Никита Василенко                                    

Жизнь Константина Германика, трибуна

Галльского легиона

                                                                                Киев, Барышевка 2018
                                                           Передмова

                       

Спроби популяризації давньої історії України в художній літературі

проводилися під впливом робіт наукових шкіл, у кращому випадку, Михайла
Грушевського або В'ячеслава Липинського. В гіршому - у світлі романтико-
фантастичних версій, що розквітли в середовищі патріотично налаштованих
науковців та аматорів.

Пріоритету громадського начала, тяжіння до соціальної справедливості і

рівноправності, за М. Грушевським та його прихильників, є альтернатива В.
Липинського про державу, як цінність, що домінує над долями людей і становить
головний зміст історичного розвитку нації.

Завданням цього історичного роману є протилежне – наблизити читача до

звичайної людини. Спробувати, спираючись на відомі факти, через людину, її права і
обов’язки, вірування, вчинки тощо, показати тогочасні суспільства вже як
структуризовані системи. Вказати на культурно-історичний вплив Римської імперії
на етнічні групи тогочасного населення, що проживали на майбутніх землях України
до великого переселення народів у 5-6 столітті нашої ери.

Події роману розгортаються в час становлення Східної Римської імперії (Візантії)

- правління імператора Валенти (364-378)рр. В цей хронологічний період в
лісостеповій зоні сучасної України проживають анти – численні групи східних
слов'янських племен, що налічували, за підрахунками вчених, до 4,0млн. населення.
Побережжя Азовського і Чорного морів – степову та частково лісостепову зони,
займають східні германські племена, головними серед яких виступають готи.

1
 Готи оселилися південніше слов’ян і на початку 4 ст. нашої ери заснували
величезну державу. У часи правління Германаріха (350-375рр.) вона сягала від
берегів Дунаю до Кубані. Столиця її «Данпарстад» або «місто над Дніпром», за
скандинавськими сагами, знаходилася у Надпоріжжі біля Голубого лісу. Готи були
одними із перших народів на території України, у яких ширилося християнство.
Перехід від обожнювання своїх племінних богів, від власних культів до єдиної релігії,
зумовило консолідацію готського суспільства, що підняло їх на щабель вище сусідніх
народів.

Готська держава проіснувала до 375 року і тільки гуни (тюрко-монгольські кочові

племена) розгромили державу короля Германаріха, яка у результаті подальших
воєнних конфліктів з антами, занепадає. Ось як пише Йордан (готський епіскоп -
історик) про антів після ослаблення позиції готів: «Хоч зараз із-за наших гріхів вони
бушують повсюдно, але тоді всі вони підкорялися владі Германаріха».

Готи проживали на землях України майже 200 років (виняток Крим). Вони
суттєво вплинули на розвиток слов'янського населення. Військові експансії, торгові
експедиції на антські території та на землі сусідніх народів (можна уявити як це
завжди бувало у таких випадках) приводили, на тих чи інших умовах, до складання
мирних угод, що закріплювалися шлюбами між представниками пануючих родів, до
взаємного товарообміну, знайомства з місцевим побутом, стравами, звичаями,
певними культурними орієнтирами тощо. Праслов`янська аристократія потрапляє в
орбіту готських політичних інтересів, бере участь у походах готів на
причорноморські міста Візантії та римські провінції. Від них анти запозичують нові
військові навики, сприймають цінності та стереотипи готів. Такі слова як князь, меч,
щит, полк, шолом та інші прийшли у нашу мову від готів. Говорити, також – готське,
мова, балакати – ірано-сарматського походження.

Також необхідно віддати належне готам, які надійно, на довгий час, перекрили
міграційний шлях кочівникам по степовому коридору, що простягався від Алтаю до
Дунаю. Український степ – це безкрайнє зелене море, що перетинається інколи
острівцями-перелісками, де є вдосталь води на відміну від сірого степу, випаленого
літнім сонцем, Середньої Азії. Він завжди манив кочовий народ – це був рай для їх
проживання.

2
 Не витримавши черговий натиск степу - гунів, частина готів в 376 році відступила
за Дунай. Відкривши таким чином шлюз римського лімесу (кордону) для потоків
варварів: з півночі - германців, зі сходу - ірано-сарматських, тюрських, угро-фінських
та слов'янських племен. «Карою господньою» називали гунів середньовічні хроністи.
Як описує їх напад на сарматів (аланів) Амміан Марцеллін «Цей рухливий і
нестримний народ …., просуваючись серед грабунків і різанини сусідніх народів,
дійшов до аланів …. Пройшовши землі аланів, які межували з остготами і, звичайно,
звалися танаїтами, зробили в них страшне спустошення і винищення, а з уцілілими
уклали угоду і приєднали до себе».

В степовій зоні Правобережжя Дніпра, разом з готами проживали кочові

сарматські племена роксоланів, залишки скіфів, нащадки греків-колоністів. У
Придністров'ї та частково у південних районах лісостепового Дніпровського
Правобережжя - залишки фракійських племен – даків, що як біженці переселилися з
Подунав'я після розгрому римським імператором Трояном (105-106)рр. Дакії, яка
загрожувала римській гегемонії у цьому регіоні. Біженці з Дакії, серед яких мали бути
кваліфіковані ремісники і люди, обізнані в торговельній діяльності й економічних
зносинах з провінційно-римським світом, знаходили притулок у представників
місцевої знаті. Саме ці люди могли успішно вести зовнішньоекономічні та політичні
справи, знаходячись у близькому оточені слов'яно-роксоланських володарів. Від цих
переселенців і місцеві слов'яни могли переймати передовий (особливо в галузі
ремесел) та торгівельний досвід.

В степовій та частково в лісостеповій зонах Дніпровського Лівобережжя, вздовж

східного побережжя Азовського моря проживали сарматські племена – алани, що мали
на Доні своє торгове місто Танаїс (сарматське торговище). Римський історик початку
нашої ери Тацит писав про сарматів: «Коли вони з'являються кінними загонами, жоден
інший стрій не може їм протистояти». Ударним кулаком сарматського війська була
важкоозброєна кіннота - катафрактарії, що з метою прориву бойових порядків піших
римських легіонерів атакували тісним строєм з довгими (до 4 метрів) списами. Такий
кіннотник, нерідко з конем, був захищений металевою кольчугою. Також, вперше,
сармати застосували довгі залізні мечі для кінного бою. Високий громадський статус
мали сарматські жінки-воїни. Що підтверджується археологічними знахідками при
розкопках сарматських могил.
3
 Анти лісостепової зони, яких М.С. Грушевський вважав
«предками нашого народу», включали також сарматський
компонент. Сармати, як і готи, вплинули на формування нашої
мови, культури, антропологічного типу українця. Особливо
відчутно іранські впливи простежуються на Східній Україні. У той
час не всі алани відійшли з готами в західну Європу (заснували
королівство в Іспанії зі столицею Толедо). Частина залишилася на
сучасних землях Слобожанщини. Тут, навіть зараз, зустрічається
населення, що є нащадками аланів. Вони характеризуються
високим зростом, стрункою статурою, темною пігментацією очей
та волосся, довгим обличчям та вузьким, прямим чи горбатим
носом.

Сюжет роману побудований на виконанні таємного завдання офіцером римської

армії Костянтином Германіком, який за дорученням імператора вирушає з торговим
караваном в землі готів, сарматів і антів, для визначення можливої військової загрози
від варварів кордонам Римської імперії. Місія відбувається водним шляхом – річками:
Південний Буг, Синюха, Тікич, Гнилий Тікич, Шполка; перехід через вододіл в районі
сучасного міста Шполи в річки басейну Дніпра - в одну із приток Тясмину; далі в
Тясмин і через Чорну річку в затоку Дніпра - Домну (сучасні Ірдинські болота) та в
Дніпро. Реконструкція водного шляху виконана за науковими розробками, нині
покійного Ю.В. Павленка - історика, доктора філософських наук, професора,
лауреата премії ім. М.І. Тугана-Барановського та враховуючи практичний досвід
автора передмови сплаву по річках України.

В розрізі історичної проекції в географію лісостепової України, необхідно

звернути увагу читача, що водність територій до 3 ст. до н.е. була значно більшою. Її
обумовлювали залишки наслідків танення льодовика та зволоженням тогочасного
клімату. Але поступово, із-за аридизації територій (зменшення опадів), вичерпалися
запаси акумульованої води, знизився рівень річок і зменшилась водність прилеглих до
їх басейнів земель. Ще в часи Геродота Дніпро (Борисфен) мало додаткове русло, що
починалося вище сучасних Черкас і закінчувалося за містом Чигирин. Ірдинські
болота, річки Ірдинь і Тясмин є залишками цього русла, що утворювало великий і
природно захищений острів шириною до 60 кілометрів і довжиною до 150 кілометрів.
4
 Привертає увагу, що перші античні поселення Причорномор`я – Ольвія
(Щаслива), Ніконій і Тіра (сучасний Білгород-Дністровський) формуються у гирлах
найбільших рік. Це, мабуть, слід пояснити зручністю для торгівлі з віддаленими
місцевостями, зокрема областями Лісостепової України, звідки по великих водних
артеріях, Гіпанісу (Південному Бугу) та Борисфену (Дніпру), можна було постачати
великі партії сільськогосподарської продукції та сировини. Разом з тим Гіпаніс
повністю не ототожнювався із Південним Бугом. Це був водний шлях, що складався з
частини Південного Бугу, його притоки річки Синюхи. У верхів`ї якої (через
притоки) були невеликі волоки (за довжиною) човнів до річок Тясмин та Росі.
Знайдені торговельні факторії в лісостеповій зоні України – грецька на Лівобережжі
Дніпра, на річці Сулі, римська (пізніший час) – на притоці Прип'яті - Уборті,
підтверджують наявні контакти представників цивілізованого світу з місцевим
населенням та його втягування в коло своїх інтересів.

Саме в час колонізації греками

Причорномор'я (7-6 ст. до н.е.), в
лісостеповій зоні та на кордоні зі
степом, будуються праслов’янські
фортеці – городища. Окремі з яких,
ще сьогодні, вражають своїми
розмірами. Їх укріплена площа не
поступалася площі укріплень Києва
за часів Ярослава Мудрого. На
думку вчених, деякі з них,
очевидно, були ранньоміськими центрами-столицями міжплемінних князівств.
Насамперед: у Потясминні - це Мотронинське городище із загальною площею до
200га із зовнішньою та внутрішньою лінією валів і ровів, глибина яких ще зараз сягає
до 15м; Немирівське городище на Вінниччині – площею до 1000га, вали якого
зберегли ще висоту до 9м; Трахтемирівське городище на правому березі Дніпра
(напроти Переяслав –Хмельницького) з укріпленою площею до 500га; велике
Більське городище на Полтавщині - площею до 4000га.

Для написання роману також вивчалися археологічні дані, матеріали краєзнавчих

музеїв, місцеві легенди та топографія вздовж маршруту наших героїв. Озброєння,
5
одяг, можлива конструкція, за знайденими на р. Стир, великих річкових човнів,
житлові будівлі, укріплення антів (реконструкція в Переяслав-Хмельницькому
історико-культурному заповіднику) та Немирівське і Більське городища.

Кульмінацією першої частини роману є оборона фортеці на Юрієвій Горі (біля

сучасної Сміли), де заблокована експедиція відбивається від готів та сарматів,
чекаючи допомоги від антського князя Божа.

Події в романі розвиваються динамічно, що сподобається сучасному читачу. Автор

менше звертає увагу на оточуючу природу, а більше на людські стосунки, їх вчинки,
що проявляють кращі або гірші сторони героїв в нових обставинах. Є любов і
містика. Роман доповнюється матеріалами з творів давніх авторів, переказами міфів
античної Еллади, також введені дійсні історичні постаті того часу, що повинно
розширити ерудицію читача.

Позиція автора може не відповідати установленим поглядам на деякі події та,

можливо, що допитливий читач знайде незначну їх часову невідповідність, але хочу
наголосити, що це художній твір, а не підручник історії або наукова монографія. У той
же час, вони вписуються у загальний історіографічний процес і повинні
пробуджувати інтерес та жваву дискусію.

Наш головний герой - Костянтин Германік, на жаль, загине під Андріанополем в

378 році (сучасне турецьке місто Едірне), захищаючи свого імператора в битві з
готами…… Готська і аланська кіннота, як снігова лавина рушила з гір і знищила
римські легіони, довівши, що варварські племена зі сходу, є достойними
суперниками римській армії. Молодий, високого зросту гот знімає з руки мертвого
Германіка дивний перстень, яким вихваляється перед своєю матір’ю – принцесою
Ульрікою …..

Баришівка. Олександр Євдокименко.

                                               

ЖИЗНЬ КОНСТАНТИНА ГЕРМАНИКА ТРИБУНА ГАЛЛЬСКОГО

ЛЕГИОНА
6
 Я родился в 337 году, когда скончался император Константин (да

простит Господь грехи его!).

Погиб в 378-м, при Адрианополе, со спатой в руке, когда по приказу

государя моего, Валента, паллатийская гвардия, прикрывая отход своих,

сомкнув щиты, встретила бешеный удар готской конницы.

Глава I. Сон императора Валента.

…Когда украшенная колесница с позолоченной деревянной статуей

императора Константина, сопровождаемая гвардейцами с ярко горящими

свечами из белого воска в руках, въехав в ворота ипподрома, поравнялась с

кафизмой-трибуной императора Флавия Юлия Валента, тот поднялся со

своего места и поднял руку, приветствуя своего предшественника, основателя

Восточного Рима. Трибуны гигантского ипподрома ответили ревом и

громом оваций. Через некоторое время, повинуясь приказу магистра

канцелярии, призванного следить за протоколом, колесница двинулась дальше,

вдоль продольного возвышения в центре гигантской арены, спины ипподрома,

украшенной языческими статуями неведомых героев, медными фигурами

слонов, быков, медведей и львов, собранными со всей империи.

Император Флавий Валент, оглядевшись по сторонам, кивком подозвал

понятливого евнуха из египтян, недавно удостоенного звания Префекта

Священной опочивальни.

«Им не Константин нужен, — зло бросил Валент евнуху, — им бега

подавай». Евнух со скорбным видом склонил голову, выражая абсолютное

согласие с мнением своего господина. Валент, пребывая в привычном для

7
него дурном расположении духа, продолжил, щуря слепой зрачок: «Мне…

меня посетило… сообщение. Или — предупреждение, или…»

Понятливый евнух, справедливо полагая, что их разговор никто не

слышит, угодливо подсказал своему повелителю (который, как всем известно,

особой грамотностью не отличался), искомое слово: «Откровение».

— Цезарь, Ваше Высокое и Удивительное Величество, позволю себе

заметить, Вас посетило Откровение.

— Изжога меня посетила, — сморщился император и крепко, по-

солдатски выругался на греческом. — Перепил вчера.

Но, впрочем, ты прав. Откровение тоже было. Может, от изжоги.

Префект Священной Опочивальни, один из самых значительных и,

безусловно, умнейших чиновников Римской империи, не позволил себе

усмехнуться даже мысленно. Валент был подозрителен и недоверчив до

крайности, особенно жесток к людям богатым и знатным, впрочем, как и ко

всем, кто мог составить ему конкуренцию в чем бы то ни было.

Кроме собственного евнуха, которого солдафон Валент за человека не

считал, поэтому счел возможным довериться:

— Большие звери. Мне приснились, привиделись, уж не знаю что.… Но

— звери. Сильные. Медведи или волки. Понимаешь?

— Враг? Вторжение персов? — быстро переспросил понятливый

чиновник.

— Не думаю. — Темное от рождения лицо переродившегося наследника

аристократического рода Флавиев еще более потемнело и побагровело от

8
воспоминаний о тяжести перенесенного еще в составе войск императора

Юлиана, прозванного Отступником, персидского похода. — Тогда бы

привиделись слоны проклятого царя Сапора.

— Нет. Опасность исходит с Севера. Это — готы. Недаром проклятое

откровение пришло мне сегодня, именно в то утро, когда мы празднуем день

императора Константина.

…Чувствую, это он, переживший неслыханную наглость готов и

воздавший им по заслугам, предупреждает о новой войне.

— Вторжение на северных границах может быть опасным вдвойне, если

персы вдруг решаться потревожить покой наших восточных областей, —

отважился евнух на собственное суждение. И тут же поплатился.

— Ты, скопец! Ночной горшок! Не смей лезть в походную палатку!

— заорал император так, что оглянулись даже зрители, сидевшие от кафизмы в

двух десятках шагов.

Бедный египтянин покрылся холодным предсмертным потом, но его

спасло появление на арене первой колесницы. Действо, традиционно

сопровождаемое криками и свистом плебса.

Валент тут же с любопытством уставился на четверку великолепных

лошадей и как от надоевшей мухи, отмахнулся от слуги, который пытался

целовать концы его пурпуровой мантии.

Первый заезд выиграл возница в голубом. Валент с удовольствием

взмахом руки поприветствовал трибуны богатого сословия венетов, не

поскупившихся на быстрых лошадок. Не дожидаясь второго заезда, император

9
снова оглянулся, его беспокоил и тревожил утренний сон, засев в голове как

шершень в конской гриве.

Египтянин-евнух конечно уже улетучился, как вода в бурдюке во время

того проклятого персидского похода. Явится потом с покаянным видом,

оправдываясь, что готовил опочивальню ко сну. Император ухмыльнулся хотя

бы тому, что поставил умника на свое место. Но наказывать его больше не

стоит, евнух, в отличие от многих, купивших себе место в свите, хоть читать

умеет.

Впрочем, и мешкать нельзя. «Любезный Иосаф! — Валент подозвал

начальника личной охраны, ведавшего манипулами паллатийской стражи».

Комит дворцовой охраны, Иосаф, выходец из солдат ценился

императором, прежде всего в силу личной преданности. Рожденный в

царствие императора Константина, он был крещен еще в младенчестве. Других

привилегий ему не досталось, путь наверх он буквально прорубил

обоюдоострой германской секирой, оставив за собой ряды окровавленных

персов, сарматов, остготов, алеманов. Был он малограмотен, но в воинских

походах быстро приучился к солдатской брани на двух десятках языков и

наречий наемников, составлявших большую часть провинциальных

комитатских легионов.

…Что делало его незаменимым в переговорах с командирами далеких

частей, часто капризными и грубыми, постоянно склонными к мятежу.

В ответ на приказ императора Иосаф поспешил подойти, на ходу

сдергивая позолоченный шлем с железным гребнем. Валент, сам солдат, с

10
удовольствием отметил мозоли на подбородке Марка, образовавшиеся от

долгого «общения» с кожей ремней, удерживающих этот самый шлем на голове

офицера практически круглые сутки. «Вот что значит преданность! Вот что

значит забота о своем командире!»

«Ваше Великолепное Высочество… Величие…» — начал, было, Марк

заучено, но тут же сбился.

«Хватит! — милостиво разрешил император. — С тебя достаточно, я

знаю, что ты меня любишь».

Простак Марк благодарно улыбнулся. При этом страшный продольный

шрам на его правой щеке — след от удара персидского конника-

катафрактария, вдруг изогнулся, придав лицу солдата совсем уже

дьявольский вид.

…Что производило неизгладимое впечатление во время переговоров с

командирами пограничных, комитатских легионов.

«Марк, кончай ржать, ты лошадей испугаешь, — по-отечески посоветовал

своему офицеру император. — Найди ты лучше мне Константина Германика.

Знаешь, того, из Галльского…».

Кроме всего прочего, Марк ценился императором за цепкую, как,

впрочем, у многих безграмотных людей, память. Марк знал имена не только

своих солдат, но практически всех командиров, офицеров ближних и дальних

гарнизонов.

«Я видел его в свите сегодня утром» — с готовностью доложил Марк.

«Конечно же, в свите, — подумал император. — Я сам назначил ему

11
аудиенцию еще вчера. Как чувствовал…» .

Додумать Валент не успел, начался второй заезд колесниц, и он с азартом

подался вперед, криком подстегивая снова вырвавшегося вперед возничего в

голубом.

Глава II. Константин Германик, трибун 1-й когорты Галльского

легиона.

Состязания закончились после полудня. Из положенных двадцати

четырех заездов, колесницы венетов — богатых болельщиков традиционно

облаченных в голубые цвета были первыми тринадцать раз. Трижды

колесничие, не удержав коней, вылетали из упряжек, разбиваясь о медные

статуи греков, каменные колонны египтян, а то и просто варварских идолов,

разделяющих арену по спине ипподрома.

Зрители остались довольны. Простолюдины поспешили к гигантским

аркам на выходе: пить и смотреть на улицах представления мимов и

фокусников. Богатые жители Константинополя отправились в бани-термы,

чтобы после традиционного омовения и массажа на прогретых мраморных

столах, вкусить мясо и сладости, накануне доставленные в порт изо всех

уголков Ойкумены.

Арену, статуи, каменные сиденья громадного ипподрома мигом обсели

большие невесть откуда взявшиеся в этих краях коричневые чайки.

Пронзительно крича, словно обманутые женщины, чайки стали обсуждать

12
грехи рода человеческого, среди которых первыми были, разумеется,

алчность и азарт жителей Константинополя.

Тем временем, император Валент по специально сооруженным для такого

случая переходам, прошествовал со свитой в Паллатий, «дворец» на

греческом.

Паллатий, выстроенный по приказу императора Константина всего за

шесть лет, представлял собой огромный комплекс строений из соединявшихся

или отдельно стоящих зал, помещений для охраны, нескольких церквей,

императорских спален, обеденных комнат, бань и помещений для прислуги,

всего числом до полутысячи.

Не удивительно, что император Валент, чье детство прошло в отцовских

гарнизонах провинциальной Британии и пыльной Африки, до сих пор

путался среди мраморных колон, длинных переходов, порой наглухо

перекрываемых дверьми из бронзы и чистого серебра; утыкаясь в столбы из

яшмы там, где, по мнению императора, должны были находиться, открытые

внутренние дворики, засаженные карликовыми деревьями и благоухающими

яркими цветами.

…Разумеется, вовремя подоспел евнух-египтянин, и, как будто никуда не

отлучался на ипподроме, бодро засеменил чуть впереди самодержца, который

коротко бросил: «На террасу, к морю».

Через некоторое время император, вездесущий евнух-египтянин,

начальник охраны Иосаф, который вообще ни у кого не спрашивал

разрешения, присоединившийся к ним Евсей, квестор Священного двора

13
вышли на залитую солнцем, увитую плющом террасу, откуда открывался

изумительный вид на Мраморное море, прозванное в этих краях Греческим.

«Иосаф, вели подать вина. Сюда. — Валент небрежно указал на

предусмотрительно спрятанные в тени мраморные уступы-скамейки. —

Выдерни из свиты Константина Германика. Все остальные пусть ждут в

Большом дворце, скоро будем кушать».

Зная простоту вкусов своего императора, Иосаф, не мудрствуя лукаво,

приказал служкам приволочь несколько тяжелых амфор с сирийским вином.

И тут же, из спрятанного в цветах фонтана-дельфинчика, сам наполнил свежей

водой большие чаши-кратеры, чтобы разбавить в них сладкое вино.

Одетые как знатные горожане рабы, обычно прислуживающие за обедом,

внесли стеклянные кубки, с ножками, украшенными серебром и зелеными

изумрудами.

«Чужих глаз нам не надо, — распорядился император, — даже в моей

свите могут быть соглядатаи проклятых персов.

Поэтому, евнух, будешь за виночерпия.

Лиши девственности эти дивные кубки, плесни нам вина!

А ты, Иосаф, зови сюда Константина Германика».

Не успел египтянин, внутренне содрогаясь от варварского нарушения

этикета, серебряным черпаком в виде коварного змия наполнить большие

бокалы, как на террасе возникла громадная фигура трибуна Галльского легиона

Константина Германика.

14
 Лучи полуденного, но еще жаркого солнца, отразившись на роскошных

доспехах вновь прибывшего, на мгновение ошеломили даже приближенных

императора. Начищенный до зеркального блеска нагрудный панцирь. Под ним

— доспех из узких бронзовых пластин, перекрывающих одна другую. Медные

накладки портупеи, поддерживающую меч-спату на левом бедре и полуспату

на правом. Ножны, расцвеченные драгоценной эмалью. Посеребренный

парадный шлем с двухцветным красно-белым гребнем, с золотыми крестами на

налобнике. Кроваво-красные рубины на перевязи. Все ослепляло, сверкало,

переливалось, играло на солнце.

Да и сам трибун соответствовал дороговизне своего одеяния. Был он

высок — на голову выше любого из паллатийских гвардейцев.

Аристократическое выражение лица, нос с горбинкой, черные глаза и,

вдобавок, густые курчавые белесые волосы, хоть и подстриженные коротко, по

римскому армейскому стандарту, но даже в этой прическе выглядевшие так,

будто молодой мужчина собрался на любовное свидание, никак не на встречу

со своим государем.

«Хорош! Ай, хорош! — прокомментировал император Валент. — Как тот

жеребец, который сегодня выиграл последний заезд. Хорош!»

С этими словами Флавий Валент вскочил с мраморной скамьи и, не

удержавшись, обошел своего трибуна, придирчиво рассматривая парадный

доспех. Внезапно, сильно хлопнув по нагруднику, спросил: «Думаешь,

выдержит?»

15
 Трибун понял солдата-императора с полуслова. «Если поддеть еще

стеганый кафтан льняной, думаю, даже копье остановит».

«Да? — недоверчиво спросил император. — А что ж тебя перс тогда

стрелой пощупал?»

«Так ведь в бедро попал, а я, Величайший, тогда в кольчуге был. Стрела в

разрез на бедре и вошла».

«А! — сказал Валент. — Вспомнил, ты же тогда конный был, федератами

командовал. Сарматами, кажется?».

«Точно, мой император», — трибун на мгновение то ли кивнул, то ли

склонил голову в поклоне, видно вспомнив об обязательном ритуале

приветствия.

…Немногочисленные доверенные лица, собравшиеся на уютной

площадке, обдуваемой ветерком близкого моря, прекрасно зная, что от своих

солдат Валент ждал не лести, но преданности и готовности к бою, давно не

обращали внимания на условности. Евсей, квестор Священного двора,

исполнявший обязанности главного финансиста империи, человек грузный,

любящий перекусить до и после обеда, не побрезговал распорядиться, чтобы

принесли горячих пирожков с перепелиным мясом и грибами под острым

соусом. Евнух, страдальчески закатывая глаза, продолжал опустошать

кратеры, то и дело, подливая туда вина из громадных амфор. Иосаф, поигрывая

германской секирой, с иронией рассматривал полуспату трибуна, пытаясь

сложить слова для уместной, по его мнению, шутки. Что-то вроде: «Кого

напугает этот «огурчик»?

16
 «Император будет доволен!» — решился было Иосаф, но оказалось, что

любимый государь его опередил.

У Светлейшего были другие планы. Тяжело опустившись на каменную

ступень, император внезапно вздохнул, обращаясь к трибуну:

— Помнишь того солдата, убитого молнией?

— Во время Юлианового похода, — кивнул головой Константин. —

Кажется, его звали Иовиан. Он напоил коней и вел их от реки в лагерь,

неподалеку Дару.

— Иовиан — значит «Юпитер», — угодливо подсказал евнух.

— Да, — сказал император задумчиво. — Именно так сказали императору

Юлиану этрусские гаруспики, знатоки в деле предсказаний. Мол, не стоит

продолжать поход, если молнией убит солдат со столь знатным именем да двое

боевых коней в придачу.

…Иосаф, единственный, кто не воспользовался милостивым разрешением

Валента и не присел у его ног, а продолжал стоять на страже, высматривая

шпионов и наемных убийц, даже подался вперед, не умея скрыть

любопытство. Молодой мужчина, но старый солдат он был суеверен

безгранично:

— Мой Великий государь, а почему же император Юлиан, ваш

предшественник, не внял словам провидцев?

— Философы, мой ручной лев! Философы совратили Юлиана! Он даже в

походах таскал их за собой, советуясь с бородатыми греками больше, чем со

своими офицерами.

17
 Кстати, от того и прозвали его Отступником.

Не знаю, был ли Юлиан отступником на самом деле, несведущ я в

платонах да сократах, но в персидском походе греки сыграли со всеми нами

злую шутку.

…Именно философы из греков сказали странные слова, что мол «течение

эфира вниз не предвещает ничего дурного. Но, наоборот, молния предрекает

императору возрастание его славы».

Император ободрился. «И мы на следующий день маршем отправились

дальше, вступив в пределы знойной Ассирии. Поначалу все действительно шло

хорошо, ну а потом… Меня, откровенно, до сих пор знобит, когда я вспоминаю

строй конных катафрактариев, закованных в железо по самые брови и

огромных слонов, которые двигались за ними как большие серые горы».

Император Валент икнул, сплюнул, встал и справил малую нужду на

ствол ближайшей магнолии.

«Евнух, что рот открыл, будто мальчика юного увидел! — разорался он

затем. — Хватит нам о слонах да, о философах, поговорим о деле!»

Теперь уже Евсей, квестор Священного двора, встрепенулся как

командир пехоты, услышавший звуки анапестического такта, сигнала к

атаке военного оркестра. Только вместо спаты в его руках возник папирусный

свиток и оловянный стилос, предназначенный для записей.

«Этого — не надо, — возразил Валент. — Имеющий уши да услышит, а

папирус может попасть не в те руки».

18
 Сделав пару крупных глотков вина из бокала, поданного

высокообразованным слугой-евнухом, император задумался. Думал долго.

Собравшиеся замерли в почтительном молчании. Тишину прерывал только

звон цикад, не знакомых с придворным этикетом.

Наконец Валент Флавий, кивнул сам себе. Затем четко и сжато, будто

формулируя воинский приказ, изложил свите суть дела.

…Готы, их влияние и возможные набеги на северные границы Империи

очень тревожит его последнее время. Больше всего, его Валента, беспокоит то,

что соглядатаев среди варваров у него нету, да и если бы были, то верить

шпионам — дело неблагодарное. Значит, следует в ближайшее же время

отправить к варварам своего человека. Через Понт Евксинский, в Ольвию и

выше, по Гипанису и Борисфену, в их город-крепость, что зовется Самбатас и

где весной собираются, чтобы переоснастить свои корабли для морских

походов северные бойцы, приплывшие из тех земель, где столь холодно, что по

морям плавают ледяные горы.

А по дороге пройти земли, которые населяют воинственные гордые готы

на границах которых орудуют сухопутные пираты аланы. С которыми, в

свою очередь, враждуют известные всем анты – народ многочисленный,

живущий отдельными племенами между Гипанисом и Борисфеном.

В Самбатасе узнать: кто такие древляне, по слухам укрепившиеся в

этих землях. Говорят, они контролируют с антами всю северную торговлю

варваров.

19
 «Твой отец был командиром германского, Максимилианова легиона.

Мать — из батавов, не так ли?» — Валент хлопнул по плечу Константина

Германика. Тот мгновенно вскочил с края каменной ступени. «Точно так, мой

император!»

«Сегодня ты должен был получить титул комита и отправиться

командовать одним из местных легионов, — продолжил Валент глядя на

своего офицера снизу вверх единственным здоровым глазом. — Честно скажу:

от своего я не отказался бы, но вмешались силы высокие, божественные, можно

сказать.

Ведь если мне приснился император Константин и предупредил об

опасности, то разведать тайны врага логично тоже должен Константин!

Понимаешь? Ведь еще до сна, я вызвал тебя для назначения. До…», —

Валент нетерпеливо щелкнул пальцами. «Откровения!» — тут же подсказал

сметливый евнух.

«Да, да! До откровения, моего великого прадеда Константина я вызвал

тебя, трибуна Константина, верного боевого офицера.

Улавливаешь?»

Трибун Константин Германик сморщил высокий лоб и как-то по-

мальчишески утер нос, пытаясь собраться с мыслями. Безусловно, ему иногда

было сложно понять ход мыслей Божественного.

«Про готов я вполне согласен, — осторожно проронил он. — Славный

император Константин не раз останавливал их злобу. И далее тоже все вроде

понятно…

20
 Но вот вы сейчас о каком-то «откровении» упомянули. Я, честно, не

слыхивал о таком.

Одно могу твердо обещать: если вы мне доверите комитатский легион

(желательно галльский), и еще хотя бы три сотни кавалеристов из батавов, то я

дойду до этого самого Самбатаса».

Император Валент с одобрением посмотрел на своего трибуна. «Молодец,

парень. Главное, оба глаза целы». Потом произнес вслух:

— Все верно, ты должен добраться до Самбатаса. Но не на своем коне, во

главе комитатского легиона. Тебя, кстати, раздавят по дороге если не анты, то

аланы. А доплывешь на торговой корбите, вместе с купцом. Соображаешь?

Твоим оружием будет не спата, но золотые солиды. Еще старые, полновесные,

чтимые во всей Ойкумене, с профилем твоего великого тезки, императора

Константина.

Твое дело провести разведку. И, кстати, навербовать Иосафу в

паллатийскую гвардию сотни две воинственных антов.

Себе, в будущий комитатский легион можешь подкупить конных аланов.

Сегодня день весеннего равноденствия, начало навигации. Должен

вернуться к нам до осенних штормов. Ничего не записывать, да ты и писать,

наверное, не обучен…

— Нет, матушка научила, — несмело улыбнулся трибун. — Но меня

больше чтение привлекало: «Илиада» да «Александрия».

— Ну, ясно, — проворчал удовлетворенный его ответом император. —

Хорошему трибуну больше знать и не надо.

21
 Затем Валент резво повернулся к квестору Священного двора Евсею:

«Все понял?»

«Все, о, Величайший. Завтра же в порту, подберу нашему герою

солидный караван. Думаю, из трех суден, не меньше. Прослежу, чтобы семьи

купцов оставались на время экспедиции в столице. Так спокойнее. Если

Величайший настаивает, немного потревожу воинскую кассу, золота надо

много».

Император скривился, как от укуса малярийного комара в дельте

Евфрата. Он не любил, когда кто-то, накануне летних передряг, без нужды

посягал на деньги для войны.

Евсей понял, что ошибся и допустил еще одну оплошность: «Возможно,

мы слишком тратимся на акведук?»

Валент мгновенно вспылил: «У тебя мозги окончательно жиром

заплыли! А что столица пить будет? Где ты воду возьмешь?»

Валент лично следил за строительством акведука, который превосходил

многое, известное в истории доселе. Акведук уже тянулся на десятки стадий,

посылая живительную влагу в громадные бассейны под столицей.

Неожиданно на помощь Евсею пришел египтянин-евнух: «Мой

Величайший Господин, позволь я избавлю тебя от этой надоедливой заботы».

Валент с интересом уставился на Префекта Священной опочивальни.

«Предприятие обещает быть удачным и прибыльным, — просто пояснил

египтянин. — Я берусь его профинансировать, если на то будет, Твоя воля, о,

Великий. Заодно дам на помощь одного своего земляка, он уже многие годы

22
ходит с кораблем из Египта с грузом отличной пшеницы для твоих солдат,

Светлейший».

Император Валент мгновенно пришел в хорошее расположение духа:

расходы сокращались до минимума. «Тебе — верю. Ты — своего не

упустишь». Затем перевел взгляд на Иосафа: «Ну, а ты, герой?! Что молчишь?!

Помоги товарищу!»

Иосаф, по простоте душевной ничего бы не понял, если бы евнух опять не

пришел на помощь. Он кашлянул, призывая внимание начальника охраны, и

кивнул на его секиру, украдкой показав указательный и большой пальцы.

«А, — сказал тогда Иосаф. — Я выделю Германику нубийца. Эфиопа

значит, из стрелков. Он овладел древним искусством критских лучников,

попадает в яблоко с двухсот шагов.

Ну,… Кого еще… Лучше Тираса, фракийца, серпоносца пожалуй, не

сыскать.

…Государь должен помнить его. Он своим серпом первым перерубил

хобот слона в битве при Кохе, неподалеку от полноводной реки Тигр.

«Тирас?! — в возбуждении вскричал Валент. — Помню его, как не

помнить! Славный был удар!

Император, который боевых слонов боялся ужасно, как впрочем, и

большинство в войсках Юлиана Отступника, при воспоминании о том, что его

нынешние гвардейцы запросто отрубают им хобот, пришел в неистовый

восторг. «Вот и славно, вот и порешили! Вина сюда, вина! И — фиников, и—

грушу сушеную, и — льда побольше!»

23
 Под вечер военный совет быстро перешел в симпозиум, или «дружескую

попойку» на греческом.

Великолепная, блистающая золотым шитьем и сверкающая красными

рубинами, свита императора, утомленная скачками и донельзя

проголодавшаяся, но терпеливо ожидающая обеда в Большой зале, была

изрядно поражена (виду, разумеется, никто не подал), когда уже при первой

звезде с закрытой террасы, вдруг появилась странная процессия. Первым важно

шествовал Префект Священной опочивальни, за ним, пошатываясь, следовал

квестор Священного двора, грозя всем пальцем: «Молчать, всем молчать, что

здесь видели». И, наконец, Иосаф и Константин Германик, которые тащили

императора Священной Римской империи Флавия Валента. Тот свирепо

ругаясь, требовал тут же предоставить ему грозный серп, чтобы отрубить

хобот проклятого слона царя Сапора.

Глава III. Прощание с женой, знакомство с новыми спутниками.

В Константинополе у Константина Германика своего дома не было.

Роскошную виллу предоставили ему родители жены, девятнадцатилетней

красавицы Елены. Почему вдруг Марк Силансий, отец Елены, префект одной

из внутренних провинций, богач, любитель скаковых лошадей и коллекционер

греческих статуй, позволил обыкновенному трибуну взять в жены

единственную дочь, оставалось для Константина загадкой. Впрочем, когда-то

Марк, любуясь профилем будущего зятя, как-то странно выразился в том духе,

24
что «желает потомство истинно военное. Pueris stirpis Romanae. Из

«отпрысков романского древа».

На неуместное замечание Константина, что мать его все-таки из

германских батавов, вельможа живо возразил: «Когда-то давно батавы славно

потрепали нас. Но кто теперь об этом помнит! Конные германцы охраняли

самого Константина. И теперь верно служат Светлейшему и Великому Флавию

Юлию Валенту.

В общем, скажи спасибо матушке, что она родом из батавов».

Вспоминая об этом, Константин непроизвольно улыбнулся. Именно мать

научила его читать на греческом, именно мать привила ему любовь к странному

для нынешнего уха гекзаметру Гомера. Именно мать рассказала ему, что

Великий Слепой, слепым в жизни никогда и не был, просто значительно позже

александрийские философы приписали ему отсутствие зрения. Мол, не может

смертный простым взором описать картину мира: «Так же, как если с вершины

скалистой огромную тучу козий пастух заприметит, гонимую с моря Зефиром,

издали взору его, как смола представляется черной. Мчится над морем она и

ведет ураган за собою. С ужасом смотрит пастух, и стада свои гонит в

пещеру. Схожие с тучей такой, за Аяксами к жаркому бою, Юношей, Зевсом

вскормленным, стремились густые фаланги. Черные, грозно щетинясь щитами

и жалами копий».

«Господи всемогущий, муж мой, да ты немного опьянел! Гомера вслух

читаешь!» — любимая встретила его прямо у ворот виллы, кутаясь в

шерстяную накидку.

25
 Из-за спины госпожи на Константина с любопытством посматривал

престарелый управляющий Дмитрий с факелом в руке да две девчонки-

рабыни, прислуживающие Елене.

Жена была беременна, уже на седьмом месяце. И Константин мгновенно

протрезвел, только сейчас осознав, что сейчас — полная ночь. А на дворе —

начало весны. А в эту пору ночи в Византии, как по-старому называл столицу

его тесть, вовсе не располагают к длительному ожиданию на свежем воздухе

беременной женой загулявшего супруга.

«Ой, — искренне, по-детски сказал трибун виновато.— Ой, я встречался с

императором. Мы немного выпили…»

Девчонки-рабыни прыснули со смеха. Улыбнулся даже обычно

сдержанный старый Дмитрий.

«Кушать будешь? — просто спросила Елена. — Тебя ждет

фаршированная рыба и свежие хлебцы».

Беременность еще больше украсила любимую жену. Лицо ее чуть

пополнело, но точеный носик и улыбка, открывавшая белоснежные зубки,

маленькая родинка на щеке, роскошные светло-рыжие волосы (как у

вожделенной многими Елены Троянской) собранные в подобии короны на

голове, могли свести с ума не только трибуна комитатского легиона.

Константин нетерпеливо протянул руки, пытаясь заключить супругу в

объятия. Она увернулась «Не здесь и не сейчас. И — мне нельзя, потерпи

немного».

«До ноября, — вдруг хрипло отозвался трибун. — Потерплю до ноября».

26
 Несмотря на юный возраст, Елена была умна и проницательна. Мигом

почуяв неладное, она взяла мужа за руку. «Пойдем в комнаты, там

расскажешь».

До семейных комнат трибун не дошел. Встал как вкопанный в обеденной

зале, почуяв нюхом вечно голодного солдата безумно сладкий аромат

пресловутых хлебцов. За стол не присел, жадно схватил первое попавшееся с

серебряного блюда (холодная курица) стал рвать зубами белое мясо,

одновременно пытаясь рассказать жене о встрече с Валентом Флавием.

«Утоли голод, — кротко посоветовала супруга, усевшись на хрупкий

стульчик-диф, на котором любила сидеть еще девчонкой. И вот — не могла

отказать себе в удовольствии, и внутреннем самоутверждении, что совсем, ну

ни сколечко не поправилась, сидела уже замужней беременной дамой. — Утоли

голод и сними, во имя Митры, свое железо!»

«Митры? — прорычал удивленный Константин. — С каких пор в моем

доме звучит имя языческого бога?»

«Сам рассказывал, — вступила в игру жена. — В персидском походе,

когда вода кончилась, молились только местному Митре!»

«Так-то ж — в Ассирии, — трибун, наконец, насытился. — А как домой

вернулись, так все снова о Христе вспомнили».

«Такие вы, мужчины, — притворно (или по-настоящему?) печалясь,

вздохнула Елена.

У Константина был слишком невелик супружеский опыт, чтобы

почувствовать разницу.

27
 «Так о чем ты говорил с нашим Государем?».

Константин, дождавшись пока Дмитрий, расстегнет, наконец, застежки

панциря и, торжественно приняв на руки меч, унесет оружие в специальную

комнату, принялся рассказывать супруге о поручении императора.

Елена выслушала молча, только кончик носа побелел.

