I must tell you about this strange thing that has happened here.

Do you remember Hundland who used to come and help in the Hall
garden sometimes in summer? He is a small man with a brown silky
beard and blue eyes. He is a good worker, and quiet in his speech.
One thing about him, when James or I speak to him, he will not
remove his hat, or say “sir” and “ma’am”.

Hundland works a croft on the far side of the island. He is married

and has several children.

Three days ago, Tuesday, Hundland has a boy with him, aged nine or
ten, when I saw him working in the tulip-beds. This child was
wandering slowly here and there about the garden. I could see his lips
moving. He nodded from time to time. His hands made slow shapes.
He was a very small boy indeed, and not very pretty, with light sand-
coloured hair. My first impression was: he is a bit simple in the head.

I opened the window. I called, “Good morning, Hundland!” The man

merely turned his face and nodded. The child fled as if he had been
shot, behind the sycamore tree.

“What child is that?” I asked.

Hundland replied, still bent over the blossoms, “He’s Tom. He’s our
youngest boy. The wife’s not well today. I thought I would take him
off her hands. He’s more trouble, in a way, than all the others.”

“Tom,” I called, “come from behind the tree. I have an orange and a
piece of chocolate for you.”

There was no answer. There was a white five-pointed star stuck to

the hither side of the trunk, Tom’s hand.

“He won’t come out!” said Hundland. “He’s the strangest boy I ever
saw. He wouldn’t show himself if you were to offer him a piece of
gold. I don’t know what’s to become of the creature when he’s grown.
He’s frightened of boats. He’s frightened of horses. He wants to know
all about them, all the same. He’s frightened of any stranger that
comes about. That won’t do in a crofter-fisherman. He might grow out
of it. He’ll have to.”

“Surely he ought to be at school,” I said.

“He’s frightened of the teacher, too, and the big boys; they won’t
leave him alone. He’s as ignorant as the scarecrow when it comes to
letters and figures. He’s upset this morning, because his mother’s in
bed. The only time he’s happy is when he’s by himself. He contents
himself with the daft games he makes up…”.
These were the words of my radical gardener to me, the most he’s
ever spoken. (But never a touch to the cap.)

It was a most beautiful morning, Alicia, all blue and gold and green. I
decided not to waste the day (James has been all week in Edinburgh
on business). I took my book and parasol and cushion and walked
along to the beach, which was quite empty, as the fishermen had
taken advantage of the weather to set their creels here and there
under the cliffs on the west side.

I sat down on a rock and opened my book of Shenstone’s poems.

Everything was quite beautiful and tranquil. Nature smiled. It was so
peaceful I could hear the horse in the field above champing and
moving through the grass. I could sense, almost, the earth’s juices
flowing.

(How is it words in a book are never so beautiful and interesting

outside, in the sun? Of course they are, they must be; but books
seem made for opening beside a fire indoors, with the yellow
waverings of candle-light on the white pages. My friend, I would
rather than any book that you had been there to share that beautiful
day with me! There is a selfishness in solitary enjoyment.)

It seemed, however, that I was not destined to be solitary for too

long. I heard the faintest rhythmic displacement of dry sand-grains.
Who could it be, the despoiler of my solitude? I raised the rim of my
summer hat, and looked.

It was a small boy, anonymous against the blue and silver glitterings
of ocean.

His mouth, between the sea and the fields, was ringing like a little
bell.

Dear Alicia, the boy spoke as if the shells and stones and water were
living things, and could understand what he was saying. It was the
strangest experience: I hidden in my rock cranny, this boy (whoever
he was) wandering here and there about the shore, chanting.

I listened, half-amused and half-wonderstruck. Shenstone lay

spreadeagled at my feet, the pages slowly curling in the sun.

Should I declare myself? It seemed a shame to break the natural flow

of the boy’s phantasy. This most strange monologue went on and on.
On an impulse, I plucked a pencil from my bag and wrote, as best I
could, on the blank pages of Shenstone’s Works, the words of my
shore wanderer. It seemed a shame that only the empty
unremembering empyrean should be given such a unique recital.
I cannot convey how fresh and exquisite the words were in that
setting. My pencil stumbled on and on, and slowly blunted.

