВЫКЛЮЧИ ЭТУ ЕРУНДУ».

Если бы только ты мог.

Я знаю, что ты меня слышишь. Потому что, когда я произношу имя Тома, твои глаза
светятся. Даже сейчас.

Не найдя никого в твоей квартире, я пошла к Сильвии.

«Что с тобой?» — спросила она, впуская меня внутрь. Я все еще была в мятом платье,
волосы не расчесаны.

«Где малышка?»

«Она спит. Наконец. Проснулась в четыре, уснула в семь. Что это за безумие, а?»

Сильвия потянулась и зевнула. Затем она посмотрела мне в лицо и сказала: «Черт
возьми. Тебе нужна чашка чая».

Я практически расплакалась из-за предложения выпить чаю. Мне пришлось зажать рот
рукой. Сильвия с сочувствием посмотрела меня, обняла и сказала: «Давай присядем,
ладно? Мне хватило слез на одно утро».

Она принесла две чашки, и мы сели на ее диван.

«Боже, это ужасно, — сказала она. — Как сидеть на парковой скамейке».

Она сделала два шумных глотка чая.

«Я весь день пью чай, — сказала она. — Прямо как моя чертова мать».

Она болтала, чтобы дать мне время собраться, но я не могла больше ждать. Пришло
время сбросить груз с плеч.

«Ты помнишь Патрика, друга…»

«Конечно, я помню».

«Его арестовали».

Брови Сильвии взлетели до самой линии волос.

«Что?»

«Его арестовали. За… непристойность».

Повисла небольшая тишина, прежде чем Сильвия спросила приглушенным голосом: «С

мужчинами?»

Я кивнула.

«Вот же… Когда?»

«Вчера вечером».
«Господь всемогущий. — Она поставила чашу. — Бедняжка».

Она улыбнулась, затем зажала рот ладонью.

«Прости».

«Дело в том, — сказала я, — дело в том, что я думаю, что это из-за меня. Думаю, это
все моя вина».

Я дышала очень часто, трудно было говорить.

Сильвия уставилась на меня.

«О чем ты говоришь, Мэрион?»

«Я написала анонимное письмо. Его боссу. Рассказала, что Патрик… ну, ты поняла».

Последовала пауза, прежде чем Сильвия сказала: «Ой».

Я закрыла лицо руками и громко всхлипнула. Сильвия обняла меня и поцеловала волосы.
Я чувствовала запах чая в ее дыхании.

«Успокойся, — сказала она, — все будет хорошо. Ты не виновата. Они ведь не

арестовывают людей только из-за писем, ведь так?»

«Да?»

«Глупышка, — сказала она, — конечно. Им пришлось бы поймать его с поличным, да? В

процессе, понимаешь?»

Она похлопала меня по колену.

«Я бы сделала то же самое на твоем месте».

Я посмотрела на нее.

«Что ты…»

«О, Мэрион. Том мой брат. Я всегда знала. Хотя я, конечно, надеялась, что он
изменился. Я не знаю, почему ты… Ну, не будем сейчас об этом говорить. Пей свой
чай, — сказала она. — Пока не остыл».

Я сделала, как она велела. На вкус он был кислым и крепким.

«Том знает? — спросила она. — О письме?»

«Конечно нет».

Сильвия кивнула.

«И не говори. Ничего хорошего не выйдет».

«Но…»

«Мэрион. Я уже сказала тебе. Они не могут арестовать его только из-за письма. Ты
хоть и учительница, но не обладаешь такой властью. — Она улыбнулась. — Это к
лучшему, ведь так? Вы с Томом начнете с чистого листа. Без Патрика».
В этот момент Кейтлин внезапно начала плакать. Сильвия скривилась.

«Не знаю, откуда это у нее. — Она сжала мое плечо. — Не волнуйся. Ты сохранила мой
секрет. Я сохраню твой».

Я пошла в школу. Меня не волновало мое мятое платье и растрёпанные волосы. Было еще
рано, поэтому я сидела в одиночестве за столом и смотрела на ничего не
подозревающую Деву Марию над дверью. Я никогда не была религиозной, но в тот момент
мне хотелось молиться. Но я не могла. Я могла только плакать. В восемь утра. В
тишине. Я положила голову на стол, и позволила слезам стекать на дерево.

Наконец, перестав плакать, я начала готовиться в сегодняшнему дню. Я попыталась

собрать волосы, накинула кардиган, который висел на спинке стула. Скоро придут
дети, и я, по крайней мере для них, могла быть миссис Берджесс. Они задавали мне
вопросы, ответы на которые я всегда знала. Они радовались, когда их хвалили, и
пугались, когда их ругали. Они по большей части реагировали предсказуемо. Это
утешало меня тогда, и все последующие годы.