«Что ж, — произнесла в раздумье. — В конце концов, соединив себя

узами брака с военным, я знала, на что иду. Императору виднее, где и как тебе

нести его службу».

Елена смахнула слезу и улыбнулась сквозь слезы. «Откровенно говоря, я

боялась, что рожать придется где-то в захолустье, без опытных повивальных

бабок и хороших лекарей. Значит, рожу здесь, в Константинополе».

…Ровно год назад, когда любимый отец повелел ей выходить замуж за

трибуна провинциального комитатского легиона, Елена плакала куда горче и

злее. Но отец категорически настоял, мотивировав свой выбор тем, что

император Валент уже положил глаз не только на его конюшню и коллекцию

греческих статуй, но, кажется, и все состояние. Единственный выход для

семьи и самой Елены — немедленный брак с одним из любимых офицеров

императора, воевавших вместе с ним еще при Юлиане Отступнике.

Всем известно, что своих, Валент не обижает. Только когда молодой

офицер станет членом их семьи, можно будет вздохнуть спокойно.

Елена, унаследовав от отца трезвый взгляд на мир, с доводами

согласилась. Приятной неожиданностью стало еще и то, что ее жених оказался

не только очень красивым мужчиной, но и неутомимым любовником.

28
 …Вспомнив это, Елена решила подсластить для мужа горькое снадобье

расставания:

— Я рожу тебе сына.

— Сына?! — переспросил потрясенный известием трибун. — Откуда тебе

известно, что будет сын?!

— А кто же еще? — совершенно искренне удивилась Елена. — Неужели

ты думаешь, что от такого видного мужчины можно родить девчонку?!

…Ты уж так для этого старался, так старался.

Константин снова протянул руки, но и жена была начеку. Соскользнув с

дифа, погрозила пальчиком: «До ноября. Уймись, герой. До ноября мы спим в

разных комнатах».

…Утро пришло неожиданно, с яркими лучами солнца, бессовестно

ударившими в открытое окно.

Константин, сам наскоро побрившись и омыв тело в бане, успел только

выпить молока с хлебом, и накинуть рубаху-тунику, одеть штаны, да

войлочные сапожки, как услышал голоса в атриуме, большой полуоткрытой

площадке служившей летней гостиной.

Вышел туда и увидел Префекта Священной опочивальни собственной

персоной в сопровождении двух угрюмых бородатых гвардейцев из северян,

озиравшихся вокруг и явно недовольных тем, что их разбудили в такую рань.

Впрочем, завидя трибуна, оба мгновенно подтянулись, отдав честь по старому

римскому обычаю — одновременно ударив себя в левую часть груди и

выбросив правую руку вперед и вверх.

29
 Константин Германик ответил солдатам и, почтительно склонив голову

перед Префектом, сказал: «Приветствую Светлейшего!»

Евнух кивнул и, пошевелив большими губами, вдруг очень тихо спросил:

«Никто не знает?»

«Жена, — понял его Константин. — Но куда именно, не знает даже она.

Сказал, что поручение от Государя, вернусь к ноябрю».

Константин Германик если и солгал, то лишь отчасти. Накануне он

сообщил жене, что плывет через Понт. Правда, не уточнил куда. Впрочем,

Елена сама догадалась.

Трибун выдержал испытывающий взгляд Префекта, глаз не отвел.

Служит он императору, а не евнуху, с какой стати ему откровенничать?

Египтянин вдруг улыбнулся понимающе и коротко распорядился:

«Оружие не бери, панцирь, естественно, тоже не понадобиться. Идем смотреть

твой корабль. Там тебя, кстати, Иосаф ждет не дождется.

Не знаю, обрадуешься ли, но мне от его сюрпризов иногда не по себе».

Молвив загадочную фразу, Префект священной опочивальни, велел

подать холодной воды. Выпив кубок, протянутый услужливым Дмитрием,

жестом предложил напоить водой солдат. Гвардейцы, с ненавистью посмотрев

на воду, с негодованием отказались. Префект ухмыльнулся и скомандовав:

«Поспешим, ведь меня еще Государь ждет», бодро засеменил маленькими

ножками, увлекая за собой Константина.

30
 Дом богатого вельможи, тестя Константина Германика находился

неподалеку Паллатия. А, значит, около порта, который располагался в районе

Месы, главной улицы, прорезавшей столицу подобно стреле.

Может быть поэтому, а, может, не желая привлекать ненужного

внимания, но Префект Священной опочивальни носилками не воспользовался.

Пошел пешком. При этом все норовил сократить дорогу, сворачивая в какие-то

кривые переулки и пробираясь через пустыри. Бездомные да пьянчуги, не

опохмелившиеся с утра, только успевали открыть рот, завидя сразу нескольких

грозных солдат, а с ними явно богатого вельможу, которого старательно

прикрывал от посторонних глаз мужчина атлетического сложения.

Все вокруг провонялось запахом дрянной рыбы, бедности,

безысходности.

Префект, брезгливо зажимая нос, ободряюще бросил Константину: «За

тем поворотом выходим на площадь Тавра. Пост, свинину еще не продают, а,

значит и людей меньше и воздух чище. А там и до порта недалеко».

Громадная площадь Тавра в это время оказалась действительно

полупустой. Впрочем, несмотря на пост, мясом кое-где торговали, но длинные

ряды мясников казались пустыми, места были заполнены торговцами рыбой да

зеленью. Простолюдины перекусывали пирожками с потрошками, постоянно

оглядываясь и как бы извиняясь перед новым Богом. Но кушать-то хочется, а

впереди целый тяжелый день, без мяса никак нельзя!

Префект нетерпеливо дернул Константина за рубашку-тунику: «Чего на

босяков уставился? Каждому – свое».

31
 Трибун решительно зашагал впереди, знаком показав гвардейцам из

северян ускорить шаг.

Наконец! Срезав центральную улицу, вышли в порт. Громадный,

соленый, кричащий, причитающий, молящийся на всех наречиях Ойкумены

порт Восточного Рима представил перед ними во всем великолепии и во всей

кажущийся бестолковости. Корабли со спущенными парусами стояли впритык,

готовясь уйти в зеленое, синее, черное море. На три месяца, на полгода.

Иллирийцы, капподокийцы, фригийцы, италийцы, сирийцы, египтяне,

галлы, иберы, греки (то ли еретики, то ли — подданные империи, но

заблудшие в своей философии); мастеровые, ищущие заказов перед

навигацией; плотники, желающие ну вот сейчас, ну вот ведь срочно поправить

такелаж; абсолютно бесстыдные страхователи, предлагающие в последний

момент свои услуги; строгие офицеры таможни, с обеспокоенным видом

спешащие оформить очередной корабль. И — пассажиры, в последний

момент, решившие попытать судьбу то ли купцов, то ли гостей, то ли просто

сесть и уплыть …

Все это разом буквально захлестнуло уже оказавшуюся совершенно

беззащитной перед этим воистину вавилонским столпотворением группу

строгих и целеустремленных мужчин.

Не растерялся только Префект Священной опочивальни. Кажется, в порту

он почувствовал себя как дома. Решительно показав рукой Германику место

слева от себя, префект заговорил с несколькими портовыми обитателями,

странно, словно из глубины горла, произнося слова на только ему известном

32
языке. Одетые во что горазд, смуглые мужчины, на мгновение, останавливаясь

в почтительном поклоне, а после совсем не по паллатийски, вдруг что-то живо

объясняли, показывая пальцами направление.

«Наши корабли уже готовы, стоят несколько в стороне, — пояснил евнух.

— Мои денежки тишину любят, предлагаю пройтись немного».

Трибун только кивнул, происходящее начало его забавлять. Запах тины,

соленой воды, недавно по-быстрому просмолённых кораблей крепко вцепился в

ноздри, а гул делового народа, спешащего в плаванье в неизвестные и опасные

края, будоражил и волновал.

Император в него верит, Елена любит, сын — родится….

И, он — богат!

Чего еще желать трибуну комитатского, провинциального легиона!

«Твое задание, Германик, вернуться к осени, — тем временем

втолковывал трибуну Префект Священной канцелярии. — Светлейшему

нашему доложишь то, что увидел. А вопросами торговли позволь заняться

моему человеку. Он — предан, он — опытен, у него — доля в экспедиции.

Кстати, он — египтянин, мой родственник».

Наконец, Константин Германик увидел свой корабль. Широкий как

говорили ахейцы еще во времена Гомера. Классический торгаш, грузно

сидевший в воде, с двумя мачтами да дюжиной открытых палубных банок для

гребцов. Устойчивый и надежный.

«Будут еще два корабля, любезный трибун,— как-то странно, чуть ли не

заискивая перед Германиком, вдруг произнес Префект Священной

33
канцелярии. — Они сейчас загружаются. А ты пока взойди на корабль, вместе с

капитаном-навкликром, да скажи откровенно: нравиться ли он тебе».

Что нравиться: корабль или капитан, трибун понять не успел. Невысокий,

бритый египтянин с подведенными глазами и выдающимся громадным носом,

приговаривая то ли слова нездешней молитвы то ли приглашения, увлек

трибуна на корабль. Краем глаза, Константин успел заметить, что Префект как

бы замешкавшись, остался на берегу, у трапа.

«Зовут меня — Аммоний, великолепный солдат, — бормотал тем

временем капитан отчего-то не глядя в сторону трибуна, но почтительно и,

одновременно настойчиво, теребя край туники Константина. — В

дружественные нам земли мы везем обычный товар: немного дорогих

пряностей, много фиников, еще больше сладкого вина, разумеется, ткани…»

Капитан небрежно и быстро откидывал кожаные накидки, покрывающие

груз в трюме корабля.

Константин Германик мгновенно насторожился: количество хорошо

выделанных накидок явно не соответствовала цене груза. Да и кто

просмоленной кожей сладкие финики накрывает?!

«А — это?!» Константин Германик решительно отбросил накидку.

Железные наконечники для стрел, длинные германские мечи-спаты,

лежащие отдельно от ножен; сами ножны; уздечки; панцирные нагрудники —

все это явно не соответствовало законам Рима о недопустимости вывоза оружия

в сопредельные страны.

34
 Константин строго посмотрел на капитана: «Ты знаешь, что за это

полагается?»

Капитан-навклир, оглянувшись, вдруг быстро возразил: «Трибун!

Высокий друг, стоящий на берегу, позволил. Нам ли с тобой ему перечить?

Закроем глаза, положим накидки на место. Варвары получат свое, ты — тоже.

Вернемся к осени с прибылью».

Константин Германик хотел возразить, но его внимание привлек оклик с

пристани: «Герой и друг Императора! Иосаф приветствует тебя!»

Константин подошел к борту. Друг-соперник Иосаф, комит охраны

Императора собственной персоной, пожаловал в порт. С ним — двое.

Германик, забыв о контрабанде, мигом перемахнул борт, с легкостью

преодолев три с половиной шага мутной зеленой воды, плескавшейся между

бортом и пристанью.

Иосаф, одобрительно кивнув, представил своих людей:

— Калеб. Лучник из страны эфиопов. Греческим не владеет, понимает

разве что десяток воинских команд. Но ты видишь его лук.

— Тирас, фракиец. Серпоносец. Ну, с ним ты знаком…

…Выжженное солнцем, лицо Калеба, эфиопского наемника было темнее

ночи. Он был коренаст, обнаженная правая рука, черная, неестественно

большая как будто само по себе высовывалась из серой туники. На большом

пальце правой руки Калеба сидел грубый, конусообразный перстень из железа.

Страшный стрелок глядел угрюмо, исподлобья. По всему, идея сменить

35
твердую сушу на предательски качающую корабельную палубу его явно не

привлекала.

Впрочем, кто его спрашивает?!

Напротив, фракиец, с вырезанным как из коричневого дуба лицом,

широко улыбался (если дуб может улыбаться), трибуна приветствовал

искренне, чуть ли не фамильярно. В белой рубахе и коричневых штанах, он

запросто поигрывал серпом, будто палочкой пастуха в руках: «Начальник,

помнишь меня?!»

Константин Германик, трибун Галльского легиона, облегченно выдохнул:

«Это — солдаты!»

Иосаф радостно осклабился: «Дал тебе — лучших бойцов. Оцени,

трибун».

Трибун Галльского легиона осторожно тронул большой лук за спиной

эфиопа. Показал на его большой палец с перстнем. «Этим тянешь?».

Эфиоп, поняв вопрос, мигом согнул лук, набросил петлю на железный

крючок, крепко примотанный жилами к дереву.

Охрана Префекта, потянулась к мечам. Пехота ненавидела стрелков из

лука. Всегда. И отцы ненавидели, и деды. Проклятое племя — стрелки из лука!

Эфиоп, секунду выждал, и, дождавшись едва заметного кивка

Константина, легко растянул страшное оружие, послав стрелу в деревянный

столб-причал судна, стоявшего в полутораста шагах. Та впилась в дерево,

только оперенье грязно-серое задергалось на ветру.

36
 Константин Германик только присвистнул. «Митра тебя в помощь!» —

бросил эфиопу.

Тот угрюмо кивнул и, легко согнув лук, аккуратно снял тетиву с крючка.

«Ну, а с тобой, солдат я уж точно знаком». — Константин обратился к

фракийцу.

Знающий себе цену ветеран сдержанно кивнул: «Трибун. Я видел, как ты

вел в бой алу аланов на согдийцев, с железными булавами наперевес. Помню

после: как мы уходили от проклятого Евфрата, когда лекари достали стрелу

из твоего бедра».

Трибун достал золотой динарий, протянул боевому побратиму:

«Отплываем сегодня. Но ты успеешь помянуть тех, кто остался не

погребенным из моей кавалерийский алы. Христос и Митра, да пребудет с

ними».

Засуетился Префект Священной опочивальни: «Времени у нас нет.

Трибун, ты готов к выполнению задания Государя нашего, Флавия Валента?

Если готов, то зачем теребить себя воспоминаниями о доме? Корабль

ждет тебя…»

Константин Германик, верный воинскому долгу, только пожал плечами:

«С женой попрощался. Кто-то пусть доставит сюда мои доспехи. Я — готов».

…Впрочем, лишь к полудню Константину удалось закончить

формальности, связанные с отплытием. Следовало застраховать груз, подписать

контракт с капитаном. На борт взошли таможенники, которых резво увлек к

носу корабля, подальше от трюма капитан-египтянин. О чем они там

37
шептались, Константин не разобрал, но успел заметить, как капитан ловко

передал начальнику таможенной стражи увесистый мешочек, а тот так же ловко

спрятал его за пазухой.

«Желаю удачного возвращения и хорошей торговли, — лицо главного

таможенника напоминало плохо пропеченную бело-желтую лепешку. Даже

почтительно обращаясь к Константину Германику, он умудрялся смотреть в

сторону. — Да хранит вас милость Всевышнего и Величайшего Государя

нашего».

Константин Германик кивнул и обратил взгляд на берег. Он ждал жену.

Наконец-то! Показался богато разукрашенный паланкин, который несли

шестеро вольноотпущенников. Паланкин аккуратно поставили возле причала,

но вместо жены оттуда вдруг выбрался тесть Константина Германика,

светлейший Марк Силансий. Грузный пятидесятилетний мужчина, бривший

голову подобно римским патрициям и, подобно патрициям, кутающийся в

длинную ослепительно-белую тогу, неожиданно всхлипнул и обнял зятя. «Это я

велел Елене оставаться дома. Сам понимаешь, ее бы всю растрясло. Не в ее

положении, зачем рисковать».

Константин растерянно кивнул. Раньше за высокочтимым префектом

особой заботы о дочери, а уж тем более, внимания к его, Константину,

скромной особе, не наблюдалось. Не вполне до конца Германик осознал слова

напутствия, которые префект горячо зашептал на ухо зятю: «Ты нам нужен

живым. Елене, мне, твоему будущему ребенку. Ты понял, Константин?!

Живым!»

38
 Разумеется, живым, к чему напоминать?

Марк Силансий отстранился, вернулся назад к палантину. Несколько

театрально (был почитателем греческой драмы), отдернул полог.

Оказалось, что на подушке величаво возлежал большой щенок.

Молосский дог!

Мечта детства! Константин непроизвольно засмеялся:

— Это — мне?!

— А кому же еще? — породистое лицо Марка Силансия, расплылось в

довольной улыбке. — Зовут Цербером. Год, без двух месяцев. Сука родила его

от знатного и злого папаши. Убедишься сам, будет тебе верным другом.

Щенок, тем временем, резво соскочив с удобной подушки, потянулся,

показав отменные клыки. Как само собой разумеющееся, подошел к

Константину Германику. Уселся на задние лапы, и вдруг зло зарычал на

египтянина-капитана, осмелившемуся подойти к хозяину.

«Ну, вот, — удовлетворенно констатировал Марк Силансий. — Полное

взаимопонимание».

Глава IV. Греческое море.

Даже Константин Германик, обошедший собственными ногами чуть ли

не все известные африканские пустыни знал, что отправляться в плаванье по

традиции следовало бы с первыми лучами солнца. Но тут — иное. Навклир то

и дело, озабоченно поглядывая на палубу, где размещался потаенный груз,

принялся поторапливать моряков корбиты. «Нечего лодырничать, да на солнце

39
смотреть. Видите, еще на горизонте, еще не село, а, значит, древний как мир,

бог Ра нам благоприятствует. Засветло пройдем маяки и причалим на том

конце Босфора, «коровьего брода». Переночуем и засветло выйдем в Греческое

море».

«Я не только за товар боюсь, — египтянин ткнулся своим выдающимся

длинным и кривым носом чуть не в ухо Константину Германику. —

Обожаемый Префект велел передать слова квестора Евсея: «Отплыть следует

быстро и тихо, соглядатаев в порту больше, чем насекомых в бороде

покойного Юлиана Отступника».

«Тут действительно много людей разного племени», — согласился

Константин.

«Разного племени? — искренне удивился египтянин, весело уставившись

на своего пассажира черными глазами, вдобавок подведенными по давнему

обычаю сурьмой. — Опасаться следует своих, они незаметны как блохи и

опасны как нильские крокодилы».

Капитан-навклир, едва корбита, осторожно и слаженно ударяя веслами о

мутную воду, выбралась из длинного ряда кораблей и лодок у

многочисленных причалов, велел поставить прямой греческий парус.

«Наш Господь благоприятствует плаванью! — торжественно

провозгласил капитан, обращаясь ко всему экипажу. — Без боязни посмотрите

на заходящее солнце. Оно попрощалось с нами, но, одновременно, даровало

нам отлив!»

40
 Две дюжины гребцов, пятерка матросов: большинство египтяне и

сирийцы, трое германцев, кажется, фракиец. Но были и ромеи, несколько

греков. Все радостно загалдели.

Отлив незаметно и мощно подхватил судно, а опытный рулевой с веслом

на корме, удачно сманеврировал, вывел торгаша на морскую гладь. Вслед за

кораблем из порта вышли еще два судна, образовав караван, который так же

неспешно и уверенно миновал Босфор, прозванный хитроумными греками

Коровьим бродом, чтобы заночевать ввиду последнего маяка перед выходом в

Понт Евксинский.

…Когда-то сгоряча прозванный греками-первопроходцами

негостеприимным, а затем, колонизированный за сотни лет, ставший

любезным и знакомым.

— Будем плыть днем, — за спиной Константина Германика,

наблюдавшего за огнями Константинополя, остававшимися за кормой,

неслышно появился капитан-навклир. — У нас не боевой корабль, но

купеческий караван. Поспешаем медленно.

Если Бог даст, достигнем Ольвии дней через десять-двенадцать

максимум.

Там наймем быстроходные речные судна, вроде тех, которыми

спускаются к Понту северяне, уже с большим количеством весел, ведь

придётся идти против течения, и перегрузим на них товар.

— Я не сведущ в мореходстве, — честно признался трибун. — Больше

только по Гомеру и представляю собой наш поход. Но, ответь мне,

41
любезнейший: а почему мы не можем сократить время пути за счет ночных

переходов?

Египтянин сдержанно засмеялся:

— Вспомни, мужественный солдат, к чему привела отвага всем

известного Одиссея? Он так стремился поскорее достичь своей страны, а,

может, истосковался по лону любезной жены, что понадеялся на удачу и

пренебрег извечными мореходными законами. В результате, шлялся по

бурному морю десять лет.

Нет, трибун. Ходить ночью по морю могли только предки финикиян. По

преданиям они достигли совершенства в чтении воли богов по звездам, поэтому

и отваживались плыть ночами. Говорят также, что на их судах были

специальные устройства, позволявшие днем точно выверять курс корабля по

солнцу.

Мне, кстати, когда-то предлагали приобрести подобное. Но я отказался.

Во-первых, нужны годы, чтобы научится правильно пользоваться древними

знаниями. А, во-вторых, зачем мне это? Побережье Малой Азии, равно как и

берега Понта, любой из нас, капитанов-навклиров, знает подобно тому, как

хорошая хозяйка ориентируется на собственной кухне.

…Где стоит уксус, где мешки с мукой, а где, в специальном углублении в

кладовой, амфоры с вином, припрятанные от слуг, а то, на всякий случай, и от

собственного мужа.

Так и мы предвидим, едва увидев берег: где пристать к хорошему

источнику, как избежать предательской мели. Иногда простое чутье просто

42
подсказывает вероятность засады дикого сарматского отряда, удальцы из

которого только и ждут беспечного привала богатых купцов.

…Прошу, господин сейчас воспользоваться моим советом. Тебе надобно

отдохнуть. В твоем распоряжении моя маленькая комнатушка на носу,

отгороженная от посторонних глаз добротной накидкой, с мягким

александрийским ковром для сладкого сна.

Глава V. Эллий Аттик, актер и философ.

Первую ночь, в виду далекого Константинополя, но уже на другой

стороне Босфора, Константин Германик спал плохо. Корабль, бросивший якорь

неподалеку от темного берега, прилично качало. Вдобавок громадный щенок,

долго и придирчиво обнюхивая небольшой закуток, наконец, пришел к выводу,

что лучшее место для ночлега — добротный александрийский ковер. Все

попытки согнать молосского дога с ковра оказались тщетными, юный Цербер

возмущенно рычал, обнажая острые клыки. Усталый трибун махнул рукой и

улегся рядом, чувствуя спиной быстрое биение сердца «мечты детства».

Впрочем, утром оказалось, что инстинкт боевого пса, вечного спутника

легионеров еще старого Рима, оказался выше всяких похвал. Константина

Германика разбудил сдавленный вопль египтянина-навклира, которому щенок

успел прокусить икру, пустив тому кровь.

«Яяяяй! — испуганно кричал капитан. — Уйми пса, великолепный

солдат! Я только хотел предложить тебе откушать ячменных хлебцов,

43
завернутых по нашему обычаю в пальмовые листья, а потому еще мягких и

ароматных!»

«Только хлеб?» — еще не совсем проснувшись, спросил Германик.

«Есть еще вяленое мясо, мужественный солдат, если пост тебя не

смущает» — быстро нашелся египтянин.

«Не смущает, — заверил его трибун, вставая с ковра и с наслаждением

потягиваясь. — Давай мясо и вина с водой. А коль мы в походе, то не мешало

бы чесноку или луку».

Капитан услужливо покивал, и по-быстрому перемотав икру белой

тряпицей, поспешно поданной ему кем-то из гребцов, метнулся вглубь

корбиты. Когда со связкой чеснока на шее, он снова откинул полог, держа в

руках бурдюк с вином, и кусок мяса на блюде то лишь мгновенная солдатская

реакция Константина Германика спасла походный завтрак.

Трибун схватил с блюда кусок вяленого мяса и высоко поднял его в

вытянутой руке. Челюсти Цербера с хрустом проломили серебряный поднос.

Молосский дог, подняв морду вверх, яростно залаял.

«Так — одобрительно сказал трибун, любуясь собакой. И уже обращаясь

к египтянину категорически заявил. — Впредь кормить нас будешь по

очереди: сначала — пса, после — меня».

...Капитану-навклиру довелось еще дважды бегать за мясом, один раз за

вином и засахаренной дыней. Когда его пассажиры, наконец, насытились,

египтянин распорядился ставить парус.

44
 Константин Германик, справедливо полагая, что удовольствия на

сегодняшний день закончились, бесцеремонно схватив тяжелого щенка за

шкирку, поволок его на нос судна, чтобы оттуда наблюдать процесс морской

экспедиции.

Трибун до обеда рассеянно наблюдал невысокую гористую местность,

проплывающую за бортами корбиты, затем полюбопытствовал забавными

играми пары дельфинов, увязавшихся за судном, поиграл с Цербером. Скоро

все это ему надоело. Впрочем, трибун Галльского самого понятия скука не

понимал. Если нет вина и женщины, то можно скоротать время в сладкой

дреме.

…В которую Константин Германик и погрузился, благо

поспособствовали этому звуки слаженных ударов весел об воду да вздохи

громадного щенка, прикорнувшего возле ног трибуна.

Когда трибун проснулся, то увидел перед собой странного, но

чистоплотного оборванца. Одетого в белую рубаху, державшего в руке

несколько засахаренных груш. Худого, с козлиной бородкой, изможденным

лицом, с множеством коричневых родинок. Открытый в улыбке рот

демонстрировал отсутствие передних зубов. Жалкое зрелище!

Грек, да и только!

— Гречишка. Отзывается на «Эллий Аттик», — из-за спины незнакомца

показался капитан судна. — Я купил его на Родосе. Говорит, что актер. Если

согласен, о, великолепный солдат, Аттик будет тебе прислуживать вместо меня.

А то, сам понимаешь, капитан в открытом море должен следить за курсом.

45
 …Навклир с опаской посмотрел на молосского дога.

Трибун Константин Германик перевел взгляд на пса:

— Боишься? Ну-ну. Так и надо. А что твой грек, говорить умеет?

Внезапно подал голос незнакомец по имени Аттик:

— Трибун! Твое мужество и твой характер располагает к беседе. Подобно

тому, как посланник из «Персов» из рассказа великого Эсхила, нашел в себе

мужество поведать варварской царице о гибели ее азиатских сынов при

Саламине, я готов, сопровождать наше странствие комментариями да

историями, без которых в утомительном походе будет скучно.

Константин Германик только помотал головой от удивления. Он

половины не понял. Отметил только, что свою речь Аттик произнес, как и

полагается актеру: четко, торжественно, слаженно, взмахнув рукой при

окончании обращения. Если бы еще зубы были целы…

Тем временем, навклир Аммоний поспешил закрепить задуманное, по-

прежнему больше глядя на страшного пса, чем на его хозяина:

— Достославный и знаменитый трибун! Могу тебя заверить, что Аттик —

существо в высшей степени безобидное, но забавное. Купил я его за три

бурдюка вина, что согласись, любезный герой, не очень дорого.

Аммоний вдруг почесал длинный нос и прыснул со смеху: «Вино,

правда, давно забродило, но пока пьяницы из родосского кабака этого не

почуяли, я уже был с греком-рабом на корабле».

46
 — Я — не раб! — вскричал Аттик, гордо выпрямившись и обхватив себя

руками за плечи. — Когда-то я верну тебе твое прокисшее вино и снова стану

великим актером.

Аммоний пожал плечами. «По мне так хоть Юлием Цезарем. А сейчас

выбирай: будешь прислуживать моему почетному пассажиру или я прикажу

тебя выбросить в море».

«Постой, постой — вмешался трибун. Все происходящее начало его

забавлять. И уже обращаясь к Аттику, спросил, пытаясь скрыть улыбку. — А

чему ты еще обучен, кроме лицедейства?»

Грек вдруг еще выше поднял голову, да так что отчетливо выступил

острый кадык на его шее, выдохнул воздух, кашлянул и вдруг присел на

корточки возле молосского дога. Громадный щенок удивленно посмотрел на

смельчака. Впрочем, не только щенок.

«Еще я могу выдрессировать твоего пса, — смело заявил Аттик и,

вытянув худую руку, принялся сильно чесать подбрюшье Цербера. Тот,

мгновение, помедлив и виновато взглянув на хозяина, опрокинулся на спину.

При этом поджав лапы, обнажив клыки от невыносимого собачьего

блаженства. В довершении всего, продемонстрировав, стоящий как мачта

боевого корабля собачий фаллос.

…Смеялись все. Подоспевший проспавшийся фракиец Тирас, чья

очередь была, по договоренности с эфиопом Калебом, охранять покой

офицера. Сам Калеб хрипло выдавливающий из глотки «кха-кха-кха!».

47
Египтянин Аммоний, быстро сообразивший, что уже устранился от кормления

кровожадного Цербера.

Веселым юным смехом заливался трибун, по старой солдатской

привычке, хлопая себя ладонью, как ножнами меча, по левому предплечью,

где настоящий боец полжизни носит щит.

Константин Германик махнул рукой навклиру Аммонию: «Свободен!»

Хотел было задернуть занавеску, но его остановил почти молитвенный

просящий взгляд эфиопа и уже до неприличия радостное ожидание хоть

какого-то события, могущего скрасить долгое путешествие на физиономии

фракийца. «Ладно, оставайтесь, смотрите».

«Что я могу рассказать тебе, трибун, о твоем щенке… — так

неторопливо начал историю собачьей породы, грек по имени Эллий Аттик.

То ли выдававший себя за актера, то ли действительно бывший когда-то

актером. Но уж, совершенно точно, с первых же слов и движений, умеющий

расположить к себе злобного пса. — По-настоящему, никто толком не знает,

откуда взялись молосские доги. Говорят, что пару священных псов: кобеля да

суку подарили в тайном храме Александру Македонскому, по прозвищу

Двурогий египетские жрецы. Подарок оказался так важен для Двурогого, что

тот возил собак в обозе даже во время изнурительного похода в Индию. В

общем, ценил живой подарок подобно шкатулке невиданной красоты,

захваченной им в обозе Дария.

48
 «Знаю, — радостно воскликнул Константин Германик. — Матушка

рассказывала, что в той шкатулке Александр возил не трофеи, но «Илиаду» да

«Одиссею»!

Эллий Аттик одобрительно посмотрел на слушателя. «Рад, что у тебя

оказалась такая добрая и умная матушка. Позволю спросить: жива ли она?»

Трибун, полулежавший на александрийском ковре, услышав вопрос,

отвернулся.

«Извини за бестактность», — поспешил Аттик.

«Холера, — глухо отозвался Константин Германик. — В гарнизон свои

же и занесли. Мы тогда в Африке, Карфагене стояли.

…Ладно, грек, все ушло все в вечность, как черные корабли ахейские…..

Вроде и были они и — нет. Так и моих близких.… Никакой Гомер не вернет

не тех, ни других…

Рассказывай дальше, я люблю про историю слушать».

Грек с готовностью кивнул и продолжил:

«Говорят, что кто-то из соратников Александра, после его кончины все

же умудрился не пасть в кровавой борьбе за власть, но добраться до Греции.

Там, городе Эпир, где издавна проживала народность молоссов, началось

разведение этих грозных египетских существ. Убийц на четырех лапах

позднее прозвали молосскими догами.

Говорят, трибун, что твои предки, римские легионеры, использовали

громадных и жестоких собак в битвах, при этом заковывая их в броню, как

персидских катафрактариев. Я, честно говоря, в это мало верю…»

49
 — Почему? — резво спросил Константин Германик. — Я слышал

совершенно иное.

— Я много читаю, — виновато улыбаясь, но деликатно прикрывая при

этом беззубый рот, объяснил трибуну Эллий Аттик. — От того и историй

много знаю. Только историк Клавдий Элиан рассказал нам о том, как после

убийства императора Гальбы преторианцами, его тело до конца оборонял

боевой пес, не позволяя убийцам приблизиться.

Но, согласись, трибун, что этого мало, чтобы говорить о том, что собаки

были чуть ли не в каждой манипуле. Дорогие они к тому же, сам, наверное,

знаешь, ценой с эфесского жеребца будут.

Нет, трибун, настоящие молосские доги — царские звери!

Константин Германик, не умея скрыть нетерпеливого любопытства, даже

подался вперед:

— А…мой…

Грек понял его с полуслова:

— Твой — настоящий, можешь не сомневаться. Уши у него висят, как у

настоящих египетских собак, брюхо втянуто, лапы мощные, а, значит,

родословная его длинная. А теперь вспомни, трибун, за какое место укусил

твой пес нашего капитана.

— За ногу, конечно, Он же до сих пор хромает.

— А за какое место?

— А это важно? Ну, наверное, куда дотянулся, туда и цапнул!

50
 Грек снова заулыбался, и снова, вспомнив о том, что зубов-то у него нет,

прикрыл рукавом рубахи рот:

— Это очень важно, господин. Дело в том, что годовалый щенок обладает

повадками взрослого боевого пса. Он прокусил икру моего (надеюсь

бывшего) хозяина с внутренней стороны.

Понимаешь, трибун, молосский дог нацелен, от рождения, наносить

урон противнику там, где тело менее всего защищено броней.

И ранее и теперь: мало кто носит поножи с обеих сторон ноги.

Я могу поклясться, что твой пес приучен также рвать нижнюю часть

правой руки, не защищенную щитом, но зато угрожающую тебе мечом.

Не сомневайся, верным охранником станет!

— А кормить его чем будем? — обеспокоился трибун, в чью

обязанность, кроме всего прочего, было следить за провиантом для солдат.

…Тут внимание всех привлекло характерное «кха-кха-кха!» эфиопа.

Константин с удивлением посмотрел на Калеба. Сидевшего, скрестив ноги по

восточному обычаю рядом с фракийцем, который напротив предпочитал сидеть

на корточках. Калеб снова сказал «кха» выразительно сунув сложенные черные

пальцы правой руки себе в рот.

Германик озадаченно на него посмотрел. «Луком ты владеешь лучше,

чем языком империи.

Никто не знает, что сейчас хотел сказать наш многословный друг?»

51
 «Позволь мне», — мигом вызвался Эллий Аттик и, как человек сугубо

мирный, не дожидаясь приказа, вдруг обратился к Калебу на каком-то

странном, гортанном и одновременно певучем языке.

Эфиоп услышав явно знакомую речь воззрился на Аттика испуганно-

радостно и вдруг быстро заговорил опять же на этом певучем наречии.

Аттик только кивал, загибая пальцы.

«Да переведи же на греческий!» — не выдержал Константин Германик.

«Сейчас, — кивнул Аттик и, закончив загибать пальцы на обеих руках,

поспешил с переводом. — Этот страшный солдат говорит, что в детстве видел,

как кормят двух подобных псов. Он служил при дворе кандака.

…Мне откуда-то знакомо это слово, но сейчас не время разбираться. Я

так понял, что готовили Калеба в личную охрану, поэтому он и видел обряд

кормления очень похожего на нашего Цербера псов».

«А ты, что же, дрессировать умеешь, а дать пожрать собаке так не

способен?» — ревниво глянул на Аттика Константин Германик.

«Отчего же, — смело возразил Эллий Аттик. — Дрессировать и кормить

зверя совсем не одно и то же. Меня просто собаки любят, и молосские доги и

беспородные худые кобели с площади Тавра, которые вечно дерутся возле

лавок мясников, и…»

«Ты многословен, — вздохнул Константин. — Но, прощаю. Выкладывай,

что сказал наш эфиоп».

Оказалось, что на судне вполне можно было разжиться продуктами для

годовалого щенка. Эфиоп еще несколько раз уточнял, Аттик переводил, но

52
стало ясно следующее. Кормить полагается два раза в день. Основной рацион:

ячменный хлеб с молоком, ну, пресной водой, если молока нет. Обязательно

давать отвар из костей, немного соленого сала. Прямо в пасть собаке

проталкивать сырое яйцо, чтобы шерсть была гладкой и кости крепкие.

Неожиданно в разговор вступил фракиец Тирас: «Трибун, у нашего

носатого капитана на палубе в клетке десяток куриц да петух. А я когда из

кабака возвращался, свинку себе прикупил. Подумал: «Пост скоро кончиться,

угощу старшого.

…Но раз такое дело, почему бы свинью в дело сразу не пустить?!»

Глава VI. Одиссея эфиопа Калеба

Каботажное плавание вдоль берегов Греческого моря само по себе было

достаточно однообразным. Невысокие по сравнению с Анатолийским

побережьем горы, почти до вершины закрытые лесом сменила степь, уже

зазеленевшая молодым ковылем.

Корабли каравана шли ввиду друг друга, ориентируясь на последнего,

тихохода. Ветра не было третий день, солнце припекало, и подошвы сандалий

иногда просто прилипали к обильно просмоленной неделю назад палубе.

Воняло куриным пометом, человеческой мочой, потом гребцов. Те работали

полдня, потом, когда корбита останавливаясь, поджидая тихохода в караване,

играли в кости или спали. Их полуголые тела, скрюченные из-за недостатка

места, напомнили Константину Германику поле битвы в Ассирии, после

того, как и свои и чужие трупы ночью обобрали мародеры.

53
 Но тут, слава Христу, все было спокойно. Носатый египтянин-капитан

настойчиво и убедительно отклонил все предложения Константина «пристать к

берегу и размять ноги». Возражения навклира были убедительны: воды и

припасов вполне хватит до самой Ольвии, остановка только задержит торговую

экспедицию как минимум на день. «А у меня для вас и вашей собачки еще

остались свежайшие хлебцы, завернутые по египетской традиции в пальмовые

листья. Курочку я для Цербера велел приготовить, пусть кушает на здоровья.

Хотите еще вина? У меня есть родосское, сладкое, как поцелуй опытной

женщины».

При упоминании о женщине, трибун так посмотрел на носатого Аммония,

что у того задрожали коленки. Тридцатилетний мужчина воздерживался уже

более месяца, каждую ночь ему снились женские груди, большие и белые.

Поняв, что сболтнул лишнего, суетливый, как все египтяне, навклир,

поспешил исправить ошибку:

— До Ольвии плыть от силы три дня. Поверьте мне, красоту юных,

светлых как свет зари готок; неистовство в любви смуглых сарматок и

величавую красоту высоких женщин севера, которые готовы провести с тобой

несколько дней, лишь бы купить мужу или брату византийский нагрудный

панцирь — не забыть, до встречи с нашим старым богом Анубисом,

проводником в иной мир».

Приняв молчание Константина Германика как согласие, Аммоний

решился дать совет: «Великолепный солдат. Я специально приставил к тебе

своего раба, этого забавного грека, чтобы он своими веселыми рассказами

54
отвлекал тебя от мрачных мыслей или грустных воспоминаний. Я старше тебя,

поверь мне: хорошая сказка полезнее плохой правды.

…А, правда, увы, всегда — зла».

Мысленно согласившись с доводами навклира, Константин Германик

кивнул и направился в свой закуток на корме судна. Хоть идти было всего

несколько шагов, трибун смотрел под ноги, переступая через спящих гребцов,

Те снова дрыхнули, ведь последняя тихоходная корбита виднелась далеко

позади.

…Напоминала черного таракана, только вместо ножек высовывались

длинные и тонкие издалека весла и били они в воду не слаженно, но вразнобой.

Германик сплюнул с досады и откинул полог своей импровизированной

палатки. Зрелище его удивило. На его месте, на александрийском ковре

возлежал грек Аттик и, почесывая брюхо Цербера, о чем-то степенно беседовал

с эфиопом Калебом.

…К Калебу придраться было нельзя. Тот все-таки стоял за кромкой

ковра, опираясь на метательное копье-панцею. Нес службу, охраняя офицера.

Но, паршивый грек!

Занесенную для удара руку остановил возглас Эллия Аттика: «Калеб —

не эфиоп! Он не тот, за кого себя выдает. Вернее, не тот, за которого вы его

принимаете!»

Константин Германик опять ничего не понял, но руку опустил,

сохранив до поры до времени оставшиеся зубы Аттика.

55
 «Первое. Пошел вон! — скомандовал трибун слуге-рабу. Второе. Стой!

Собаку — гладить, мне — докладывать!»

Грек, который моментально соскочил с ковра, улизнуть, однако, не

успел. Отреагировав на команду «Стой!» он развернулся, присел на корточки

вне ковра, протянул костлявую руку и, продолжая гладить встревоженного,

было суматохой пса, начал свой рассказ.

«Дело, мужественный командир в том, что мой актерский талант был

востребован не только в Риме и Константинополе. Меня часто приглашали

выступать в пограничных гарнизонах, а то и за пределами империи, всюду, где

прослышали о моем таланте».

Грек был настолько забавен своим хвастовством, что Германик пришел в

хорошее настроение, но улыбку скрыл. Спросил грозно: «Плаваешь хорошо?

До берега далековато, да и вода холодна».

«Нет!» — грек одел на лицо маску испуга, точь в точь как в греческом

театре в Константинополе, куда любил захаживать тесть Германика. Только

там маска была из глины, а здесь, совершенно подобная, но на живом

человеке.

Увидев, что произвел впечатление, лицедей Аттик кивнул и поспешно

начал пересказ своего разговора с лучником Калебом. Тот, понимая, что речь

идет о нем, застыл неподвижной черной скалой, только белки взблескивали.

«Наш Калеб, оказывается из мероитов, — сказал Аттик. — Не думаю,

трибун, что при всем вашем опыте, жизненных странствий и боевых побед, вы

слышали о державе Мероэ».

56
 Константин Германик задумался, потом покачал головой. «Служил в

Африке, но слышу впервые».

«Я, признаться, слышал о тени этого великого царства, когда был в

Египте, — продолжил Аттик. — В столицу нашу труппу не пустили

завистники-конкуренты, но мы собрали благодарные аплодисменты в

провинции.

…Трибун, везде в империи нужна греческая речь, везде ее понимают и

страдания Елены Прекрасной, которую по драматургу Еврипиду спрятали

олимпийские боги от превратностей войны именно в Египте, были близки

сердцам местных зрителей».

Константин Германик мигом вспомнил рыжие кудри своей юной

красавицы жены, дразнящую родинку и белые зубки, но, придя в себя, спросил

недоуменно:

— Я чего-то не понимаю, грек? Кто и куда спрятал Елену Троянскую? И

из-за кого дрались тогда отважные воины под стенами Трои?

— Бессмертные боги спрятали ее в Египте. А на стенах Трои была только

тень Елены Прекрасной, — кротко объяснил Эллий Аттик, опасаясь тяжелой

руки трибуна. — Я — не виноват. Историю об этом поведал Еврипид много

столетий назад. Я все это рассказываю к тому, что с этой слезной драмой наша

трупа добралась до окраин Египта, и там я впервые услышал историю о

государстве дезертиров.

57
 «Дезертир?! — отбросив в сторону занавеску, в закуток вступил

фракиец. Отдал честь командиру, хлопнул по плечу Калеба. — Смена караула,

иди спать.