Naturally, I missed much. The boy wandered here and there. Often I
could only hear — as it were — an indistinct music. And, then, pencil
on paper is tardy, and his words, however indistinct, came with the
freshness and urgency of a spring.

Such as I gathered, I send you to marvel at. If they appear in broken

lines, my excuse is that they seemed like a scattering of primitive
unpolished stones.

Here I go.

I’m writing letters

To a bird and a shell.

I should be writing

On a slate in the school.

The sea will cure her.

I’ll take sea

Up to the house in this shell.

“Drink this, Mother.”

I don’t think he’ll ever die, the Laird, Mr. Sweyn.

The lady, she’s kind,

She’s beautiful and she’s sweet,

So she’ll die.

A pity that, a great pity

For old Mr. Sweyn!

Tomorrow,
Every day I’ll go.

I’ll read the books, hard.

I’ll study.

I’ll go to Edinburgh, the college there.

I’ll be a doctor. I will.

I’ll say to her in the bed,

“Get well. I’m here. Take this medicine.”

I can do anything with you I like,

Sand.

I’ve drawn a cottage.

There are people living in it.

They’re all singing.

Look at their round mouths.

There’s a mother

At a table, with pots and plates.

Are you listening, shell?

You

Are all whispers and whispers.

Listen. Tell me

Where the hidden treasure is, the box

Full of silver coins.

Then

My father will be able to pay his rent.

*

I am Mr. Sweyn.

I live up at the Hall. I do.

Seagull,

How do you know I amn’t Mr. Sweyn?

I am Mr. Sweyn the Laird.

I say,

“Miss Ingsetter, you are sacked from the school.”

Then I say,

“Mrs. Hundland is to stop coughing,

I have a room for her

High up, where blue air comes in.”

Nobody

Hears, only a shell and a gull.

They are arguing.

The gull says, “Her face is burning. Then it is grey.

She is very sick.”

The shell sings, “The mother,

She is never going to die.”

Once she was sick before.

Then she got up.

She lit the fire, she polished all our boots.

*

I’m tired. I’m in trouble. I’m bad. I’m idle.

Shell and gull,

I should be taking the sweat from my mother’s face.

There was silence at last, but for the first ebb noises and the cries of
a rock-questing gull. It had gotten cold in my rock cranny.

The boy had wandered away.

My hand was numb with writing (as best I could) all those “native
woodnotes wild”.

I looked out. The sands were flushed with the last of the sun.

The boy was a trembling dot against the far reaches of the shore.

I knew — if I had not known already — that it was Tom Hundland.

I had am impulse to cry after him to come back — I would do what I

could for his mother and his family.

He heard me. It must have been a thin echo, my cry, at that

distance, in the first shadows. He went like a bird up the nearest
shore path to the road above.

My hand, dear Alicia, was numb with writing, and with the first chill of
evening; and with something more, beyond, the plight of that cottage
with the skull on the window-sill.