Вечером Том ждал меня за столом у окна. Я увидела его лицо через стекло, и захотела
пройти мимо нашего дома. Но он меня заметил, и у меня не было выбора, кроме как
зайти в квартиру и встретиться с ним лицом к лицу.

Когда я вошла, он встал, чуть не опрокинув стол. Его рубашка помята, руки дрожат.
«Патрика арестовали», — выпалил он. Я кивнула и пошла на кухню мыть руки.

Том пошел за мной.

«Ты меня не слышишь? Патрика…»

«Я знаю, — сказала я, стряхивая воду с рук. — Когда ты вчера не пришел домой, я

пошла к нему, искать тебя. Сосед Патрика рассказал мне».

Том моргнул.

«Что он сказал?»

«Что полиция приехала вчера поздно вечером и забрала его. — Я потянулась мимо Тома
за кухонным полотенцем, чтобы вытереть руки. — И что все в его доме знали, что он
гей».

Я не смотрела на Тома, сосредоточившись на том, чтобы тщательно высушить каждый

палец. Кухонное полотенце было тонким, потрепанным, с выцветшим изображением
Брайтонского Павильона. Помню, как хотела скорее его заменить. Я даже сказала себе,
что неудивительно, что Том оказался не тем мужем, которого я ожидала, ведь я была
плохой хозяйкой — у которой на кухне висят старые, заляпанные полотенца.

Пока я стояла на кухне и думала обо всем этом, Том зашел в гостиную и начал крушить
мебель. Я встала в дверном проеме и наблюдала, как он несколько раз ударил
деревянный стул о пол, пока спинка не сломалась. Затем он взял другой. Я надеялась,
что он возьмётся за стол, возможно, порвав ужасную скатерть своей матери. Но как
только два стула были разрушены, он сел на третий и подпер голову руками. Я стояла
в дверях и смотрела на мужа. Его плечи дрожали, он плакал. Когда он, наконец,
поднял лицо, я увидела то же выражение, которое наблюдала на вершине горки в день
нашей свадьбы. Он был бледный как мел. Он был в ужасе.

«Я был там, когда его привели, — сказал он, глядя на меня широко раскрытыми
глазами. — Я видел его, Мэрион. Я увидел его и убрался оттуда как можно быстрее. Я
не мог позволить ему увидеть меня».
И меня внезапно осенило: пытаясь уничтожить тебя, Патрик, я рисковала уничтожить
Тома. Когда я писала письмо мистеру Хоутону, я не задумывалась о том, какими могут
быть последствия для моего мужа. Но теперь у меня не было выбора, кроме как
встретиться с ними лицом к лицу. Я предала тебя, но я также предала Тома. Я сделала
это с ним.

Том снова обхватил голову руками.

«Что мне делать?»

Что я могла ему ответить, Патрик? Что я могла сказать? В этот момент я приняла
решение. Я — сильная женщина. Я знаю о слабости Тома и могу его спасти.

Я встала на колени рядом с мужем.

«Послушай меня, Том, — сказала я. — Все будет хорошо. Мы можем оставить все это
позади. Мы можем спасти наш брак».

«Господи! — крикнул он. — Это не о нашем браке! Патрик сядет в тюрьму! Они узнают
обо всем — мне конец».

Я перевела дыхание.

«Нет, — сказала я, удивленная ровностью и авторитетностью собственного голоса. —

Никто не узнает. Ты можешь уйти в отставку. Ты можешь работать в другом месте. Я
могу содержать нас столько, сколько потребуется…»

«О чем ты говоришь?» — спросил Том, глядя на меня в полном недоумении.

«Мы будем в порядке. Это будет новое начало. — Я положила руки на его лицо. —
Патрик никогда не расскажет им о тебе. А я никогда не оставлю тебя».

Он снова начал плакать, его слезы стекали на мои пальцы.

В следующие недели он много плакал. Я просыпалась по ночам от его рыданий. Он

плакал даже во сне. Я прижимала его к себе, он клал голову мне на грудь, и я
обнимала его, пока он не успокоится. «Тише, — шептала я. — Тшш». Утром мы не
вспоминали об этом. И не произносили твое имя.

Прежде чем твое дело было передано в суд, Том сделал то, что я предлагала. Он ушел
из полиции. На суде, к моему абсолютному ужасу, адвокат зачитал отрывки из твоего
дневника, в которых подробно описывались твои отношения с Томом, которого ты
называл «мой полицейский». Это до сих пор отдается звоном в моих ушах. Я не могла
выкинуть твои слова из головы: «Они настолько явно не подходят друг другу, что мне
пришлось сдерживать смех, когда я увидел их вместе». Я навсегда запомнила это. И
мне было больно от того, что ты был прав.