Командир, позвольте обратиться: где дезертир?»

В армии Валента, как и в армии Юлиана Отступника, впрочем, как и в

любой армии, если она действительно армия, дезертиров ненавидят, карают

быстро и зло.

Не удивительно, что серпоносец Тирас мгновенно насторожился,

оглядываясь и сжимая древко смертоносного оружия.

«Вольно, солдат, — успокоил ветерана трибун. — Ты не поверишь, но

наш грек рассказывает сейчас о целом государстве дезертиров».

«Государстве дезертиров?!» — переспросил ошеломленный солдат

империи. В его голове это просто не укладывалось. — А как такое возможно?»

«Сейчас грек расскажет», — кивнул трибун.

«Командир, можно я послушаю?», — хрипло выдавил из себя Тирас.

Впервые услышать такое за сорок лет! Фракиец был так настолько потрясен,

что забыл, что сам только что заступил в караул и теперь просто обязан стать

свидетелем происходящего.

Неслыханное дело для серпоносца!

Впрочем, сам Константин Германик был потрясен не меньше.

«Государство дезертиров!»

Однако, при чем здесь Калеб?

«Переведи ему приказ остаться. Поспит потом», — велел Аттику трибун.

58
 Атттик что-то бросил Калебу, тот кивнул со своим вечным «кхе-кхе».

«Я совсем не уверен, трибун, что полностью понял сказанное нашим

стрелком, ― так начал свой рассказ Эллий Аттик. ― Часть нашей беседы,

шла она и на греческом, который я, естественно знаю, как полагается

классическому актеру: в совершенстве и с блеском. Но, увы, наш друг не

вполне понимает язык Софокла и Перикла. С другой стороны, стрелок из

теперь ведомой нам страны изъяснялся на странном наречии, смеси

староегипетского и какого-то местного наречия, которое, я полагаю, и есть

языком загадочной и неведомой нам доселе страны Мероэ. Мне, как человеку

бывалому и образованному пришлось приложить немало усилий дабы…

…«Море ― рядом!» ― предупредил трибун, и многословный лицедей

поспешил перейти к главной теме.

«Судя по всему, боец по имени Калеб то ли попал в плен, то ли бы

продан родителями в рабство в военную школу, которая готовила в этой самой

Мероэ телохранителей для царицы со странным именем Аманитерагиде».

….Услышав знакомое слово, Калеб с удовлетворением замотал головой и

попытался подправить грека, произнеся то же имя, но нараспев: «А-ма-ни-ра-

ги-да-а-а-а!»

«Почти угадал, ― сказал довольный грек, но даже для меня, который не

только декламировал, но и в хоре пел (хористы часто напивались, и следовало

их заменять) загадкой было правильное произношение имени царицы.

59
 Теперь понятно, что даже в варварском имени, впрочем, как и в

варварской женщине есть неотразимая прелесть. Недаром великий Еврипид

рассказал о том, как аргонавт Ясон влюбился в варварку Медею.

…Впрочем, для аргонавта это плохо закончилось.

Как и история нашего Калеба, который, судя по всему, боготворил свою

царицу, с малолетства готовясь служить в ее личной страже».

«Командир, позволь прервать этого болтуна! ― негодующе обратился

фракиец Тирас к Константину Германику.

Получив немедленное согласие, Тирас прямо спросил Эллия Аттика,

стараясь не смотреть в сторону Калеба, но взяв наизготовку серп. ― Ты,

беззубый афинский паскудник! Прямо можешь сказать: эфиоп ― дезертир?»

«Да нет же! ― с возмущением вскричал Элллий Аттик. ― Изволь

дослушать драму до конца, нетерпеливый зритель!

…Но так и быть, я открою тебе секрет финала. Никакой Калеб не

дезертир! Я же ясно сказал: он служил царице в стране, которою прозвали

«страной дезертиров». Но разве его вина, что он даже родителей своих не

помнит, а уж, тем более, не знает из какого он сам племени! Но уж наверняка

не из этой страны, иначе, зачем его было готовить в личную гвардию?»

…И Константин Германик, и фракиец Тирас, немного подумав, почти

слаженно кивнули. В самой империи, солдат не ромеев, было очень много. А в

комитатских пограничных районах практически все бойцы разговаривали на

разных наречиях Ойкумены. В гвардии императора служили батавы, служили

аланы, они же сарматы, а сам начальник гвардии Иосаф хоть и считал себя

60
уроженцем Византия, но родители его были из германского племени тайфалов.

Однако никому не приходило в голову ставить Иосафу это в вину.

Вполне естественно, что здравая идея вербовки гвардии из чужестранцев

пришла в голову и царице далекой страны с певучим именем.

«А страну эту прозвали «страной дезертиров» очень давно, очень, задолго

до рождения Спасителя нашего, за много сотни лет.

Случилось это тогда, когда войско египетского фараона Псамметиха,

сына Нехо, в котором, кстати, служили и греки, мои сородичи отправилось в

поход на завоевание новых территорий. Фараон в этом походе умер. Что

прикажете делать солдатам? Мои сородичи вернулись домой, а, часть египтян

по каким-то причинам, вдруг решила отколоться от основной армии, и

отправилась вдоль течения Нила на поиски новой родины.

Нашли они ее в междуречье, где сходится Белый и Голубой Нил и река

Атбар. Местность благодатная, урожай собирают два раза в год. Рыбы бывает

так много, что весло в ней буквально стоит; а бесчисленные стада носорогов

обогащают ретивого охотника крепчайшей шкурой для щитов и ценными

рогами, сырьем для умелых ремесленников. Так было основано государство

Мероэ. Частью ― египетское, частью ― варварское.

Посудите сами: сам Калеб рассказывал, что в столице рядом стояли

храмы египетского бога Ра; храм Льва, которому поклонялись как божеству и

храм гигантского Слона. Тоже божества, надо полагать».

«Кого?! ― возмущенно спросил фракиец Тирас, который рубил боевым

слонам хоботы и имел все причины недолюбливать это дикое животное».

61
 «Слонов, ― не обращая внимания на гнев Тираса, продолжил Эллий

Аттик, ― у них своих не было. Но, что самое интересно, судя по рассказам

нашего лучника, их привозили из какой-то далекой страны, где змеи росли на

деревьях. Нетрудно догадаться, что речь шла об Индии, просто Калеб, который

там никогда не был, решил, что лианы, обвивающие, громадные деревья, и есть

змеи.

…Уважаемый и великолепный трибун, ― внезапно обратился Эллий

Аттик к Константину Германику. ― Если ты сейчас отдашь строгий приказ

нашему могучему Тирасу не размахивать своим смертоносным серпом, то я

приготовил изрядный сюрприз. Deus ex machĭna.

«Бог из машины» ― кивнул Константин Германик, который вынужден

был время от времени сопровождать тестя в греческие театры в Византии.

Обычно под этим термином понималось неожиданное появление на сцене (в

клубах дыма и под гром медных тарелок) чего-то уж совершенно

неожиданного: то ли Зевса, то ли готов.

«Тирас,― бросил трибун своему солдату. ― Сейчас поубавь свой пыл,

произойдет нечто странное».

Тирас, который в театр не ходил, предпочитая хороший кабак, ничего не

понял, но кивнул головой, в знак того, что приказ услышал.

Эллий Аттик, выдержав паузу, начал что-то втолковывать Калебу. Судя

по всему, убеждая того в чем-то. Калеб явно не соглашался. Эллий Аттик очень

артистично развел руками, демонстрируя, что он бессилен уговорить этого

черного исполина.

62
 И вдруг Калеб почти пропел. Или — проревел?!: «А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-

а!»

Лучник, развернувшись, быстро подошел к банке ближайшего гребца.

Бесцеремонно столкнув спящего, нагнулся, извлек из-под сиденья свой

солдатский мешок, и снова вернулся к компании. Запустив руку в мешок,

Калеб достал из него большой бронзовый кубок с железными ручками, на

котором отчетливо проступило искусно вырезанное изображение слона. В

глаза гиганта были вставлены два зеленых изумруда светившие холодным

светом. Высокий лоб животного инструктирован серебром, а на поднятом

хоботе виднелись… Кольца конической формы! Точь в точь как на большом

пальце Калеба!

По всему изделие не только очень ценное, но дорогое Калебу как

воспоминание.

«Вот это ― вещь! ― Константин Германик осторожно провел рукой по

кубку. ― Откуда оно у тебя?»

Калеб понял вопрос и что-то взволновано объяснил Аттику.

«Несколько лет назад, ― тот склонив голову, выслушал стрелка, ―

местная царица направила к нашему величайшему императору Валенту

посольство с предложением заключить союз. Насколько я понял, убоявшись

нападения армии царя Эзаны из соседнего, гораздо более мощного Аксума».

«…Ну, про Аксум, я, положим, слышал, ― кивнул трибун.― Все-таки в

Карфагене служить довелось».

63
 «В качестве даров в посольстве оказался и наш Калеб, лучший стрелок

Мероэ, а также громадный слон, как воистину большой символ той страны.

…Но все оказалось проще и трагичнее, как в пьесах Софокла. Не успело

посольство достигнуть Византия, Эзана взял приступом Мероэ, все погибли».

«А слон?!» ― в возбуждении вскричал фракиец Тирас.

«Сдох по дороге» ― меланхолично ответил Эллий Аттик.

«Наверное, оно и к лучшему, ― подвел итог Константин Германик.―

Зная «любовь» нашего Государя к слонам, я думаю, что ничем хорошим

посольство бы не кончилось».

Глава VII. Таможенный досмотр.

На пятый день каботажного плавания по Греческому морю, картинки за

бортом начали постепенно меняться. Море из ласкового, лазурного, теплого

по-византийски, стало темно-синим, холодным, непонятным. Греческим,

одним словом. А вдоль берега и до горизонта пошли темно-каштановые

черноземы, на которых кое-где зоркий глаз трибуна примечал серых волов и

согбенные фигурки то ли крестьян, то ли рабов, склонившихся в вечном

поклоне над нивой.

С тринадцати лет, взявший в руки учебный, старомодный римский меч

гладиус, в семнадцать сменивший его на еще более тяжелую и длинную

германскую спату, Константин Германик не знал, да и не стремился узнать,

чем занимаются хлебопашцы. К чему? Кто на что рожден.… И для чего…

64
 «Посмотри, трибун, ― по мере приближения к Ольвии, навклир

Аммоний старался все больше угодить знатному пассажиру, совершенно

очевидно рассчитывая на дальнейшее расположение. ― Посмотри, трибун,

видишь, виноградники?»

Египтянин Аммоний, заглянув за плечо трибуна и убедившись, что злой

пес спит, осмелился приблизиться к Германику, указав на берег: «Посмотри,

трибун: виноградники».

«Что с того? ― не понял Константин Германик, насмотревшийся этих

виноградников вдоволь в Византии.

«Дело в том, ― поспешил объяснить Аммоний, что мой отец сюда

плавал, и отец отца плавал в Ольвию.

Трибун, при них виноградников не было! Они появились десяток лет

назад, когда уже я был опытным навклиром.

Понимаешь, трибун?»

«Признаться, нет, ― сознался Константин Германик, ― может, местные

только сейчас додумались виноград выращивать?»

Аммоний повел длинным носом. «Нет, трибун. Дело в том, что климат

меняется. Зимы были длинны и холодны, сейчас ― все короче, лето ― жарче.

Среди местных жителей много потомков греческих колонистов, они свою

выгоду сразу почувствовали, вот и появились в предместьях Ольвии первые

виноградники».

«Это имеет отношение к нашей экспедиции?» ― рассеянно спросил

Константин Германик, которого проблемы выращивания винограда в по-

65
прежнему холодном, по его мнению, климате, интересовали в последнюю

очередь.

«Как знать, как знать. Все один легендарный бог Ра знает», ― загадочно

проронил египтянин.

«Слушай, капитан! ― как всякий солдат, Константин Германик ценил,

прежде всего, определенность и ясность. Ведь, правильно отданный и

соответственно, верно истолкованный приказ спасает жизнь. ― Если взялся за

дротик то не дрочи, а мечи!

Выкладывай, что ты хотел сказать на самом деле!»

Навклир вдруг резко обернулся, чтобы убедиться, не подслушивают ли

его и зябко поежился.

«На краю Ойкумены было холодно, очень холодно. Потом стало еще

холоднее. Далеко от Меотийского болота, в сторону Ледовитого океана, за

сотни, а то и тысячи дней пути отсюда, на землях, на которых большую часть

года лежат сплошные снега и где растут только чахлые сосны, а крестьянская

кирка, всаженная в землю на ладонь ломается о лед, невыносимая даже для

тех краев стужа заставила подняться и пойти в теплые края дикий народ,

который называет себя хунна. Или ― гунны на греческом.

…Еще рассказывают, что этот подвижный и неукротимый народ,

превосходит своей дикостью всякую меру и воспламененный дикой жаждой

грабежа, двигаясь вперед среди грабежей и убийств, уже дошел до земли

аланов.

66
 «Ага,― наконец дошло до Германика и он по-мальчишески сморщил лоб,

пытаясь осознать услышанное. ― Ты хочешь сказать, что какое-то очередное

варварское племя, одержимое жаждой убийств дошло до аланских пределов и

вполне может атаковать Готское королевство?».

«Это не простое племя, ― в ужасе горячо зашептал египтянин. ―

Говорят, что гунны родились от ведьм, которых готы изгнали из своих родов.

Кровь у гуннов черная, глаза раскосые ноги кривые, конные отряды гуннов

несметны, они все время в движении, даже нужду справляют, не сходя с

лошади».

«Послушать тебя, так это уже начало того Апокалипсиса, о котором нам

втолковывает христианский священник в гарнизонной церкви и которого, я

надо тебе признаться, почти не понимаю, до того мудрено он проповедует, ―

пренебрежительно молвил Константин Германик. ― Но вот что я тебе скажу,

египтянин. Когда в персидском походе моя кавалерийская ала, пошла в атаку

на согдийцев, вооруженных железными булавами, в ней было три сотни

всадников. Назад вернулись пятьдесят бойцов. Все ― аланы на службе

римского императора.

…Ты всерьез считаешь, что аланские племена или сарматы, как их тут

называют, не сумеют загнать обратно в холодные земли ублюдков, рожденных

от вшивых безумных потаскух?»

Навклир, посмотрев на трибуна испуганно, поклонился и ушел на нос

корабля.

67
 Корбита подходила к обширному устью Гипаниса. Даже не очень

впечатлительный Константин Германик был поражен масштабами воистину

вселенских вод. Цвет воды, даже ее запах изменился. Трибун, который в свое

время сильно страдал от жажды в проклятом персидском походе, с

наслаждением вдохнул сладкий запах пресной воды, которую Гипанис щедро

изливал в соленое море.

По команде капитана, судно подошло ближе к берегу, и трибун уже

явственно рассмотрел аккуратные белые строения, напоминающие загородные

виллы богатых византийцев, но, кажется, несколько старомодные.

Корабль вошел в широкое устье реки, и скоро перед глазами

путешественников предстала Ольвия, один из центров королевства готов.

Трибун отметил для себя высокие, явно недавно отстроенные

крепостные стены. Правильные с точки зрения фортификации караульные

башни, расположенные даже ближе положенного по уставу полета стрелы.

С одной стороны город омывала река, а, поскольку, сам город, стоял на

гигантской террасе-возвышенности, то лучшей защиты с этой стороны нельзя

было и представить. Впрочем, кажется, с другой стороны готы успели

выкопать глубокий ров и Германик подумал, что неплохо бы сходить туда на

рекогносцировку.

Со стороны моря никакого рва не было, но и башни здесь были повыше,

помощнее. Не такие, конечно, как в Византии, но все же.

Трибун как опытный солдат во всем привыкший к порядку, с

удовлетворением обнаружил издалека маленькие фигурки караульных на

68
стенах. Даже разглядел рисунки на бьющихся на ветру готских знаменах

закрепленных на дозорных башнях: изображение волка на одном знамени и

свастики, символизирующей момент встречи жизни и смерти на другом.

В самом порту, который располагался ниже крепостных стен, трибун

рассмотрел несколько одноэтажных и двухэтажных зданий и длинные,

уходящие в море пирсы. Отдельно располагались ряды деревянных навесов,

явно предназначенных для временного хранения грузов. Из порта к

крепостным воротам (уж если быть совершенно откровенным, то ничуть не

уступающим знаменитым Золотым воротам в Константинополе), поднималась

широкая дорога, по которой в обе стороны непрерывным потоком шли

громадные, забитые грузом телеги, запряженные здоровенными волами.

Со стороны порта показалась большая, шестивесельная морская лодка.

Офицер таможенной стражи казался строгим, настороженным. Длинные

белые волосы до плеч, по готскому обычаю были аккуратно расчесаны и

покрыты войлочной шапочкой, на которую офицер был готов в любой момент

одеть кавалерийский шлем, который держал в левой руке. Короткая добротная

стальная кольчуга была опоясана широким кожаным поясом со спатой на

перевязи. Правая рука офицера стражи лежала на рукояти меча. На готском он

отдал короткие команды двум своим солдатам из таможенной охраны,

поднявшимся с ним на корбиту. Те приступили к досмотру груза. Бросив

невнимательный взгляд на капитана-египтянина, офицер с интересом

воззрился на молосского дога. Затем перевел взгляд на Германика и уже на

греческом спросил: «Твое чудовище?»

69
 «Мое! — с удовольствием признался Константин Германик. — Подарок

от родни жены».

«Хотел бы я иметь такую родню, — пробормотал готский офицер присев

на корточки, и с любопытством наблюдая за псом. — Сколько ему? Года два?»

«Еще и года нет», — ответил Германик.

Гот только покачал головой. «Если уже сейчас такой вымахал, что с ним

станет, когда в полную силу войдет!»

Затем офицер выпрямился, выбросив правую руку вверх в готском

приветствии и громко произнес: «Хайль! Приветствую гражданина великого

Рима! Прошу осведомить о цели твоего визита в королевство Германариха».

«Я — трибун Галльского легиона, Константин Германик, сейчас

выступаю в роли вербовщика», — осторожно молвил Константин, подчеркнуто

избегая воинского приветствия и тщательно придерживаясь легенды,

сочиненной для него Евсеем, квестором Священного двора.

…В которой присутствовала изрядная доля правды, что делало ложь

менее узнаваемой.

«Евсеем, квестором Священного двора, мне поставлен приказ подняться

с караваном наших купцов вверх по Гипанису, далее по Борисфену, миновав

земли антов, достичь крепости под названием Самбатас. Там навербовать

северных бойцов для гвардии императора и, если хватит средств, набрать

конных сарматов в комитатский легион, обещанный мне в командование

нашим храбрым императором Валентом».

70
 …В этот момент один из готских солдат подошел к своему офицеру и

что-то зашептал тому на ухо, указывая на тщательно укрытый просмоленными

кожами контрабандный груз в глубине корбиты.

Офицер таможенной стражи с иронией посмотрел на Константина

Германика. «Судя по всему, средств вам хватит еще на осадные башни».

Осмотр так же быстро закончился, как и начался. Готский офицер кивком

позвал за собой египтянина Аммония: «Нам с тобой предстоит оформить еще

две корбиты из твоего каравана». Обратился к Германику: «О тебе я должен

доложить Наместнику, побудь пока на корабле. Вернусь до вечера, не

сомневайся».

И уже закинув ногу за борт, чтобы спуститься в шлюпку, внезапно

подмигнул трибуну, указывая на пса: «А что твоему грозному бойцу с берега

прихватить? Медвежатины или сразу гуннского пленника?»

Германик понял гота правильно, подхватил шутку: «Я его пока не балую.

Думаю, благодарен будет и за свининку».

Глава VIII. Откровения готского офицера.

Весенний день медленно, очень медленно, совсем не так как в Византии,

(а уж тем более в Африке!), подходил к концу. Трибуну надоело разглядывать

башни Ольвии и уж, тем более, порядком надоевшее черно-синее Греческое

море. «Какое-то здесь солнце другое. Неторопливое», — последнее, что

подумал Константин Германик, прежде чем погрузиться в сладкую дрему.

71
 «Вставая, трибун! Идут по центру!» Разбудил трибуна оклик фракийца

Тираса.

Константин Германик вскочил с уютного александрийского ковра,

сориентировался в обстановке. Кругом темнота, только десяток робких

звездочек в небе да огни на крепостных башнях. Трибун плеснул в лицо

остатками пресной воды из заботливо подставленного греком Аттиком

кувшина.

«Чего ты орешь, мы же не в поле, а перед нами не персы» — попенял

Тирасу. — Кто «идет»?»

«Плывет, я хотел сказать» — фракиец Тирас указал в сторону порта.

Теперь уже и Константин Германик различил два огонька, которые

быстро перемещались в открытом море. Скоро стало видно, что это — факелы

на носу и корме большой лодки, подгоняемые слаженными ударами гребцов

по направлению к их кораблю.

«Быстро! Парадный панцирь и шлем с красным гребнем!» —

скомандовал трибун Эллию Аттику. — На Цербера ошейник надень! Да не

мешкай, театр начинается!»

…Первым через борт корбиты перевалился капитан Аммоний. «Все

нормально, — успел прошелестеть на ухо трибуну, забыв даже о громадном

псе. — Таможня железо приняла, уже и цену дают отменную».

Какую именно цену трибун даже не поинтересовался. Не захотел, да и не

успел бы. Почти сразу же за навклиром на борт судна, запросто

72
вскарабкавшись по сброшенному канату, поднялся знакомый офицер-гот.

«Извини, трибун, — кивнул Германику. — Служба, сам понимаешь».

Уже при свете подставленного гребцами факела, рассмотрев трибуна в

полном боевом, одобрительно кивнул: «Тебя во дворце ждут. Наместник».

«Я — готов» — скромно заявил Германик, страшно польщенный тем, что

местный офицер заценил его доспехи, стоящие целое состояние.

«Постой, погоди немного, мы о главном забыли!» — офицер таможенной

стражи, перегнувшись через борт корбиты, что-то скомандовал гребцам в

лодке. Почти сразу же потянул канат и в руках у него оказался увесистый

пакет, завернутый в холстину. «Я твоему псу свининки прихватил. Следует

покормить бойца перед смотром!»

…Нет, определенно, чувство юмора у поданных короля Германариха….

«Имело место быть!», как, наверняка бы в подобном случае образно выразился

обожаемый трибуном Германиком солдатский император Флавий Юлий

Валент.

Путешествие до порта оказалось недолгим, опытные гребцы свое дело

знали и скоро большая лодка, совершив виртуозный поворот, пристала бортом

у длинного каменного пирса.

«Наш парадный вход, специально для особых гостей», — веско

прокомментировал выход Константина Германика на широкий, выложенный из

идеально подогнанных и тщательно отшлифованных валунов причал офицер

таможенной стражи. — Говорят, еще ваши строили при Септимии Севере,

легионеры из Первого Италийского.

73
 «Откуда знаешь?» — быстро спросил Константин Германик, с

удовольствием постучав сапожком о твердую поверхность.

«Так надпись есть, там, в начале, в основании одного из камней. Сейчас

не видно из-за прилива, но кто-то из ребят постарался: «Гней из Италийского

посвятил всаднику Ресу».

«Две сотни лет назад! — восхищенно сказал трибун. — Легионы уходят,

а память остается».

«Легионы не уходят, — веско возразил готский офицер. — Твое

появление на этом причале тому доказательство.

Кстати, коль ты уже тут. Объясни мне, готу, почему твой Гней

поклонялся фракийскому богу, всаднику Ресу?»

«А Митра его знает!»— честно признался Германик.

«Митра? — с каким-то очень знакомым выражением переспросил готский

офицер. — Что значит «Митра»? Ты разве в Спасителя нашего не веруешь?»

На причал уже поднимались гребцы, свободные от вахты. Ярко

разгорелось сразу несколько смоляных факелов. Сдерживая взбудораженного

пса (готский офицер сам настоял, чтобы Германик взял Цербера), трибун

замешкался, подыскивая правильный ответ. Теперь он вспомнил, что именно

упоминание об азиатском солдатском боге Митре то ли позабавило, то ли

насторожило его прекрасную супругу, чуть не омрачив минуты прощания.

«Дело в том, — осторожно начал Константин Германик, тщательно

подбирая слова, что я, конечно же, крещен. И в Спасителя нашего, Иисуса

Назаретянина верую безгранично.

74
 Но, сам понимаешь, иногда прорывается.… Вроде как словцо крепкое».

«А, — собеседник если и был не удовлетворен ответом, то, по крайней

мере, не показал этого. — Твое дело. Но вот что я тебе посоветую, как солдат

солдату. В присутствии Наместника не вспоминай языческих богов, если не

хочешь завтра рано утром отплыть обратно, в Византий, так и не выполнив

приказа.

Наместник человек — набожный, исповедует учение святого Ария».

«А кто это?» — недоуменно спросил Константин Германик.

Готский офицер издал глубокий вздох и кивком головы предложил

следовать за ним. «Если не знаешь, кто такой епископ Арий, лучше

помалкивая и поддакивай. А когда тебе Наместник Священное писание

покажет, прояви внимание и восхищение!»

«Так я на греческом читать умею!» — обрадовался Константин

Германик.

Офицер стражи резко остановился, пропустил вперед гребцов.

«Священное писание, которое тебе покажет наместник, уже переведено на наш

язык, понял? Оно звучит на готском!»

«Вот оно что!» — только теперь, неискушенный в сложных переговорах

Константин понял, какую услугу оказал ему незнакомый офицер.

«Благодарю, друг» — искренне молвил трибун, совершенно забыв о том,

что готы могут составить угрозу его стране, его семье.

Гот понял его по-своему. «Я не всегда служил в порту. Списан по

ранению, надеюсь вернуться в строй, — произнес он. — Услуга за услугу.

75
Будет возможность, молви за меня слово Ульрике, сестре Наместника. Зовут

меня Атаульф. Запомнил, римлянин?

…Только не спутай Атаульфа с Арием!»

Пока шли при свете факелов широкой дорогой, поднимавшейся к

крепости, Германик незаметно обратился к Эллию Аттику, переодетому по

случаю в чистую тунику и послушно следовавшему за военными.

Эллия Аттика взяли в последнюю минуту, надоумил хитрый египтянин

Аммоний. Мол, «возьми с собой грека, если что последит за твоим могучим

четвероногим другом. Да и вообще…»

Совет египтянина оказался как нельзя кстати. «Слышал про Ария?» —

тихо осведомился Германик у грамотея Аттика.

«А как же! Епископ из Александрии. Удостоен внимания при царствии

Константина, потом отправлен в изгнание. Потом снова обласкан, уже при

Юлиане Отступнике. Готы исповедуют арианство, Арий их главный учитель и

духовный пастырь».

«Если понадобиться, выкажешь свои познания перед Наместником, —

быстро решил Германик. — Только рот рукавом прикрывай, а то нас точно

обратно отправят. Понял, беззубый?»

В темноте прошли узкую калитку в широких крепостных воротах.

Миновали «нижний город» как назвал его готский офицер. Судя по запаху,

позади остались рыбные лавки, а вот ноздри пощекотал запах хлеба из

ближайшей пекарни. Прошли кузнечный ряд. Из открытых настежь дверей

видны были языки пламени, слышны издали глухие удары молотов по

76
наковальням. Видно, работы местным хватало, Германик пожалел, что не

удалось посмотреть: чем это готские умельцы заняты даже ночью? Вряд ли

такая спешка к мирной жатве!

Весь «нижний город», особенно когда вступили в район одноэтажных

длинных жилых домов, процессию сопровождал псиный лай, готские собаки

учуяли чужака.

«Верхний город» — прокомментировал готский офицер переход уже

совершенно к иной архитектуре. — Тут у нас уже все как в Византии. И

трехэтажные дома с портиками, и вон оно, не видно, правда, в темноте, но,

поверь, большое здание суда. Разумеется, гимнасий с бассейном. Бани. Там

дальше: церкви. Есть, наши, христианские. Но есть также храм Аполлона,

которому здесь поклоняются чуть ли не со времен колонизации этой местности

греками-милетцами.

…И, ты не поверишь, римлянин. Местный люд охотно посещает храм

Абрасакса, неведомого ни тебе, ни мне языческого бога, представляющего

мировую душу».

«Епископ Арий, сам многократно гонимый, с пониманием относился к

чужим заблуждениям», — подал голос грамотный Эллий Аттик.

«Точно, — подтвердил готский офицер. — Впрочем, не нашего ума это

дело, а если захотите выяснить истину, то лучшего собеседника, чем

Наместник, вы в пределах нашего края не найдете.

Кстати, мы — пришли».

77
 Здание королевского дворца, освещалось по всему периметру факелами.

Вдобавок на дворе ярко пылали десятки костров, на фоне которых отчетливо

виднелись фигуры стражи в полном боевом вооружении. Сцена разительно

отличалась от нравов византийского Паллатия, где охрана, набранная

преимущественно из варваров, блистала украшениями не меньше, чем

придворные вельможи. Впрочем, кроме чисто представительской функции

личной охраны императора, существовала паллатийская гвардия, которая несла

охранную службу на входах во дворец.

…Но дежурные гвардейцы уж точно не разводили громадные кострища

перед окнами императора и не слонялись по двору в ночное время в таком

количестве с оружием наизготовку.

«Что это они, к войне готовятся?» — мысли Константина Германика

озвучил Эллий Аттик, подошедший сзади, чтобы взять у трибуна поводок

молосского дога.

Глава IХ. Наместник Винитарий

Атаульф, чье имя Германик все время повторял про себя, памятуя, что

его никоим образом нельзя путать то ли c пастырем (?), то ли епископом (?)

Арием, передал своих подопечных дежурному офицеру так быстро, что трибун

не успел попрощаться.

Дежурный офицер, в атлетическом панцире из бронзы, опоясанный

сразу двумя мечами, ревниво посмотрел на парадные доспехи Константина

Германика.

78
 После коротко каркнул в знак приветствия «Хайль!» и знаком предложил

следовать за ним. Все попытки заговорить с ним не увенчались успехом, тем

более, что следовало поторопиться. Офицер спешил вперед по длинному

переходу, с закрепленными в стене факелами, возле которых стояли солдаты.

Каждый с двумя короткими метательными копьями, наподобие старых римских

пилумов, только более коротких, явно предназначенных для борьбы с конницей.

«…Или, для городского боя?»

Не успел трибун додумать эту мысль, как дежурный офицер подвел их к

высоким, окованным медью дверям. Выразительно показал рукой на Цербера,

«оставить тут» и с натугой потянул двери на себя.

Константин Германик, оставив в коридоре Эллия Аттика с верным

четвероногим другом и чувствуя за спиной хриплое дыхание офицера стражи,

неотступно следовавшего за ним, вступил в большую залу.

Была она освещена не факелами, но светильниками с нафтой, резкий

запах которой глушился благовониями из камфоры и мускуса. Стены залы

оказались увешанными самым разным оружием: от персидских мечей —

акинаков до германских метательных топоров-франциск. Много щитов:

круглых, овальных, из буйволовой кожи, деревянных, с нашитыми железными

пластинами. Вдоль стен, подобные статуям из камня замерли охранники.

Между ними Константин успел разглядеть огромную, вылитую из бронзы,

устрашающую голову горгоны Медузы, которую обвивали весьма натуральные

серебряные змеи с мертвыми бусинами-глазами из зеленого изумруда.

79
 Трибун не без труда заставил себя сосредоточиться на главном: высокой

трибуне, на подобие той, которой сооружается во время военных походов для

выступлений императора, но только не деревянной, а мраморной. Там, на

высоком троне, инструктированного слоновой костью, золотом и серебром с

достаточным количеством янтаря, восседал аскетического вида мужчина,

приблизительно одного возраста с Германиком. Длинные темные волосы до

плеч, продолговатое лицо, пытливые серые глаза с любопытством

рассматривающие римлянина. Диссонансом была только маленькая греческая,

философская бородка, явно не сочетавшаяся с образом воинского предводителя

готов. Наместника рекса, или «короля» на латыни.

Все это Константин рассмотрел, подойдя поближе, чтобы отдать честь

по армейскому римскому обычаю, резко ударив себя кулаком в левую сторону

груди и выбросив руку чуть повыше плеча.

«Константин Германик, трибун первой когорты Галльского легиона,

посланный в земли антов великолепным императором Валентом, приветствует

тебя, славный рекс, потомок рода Амалов, владеющего землями и людьми от

чистого Борисфена до Данубия, реки Дуная».

Сидящий на троне тихо рассмеялся и легко поднявшись, сошел с

трибуны, подойдя к трибуну, чтобы пристально посмотреть тому в глаза.

«Все верно, великолепный офицер. Кроме главного. Рекс — Германарих.

И хоть он мой родной отец, но, клянусь Спасителем нашим, я только его

наместник в этих краях и собираюсь им надолго оставаться, хоть со слов моего

батюшки, ему уже перевалило за восьмой десяток».

80
 Константин выдержал пристальный взгляд Наместника, хоть его смутил

отчетливый запах ладана, исходящий от дорогого, но простого одеяния

Наместника, облаченного в льняной хитон без изысков и украшений, если,

разумеется, не считать таковым широкий кожаный пояс, инструктированный

серебром.

«Наверное, тебе известно, что зовут меня Винитарий, —

удовлетворенный осмотром Наместник что-то коротко бросил офицеру-готу и

тот мгновенно поставил возле трибуны раскладной стульчик-диф. — Садись.

Прошу тебя обойтись без мирской суеты и излишеств, как подобает скромным

христианам».

Удивлению Константина не было границ: вот так, запросто, буквально в

начале знакомства, незнакомый рекс, пусть даже не рекс, но его Наместник,

предложил ему место у своего трона! Вдобавок, Наместник обратился к

Германику на классической латыни, демонстрируя уважение к римскому роду

посланника.

Винитарий не переставал удивлять трибуна. Ласково осведомившись о

здоровье императора Валента, он слово в слово повторил квестора Священного

двора Евсея о цели истинного путешествия трибуна. Однако при этом так

завуалировал все сказанное, что в результате сам трибун оказался не тайным

шпионом, но доброжелательным свидетелем всего, происходящего на землях

королевства.

«С того времени, как на границах наших и без того беспокойных соседей,

кочевых аланов появились, роясь как бесчисленные дикие пчелы, конные орды

81
безжалостных кровавых гуннов, мы обеспокоены лишь тем, как отбиться от их

злобных и болезненных укусов. Сам видишь, трибун, что мои солдаты

перевооружились для отражения конных варваров. Они вдвойне опасны тем,

что сражаются, пуская издали тучи стрел, а когда пехота подходит вплотную,

готовясь согласно нашим обычаям вступить в честную схватку, рассыпаются,

чтобы вновь собраться в отдалении и продолжить свое убийственное

кровопускание. Строй латников, многие из которых уже ранены, слабеет и

тогда мириады и мириады гуннов наваливаются разом, задавливая нас не

умением, но массой.

К счастью, до сих пор у гуннов ощущается нехватка в железе, большая

часть этих дикарей мечет стрелы с костяными наконечниками. Вот почему

нам так нужна ваша помощь в добротных панцирях да крепких железных

наконечниках для метательных копий.

Я молю Господа, Спасителя нашего, чтобы не иссякнул источник

дружественной (пусть и негласной) помощи от наших друзей в

Константинополе, которые снабжают нас оружием для защиты от нехристей,

поправших законы Создателя».

«Постараюсь передать твои слова, Наместник тому, кто способен

оценить добро, — осторожно молвил Константин. — Но скажи мне: неужели

грозная готская конница не в состоянии загнать этих самых гуннов с их

самодельными стрелами в северные комариные болота, откуда они по слухам

вылупились?»

Винитарий тяжело вздохнул.

82
 «Положение значительно серьезнее, чем оно может казаться из столицы

Римской империи. Гунны уже перешли соленое озеро, Меотиду. Согласно их

легенде, путь им указал священный олень, который нашел в озере-море брод. С

каждым днем их количество многократно увеличивается и тяжелая конница

просто не успевает перекрывать границу королевства, препятствуя набегам

легковооруженных отрядов».

«Да, действительно, пока гунны весьма слабы при прямом столкновении.

Но, посуди сам, что будет, если они сомнут аланов и, сменив костяные стрелы

на железные, хлынут подобно огненному ливню на наши земли?»

Винитарий задумался. Константин, проявляя такт, не осмеливался

мешать ему.

«Наш епископ и праведник Вульфила сказал по этому поводу горестные

слова, — подытожил рассказ о врагах королевства Наместник. — «Бог

попускает, и множество вооруженных подступает».

«Я слышал о Вульфиле», — не подумав, произнес Константин и в

растерянности замолк. Имя это упомянул Эллий Аттик во время краткосрочной

беседы по дороге во дворец. Однако кто такой Вульфила толком не пояснил.

«Ты знаком с трудами нашего великого праведника и проповедника

Вульфилы?! — явно обрадовался Наместник. — Что же ты молчал?

Давай немедленно перейдем из этого строгого и суетного зала, увы,

преисполненного подозрениям и даже злобой, в кроткий мир моей маленькой

часовни. Я покажу тебе «Codex Argenteus», перевод Священного Писания на

готский, написанный на пурпурном пергаменте серебром и золотом. Рукопись

83
столь красивую и изысканную, что ее совершенство вполне соответствует

высокому духовному смыслу.

Винитарий снова покинул свой трон и настойчиво увлек за собою

Константина по направлению к небольшой, неприметной двери в углу

колонной залы.

При этом он успел поведать, что «ваш великий император Константин, в

конце земного пути, все же оценивший труды нашего Ария и вернувший его из

ссылки, успел еще при жизни заказать писцам пятьдесят великолепных

экземпляров Священного Писания. Готовясь донести Слово Господа, во все

уголки Римской империи.

Что, безусловно, вместе с другими воистину благочестивыми деяниями,

возвышает Константина, позволяя говорить о его святом призвании».

Трибун затосковал. Вместо увлекательнейшей беседы о возможности

перевооружения тяжелых готских латников, оснащения их мобильных отрядов

наибольшим количеством метательных копий, ему предлагали богословский

диспут.

…В котором он, безусловно, был не так силен.

Именно в этот момент, краем глаза, опытный Константин Германик

заметил, что из ряда дотоле неподвижных охранников, у дальней стены один

внезапно шагнул вперед и стремительно направился к ним.

«Наместник!» — предупредительно вскричал Германик, положив руку на

рукоять меча.

Винитарий недоуменно посмотрел на трибуна, затем оглянулся.

84
 «А! — сказал он, разглядев латника. — Это же — Ульрика. Сестра моя

сводная. Не тревожься, храбрый римлянин. Это невинное создание не

причинит тебе зла».

Тут только Константин Германик с изумлением убедился, что к ним

приблизилась амазонка, облаченная в тяжелый железный панцирь. Тяжелый

даже для гвардейца!

Поэтому, если бы Винитарий не назвал бойца Ульрикой, трибуну

пришлось бы долго присматриваться, чтобы убедиться, что перед ним

действительно молодая женщина.

Еще бы! Лицо «невинного создания» скрывал громоздкий римский

шлем со стальным гребнем, упирающимся в широкий налобник, нависающий

прямо над бровями. Мощные бронзовые пластины наглухо закрывали щеки,

длинная стальная полоска прикрывала нос. Вдобавок, под подбородком

Ульрика туго повязала просмоленные тесемки, намертво удерживающие

шлем на голове. Грубая тесьма безобразно и безжалостно впилась узлами в

скулы, при каждом движении немилосердно ерзая по белой шее.

Амазонка-Ульрика запросто кивнула трибуну и, что-то горячо зашептала

на ухо Наместнику.

«Ну, что же ты, право! Нашла время!» — отвечал тот недовольно. Но,

очевидно подчиняясь капризу «невинного создания», обратился к трибуну.

«Дело в том, что Ульрика прослышала о твоем боевом псе. Офицер таможни

расстарался.

Где это явление Апокалипсиса, покажи его сестре скорее, прошу тебя.

85
 А после отправимся, наконец, в мою часовню-библиотеку, чтобы

насладиться мудростью совершенных!»

Трибун понял, что спасен.

«Цербер, мой грозный товарищ, ожидает военного смотра за дверьми

твоего зала, — мигом отрапортовал Константин Германик. — Кстати, с ним

— мой слуга, правильный грек, мечтающий познать учение епископа Ария и

насладиться совершенством трудов Вульфилы.

…Вполне возможно для того, чтобы в полной мере передать его

благодатные слова людям наиболее выразительно, коль грек знает много

наречий, вплоть до языка царства Мероэ, что в долине далекого Нила».

«Да?! — сразу заинтересовался боголюбивый Винитарий. —

Любопытно, любопытно в высшей степени. Если твой грек может оценить

труды Вульфилы и в странствиях рассказать о них народам Ойкумены, то…

Чего же мы ждем?»

По приказу Винитария, дежурный офицер распахнул тяжелые двери

большой залы, впустив внутрь Эллия Аттика с Цербером на коротком

толстом поводке. Грозный пес рычал и скалил клыки.

Ульрика всплеснула ладонями.

«Господи, — тихо промолвил ее брат Винитарий. — Вот уж не думал, что

сестра повадится меч носить да с собаками баловаться!»

Трибун тем временем, перехватив поводок и с трудом сдерживая

разволновавшегося пса, незаметно кивнул Аттику в сторону наместника. «Твой

черед. Прояви себя».

86
 «Я слышал, великолепный Винитарий, что первые три строки каждой

главы «Codex Argenteus» выписаны золотом, все остальное — серебром. —

Всем своим видом выражая неподдельное любопытство, произнес Эллий

Аттик на классическом греческом, деликатно прикрывая рот ладошкой. —

Вот бы увидеть это восьмое чудо света!»

«Да, да, это воистину так, лично во всем убедишься», — Наместник с

удовольствием знающего перешел с латыни на греческий и повлек Эллия

Аттика в личную часовню.

Тем временем Ульрика, без боязни склонившись над не на шутку

разбушевавшемся Цербером, принялась расспрашивать трибуна о

происхождении молосского дога. Речь ее была правильной, выдавая светское

воспитание. Голос — грудной и мелодичный, как у взрослой женщины.

Почему? Трибун, не успевал сообразить. Пес лаял так громко, что

Константин Германик отвечал наугад. «Тесть подарил, доставил на корабль

прямо перед отплытием. Тесть — богач, ценитель искусства. У него лучшая в

Византии коллекция скульптур и лошадок. Собаку, по его словам, купил у

египетских купцов, руководствуясь советом опытного укротителя из

Большого ипподрома».