 
 Восемь японских джентльменов угощались рыбным обедом в «Бентли». Изредка они
переговаривались на своем непонятном языке, сопровождая каждую фразу улыбкой, а то и
легким поклоном. Все, кроме одного, были в очках. Красивая девушка, которая сидела позади
них за столиком у окна, время от времени бросала на них мимолетный взгляд, но серьезность
проблемы, которую она обсуждала со своим спутником, не позволяла ей отвлекаться.
Тонкие светлые волосы и нежное овальное личико, словно сошедшее с миниатюры,
плоховато сочетались с резковатой манерой говорить, видимо, приобретенной во время
обучения в Роудин-скул1или Челтнемском женском колледже2, девушка явно недавно
окончила одно из этих учебных заведений. На безымянном пальце она носила мужской
перстень-печатку, а когда я садился за столик по соседству с японскими джентльменами, до
меня долетели ее слова:
— Как видишь, мы можем пожениться на следующей неделе.
— Да?
В голосе ее спутника не слышалось энтузиазма. Он наполнил бокалы «шабли» и
добавил: «Разумеется, можем, но мама...» — конец этой фразы и последующие мне
расслышать не удалось, потому что самый старший из японских джентльменов подался
вперед и, с улыбкой и легким поклоном, произнес короткую речь, столь же непонятную для
меня, как щебетание птиц, однако остальные джентльмены, наклонившись к нему, слушали и
улыбались, так что я поневоле тоже заслушался.
Я отметил удивительное внешнее сходство девушки и ее жениха, даже представил их
себе в виде двух миниатюр, висящих рядышком на белой деревянной панели. Он мог бы
стать молодым офицером флота адмирала Нельсона, ибо в те дни некоторая хрупкость и
чувственность не являлись преградой для продвижения по службе.
— Они дают мне аванс в пятьсот фунтов и уже продали права на публикацию книги в
обложке. — Я и представить себе не мог, что это эфирное создание может говорить о столь
вульгарных вещах, как деньги. И уж вовсе невероятным показалось мне то, что мы с ней
коллеги по профессии. Ей было на вид никак не больше двадцати. Она заслуживала лучшей
жизни.
— Но мой дядя... — последовало новое возражение.
— Ты ведь все равно не ладишь с ним. А так мы будем совершенно независимыми.
— То есть ты будешь независимой, — с завистью уточнил он.
— Торговля вином не для тебя, и ты это прекрасно знаешь, разве нет? Я говорила о тебе
с моим издателем, и очень велика вероятность... если ты, конечно, начнешь читать...
— Но я ничего не смыслю в книгах.
— Поначалу я буду тебе помогать.
— Моя мама говорит, что писательство — хорошее подспорье.
— Пятьсот фунтов и половина суммы, вырученной за право на публикацию книги в
обложке, — очень солидное подспорье, — поправила его девушка.
— «Шабли» неплохое, правда?
— Пожалуй.
Мнение, которое я о нем составил, начало меняться: на офицера флота Нельсона он не
тянул. Там на дух не выносили пораженческих настроений. Я видел, что поле боя останется
за ней.
— Знаешь, что сказал мистер Дуайт? — спросила она.
— Кто такой Дуайт?
— Дорогой, ты меня совсем не слушаешь, да? Мой издатель. Он сказал, что за
последние десять лет не встречал дебютного романа, отличающегося такой тонкостью
наблюдений и такой силой.
— Это прекрасно, — печально произнес он, — прекрасно.
— Только он хочет, чтобы я изменила название.
— Правда?
— «Переменчивые воды» ему не нравится. Он хочет назвать роман «Однажды в Челси».
— И что ты на это ответила?
— Согласилась. Я подумала, что не стоит спорить с издателем, который берет твой
первый роман. Особенно если он намерен оплатить нашу свадьбу.
— Я понимаю, о чем ты. — Он с отсутствующим видом помешал вилкой «шабли»:
возможно, до обручения он пробовал только шампанское. Японские джентльмены доели рыбу
и, стараясь произносить поменьше английских слов, зато с изысканной вежливостью,
заказали фруктовый салат. Девушка взглянула на них, потом на меня, но, думаю, не видела
ничего, кроме своего будущего. Мне очень хотелось предостеречь ее, сказать, что первый
роман под названием «Однажды в Челси» вряд ли стоит считать надежной основой будущего.
Я принял сторону матери молодого человека. Грустно, но, впрочем, мы с ней, скорее всего,
примерно одних лет.
Мне хотелось сказать этой серьезной девушке: «Вы уверены, что издатель говорит вам
правду? Издатели тоже люди. Иногда они преувеличивают достоинства молодых и красивых.
Будет ли кто-нибудь читать «Однажды в Челси» через пять лет? Готовы ли вы много лет
упорно трудиться и ничего не получать взамен, кроме разочарований? С годами писательский
труд не становится легче, с каждым днем усилий приходится прикладывать все больше, а
наблюдательность пропадает. И когда вам перевалит за сорок, судить вас будут по
результату, а не по надеждам, которые вы когда-то подавали».
— Я напишу следующий роман о Сен-Тропе3.
— Не знал, что ты там бывала.
— Я и не бывала. Свежий взгляд очень важен. Я подумала, что мы можем уехать туда на
полгода.
— К тому времени от аванса мало что останется.
— Аванс — всего лишь аванс. Я буду получать пятнадцать процентов прибыли после
продажи пяти тысяч экземпляров и двадцать — после десяти. Когда закончу следующую
книгу, тоже получу аванс. И побольше первого, если «Однажды в Челси» будет хорошо
продаваться.
— А если нет?
— Мистер Дуайт говорит, что будет. Уж он-то должен знать.
— Мой дядя берет меня на тысячу двести фунтов в год.
— Но, дорогой, как ты тогда сможешь поехать в Сен-Тропе?
— Может, нам пожениться после того, как ты вернешься?
— Я могу и не вернуться, если «Однажды в Челси» будет хорошо продаваться, — резко
ответила она.
— Понятно.
Она посмотрела на меня, потом на японских джентльменов. Допила вино.
— Мы что, ссоримся?
— Нет.
— У меня уже есть название для следующей книги. «Лазурная синева».
— Я думал, что лазурное — это и есть синее.
Она взглянула на него с явным разочарованием.
— Ты не хочешь жениться на писательнице, так?
— Ты еще ею не стала.
— Мистер Дуайт говорит, что я родилась писательницей. Моя наблюдательность...
— Да. Я это уже слышал, но, дорогая, не могла бы ты выбрать объект наблюдения
поближе к дому? Здесь, в Лондоне.
— Я так и поступила в первом романе, «Однажды в Челси». Не хочу повторяться.
На их столике уже лежал счет. Он достал бумажник, чтобы расплатиться, но она
выхватила листок у него из-под руки.
— Это мой праздник.
— А что мы празднуем?
— «Однажды в Челси», разумеется. Дорогой, ты очень милый, но иногда... с тобой очень
трудно разговаривать.
— Я бы предпочел... если ты не возражаешь...
— Нет, дорогой, сегодня плачу я. И мистер Дуайт, разумеется.
Он замолчал в тот самый миг, когда два японских джентльмена одновременно
заговорили, но тут же разом смолкли и поклонились друг другу, словно столкнулись в дверях.
Я думал о молодых людях, таких похожих внешне, но совершенно разных. Один и тот же
тип красоты мог скрывать и слабость, и силу. В эпоху Регентства 4точно такая же девушка
родила бы дюжину детей, причем без всяких обезболивающих, тогда как молодой человек
стал бы легкой добычей черноглазой неаполитанки. Наступит ли тот день, когда у юной
писательницы на полке будет стоять дюжина книг? Их ведь тоже придется рожать без
анестезии. И я вдруг загадал желание: пусть роман «Однажды в Челси» провалится и ей
придется позировать для порнографических открыток, а он тем временем станет известным
виноторговцем, поставщиком «Сент-Джеймса»5. Мне не хотелось думать, что передо мной
новая миссис Хэмфри Уорд6, да и не собирался я жить так долго, чтобы успеть проверить
свое предположение. Солидный возраст избавляет нас от многих страхов. Я спросил себя, в
каком издательстве работает мистер Дуайт. Без труда представил себе его рекламное
объявление на последней странице обложки, в котором он расхваливал удивительную
наблюдательность начинающего автора. Тут же, если он умный человек, он разместил бы
фотографию девушки, ибо критики, как и издатели, тоже люди, а она, конечно же, куда
эффектнее миссис Хэмфри Уорд.
Я услышал разговор юноши и девушки, когда они снимали пальто с вешалки в глубине
ресторана.
— Интересно, а как сюда попали эти японцы?
— Японцы? — переспросила она. — Какие японцы, дорогой? Иногда ты так далеко
уходишь от темы, что я начинаю думать, а хочешь ли ты вообще на мне жениться?
 Чулан