Том каким-то образом избежал суда, несмотря на твой обличающий дневник. Он мне не
рассказывал, но мне кажется, полиция была рада, что он хочет уйти по-тихому. Им не
нужен еще один скандал. Еще один офицер на скамье подсудимых — катастрофа.

Примерно через месяц он устроился на новую работу охранником завода. Он работал в

ночную смену, что устраивало нас обоих. Мы едва могли смотреть друг на друга, и я
не могла придумать, что ему сказать. Однажды, я навестила тебя в тюрьме. В основном
потому, что раскаивалась в содеянном, но было бы ложью сказать, что я не хотела
увидеть, как ты страдаешь. Я не рассказала Тому, и никогда не предлагала ему тоже
прийти к тебе. Я знала, что даже упоминания твоего имени будет достаточно, чтобы он
вышел за дверь и никогда не вернулся. Как будто мы вечно будем жить в полной
тишине. Если бы я прикоснулась к этой ране, чтобы исследовать ее границы, она бы
никогда не зажила. И я продолжала: ходить на работу, готовить еду, спать на краю
кровати, подальше от Тома. В некотором смысле все так, как было до замужества. Я
могу только мечтать о нем. Когда я стирала его рубашки — прижимала их к лицу, чтобы
почувствовать запах его кожи. Я часами расставляла его туфли в шкафу, складывала
галстуки, носки. Это все, что мне оставалось.

Глава 34

Я солгала сегодня вечером. Том на кухне готовил себе что-нибудь поесть. Как обычно,
его не было весь день. Я стояла в дверях и смотрела, как он режет сыр и помидоры и
кладет их на хлеб. Стоя там, я вспомнила, как, когда мы только поженились, он
удивлял меня обедами по выходным. Я вспомнила омлет с сыром и французские тосты с
беконом и кленовым сиропом. Я никогда раньше не пробовала кленовый сироп, и он
сказал мне, что ты подарил ему бутылку.

«Доктор Уэллс приходил сегодня», — начала я, сидя за столом. Он не ответил, но я

была полна решимости, так что ждала. Я не хотела лгать мужу в спину. Я хотела
солгать ему в лицо.

Он переложил еду на тарелку и взял нож и вилку, я попросила его сесть со мной. Он
съел большую часть еды, вытер рот и поднял глаза.

«Он сказал, что Патрику осталось недолго», — сказала я ровным голосом.

Том доел. Откинулся на спинку стула и ответил: «Ладно. Мы ведь и так это знали,
разве нет? Пора в дом престарелых».

«Слишком поздно. У него неделя».

Том посмотрел мне в глаза.

«Максимум», — добавила я.

«Неделя?»

«Может быть, меньше. — Я дала ему время переварить информацию и продолжила: —

Доктор Уэллс говорит, что нужно с ним разговаривать. Это все, что мы можем сделать.
Но я не могу делать это в одиночку. Я подумала, может… может, ты можешь?»

«Могу что?»

«Поговорить с ним».

Тишина. Том отодвинул тарелку, скрестил руки на груди и очень тихо сказал: «Я не
знаю, что сказать».

У меня был готов ответ. «Тогда читай. Ты мог бы ему почитать. Он не ответит, но он
тебя слышит».

Том внимательно наблюдал за мной.

«Я кое-что написала, — сказала я. — Ты мог бы прочитать ему это вслух».

Он почти улыбнулся от удивления. «Ты что-то написала?»

«Да. Я хочу, чтобы вы оба это услышали».

«Что все это значит, Мэрион?»

Я сделала глубокий вдох. «О тебе. Обо мне. И о Патрике».

Том застонал.

«Я писала о том, что произошло. И я хочу, чтобы вы оба это услышали».

«Боже, — сказал он, качая головой. — Зачем? — Он смотрел на меня так, словно я
совсем сошла с ума. — Зачем, Мэрион?»

Я не могла ему ответить.

Он встал и повернулся, чтобы уйти.

«Я пойду спать. Уже поздно».

Я вскочила, схватила его за руку и заставила посмотреть мне в лицо.

«Я скажу тебе зачем. Мне нужно вам кое-что рассказать. Я больше не могу молчать».

Том посмотрел на мою руку на своей.

«Отпусти меня».

Я сделала, как он просил.

Затем он пристально посмотрел на меня.

«Не можешь молчать. Я понимаю. Не можешь молчать».

«Нет. Не могу».

«Ты не можешь молчать, и поэтому заставляешь меня говорить. Ты хочешь, чтобы я и

этот больной старик выслушивали твои гневные тирады, да?»