Цербер, наконец, перестал лаять и улегся на мраморный пол, жалобно

глядя на Ульрику.

«Собачка, наверное, есть хочет?» — сразу расчувствовалась та. Подняла,

наконец, голову, взглянула на Константина из-под налобника.

87
 Трибуну показалось или она действительно так юна? Девчонка просто,

лет четырнадцать-пятнадцать, не более.

…Глаза только выдавали принадлежность к легендарным Амалам.

Серые, пронзительные как у брата.

Трибун не был знатоком женской природы, поэтому отреагировал в

привычной для себя манере.

«Сожрать он тебя хочет. Просто достать не может», — рубанул, как

мечом махнул. Сразу же опомнился, пытаясь сгладить очевидную даже для

него бестактность. — Мой слуга кормил дога тем, что было на корабле. В

основном курятиной да ячменным хлебом. Только сегодня вечером пес

дареной свининой полакомился.

Спасибо вашему офицеру. Атаульф, так, кажется, его зовут».

«Атаульф?!» Голова Ульрики вскинулась как от удара в затылок.

Трибун окончательно растерялся: «А что, нельзя было? Я имею в виду:

не положено офицеру таможни такими вещами заниматься? Собак чужих

кормить?»

Ульрика закусила губу и, резко развернувшись, пошла прочь.

Приставленный к трибуну готский офицер поспешил за ней.

Константин Германик изумленно наблюдавший за резкой сменой

настроения готской амазонки, вдруг осознал, что остался один посреди

большой залы. Что ему делать: стоять здесь дальше или прервать беседу

между Винитарием и Эллием Аттиком, наведавшись в небольшую часовню

(«а собаку тогда куда девать?!»), он решительно не представлял.

88
 К счастью, готский офицер скоро вернулся. «Госпожа велела отвести

тебя в обеденную комнату. — Офицер раздельно произнес фразу на латыни,

языке явно чужом для него. — Будешь кушать. Собаку твою тоже велено

покормить».

Офицер с сомнением посмотрел на громадного Цербера, который с

готовностью вскочил, услышав знакомые слова о предстоящей жратве,

добавил, уже явно от себя. «Наверное, будет лучше, если ты пса сам

накормишь. Бери его с собой».

Глава Х. Принцесса Ульрика

Обеденная комната уступала по размерам тронному залу, но все так же

более напоминала воинскую палатку. Оружие на стенах, статуя героя

«Илиады» Ахилла. Только вместо трибуны с громоздким троном, в центре

комнаты стоял длинный и невысокий стол с яствами. Порядком

проголодавшийся Константин Германик и увидел, и унюхал нежное мясо

ягненка, зажаренное вымя, много разной рыбы. Из беспорядочно

расставленных глиняных горшков поднимался умопомрачительный запах

свинины, сдобренной фригийской капустой.

Цербер рванул поводок так, что трибуну стоило немалых усилий его

удержать.

«Ты есть снимать сандалии, — без обиняков заявил дежурный офицер. —

Таков наш порядок. И — ты можешь дожидаться здесь», — офицер кивнул на

89
одно из стандартных деревянных лож, на которых, по римскому же обычаю,

готы устраивались на пирушке.

Германик невнимательно кивнул, хоть слова о необходимости снять

обувь его позабавили. Можно подумать, что дома он приступал к трапезе в

парадном панцире и запыленных дорожных сандалиях!

Но! Спасибо, что готский офицер позаботился о Цербере. Когда в

обеденную залу вошли несколько слуг, занося амфоры с вином, офицер

повелительно сказал что-то старшему, выразительно кивнув в сторону

рвущегося к столу молосского дога.

Цербера накормили, он за раз слопал недельный паек легионера.

Насытившись, пес завалился на бок, тем не менее, угрожающе рыча сквозь

сон, если кто-то из слуг приближался ближе, чем на несколько шагов к

Константину, возлежащему на пиршественном ложе.

Германик, привыкнув в походах сносить голод и жажду терпеливо ждал

рекса, наблюдая за воистину цирковыми номерами слуг. Те ловко убирали

со стола остывшие блюда, тут же ставя взамен горячие горшки и горшочки,

пышущие жаром, часто скворчащие салом или пузырящиеся оливковым

маслом, в котором кувыркались маленькие румяные пирожки.

«Горшки-то горячие, а они их голыми руками берут! — рассеянно

подумал Константин. — А вон на одного масло оливковое пролилось! Хоть бы

пикнул!

Нет, и впрямь поразительные слуги у готов. Им бы крепости штурмовать

под дождем из смолы!

90
 Впрочем, а, может, это не слуги и не рабы вовсе? И Винитарий

неспроста держит во дворце охрану с короткими копьями для ближнего боя,

а служки за столом больше похожи на солдат, чем на рабов? Неужели

опасается прорыва конных гуннов до Ольвии? Впрочем, почему «до

Ольвии»?!

Винитарий явно озабочен безопасностью святая-святых — дворца

рекса!»

Эта неожиданная догадка всерьез озадачила ромейского посланника.

Трибун осознал, что если опасность от кочевого племени так велика, как

представляется Винитарию, то, вполне возможно, опасаться следует именно

гуннов.

«Немедленно оправиться обратно и доложить об этом императору?

Нет, решительно — нет. Время есть, надо все проверить и

перепроверить. Вполне вероятно, что варварские племена гуннов и степных, от

того полудиких аланов-сарматов могут вступить в союз между собой. Аланы

дисциплинированны на службе императоров Восточного Рима. Но кто знает:

не северный ли ветер теперь подталкивает в спины этих лихих бойцов?!

А если многократно усиленные аланами конные орды гуннов вытеснят

готов с этих благословенных земель, заставив тех искать убежище. Где?

Разумеется, в пределах империи, под защитой высоких крепостей, которые

конные варвары брать, (слава Митре!) еще не научились.

…Однако станут ли свободолюбивые готы подчиняться воле

императора?»

91
 Когда в обеденной зале появились, наконец, Винитарий и Эллий Аттик,

трибун с солдатской прямотой решил задать интересующий его вопрос

Наместнику. Однако не получилось.

Гот остается готом, даже получив в переводе на родной язык Святое

Писание.

«Что я вижу! Что я чую! — громко провозгласил Винитарий. — В

беседах о сущности Христа, Спасителя нашего, мы совсем забыли о

благочестии и любви к ближнему. Как мы могли с тобой, дорогой мой ученый

грек, оставить твоего хозяина наедине с искусами на обеденном столе, что

издают ароматы, которых не ведал многоопытные сладострастный грешник

Соломон, царь Иудеи!

Давай, Эллий, немедленно исправим свою ошибку и, воздав молитву

attaunsar, что в переводе с готского на греческий означает «Отче наш» и

приступим скорее к пиршеству!»

И — впрямь. Решив, что серьезный разговор вполне можно отложить до

утра, трибун с удовольствием осушил первую aurkjus, большую готскую

кружку из терракоты.

«А где же Ульрика, моя сестра? — насыщаясь мясным блюдом,

недоуменно огляделся Наместник. — Неужели не желает разделить скромную

трапезу с достойными и воистину многоучеными гостями?»

К Наместнику быстро подошел офицер охраны и что-то тихо произнес,

разведя при этом руками. Внимательный Константин Германик все же уловил

имя: «Атаульф».

92
 «Что же ты? — попенял его Наместник. — Не мог с девчонкой

совладать…

Впрочем, прости, я неправ. Пойди немедленно в покои Ульрики и скажи,

что я приказал…. Нет, не приказал, но попросил: присоединиться к нам».

Только убедившись, что офицер покинул пиршественную залу,

Винитарий, со вздохом оставил в сторону свой собственный кубок-кружку.

«Пока Ульрики нет, я поведаю вам, друзья, печальную историю».

Примеру Наместника немедленно последовал трибун и грек Эллий

Аттик, отставив чаши.

…Ученому слуге, по старому греческому обычаю, позволено было занять

ложе у пиршественного стола.

«Дело в том, — медленно, подбирая слова продолжил Наместник, — что

моя сводная сестра, многострадальная Ульрика, сама того не ожидая стала как

бы вдовой в шестнадцать лет».

«Как бы»?— переспросил трибун. — Разве можно быть вдовой «как

бы»?»

«Оказывается, можно, — смиренно произнес Винитарий. — Как бы мы

все не уверяли Ульрику, что муж погиб в схватке на границе с прорвавшимся

отрядом гуннов ровно год тому назад, она в это не верит».

Далее последовал бесхитростный рассказ о том, что повенчанная, по

христианскому обряду с высокопоставленным готским военачальником,

Ульрика через неделю после свадьбы, «проводила храброго мужа отражать

набег гуннского племени».

93
 Что случилось в степи, никто толком не знает. Из отряда готов уцелел

только Атаульф, доскакавший до своих с торчащим обломком стрелы под

правой лопаткой. По словам Атаульфа, гуннов оказалось значительно больше,

чем представлялось их командиру, мужу Ульрики.

«Она до сих пор надеется, что муж ее в плену у гуннов, — горестно

подытожил Винитарий. — Но мы-то знаем, что этот дикий народ пленных не

признает, их просто кормить нечем».

«Я видел Атаульфа, — осторожно вступился за знакомого таможенника

Константин Германик. — Он не похож на офицера, способного бросить своего

командира в бою».

«Кто знает, — взвешивая слова, произнес Наместник. — Кто знает…

собственно, никто не знает. Атаульф доложил, что командир погиб сразу же, от

злой стрелы. По словам Атаульфа, сам он бился до последнего, а затем

вскочил на коня гунна, спешенного им ударом копья, и чудом вырвался из

варварской ловушки».

Винитарий на мгновение закрыл руками лицо. Видно было, что ему и

впрямь жаль любимую сестру.

— Уже год, как Ульрика, одев латы, играет роль Немезиды, мифической

богини мести. Она всерьез готова отправиться на поиски сгинувшего мужа, —

глухо произнес Винитарий, обращаясь к Константину Германику. — Прошу

тебя, блистательный ромей. Не насмехайся. Не обижай ее. Она еще совсем

девчонка.

94
 Слегка захмелевший от готской кружки, Константин Германик был

немало удивлен. Ему и в голову не приходило обидеть женщину-амазонку, чье

лицо наверняка успел попортить железный шлем!

Однако все оказалось не так просто. В распахнутые двери обеденной

залы стремительно вошла Ульрика в настолько тонкой шерстяной тунике, что

сквозь нее просвечивало тело. Наброшенная на плечи накидка из синего

пурпура, расцвеченная по краям золотым шитьем, была закреплена на шее

серебряной фибулой. Широкий кожаный пояс, с застежкой украшенной

рубинами перехватывал тонкую талию, поднимая грудь.

Высокий лоб, правильной формы носик, большие серые глаза,

персиковый цвет щек, маленький, как у ребенка ротик. В ушах — большие

золотые сережки в виде бабочек. По готскому обычаю, собрав русые волосы на

правую сторону, на головке Ульрика, повязала большой свейский узел.

«Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы

брань за такую жену и беды столь долгие терпят:

Истинно, вечным богиням она красотою подобна!»— возглас Эллия Аттика,

процитировавшего строки Гомера, воспевающие Елену Прекрасную, вполне

соответствовал впечатлению, которое произвела принцесса Ульрика на

мужчин, собравшихся в зале.

Увидев родную сестру в непривычном облике, Винитарий поперхнулся

и погрозил кулаком одному из охранников, выронившему копье.

«Ты, наверное, голодна?» — демонстративно отвернувшись, спросил

затем у сестры,

95
 Ульрика, вместо ответа, присела на ложе напротив Константина

Германика, откровенно глядя тому прямо в глаза. При движении накидка юной

женщины распахнулась, и сквозь тонкую ткань туники трибун увидел

женскую грудь с темными изюминками сосков.

Пытаясь скрыть замешательство, офицер потянулся за терракотовой

кружкой. «Мы тут как раз о…. поэзии говорили».

«О поэзии? — удивилась Ульрика. — А я думала, что застану взрослых

мужчин за советом: как сокрушить проклятых гуннов».

«Ульрика! — умоляюще вскричал Винитарий. — Прошу тебя! Не здесь и

не сейчас».

« А когда? И — где?» — живо возразила юная женщина.

«Я! Я могу дать пару дельных советов», — быстро нашелся Константин

Германик.

Неразбавленное водой вино из местного винограда ударило трибуну в

голову. Но даже в таком состоянии, он не захотел признаться себе, что на

откровенность перед потенциальным противником его подтолкнуло искушение

женщиной.

«Вам необходимы лучники, много лучников», — безапелляционно

заявил трибун.

«Все войско ушло с отцом, — пояснила Ульрика. — В столицу. У него

давние разборки с антами, нашими соседями. Остались стражники на стенах».

«А где столица рекса Германариха?» — преодолевая опьянение, как бы

невзначай быстро спросил Германик.

96
 «Данпарштадт, наша столица находиться…», — начала отвечать

Ульрика, но ее резко оборвал Наместник: «Далеко, много дней пути отсюда.

Далеко!»

«Далеко, — покорно согласилась готская принцесса. — И войско далеко,

и отец далеко.

…А гунны — близко».

Поначалу разговор за пиршественным столом не клеился, слишком

разные гости, слишком разные интересы.

Готская принцесса, желавшая если не найти мужа, то, по крайней мере,

отомстить за него.

Трибун, неуклюже пытающийся выведать тайны готского двора.

Наместник, чьим призванием было служить Христу, а не беспощадному

Одину, которому до сих пор приносят человеческие жертвы на его родине,

ледяном острове Скандза.

Да что там далекий Скандза! Недавно он случайно подслушал, как его

крещеный солдат, собираясь в разведку, твердил старинное заклинание:

«Komm teufel und halt emir das their. Ichgebedirmeineseeledafur».

«Приди, дьявол, и добудь для меня дичь. Я дам тебе в обмен свою душу».

…Единственным, кто оказался ничем не опечален, был Эллий Аттик.

Отметив затянувшуюся паузу в разговоре и омрачившиеся от воспоминаний

лица сотрапезников, лицедей оказался верен себе. И постарался развлечь

присутствующих рассказами о дальних странах и пограничных областях, где

97
ему довелось бывать с театральной группой: от Африки до «страны холмов»

Дании и «узкой земли» Англии.

Нимало не заботясь о точности и достоверности географических названий

и координат, Эллий Аттик так красочно и увлеченно врал о своих блестящих

выступлениях, которые заканчивались «разумеется, триумфом, по сравнению с

которым триумфы Юлия Цезаря кажутся сельским праздником», что

настроение хозяев начало быстро улучшаться.

Вдохновленный вниманием благородной публики, Эллий Аттик без

лишней скромности поведал, что он и сам «великий драматург», если не

превосходящий Еврипида, то, по крайней мере, стремительно нагоняющий его.

«Сейчас я пишу трагедию о любви эфиопской царевны Хариклеи и юноши

Теагена».

Далее последовал вдохновенный рассказ Эллия Аттика, что «его» героиня

родилась в столице Эфиопии городе Мероэ. В стране чернокожих была белой

от того, что при беременности ее мать смотрела на мраморную статую

Андромеды, мифической царевны удивительной красоты.

Хариклею и Теагена захватывает шайка разбойников, и они вынуждены,

притворяться братом и сестрой, чтобы «Теаген не был убит предводителем

шайки, воспылавшем плотским желанием к Хариклее».

Историю все слушали внимательно, но каждый по-своему.

Ульрику всерьез озаботила судьба принцессы, судя по всему, такой же

юной и несчастной, как она сама. Кажется, готская принцесса даже

прослезилась.

98
 Наместник Винитарий слушал, благосклонно улыбаясь, явно

симпатизируя эллину, который не только Святое Писание на готском достойно

оценил, но еще, оказывается, осенен даром сочинительства.

Константина Германика озадачило то, что в пьесе Эллия Аттика царство

Мероэ назван Эфиопией. Но ведь кому как не Аттику, со слов лучника Калеба

знать, что Мероэ была столицей, «государства дезертиров» и правила там

царица со странным именем Аманитерагиде….

Кроме того, трибуна Галльского легиона не оставляло смутное

впечатление, что имя Теаген ему знакомо.

Явно из греков, но такие греки, точно не служили в его легионе!

«Вспомнил! — в очередной раз, не совладав с собой, вскричал

Константин Германик. И уже обращаясь к Эллий Аттику с выражением

произнес. — Ах ты, пройдоха! Ты сейчас рассказываешь историю,

написанную Гелиодором».

Обращаясь уже к хозяевам дворца, трибун объяснил: «Рукопись

Гелиодора, которая так и называется «Эфиопика или Теаген и Хариклея» я

видел в библиотеке моего тестя. Помниться, жена попросила почитать, но я

отобрал свиток назад, она навзрыд плакала над этой историей уже, будучи

беременной».

Эллий Аттик ни мало не смутился. «Что из того, благородный трибун? Я

ведь толкую о своей пьесе, которую сочиняю на основе старой, как мир,

истории. Говорят, ее еще Еврипид пытался написать как драму. Увы, она до

нас не дошла. Вот я и попытался исправить положение».

99
 «Неужели?» — спросил озадаченный трибун.

«А как неправду писать, так этому надобно поучиться у Гомера», —

примирительно молвил Винитарий. — Это, любезный мой римский друг, еще

Аристотель написал. В знаменитой «Поэтике».

«Аристотеля, безусловно, знаю. Ведь он был учителем самого Александра

Македонского, — вспомнил Константин Германик. — Однако, про «Поэтику»,

клянусь Мит…, Христом, я хотел сказать, Создателем нашим, слышу

впервые».

«Мы все о чем-то слышим впервые, — кротко объяснил Наместник. —

…Но, я полагаю, что продолжение увлекательной беседы с нашим

ученым греком, мы вполне можем дослушать завтра. Вам пора на корабль».

Неожиданно в разговор мужчин решительно вмешалась Ульрика, сестра

Винитария: «Брат! Неужели ты хочешь, чтобы наши уважаемые гости провели

очередную ночь на торгашеской корбите? Это не подобает статусу римского

трибуна, посланника императора. Что после твоего решения могут подумать о

нас в Византии?!»

Винитарий как-то странно посмотрел на сестру, но с ее доводами

согласился. «И — впрямь. В готском дворце много комнат. Будь, по-твоему».

Константин Германик с готовностью принял предложение Наместника.

Ему и впрямь не хотелось возвращаться на корабль, где его укачивало даже при

небольшой волне. А блаженная мысль о том, что, возможно, во дворце

Германариха есть баня и вовсе перевесила все возникшие подозрения. «Хотели

бы убить, сделали это в ночном порту, списав на шайку разбойников».

100
 «Наш офицер проводит тебя в баню, для омовения, — окончательно

развеял все сомнения Винитарий, почему-то в очередной раз, посмотрев на

сестру, а не на офицера охраны. — Следуйте за ним, драгоценные гости

королевства Германариха.

Что касается меня, то я уединюсь в своей молельне-библиотеке, чтобы

воздать благодарственную молитву Создателю».

Константин Германик, попрощавшись с радушными хозяевами, разбудил

явно недовольного этого процедурой молосского дога и, крепко схватив пса за

ошейник, слегка пошатываясь, направился вслед за готским офицером,

указывающим дорогу.

…Местная баня оказалась на удивление неплохой, почти римской.

Мозаика в бассейне, наполненном прозрачной водой, складывалась в

стилизованные изображения дельфинов и каких-то странных больших рыб, из

спины которых вырывался столб воды.

«Это — киты, — объяснил бывалый Аттик. — Громадные, размером с

нашу корбиту, морские чудовища, которые живут в северных морях, откуда

приплыли готы».

«Чудны дела, твои Господи!» — уподобляясь набожному Винитарию

произнес Константин Германик, с наслаждением обдав себя ковшом горячей

водой из мраморного углубления в банной стене. — А теперь, потри мне

спинку, ученик Аристотеля, враль греческий».

101
 После бани трибуна окончательно разморило и он, в одном хитоне,

доверив Эллию Аттику тащить за собой доспехи, отправился в спальную

комнату.

Лег на широкий греческий диф, низкую кровать, укрылся легким

шерстяным покрывалом и мигом провалился в глубокий солдатский сон.

Уже под утро его разбудило грозное рычанье Цербера. Мгновенно

собравшись, трибун привстал со своего ложа, обнажив спату, которую Эллий

Аттик предусмотрительно положил рядом со своим хозяином.

В полутьме, в первых лучах солнца, заглянувшего в пробитую в

крепостной стене бойницу, трибун рассмотрел в проеме двери невысокую

фигурку. «Кто это? Кто незамеченным миновал проходную комнату, где спит

слуга-грек?»

«Спрячь свой меч, храбрый римлянин. Сегодня он тебе не понадобится»,

— раздался волнующий грудной голос.

Облаченная только в длинную белую сорочку, готская принцесса

Ульрика смело вошла в комнату.

…Больше слов не было. Трибун, явственно слыша, как бьется сердце,

забыв обо всем на свете, нетерпеливо протянул навстречу руки.

…И, как будто наяву, бешено понеслась кавалерийская ала.

…И, как будто наяву, вскричал сам Германик, раз, за разом вгоняя

мужское толстое копье в податливое тело.

В ушах трибуна без устали билась барабанная дробь и женские вскрики,

подобные всхлипам боевой флейты.

102
 Когда Константин Германик, наконец, заставил себя оторваться от

женщины, та только глубоко дышала.

«Ты — другой», — наконец прошептала Ульрика.

Константин Германик вдруг вспомнил жену. Большую белую грудь

своей прекрасной Елены Троянской. Трогательную родинку на нежной щеке

и улыбку, открывающую ряд ослепительных зубов.

Угрызений совести он не испытал. Просто вспомнил. И — все.

Запах тела молодой женщины, лежащей на ложе рядом с ним, маленькая

смуглая грудь Ульрики с большими темно-коричневыми сосками, заставляла

забыть обо всем и обо всех.

Константин Германик решительно притянул к себе женское тело.

«Постой! Погоди!» — выдохнула готская принцесса и вдруг изогнулась,

повинуясь инстинкту более древнему, чем все испытанное во всей ее жизни, во

дворце короля Германариха.

Когда настало утро и лучи ольвийского солнца, наконец, пробились

сквозь оконце-бойницу, Константин Германик заставил себя открыть глаза.

Судя по всему, Ульрика давно ждала этого момента, сидя полуобнаженной

рядом с трибуном.

«Я пришла… Я хотела».

Константин Германик, если и был смущен, то вида не подал. «Я толком

не знаю, чего ты хотела, прекрасная Ульрика. Скажи мне сейчас, ибо скоро

подоспеет твой братец и тогда нам уже точно будет не до слов».

103
 «Я думала, что за тобой последуют римские легионы», — бесхитростно

объяснила готская принцесса причину своего поступка.

Трибун постепенно приходил в себя, одевая штаны, натягивая

сапожки.

«И — все? Это — все, зачем ты пришла?»

«Не знаю, — честно призналась Ульрика. — Теперь не знаю».

«Я тоже не знаю», — подумал трибун.

Готская принцесса внезапно затмила все, что было в его памяти. И жену,

и девчонок-рабынь, которых подкладывал ему тесть во время беременности

Елены.

Ульрика, живая, пахнущая морем и железом старого римского шлема,

была рядом. И он не мог ее предать.

«Сейчас самое время пойти осмотреть Ольвию, — глухо молвил

трибун.— Поспеши одеться, прошу тебя».

Глава ХI. Готский арсенал и дакийский кузнец

В дальнейшем, события развивались так, как угодно развиваться

событиям.

«Уважайте виновника вашей собственной фортуны», — как бы случайно

произнес хитрый грек Эллий Аттик, закрепляя на спине римского трибуна

застежки парадного панциря.

Когда трибун появился в пиршественной зале для утренней трапезы, то

застал там Винитария, о чем-то тихо советовавшимся с… Атаульфом.

104
Таможенный офицер, бросив быстрый взгляд на Константина Германика,

кивнул ему. Показалось трибуну или в глазах Атаульфа он прочел что-то вроде

благодарности?

«Будь здрав, дорогой гость, — тем временем провозгласил Винитарий, —

приподнявшись со своего ложа. Прошу тебя, вкуси плоды земли готов».

На столе обнаружились хлебцы, вяленое мясо, овечий сыр. Почему-то

рядом с кувшинами вина стояло молоко и вода. Мед в больших пиалах.

На этот раз Константин Германик правильно понял мотивы радушного

хозяина. Очевидно тот, не слишком искушенный в нравах Паллатия, просто

решил предоставить гостю завтрак на выбор.

«Благодарен тебе, Винитарий, — искренне ответил Германик. — Твое

радушие за утренней трапезой достойно истинного христианина.

Что касается меня, то для насыщения мне вполне хватит хлеба с медом да

кружки молока».

Наместник благостно улыбнулся. «Сдержанность в еде да питье рождает

сдержанность в чувствах, препятствуя страстям. Так учит нас проповедник

Арий».

Знал ли он о ночном визите к трибуну собственной сестры? Если знал, то

виду не подал. И, скорее всего, смирился, памятуя, что любовь к ближнему

означает прощение ближнего.

Тем более, любимой сестры.

…Почти идиллическую сцену завтрака прервал пес с варварским именем

Цербер. Не вникая в догмы христианства в арианском истолковании,

105
четвероногий охранник трибуна, вдруг схватил со стола кусок мяса и тут же

проглотил его с утробным рыком.

Краем глаза Константин Германик успел заметить, что охранники возле

стен потянулись к мечам.

Однако всех опередил Атаульф, издавший звук, сильно

напоминавший сдавленный смешок. «Наместник, я предвидел подобное.

Позволь мне обеспокоиться. Твоей, а заодно и нашей безопасностью».

Не дожидаясь разрешения Атаульф неожиданно, подобно индийскому

фокуснику, достал из под кольчуги кусок холстины. Ловко развернул его,

продемонстрировав содержимое: увесистый кусок розовой свининки. Тут же

бросил его Церберу.

…Трибун перехватил страдальческий взгляд Винитария, направленный

на громадного пса пожиравшего кусок мяса. Так должно быть выглядели перед

казнью христианские мученики, которых языческий император Нерон, обрек

на растерзание львам.

Впрочем, Наместник, быстро опомнился. «Милая собачка, — кротко

молвил он. — Только, Атаульф, не вздумай угощать его еще и вином, а то этот

пес разнесет крепость задолго до всадников Апокалипсиса».

Затем, уже без тени иронии, обратился уже к Константину: «Милейший

гость (позволь тебя так называть), помолившись и хорошо взвесив все за и

против, в отсутствии батюшки, государя нашего, я принял на себя смелое

решение. А именно. Уже знакомый тебе Атаульф покажет всю Ольвию: от

порта до складов оружия. Цель этой экспедиции, как ты сам понимаешь, проста

106
и по-христиански понятна, добра. Наши старые друзья в великом Римском

государстве не должны ни на мгновение усомниться в том, что готы, их

христианские союзники, не замышляют ничего лихого. Напротив, я считаю,

что весьма скоро нашей общей целью станет совместная борьба с варварским

лихолетьем, нашествием гуннов. Многочисленных, дьявольски голодных и

злых. Не просто невежественных, но упорных в своих заблуждениях.

Презирающих законы образованного мира настолько, что привязывают к

хвостам своих лошадей проповедников слова Божьего, которые осмелились

зайти на их стоянки.

До поры до времени мы сдерживали их яростные атаки. Но стоит гуннам

преодолеть земли сарматов-аланов, они, подобно холодному зимнему вихрю,

ворвутся в королевство готов.

Знаешь ли ты войско, способное укрыться от бури, когда снег наполовину

с пылью застилает глаза полководцев, а члены самых храбрых солдат холодеют

от нестерпимого мороза и ужаса смерти?

Прошу тебя, осмотри ольвийский арсенал, загляни в кузницы, день и ночь

кующие оружие. Как офицер составь свое мнение и донеси его до светлейшего

Валента. Как долго мы сможем продержаться без помощи римских

легионов?!»

Пораженный такой откровенностью, Константин Германик только

ошарашенно кивнул. Впрочем, роль шпиона ему претила изначально.

Напротив, откровенность и открытость Винитария, трибуну Галльского легиона

была понятна и привлекательна.

107
 Поняв, что аудиенция закончена, он решительно поднялся и, даже не

задумываясь над этикетом, отсалютовал Винитарию старым римским воинским

приветствием. Громко ударив ладонью правой руки в левую часть панциря.

Выглядело это как прощание, но, одновременно, как и благодарность за

избавление от утомительной роль соглядатая.

Наместник понял трибуна правильно. Подняв породистое лицо,

обрамленное когда-то иссиня-черными а теперь уже предательски-рано

поседевшими волосами, печально кивнул Германику.

По длинным, извивистым переходам Ольвийской крепости, освещаемых

тусклыми факелами стражи, процессия, возглавляемая Атаульфом, поспешила

к выходу. Встречавшиеся по пути готские солдаты и прислуга дворца в

изумлении останавливались.

Солдаты с любопытством, рабы и слуги с испугом косились на

громадного пса, сопровождавшего блестящего римского офицера и несуразного

высокого худого мужчину в белой тунике (явно — грека!), вприпрыжку

бежавшего за военными и без причины улыбавшегося.

Ну, совершенно беззубым ртом!

…Наконец, миновав внушительные ворота, все вышли из крепости.

Атаульф внезапно обратился к Германику: «Спасибо. Ты вернул меня в

строй».

Германик, понимая, что это значит для солдата, кивнул. Нашел слова.

Наверное, самые главные. «Я хотел, чтобы ты отомстил за командира».

108
 «С чего начнем? — спросил Атаульф. — Желаешь ли ты осмотреть

город?»

«Нет, — возразил Германик. — Разве что крепостные стены. А сейчас, к

чему время терять? Пойдем сразу в арсенал».

Впрочем, без ознакомления с местными достопримечательностями не

обошлось. Удивительно, но сложилось впечатление, что Ольвию лучше

Атаульфа знал Эллий Аттик, оказавшийся куда более многословным.

«Я дважды выступал здесь со своим театром, — многозначительно

заявил лицедей, акцентировав на слове своим.— Вон, видите, кстати,

амфитеатр. Он расположен весьма удачно, на склонах горы Верхнего города,

где мы сейчас находимся».

Далее Аттик поведал уж совсем фантастическую историю, как

ольвиополиты, так увлеклись перипетиями драмы Еврипида и его, Аттика,

безукоризненного перевоплощения в роль Ясона, что проигнорировали

появления врага у стен города.

«Когда это было?» — мигом насторожился Атаульф.

«Давненько, — ни мало не смутившись, заявил Эллий Аттик. — Ну,

может это не был Еврипид. И даже совсем не Еврипид. И даже не я.

Но, как свидетельствует Дион Хрисостом, прозванный Златоустом, (чью

рукопись мне посчастливилось найти в вашей библиотеке), жители Ольвии

действительно готовы презреть даже явное нападение варваров, отдав

предпочтение общению с заезжим философом».

109
 Трибун, привыкший к болтовне Эллия Аттика, бросил Атаульфу: «Не

обращай внимания, он еще не такое расскажет. Брехун».

«Поэзия философичнее и серьезнее истории». Так сказал великий

Аристотель, — обиделся Аттик. — Не вижу ничего дурного в том, что я

скрасил наше унылое путешествие небольшой поэтической сказкой».

…А ведь путешествие по Ольвии и впрямь оказалось несколько унылым.

Жители города, одетые преимущественно в черные накидки, в большинстве

потомки греков, перемешавших благородную кровь с варварами, в отличие от

светлых готов, оказались длинноволосы, бородаты. Угрюмы. Смотрели

исподлобья, уступая дорогу только в виду явного преимущества вооруженного

отряда с грозным псом, который рычал и рвался с поводка.

«Что они так?» — недоуменно осведомился трибун у сопровождающего

его готского офицера.

«Мы по-прежнему для местных захватчики, — пояснил Атаульф. — Хоть

правим уже две сотни лет. Сам видел: стены отстроили, порт расширили».

«Стены-то вы отстроили, — подумал про себя Константин Германик. —

Но дома старые, жмутся друг к другу, словно дети в приюте. Даже вон

столичная агора, место собраний, напоминает больше сельскую площадь во

фракийской деревне. А про суд да гимназий говорить нечего. Я бы скорее в

море холодном искупался, чем в местной гимназии баню принял».

«Арсенал. Прибыли». От тягостного созерцания местных

«достопримечательностей» Константина Германика отвлек негромкий возглас

Атаульфа.

110
 Оружейный склад размещался между Верхним и Нижним городом, был

накрыт высоким насыпным холмом. Ворота охранялись дюжиной готских

солдат, у каждого — по два метательных копья. «Конницы опасаются, — уже

привычно отметил для себя Константин Германик. — Хотя какая тут к Митре

конница? Крутые улочки, скользко и грязно».

Со скрипом открылась дверь в воротах арсенала, солдаты охраны,

повинуясь приказу офицера, зажгли факелы.

Константин Германик, оставив снаружи Эллия Аттика (гражданского) и

передав поводок от Цербера, зашел за Атаульфом в помещение, где готы

хранили оружие.

Огонь смоляных факелов скупо осветил длинные ряды с разложенными

щитами. Отдельно — круглые, кавалерийские. Этих — мало. Значительно

больше громоздких, но надежных, деревянных, оббитых шкурой и усиленных

металлом пехотных. На деревянных четырехугольниках, размером в торс

бойца, громоздились панцири, умащенные воском. «Грамотно», — отметил

для себя трибун.

На импровизированных крестах, рядами вкопанными в землю (подобных

тем, на которых распинают дезертиров) висели кольчуги. Кое-где, на концы

крестов были нахлобучены шлемы. В основном — византийские, но были и

персидские.

Связанные снопами высились обычные копья, метательные ланцеи. Рядом

в ряд стояли грозные топоры-франциски, со свисающими кожаными петлями

для возврата топора, когда тот вонзается в шею неприятеля.

111
 Константин Германик решительно прошел дальше. Его интересовало….

Вот! На двойных крюках, вбитых в деревянную стену, в ножнах, чтобы не

затупились, рядами висели германские спаты. Однако….

«Господи всемогущий! — не сдержался трибун Галльского легиона,

ловко вытащив из длинной деревянной ячейки, находившейся несколько

поодаль, настоящий гладиус.— Последний раз я видел этот легендарный

римский меч в коллекции своего тестя! Он уже лет сто как не стоит у нас на

вооружении! Где вы его откопали?»

«В бою с варварами. Неважно, что старый, главное, чтобы жизни

забирал», — ответил Атаульф. Он был явно обижен и раздосадован реакцией

императорского офицера на бедность местного арсенала.

«Ладно тебе, — попытался загладить вину Константин Германик. — Сам

понимаешь, после того, что я видел на складах империи в Марцианополе, все

остальное кажется детской комнатой».

«Сравнил, — пробурчал Атаульф. — Ты говоришь об одном из самых

больших в мире арсеналов оружия. Империи. Римской империи. Сравнил».

«Ладно. Я все увидел, — примирительно заявил Константин Германик.

— Разве не этого добивался Наместник?!

Кстати, насколько тут хватит? Легион оденете?»

«Хорошо, если треть», — обреченно вздохнул Атаульф.

Легионы Империи, сильно сокращенные при императоре Константине,

даже при штатном расписании насчитывали не более пяти тысяч бойцов.

112
Комитатские, провинциальные реально были вполовину меньше. Что говорить

тогда о готском легионе?!

Мгновенно все просчитав, Константин Германик только махнул рукой.

«Войско ушло с Германарихом! Усмирять антов», — поспешил

напомнить Атаульф.

«Пусть сначала вернется твое войско, — подумал Константин.— Мы с

Юлианом тоже персов ходили усмирять».

Подумал, но вслух не сказал, пожалев своего брата-солдата.

«Теперь — на стены?» — спросил Атаульф, когда офицеры, жмурясь от

внезапного света, вышли из подземелья.

«Конечно, конечно! — заторопился Константин Германик. — Не забудь,

что нам еще в кузнечные мастерские следует заглянуть».

«Это — по дороге», — кивнул готский офицер.

Ряды кузнечных мастерских пахнули дымом, гарью, землей и глиной.

Глухие стуки молота, кующие железо, перемежались звонкими, приятными

для солдата звонкими ударами о наковальню ударами кузнеца, готовящего

мечи к бою.

Однако, все стало на свои места, достаточно было Константину

Германику войти в первую кузницу. Ситуация хуже, чем в арсенале.

Глиняная форма, в котором «испекалось» железо. Рядом с ним —

кузнечный горн с древесным углем в поддоне. Возле горна уныло сновали

подмастерья, то и дело, нанося удары по заготовке будущего меча.

113
 Трибун поморщился от цвета пламени, напоминающий одновременно и

солнце и стебли пшеничного цвета. Однако….

«Кто здесь главный?! Этот меч не выдержит удара топора!»

Навстречу трибуну неохотно выступил седой старик. Волосы до плеч,

лицо изуродовано следами от искр и окалины.

«Это — Дурас, наш главный кузнец», — бросил Атаульф.

«Дурас?» Неожиданно это имя для трибуна Галльского легиона

прозвучало зловеще. «Дурас».

…Впрочем, кого ему опасаться? Трибун решительно обратился к

морщинистому кузнецу, подобию людского облика:

— Ты разве не понимаешь, что твое железо еще хрупче, чем твоя жалкая

жизнь?

— Мы стараемся «варить» каждую заготовку по несколько раз,

обрабатывая ее после на горне, — угрюмо бросил тот в ответ. — Но что я

могу поделать, если в здешних местах нет доброго сырья. Из болотной руды в

устье местной реки с трудом можно сварить разве что плохонькое губчатое

железо. Оно рыжее, как римляне и похоже на пемзу, как их кислые сыры.

…Вот у нас в горах!

Старик-кузнец вдруг понял, что молвил лишнее и прикрыл рот

коричневой ладонью.

А для Константина Германика мгновенно все стало ясно. Сложилось

вместе имя «Дурас» и упоминание о горах.

114
 «Ты — дак!» — изумленно вскричал трибун Галльского легиона,

положив ладонь на рукоятку меча. — Конечно же, ты — из темной горной

Дакии, полной колдунов и усмиренной только благодаря мужеству славного

императора Траяна!»

«Мои предки умерли при Сармагентузе», — глухо молвил старик.

«А мои предки взяли твою долбанную столицу приступом. И воинский

подвиг их запечатлен на колонне Траяна, в центре Вечного города, —

пренебрежительно бросил кузнецу римский офицер. — Кстати, колонна та

вылита из железа лучшего в Ойкумене. И стоять будет веками!

…Проклятый дак!

Проклятая их столица!

Пошли отсюда, здесь падалью пахнет!», — бросил Константин Германик

Атаульфу и, не дожидаясь ответа, поспешил на свежий воздух.

«С меня — достаточно, — бесцеремонно заявил Германик уже за оградой

мастерской. — Если у вас такая главная кузница, что говорить об остальных!»

«Дурас совершенно прав, когда рассказал тебе о нашей нужде в

доброкачественном металле, — возразил римлянину гот. — А то, что вы,

римляне, две сотни лет назад вырезали его народ, так это, извини, трибун,

правда!»

«Да?! — изумленно вскричал Константин Германик, останавливаясь. —

А ведомо тебе, что причиной похода императора Траяна за Дунай стали

кровавые набеги дакийцев на наши пограничные области? Тысячи убитых

поселенцев и десятки тысяч римских граждан, обращенных в рабство…

115
 Поданные дакийского царя Децибала получили по заслугам.

…Кстати, боец, подскажи мне, кто в результате владеет землями, на

которых обитали предки этого самого Дураса? Не готы ли?»

«Мы, — усмехнулся Атаульф. — Это — правда. Но только искусство

добычи твердого железа утеряно и шахты Дакии полны ржавой водой».

«Пошли на стены, — обреченно кивнул Германик. — Проверим хоть

прочность местного камня».

…В этот же самый миг, словно по велению ушедшего, но вечно живого

дакийского жреца Замолксиса, ученика Пифагора, озарение снизошло на

седую голову кузнеца Дураса. Отбросив в сторону молот (неслыханное дело

для кузнеца!), он притянул за ухо вшивого и грязного мальчишку-подмастерья.

«Ты видел это римское отродье?! Видел этого блестящего петуха с красным

гребнем на шлеме?!»

Мальчишка испуганно взвыл в привычном ожидании крепкого, тяжелого

пинка. Однако вместо этого вдруг получил черствый хлебец и кусок брынзы.

«Жри! — приказал кузнец Дурас. — Жри, я еще дам».

Пока подмастерье испуганно глотал куски хлеба с брынзой, кузнец Дурас

прошептал ему на ухо заданье. «Выйдешь за стены. Встретишь степняков. Тех,

самых страшных, косооких, которых здешние готы бояться.

Расскажешь о богатом римском караване, что пойдет по реке вверх, до

самого Борисфена.

Скажешь, что на больших лодках — оружие и вино».

116
 Подмастерье, однако, оказался не глуп. Насытившись и поняв, что

добавки не будет, мальчишка смело возразил: «Твои степняки меня трахнут и

съедят. Слова сказать не дадут».

Доводы внезапно прозревшего щенка показались дакийцу

убедительными. Он глубоко задумался, уронив тяжелую голову на сомкнутые

ладони.

«Стрелы! — вдруг нашелся мальчишка. — Вернее, не стрелы, но

наконечники! Дай мне сотню наконечников с твоим клеймом!»

…Дурас, потомок дакийцев, так и не вернувшихся из засад на коварных

римлян в высоких горах, где шумят темные ели.

….Дурас, потомок дакийцев, зарубленных на стене при штурме

Сармагензузы, когда красные гребни на шлемах проклятых римлян застлали

белый свет.

Дурас, потомок дакийцев, утонувших в холодных водах Днестра-Тираса,

когда предательское бревно ускользало из рук, а римские наемники из

федератов: эфиопские стрелки, армянские, критские лучники, (будь они

прокляты, и племя их проклято!) расстреливали беспомощных пловцов, как

уток на болоте.

…Дакиец Дурас так ничего и не понял. Сообразил вшивый мальчишка,

который бросился в угол кузницы, где хранились готовые наконечники стрел

и копий. «Хозяин, мне надо много, иначе гунны не поверят!»

С трудом, коль грамотных в кузнице оказалось немного, отсчитали

сотню наконечников для стрел. Выбирали с греческой литерой «Δ». «Дурас»,

117
значит. Нашли два старых кожаных мешка из-под угля, сложили туда острое

железо, обмотав его предварительно паклей. Для верности сверху все забросали

кусками породы. Мешки связали, перебросили подмастерью через плечо. Тот

согнулся, сморщился и запричитал.