Детей  повезли  на пляж в Джагборо, в качестве особого развлечения. Николаса

не взяли; он был в немилости. Утром, Николас отказался есть полезный для
здоровья хлеб-с-молоком, под, нелепым, казалось бы, предлогом – мальчик
утверждал, что в молоке плавает лягушка. Окружающие – несомненно, старше,
мудрее и лучше его, в один голос сказали,  чтобы он не болтал чепухи – ибо
невозможно, чтобы лягушка оказалась в молоке.  Николас, тем не
менее,  продолжал  упорствовать  в  том,  что  казалось сущей бессмыслицей,
описывая в деталях окраску  и особые приметы, якобы, лягушки. Драматическая
часть конфликта заключалась в том, что лягушка действительно плавала в
кружке  с молоком – Николас  сам  ее поймал и пустил в молоко, и  потому
чувствовал себя вправе кое-что знать об  этом. Преступление - поимка лягушки в
саду и опускание  ее  в  сосуд  с полезным для здоровья хлебом-с молоком, было
раздуто до неимоверной величины. Но факт, который со всей очевидностью
продемонстрировало это событие, по мнению Николаса, заключался в том, что
люди, несомненно, старше, мудрее и лучше его, глубоко заблуждались в том, в
чем они чувствовали себя совершенно уверенно.