«Гневные тирады?»

«Я понял. Я понял, зачем ты притащила сюда этого несчастного ублюдка. Чтобы сделать
ему выговор, как в школе. Ты поэтому все записала? Поэтому, Мэрион?»

«Это не так…»

«Это твоя месть, да? Вот что это. — Он схватил меня за плечи и сильно встряхнул. —
Ты не думаешь, что он уже натерпелся? Что мы оба уже достаточно натерпелись?»

«Это не…»

«Я тоже устал молчать, Мэрион! Ты думала об этом когда-нибудь? Ты понятия не

имеешь… — его голос дрогнул. Он ослабил хватку и отвернулся. — Ради Бога. Я уже
потерял его однажды».

Мы стояли, тяжело дыша. Через некоторое время я сказала: «Это не месть. Это
признание».

Том поднял руку, как бы говоря: «Не надо, пожалуйста».

Но я должна была добавить: «Это мое признание. Дело не в ваших ошибках, а в моих
собственных».

Он посмотрел на меня.

«Ты сказал, что был нужен ему много лет назад, и это правда. Но ты и сейчас ему
нужен. Пожалуйста. Том».

Он закрыл глаза. «Я подумаю об этом», — сказал он.

Я выдохнула. «Спасибо».

Глава 35

Утро выдалось холодным. Я проснулась, чувствуя себя на удивление бодрой. Я легла

поздно, но спала крепко. У меня как всегда болела поясница, но я выполнила свои
утренние обязанности. Поприветствовала тебя, поменяла постельное белье, искупала и
накормила. Я все это время твердила тебе, что скоро придет Том, и ты смотрел на
меня с надеждой.

Когда я выходила из твоей комнаты, я услышала, как закипает чайник. «Забавно», —

подумала я. Том должен был уйти в шесть, чтобы поплавать, я думала, что не увижу
его до вечера. Но когда я вошла на кухню, он стоял и протягивал мне чашку чая. В
тишине мы сели завтракать, а Уолтер лежал у наших ног. Я смотрела в окно, наблюдая,
как последние капли дождя стекали с деревьев. Мы завтракали вместе впервые с того
утра, когда ты опрокинул хлопья.

Когда мы закончили есть, я принесла свою — как мне это назвать? — свою рукопись. Я
все это время хранила ее в кухонном ящике, наполовину надеясь, что Том найдет ее. Я
положила дневник на стол и вышла из комнаты.

Я пошла в свою комнату, чтобы собрать чемодан. Я взяла только самое необходимое:
ночную рубашку, комплект сменной одежды, косметичку, книгу. Я думаю, Том не
откажется прислать мне все остальное по почте. Я сидела на кровати и прислушивалась
к голосу Тома, когда он читал. Этот странный, пугающий, чудесный звук. Мои мысли на
языке Тома. Видимо, это то, чего я хотела. Видимо, этого достаточно.

В четыре часа дня я приоткрыла твою дверь и заглянула. Том сидел у твоей кровати.
Обычно ты спишь в это время, но не сегодня. Ты сидел, сосредоточенно смотря на
Тома. Его голова (все еще красивая) склонилась над моей рукописью, он читает.
Стемнело, я проскользнула к вам и включила свет, чтобы вы могли ясно видеть друг
друга. Ни один из вас и не взглянул на меня. Я вышла, тихонько закрыв за собой
дверь.

Тебе здесь никогда не нравилось, и мне тоже. Мне не жаль прощаться с этим местом.
Не знаю, куда я поеду. Первым делом в Нордвуд. Джулия до сих пор живет там, я хочу
рассказать ей эту историю. А потом хочу выслушать ее. Я устала слушать сама себя.
Все, что мне нужно сейчас — другая история.

Я больше не буду вас прерывать. Я оставлю эту страницу на кухонном столе в надежде,
что Том и ее тебе прочтет. Я надеюсь, что он будет держать тебя за руку. Я не
надеюсь, что ты простишь меня, Патрик. Я лишь надеюсь, что ты выслушаешь.
©Перевод с английского KingHarryLouis.

notes

Примечания

Мирная гавань, это город (здесь и далее — примечания переводчика).

Это жилой комплекс.

Кукла такая.

Бассейн на открытом воздухе.

Это паб.

Сомма — река, там была битва в 1916 году и погибло много людей.
7

Кафе-мороженое.

«Evenin', all» — фраза из популярного в 50-е годы сериала «Dixon of Dock Green»
(Диксон из Док-Грин). В начале каждого из 432 эпизодов офицер Диксон говорил «Всем
добрый вечер» (Evening, all), а в конце «Всем спокойной ночи» (Goodnight, all).