«А назад без пользы придешь, тут же в горне тебя и сожгу», — мрачно

пообещал кузнец Дурас.

…В это самое время трибун вместе с готским офицером бодро

карабкались по узким ступенькам, ведущим к боевым валам крепости. На

удивление широким, минимум в пять-семь шагов, что позволяло сразу

нескольким защитникам разминуться в полном боевом.

Под навесом стояли скорпионы и баллисты, с интервалом разумным для

отражения атаки извне. Константин Германик с удовольствием отметил, что

орудия хранятся также грамотно, как и припасы арсенала. Отдельно, но

недалеко от орудий, лежали длинные стрелы с закаленными наконечниками,

тетивы хранились в просмоленных мешках. Аккуратно, в горку были сложены

каменные ядра для метания из баллист. Дежурные солдаты, мерзнувшие на

стенах с удивлением посмотрев на римского офицера, отдали честь Атаульфу.

«Одного не могу понять, — тихо произнес трибун, обращаясь к готскому

офицеру. — Вы собираетесь отражать штурм. Но кого… гуннской конницы?»

«Анты, — так же сдержанно ответил Атаульф. — У них есть штурмовые

лестницы. Хвала Господу, еще до осадных башен не додумались. Однако анты

обращаются с топором лучше, чем иная кухарка с кухонным ножом. Вытесать

118
крепкую лестницу для воина-анта — полдня работы. Поэтому мы постарались

вырубить лес до самого горизонта, сам убедись».

«Однако никто не застрахован от того, что анты не смогут переправить

стволы деревьев вниз по Гипанису, прямиком к Ольвии. Реку-то вы не

осушите», — придирчиво отметил Константин Германик.

Атаульф согласно кивнул. «Ничего не поделаешь. Поэтому государь

наш Германарих, велел в свое время расширить крепостные стены да поставить

на них грозные баллисты».

Римский офицер кивнул, с нежностью погладил холодный металл

ближайшего скорпиона. «Я видел, как длинная стрела, выпущенная из

подобного орудия, поразила сразу нескольких персидских катафрактариев,

закованных в железо.

А если на дальних подступах антскую пехоту встретить еще град камней

из баллист…

Тут вы — отобьетесь».

Атаульф, дождавшийся, наконец, похвалы от придирчивого ревизора,

благодарно улыбнулся. «Рад слышать это от ветерана».

С крепостной стены офицеры спустились уже в полном взаимопонимании

и довольные друг другом.

Внизу, однако, Константин Германик остановился в некотором

замешательстве. Вечерело. Ольвийское солнце тяжело падало за край

Греческого моря. Ближайшая улица, в которой дома стояли на расстоянии

вытянутой руки, была темна и грязна. Хотелось умыться, выпить вина, поесть.

119
«Но, куда дальше? Возвращаться во дворец, кажется, не полагается по

протоколу. На корабль? Качка. Проклятая качка. Вот и ветер поднялся, точно

качать будет сильно.… А пожрать очень хочется. И — выпить».

Глава ХII. Встреча на вилле

Внезапно из той самой ближайшей, темной и грязной улочки,

напоминающей больше подворотню, возникли фигуры в белых хитонах. Грек с

Цербером, рвущимся с поводка и капитан корбиты египтянин Аммоний.

«Хозяин, прости нас, мы ожидали вас неподалеку, тут есть отличная корчма!»

«А! — удовлетворенно молвил Константин Германик. — Надеюсь, после

Цербера там что-то да осталось.

Атаульф, ты — с нами?»

Готский офицер с сожалением возразил: «Нет, мне надобно к

Наместнику, доложить о результатах нашей экспедиции».

Выждав, когда готский офицер, церемонно распрощавшись, удалился,

египтянин Аммоний внезапно дерзко коснулся руки Константина Германика:

«Доблестный герой! Не подобает тебе заканчивать вечер в провинциальной

таверне. Смею ли я предложить тебе более славный исход нынешнего,

наполненного забот дня?»

Трибун Галльского легиона с недоумением воззрился на многоречивого

египтянина. «Чего хочешь? Что предлагаешь? Скажи проще».

Тут вперед выступил грек Эллий Аттик. «Господин, неподалеку я

обнаружил виллу. Вполне по твоему вкусу. С бассейном, с хорошей едой. Как

120
в Византии, но, поверь мне, возможно и лучше. Наш друг, многоопытный

Аммоний тут же осмелился арендовать ее для тебя на ночь, пока не утихнет

качка на море.

Поверь мне, тебя, словно Одиссея, в его ветреных и не всегда

целомудренных путешествиях ждут приятные неожиданности».

«Неожиданности?» Трибун Галльского легиона не успел расспросить,

какие именно. Громадный молосский дог рявкнул. Сорвавшись с поводка

грека Аттика, встал на задние лапы и, виляя хвостом, облизал лицо хозяина,

при этом сильно толкнув его. Константин Германик пошатнулся, словно от

удара вражеского умбона, медной шишки на щите, по нагруднику. «Атака! —

сказал потрясенный трибун. — Хорошо вы его накормили!

Вперед, на виллу!»

В темноте, которая быстро накрывала провинциально-неприветливую

Ольвию, (вдобавок отсыревшую от надоедливого дождя!) вилла для ночлега

представилась Германику чем-то вроде покоев в царстве волшебницы Цирцеи,

куда коварная соблазнительница заманила Одиссея. Низкий столик в большом

полуоткрытом атриуме, за колонами которого угадывался спуск к морю, мягко

освещался дюжиной факелов и был уставлен блюдами с яствами. По запаху

трибун сразу учуял свиное мясо, щедро заправленное молодым чесноком. На

большой сковородке шипели в красноватой подливке большие белые куски

морской рыбы, вызвавшие у Константина Германика ассоциации с телом

безотказной женщины.

121
 …А вот чудище-сом напомнил Германику осадной таран. Весьма кстати

рыбину-таран окружили, обсели, даже залезли наверх крабы, в своих багровых

панцирях напоминающие тяжеловооруженных латников, готовых к приступу.

Целиком зажаренные петухи со склоненными гребнями, разумеется, были

поверженными гордыми персами. Моллюски, вульгарные креветки и прочая

мелюзга, доверху заполнившая глиняные тарелки напомнила свалку из щитов,

панцирей, поножей, которая громоздиться после каждой хорошей драки, снятая

с тел побежденных.

…Исчерпав на этом все свои способности к плотско-военным метафорам,

трибун Галльского легиона с нетерпением устремился к столу. На ходу омыв

руки в специальном сосуде, поданном услужливым египтянином-навклиром,

Константин Германик подозвал к себе Аммония. «Где мое вино? Чего ты

ждешь?!»

«Уважаемый и грозный муж, чей лик достоин Арея!» Лицедей-грек

скорбно опустив голову, подняв соединенные руки в жесте прощения,

возможно, прощания. «Нет вина».

«Что?! — Трибун решил, что ослышался. — А где же оно?»

«В кабаке, — отчаянно вступился за товарища по несчастью египтянин

Аммоний. — Дело в том, о, блестящий офицер, что заказав в местной харчевне

доброй еды для твоей услады и отдохновения, мы совсем забыли прихватить

пару-тройку амфор вина. Совсем забыли, клянусь Спасителем нашим!»

«С-с-скотина нильская, — с выражением процедил трибун Галльского

легиона вытянув из ножен меч и, положив его на стульчик-диф, снял с себя

122
подбитый бронзовыми заклепками пояс. — Сейчас! Я тебя так уделаю, что наш

Спаситель точно не узнает! Крокодил!»

«Погоди, трибун, — в отчаянье взвыл египтянин. — Я же еще не все

сказал. Успеешь, клянусь.… Спаси,… нет, лучше старым Ра, успеешь меня

покалечить. Вино будет, будет… Мы искупим свою вину».

Константин Германик помедлив с расправой, вопросительно посмотрел

на грека Аттика. Тот пожал плечами. Достоинство мигом вернулось к нему,

когда он понял, что «владеет публикой». «Напрасно ты так разволновался,

благородный Германик, — даже несколько снисходительно бросил Аттик. —

Беспокоясь о твоей репутации, мы решили не приглашать к обслуживанию

пиршества местных ольвиополитов. Вино доставлю я самолично, а пока

предлагаю тебе омыть уставшие члены в великолепной бане».

Константину Германику незнакомое слово «репутация» польстило.

Может поэтому он, поддерживая эту самую «репутацию», осторожно принял из

рук хитрого грека чашу, доверху наполненную парным молоком.

Принюхался. «Это — не козлиное».

«Коровье, — кивнул грек. — Вечерняя дойка. А ты не любишь молока,

благородный офицер?»

Константин Германик задумался. Перед смертью матушка успела

рассказать ему, что в детстве он страшно заболел. Говорят, кашлял сильно,

врачи оказались бессильными. Отец всеми правдами и неправдами, добился

перевода из влажной Британии в жаркую Африку. То ли сухой климат, то ли

123
козье молоко, которым маленького Константина поили каждый день, но

произошло чудо. Он, Константин Германик, выздоровел.

Выздоровел. А мать с отцом умерли от мора, который занесли в гарнизон

свои же солдаты.

«Я не люблю молока, — с каменным лицом произнес Константин и

медленно выпил преподнесенную чашу. — Оно вредно для здоровья!»

Чувствуя в желудке непривычную тяжесть, Германик по темному

переходу прошел в полутемное же, наполненное паром помещение бани.

Впрочем, бассейн оказался большим. Искусно выбитые в мраморной стене

импровизированные сиденья для индивидуального омовения удобными.

Широкое овальное ложе для последующего отдыха и массажа добротным.

Позволив египтянину снять латы, Константин Германик поспешил

отделаться от назойливого помощника, который как-то странно начал

принюхиваться и присматриваться к гениталиям офицера. «Прочь с моих глаз,

греховодник нильский. Когда Аттик вернется, пришлешь его сюда с большим

кубком вина».

«Я умею массаж делать, о, великолепный!» — азартно возразил капитан-

египтянин, не отводя восхищенного взгляда от мужского достоинства

Константина Германика.

Тот без церемоний тут же влепил Аммонию такую затрещину, что

египтянин упал как подкошенный. Константин Германик, наступил ему на

спину и, воспользовавшись телом капитана корабля как трамплином, с

124
удовольствием ухнул в прозрачную, хоть и чуть прохладную речную воду

местного бассейна.

Нет. Все же для молодого мужчины, проведшего большую часть жизни в

гарнизонах Африки и в походах по Азии, местная вода оказалась чересчур

бодрящей. Германик перебрался поближе к отверстиям в стене, откуда из

невидимой топки валил горячий воздух, образуя густое туманное облако. Тут

бассейн был помельче, а потому вода казалась теплее. Константин Германик

уселся на мраморной ступеньке, поискал глазами. «Да, конечно же, хозяева все

предусмотрели!» Неподалеку, возле мраморного сиденья для индивидуального

омовения аккуратно лежало несколько скребок, пемза, даже кусок настоящего

византийского мыла из сапонары.

Константин Германик, как большинство византийцев, привыкший к

посещению бани не менее нескольких раз в неделю, знал толк в омовении.

Разумеется, если тесть приглашал его в знаменитые бани, возведенные еще

императором Константином (да простит Господь грехи его!), с громадными

бассейнами в залах для отдыха, где красивых статуй было не меньше, чем на

столичном ипподроме, тогда нанимали искусных банщиков. Но солдатская

натура была неприхотлива. После караула, за несколько медных оболов можно

было совершенно спокойно очиститься душой и телом в ближайшей

публичной бане-лутре.

…А заодно поглазеть с приятелями-офицерами на женщин, входивших в

бассейн вместе с мужчинами. Нет, разумеется, византийки были предельно

целомудренны и одеты в длинные сорочки. Просто некоторые побойчее и

125
посмелее одевали сорочки из тонкой холстины, а когда влажная ткань

прилипала к телу, подчеркивая аппетитные бугорки да впадинки, норовили

якобы случайно задеть молодых офицеров, сбившихся в стаю, как волки перед

охотой.

Константин Германик так увлекся неожиданным воспоминанием о

прекрасных моментах совместного омовения, что сразу не сообразил, что на

другом конце банной залы появилась женская фигурка в белом хитоне, с

накидкой, почти полностью закрывающей лицо.

Вот ведь приятная неожиданность! Оказывается и в варварской Ольвии

есть женщины без предрассудков!

Однако, только тут Константин Германик сообразил, что сам он гол-

голешенек, как разутый и раздетый покойный солдатик наутро после битвы.

Огляделся в надежде найти хоть кусок ткани. Да вот оно же! Широкое

банное покрывало-прандие лежало в двух шагах, на массажном столе.

Пригибаясь, словно новобранец под стрелами, Константин Германик метнулся

к вожделенной цели и мигом обмотал чресла домотканым покрывалом.

Впрочем, кажется, его старания хоть как-то заманить местную барышню

в бассейн, успехом не увенчались. С точностью до наоборот. Ольвиополийка,

ступая предельно осторожно, направилась в обход бассейна, стараясь не

попадать в струи пара и держась подальше от воды.

Подойдя к замершему от неожиданности трибуну, решительно отбросив

накидку, подняла голову. «Митра всемогущий! — пробормотал потрясенный

трибун, в нетерпении протянув руки — Ульрика! Как ты… Я уже и не…» «Не

126
ждал? — улыбнулась Ульрика, мягко, но настойчиво ускользнув от объятий

трибуна. Утром мы попрощались так поспешно, что не успели закончить

важное дело».

«Какое дело?» — озадаченно спросил Константин Германик, как и

большинство мужчин, в некоторых вещах бывший не очень проницательным.

Вместо ответа Ульрика взяла трибуна за руку и повлекла за собой.

Константин Германик шел послушно, как маленький ребенок, только

подсознательно отметив, что от тела готской принцессы исходил сладкий запах

молока, обволакивающий и совращающий, призывающий и радостный.

Кажется, так пахла рука его матушки, подносящая маленькому

Константину кружку теплого пенистого молока, подарившего ему жизнь.

…Пришли в маленькую комнату. Легли на узкое ложе. Крепко обнялись.

…Наверное, это было самое невероятное любовное свидание в жизни

трибуна Галльского легиона. Он не только не заснул до рассвета, но, по просьбе

своей избранницы не выпил ни капли вина. Утоляя любовную лихорадку

водой с медом, восстанавливая силы куриным мясом да сушеными фруктами.

Ульрика в короткие минуты отдыха была немногословна. Только гладила

его тело, рассматривая каждый шрам, каждую родинку. «А это откуда? А это

что?»

«Ты как будто жеребца выбираешь», — по-солдатски грубовато

отшучивался трибун. Ульрика молчала.

127
 Под утро поведение готской принцессы оказалось еще куда более

странным. Ульрика вдруг быстро засобиралась, обвила руки вокруг шеи

трибуна, почти пропев на ухо какую-то нежно-непонятную фразу.

Исчезла так же быстро, как и появилась.

И на местной вилле.

И в жизни Константина Германика, трибуна Галльского легиона.

Глава ХIII. Плавание продолжается.

Будучи, в сущности, выходцем из народа-охлоса, проведший детство в

незатейливых, порой жестоких играх с солдатскими детьми из африканских

гарнизонов; испытавший все тяготы военной службы при Юлиане Отступнике

и лишь недавно нежданно-негаданно обласканный судьбой, трибун Галльского

легиона не был чужд банального мужского тщеславия. За последние годы ему

удалось не только несказанно возвыситься над сотоварищами-офицерами

(которых он, впрочем, любил и ценил еще со времен Персидского похода, по-

братски деля и бурдюк и шлюшку), но неожиданно добиться расположения

принцессы. Пусть не византийки, пусть готки, но ведь — принцессы, дочери

легендарного короля Германариха!

«Кто еще из командиров провинциальных комитатских легионов может

похвалиться подобным!»

Впрочем, тут же Константин Германик вернулся к реальности,

вспомнив, что легион ему, пусть небольшой, пусть хоть во Фракии, но ему

еще не дали. И Митра только ведает, доплывет ли он до этого дикого

128
Самбатаса. А, главное, вернется ли обратно. …Чтобы осушив с товарищами

кратер кислого вина, в доступной всем бане-лутре, снисходительно щуря глаз

на полуголых разбитных горожанок, рассказать офицерам историю его

жарких ночей с юной готской принцессой.

Погруженный в воспоминания, Константин Германик вышел во

внутренний дворик виллы. Оглянулся в поисках капитана корбиты или слуги-

грека. Внимание трибуна привлекла большая статуя из отменного черного

мрамора. Дело было даже не в цене камня. Очевидно, что хозяин виллы мог

позволить себе заказать мрамор даже в Греции. Дело было в самой

скульптуре. Константин Германик не видывал прежде ничего подобного.

Статуя изображала существо с человеческим телом и головой петуха. Две змеи

на месте ног. В одной руке странного создания — щит, в другой, занесенной

для удара — длинный бич.

«Абрасакс — голос за спиной трибуна принадлежал подоспевшему

Эллию Аттику. — Бог и повелитель местного подземного мира».

Константин Германик повернулся к ученому греку, приняв у того

собачий поводок. Цербер, проигнорировав хозяина, вдруг зарычал и

попятился, узрев страшноватую статую.

«Ничего себе, — удивился Константин Германик. — Этот Абрасакс даже

на пса страх наводит. Как на такого можно молиться?»

Ученый грек пожал плечами. «Ну, положим, не обязательно

поклоняться. Достаточно просто бояться».

129
 По дороге в порт (ольвиополиты, завидя блестящего византийского

офицера с громадной собакой скрывались в подворотнях), Эллий Аттик с

охотой болтал о местных верованиях. Оказывается, чуть ли не за главного бога

в Ольвии почитался гомеровский Ахилл. Потомков греков-переселенцев,

смешавших свою кровь с сарматами, готами, фракийцами, карпами,

спустившимися с Карпатских гор, а то и вовсе незнакомыми варварскими

народами, вовсе не смущал тот факт, что Ахилл никогда на Олимпе не был, в

сонме богов не значился. Наоборот, согласно Гомеру влачил жалкое

существование в царстве мертвых, где его и встретил Одиссей во время своих

странствий.

«Благодаря подвижническому подвигу епископа Ария некоторые здесь

приняли христианство. Впрочем, большинство из новообращенных — купцы,

торгующие с Византией. Наверное, решили, что крестик на груди поможет им

избежать таможенных поборов», — подняв полы хитона, сообщил Эллий

Аттик, решившись вброд пройти громадную лужу.

Цербер рванулся было за греком, и центуриону стоило немалого труда

сдержать собственного пса. Убедившись, что грек провалился в лужу по пояс,

Константин Германик с сухого берега мстительно прокомментировал: «Не

поминай имя Господа всуе».

«А что я такого сказал»,— заныл грек, выбравшись из лужи и выжимая

промокшую тунику.

«Глупость, которая и была покарана в той мере, которая эта глупость

заслужила», — наставительно произнес великолепный византийский офицер.

130
 «Недаром твоим первым императором был философ-отступник», —

пробормотал Эллий Аттик, выжимая промокшую тунику. — Однако я

считаю, что искупал меня в грязной воде местный Абрасакс, изображение

которого ты недавно лицезрел».

«Как же! Нужен ему какой-то жалкий лицедей», — пренебрежительно

бросил Константин Германик, обходя лужу по узкой пешеходной дорожке.

«Сам по себе, конечно же, я подземному богу не интересен, — охотно

согласился Эллий Аттик, поджидая хозяина. — Думаю, что Абрасакс

своеобразно поблагодарил меня».

«За что?! — немало удивился трибун, выбравшись, наконец, на сухое

место. — За что?»

«За ночь на вилле, разумеется. Твою ночь на вилле, — уточнил Эллий

Аттик. — Ведь это я устроил твою встречу с прекрасной Ульрикой. По ее

просьбе, правда.

Но устроил-то все я: нашел виллу, уговорил капитана раскошелиться,

приготовил славную и сладкую баню».

«Вот как? — удивился Константин Германик. — Что ж, если это

действительно отвечает истине, ты будешь награжден.

Но…постой. А при чем тут бог из Аида?»

Эллий Аттик внимательно посмотрел на византийского офицера. Зримое

воплощение мужской силы и личного тщеславия, могущества своего

государства, тот стоял перед ним в сверкании нагрудного панциря, опоясанный

131
мечом, с громадным боевым псом на поводке. Ни одного слова не должно быть

оспорено, ни одно движение не обжаловано.

«Боги знают больше нас, от того, что знают будущее, — вздохнул умный

грек. — Прошу тебя, поторопиться, я обещал капитану корабля, что мы

прибудем вовремя. Когда начнется, отплыв, мы отправимся вверх по

Гипанису».

Поспешая за юрким греком, который, зная город, быстро шел

грязноватыми и крутыми, скользкими улочками старой Ольвии, где иногда

приходилось буквально протискиваться между стенами глиняных домов,

Константин Германик на некоторое время позабыл о разговоре с Аттиком,

глядя больше себе под ноги.

Когда же выбрались, наконец, в порт, то, к немалому своему удивлению,

Константин Германик обнаружил не знакомую и ставшую какой-то родной

корбиту, но узкое длинное судно, больше напоминающими большую лодку,

причаленную в конце пирса.

На носу лодки возвышалась монументальная фигура фракийца Тираса,

рядом, скрестив ноги, ловко присел на банку для гребца лучник Калеб.

Кажется, оба были рады прибытию командира. Фракиец искренне улыбался.

Калеб издавал свое обычное «кха-кха!», но сейчас странные звуки явно

выражали одобрение.

«Отплываем, великолепный! — радостно вскричал капитан, давай знак

гребцам. — Я уж беспокоился, вы к отливу не успеете. Но, хвала Ра, успели!

Значит, отчалим без промедления!»

132
 «Постой, погоди! — Что-то непривычно и тревожно отозвалось в груди

молодого офицера. — А где корабль?! Где византийская корбита?»

«Я разве не предупреждал тебя, офицер? — искренне изумился Аммоний.

— Корбиту я отослал, вместе с другими морскими судами в Византий. Груз,

что остался после ночной и весьма выгодной сделки с местными, перенес на это

судно, что называется лодией. Только такое, легкое речное судно можно будет

вытащить на берег и по смазанным жиром бревнам, перевалить посуху, минуя

страшные пороги Гипаниса.

Согласись, корбиту под силу тащить по земле только слону, никак не

нашему экипажу. Да и не приспособлена она для речных перекатов да

предательских отмелей».

Константин Германик вовремя вспомнил, что действительно египтянин

говорил ему нечто подобное перед визитом к Наместнику. Но разве упомнишь

такие детали после ночи с Ульрикой?!

«Погоди! Неужто — все? Сейчас прямо и отплываем?» — растерялся

Константин Германик, не привыкший к превратностям походов по воде.

«А мы ждем кого-то? — удивился капитан Аммоний. — Впрочем,

смотри, великолепный! В конце пирса, на берегу, кто-то рукою машет! Это же

— Атаульф, офицер таможни.

Я уже все сполна заплатил! Прикажешь отплывать, пока готы еще чего

не потребовали?»

Константин Германик резко мотнул головой и сам попридержал

причальный канат. Лодия, , качнулась на воде, в пяти шагах от пирса. Тяжело

133
стуча ногами по каменному настилу, кораблик нагнал слегка запыхавшийся

готский офицер в кожаном панцире.

«Хайль, славный римлянин. Хотел на прощание сказать, что никогда не

забуду твоей услуги. Твое слово оказалось решающим для Наместника. Я

снова в строю!»

«Рад за тебя!» — Константин Германик, не таясь, ударил правой рукой

себя в грудь в старинном римском военном приветствии.

Напряженно следивший за этой сценой капитан, быстро сообразив, что

таможня на этот раз явилась не по его душу, радостно заулыбался и, как бы

невзначай, попытался отобрать у ромейского офицера причальный канат. «Не

подобает потомкам победителей дакийцев царя Децибала с просмоленной

веревкой возиться!»

«А почему у меня не спросил разрешение на отплытие?!» — Атаульф,

грозно посмотрел на Аммония. Тот мгновенно скукожившись, спрятался за

мачтой.

Только убедившись, что никого рядом нет, готский офицер торопливо

произнес: «Тебе передали…. Сам знаешь кто…»

«Кто?» — тупо спросил Константин Германик, принимая маленький

кожаный мешочек.

Готский офицер его не услышал. Сам отвязал узел от причального

крюка, забросил конец каната на борт лодии.

Когда кораблик уже порядком отдалился от пирса, Атаульф,

спохватившись, достал из-под доспеха увесистый кулек. Сильно

134
размахнувшись, ловко забросил его на середину узкой кормы. «Угощение для

твоего грозного бойца! Пусть хранит его собачий бог, легендарный подземный

Цербер!» — приставив руки ко рту, что есть силы, прокричал Атаульф.

Подхваченная отливом, лодия быстро отошла от берега и начала

совершать сложные маневры, одновременно борясь с сильным встречным

течением Гипаниса, ни в коем случае не приближаясь к опасному правому

берегу, полному отмелей с подтопленными деревьями. Следовало пройти

лиман, который, по словам капитана, тянулся не меньше чем на двести

стадией. Как минимум три дня плавания.

Как уже упоминалось, остальные, тихоходные корабли каравана также

были отосланы предупредительным египтянином обратно в Византий, за

новым грузом. «Очень дорогих фруктов, обоюдоострых», — в возбуждении от

будущих прибылей потирая выдающийся нос, радостно сообщил Германику

капитан торгового каравана.

Константин Германик обдумал эту весть, и только получив поспешные

заверения египтянина, что «если надо будет, просто наймем у антов на

обратный путь столько лодий, сколько понадобиться», кивнул головой.

На первый взгляд, преимущества решения капитана были очевидны.

Узкая лодия была более быстроходной, чем морская корбита. В длину она

составляла где-то около двадцати шагов, в ширину и глубину шагов три.

Трибун с удивлением отметил, что корма на лодке отсутствует, с обеих сторон

был заостренный нос, а ее основой — нижней частью, служил тщательно

выдолбленный ствол гигантского дерева. Трибун, проведший большую часть

135
жизни в пустынных местностях, естественно не мог разбираться в породах

лиственных. Впрочем, это не помешало ему сразу отметить, что основа лодии

была намертво, словно осадная башня, наращена крепкими просмоленными

досками, сбитыми деревянными же гвоздями. Благодаря этому, лодия

увеличивалась и расширялась, хватало места без труда разминуться двум

гребцам.… Перегнувшись через борт, любопытный трибун увидел толстые

связки из созревшего камыша, буквально опоясывающие лодию и

привязанную бочку, как потом оказалось, для хранения сухарей.

…Кажется, капитан упоминал, что на грозном Борисфене иногда

поднимаются ужасные ветры, гонящие перед собой коварные волны.

«Наверное, камыш дает судну дополнительную устойчивость» — решил для

себя Константин Германик. Обрадованный своей смекалке, он перевел взгляд

на два громадных весла: на каждом конце лодии.

Зачем сразу два?

Однако и тут трибун Галльского легиона оказался не в промах. В случае

возможного столкновения с шайкой речных пиратов или обстрела с суши

длинной лодке было тяжело развернуться. Шансы на выживание возрастали

при возможности стремительно отступить, без длительных маневров. Тем

более, что на лодии сидело пятнадцать гребцов по каждому борту. Вдобавок к

этому — мачта с уже поставленным парусом.

Сухопутный трибун, инстинктивно опасавшийся черной водной глубины,

повеселел.

136
 …Путь же назад, от Самбатаса, с набранными и проплаченными

наемниками-северянами, представлялся куда как более безопасным.

Впрочем, Константин Германик решил подстраховаться, вполне резонно

предположив, что у купца вполне могли быть еще какие-то тайные намерения.

«А что ты еще задумал посмотреть в Самбатасе?» — грозно навис он над

Аммонием, «пригласив» весьма кстати и пса-убийцу.

Бедный египтянин побелел от привычного страха и растерялся так

сильно, что даже упустил из виду слово «посмотреть». Не «купить», что было

ему привычнее и понятнее, но «посмотреть», что было естественно для

византийского офицера-разведчика. От испуга, Аммоний и прокололся.

Заикаясь и заискивая, то ли перед грозным офицером, то ли перед

свирепым псом, Аммоний поведал, что главной его торговой сделкой в

Самбатасе предполагалась даже не вербовка наемников. Нет! («Хоть и

необходимость последней, да простит его всемогущий Бог христиан, была без

сомнений, очень важна»). Но даже эта торговая операция отходила на второй

план и меркла по прибылям в сравнении с главным: покупкой горностая.

«Чего?» — спросил ошарашенный офицер.

Аммоний лебезя и унижаясь, принялся, тем не менее, толково и

настойчиво убеждать офицера, что шкурки горностая — истинный клад.

Ценность, которого, сопоставима разве что со стоимостью «двух десятков

девственниц из знатных семей (да где ж их взять без войны?!)».

137
 Сами же миниатюрно-совершенные, белые-пребелые, добытые в снегах

северных стран, шкурки горностая шли на подбивку пурпурных мантий самого

императора.

Оставшееся «мягкое золото» делили между собой первые лица двора.

Впрочем, это уже были, шкурки не горностая, но тоже невиданного в теплых

краях маленького зверька — соболя.

По хорошей цене шли в Византии волчьи и медвежьи шкуры.

Там же, в Самбатасе капитан торгового каравана собирался прикупить

моржовый клык, употреблявшийся на отделку императорской мебели и

ценившийся значительно выше известной всем слоновой кости.

«Сам Префект Священной опочивальни, (подобно Вселенскому

патриарху!) благословил меня, недостойного бедного родственника на эту

сделку». Последний довод, по мнению капитана-египтянина, звучал наиболее

убедительно.

…Не искушенный в морских, а тем более, речных экспедициях

Константин Германик не задал, да и не мог задать главного вопроса,

касающегося безопасности корабля и экипажа. А именно: что будет, если

корабль налетит на мель или случиться какая-то поломка? Почему Аммоний,

пренебрегая всеми правилами, отослал остальные экипажи домой?

…Ходить торговыми караванами считалось наиболее приемлемым

решением еще со времен финикийцев. Если одно или несколько суден торговой

флотилии терпели бедствие, остальные тут же приходили товарищам на

помощь. Спасали экипажи, равномерно размещали на своих судах драгоценный

138
груз. Вместе было сподручнее отбиваться от пиратов, а когда речь шла о

закупках зерна или вина, то и сбивать оптовые цены на крупных партиях. Три

судна в торговой экспедиции вполне могли быть приемлемым решением, если

речь шла о транспортировке зерна по мирному Нилу. Но одна лодия в

варварской стране, на широкой реке изобилующей непредсказуемыми

опасностями… Это было не просто рискованно, но смертельно опасно.

Египтянин Аммоний, вместе с отцом начавший ходить на торговой

корбите еще раньше, чем встал на ноги, святой заповеди торговцев-мореходов:

всегда держаться вместе, безусловно, не мог не знать. Но жадность победила

здравый смысл.

…И привела впоследствии к тем трагическим событиям, о которых,

наверное, упорно пыталась поведать Константину Германику, трибуну

Галльского легиона, высеченная из черного мрамора статуя подземного бога

Абрасакса, обнаруженная им на вилле ольвиополита после ночи с готской

принцессой Ульрикой, исполненной неги и нежности.

…Если бы статуя, конечно, могла говорить.

…Или, вдруг, захотела.

Глава ХIV. Дьявол и колыбельная

Едва лодия оставила за бортом крепостные стены Ольвии, перед

взглядом изумленного Константина Германика открылся другой город.

Некрополь. Город мертвых. Явно не уступающий по размерам городу живых.

139
 Обладавший острым зрением опытного солдата, трибун без труда

разглядел даже памятники на могилах усопших от старости или павших в боях.

…Грубо вырезанная из серого римского мрамора фигура солдатского

бога Митры. Наверняка посвящена кому-то из офицеров Италийского

легиона.

Рядом — изящное изображение Исиды, египетской богини плодородия.

Ну, уж наверняка посмертный памятник какой-то местной матроне,

нарожавшей кучу детей.

Много статуй Ахилла, от старости ушедших в землю, только шлем да меч

высовывается в поднятой руке.

Константину Германику, любителю «Илиады», нетрудно было признать

легендарного героя по классическому гребню на архаичном аттическом шлеме.

Но вот и некрополь закончился. Потянулись унылые проплешины среди

зеленой травы. Следы соляных шахт. Очевидно, заброшенных из-за угроз

набега кочевников.

Лиман, по которому шла лодия, был сильно заболочен. Тем временем

солнце, застывшее в зените, начало не в шутку припекать. Вонючие

испарения вызывали странную изжогу, неожиданную рвоту.

«Ты не мог бы править поближе к берегу? Вон, видишь, где мачты

кораблей! Почему они умнее нас оказались?!» — раздраженно спросил

Константин Германик у капитана, застывшего в конце судна рядом с рулевым.

140
 «Это — не мачты судов. Это — стволы давно усохших деревьев,

погибших при разливе реки, — почтительно, но твердо возразил египтянин. —

Приближать к ним опасно.

…Болотные испарения притупили твой ясный взор, великолепный

офицер. Всему виной жаркое солнце и миазмы, которыми обдал нас

ольвийский некрополь».

«Вот еще, — проворчал уязвленный Германик. — Мне ли покойников

опасаться…»

«Нет, разумеется, нет, — поспешил Аммоний и тут же попытался в своем

собственном стиле загладить вину. — От моего бывшего раба, гречишки, я с

удовольствием прознал, как ты пренебрежительно отнесся к статуе Абрасакса

местного подземного бога. А ведь в Ольвии его боятся даже готы».

Молодой офицер был падок на грубую лесть и не скрыл довольной

улыбки.

«Трепло наш лицедей. Когда уже успел насплетничать…. Но, в общем,

все верно. Мне ли, трибуну Галльского легиона, местных уродов опасаться…

Кстати…»

После недолгих сомнений, Константин Германик, решил поделиться с

капитаном-египтянином (безусловно, симпатичным и правдивым человеком)

своим небольшим секретом. «Кстати. Коль мы уже упомянули Абрасакса, не

подскажешь ли ты мне, что он тут забыл?»

С этими словами Константин Германик открыл кожаный мешочек,

переданный ему при расставании Атаульфом. Достал оттуда крупный перстень

141
с геммой из зеленой яшмы. На внешней стороне геммы красовалась готская

свастика. На внутренней — изображение Абрасакса с непонятными греческими

литерами.

Египтянин, впрочем, вдруг проявил живейший интерес не к гемме, но к

самому перстню. «Позволь, блистающий своей доблестью солдат Империи,

узнать: откуда это диво?»

«Какое? — не понял Константин Германик.— Та имеешь в виду

перстень?»

Египтянин вздохнул и, заметив страждущий взгляд Эллия Аттика,

подозвал его к себе: «Что скажешь?».

Грек с недоумением уставившись на перстень почти суеверно произнес:

«Это не золото!»

«Правильно! — кивнул Аммоний, как будто разговор происходил

только между ними. — Правильно. Тогда, что это?»

«Неужели?» — очень драматически выдохнул Эллий Аттик.

«Именно!» — удовлетворенно кивнул Аммоний. Это — орихалк!»

Константин Германик, по солдатскому обычаю, не принимающий

двусмысленности, а тем более, неизвестности, немедленно потребовал ответа:

«Что за орихалк? Откуда и зачем?».

«Твой перстень, во всяком случае, то, что ты принял за золото, это —

орихалк, — провозгласил Аммоний, подняв перстень по направлению к лучам

солнца, чтобы лучше разглядеть невиданную драгоценность. — Сплав меди с

142
неизвестным нам, а поэтому дорогим металлом, который добывали в местных

шахтах.

Не знаю, правда, это или нет, но орихалк был известен в древности, со

времен легендарного грешника, царя Соломона. Богатство последнего было

столь велико, что из орихалка были отлиты колоны его знаменитого храма.

Слепящие, подобно солнцу.

…Сейчас секрет изготовления орихалка утерян безвозвратно, да и

местные рудники давно истощены и заброшены.

У тебя в руках, благородный офицер, настоящее сокровище.

«Позвольте мне еще раз на него поглядеть!» — взмолился любопытный,

как все греки, Эллий Аттик.

Константин Германик с неохотой кивнул Аммонию и тот, со вздохом,

передал перстень греку.

Эллий Аттик вскользь глянув на свастику, сощурив глаза, внимательно

осмотрел гемму с внутренней стороны. «Заметьте,— азартно пробормотал он,

приглашая остальных последовать его примеру и присмотреться к гемме

внимательнее. — Видите, внизу стилизованного изображения ужасного

Абрасакса, греческие буквы, они едва видны. Мало кто знает, но в

действительности имя «Абрасакс» на старогреческом, тем, которым иногда

пользовался враль Гомер, чтобы предать своим сказкам большую значимость,

состояло всего из семи литер. Если перевести их в числа (спасибо Пифагору!),

то в сумме это имя равняется числу дней в году. А еще — числу небес…

143
 «Постой, постой! — потирая и без того потный лоб, Константин

Германик, не привыкший к мудрствованиям греческой философии, решительно

забрал перстень обратно. — Постой, постой! Я вовсе не собираюсь заниматься

арифметикой. Объясни по-простому: для чего этот перстень предназначен?

…Сам знаешь, хитрец, кто мне его подарил. Я только не понимаю — с

какой целью…»

«Ну, это — просто, — грек беззубо заулыбался. — Некто, кого мы тут все

знаем, и кто принес тебе, (да простит меня Константин Германик, мою

дерзость!), некую радость в жизни, решил обезопасить тебя в дальних

странствиях. Прекрасная и смелая Ульрика подарила тебе эту чудесную и

загадочную гемму, в надежде уберечь тебя именем Абрасакса от

смертоносного железа.

Прости мою дерзость, но готы — народ достаточно дикий и суеверный.

Наверное, Ульрика посчитала, что отныне ты — надежно прикрыт от удара

врага…»

«Это — радует», — скептично молвил Константин Германик, подняв

руку и любуясь неожиданным подарком.

«Но ты не прикрыт от удара друга» — меланхолично закончил Эллий

Аттик.

«Что?! Я — не понял…» — удивленно посмотрел на него Германик.

«Свастика. На внешней стороне геммы. Это — продолжение загадки.

Момент пересечения линий означает момент сегодняшний, — кротко объяснил

144
Эллий Аттик. — Прошлое уплыло, настоящее не настало. Есть только сегодня.

Что оно нам готовит — неизвестно.

…Увы, варварские боги, иногда чрезмерно изощрены в своих дурных

помыслах».

Памятуя о том, что многое знание таит в себе много скорби, Германик

отмахнулся от глупого, по его мнению, грека и демонстративно водрузил

перстень на безымянный палец левой руки.

…Как опытный солдат памятуя, что любое украшение на правой руке

может помешать выдернуть меч из ножен в критический момент.

«Капитан, опасность впереди, по курсу!» — внезапно раздался

пронзительный крик впередсмотрящего, и внимание экипажа мигом

переключилось на конец расщепленного ствола громадного черного дерева,

внезапно вынырнувшего из мутной речной воды.

Аммоний, среагировал быстро, мигом перехватив стерновое весло, он

заставил большую лодку уклониться от столкновения. Один из матросов ловко

подхватив багром всплывшее бревно, подтащил его к купеческому судну.

«Топляк. Дуб-утопленник, — суеверно прокомментировал Аммоний,

посмотрев за борт. — Такие ловушки бывают смертельно опасны. Как правило,

крупное дерево, разбитое молнией или подмытое течением. Одним концом оно

полностью погружено в ил, другой конец часто всплывает и подстерегает

речного путешественника под самой поверхностью воды. Нам повезло, этот

злодей поспешил высунуться раньше времени и матрос его вовремя заметил.

145
 …На обратном пути, если места хватит, надо прихватить с собою парочку

таких стволов. Дерево, десятки лет пролежавшее в местной солоноватой воде,

по крепости уподобилось железу. Живая ткань дерева давно задохнулось, его

буквально выморило. От того и называется «мореным дубом».

Ему цены не будет в Византии, мореный дуб особо цениться при

изготовлении крепких сундуков, способных защитить добро хозяина от

буйного пожара и лихих людей».

Константин Германик, привыкший к превратностям воинских переходов

на опасность отреагировал спокойно. «Впредь не любопытствуй понапрасну, и

не отвлекайся по пустякам», — молвил он. Совершенно игнорируя тот факт,

что некоторое время назад, сам призвал египтянина прояснить загадку

странного перстня.

Впрочем, для себя Константин Германик урок усвоил. «Египтянина во

время речного путешествия лишний раз не теребить! Пусть лучше своим

делом занимается. Река — не бескрайнее море, тут вон, оказывается, какие

занятные засады встречаются!»

Однако, была еще одна деталь, которую следовало прояснить. Кто бы

мог помочь? Может, Аттик?

Кивком головы, подозвав понятливого эллина, Константин Германик

вполголоса, как бы небрежно произнес: «Послушай, ты ведь сведущ в местных

наречиях… Я к тому, что одна моя знакомая, ну, ты догадался, кто именно, на

прощание произнесла странную фразу. Что-то вроде «вара, вара, инглодой…»

Или — «инглодуй»… я уж не припомню точно».

146
 Эллий Аттик в изумлении уставившись на Константина Германика тут

же подхватил:

Wara, waraingdolou:

Scutegira Galizu.

Hamis lepdorbizaea.

«Верно! — обрадовался трибун. — Очень похоже. Да что они значат, эти

слова?!»

«Да тут не требуется особого ума, — не смог сдержаться тщеславный

актер. Это же слова готской колыбельной, она всем в этих краях ведома:

Не спи, не спи, ангел:

у тебя на коленях дремлет мой малыш.

Пошли ему сна небесного.

…А позволь узнать, благородный солдат несравненного императора,

почему гордячка Ульрика, вдруг напела тебе колыбельную?»

«Не твоего ума дело, — огрызнулся Константин Германик. — Иди вон

псом займись…»

На речной лодии места была куда меньше, чем на морской корбите.

Константин Германик устроился на коврике, предусмотрительно постеленном

капитаном на кожаные мешки. Это не помогло. В спину сразу впилось что-то

острое. Видать, хитрый египтянин приберег часть контрабандного оружия для

сделки в Самбатасе.

От гребцов, находящихся на расстоянии вытянутой руки нестерпимо

смердело потом, немытого тела. Вдобавок, каждый из них соревновался в

147
попытках выпустить как можно громче и больше дурного воздуха. «Удачные»

моменты сопровождались взрывами хохота и одобрительными возгласами.