"Вы  утверждали,   что   в   моем  хлебе-с-молоком не  может   быть   лягушки;  тем
не менее,  в  моем  хлебе-с-молоком была лягушка", повторял он с
настойчивостью искусного тактика, который не собирается оставлять хорошо
оборудованную позицию. Так и случилось, что  его  кузена, кузину и скучнейшего
младшего брата повезли на пляж в Джагборо на весь день, а Николас
остался  дома.  Двоюродная  тетушка,  которая волей одного лишь воображения
полагала, что  является  и его  тетушкой тоже,
наспех  организовала  экспедицию,  с тем, чтобы произвести впечатление на
Николаса теми удовольствиями,  которых  он только что лишился по причине
недостойного поведения за завтраком. Такова уж была ее манера: если кто-
нибудь  из  детей  впадал в немилость, она немедленно придумывала  какой-
нибудь праздник, от которого виновника сурово отстраняли; если же дети
совершали коллективный проступок, им вдруг сообщали о цирке в соседнем
городке,  цирке фантастической красоты  и  несметным  количеством  слонов,  в
который их повели бы в этот самый день, если бы не их испорченность.

От Николаса ожидали несколько приличествующих случаю слезинок, в момент

отправки экспедиции. Однако, все слезы  пролила  его  кузина – она больно
ударилась коленом о ступеньку экипажа, когда карабкалась в него.

    "Как она выла",  жизнерадостно  сказал Николас,  когда экспедиция отправилась

в путь – причем никто не выказал  должного воодушевления,  которое по идее,
должно было стать  сущностью поездки.

    "Это у  нее  скоро  пройдет",   сказала   тетушка-самозванка. "Сегодня

великолепный  день  для поездки на пляж. Как они будут наслаждаться!"
    "Бобби не будет наслаждаться, и он совсем не хотел ехать", сказал Николас с
кислой усмешкой. "У него  ботинки  жмут.  Они слишком тесные".

    "Что же он мне не сказал?",  довольно  резко спросила тетушка.

    "Он дважды  сказал, да ты не слушала.  Ты часто  не слушаешь, когда мы

говорим важные вещи".

    "Ты не пойдешь в крыжовник!", сказала тетушка, по какой-то причине решив

сменить тему.

    "Почему?", осведомился  Николас.

    "Потому что ты наказан", надменно ответила тетушка.

    Николаса такое объяснение не вполне устраивало;  в самом деле, почему бы и

не быть в крыжовнике, даже если ты наказан? Николас придал своему лицу
выражение сдержанного упрямства, дав тетушке понять, что  он  пойдет в
крыжовник -  "только потому",  заметила она про себя, "что я ему запретила".

В крыжовник вели две калитки, и маленький человек вроде Николаса мог

эффектно спрятать себя среди  маскирующей поросли артишоков,
малиновых  кустов  и  фруктовых  деревьев, если уж проскользнул туда. Тетушке
и без того было чем заняться,  но она потратила два часа  на пустячные
садовые  операции среди  цветочных  клумб  и  кустарника, откуда она могла
держать в поле зрения обе калитки, ведущие  в  запретный  рай. Эту женщину
вдохновляли немногие идеи, зато она могла сосредотачиваться  на них со
страшной силой.

Николас совершил пару вылазок в большой сад, передвигаясь кружными путями и

демонстративно прячась – он  направлялся то  к одной, то  к  другой  калитке,  но
так и не выбрал момента, чтобы избежать бдительного тетушкиного глаза.  На
самом деле он и не собирался лезть  в крыжовник,  однако было исключительно
важно держать тетушку в уверенности,  что он этого хочет; эта вера заставила ее
провести большую   часть   дня   на  посту, в роли добровольного стражника.

