Uoči proleća

Već drugi put kako izlazim iz sobe i besciljno koračam svetlom, dugom i uskomešanom ulicom. Ne mogu
da sedim kod kuće zato: soba je odjednom postala previše bela, svetla i skučena.

Ranije, kada bi ovde goreo užareni, plamteći krug lampe, zaželela bih da spustim roletne i nije mi bilo
dosadno da iz dana u dan sedim pred gomilom hartije, očiju uprtih u jednu istu uglačanu, prašnjavu ivicu
stola.

Ali sada je ovde ušlo nešto pred čime se ne sme ostati nepomičan.

Napred, samo napred, krupnim koracima. U glavi (-ništa) nema ničega – njome tumara sunčana, svetla
praznina. Tromo se vuče kroz vene. Dok se sliva, njena tutnjava poje u daljini. Sjaj boje ćilibara pada na
ulicu. U vazduhu - neočekivanost susretanja i nestajanja.

Šetaju oficir i dama (on malo pognut), bez žurbe, nasmejani. Ona kao da se previše izvila unazad. Na
zemlji drhti vodnjikavo zlato. U ispoliranim barama odražena slova natpisa firmi i zlatne trake. Po celom
telu tromo pada i podiže se, pomalo tišteći. Oficir i dama se povili i nestaju iza ugla. U velikom staklenom
«carreau» cveće. Bele, prozračno-porcelanske ciklame, naborani somot - tamne ljubičice.

Nica, fleurs de Nice... Nešto nežno, poput značajnog pogleda... Nica. Gde nema grubog mraza, samo
tananih poluletnjih figura; sastanaka, pogleda, neizgovorenih reči. Polupitanje u sivim barama. Bol; noge
umotane u tigrovu kožu. Gospodin u engleskom filcu. Fotografija u boji, buketi. Daciaro, Italija. Sotiz
(bezveznjaković) sa šarenom kravatom menja pećke u vitrini. Oko gole glave klizi povetarac. Otvorena
kragna oko mladog vrata. Ispred širokih staklenih vrata čekaju nekoga u sjajnom, crnom fijakeru. Okna na
vratima, zlaćana, podrhtavaju od iščekivanja. Odjeci u večernjoj daljini.

Lagano, lagano, brzo a blago ići napred. Malena devojčica sa uvojcima, ruku punih stvari iz prodavnice;
decu svake godine obuzima prolećno raspoloženje(deci je svojstveno prolećno raspoloženje). Prodavnica.
Čemu ulaženje u prodavnicu? Kupiću nekakvu sitnicu za 5 do 10 kopejki. Kao da se u mraku nazire nešto
nalik kutku tajanstvenog, stranog života: bele se krupne mladalačke ruke, pritiču u pomoć. Vlasnici,
njihovi snovi: kako trguju, radnja im omiljena zlatna koka, maštaju o cenkanju; ostatak večeri –
predgrađe, povratak, čaj u blagom sumraku. Njihova budućnost, snovi – blago, blago pritiču u pomoć,
prolazeći kroz stvari.

Smrkava se. Kupiću crvenu drvenu pečurku.

Нищий. Мимо. Но красная деревянная шапочка в руке горит как ягодка, делает доброй и
маленькой: я ему дам две копейки; пяти, – жаль, все равно пропьет, а две… Он все-таки
добродушно старый и смущенный.

Мимо беззвучно и мимолетно на бледном лице, под тенью меха, бездонные болезненно-черные
глаза.
Улицы изгибаются по городу без конца и начала. Окна. Капли. Подоконники. Кошки, голуби.
Развертывается впереди, замыкается, открывается. Поворот за поворотом. Отблески, гулкие
голоса. Тайны, обрывки незнакомых мыслей, цветов, разговоров.

Возвращаюсь тихо домой. В глубине двора играет шарманка.

Весенняя легкая пустота в комнате. Бродят улыбки, между редко стоящей мебелью.
Прикосновение воздушных пальцев. Спинки стульев улыбаются.

Проходит матовый час истомы. Со двора доносится мягкий гул. Улица просится в окно. Теперь в
цветочном магазине млеют цветы.

Тянет на улицу. Нет! Глупо выходить по нескольку раз и возвращаться…

Я знаю, что меня сгонит с дивана и унесет в тихий шум далеких, чужих тайн и движений.

Пройти только две улицы, чтобы посмотреть в окно цветочного магазина на углу.

Окна голубеют. Выйти еще посмотреть город?

Нет, я не останусь дома: улицы уже становятся прозрачно голубыми. Посмотреть их – такия!
Какими стали вывески над знакомыми лавками. Выпиваю молока и иду.

По улицам проходит что то серое, чуть-чуть дотрагивается до предметов. Это длинные

предвесенния сумерки. Движение унеслось вперед. Серые лужи. Пустые, мокрые камни. Вдали
потерялся конец улицы. А там? Дальше? Где скрещиваются улица и проспект?

Можно еще и еще идти вперед; все равно, где повернуть. В ногах и спине истома. Еще немного!
Только до блестящей галантерейной лавки. Ну! Только! – И немного посмотреть в окно. Гребенки,
цепочки… Впереди, на углу белеет край молочной вывески: «Ферма». – Еще немного. Голубыми
буквами – «Ферма»; это напоминает весну. Голубая, пустая, чистая по весеннему, чисто – умытая.
Сыро. Ветерок… – И светлая. – Бумажная лавка. Еще можно разглядеть в окно пачки карандашей, –
мелочь. – Сделать вид, что смотришь, и постоять немного.
Стороной проходит старая девушка, одинокая, чистая, странно-оригинальная; такими бывают
только независимо-одинокие.

Легкие, чуть касающиеся до всего мысли. Вдоль стены молчаливо, четырехугольные, глухие ниши,
за нишами, в каждую легла тень, – Это неважно; – по лицу красной казенной стены что-то льнет, и
молчит, и думает…

– А вот, это прошел, наверное, ученик консерватории, он будет у себя дома долго играть в
сумерках, чистые, холодные, детские гаммы.

Проходит спешной походкой учительница, ноги дергают короткую юбку. На стене брызги от
экипажей.

– Что-же? – И еще? Все идти без конца? Уже ноги болят. Я опять поворачиваю, иду теми же
улицами, нигде не скашивая, аккуратно огибая все углы. Что-то чистое и возбужденное следует за
мною до дверей моей комнаты. В комнате что-то голубоватое скользит по светлым, пустым
стенам.

Броситься скорей, одетой на кровать. Засыпая от усталости, чувствую: синеют окна. Сливается.
Ноют приятно ноги. Где-то играет шарманка.