Константин Германик, накануне побывавший сразу в нескольких банях-

термах, поморщился, но решил не вмешиваться. И — вправду. В

африканских гарнизонах запахи были куда круче, там вечно ослиной мочой

воняло…

Трибун попытался сосредоточиться на странной прихоти Ульрики,

напевшей ему на прощание колыбельную. Зачем? Почему? Его родная жена,

даже не соизволила прийти на пристань проводить мужа. А эта варварка, даром,

что крещенная, какую-то языческую песенку спела…

Странная женская натура!

«…Это тебе не согдийцы с железными булавами!»

Похвалив себя за такое образное сравнение, трибун захрапел. Проснулся

от того, что качка внезапно прекратилась. Более того, исчез дурной дух от

гребцов. Куда они делись?! Трибун мигом вскочил на ноги, правой рукой

привычно нащупывая рукоять меча. Оказалось — ложная тревога. Лодия

причалила к небольшому острову. Вечерело. В десятке шагов полыхало пламя

нескольких костров, возле которых гребцы потрошили выловленную рыбу.

«Солдат императора желает попробовать горячую рыбную похлебку?

Или все же предпочтет вяленное мясо из ольвийских припасов? —

приблизившись к трибуну обратился капитан Аммоний.

Трибун повел породистым носом. От медного котла над костром

поднимался весьма и весьма дразнящий аромат. Единственной преградой было

148
то, что речной рыбы он сроду не ел. Морскую — да. Естественно, что свежая

морская рыба была привычным блюдом даже при дворе императора. Больше,

конечно, сдобренное и искусно приправленное мясо. Но и морская рыба тоже.

Но рыба речная…

«А меня не стошнит?» — с солдатской прямотой спросил Константин

Германик.

«Что ты?! — испуганно запричитал Аммоний. — Неужто я осмелюсь

предложить трибуну Галльского легиона что-то ему не подобающее?

Да и к тому же, у нас достаточные запасы чеснока, он убивает всякую

заразу».

«Обойдемся без чеснока, — окончательно проснулся трибун. — Давай-ка

побольше вина».

…Фракиец Тирас ловко вырезал из дерева ложку, передал ее командиру.

Похлебка из рыбы, вперемежку с разваренным пшеном, оказалась

действительно вкусной. Возможно потому, что один из гребцов, бывших ранее

в подобных переходах, добавил в нее какой-то травы, собранной тут же, на

островке.

С удовольствием слопав половину большого котелка, трибун,

бесцеремонно отогнав пса Цербера, сунувшего в похлебку морду, передал

остатки варева Эллию Аттику: «Попробуй».

Поискал глазами эфиопа Калеба и фракийца Тираса. Эфиоп давился

черствой лепешкой с недоумением глядя на фракийца. Тот руками вылавливал

149
из большого котла куски рыбы и с чавканьем их поедал, кажется, вместе с

костями.

«Гарнизон накормлен» — с удовлетворением подумал Константин

Германик. Подозвал Тираса, угостил вином. «Кто первый в караул?» Фракиец

кивнул в сторону лучника. «Калеб, конечно. Он же не пьет. А я просплюсь и

уж пострадаю между волком и собакой».

Бывалые бойцы понимали друг друга с полуслова. Время караула между

волком и собакой считалось самым опасным и тяжелым. Предутренний час,

когда волки уже уходят от теплых людских подворий, а собаки еще боятся

показать нос наружу. Идеальное время, чтобы снять часовых и перерезать

сонный лагерь неприятеля с первыми лучами радостного солнца.

«Прости, великолепный, но я услышал что-то о собаке и волке…» — к

воинской компании приблизился Эллий Аттик. Вид у него был страдальческий,

Аттик кряхтел, сопел, держался за живот. Ему явно не пошла впрок похлебка из

речной рыбы.

Впрочем, грек крепился. «Пройдет, мне просто острого и горячего

нельзя».

«А вина можно? — сыронизировал Константин Германик.

Эллий Аттик стоически оценив содержимое протянутого кратера,

наполненного густым темным вином, вздохнул, но решительно покачал

головой. «Сейчас лучше не искушать судьбу.

Поговорим лучше о том, зачем я к вам подошёл».

150
 То, что предложил ученый грек, и впрямь оказалось полезным. Речь шла

о дрессировке молосского дога.

Как известно, все собаки панически боятся одного запаха волка.

Бросаются под ноги хозяев, прячутся в закутках, жалобно скулят, но нападать

на волка отказываются, даже если их палками по голове бьют.

Однако, по словам Аттика, есть определенный способ натаскивания

собаки на серого убийцу. Начинать надо с малого. Попытаться приучить щенка

к запаху лисицы. Лучше — лисенка, в случае чего, он не причинит особого

ущерба. Ну, укусит, поцарапает, не более того.

«Ты предлагаешь, — спросил Тирас (взглядом попросив у командира

вступить в разговор), — ты предлагаешь изловить лисенка и попробовать

натаскать Цербера на его запах?

Кстати, где ты сейчас возьмешь лисенка? Еще не время, конец весны,

выводок будет в лучшем случае через пару месяцев».

«Ну, тут тебе виднее, — здраво рассудил грек.— Но совсем не

обязательно лисицу оставлять наедине с Цербером. Посадим ее в клетку, нет

клетки, посадим на цепь. Посмотрим, как молосский дог на нее реагирует. А

там, глядишь, попробуем ему подсунуть кусок волчьей шкуры…»

Константин Германик и фракиец с пониманием переглянулось. Никто не

собирался делать из молосского дога охотника за волками. Но часто случалось,

особенно в приграничных провинциях, что варвары набрасывали на себя

волчьи шкуры поверх доспехов. Трудно сказать, откуда пошел этот обычай.

Сигниферы-знаменоносцы давних римских времен по уставу натягивали на

151
шлемы медвежьи шкуры, но легковооружённые велиты, часто набранные из

подданных-варваров нахлобучивали шкуры волчьи.

….Впрочем, вряд ли нынешние варвары слыхали о существовании

велитов. Скорее всего, волчьи шкуры днем служили им для согрева, во время

ночных стоянок превращаясь в удобные спальные коврики или

импровизированные покрывала.

Но кто знает, как в бою отреагирует молосский дог, если вдруг учует

страшный волчий дух, исходящий от варвара, занесшего для удара

смертоносный боевой топор?!

«Правда в твоих словах есть, — поразмыслив, решил Константин

Германик. — Но действительно ли убоится наш страшный Цербер волчьего

запаха и убоится ли вообще, мы можем проверить только одним способом».

«Испытав все на практике,— поддакнул Эллий Аттик. — Дело за малым.

Следует поймать или на худой конец подранить лису, которая, несомненно,

водится в здешних краях. Тем более, что за лиманом, вверх по течению реки,

степь постепенно переходит в лес. А уж возле Самбатаса, по слухам, растут

такие дубравы, что белка, не спускаясь на землю, может без устали

перепрыгивать по верхушкам деревьев целый день, преодолевая расстояния

равное переходу римского легиона.

Глава ХV. Охота на охотников

Переход по лиману всех порядком утомил. Хотя вода на глазах

становилась все прозрачнее, он была по прежнему горькой, и пить ее никто не

152
осмеливался. Осторожный капитан Аммоний высматривал для ночных

стоянок маленькие островки посреди водной глади, но в конце третьего дня не

оказалось и таких. Причалили к небольшой отмели, на которой даже кусты не

росли. Костер естественно не развели, пойманную по дороге рыбу побросали

за борт, чтобы не завонялась.

«У нас заканчивается пресная вода, — хмуро сообщил Аммоний

Константину Германику. — Осталось, конечно, вино, но стоит ли давать его

нашим гребцам…. Впрочем, вино только усилит жажду».

«Почему бы утром не пристать к берегу, не попытаться найти небольшую

речушку, подпитывающую мощный Гипанис? — предложил трибун. — Или

озерцо, оставшееся после зимнего таяния местных снегов? Я так полагаю, что

солнце еще не успело высушить местную степь».

«Так-то оно так, — понуро согласился египтянин. — Видел, сколько

журавлей взлетает, стоит нашему каравану приблизиться к берегу? Где

журавли там — лягушки, болотца. Значит, можно попытаться найти воду и

почище».

«Чего же мы ждем? — удивился трибун. — Или ты белых кобылиц

испугался?»

…Трибун вспомнил случай, когда в самом начале пути, вдоль берега

промчались полсотни белых лошадей, издали принятых за отряд конных

лучников. Спасаясь от возможного обстрела, гребцы в панике бестолково

ударили веслами. Когда отплыли подальше и присмотрелись, оказалось, что

дикие степные кони были, разумеется, без всадников.

153
 Небольшое приключение стало предметом увлеченных пересудов для

гребцов (с истерическими смешками и выпусканием дурного воздуха) на целый

день, до вечера.

«Нет, конечно, — заканючил египтянин, — я, конечно, лошадей не

боюсь.

…То есть, боюсь на самом деле, если уж быть честным до конца. Меня в

детстве портовая лошадь так лягнула!

…Мне на суше вообще неспокойно, там лошади…. таможенники…все

злые…

Я на корабле куда как полезнее».

Мгновенно поняв, к чему гнет старый пройдоха, Константин Германик

пренебрежительно отмахнулся: «Ты на берег выходить не обязан. Останешься

на лодии.

…Но, в общем, ты прав. Десяток смельчаков из гребцов наберется?

Поищут воду, а я с фракийцем и эфиопом прикрою».

Как ни странно, но на следующее утро, добровольцев выразивших

желание высадиться на незнакомый берег оказалось мало. Всего дюжина,

считая их старшего, того самого гребца, который умело собрал травы для

вкусной рыбной похлебки.

«Моих товарищей можно понять, — сказал новоиспеченный командир,

кивая в сторону лодии, застывшей в полусотне шагов от берега. — Они

дальше порта не заходят. Кабак да публичный дом. Все знакомо. А тут…»

154
 Старший выразительно обвел рукой широкую степь, возле воды

заканчивающуюся ивами, но уже в нескольких сотнях шагов угрюмо

темнеющий дубовой рощей.

«Как тебя зовут? — бесцеремонно перебил его трибун настороженно

глядя на новоиспеченного командира команды охотников за водой.

Какой-то странный гребец. Высок. Ширококостный, но не сгорблен как

другие. Лицо открытое, приятное, глаза карие, смотрят без подобострастия.

Волосы острижены коротко, сам тщательно выбрит, что уже само необычно в

утомительном походе. Самое главное: дочерна загоревшая обнаженная правая

рука, держащая здоровую дубину, значительно больше и мускулистее левой.

«Ты был солдатом?! — без обиняков спросил трибун.

«Никогда этого не скрывал, — пожал плечами тот. — Я из народа лютов.

И прозвали Лютом. «Волк» на греческом. Сражался против готов. Взят в

плен, продан в рабство в Византию. Попал к добрым христианам. Меня

крестили Василиусом и скоро освободили. Вот нанялся гребцом на корбиту,

плыву домой, молю Спасителя нашего, Иисуса из Назареи, увидеть своих…».

«Так ты — лют?» — удивлению Константина Германика не было

предела. Впервые, он столкнулся с представителем тех варварских племен,

земли которых ему следовало по возможности беспрепятственно миновать. И

— назад вернуться.

« Я — лют, — подтвердил Василиус. — Но пусть, доблестный трибун,

тебя это не беспокоит, я — на твоей стороне».

155
 Трибун Галльского легиона только хмыкнул. Большая часть его солдат

родилась за пределами империи. Аланы, готы, герулы, гепиды, фракийцы. В

Африке — сирийцы, эфиопы, египтяне.

Теперь лют прибавился. Какая разница! Армия словно гигантский котел

переваривала всех и через десяток лет службы плохо или хорошо все понимали

команды на греческом. А какая команда: «Держи строй! Мечи к бою! Бросай

дротик!»

Подошел фракиец Тирас. Поигрывая зловещим серпом, уставился на

Люта-Василиуса. «Командир, кто это?»

«Свой» — успокоил телохранителя Константин Германик.

«А если свой, то может ему что-то в руки дать, вместо этой палки? —

понятливый Тирас небрежно указал на дубину в руке Люта. — Всякое может

случиться…»

И впрямь. Трибун Галльского легиона был предусмотрителен. Свистнул,

призывая внимание Аммония. «Капитан, подсуетись, нам еще один меч

нужен!»

Египтянин повиновался без возражений. Однако сделал вид, что понял

трибуна по-своему. Слово «меч» могло обозначать бойца, но могло и

дорогостоящую сталь. Гребец в качестве бойца стоил недорого. Но вот

настоящий меч, выкованный в мастерских Византия!..

Приказав лодии подплыть к берегу, Амммоний суетливо передал Люту-

Василиусу метательное копье.

156
 «Смелый» капитан тут же отчалил от берега, отплыв на безопасное

расстояние.

Это было нарушением приказа, но трибун сделал вид, что ничего не

произошло. Не стоило ссориться при подчиненных. В конце концов, по приказу

Аммония, лодия могла подойти к берегу в момент, достаточно пару хороших

ударов веслами. Опытные гребцы, не дожидаясь приказа, замерли на банках, с

тревогой наблюдая за своими товарищами на суше.

«Вперед, — скомандовал Константин Германик маленькому отряду. —

Наша цель — вода. Чистая и свежая. В случае чего, охотникам — бежать, нам

— прикрывать».

Лют-Василиус кивнул, знаком предложив добровольцам следовать за

ним. Эфиоп Калеб, остановившись на мгновение, чтобы натянуть тетиву на

страшный лук, отошел от Константина Германика на десяток шагов вперед и

вправо.

Фракиец Тирас, держа наизготовку боевой серп и буквально обнюхивая

местность, решительно двинулся впереди командира.

Воду пришлось искать долго. Солоноватые болотца для утоления жажды

явно не подходили. «Посмотрим в роще, — скомандовал трибун. — Дубы

могут питаться только пресной водой. Найдем источник там».

И — впрямь. Не успели зайти под сень молодой дубовой листвы, сразу

обнаружили благодатный родничок. Небольшой, но чистый и сладкий. Гребцы,

с криками и смехом, бросились утолять жажду, припав губами к воде. Трибун,

157
которого жажда мучала не меньше остальных, пренебрежительно бросил Люту-

Василиусу: «Пусть напьются вволю, после сразу — наполнить бурдюки».

Внезапно внимание Константина Германика привлек шум, шорох. От

недалеко стоящего дуба оторвалась черная тень и стремительно понеслась в

чащобу. Кабан!

Не ожидая приказа, Калеб поднял лук. Свист стрелы. Громкое

хрюканье.

«Подранок! — возбужденно прокричал фракиец прямо над ухом

трибуна.— Дозволь преследовать? Добить!»

Константин Германик огляделся. Гребцы, утолив жажду, принялись

наполнять бурдюки. Свинка трагически хрюкала неподалеку в кустарнике.

«Пошли, — решился командир. — Свежатина не помешает!»

Однако подранок оказался живучим. Кабанчик заставил запыхавшихся

преследователей добраться до конца небольшой дубовой рощи. Но как только

три азартных охотника выбежали за деревья, увидели отряд всадников,

изготовившихся к атаке.

Конники были шагах в двухстах. Уверенные в победе, они опустили

копья.

Время замерло.

Всадников было семеро. Более, чем вдвое…

Эфиоп Калеб: вдруг прокричал.

Или пропел?!

«А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-а!»

158
 Даже опытные бойцы: Германик и Тирас не успели удивиться. Лучник,

набросив стрелу на плечо лука, послал ее с расстояния, недоступного дотоле

виданному. Один всадник упал сразу, не успев бросить лошадь в галоп.

Когда остальные пустили коней вскачь, Калеб расстрелял их как уток

на болоте, целясь в лицо, не защищенное шлемом.

Доскакали двое.

Фракиец Тирас, уклонившись от зло поставленной пики, перерубил ноги

лошади одного из нападавших.

«Допрос!» — закричал Константин Германик, предупреждая серп

фракийца, занесенного для добивания. Поздно. Фракиец с хрустом перерубил

шею и без того оглушенного врага.

Сам трибун дождался последнего всадника, что-то орущего и

несущегося вперед уже с совершенно безумным взглядом. Но как только спата

Константина Германика взметнулась вверх, буквально над ухом трибуна

прошел зло и метко пущенный дротик.

Метательное копье-панцея насквозь пробило всадника, сбросив его с

лошади.

…Из дубовой рощи, держа наизготовку дубину, выскочил Лют-Василиус.

Глава ХVI. Отступление победителей

«Сука! — выразился трибун, не известно даря фразу то ли фракийцу,

ослушавшегося приказа, то ли поверженному врагу. — Сука!»

159
 Тирас командира не услышал. Или не захотел услышать. Принялся

обшаривать нападавших. Обычное солдатское дело.

«Что там? — привычно спросил Константин Германик, брезгливо

осматривая странные трупы невиданных им до этого бойцов. Маленьких,

черненьких, с наброшенными на голое тело шкурками каких-то степных

зверушек, в кожаных шапках взамен шлемов. У тех, чье лицо не было

изуродовано стрелой Калеба, отчетливо просматривался узкий разрез глаз. —

Я же сказал: «Взять живьем».

Тирас пожал плечами: «Не понял, командир. Прости. Вот трибун,

полюбуйся».

Фракиец показал дюжину наконечников для стрел с греческой литерой

«Δ». «Это — не византийская работа. Плохое железо».

Константин Германик внимательно осмотрел метку на стреле. «Губчатое

железо!», — в его памяти мгновенно всплыла встреча с главным кузнецом

готов в Ольвии, дакийцем Дурасом.

Но как изделия Дураса попали за пределы Ольвии, к этим странным

людям?

В этот момент подошел Лют-Василиус. «Трибун, это — не готы. Я с ними

сражался, знаю. И живых и мертвых. Скорее всего, тот народ, который

прозывает себя хунна»

Трибун кивнул. Что это не готы, не сарматы-аланы, он уже понял. Хотя

бы от того, что всадники оказались практически не защищенные броней. Из

вооружения: только длинные копья, маленькие деревянные щиты да странные,

160
вовнутрь изогнутые луки, стрелы с костяными наконечниками. Если не

считать, конечно, десяток железных, проклятого кузнеца Дураса. Да и те,

видно, не успели закрепить на стрелах. Фракиец Тирас обнаружил их в

заплечном мешочке последнего из всадников. Того самого, которого сразил

Лют-Василиус.

«Кстати, надо его поощрить, — попенял себя трибун. — Обошлись бы,

конечно, без него.… Но — боец храбрый».

«Калеб! — окликнул Константин Германик своего стрелка, отстранённо

ждавшего в стороне. — Перестань молиться своей царице и сбегай, посмотри

на твой первый труп, пока до него фракиец не добрался».

Эфиоп, заслышав приказ, поспешил к тому самому первому коннику,

которого он поразил с громадного расстояния. Вернулся, церемонно держа

меч в вытянутых руках. В самом этом движении читалось явное пренебрежение

лучника к меченосцам.

«Впрочем, Калеба сегодня можно понять».

…Подумав это, трибун только хмыкнул, приняв трофей. Меч был

длинный, не менее чем в два локтя. Тяжелый, явно не кавалерийский. Рукоять

оправлена в бронзу, украшена фигурками грифонов. Крупная железная

крестовина. Форма и способ заточки не знаком даже опытному в этих делах

Константину Германику.

«Это — наш! — вдруг сдавленно проронил Лют-Василиус. — Наши

используют такие мечи против готской конницы. Наше племя!»

161
 «Вот как? — искренне удивился такому повороту событий Константин

Германик, примериваясь к неизвестному оружию, взмахнув им, несколько раз

в воздухе. Пришел к выводу. — Рубить действительно тяжело, но пробить

латного всадника в самый раз!

…Что ж, Василиус! Коль это меч твоего племени, тебе его и носить!»

Трибун Константин Германик передал оружие своему новому бойцу.

Через рощу поспешно вернулись на берег. Там добровольцы, посланные

за водой, испуганно сбились в кучку, криками призывая причалить лодию,

чтобы забрать их со страшного места. Стало ясно, что капитан Аммоний

трусливо медлил, удерживая своих гребцов, которые, не дожидаясь приказа,

опустили весла на воду, стремясь помочь товарищам.

«Поторопи этого нильского крокодила!» — небрежно бросил Константин

Германик эфиопу Калебу.

Тот, подняв лук, бросил стрелу в сторону большой лодки. С расстояния

сотни шагов было видно, как та впилась в мачту корабля. Угроза

подействовала. Лодия причалила к берегу.

Посадка прошла куда быстрее, чем высадка. Последним, будучи уже по

пояс в воде, тяжело перевалился через борт Лют-Василиус, бережно держа над

головой трофейный меч.

«Вот! — злобно прошипел над ухом Аммония Константин Германик. —

Вот как поступают настоящие солдаты. Своих не бросают, оружие забирают. А

ты…»

162
 Капитан попытался оправдаться, но встретив яростный взгляд трибуна

осекся.

«Еще раз повториться: зарублю как свинью и выброшу за борт», —

пообещал Константин Германик.

Ему показалось, что произнес он это вполголоса. Но как только трибун

оглянулся, то убедился, что экипаж напряженно вслушивается, наблюдая за

сценой публичной нотации.

А раз так. «Это всех касается! — уже громко, не таясь, провозгласил

трибун Константин Германик. — Впредь неподчинение приказу будет караться

смертью. Как в военном походе».

Осознав, что обычаи купеческого каравана раз и навсегда канули в Лету,

гребцы поспешно налегли на весла.

Когда отплыли от берега на достаточное расстояние, трибун велел

провести ревизию запасов пресной воды. Оказалось, что в панике,

добровольцы половину бурдюков бросили по дороге. Оставшегося едва

хватало на несколько дневных переходов.

«Выше по течению, Гипанис явит милость, и речная вода не будет столь

соленой, — робко заявил капитан Аммоний.— Тогда не станет нужды к берегу

причаливать».

Трибун махнул рукой и, успокаивая молосского дога, взбудораженного

долгим отсутствием хозяина, приказал подать вина.

163
 …Лгут те, которые уверяют, что недавний бой проходит бесследно.

Трибун помнил это по многочисленным стычкам в персидском походе под

командованием Юлиана Отступника.

Даже бывалые солдаты, возбужденные запахом крови, долго не могли

уснуть в походном лагере. Одни глушили пережитое вином, другие —

безудержным бахвальством, перебивая друг друга, чтобы поведать о

сокрушительных ударах и грамотных уловках, сбивших с толку вражеского

бойца.

Не был исключением и сам трибун Галльского легиона. Даже после

третьего кратера он воочию видел натянутый лук Калеба, слышал отчаянный

ор конника, несущегося на него с наставленной пикой.

Как бы чувствуя настроения нового хозяина, у его ног робко присел

Эллий Аттик. «Говорят, трибун, ты проявил себя как грамотный командир, не

потеряв в бою ни одного бойца. Честь и хвала!»

«Верность и честь, — привычно поправил штатского трибун.— Так

надобно говорить.

Чего заявился? Тоже меч, подобно Люту-Василиусу мечтаешь

получить?!»

«Нет! Я — не рожден для драки, — смело возразил гречишка, — но если

тебе не спиться, могу развлечь тебя рассказом. Ночь холодна и длинна, я

осветлю ее старинной сказкой».

«Вот как?» — опьяневший трибун с иронией посмотрел на бывшего

актера. Затем, чувствуя непреодолимое желание с кем-то пообщаться,

164
обратился к фракийцу Тирасу, заступившего на ночную стражу и присевшего с

серпом между коленями в двух шагах от командира, на банке гребца.

«Послушаем басню?»

Тирас, изготовившийся к долгому и нудному бдению, всем свои видом

высказал немедленное желание выслушать интересную историю. В конце

концов, это немногое, что всегда скрашивало утомительный солдатский быт в

казарме.

Родном, но иногда, порядком надоевшем доме.

Эллий Аттик, мгновенно сообразив, что общее согласие достигнуто,

артистично перебросив край грязноватой туники через плечо, начал свой

рассказ:

«Давным давно, еще до того, как войска богопротивного Ксеркса, Царя

Царей, повелителя самой грозной в Ойкумене Персидской империи, вторглись

в гордую Аттику.

Давным давно, еще до того, когда, отражая «бессмертных» Ксеркса, пали

триста спартанцев царя Леонида.

Давным давно, еще до того, когда при Саламине корабли афинян и их

союзников пробили строй мидийских, фиванских, египетских, сирийских триер

и пентатриер Царя Царей.

….И потопили их, подняв в небо красно-черные дымы.

Давным давно, еще до того, когда через год после Саламина, фаланга

царя Спарты Павсания, опрокинула строй персов и, оставив метательные

копья в их телах, прошла по костям.

165
 Давным давно существовал остров Самос в Эгейском море.

И правил им некий тиран по имени Поликрат.

Царем он стал не сразу. До этого, уподобившись Ромулу, основателю

Рима, убил родного брата. Затем, уже в темнице, удушил и второго.

…Согласись, трибун, выгодная «семейная сделка», если учесть, что в

результате Поликрат получил во владения богатый остров, мгновенно

разбогатев подобно божественному Августу Октавиану.

В поисках союзников, Поликрат обратил свой взор на восток и заключил

договор с египетским царем Амасисом.

…Скажу тебе, трибун, по секрету. Никогда я не доверял этим египтянам.

Пшеница у них отменная, это — факт. Но сами египтяне — мужики склочные

и завистливые. Особенно коварны их женщины.

Ведь до чего славным солдатом был Марк Антоний! Но и его египтянка

Клеопатра сгубила!»

«Ты о Поликрате рассказывай, — посоветовал бывшему рабу

египтянина Аммония трибун Константин Германик. — История Антония и

Клеопатры всем известна!»

«Ну, да, — с готовностью кивнул грек Эллий Аттик. — Раз ты про

Антония наслышан, продолжу о Поликрате.

Так вот. Египетский царь, позавидовав богатству Поликрата, как-то

нашептал ему: «Есть у тебя всего в избытке: и золота, и серебра, и меди. И

девственниц нетронутых, и кобылиц породистых стада. Но, помни, Поликрат,

что боги не чтут смертных, которые норовят стать счастливее их!»

166
 Поликрат (простоя душа!), принял эти слова всерьез. И решил

добровольно расстаться с тем, что было, по его мнению, у него самым ценным .

Снарядил пятидесятивесельный корабль, вышел в открытое море и, сняв с

пальца, швырнул в воду удивительной красоты перстень.

…Перстень тот был действительно ценен, я его лично видел в храме

Согласия в Риме.… Туда его пожертвовала Ливия, жена несравненного

Августа Октавиана….»

«Как это, «пожертвовала»? — перебил Константин Германик

рассказчика. — Перстень же в море канул!»

«Не спеши, трибун, не спеши. Парфянская стрела все равно догонит».

Трибун, отлично знавший военную историю, тут же вспомнил драму

Марка Красса, чьи легионы были уничтожены всадниками-парфянами,

пускавшими стрелы, с расстояния, недоступными для пехоты. «И что

случилось дальше?»
..
Рассказчик пожал плечами. «Дело в том, что когда Поликрат расстался

со своей игрушкой, он вернулся во дворец и с горя запил.

…Ну, я не совсем уверен, что запил, но, согласись, что оставалось делать

полуварвару, возомнившему себя истинным греком?!

Очухался Поликрат через несколько дней. Как раз вовремя. Офицер

стражи доложил, что возле ворот дворца стоит какой-то рыбак со здоровенной

рыбиной в руках, желает принести улов в дар царю.

167
 Поликрат умилившись от того, как его любит собственный народ, велел

рыбину приготовить и подать на обед. Пригласив, кстати, на пиршество и

рыбака.

…Ничего не могу добавить к этому, трибун, но, судя по всему, наш тиран

с похмелья стал республиканцем, — констатировал Эллий Аттик и

продолжил:

—Так вот. Когда рыбу распотрошили, оказалось, что повара нашли в ее

брюхе тот самый перстень, который Поликрат сгоряча бросил в море.

О чем царю сразу же и доложили.

Поликрату ничего не оставалось, как надеть перстень обратно на палец.

…Мораль сей басни такова, — Аттик склонился в полупоклоне. — От

судьбы не уйдешь, как не выябы…ся.

«А что стало с самим Поликратом? — с интересом спросил Константин

Германик приятно пораженный образностью театральной морали.

Эллий Аттик, развел руками и суеверно сплюнул в воду.

«Распяли как раба безродного на кресте. Каждому — свое

предназначение.

Кстати, его приятеля, завистливого египтянина Амасиса тоже скоро

персы прикончили.

Туда ему и дорога, нильскому крокодилу!»

Размышляя о беспощадной судьбе-фатуме, трибун не заметил, как

встало солнце.

168
 Глава ХVII. Шемяка-кожемяка

Как и предполагал египтянин, Аммоний, путешествие по лиману

закончилось на четвертый день плавания. Пошли вверх, против течения по

Гипанису, широководной, щедрой реке. Сменился и цвет берега. Вместо

зелено-желтой степной скуки, явились приветливые юные весной дубовые

рощицы. Сначала их было немного, они отстояли, друг от друга на полет

стрелы. Но уже скоро, по ходу корабля, рощи как бы сами собой сблизились,

образовав сплошную зеленую стену.

Капитан Аммоний, недоверчиво глядя на берег, громко дышал носом.

Ему было явно не по себе. Проживший детство в пустыне, а последующий

отрезок жизни в море, египтянин инстинктивно остерегался леса.

Другой дело Константин Германик! Рожденный в Британии, он успел до

переезда родителей в африканский гарнизон пропитаться запахом ели, шишек,

хвои, прохладной стоячей воды. Стоило подуть ветру с берега, как трибун

буквально вскинулся, бередя душу воспоминаниями.

…Кажется, о ярком костре, разожжённым его отцом посреди военного

лагеря на Пасху. О красных накидках легионеров, патрулирующих Троянов

вал.

О бельчонке, которого принес ему солдат-ветеран. И — о маленьком

болотце, где жили удивительные существа — лягушки.

169
 Что, смеясь, говорила тогда матушка, когда маленький Константин

просил ее снова пойти на болото, чтобы послушать удивительное кваканье?

Константин не мог вспомнить.

Но запах дубовой коры, молодой ивовой листвы волновал, не давая

забыться ни сном, ни вином.

Вопреки уверениям Аммония, вода в Гипанисе по-прежнему оставалась

горькой и соленой. Пить ее было решительно нельзя, разве что использовать

для рыбной похлебки. Но и то при условии, что бывалый Лют-Василиус

насобирает травы-приправы, чтобы отбить горьковатый вкус речной воды.

Кроме нехватки пресной воды, приставать к берегу надо было еще и

потому, что полноводный, после снежной зимы Гипанис затопил все островки.

То, что они существовали, указывали стволы деревьев, нелепо торчащие из

темной воды. Нерешительное заявление Аммония, что мол, «достаточно

обвязать причальный канат вокруг одного из стволов, чтобы удержать лодку

ночью», было решительно отвергнуто трибуном. «Забыл про топляк?! Мы его

еле днем разглядели, а что будет в скифской темноте?»

Впрочем, и сам Константин Германик, памятуя о недавней стычке с

гуннами, проявил крайнюю осторожность, высматривая на берегу удобное, по

его мнению, место для ночлега. Внезапно, его внимание привлекла небольшая

речушка, неожиданно появившаяся среди плакучих ивовых деревьев и почти

полностью укрытая их листвой.

«Вот, — удовлетворенно молвил Германик. — Вот вам место для стоянки

со свежей водой в придачу».

170
 «Откуда офицер знает, что вода в этой канаве чистая?» — хмуро

осведомился египтянин Аммоний.

«Нюхом чую, — весело парировал трибун. — У меня, знаешь ли, еще из

персидского похода нюх на чистую воду. В Азии случалось, за кувшин воды

платить целый золотой динарий. А тут перед тобой — целая речка, пей, хоть

залейся!»

Ободренные уверенностью командира, гребцы налегли на весла. И скоро

лодия ткнулась носом в небольшую песчаную отмель.

«Калеб и Лют — в разведку, — негромко скомандовал трибун. —

Остальным — набрать пресной воды и собирать хворост для костра».

Добросовестные разведчики ходили долго, но когда вернулись, то с

готовностью доложили, что не обнаружили никого и ничего, кроме белок и

ежей.

«Вот и славно! — хладнокровно заявил трибун. — Теперь пусть кто-то

изловит эту вашу ночную рыбу. Щука, так, кажется, она называется. А Лют-

Василиус пусть готовит горячую похлебку, а то у меня уже желудок сводит при

одном упоминании о вяленом мясе».

Щука никогда не считалась ночной рыбой, но перечить трибуну никто не

стал. Тем более, что гребцам почти сразу удалось выловить какое-то странное

громадное существо с большими усами.

«Это — сом, — заявил бывалый Лют-Василиус. — У него удивительно

жирное, сочное, белое мясо. Голодным никто не останется».

171
 Лют-Василиус отрубил сому усатую голову, бросив ее в медный котел с

кипящей водой. Выпотрошив громадную рыбину, разделил ее на части,

положив на раскаленные сковороды.

По берегу поплыл умопомрачительный аромат будущей жратвы.

Как только похлебка была готова, а куски сома отлично зажарились,

экипаж набросился на горячую еду, как будто в последний раз. Насытившись,

гребцы тут же, кто где сидел, повалились кто на спину, кто на бок и дружно

захрапели, презрев непрерывный писк недавно вылупившегося комарья.

Задремал и трибун, положив голову на щит, который он

предусмотрительно взял с собой, учитывая урок встречи с хуннами.

Разбудил трибуна яростный лай пса Цербера. Молосский дог, трясясь от

гнева, с налитыми кроваво-красными глазами, мигом поднявшейся на загривке

короткой черной шерстью грозно рявкал в сторону маленькой речушки.

«Кого он там учуял?» — в недоумении спросил фракиец Тирас,

вглядываясь в темноту.

Лай страшного пса разбудил бы и мертвого. Гребцы мигом повскакивали

со своих лежбищ, вооружившись, кто веслом, кто рыбацким ножом.

«Людей вблизи быть не должно, мы все проверили, — к Константину

Германику приблизился Лют-Василиус, держа длинный меч двумя руками. —

Разве что черт речной».

Как бы в ответ на это смелое заявление, в сполохах высокого костра, на

темной глади небольшой речушки показалась утлая лодчонка-дубок. В полный

172
рост на ней стоял мужчина в одной белой сорочке, отталкиваясь от дна

длинным шестом.

«Постой! Снять ты его всегда успеешь!» — рука трибуна легла на плечо

Калеба, который с бесстрастным выражением лица поднял лук, изготовившись

к убийству.

Лодочка приблизилась. Оказалось, что ею правит не мужчина, но совсем

молодой парень. Далеко отбросив в воду шест, он поднял руки, показывая, что

не вооружен. Лодку тут же закрутило течением, и если бы один из гребцов

ловко не достал ее багром, она бы точно перевернулась.

«Шемяка, шемяка, шемяка!», — простоволосый, босоногий хозяин

утлой лодчонки, не удержал равновесия и упав на спину, дрыгал в воздухе

ногами и руками повторяя странное: «шемяка, шемяка, шемяка!»

«Тащите его к огню, надо допросить, — распорядился трибун

Константин Германик, выразительно глянув в сторону фракийца, уже

поигрывавшего серпом и громко повторил. — ДОПРОСИТЬ!»

При свете костра оказалось, что парень был неестественно широкоплеч,

длиннорук и жилист, но очень худ. И — юн до неприличия. Вспотевшее

лицо со следами детских прыщей, налипшие на лоб волосы, голодные глаза.

«Шемяка, шемяка», — повторял неожиданный гость, все время,

оглядываясь в сторону котла с остатками рыбной похлебки.

«Накормить его. По-быстрому, иначе никакого разговора не будет»,—

распорядился трибун Константин Германик. Лодочник мигом напомнил ему

173
перебежчика из азиатского города, где жители на третий месяц осады съели

всех кошек.

Лют-Василиус, подойдя к незнакомцу, протянул ему свою деревянную

ложку и кивнул в сторону котла. Вовремя. Кажется, парень так изголодался, что

готов был черпать похлебку руками.

Трибун, только покачал головой, увидев, как лодочник жадно заглатывает

пищу и, присев на щит, стал успокаивать Цербера. Пес, укоризненно

посмотрев на хозяина: «почему не дал загрызть?!», со вздохом плюхнулся у

ног трибуна, виляя длинным хвостом.

Спустя некоторое время от костра отделились две фигуры. Лют-Василиус

подвел взрослого мальчишку.

«То, что я успел разузнать, — хмуро сообщил он. — «Шемяка» —

прозвище или имя этого…

…На самом деле никакой он не рыбак, как я думал, но бывший

дубильщик шкур, кожемяка на здешнем наречии. Шемяка и переводится с

антского как «сильнорукий».

Просится к нам».

«Что-о?! — Трибун решил, что ослышался. — Что?!»

«К нам хочет пристать, — повторил Лют-Василиус. — Сбежал с голодухи

из антского селения.

Кроме того, насколько я понял, там его насиловали постоянно».

«Солдаты потешались?» — угрюмо осведомился Константин Германик,

который был достаточно осведомлен о жестоких забавах солдатни.

174
 «Да как раз и нет. Не солдаты. Женщины местные. — сообщил трибуну

Лют-Василиус. — Позволь, трибун, я выясню это поподробнее».

Озадаченный трибун только кивнул в знак согласия.

Лют-Василиус, обернулся к юноше, принялся что-то долго

выспрашивать на незнакомом для всех присутствующих языке. Юноша,

запинаясь, отвечал. Даже при свете костра было видно, что каждое слово

дается ему с трудом, он покраснел то ли от напряжения, то ли от испуга.

Впоследствии оказалось, что от стыда.

Наконец, Лют-Василиус принялся своими словами излагать то, что

нехотя поведал ему длиннорукий подросток.

Селение антов, в котором тот проживал, находится далеко отсюда.

Жители разводили скот, выращивали просо и жито. Мужчины занимались

охотой, выделывали шкуры. Спускались вниз по местной речушке, к

Гипанису, предлагая свой товар проплывавшим купцам. Селение обезлюдило

около года назад, когда местный князь по имени Бож, приказал всем

мужчинам от четырнадцати и старше идти на войну с готами. Шемяке кажется,

исполнилось тринадцать, но мать все же поспешила спрятать сына. Солдаты

Божа быстро нашли мальчишку. И хоть на войну не взяли, но мать в

назидание соседям, повесили на ближайшей березе. Забрали общественный

скот и часть запасов зерна.

Без мужчин селение быстро захирело, остатки зерна закончились. Трех

девочек, ушедших в степь собирать съедобные корни, захватили хунны. Чтобы

не привлекать внимания их разведчиков, уже повадившихся заходить из степи в

175
лес, местные бабы договорились между собой не разжигать огонь для

приготовления пищи. Впрочем, и еды давно не было. Питались грибами,

лесными яблоками, орехами. Кто-то попытался съесть сырого ежа, но умер от

резей в животе. Начался голод.

Шемяка как-то тайком, изловив в реке рыбы, попытался сварить ее на

небольшом костерке. Разъяренные женщины Шемяку избили, а затем, голодные

до мужчин, привязав к воротам долго насиловали.

С трудом освободившись от веревок, Шемяка ночью бежал к реке, где в

укромном месте спрятал свою самодельную лодочку.

«Что собираешься с ним сделать, командир? — лицо Люта-Василиуса

искривилось как от зубной боли. — Бросим его здесь подыхать или…»

«Или…— трибун Константин Германик с сомнением посмотрел на

оборванца. — Где Аммоний? Где этот трус? Снова спрятался?!»

Из темноты, из ближайших кустов несмело вышел египтянин. «Прости,

трибун. Как только заваруха начинается, у меня всегда живот прихватывает».

«Посрать успеешь, — нетерпеливо перебил его трибун.— Тебе еще один

гребец нужен?»

Египтянин, мигом сообразив, что опасность миновала, делово осмотрел

Шемяку, сначала полапав его предплечье, заставил вытянуть длинные руки,

открыть рот и показать зубы. Мальчишка покорно вертелся, выполняя приказы

египтянина, который бесцеремонно отдавал их вполне понятными жестами.

«Ты ему еще в задницу загляни, — посоветовал трибун.— Берем в

команду или — нет?»

176
 Аммоний потер нос. «Зубы плохие, но руки сильные. Пусть посидит

сменщиком на банке до поры до времени. В дороге ведь как: все может

случиться. У меня в прошлом торговом переходе сразу два гребца откинулись,

померли в одночасье.

А живы все будут, продадим мальчишку в рабство уже в Самбатасе».

«Быстро ты записал его в рабы, — неожиданно встрял в разговор грек

Эллий Аттик. — А ведь это — трофей трибуна».

Трибун Константин Германик только махнул рукой. «Пусть остается, там

видно будет».

С первыми лучами солнца, гребцы дружно столкнули речное суденышко

на большую воду Гипаниса. Поплыли дальше.

Глава ХVIII. История Люта-Василиуса

Берега реки вновь причудливо преобразились. Показались гранитные

скалы, которые поначалу нерешительно, потом все настойчивее принялись

стискивать реку, не позволяя Гипанису вольно разлиться. Утесы то грозно

нависали над водой, то заходили прямо в реку, поэтому приходилось все время

лавировать, избегая столкновения и, одновременно, борясь с усилившимся

встречным течением.

Странно, но даже на камнях росли сосны, а там, где скалы неохотно

расступались, вновь открывалась бескрайняя степь, где вовсю стрекотали

кузнечики. Да так громко, что перебивали громкую ругань гребцов и нервные

возгласы капитана Аммония, вынужденного то и дело менять курс, чтобы

177
избежать столкновения со страшными каменными пальцами, как бы сами

собой внезапно возникающими посреди Гипаниса.

Трибуна укачало и, не желая показывать свою слабость перед

подчиненными, он решил отвлечься. Призвал Люта-Василиуса, сидевшего на

банке гребца. «Иди сюда, поговорить надо. А тебя пусть новичок сменит.

Заодно проверим, как долго он грести может».

Лют с готовностью передал свое весло Шемяке. Тот бодро его схватил и,

усевшись на банку поначалу неуверенно, а затем все более смело начал грести,

подстраиваясь под сотоварищей.

Аммоний, настороженно наблюдал за этой перипетией, и, убедившись,

что все прошло нормально, новичок быстро освоился, снова принялся орать на

гребцов, заставляя их то и дело поворачивать лодию.