В полной мере подтвердив  и   укрепив   ее   подозрения,   Николас потихоньку

вернулся в   дом  и  тут же приступил к исполнению давно обдуманного плана
действий. Стоя на кресле  в библиотеке, он  дотянулся до  полки,  на которой
покоился толстый, важного вида, ключ. Ценность ключа вполне соответствовала
его виду:  это  был  инструмент,  который охранял  тайны  чулана от
нарушителей,  открывая дорогу только для тетушек и
подобных  привилегированных особ. Николас не был особенно силен в
искусстве  вставления  ключей  в  замочные  скважины  и открывания замков,
однако несколько дней назад он попрактиковался с ключом от школьного
класса;  он не слишком рассчитывал на удачу и счастливый случай.  Ключ в замке
поворачивался туго,  но все
же  повернулся.   Дверь   открылась,  и  Николас  оказался  в неизведанной
стране. По  сравнению  с  этим, визит в крыжовниковый сад выглядел чисто
материальным удовольствием.

Часто, очень часто Николас представлял себе,  на что  может  быть похож чулан –

та область,  которую так заботливо скрывали от юных глаз, и относительно
которой все вопросы оставались без ответа.  Комната превзошла его
ожидания.  Во-первых, она была  громадной  и  полутемной;   большое  окно,
выходящее в   запретный   сад,   было  единственным   источником света. Во-
вторых, комната была полна  невообразимых  сокровищ. Самозваная тетушка, как
и многие, считала, что вещи портятся от пользования. Она была из тех, что
препоручают вещи  пыли  и сырости, чтобы  дольше сохранить их.  Части дома,
которые Николас  знал  лучше   всего,  выглядели довольно голыми  и
безрадостными, в чулане же хранились чудесные вещи,  радующие глаз.

Прежде всего, здесь был гобелен в раме,  который  очевидно,  был призван

выполнять роль каминного экрана. Мальчик присел на сверток индийской
драпировки,  пылающей чудесной расцветкой под слоем пыли, впитывая  все
детали изображения.  Для Николаса это была живая, дышащая история: человек
в антикварном костюме только  что застрелил оленя, пустив стрелу из лука.
Похоже, мишень была легкой – оленя и охотника разделяла лишь пара
шагов.  В  густой  чаще  растений, которые угадывались на полотне,  казалось
нетрудным подкрасться к  пасущемуся оленю, а  две пегих собаки, прыгнувших
вперед, очевидно были  натасканы  идти  по  пятам,  пока стрела не пущена.
Эта  часть картинки представлялась ясной,  пусть даже и захватывающей,  но
видит ли охотник то, что видит Николас: четыре волка скачут через  лес  в  его
сторону?  А за деревьями, их, наверное, еще больше! Справится  ли человек и
две собаки с четырьмя волками, если они нападут?  В колчане осталось
только  две  стрелы,  а  он  ведь может  и промахнуться с первого раза,  а то и со
второго;  все,  что известно о его охотничьих навыках,  это  только  то, что  он  не
промазал, стреляя  по громадному оленю  со смехотворно близкого расстояния.
Николас провел много блаженных минут, обдумывая возможные
развязки  сцены;  он начинал думать, что волков на самом деле больше, чем
четыре, и человек с его собаками угодил в серьезную передрягу.

Однако, были здесь и другие предметы восторга и восхищения,

требующие    немедленного   внимания:   причудливо   изогнутые подсвечники в
форме змей и чайник,  похожий на китайскую утку, из открытого клюва которой
должен был изливаться чай.  Каким скучным и бесформенным  казался  теперь
чайник из детской!  А вот резной ящик сандалового дерева, плотно набитый
ароматической ватой, а между слоями   ваты -
маленькие  медные  фигурки:  быки  с горбатыми шеями,  павлины,
тролли,  восхитительные и на вид, и на ощупь. Не столь интересной,
на  первый взгляд казалась громадная квадратная книга в простом черном
переплете; Николас посмотрел, и, о счастье! Книга была полна цветными
картинками птиц. И каких птиц!  В саду и на
тропинках, по  которым  детей  водили  на прогулку, Николас  встречал
птиц,  самыми крупными из которых были сороки или лесные голуби; здесь же
были цапли и бакланы,  коршуны и туканы, кривоклювые попугаи и хвостатые
индюки, белые ибисы и золотые фазаны – целая портретная  галерея
невероятных созданий!  И  как  раз  тогда,  когда  он  восхищался расцветкой утки-
мандаринки и  придумывал историю ее жизни, голос тетушки,  резко
выкрикивающей его имя, донесся из сада. В ней
зародились   подозрения   по   поводу   его   длительного
отсутствия.  Тетка пришла к заключению,  что он перебрался через стену позади
тента над  проросшими лилиями;  теперь  она  вела  энергичные, хотя и
безнадежные поиски среди артишоков и малины.