«Там, откуда ты родом, тоже говорят на антском наречии? —

полюбопытствовал Константин Германик, приглашая к разговору Люта-

Василиуса. — Я от чего спрашиваю: уж больно ловко ты допросил вчера

нашего…»

Константин Германик запнулся, не зная, как назвать Шемяку.

«Пленником» — смешно, мальчишка добровольно явился. Да и какой из

нищего рыбака пленник?!

«Рабом» — тоже не стоит. Не уподобляться же, в конце концов, барыге

Аммонию, который готов продать все и вся.

«...нового гребца», — вкрадчиво подсказал грек Эллий Аттик. Хитрый

лицедей был тут как тут. Чтобы отвести подозрения, будто он нарочно

178
подоспел к началу интересного рассказа, Эллий Аттик принялся усиленно

чесать за ухом молосского дога. Тот совсем по-щенячьему благодарно тявкнул,

и с готовностью подставил второе ухо.

Тем временем, Лют-Василиус, разминая затекшие ноги, с достоинством

ответил:

«Нет, конечно, трибун. Там, откуда я родом, говорят на сходном языке,

но все же достаточно отличном от антского наречия».

«А откуда ты родом?» — любопытный грек Аттик опередил вопрос

трибуна.

Лют-Василиус на мгновение задумался. Видно было, что он колеблется:

стоит ли впускать римского офицера, да еще в присутствии болтливого грека,

в свою жизнь?

«Я тебе меч вручил, — напомнил Константин Германик.— Ты теперь не

простой гребец, но состоишь в моем личном отряде. А про своих солдат я

должен знать все».

«Будь, по-твоему, командир, — решился Лют-Василиус. — Коль ты

считаешь нужным, я расскажу тебе о своих злоключениях: от рождения на

далеком озере Нобель до сегодняшнего утра».

«Злоключения», как несколько опрометчиво охарактеризовал Лют-

Василиус свою биографию, были воистину любопытными.

Родился Лют на острове, на озере со странным названием Нобель.

«Клянусь, трибун, никто до сих пор не знает-ведает, откуда пошло это давнее

прозвище нашего края».

179
 «Чего тут не знать? — как всегда без разрешения встрял Эллий Аттик.—

Название кельтское, старинное».

«Кельты суть — галлы, — кивнул в знак согласия Константин Германик.

— Народ буйный и очень кровожадный. Причинили массу неудобств

Империи. С ними только блестящий Юлий Цезарь справился, да и то с

трудом».

«Возможно, — согласился Лют-Василиус. — Уже позже, в Византии,

когда меня продали в рабство, милосердный хозяин рассказывал о галлах, но я,

честное слово, не думаю, что мой род имеет с ними связь.

Нет, тут другое. Наш народ, а он, по слухам, очень велик, числом и

землями, поклоняется волку».

«А почему не крокодилу?» — снова встрял Эллий Аттик.

Лют-Василиус, бросив злой взгляд на ехидного грека, обратился к

трибуну: «Если этот грамотей будет меня перебивать, мы до утра не

закончим».

«Заткнись, — ласково посоветовал Константин Германик греку.— Ты в

этой драме зритель, не актер. Уймись».

Эллий Аттик сообразив, что действительно не стоит изображать из себя

всезнайку, с сожалением кивнул.

Дальше монолог Люта-Василиуса проистекал уже спокойно и мощно,

подобно течению Гипаниса, большой реки.

Оказалось, что маленький осколок большого народа лютичей, который

обосновался на острове, посреди озера Нобель промышлял речным

180
пиратством, используя небольшие быстроходные лодки. Грабили караваны

купцов, которые спускались к озеру с севера, чтобы потом, снова перейдя в

реку Припять, доплыть до Самбатаса.

Правил родом старейшина, опытный воин именем Любый. В бою —

Люб.

«Купцы бывали разные. Бывало, что больших речных судов

насчитывалось несколько десятков, — вспоминал Лют-Василиус. — Их

сопровождали северяне, закованные в сталь. Этих мы пропускали.

Но иногда случалась удача, Охраны было немного и воины-люты

внезапно атаковали большие лодии, чтобы взять добычу и мигом отойти».

По словам Люта-Василиуса, его род жил исключительно подобным

промыслом. Более того, бывало, что захваченную добычу дешево продавали

следующему каравану. Если удавалось добыть суцин-янтарь, тогда сами

сплавлялись по реке с названием Припеть к устью Горыни, где продавали

награбленный товар в горынской римской фактории. Не желая вдаваться в

подробности, купцы по дешевке покупали все, что осталось от их, менее

удачливых предшественников.

Боги большого озера, однако, были капризны и коварны. Особенно в

студеные зимы, когда вода промерзала, а лед выдерживал полные сани с

лошадью и наездником. Ночью что-то или кто-то на Нобеле стонал, скрипел,

ворочался, да так что в жилах стыла кровь. Лютич, иногда осмеливающийся

выйти по нужде, в десятке шагов от берега, пропадал бесследно. Старики

говорили, что пропавших утаскивали в полынью души загубленных купцов.

181
 «Раз в год лютичи одевали волчьи шкуры, чтобы отпугнуть призраков,

— сознался рассказчик. — Выли по-волчьи на луну, клацали зубами так, что

самим становилось страшно».

По словам Люта-Василиуса, пиратский промысел вдруг пришелся ему не

по душе. Презрев законы рода, Лют пристал к большому купеческому

каравану, на который не осмелились напасть соотечественники. С ним —

несколько товарищей, пожелавшим увидеть белый свет, уплыв подальше от

зимы.

«Дней больше десяти мы шли водой по Припети до Самбатаса, —

продолжил Лют-Василиус. — Думали спуститься вниз, по Борисфену, или, по

рекам, через Гипанис, к Белому, Греческому морю.

….Именуемого иногда Черным, хотя, я не понимаю, почему оно —

Черное.

Скорее — все-таки Белое, греки были правы. Видно, заметили, как встает

белая дымка с белыми облаками рано утром над громадной водой.

…Мы все мечтали переплыть море и наняться в римское войско.

Однако, судьба распорядилась иначе. По пути караван купцов

перехватили анты. Ничего не взяли. Их князь, великий Бож предложил нам

следовать за ним, посулив большую добычу и удачу в войне с готами.

Я с товарищами согласился и дрался на стороне антов около двух лет. Не

буду описывать наши походы. Холодно, голодно. Конница готов всегда

атаковала одинаково. Справа. В левой руке — щит, в правой — копье. Если

доскачет до тебя, ты — труп.

182
 Однажды доскакали. Товарищей моих убили. Меня пленили. Что сделает

меч против десятка наставленных на тебя копий?!

Связали, бросили вместе с другими пленниками кормить муравьев под

березами. Я уж думал: разорвут на этих березках утром, поделом тебе, Лют, за

грехи твои!

Ан, нет. Военачальник готского короля Германариха просто обменял нас,

пленных на железные мечи византийских купцов».

Лют-Василиус замолкнул, переживая. Затем, с усилием, продолжил:

«Все остальное — просто, командир. В Византии меня продали в

рабство, прямо на пристани. Купил меня дед Поликарп, добрый христианин.

Был он хозяином гончарной мастерской, молился каждый день, взывая к

Спасителю, Господу нашему. Я работал усердно, вращая ногой гончарный

круг, выбора то у меня не было.

Видно, когда пришла пора, крестили и меня. Дед Поликарп освободил

меня от рабских уз и я вдруг оказался свободным.

«Сколько волка не крести… — меланхолически молвил Эллий Аттик, —

а он в лес смотрит».

Лют-Василиус внезапно озлился. «Я верю во Спасение. А во что веришь

ты?!

…Сейчас с трибуном, хочу доплыть до Самбатаса. Оттуда — рукой

подать до острова на озере Нобель, где, надеюсь, еще живы отец и мать. Две

мои сестры. Я им подарки из Византия везу.

А у тебя родители есть? А в Иисуса ты веруешь?»

183
 «Греки все — циники, — решительно вмешался в перепалку Константин

Германик. — Им философия заменила веру.

И — все! Достаточно слов на ветер.

Лют, ты скажи лучше: можем в этих краях серого зверя поймать, чтобы

приучить мою собачку к запаху волчьей шкуры?»

Лют-Василиус посмотрев на медленно проплывающую за бортом

высокие скалы и степь, внезапно открывшуюся за гранитными утесами, с

сомнением промолвил: «Не знаю, командир. В моих краях на волков ставили

капканы. Да и то все больше зимой, когда им жрать нечего. Вот они и

попадались на приманку. Но то ж — зимой дело было. А сейчас…»

Отчаянно зажестикулировал грек Аттик, призывая к себе внимание. Но —

молчал, только обезьянничал. То ли действительно опасаясь гнева трибуна, то

ли желая рассмешить того. Поскольку кривлялся он весьма забавно, трибун

рассмеялся: «Чего тебе?»

«Можно с лисы начать, — объяснил грек. — Насколько я понимаю,

лисья шкура тоже для начала сойдет. А волка уже в Самбатасе охотникам

закажем, там же пуща без конца и края. Волков не меньше, чем зрителей во

время моего выступления в амфитеатре египетской Александрии».

«…Приглашаю тебе выступить на острове Нобель, — презрительно

бросил Лют-Василиус даже не глядя в сторону грека. — Хитрый-хитрый, но

дурак. Кто ж тебе в этих краях лисицу достанет?»

«Калеб достанет. Стрелой», — кратко ответил грек.

184
 Глава ХIХ. Охота

«Аммоний, поворачивай к берегу!» Приняв решение, Константин

Германик тут же воплощал его в жизнь.

Капитан-навклир, сидевший на носу корабля, повернул к нему красное

вспотевшее лицо. Ему показалось, что он ослышался. «Но…Блестящий

офицер…Мы же и половины дневного перехода не сделали… Солнце даже не

в зените».

«К берегу! Поговори мне!» — грозно проорал Германик.

Посвящать извращенца в свои планы он не собирался.

Памятуя о возможных последствиях неподчинения, египтянин мигом

развернул лодию к берегу. Причалили в месте удобном, между двумя старыми,

но еще внушительными утесами, за которыми открывался вид на безбрежную

степь.

Высадились впятером. Трибун, эфиоп Калеб, фракиец Тирас, Лют-

Василиус и грек, с трудом удерживающий рвущегося с короткого поводка

громадного пса. «Давай сюда Цербера и объясни лучнику, что от него

требуется», — коротко бросил трибун Аттику.

Тот начал что-то бодро говорить Калебу, но вдруг споткнулся посреди

фразы. «Кажется, я не знаю, как будет на его языке слово «лиса».

«Так изобрази, — посоветовал трибун. — Недавно у тебя это здорово

получалось!»

185
 Аттик мигом присел и начал рукой изображать хвост, размахивая

ладонью из стороны в сторону. Потом юрко отбежал, снова присел и снова

начал вилять «хвостом».

Досмотреть эту комедию трибуну не удалось, Цезарь настойчиво

потащил его в степь. Оно и понятно. Его внимание привлекла странная

зверушка, издали напоминающая кролика. Стояло это создание на задних

лапах, без страха оглядывая пришельцев. Трибун успел заметить, что у этого

«кролика» всего четыре зуба, два сверху, два внизу. Большие и смешные. Из

норок в земле вдруг показалось еще десяток невиданных созданий.

Однако стоило Цезарю сделать мощные рывок по направлению к

потенциальной добыче, как та внезапно засвистела и все «кролики», пропали в

подземных норках.

Степь была наполнена полуденным зноем, запахом трав, стрекотанием

кузнечиков. Высоко-высоко кружил сокол, высматривая добычу.

«Однако, где же охотник? Ведь он должен был пройти мимо нас», — с

этой мыслью трибун решительно повернулся и, невзирая на неудовольствие

пса Цербера, направился к берегу.

Там он застал странную картину. Весь десант, подняв головы, смотрел

куда-то вверх.

«В чем дело?» — осведомился трибун.

«Да, вон, Калеб по скале лезет» — охотно объяснил фракиец Тирас, тыкая

пальцем в сторону поросшего соснами и кустарником, но от того не менее

отвесного громадного утеса.

186
 Трибун посмотрел вверх. Действительно, Калеб ловко взбирался по

гранитной стене.

«Опытный боец, — с одобрением сказал трибун. — Обучен на стены

крепостей подниматься».

«Гвардия, она и в Африке гвардия», — согласился с командиром фракиец

Тирас.

«Кстати, а чего он туда полез? — полюбопытствовал трибун. — Или

лисицы тоже по стенам бегают?»

«Не знаю, командир, — пожал плечами фракиец. — Может, решил

добычу наверху среди тех деревьев поискать. Кроме того, наверняка есть

другой ход на вершину, скала вон какая огромная, больше гору напоминает. А

лисьи тропы, я так думаю, незаметны, на то они и лисьи».

Когда крошечная издалека фигурка Калеба скрылась на вершине, все

солдаты, с нетерпением дождавшись приказа, поспешили к команде. Гребцы

успели забросить сеть, и скоро по берегу поплыл аппетитный запах рыбной

похлебки. Наелись. Насытились. Краем глаза трибун успел заметить, как Лют-

Василиус, подойдя к Шемяке, молча забрал его выдолбленную из дерева

посуду и принес в ней вторую порцию.

В отличие от прошлых привалов, спать никто не ложился. Гребцы с

нетерпением ждали возвращения Калеба, недоумевая: «Куда этот офицер

послал своего стрелка?!»

Вечерело. Солнце садилось за горизонт. Не так быстро как в Византии, но

все же.… Наконец просто стемнело.

187
 «Прикажешь разжечь костер? Или все же лучше на лодке переночевать?»

— осторожно осведомился у трибуна капитан Аммоний.

«Разжечь огонь и повыше пламя! — решительно сказал трибун.— Иначе

как нас в этой антской темноте Калеб разыщет?»

«Смелый» египтянин только грустно вздохнул и отправился отдавать

распоряжения.

Наконец, из ночной тьмы возник эфиоп Калеб. Только белоснежные зубы

сверкали: эфиоп улыбался, спеша порадовать командира. Подойдя, он снял с

плеч и осторожно положил возле ног трибуна белую козочку с мягкой и

гладкой шерстью, двумя маленькими блестящими рожками, короткими

копытцами и милым хвостиком.

«Что это?» — спросил потрясенный трибун.

Эфиоп опять радостно заулыбался. И точь-в-точь, как недавно днем

Эллий Аттик, внезапно присел, изобразил ладонью вилянье хвоста, затем

быстро отбежал и, низко-низко присев, снова «повилял хвостом».

«Где Аттик? Где этот талант?!» — с тихой ненавистью произнес трибун,

повернувшись к Тирасу и Люту-Василиусу.

Те давились от смеха и ничего сказать не смогли.

«Аттик! Гречонок поганый! — заорал трибун на пол Ойкумены. — Иди

сюда по-доброму! Я тебя все равно утоплю!»

Вместо Аттика приблизился испуганный египтянин Аммоний. «Великий

офицер! Тревога?! Уходить пора?!»

188
 «Какая там «тревога»?! — Константин Германик в раздражении показал

на козочку. — Я пока не поблагодарю твоего грека за этот подарок, с берега не

уйду!»

«Да что случилось?— искренне встревожился капитан-египтянин.

Константин Германик только махнул рукой. У него и в мыслях не было

выглядеть смешным, ведь капитан-египтянин был ему не ровня. Поэтому

коротко поведал Аммонию о цели внезапной высадки.

Тот внимательно выслушал, скорбно кивая головой. «Так, так. Неудачно

изобразил животное. Плохая игра, плохая. Я скорблю от того, что мой раб

испортил тебе настроение.

Кстати, прости, трибун, но я до конца не понял. Тебе все же лисья шкура

нужна или волчья?»

«Какая теперь разница? — раздраженно бросил Константин Германик.—

Лису решили стрелой достать, поскольку, где здесь волчью шкуру взять? Разве

что в Самбатасе».

«Зачем в Самбатасе? — удивился египтянин. — Прекрасная, плотная

волчья шкура есть на лодии. Я когда-то купил ее у лекаря в Византии, он велел

поддевать под рубаху, когда начинаются боли в спине. Меня просквозило, а

волчья шкура отлично согревает.

Я тебе ее сейчас же отдам, будь спокоен!»

Глава ХХ. Речной черт

189
 Услышав о волчьей шкуре Константин Германик, к вящей радости

капитана Аммония, тут же приказал экипажу перебираться на ночлег на речное

судно.. Опытного офицера можно было понять. Разведка не проведена, если,

разумеется, не считать его кратковременной прогулки с Цербером за скалы. А

если не проведена разведка, то оставаться на берегу было безрассудством, ведь

никто не знает, какую опасность может преподнести большая степь.

«А как же наш актер?» — вдруг смело обратился к трибуну Лют-

Василиус.

Константин Германик, следивший за поспешной погрузкой, искренне

удивился: «От кого, от кого, но никак не ожидал от тебя такой трогательной

заботы о ближнем. Твой гречишка даже не христианин. Он — циник. Если не

знаешь, объясню по-простому. Грек принадлежит к философской школе,

которая все поддает сомнению. Все?! Понимаешь?! Даже страдания Иисуса,

Господа нашего».

«Все равно — господне создание, пусть нераскаявшееся, — упорно стоял

на своем Лют-Василиус».

«Митра всемогущий! — вскричал потрясенный трибун. — От кого я

слышу эти слова? От бывшего пирата?»

«Меня наставил на праведный путь дед Поликарп в Византии»,—

пробормотал уязвленный Лют-Василиус.

Трибун мгновение смотрел на своего нового солдата, взвешивая все «за»

и «против». «Против» не было ничего, а вот «за» — мощный бросок копья с

тридцати шагов, выбивший из седла хунна.

190
 «Иди, разыщи своего кандидата в новообращенные.

Только учти, что он тебя боится не меньше, чем меня».

Все быстро погрузились на лодию, а Лют-Василиус все не возвращался.

В качестве ориентира ему оставили костер на берегу, но огонь угасал, а небо

затянуло тучами и даже звезды пропали.

Лодия стояла на двух якорях: железном и большом каменном шагах в ста

от берега, когда молосский дог, до сих пор мирно посапывающий у ног

хозяина вдруг зарычал. Затем вскочил и громко и азартно залаял, подняв морду

по направлению к темной реке. Не к берегу, именно к широкому и быстрому в

этом месте Гипанису.

Трибун уже научился различать лай Цербера: злобный, яростный на

незнакомца и достаточно дружелюбный, если речь шла о приветствии кого-

нибудь из охраны трибуна.

«Хотя, если вспомнить, он и Ульрику успел облаять, — вспомнил трибун.

— Уж она мне точно не страшна».

…В это мгновение какое-то странное предчувствие закралось в душу

солдата.

Невероятно, но он был готов сам в это поверить. Кажется на какое-то

мгновение, перстень с изображением Абросакса на его левой руке вспыхнул

неземным странным лунным светом.

С другого конца большой лодки, спеша и в темноте спотыкаясь о ноги

своих собственных гребцов, подоспел капитан Аммоний.

191
 «Что он там учуял? Мой господин, на стремнине, кроме речного дьявола

никого нет».

Капитан разжег факел, перегнулся через борт и тут же, с криком ужаса,

повалился на дно лодки. Константин Германик, повидавший согдийцев с

железными булавами, по сравнению с которыми речной дьявол покажется

мальчиком в церковном хоре, поднял упавший факел и обнажил спату.

…Сначала трибун увидел грязные пальцы, вцепившиеся за борт, затем

голову с мокрыми волосами, затем через борт легко перевалился Лют-

Василиус.

«Ты приплыл со стороны Гипаниса?» — трибун был искренне удивлен.

«Да, — кивнул башкой со спутанными мокрыми волосами, что сейчас

больше напоминали водоросли на голове утопленника Лют-Василиус. — Так

было удобнее под водой подплыть, подкрасться, к вам».

«Что?» — трибун решил, что ослышался.

«Просто я хотел показать тебе, офицер, что может сделать с десяток

смельчаков, даже если большая лодка стоит вдалеке от берега».

«Опыт Нобеля? — задумчиво спросил Константин Германик. И, не

дожидаясь ответа, решительно заявил. — А ведь ты прав.

Чем выше по течению, тем больше людей мы встретим. Всяких, в том

числе искусных пловцов.

…Я тебя, Лют, с сегодняшней ночи назначаю в разведку. Не обычную.

Водную. Ты у нас опытен в таких делах, будешь предупреждать меня о всякой

опасности, грозящей то ли с реки, то ли с суши».

192
 Лют-Василиус с готовностью кивнул головой. Трибун, буквально с

молоком матери впитавший воинские привычки и правила, поморщился. Он

никак не мог привыкнуть, что наемники не умеют отдавать честь. Впрочем, они

— не римляне.

Как там тесть говорил? «Pueris stirpis Romanae. Из «отпрысков

романского древа».

«Да, кстати, — вспомнив благородных римлян, трибун Константин

Германик не мог, разумеется, не упомянуть о хитрожопых греках.— Надеюсь,

Эллия Аттика ты не нашел?»

«Почему не нашел?— удивился Лют-Василиус.— Он на берегу, возле

костерка. Кается. Ждет вас».

«Подождет, — решил трибун. — Пусть кается. Если его до утра никто не

сожрет, подберем».

Глава ХХI. Пороги. Ант Радагаст

Константин Германик проснулся от шума вода. Это был не тихий шелест

набегающей морской волны, не умиротворяющий плеск реки, ударяющейся о

камни возле берега. Нет. Вода шумела и шипела. Да так громко, что разбудила

трибуна Галльского легиона, заснувшего уже под утро, как только с суши

забрали продрогшего донельзя Эллия Аттика и гребцы снова налегли на весла.

Трибун с трудом раскрыл глаза. Что же он увидел! Впереди Гипанис

перегораживали острые скалы. Между ними — высокие, очень высокие

круглые камни, через которые вода переливалась, чтобы нетерпеливо и зло

193
нестись дальше. В воздухе стоял туман от невидимых брызг, капельки воды

одна за другой стекали с металлического серпа Тираса, который, окаменевший,

словно жена Лота, смотрел на это дикое зрелище.

«Что это?» — с усилием перекрывая шум воды, спросил трибун у своего

не в меру отвлекшегося стража.

Фракиец опомнился и повернулся к командиру. «Пороги. Речные пороги.

Бывают и повыше, как у нас во Фракии. Но этот тоже спуску не даст.

Прости, трибун, вспомнил родные края».

«Вот как?» — трибун с любопытством еще раз посмотрел на эти

странные пороги. Ничего подобного в своей жизни он не видел, привык к

медленному течению равнинных рек в Азии, безбрежному морю Средиземья.

Откровенно говоря пороги Гипаниса напомнили большую баню-лутру,

где из пасти бронзового льва с шумом падает в бассейн горячая вода.

…Однако, вода в бане все же погорячее, чем на этих порогах.

Трибун почувствовал, что продрог. «Аммоний, что делать собираешься?»

— зычно окликнул римский офицер капитана, который, сидя на носу лодки,

что-то высматривал на берегу.

«Ждем благородный! Ждем разрешения причалить к берегу», — как ни

странно, но обычно услужливый Аммоний на этот раз не поспешил доложить

лично, но ограничился кивком в знак приветствия.

«Разрешения причалить»?! Разрешения? И не подойти утром к

командиру не поприветствовать его? — трибун почувствовал приступ

праведного гнева.

194
 Однако тут его внимание привлекло движение на берегу, и он мгновенно

понял вынужденную неучтивость нильского крокодила, капитана Аммония. На

пляж речной бухты, по хорошо различаемой на утреннем солнце широкой

дороге, бодро вышел десяток вооруженных луками длинноволосых мужчин. За

ними приблизительно столько же бритых наголо мускулистых рабов в одних

набедренных повязках.

Один из лучников, без намека на переговоры, просто махнул рукой.

Красноречивый жест мог обозначать только одно. «Приставайте!»

Аммоний отдал краткий приказ гребцам и, наконец, поспешил к

трибуну.

«Это — анты, хозяева местных земель, — торопливо сообщил он. — Они

возьмут с нас плату за то, что мы плывем через их территорию. И — отдельно

за то, что их рабы перетащат большую лодку по берегу, чтобы миновать

пороги».

«А почему твои гребцы это не в состоянии это сделать? — с ехидцей

спросил Константин Гераник, понимая, что сейчас реально достал торгаша,

который и так переживает о предстоящих расходах.

Аммоний шмыгнул выдающимся носом, сложив руки в покаянном жесте.

«Да я бы и рад! У нас нет бревен, чтобы перекатить лодку. Да и с антами лучше

по-хорошему договариваться, особенно если у них луки.

Кстати, трибун, посадил бы ты нашего Шемяку, или как там его, на цепь.

Он все-таки — ант. Это сразу видно, глупая и голодная рожа у мальчишки.

Скажешь, что твой раб».

195
 Поклонившись, Аммоний поспешил занять свое место на носу лодии.

Трибун отдал приказ Люту-Василиусу и тот немедленно его исполнил.

Заставил Шемяку укрыться за ящиком с товаром и там быстренько закрепил на

его шее железный ошейник с толстой веревкой. Конец веревки попытался

передать трибуну.

Константин Германик озлился: «Твой приятель, ты его и води не веревке.

У меня свой друг, благородный».

…Цербер в это время как раз встал на задние лапы и, высунув

громадную морду за борт с любопытством наблюдал сцену причаливания к

берегу. Наверное, желая как можно скорее покинуть корабль и пойти с

хозяином погулять, чтобы при случае загнать какого-нибудь кролика, Цербер

пару раз грозно рявкнул на раба, зашедшего в воду по пояс и явно, по мнению

молосского дога, не спешащего выполнить его сокровенные желания. Раб,

который как раз принял толстый канат для причаливания, поднял голову и

увидев морду Цербера с истошным криком метнулся к берегу. Сбежались

воины-анты. Разобравшись в чем дело, раба пинками прогнали, поставили на

его место другого. Начали оживленную перепалку, то и дело, тыкая пальцами

в сторону Цербера. Пес произвел на них неизгладимое впечатление.

Уже на берегу, куда трибун вышел только в легкой кольчуге, с псом на

коротком поводке, лучники-анты, цокая зубами, прихлопывая себя по ляжкам,

окружили его, что-то наперебой расспрашивая.

Спину, весьма кстати, страховал Лют-Василиус, который тут же и

перевел: «Они поражены видом твоего пса. Говорят, тут много купцов

196
проходит, много людей плавает, но никогда такого громадного зверя не видели.

Спрашивают: ты с ним на медведя собираешься охотиться?»

«На слона! — недовольно ответил Константин Германик.— Спроси

лучше, сколько нам здесь лагерем стоять?»

Расталкивая лучников, к Константину Германику приблизился

худощавый высокий ант, лет так под пятьдесят. Аккуратно расчесанные

длинные седые волосы были перехвачены тесьмой на лбу, морщинистое лицо,

испещрённое шрамами. Когда-то, наверное, голубые, а теперь выцветшие

глаза глядели пытливо и проницательно.

«Прости их, офицер, — произнес старый ант на греческом, — мои

солдаты в этой глуши совсем одичали. Никакого уважения к купцам, к гостям.

Ты спрашивал: как скоро рабы справятся с перетаскиванием вашей лодки

по берегу? Быстро, они опытны, полдня не более.

…Зовут меня Радагаст, что на твой язык переводится «рад гостям». Я

командир этого гарнизона»

«Трибун Галльского Константин Германик», — кивнул в ответ Германик.

Трибун не счел нужным скрывать свое имя и звание. То, что перед ним

ветеран сомневаться не приходилось.

«Приглашаю тебя ко мне домой. Это — недалеко от реки. Мы успеем

насладиться сытной едой, и ты вернешься как раз, когда твой кораблик уже

будет покачиваться на воде по ту сторону порогов».

Константин Германик на мгновение засомневался. Все-таки — чужая

страна, неизвестные люди.

197
 «Кстати, позволь полюбопытствовать: откуда у тебя такой превосходный

щенок молосского дога?», — поинтересовался у трибуна Радагаст.

Этот вопрос решил дело. Что такое молосский дог мог знать только

старший по званию.

Трибун сразу понял, как дико проголодался. «А можно пса с собой

взять?»

Радагаст кивнул: «Да я просто настаиваю на этом!»

От команды отделился угрюмый Лют-Василиус на веревке таща за собой

Шемяку. «Трибун, ты куда?»

«Лют, он со мной, Надеюсь, ты доверяешь прежнему командиру?» —

внезапно произнес Радагаст.

Лют-Василиуе перевел взгляд на анта. На его лице попеременно

отображался то испуг, то удивление. Инстинктивно Лют-Василиус протянул

руку, чтобы убедиться в реальности своего собеседника. Отдернул ее.

«… не потому, что испугался,— быстро решил для себя Константин

Германик, — а потому, что лапать командиров не позволено».

«Не бойся, — ант издал хриплый звук, напоминающий смешок.— Я не

подводный дьявол из-подо льда озера Нобель. И готы меня не распяли на той

березе, хоть и обещали.

Обошлось. Тебя обменяли на три меча византийской работы, меня, на

знатного гота спустя день».

«Мы вместе под одной березкой смерти ждали, когда в плен попали», —

объяснил Радагаст, обращаясь к Константину Германику.

198
 «Он мне рассказывал», — кивнул трибун.

«Рассказывал? Значит, ты все знаешь.

…А что ты в Византии делал?» — Радагаст снова обратился к Люту-

Василиусу.

«Работал в гончарной мастерской. С меня сняли рабский ошейник, когда

хозяин мой, человек набожный и очень добрый, мастер Поликарп окрестил

меня».

У Радагаста вдруг дернулась щека, как от укуса пчелы. «Встречу на войне

— повешу. Ты должен помнить приказ: христиан в плен не брать».

«Мы не на войне, — смело возразил Лют-Василиус бывшему командиру.

— Лучше хмельным медом угости».

«Хоть ты и христианин, но мой гость — серьезно молвил Радагаст,—

отказывать не в наших правилах. Пойдешь с нами, домашние тебе пару

кувшинов медовухи нацедят.

Сам бы я с тобой предпочел посидеть за одним столом, но…»

«Это потому, что христианин?» — полюбопытствовал трибун.

«Нет, — решительно возразил Радагаст. — Мне, откровенно говоря, все

равно какому Лют богу молиться. Хоть этому дьяволу готскому, Абрасаксу.

Тут — другое. По нашим воинским обычаям запрещено командирам с

солдатами бражничать. Дисциплина падает».

Жестом ант предложил следовать за ним. Однако заметив, что Лют-

Василиус тащит за собой на веревку Шемяку, отчитал его. «Мало того, что

199
крещеный пират на сладкий мед напросился, так еще раба прихватил. Брось

его! На обратном пути заберешь».

Ант присмотрелся к Шемяке, который под его взглядом задрожал как

листва под первым порывом зимнего ветра в Византии. «Ты — ант?!»

«Он — придурок, — успокоил Радагаста Константин Германик. —

Причем вечно голодный».

«Нет, мне придурков не надо,— решительно заявил ант.— У меня своих

хватает. И — тоже всегда голодные.

Вот ты скажи мне, трибун: почему придурки со всей Ойкумены всегда

голодные и всегда попадают именно под мое начало?!»

За подобными глубокомысленными рассуждениями два командира не

заметили, как пришли в селение Радагаста. Собственно, селением это назвать

было трудно. Каменная казарма для солдат с окнами-бойницами. Напротив

эргастул— деревянное строение-тюрьма для ночевки рабов, с маленькими

отверстьями для воздуха и света, в которых и кулак не протиснуть. «Мы своих

рабов хорошо кормим и наказываем только за провинность, — по ходу

объяснил Радагаст Константину Германику. — На ночь, на цепь не сажаем.

Куда им бежать? К хуннам под нож?!».

Константина Германика удивило две вещи. Женщины. Почти два десятка

женщин, сновавших по большому внутреннему двору. И — запах, Особенно

когда ветер подул в их сторону, трибун ощутил невыносимое зловоние гноя и

грязи. Откуда-то из-за помещений для рабов донеслось выразительное

хрюканье.

200
 «Да, да, — подтвердил Радагаст. — Свиней мы держим множество. Как

для еды, так и для жира. Понимаешь, трибун, от того, как ты умастишь бревно,

по которому передвигают торговое судно, так оно и подвинется. Можно,

конечно, лить на бревна воду и положиться на силу рабов, которые будут

толкать, и тянуть тяжелую лодку. Но можно сделать быстрее и проще: просто

хорошо смазать бревна свиным жиром и тогда твоя лодия будет за порогом

Гипаниса, на чистой воде не успеешь ты чашу доброго меда осушить.

«А мой кораблик как перетаскивают?» — нетерпеливо спросил трибун.

Ант, остановившись, с иронией посмотрел на Константина Германика: «У

тебя же купец — египтянин. Мог и не спрашивать.

Но ты не беспокойся, зато я тебе угощу знатно. А ты расскажешь мне,

где воевал, что видел. Знаешь, у нас же в основном купцы ходят. Всегда

спешат, потеют, считая каждые обол. Разве что не хрюкают, как мои свиньи».

Дом самого Радогаста стоял на возвышенности. «Продувает ветерком, —

скупо бросил ант. — Запаха почти нет».

Дом был большой деревянный под аккуратной камышовой крышей. «Я

лично выбирал самые толстые стволы, которые были уже использованы для

переправы судов через пороги, — не без гордости заявил ант, приглашая гостя

взглянуть на дом со стороны. Видишь, дом срубной, без столбов. Сверху я

велел пробить несколько окошек. На греческий манер, чтобы и видно было, и

дым зимой быстрее уходил. Дверь, открывается точно на восток, я выхожу

рано, приветствуя солнце — нашего бога Хорса.

201
 «Это самый главный ваш бог?» — полюбопытствовал Константин

Германик.

Ант покачал головой. «Нет. Главным есть Вседержатель. Бог богов.

После него уже идет Хорс, Перун, Святовит или Дажбог. Еще Триглав. В

нашем святилище я видел каменное изваяние. Три головы означают небо,

землю и преисподнюю. В храме том было много даров Триглаву: золота,

буйволовых рогов для питья, оправленных серебром и украшенных

драгоценными камнями, серебряной посуды, в таком количестве, что на

половину готского королевства хватило бы.

Наши женщины поклоняются богине Диванне. Она вечная, как вода,

свежая и чистая как вода.

Подобно греческой Артемиде или римской Диане, наша Диванна —

покровительствует семейному очагу.

Многие женщины верят в Ладу, мать Леля и Лели. Лада у нас богиня

добрая, дарит плодовитость женщинам, как вода дарит полям урожай. Когда

приглашенные из Византия скульпторы, вытесывают ее скульптуру из

мрамора, то обязательно изображают Ладу с ребенком на руках. Иногда —

виноградной ветвью.

«У вас что: все боги исключительно добрые, красивые?» — стараясь не

казаться ироничным, поинтересовался Константин Германик.

«Отчего же, — пожал плечами Радагаст.— Есть у нас существо, которое

кличут Див. Иногда его изображают в виде пса»

202
 Радагаст кивнул головой в сторону Цербера: «Приблизительно такого.

Поэтому увидев его, мои солдатики на берегу всполошились.

Дальше по реке, особенно на мелководье ты встретишь русалок. Ну, они

тебе зла не причинят. Русалки — существа беззаботные. Хуже если ты

встретишься с утопельниками, а на болотах с болотняком. Эти спуску не

дадут».

«Я видел атаку персидских катафрактариев, закованных в железо и

боевых слонов, которые оставляли за собой кровавый след от растоптанных

людей», — веско произнес Константин Германик.

Глаза Радагаста загорелись: «Что же ты молчал, трибун?! Пойдем

поскорее в дом, расскажешь мне о пережитом. Мы и так много времени

потратили зря.

Войдя в дом, Константин Германик огляделся. Две большие чистые

комнаты. Пол не земляной, деревянный. Очаг, обложенный камнем и

тщательно обмазанный глиной. На стене висит оружие: распятая на

специальной вешалке кольчуга; редкий полутора ручный византийский меч.

Обычно такой делается под заказ: меч можно удерживать и одной и двумя

руками. К стене прислонен пехотный щит с изображением бычьей головы.

Сундук для одежды. Большой стол и высокие, как для византийца, табуретки-

дифы. Возле очага — узкая лежанка, без намека на накидку или подобие

подушки.

«Видно, не женат», — решил для себя Константин Германик.

203
 Вошла дородная тетка, поклонилась Константину Германику, стала

накрывать на стол. Ей помогали две босоногие рабыни: черноглазые девчушки-

подростки, бросавшие на Германика отнюдь не скромные девичьи взгляды.

«После, если время останется, выберешь любую, — нетерпеливо бросил

Радагаст, устраиваясь за столом. — Расскажи мне о боевых слонах. Я о них

слышал, но, к сожалению, никогда не валил».

Рассказ Константина Германика о персидском походе продолжался до

полудня. Солнце клонилось к закату, когда заявился мрачный Лют-Василиус,

чтобы сообщить о том, что волок задерживается. Под лодией треснуло сразу

несколько бревен, в поселок послали повозку, чтобы подвезти новые.

Радагаст этой новости только обрадовался. «До вечера мои справятся, не

впервой. Но куда вы ночью поплывете? Оставайся до утра, а я твоим бойцам

свинку пошлю. Все будут довольны».

Люту налили еще меду и вместе с дородной теткой, напомнившую

Константину Германику его собственную тещу, отправили выбирать свинью.

Остались прислуживать симпатичные босоногие подростки-рабыни. Одна

из них немедленно уселась на колени трибуна, обвив его шею руками. Вторая

прилегла на лежанку Радагаста. И, невзирая на присутствие своего господина,

привлекла внимание трибуна весьма откровенным жестом, призывно

похлопывая ладошкой по отполированным боками анта доскам лежанки.

«Они доведут меня до погребального костра, — искренне пожаловался

Радагаст своему гостю. — Каждую ночь не одна так вторая норовит подлезть

204
под бок. Я уже свою лежанку разобрал наполовину, теплое покрывало спрятал.

А они все равно лезут!»

Константин Германик рассмеялся. Антский мед — чуть сладковатый

дурманящий напиток оказался коварнее, чем густое красное из Иберии.

«У меня язык заплетается, — в свою очередь открылся трибун

Радагасту. — Я много выпил и устал от рассказа, пришла твоя очередь».

Ант подошел к делу серьезно. Не дожидаясь услуг босоногой

развратницы-прислуги, сам налил меду в большую глиняную, украшенную

причудливым черным узором глиняную кружку. Медленно осушил ее до дна.

«Ну, что ж, римлянин, будь, по-твоему. Мне тоже есть о чем рассказать.

Родился я в городище, расположенном по течению Борисфена чуть ниже

Самбатаса. Городище окружал земляной вал высотой в тридцать локтей, по

которому наверху может проехать колесница, да еще рядом с ним пехотинцу

место останется.

Когда мальчишкой я взбирался на этот вал, то друзья внизу казались

просто кузнечиками, а крупные корабли на Борисфене больше походили на

больших черных жуков.

В общем, укрепление было видное в прямом смысле этого слова. Кто его

возвел, не ведаю, но один из жрецов храма Триглава как-то обмолвился, что не

боги сотворили это укрепление, а люди, которые жили до антов. Куда они

делись, никто не знает, анты заняли это городище, поскольку оно пустовало.

Я быстро взрослел. Война с готами, а с готами мы воюем всегда, то

разгоралась, то затухала. Как раз в счастливый час такого краткого замирения

205
меня женили на златовласой девушке, которую при рождении назвали Лелей, в

честь дочери богини Лады.

…Не дело, скажу я тебе, трибун, детей называть именем богов. Как

видишь, я хорошо знаю греческий и потому помню, что греческие боги —

завистливы к счастью смертных. Наверное, потому моя радость с Лелей

длилась недолго. Германарих, король готов (да будет проклято само

упоминание о нем!) снова выступил против нас в поход.

…Не знаю, упоминали ли тебе готы в Ольвии о днях Германариха. Но

когда я родился, он уже был, когда я взрослел, он тоже был. Сейчас мне уже

полвека минуло, а Германарих все живет и, видно переживет всех нас.

Поговаривают, что он сговорился с Абрасаксом на сто лет жизни.

Я видел его только раз, когда в плен попал. Высокий, совершенно белый

старик, кожа да кости. В руках — палка железная.

…Костлявый и бессмертный. Да».

Радагаст побледнел, плеснул себе еще хмельного напитка.

«Именно Германарих приговорил меня к смерти. А когда оказалось, что

выгоднее меня обменять на какого-то его приближенного, приказал подняться

от березки и так ударил железной палкой по спине, что я полгода ходил

кровью.

…А знатного гота, кстати, никто из наших пальцем не тронул.

Думаю я, трибун, что Германарих ни в коем случае не хотел оставлять

меня в живых.

Частично это ему удалось».

206
 Трибун непонимающе посмотрел на анта.

Радагаст объяснил: «К тому времени у нас уже правил князь Бож. Я был

одним из его лучших воинов. Но когда князь понял, что после удара железной

палкой я и десяти шагов не закашлявшись не пройду, велел отправляться на

границу. Сюда, на порог. Здесь войны никогда нет. Купцы приходят из готской

Ольвии, плывут на Самбатас. Уходят из Самбатаса, плывут через готскую

Ольвию. Греки, фракийцы, римляне, египтяне, торгаши национальности не

имеют. Зато все оставляют здесь, на порогах, золотые динарии. На динарии

анты покупают мечи, мечи продолжают войну».

«Ты забыл что-то важное, — напомнил Константин Германик Радагасту.

— Как сложилась твоя семейная судьба? Ведь ты так любил свою Лелю».

Радогаст безразлично пожал плечами. «Когда я ушел на войну, она меня

не дождалась. Сбежала в теплые края с каким-то северянином. Я искал ее:

побывал в Македонии, Восточной Вифинии добрался до Каппадокии, куда по

слухам направили служить северянина. В странствиях греческий выучил, на

нем в тех местах до сих пор говорят потомки ветеранов Александра

Македонского»

«…не нашел», — подытожил трибун.

«Нашел, — возразил ант. — В одном из комитатских, пограничных

легионов. Северянин ее бросил, предварительно обрюхатив. Жена родила

девочку и, чтобы не умереть с голоду, нанялась в гарнизонный бордель.

Меня она не узнала.

Наверное, это и к лучшему».

207
 «Не переживай, — попробовал неумело утешить нового приятеля

Константин Германик, — найдешь другую. Вон сколько у тебя славных

женщин и по двору ходят и на коленях сидят!»

«Не найду, — трезво возразил Радагаст. — Спина болит все сильнее, я

кашляю кровью.