    "Николас! Николас!",  кричала она,  "Выходи отсюда немедленно. Не пытайся

прятаться, я все время тебя вижу!"

    Наверное, впервые за двадцать лет кто-то ухмыльнулся в чулане.

   

Гневные обращения к Николасу вдруг прервались воплем и криками,

призывающими о помощи.  Николас  захлопнул  книгу, аккуратно вернул на  место
в углу и стряхнул на нее немного пыли со стопки газет рядом. Потом он выбрался
из комнаты, запер дверь и вернул ключ на прежнее место. В большом саду,
тетушка все еще выкрикивала его имя.

    "Кто зовет?", спросил он.

    "Я", донесся ответ из-за стены.  "Разве  ты  меня  не слышал? Я  искала тебя в

крыжовнике и соскользнула в бассейн для дождевой воды.  К счастью,  здесь нет
воды, но стены скользкие и я не могу  выбраться.  Принеси стремянку из-под
вишни..."

    "Мне велели не заходить в крыжовник" – тут же ответил Николас.

    "Я сказала, чтобы ты не заходил, а теперь говорю, чтобы ты зашел", донесся

весьма нетерпеливый голос из бассейна.

    "Твой голос  не  похож  на тетушкин",  возразил Николас – "Ты, должно быть,

Прародитель Зла,  который искушает  меня  не  повиноваться.  Тетушка часто
говорит мне, что Прародитель Зла искушает меня и что я всегда поддаюсь. На
этот раз я не поддамся!"

    "Не болтай  чепухи",  сказала  пленница  из бассейна,  "поди, принеси

лестницу".

    "Будет ли к чаю варенье из крыжовника?", невинно спросил Николас.

    "Конечно, будет",  сказала  тетушка,  тут же решив  про  себя,   что Николас

ничего не получит.
    "Теперь я точно знаю,  что ты – Зло, а никакая не тетушка" –
жизнерадостно  заявил Николас, "когда вчера мы просили у тетушки варенья, она
сказала,  что ничего не осталось. Я-то знаю, в шкафу в кладовке есть еще целых
четыре банки, и конечно ты об этом знаешь, но она-то не знает, потому что
сказала, что ничего не осталось. О, Сатана, ты себя выдал!"

Было удовольствие совершенно особого рода, говорить с тетушкой так, будто

твой собеседник  - само Зло.   Однако  Николас с детской проницательностью
понимал,  что подобной  роскошью нельзя злоупотреблять.  Он удалился с
демонстративным шумом, так что извлекать тетушку из бассейна пришлось
кухарке, заглянувшей в сад в поисках петрушки.

Вечернее чаепитие проходило в зловещем  молчании.  Когда  дети добрались

до  Джагборо, был самый разгар прилива, места для игры не нашлось –
обстоятельство,    которое тетушка проглядела, организуя   в спешке
свою   карательную экспедицию. Тесные   ботинки   Бобби   катастрофическим
образом сказались  на его настроении,  и в целом дети не сказали бы, что весело
провели время.  Тетушка хранила мертвое молчание, как и полагалось персоне,
незаслуженно просидевшей в бассейне для дождевой воды целых
тридцать  пять  минут.  Что  до Николаса, то  он тоже был молчалив и
сосредоточен, как человек, которому есть о чем подумать;  вполне
возможно,  рассудил он, что охотник сможет убежать со своими псами, пока волки
обедают застреленным оленем.
Жил-был на свете юный индивид, которого звали Красная Шапочка. Обитала эта
персона вдвоем с матерью на опушке большого дремучего леса. Как-то раз мать
попросила юного индивида отнести корзину со свежими фруктами и экологически
чистой водой бабушке. Вовсе не потому (и это важно), что носить корзины с
провизией считается типично женским делом, а потому, что подобный акт глубоко
гуманен и укрепляет чувство общинности. Следует так же подчеркнуть, что
бабушка Красной Шапочки вовсе не была дряхла и немощна, а напротив,
находилась в самом расцвете творческих и физических сил, то есть вполне могла
заботиться о себе, как и подобает зрелому и полноценному человеческому
существу. И вот наша Красная Шапочка углубилась в густой лес. Многие полагают,
что лес - это опасное зловещее место, куда лучше не заходить, но Красная
Шапочка нисколечко не стеснялась своей нормально развивающейся сексуальности
и не придавала значения всякой фрейдистской галиматье.
По дороге к бабушкиной избушке Красной Шапочке встретился Серый Волк,
который поинтересовался что у нее в корзинке. Здоровая и питательная пища для
моей бабушки, которая, впрочем, и сама может о себе позаботиться, как и
подобает зрелому и полноценному человеческому существу, - ответила Красная
Шапочка.
Волк сказал: Знаешь, деточка, маленькой девочке небезопасно разгуливать по
лесу одной. Ваше сексистское замечание глубоко оскорбительно, - ответила ему
Красная Шапочка. - Но я не обращаю на это внимание, ибо мне известно, что
традиционный статус парии и изгоя, а также проистекший из этого стресс
сформировали у вас специфическое (но вполне имеющее право на существование)
мировоззрение. А теперь прошу меня извинить, мне пора.И Красная Шапочка
зашагала дальше по тропинке. Но Серый Волк, который вследствие своего
обездоленного социального положения был избавлен от рабской приверженности
западнически-линейному образу мышления, знал более короткий путь к
бабушкиному дому. Он ворвался в избушку и сожрал бабушку, то есть повел себя
наиболее естественным для хищного млекопитающего образом. А затем, не
обремененный косными, традиционалистскими представлениями о мужественном
стереотипе поведения, надел бабушкин чепчик и ночную рубашку, лег в постель и
стал ждать.
Красная Шапочка вошла в избушку и сказала: Бабушка, я принесла
малокалорийную, не содержащую холестерина пищу в знак уважения к тебе как к
мудрому и заботливому матриарху.
Волк тоненьким голосом ответил: Подойди поближе, деточка, я тебя плохо вижу.

- Ах, я совсем забыла, что ты оптически неординарна, как кротиха, - сказала

Красная Шапочка. - До чего же большие у тебя глазки!
- Они много видели на своем веку, милая. Много видели и многое прощали.
- А какой у тебя большой носик! То есть я хочу сказать, относительно большой и,
безусловно, по-своему привлекательный.
- Он много нюхал, милая. Много нюхал и многое прощал.
- А какие у тебя зубищи!
- Ну вот что, - не выдержал Серый Волк, - я вполне удовлетворен собой таким,
каков я есть.

С этими словами он выскочил из-под одеяла, схватил Красную Шапочку и

вознамерился немедленно ее съесть. Красная Шапочка пронзительно закричала -
вовсе не потому, что ее шокировал трансвестистский наряд Серого Волка, а
потому, что она не могла смириться со столь вопиющим вторжением в ее частную
жизнь.
Крики услышал проходивший мимо индивид, зарабатывавший на жизнь
заготовлением дров (он предпочитал, чтобы его называли древотопным
инженером). Вбежав в избушку, древотопный инженер попытался изменить ход
событий. Но когда он замахнулся топором, Красная Шапочка и Серый Волк
взглянули на него с негодованием.

- Что это вы собираетесь тут делать? - спросила Красная Шапочка.

Дровотопный инженер захлопал глазами и не нашелся что ответить.
- Вы ведете себя как неандерталец! - воскликнула Красная Шапочка. - Головой
надо думать, а не топором. Паршивый сексист! Враг живой природы! Неужто вы
думаете, что женщины и волки не решат своих проблем без вмешательства со
стороны мужчин?

Тут бабушка, вдохновленная этой страстной речью, выскочила из пасти волка,

отобрала у древотопного инженера топор и оттяпала ему голову. Покончив с этим
неприятным делом, Красная Шапочка, бабушка и Серый Волк пришли к консенсусу
и выработали общую цель. Они создали альтернативную семью, основанную на
сотрудничестве и взаимоуважении, а потом жили себе поживали в дремучем лесу
долго и счастливо.

Примечание. Волк в этой сказке - образ чисто метафорический. На самом деле ни

один волк не пострадал