В общем, смерть меня догрызает, трибун. Уйду я в черную-пречерную

воду не оставив на земле следа».

Константин Германик с удивлением воззрился на анта. «Ты ведь

верующий. Неужели у вас, антов нет загробной жизни, нет души?»

«Верующими становятся, когда боятся, трибун,— веско сказал ант. —

Молюсь я из страха. Не помогает, я все равно боюсь смерти, ибо знаю, что

там ничего нет».

«Греки научили?» — с сожалением спросил трибун.

«А кто еще? — вздохнул Радагаст. — Они самые».

…Рано утром трибун проснулся с первыми лучами солнца, которые

проникли через открытую дверь в соседнюю комнату, ставшую ему местом

для ночлега. Стараясь не разбудить двух голеньких девчушек, раскинувшихся

на ковре, набросил на них шерстяное покрывало.

Вышел на двор и стал свидетелем незабываемой сцены. Молосский дог

молча атаковал Радагаста, которые искусно прикрывал щитом то голову то

ноги.

«Цербер!» — вскричал трибун. Поздно, черно-коричневое тело, подобно

камню из баллисты как бы само собой взлетело в воздух и таранило щит анта.

208
 Тот упал, но сразу же вскочил, набросив что-то псу на морду. Цербер с

рычанием разодрал это что-то и снова изготовился к прыжку, но тут подоспел

трибун.

«Что тут происходит?!» — с негодованием спросил анта.

Тот, согнувшись натужно кашлял, а Цербер рычал и рвался с поводка,

который с трудом удерживал его хозяин. В это мгновение в ноздри

Константину Германику ударил резкий запах. Он присмотрелся. Под лапами

пса валялись какие-то ошметки пепельно-серого цвета.

Да это же волчья шкура! Трибун припомнил, что вчера, сильно подвыпив,

рассказал анту, что он еще не знает, как его грозный четвероногий друг

отреагирует на запах волка. А Радагаст, помнится, заявил, что у его народа

давние традиции дрессировки охотничьих псов, тем более, что в лесах много

люда схоронилось. Подальше от готов, а теперь и хуннов. А в лесу без собаки

никак нельзя: и сторож, и охотник.

Наконец Радагаст откашлялся и выпрямился. «Не обижайся, трибун, что

не разбудил. Хотел тебя удивить. Я раззадорил пса и дал ему понюхать шкуру

матерого волчары. Видишь, что он с нею створил! Теперь можешь не

сомневаться, запах волка ему ни по чем!»

«Кто бы сомневался», — проворчал Константин Германик.

Посчитав, что этим он достаточно выказал свое неудовольствие: пса-то

дрессировали без его разрешения, Константин Германик присел рядом с

Радагастом на его щит.

«Времени осталось мало», — сказал Радагаст.

209
 «Да, мы должны отправляться», — согласился Германик.

«Нет, у меня времени осталось мало, — грустно сказал Радагаст. — На

обратном пути ты меня уже не застанешь».

С этими словами Радагаст разжал кулак правой руки. На ладони алели

капли свежей крови, только что вышедшей из его нутра вместе с натужным

кашлем.

«Мне жаль, Радагаст», — просто сказал трибун.

…Это было то самое сокровенное, что говорил трибун всем своим,

умирающим от ран.

«Мне тоже жаль, трибун Галльского», — не сразу ответил Радагаст.

Страшно ли ему было? Вида не подал, только щека дрогнула как от укуса

пчелы.

Непривычное состояние, но два бойца еще долго молча сидели на одном

щите, глядя как поднимается солнце. И лишь когда на дороге, ведущей к

селению, показалась знакомая фигура Люта-Василиуса, Радагаст с натугой

поднялся: «Это — за тобой. Лодию перетащили, она на чистой воде».

«Благодарен тебе за ночлег», — кивнул трибун.

«Надеюсь, ты хоть немного поспал, — серьезно ответил Радагаст. — Я

завещаю тебе моих девчонок, заберешь их на обратном пути.

Они мечтают пожить в Византии, подари их кому-то из своих друзей».

Подошел Лют-Василиус. «Командир…»

«Ты к кому обращаешься? — вдруг строго спросил его Радагаст. — Ко

мне или к трибуну?»

210
 Лют-Василиус неожиданно растерялся. «Но трибун сказал, что сейчас

он… Я думал, что тебя готы…»

«Копьем он владеет лучше, чем языком», — заметил Константин

Германик.

«Да. Трибун вчера рассказал, как ты его прикрыл», — вспомнил

Радагаст. Затем не спеша поднял с земли свой щит с изображением бычьей

головы. Тяжелый, дубовый с железными пластинами, изнутри оббитый

буйволовой кожей, с внешним металлическим выступом-умбоном. «Держи. К

тому северному мечу, что у тебя на боку, хороший щит полагается».

«А как же ты?» — хмуро спросил Лют.

«Мне щит уже не поможет, — кратко ответил Радагаст. — Идите и

плывите.

Как говорят: «Бог создал реку, мы — лодки, бог создал ветер мы —

паруса, бог создал штиль, мы — весла».

Это было последние слова, которые услышал Константин Германик от

анта Радагаста. Больше они не виделись.

Глава ХХII. Предупреждение Люта-Василиуса

Плыли еще несколько дней, не встречая ни на воде, ни на суше живой

души. Полноводный после снежной зимы Гипанис мощно стремился к морю,

встречное течение сильно замедляло ход.

«Позволь обратиться с раздумьями, командир», — однажды утром Лют-

Васидиус, дождавшись, когда его сменит на посту возле трибуна Дурас, не

211
отправился хлебать вчерашнюю вечернюю похлебку, но напрямую обратился к

Константину Германику.

«Говори, слушаю», — для себя трибун отметил, что, видать, храбрый

лютич всю ночь готовился. Даже фразу смастерил, Эллий Аттик позавидует.

«Обратиться с раздумьями». Великий Митра!

«Мне с самого начала было непонятно, почему наш египтянин отослал в

Византий другие суда каравана, — издалека начал Лют-Василиус. — Поверь

мне, только желание поскорее добраться до озера Нобель и увидеться отца и

мать, заставило меня снова сесть на весла этой лодочки в Ольвии.

Но, знай, трибун. По такой забытой нашим Создателем местности никто в

одиночку не странствует. Торговцы всегда плывут караваном из трех-четырех и

больше суден. А если достаточно умны и осторожны, то вдобавок нанимают

большую лодку с большими солдатами, чтобы издалека было видно».

Трибун в раздумье посмотрел на спину египтянина Аммония, который

сидел на носу суденышка, но не кричал и не ругал гребцов. Нужды в маневрах

не было: полноводная река покрыла даже пороги.

Действительно. Видать, торгаш решил хапнуть и жадность затмила

здравый смысл, вот и поплыл в одиночку.

Люту непонятно: почему он другие суда в Византий отослал?

Да за контрабандным товаром для Германариха он послал в Византий

свои суда!

Мечи и умащенные воском кольчуги, толстые стрелы для скорпионов и

широкие лепестковые наконечники для метательных копий, добротные уздечки

212
и твердые, как камень нагрудные латы. Все это ему прямо с армейских

складов доставят. Еще бы! Ведь контрабанду прикрывает сородич Аммония,

сам Префект Священной опочивальни!

«Тоже сраный египтянин. Надо будет Валенту обо всем доложить по

возвращению».

«По всему, трибун, ты можешь в Византий и не вернуться», — закончил

Лют-Василиус, словно прочтя его мысли.

…Константин Германик, мгновенно проникся опасностью, исходящей

даже не от слов, от самого тона разговора Люта-Василиуса. И еще от того, что

к этому разговору наемник готовился полночи, стоя возле него на посту. Лишь

на мгновение Германик почувствовал холод в груди. Ему вовсе не хотелось

закончить свою жизнь в холодной земле, а то еще хуже — холодной воде. Но

трибун привычно прогнал страх, сосредоточившись на главном. Чутьем

бывалого солдата, он осознал, что времени у него, пожалуй, поменьше, чем у

Радагаста.

«Главная угроза?!» — быстро отреагировал Константин Германик.

«Главная опасность: «речные волки», — объяснил Лют-Василиус. То есть

«речными волками» называли мы себя на озере Нобель. Ну, а здесь, наверное,

правильнее будет сказать «речные пираты».

«Сколько их может быть?» — выдохнул трибун.

«На такую лодию как наша выходит три-четыре небольших юрких,

длинных лодки. Одна обязательно заходит сзади, пока внимание команды

отвлечено атакующими спереди и с боков.

213
 Числом пиратов должно быть втрое больше, чем солдат на «торгаше»..

«Ты сказал «солдат», а гребцы не считаются?» — нахмурился трибун.

«Гребцы, завидя пиратов, обычно поднимают весла вверх в знак

добровольной сдачи в плен, — объяснил Лют-Василиус. Мы, то есть пираты, я

хотел сказать, их не трогают. Это всем известно».

«Ясно», — еще не додумав мысль, действуя в основном по наитию,

Константин Германик рывком поднялся с места. Минуя гребцов, быстро

пробрался к месту, где на возвышении сидел Аммоний. Без церемоний трибун

сначала ударил египтянина в ухо, а когда тот упал к нему под ноги, прошипел:

«Доставай оружие, извращенец!»

«Великий человек! — плача взмолился Аммоний, не понимая, чем

заслужил такую немилость. — Чем я виноват?»

«Всем! — с ненавистью обронил трибун. — Прежде всего, тем, что под

удар нас всех подставил.

Кончай разговоры, показывай, что у нас из железа есть!»

Не ожидая ответа, Константин Германик повернулся к гребцам. Говорил

он громко, привычно громко, как всегда перед боем. «Слушайте меня! Когда

после боя с хуннами, я сказал, отныне мы — в военном походе, вы перестали

быть гребцами. Вы стали моими солдатами.

Теперь, солдаты, слушайте приказ. Я ожидаю атаки пиратов. Будем

драться до смерти. Если какая-то гнида поднимет вверх весло, зарублю лично».

Гребцы реагировали по-разному. Кто-то, понурившись тупо уставился в

деревянный настил; кто-то, сплюнув за борт, тихо выругался на греческом.

214
Но большинство хранили молчание, в испуге и ожидании глядя на трибуна:

«Что же дальше?»

«Вам раздадут оружие, — объяснил трибун. — Нет, не мечи, вы ими

владеть не обучены. Вам раздадут метательные копья. Но бросать их не

надо. Если пираты-волки полезут на абордаж, сбивайте их в воду, цельте в

живот или грудь».

Не дожидаясь, пока Аммоний развяжет тщательно просмоленные крепкие

веревки, Константин Германик спатой вспорол несколько увесистых кожаных

тюков. Оказалось, что угадал. Сверху лежали копья-ланцеи. Что важно: уже с

насаженными на крепкое ясеневое древко, длинным зловеще блестящим

листообразным наконечником.

Обычно купцы продают только железо, таскать за собой еще дерево —

накладно, места много занимает. Зная это трибун сначала удивился, но скоро

сообразил, что даже жадюга Аммоний держал два десятка уже снаряженных

копий для демонстрации перед покупателем.

«А кроме этой палки у тебя что-то есть?» — с одной из банок поднялся

широкоплечий рыжий гребец с побитой оспой лицом. Подошел к трибуну,

посмотрел снизу вверх и тут же опустил лицо, как бы стараясь, чтобы его не

запомнили.

Напрасно. Трибун давно для себя отметил, что этот рыжеволосый

сторониться компаний. Ест в одиночку, спит в отдалении ото всех гребцов, в

скабрезные разговоры не вступает, гребет молча и все делает, опустив голову.

«А что тебе надо?» — без церемоний спросил Константин Германик.

215
 «Топор. Желательно франциску» — пробормотал рыжеволосый, не

поднимая головы.

«Ты ею владеешь?» — с сомнением спросил Константин Германик, уж

больно подозрительным показался ему этот гребец.

«Я…мясником был…там…на площади Тавра», — подбирая слова и

запинаясь ответил рыжеволосый.

Трибун кивнул Люту-Василиусу и тот пошел поторопить Аммония..

Великолепную франциску: боевой топор с широким лезвием, длинным

древком с ремешком для руки, чтобы можно было не только рубить, но после

броска возвращать обратно, принес сам Аммоний.

«Прошу, трибун, у меня франциска только одна. Скажи Овдию, чтобы

поберег ее в бою».

«Так тебя звать Овдий?» — переспросил Константин Германик у

рыжеволосого гребца.

Тот безразлично пожал плечами: «Называй, как хочешь. Овдий так

Овдий».

Приняв франциску, Овдий внезапно так взмахнул ею, имитируя удар по

шлему, что даже Лют-Василиус отшатнулся. Да и сам Овдий преобразился:

поднял лицо, на котором, безусловно, читалась и варварская радость от того,

что у него в руках оружие и жестокая злоба человека, готового убивать.

Понял это не только Константин Германик. «Может, Овдий, ты и был

мясником, — заметил Лют-Василиус, — но уж точно не в торговых рядах на

площади Тавра».

216
 Глава ХХIII. Речные волки

По распоряжению Константина Германика, Лют-Василиус был

освобожден от караульной службы по охране своего командира. Он занял место

в передней части лодии, бесцеремонно потеснив капитана Аммония. Тот, даже

если и был недоволен, то вида не подал. Впрочем, на египтянина теперь даже

гребцы обращали мало внимания. То один то другой, не уставая махать веслом,

оборачивался назад, чтобы посмотреть: чем занят их новый командир.

Возвышавшаяся в конце речного судна атлетическая фигура трибуна

Галльского легиона, закованного в броню, с надвинутым на лоб блестящим

шлемом с красно-белым конским гребнем, спаьлй в правой руке, держащего

на поводке левой рукой громадного щенка молосского дога: все это вместе

взятое вселяло надежду, что, возможно, не так страшны речные волки, если у

бедных гребцов такой защитник.

Понимал это и трибун, поэтому старался выстоять подольше, дабы

внушить если не смелость, то хоть немного уверенности своему босоногому

войску.

Наконец солнце поднялось в зенит и стало не на шутку припекать.

Константин Германик снял шлем, вытер вспотевшее лицо тряпкой, услужливо

поданной пройдохой Аттиком.

«Сообрази что-то поесть мне и Церберу, — распорядился.— Нет, к

капитану не обращайся, управишься сам. После этого отнеси ячменных

217
лепешок, мяса Люту-Василиусу и Аммонию. Пусть жуют, не спуская глаз с

воды».

«Экипажу можно перекусить! — зычно крикнул Константин Германик

гребцам. — Еду принимать быстро, по борту, через одного. Поел сам, греби за

товарища».

Опытные гребцы, быстро сориентировавшись, лихорадочно поглощали

пищу. Все понимали, что безлюдье необходимо проскочить как можно скорее.

Ведь на виду людских поселений, речные волки атаковать торговое судно

скорее всего не осмелятся, опасаясь свидетелей грабежа.

Трибун присел на тюк то ли с оружием, то ли с другой контрабандой,

которую плут Аммоний наверняка мог раздобыть даже в Ольвии. Попытался

честно проанализировать свои действия еще до отплытия из готского

королевства.

Надо было все переиначить еще в Ольвии, да кто же знал? Он,

Константин Германик сроду по рекам не плавал, да еще с торгашами, которые

мать родную за обол продадут.

…Слабым оправданием было то, что он, Константин Германик, опыта

подобных переходов не имел. Но это — для слабых. Таковым себя трибун не

числил.

Кроме того, жена обещала родить сына. Молодой мужчина очень хотел

сына.

218
 Внезапно раздался пронзительный свист Люта-Василиуса и, почти без

перерыва, истошный ор капитана Аммония: «Пираты! Справа по борту и

впереди. Вон, в тени большой ивы!»

Трибун Константин Германик вскочил со своего места, присмотрелся.

Действительно, далеко впереди и справа по борту Гипанис подмыл несколько

больших ив, которые наклонились над водой так низко, что вода обмывала

ветки.

«Но где же пираты? Куда они спрята….»

Трибун не успел додумать. Прямо из зелени плакучих ив на простор

Гипаниса стремительно вынеслись две длинные лодки. Причем борта каждой

были так низки, что на мгновение показалось, будто пираты сидят прямо в

воде. Трибун быстро сосчитал гребцов. По четыре человека с каждого борта.

Плюс кормчий. Ну, этот не в счет, он лодку не оставит.

«Командир! — крикнул Лют-Василиус. — Помни о нападении с тыла!

Оглядывайся чаще!»

Константин Германик быстро обернулся. Нет, Сзади все чисто, Темно-

синяя гладь Гипаниса без намека на пиратов в низко сидящих лодках.

Мгновенно сориентировавшись, гаркнул гребцам: «Вперед, что есть

силы, мы должны проскочить засаду!»

Гребцы уже и сами поняли в чем их спасение, налегли на весла.

Рядом с Константином Германиком возник фракиец Тирас. На его,

коричневатом, как кора лице не отобразилось ровно ничего, кроме спокойного

219
ожидания привычного кровавого дела. Калеб, ставший на банку гребца, поднял

лук, вопросительно посмотрев на командира.

«По кормчему первой лодочки» — кивнул трибун. — Подожди только,

когда одна зайдет на стремнину».

Калеб опустив лук, спокойно ждал. Тем временем, лодки речных пиратов

летели со скоростью бакланов. Наконец первая оказалась, впереди, и

посредине Гипаниса. Очевидно, ее задачей было перекрыть дорогу купеческой

лодии.

Калеб изготовился к стрельбе. Щелканье тетивы, свист стрелы.

Кормчий без звука ушел под воду. Лодку понесло по течению. Было видно, как

один из пиратов, вскочив со своей банки, кинулся к кормовому веслу. Через

мгновение, как будто белохвостая птица влетела ему под лопатку. Речной волк

упал навзничь на дно лодки.

«Вторая цель!» — прокричал Константин Германик.

Вторая лодка была шагах в пятидесяти.

И тут случилось непредвиденное.

Со дня лодки вдруг поднялись, прятавшиеся там до этого стрелки. Один,

три, пять лучников!

Они прицелились все, как один. «Стоять!» — гаркнул Константин

Германик своим гребцам.

Несведущий в приемах управлении речной лодией, он просто повторил

команду, пригодную для кавалерийской алы, но никак не для вольнонаемных

на гребном купеческом суденышке.

220
 Впрочем, именно это всех и спасло. Часть гребцов замерла, опустив весла

в воду. Другие, не услышав или не поняв приказа, продолжали лихорадочно

грести. Лодия замедлила ход, и ее тут же развернуло передней носовой частью

к пиратам.

Стрелы лучников, только что имевших перед собою идеальную цель,

ушли в воду.

Калеб, стоявший на банке гребца, при вынужденном развороте сильно

качнулся и сам чуть не очутился в Гипанисе. Его вовремя подхватил Тирас.

Однако время оказалось утерянным.

Лучник убил еще двоих, но пираты, успели сблизиться с лодией.

потерявшей ход. С грозным ревом и пронзительным свистом речные волки

полезли на абордаж.

Гребцы, большинство из которых внезапно прозрело: «От таких пощады

не жди!» защищались неумело, но ожесточенно. Пиратская лодка была низкой,

и речные волки вынуждены были цепляться за высокие борта купеческой

лодии, чтобы забраться внутрь.

Как только голова пирата показывалась над уключинами для весел, в нее

целило сразу несколько копий.

Фракиец Тирас, пожав плечами, отрубил чьи-то руки, упавшие с глухим

стуком.

Но тут с другого борта на лодию одновременно забрались сразу

несколько пиратов, незаметно поднырнувших и проплывших под днищем.

221
 Два или три гребца нерешительно подняли весла вверх в знак

добровольной сдачи. Завидя это и остальные прекратили сопротивление.

Навстречу пиратам, с одной стороны выступил фракиец Тирас с серпом,

с другой рыжеволосый Овдий с франциской.

Те явно не ожидали такого оборота: гребцы то уже сдались! Но

изготовили к бою короткие мечи.

Овдий метнул франциску с расстояний несколько шагов. В

предсмертном удивлении, речной волк, уронив меч, поднял две руки к

разрубленной голове, из которой уже полезли серые мозги, и упал навзничь.

Тирас, сделав обманное движение, перерубил ноги второму.

Уже готовые перевалиться через борт купеческого суденышка остальные

пираты, став свидетелем быстрой расправы над соплеменниками, с шумом

попадали назад в воду.

Отбились?!

Внезапно Цербер рванул поводок, повернулся, громко залаяв.

«Третья лодка! Враг позади тебя, трибун!» — истошно завопил Лют-

Василиус.

Молодой мужчина, но опытный боец, трибун мгновенно обернулся. И

еще не видя противника, резко взмахнув мечом для отражения возможного

удара. Вовремя. Варварское железо, нацеленное ему в спину, ударилось о

византийскую сталь.

Отбив удар, Германик посмотрел на врага. Черный от речного загара

громадный бородатый пират, хоть и был бос, но носил нагрудный доспех. В

222
руках он держал сразу два меча: кавалерийский персидский акинак, и длинный,

пехотный антский.

Не оглядываясь, речной волк что-то скомандовал двум своим,

поднявшимся за ним на борт.

Судя по всему, чернобородый и был тут главным.

Закованный в броню, стоя подле тюка с товаром, Константин Германик

перекрывал проход вглубь лодии. Чтобы прорваться и завладеть товаром, его

надо было просто убить. Это понимал и сам Германик, и, разумеется,

чернобородый, изготовившийся к поединку.

«Командир, позволь мне!— раздался за спиной трибуна возбужденный

голос фракийца Тираса.— Позволь мне!»

Константин Германик, не поворачиваясь, как это только что сделал

чернобородый, коротко бросил: «Это — мой. Проверь, отбились ли. Сюда —

Люта с копьями, за спиной бороды еще двое. Пса подержи».

Все это время Константин Германик спокойно смотрел в глаза

чернобородому. Тот тоже выжидал, явно оценивая этого крикливого, как петух

римлянина. Освободив левую руку от собачьего ошейника, Константин

Германик вытащил длинный кинжал-полуспату.

Пират ударил антским мечом снизу вверх, стараясь попасть под

нагрудный панцирь.

«Пехота! — мимоходом отметил трибун.— Бьет, будто с конником

встретился.

Сука!

223
 Но я же не на коне».

Трибун отбил удар сверху вниз, одновременно нацелив полуспату прямо

в лоб чернобородому.

Удар был смертелен, уйти от него — никакой возможности. Но тут пират

вдруг подпрыгнул вверх, потом упал и, уронив оба меча, стал кататься по

днищу лодии вопя от боли.

Это молосский дог, вырвавшись из рук фракийца, вмешался в драку,

прокусив чернобородому сначала одну, потом, без перерыва, вторую голень.

«Командир, посторонись!— заорал подоспевший как всегда вовремя

Лют-Василиус.

Трибун мгновенно отклонился и Лют метнул копье, пригвоздив одного из

оставшихся пиратов к борту. Второй не став дожидаться смерти, прыгнул в

Гипанис.

«Теперь — отбились?» — прежде чем подсчитать потери, трибун по

привычке оценил действия неприятеля.

О повторной вражеской атаке не могло быть и речи. Одна из пиратских

лодок, рывками шла к берегу, причем работали только несколько гребцов.

Вторая, наоборот, очень быстро уходила вниз по течению, на глазах

превращаясь в черную точку. Третьей лодки вообще не было видно, как будто

и в природе не существовало.

«Сколько у нас?» — осведомился трибун у Люта-Василиуса.

«Двое убитых, — ответил понятливый Лют-Василиус. — Двое раненых.

Один, кажется, смертельно».

224
 «Кто?!»

«Капитан Аммоний. Стрела в животе».

Глава ХХIV. Децимация и подарок с того света

Бесцеремонно растолкав гребцов, сбившихся в кучу, чтобы посмотреть

на умирающего капитана, Константин Германик подошел к Аммонию.

То, что дело плохо, он увидел сразу. Стрела задела печень, судя по черно-

красным выделениям на повязке, которой неуклюже пытался остановить

кровотечение один из гребцов.

«Есть кто-то сведущий в хирургии?» — вслух осведомился Константин

Германик.

«Был лекарь в караване, когда шли в Ольвию. Потом хозяин его назад в

Византий отправил, он был стар, не мог грести», — отозвался кто-то.

Трибун без сожаления посмотрел на побелевший нос египтянина. Тот

расплакался «Я ведь не умру?!»

«Мне жаль, Аммоний», — произнес трибун и решительно стал

пробираться назад.

По пути раздавая приказания: «Трупы речных псов — в воду. Наших

схороним на берегу, подальше от этих мест».

Трибун подошел к связанному чернобородому пирату, которого сторожил

Лют. Рядом, прибитый копьем к борту, повис другой пират. Полюбовавшись

на это зрелище, трибун позвал Шемяку. «Убери за своим приятелем».

225
 Пока Шемяка с натугой вытаскивал копье из борта, а потом из тела

покойника, трибун попытался допросить чернобородого.

Греческий; латынь или ромейский, как называлась старая латынь в

Византии; антский язык — пират молчал, только сплевывал, сквозь выбитые

зубы. «Где Цербер? Давай сюда нашего бойца», — трибун кивнул Люку-

Василиусу.

«Он за твоей спиной, командир. Где ж ему быть. — Лют-Василиус

радостно улыбнулся. — Как твой пес этого урода уделал! Как искусал! Душа

радуется!»

Цербер просунул громадную морду под руку Константина Германика

сидевшего на корточках перед пленным. «Звали меня? Помочь в допросе?».

Завидя это зрелище, пленный взвыл от ужаса. «Абрасакс!»

«Вроде того, — согласился трибун. — Если не ответишь, я прикажу

моему псу тебя сожрать. И не найдет твоя душа покоя на том свете, поскольку

будет в собачьем брюхе!»

Чернобородный тут же с испугу заговорил, мешая антскую речь с

греческой. Понять его, даже с помощью Люта-Василиуса, было сложно, тем

более, что прозвучало нечто совершенно невероятное.

По словам чернобородого, о купеческом судне, идущем на Самбатас

пиратам сообщили сразу два человека. Один из них был ушлый мальчишка,

черный от угольной пыли, со следами окалины на руках. Мальчишка сказал,

что послал его хозяин, кузнец по имени Дурас из самой Ольвии. И, якобы, он

успел побывать в плену у хуннов, но те его отпустили, поскольку кузнец Дурас

226
передал им наконечники для стрел. Не надеясь, что сухопутные хунны

остановят купеческое судно на полноводном Гипанисе, мальчишка добрался

до речных пиратов.

«А кто второй? Кто еще знал о нашем переходе?» — перебил невнятную

речь пленника Константин Германик, решив для себя, что на обратном пути

надо обязательно настоять, чтобы Винитарий повесил не только предателя

кузнеца, вступившего в переговоры с хуннами, но и его подмастерья.

… Но когда пленный, испуганно глядя на Цербера, невнятно пробормотал

ответ на прямо поставленный трибуном вопрос, Константин Германик ему не

поверил. Вернее, не захотел поверить.

По словам речного волка, известие о купеческой лодии принес им

готский офицер. И — тоже из Ольвии,

«Ты — лжешь! Как его звали?!» — вскричал трибун.

Чернобородый в очередной раз харкнул кровавой слюной на деревянную

обшивку. «Он себя не назвал. Но когда ушел, один из моих, дезертир из

готского войска, вспомнил, что раньше видел этого офицера. Имя его —

Атаульф».

Константин Германик если и был поражен, то виду не подал.

Сомневаться в правдивости слов человека, глядящего в глаза смерти, не

приходилось. Да и откуда речному пирату знать имя готского офицера?

Конечно, всякое может быть. Проверить надо….

«А ведь прав был Светлейший, любимый император Валент, когда послал

меня выведать о намерениях готов! Прав».

227
 — Допрос закончен» — бросил трибун Люту-Василиусу.

— Что с пленным? — спросил тот.

— Утопи.

Сразу после допроса, Константин Германик велел немедленно плыть

дальше. Только под вечер трибун разрешил пристать на противоположном от

пиратской засады берегу. Послал Калеба и Тираса в разведку и только после их

возвращения, разрешил гребцам выйти на песок небольшой отмели. Ночь была

бессонной, люди не сомкнули глаз в предчувствии недоброго. Так и

произошло. Утром трибун приказал гребцам выстроить в ряд.

Испуганные донельзя гребцы, перенесшие пиратское нападение, а теперь

увидевшие зловещее выражение на лице византийского офицера, сбились как

бараны в стадо. Инстинктивно они старались держаться вместе, понимая, что

из шеренги легче выдернуть виновного. А ведь виновны были практически все,

поднявшие весла в знак сдачи.

«Разберись», — нетерпеливо бросил Константин Германик Люту-

Василиусу.

Тот, со знанием дела, пинками и затрещинами быстро навел порядок,

заставив гребцов выстроиться в ряд.

Трибун прошел взад-вперед вдоль нестройной и дрожащей короткой

людской линейки.

«После кровавого сражения с персами у ворот крепости Ктесифонт, где

по вине паникеров полегло много храбрецов, мой бывший государь император

Юлиан, решил наказать трусов посредством старой римской традиции.

228
 ДЕЦИМАЦИЯ! — гаркнул Константин Германик. — Это значит, что

каждый десятый солдат из воинской части, бежавшей с поля боя, был

обезглавлен».

Кто-то из гребцов обмочился, кто-то упал на колени.

«Кто первым поднял весло? — в гневе вскричал трибун Галльского

легиона. — Где этот сын портовой шлюхи и беглого раба?!

Гребцы подавленно молчали. Кажется, от испуга, большинство из них

даже не услышали вопроса византийского офицера.

«Их осталось десять из двенадцати, — тихо напомнил Лют-Василиус

трибуну. — Причем один раненный. Вон, крайний стоит. Его зацепило

стрелой, грести он может, но вполсилы. Из запасных только Шемяка».

«Значит, посади его на банку, — отрезал Константин Германик.— Еще

Аттик без дела шляется, пусть тоже веслом помашет.

А там — обжитые территории начнутся, наберем гребцов».

«Если так, то труса можно наказать!» — Лют-Василиус потащил из

ножен длинный меч северян.

Гребцы, не слышавшие разговора, но увидевшие движение бывшего

пирата, завыли и заплакали.

«Последний раз спрашиваю: кто первый поднял весло?» — снова

громогласно провозгласил Константин Германик. Взгляд его упал на Шемяку,

который глядя на него, безмятежно улыбался. Кажется, он не понимал, что

происходит.

229
 «Придурок, — обратился трибун к Шемяке. — Ты же на банке сидел, а

значит видел. Покажи пальцем на того, кто первым поднял весло».

Шемяка снова заулыбался и ткнул пальцем в своего соседа: ничем не

примечательного гречишку. Кажется из Никеи.

Константин Германик подошел к гребцу. Тот сжался и сощурился,

ожидая удара. И без того маленькое личико сморщилось, став похожим на

подгнившее яблоко.

«Вот ты и стал десятым! — зловеще произнес трибун, положив руку на

рукоять меча.

«Он же не солдат, не казни его, трибун» — за спиной Германика раздался

возбужденный шепот Эллия Аттика.

Первое, что пришло в голову трибуну — выбить Аттику еще пару зубов.

Но потом он одумался: лицедей прав. Кровавая расправа над струсившим

гребцом только настроит против него остальных. Бунтовать они, разумеется,

не осмелятся, но если представиться возможность, дезертируют все, как один.

Разве что придурок Шемяка не догадается сбежать. Но с придурком далеко не

уплывешь.

А это значит, что переход до Самбатаса затянется до поздней осени, море

начнет штормить и в Византий он вернется не скоро.

Константин Германик принял другое решение и, по старой походной

привычке, принялся немедленно воплощать его в жизнь.

«Гребцам и солдатам — на корабль! — провозгласил трибун. — Мы —

отплываем»

230
 Десятый стоял ни жив, ни мертв, но, тем не менее, качнулся в сторону

лодии.

«Куда?! — удержал его трибун. — Ты остаешься на берегу».

Десятый упал на колени: «Смилуйся, господин!»

«Я уже смилостивился, — ответил Германик. — Ты до сих пор жив.

Никогда себе этого не прощу!»

«Ты обрекаешь его на голодную смерть, трибун», — за спиной опять

раздался взволнованный шепот Эллия Аттика.

«Можешь разделить ее вместе с соотечественником, — предложил актеру

трибун. — Но в этой трагедии у тебя не будет зрителей».

Константин Германик быстро пошел к купеческой лодке. Спустя

мгновение его догнал Эллий Аттик.

Когда снова оказались на стремнине и пошли вверх по Гипанису, борясь

с сильным встречным течением, у трибуна возник неразрешимый, на первый

взгляд, вопрос: «А куда, и как, собственно плыть дальше?»

Судя по скупым репликам Аммония, большая купеческая лодия должна

была миновать речку со странным название Мертвовод, чтобы потом зайти в

другую: то ли продолжение Гипаниса, то ли настоящую полноводную реку.

А дальше куда плыть? Как выйти на Борисфен, чтобы подняться до Самбатаса?

Константин Германик подозвал Люта-Василиуса. «Как лодией править

не забыл?»

Лют-Василиус пожал плечами: «Трибун, купеческой у меня не было,

разве что в качестве добычи. Но, в прошлой жизни на озере Нобель, я часто

231
выходил на большую воду на длинных лодках. На подобии тех, что нас вчера

атаковали. Разницы особой не вижу, управлять большой лодией смогу».

«А куда плыть знаешь?» — быстро спросил Константин Германик своего

бойца, подсознательно надеясь на такой же положительный ответ.

Однако Лют-Василиус на этот раз не обрадовал.

«Нет, командир, извини. Прокладывать верный путь я не обучен. Тут

настоящий капитан-навклир требуется. При чем не просто опытный, но, уже

не раз побывавший в Самбатасе, знающий каждый речной изгиб, излучины и

пороги.

Именно в этот момент к трибуну и Люту-Василиусу с передней части

судна подобрался фракиец Тирас. «Трибун, позволь обратиться!»

«Хоть один по форме обратился», — мимоходом подумал трибун и

бросил фракийцу: «Говори, если срочно».

«Наверняка, срочно». Тирас вытащил из-за пазухи свиток папируса и

протянул его трибуну.

«Что это?» — не понял трибун.

Тирас, ни на мгновение, не смутившись, объяснил, что когда Аммоний

«отдал своему египетскому богу душу», он решил «проверить, целы ли вещи

покойного капитана».

«Ну, естественно, — пробурчал трибун. — Чтобы фракиец да покойника

не обшмонал».

Тирас, привычно сделал вид, что не услышал замечание, и продолжил

дальше.

232
 В вещах Аммония он обнаружил солидную сумму в кожаном мешочке

(«Командир, ты же помнишь солдатское правило: нашедшему вражий обоз или

казну десятая часть полагается»). Какие-то амулеты, браслеты («Я их Калебу

отдал, все же они с Аммонием почти соплеменники, оба из Африки). И,

наконец, пару свитков папируса.

«Я вижу только один. Один свиток», — сказал Константин Германик.

«Остальные у меня под рубашкой, — нетерпеливо ответил фракиец. —

Читать я не обучен, поэтому главное внимание уделил тому папирусу, что у

тебя в руках. А там читать не надо, там все нарисовано.

Да разверни же его, трибун!»

Несколько удивленный видом возбужденного Тираса, который даже

перед боем больше напоминал деревянный идол, но никак не живого человека

со страхами и надеждами, Константин Германик развернул папирус.

…И сразу же понял, отчего фракиец оказался так взволнован. В вещах

Аммония он нашел подробную карту с четко проложенным маршрутом их

перехода до Самбатаса.

Карты трибун читать умел, но тут и особых усилий не требовалось. Русла

рек были тщательно прорисованы, синей краской; желтой и коричневой —

горы и возвышенности, красными точками были, очевидно, помечены опасные

для речных путешественников места.

«Ну, вот, например, большая красная точка на реке. Наверняка это —

пороги, которые мы преодолели с помощью антов Радагаста. Другая точка…»

233
 Тут произошла заминка. Рядом с другой точкой было что-то написано на

неизвестном для Константина Германика языке.

Скорее не написано, нарисовано. Какие-то фигурки зверей,

звероподобные головы. Да это же египетские иероглифы!

Константин Германик пытливо глянул на фракийца: «Ты в Африке

служил? Местное письмо знаешь?»

«Да, ты забыл, командир, что я и по-гречески не то что писать не умею,

но даже говорить стесняюсь, — напомнил фракиец Тирас. — И в Африке я

сроду не был. Но, я так думаю, что стоит позвать этого кривляку Эллия

Аттика. Гречишка все знает, да и в Египте был, судя по его рассказам».

Тут и трибун вспомнил безудержное хвастовство Аттика о его

триумфальном выступлении в египетской Александрии.

Не хотелось, конечно, прибегать к услугам этого жалкого актеришки,

особенно после того, как он попытался заступиться за своего соплеменника….

Но, придётся.

«Аттик! — позвал грека Константин Германик. — Иди сюда, весло

передай на время Калебу».

Аттик, которого посадили на банку гребца и заставили работать веслом,

медленно поднялся, покачнулся и упал. Эфиоп Калеб поспешив на помощь,

поднял бедолагу и, зачерпнув свежей воды из общего для гребцов бронзового

чана, полил его голову водой.

Аттик оклемался и, шатаясь, подошел к командиру. «Лучше бы ты

оставил меня на берегу, трибун».

234
 «Обязательно, как только случай представиться, — без тени улыбки

пообещал Константин Германик и сунул под нос греку карту. — Читаешь на

египетском?»

Аттик с трудом присмотрелся, щуря глаза. Видно, зрение актера начало

подводить. Но, тем не менее, он быстро пришел в себя и сыграл очередную

роль.

«Безусловно, трибун. Ты даже не представляешь, насколько это важно.

То, что я тебе сейчас скажу — великая тайна, по сравнению с которой меркнет

взгляд сфинкса».

«Аттик! — нетерпеливо произнес Константин Германик.— кончай

трепаться и разыгрывать из себя этого… Платона.

Говори, что прочел».

Аттик снисходительно хмыкнул и объяснил Константину Германику, что

иероглифы, которые сопровождают красные пометки на карте, есть способ

записей на староегипетском, почти утерянном и забытом ныне.

«Но, по счастью, в моем театре подростков и девственниц играл

женоподобный египтянин, изгнанный из александрийской канцелярии за

мужеложство и пьянство. Служивший на скромной должности переписчика

архивов, он когда-то был направлен в местную библиотеку для упорядочения

исторических документов накопившихся там чуть ли не с момента основания

города Александром Македонским.

Волей-неволей, переписчику пришлось разбираться в премудростях

древнеегипетских иероглифов.

235
 С последним заданием он справлялся успешно, но вот свои страсти

обуздать не сумел, — картинно вздохнул Эллий Аттик. — Когда его прогнали

со службы, египтянин пришел в мой театр, движимый любовью к великому

искусству».

— И с какой же радости он вдруг решил обучить тебя древнеегипетскому

письму? — подозрительно осведомился у актера Константин Германик,

памятуя, что греку верить можно лишь тогда, если не остается решительно

ничего другого.

— Великолепный офицер! — вскричал грек патетично. — Изучая

древнеегипетскую письменность, я просто коротал время в длительных и

утомительных переходах вдоль могучего Нила, по морскому побережью, с

караванами верблюдов через пустыню. Из города в город громадной

провинции Египет, где мой театр более трех лет поражал и изумлял зрителей

талантливыми постановками.

…Свободного времени у меня было больше, чем песка в пустыни. Пить я

уже не мог, болел желудок, а заниматься с египтянином постыдным и

караемым нашими законами деянием, не посмел.

Вот и выучил древнеегипетский со скуки.

— Тогда объясни, что здесь изображено или написано, уж не знаю, как

это назвать, — Константин Германик ткнул пальцем в красную точку, которая

находилась к ним ближе всего.

— Тут два символа, — внимательно присмотревшись, объявил Эллий

Аттик. — Первый, волнистая линия, означает воду, второй — существо с

236
птичьей головой скорее символизирует бога смерти или просто мир мертвых.

Поскольку иероглифы находятся возле извивистой синей полоски, которая,

надо полагать, изображает реку, то отсюда я делаю вывод. Иероглифы, скорее

всего, обозначают слова Мертвая река.

Кстати, трибун, я тут припомнил нечто, подтверждающие мои слова. Мой

великий предшественник, и, безусловно, дальний родственник историк

Геродот, описывая Скифию, упоминал о некой реке под местным названием

Эксампей, что значит «мёртвая вода».

Наверное, именно с этой рекой мы скоро и встретимся.

— Настораживает само наименование, — в раздумье заявил трибун.

— Согласно Геродоту, река получила свое название от обычая скифов

хоронить в ней своих покойников, — объяснил Эллий Аттик.— Но что-то мне

подсказывает, что красное пятно как раз в том месте, где обозначено впадение

Мертвой реки в Гипанис, предупреждает не только о призраках ушедших

скифов. Оно недвусмысленно намекает на нечто более серьезное.

— Тут еще красные точки и рядом с ними иероглифы,— присмотрелся к

карте Константин Германик.

Но Эллий Аттик, вместо того, чтобы растолковать смысл

древнеегипетских символов вдруг схватился за грудь.

«Очень болит!

Сейчас упаду и уйду из бренной жизни.

Работа на банке гребца добила великого актера».

237
 «Ладно, отдохни, — милостиво согласился Константин Германик. — На

этот раз ты, кажется, не сбрехал. Но учти, ты еще понадобишься».

Дождавшись, пока актер схоронится за тюками с товаром, Константин

Германик обратился к фракийцу. «Давай остальные свитки».

Другие папирусы были на греческом, все скреплены личной печатью и

подписью Префекта Священной опочивальни. Несколько рекомендательных

писем: к еврейской общине Самбатаса; сирийской общине; германским

купцам: саксам и фризам. Константин Германик нетерпеливо свернул

папирусы, сунул их в походный сундучок. «Может и пригодятся, не

выбрасывать же товар за борт, если его можно продать».

Осталось не просмотренными два свитка. Трибун уже подумывал: не

сунуть ли их в сундук вместе с другими, но что-то его остановило.

Один за другим, Константин Германик развернул и прочел оба папируса.

Это были письма Префекта Священной опочивальни антскому князю Божу и

королю готов Германариху.

Текст обоих писем был практически одинаков. В выспренних, красочных

словосочетаниях, на принятой в государственном делопроизводстве латыни,

Префект Священной опочивальни восславлял мудрость и удачливость

государей, их воинскую доблесть, о которой наслышан «Великолепный

государь мой, августейший Валент».

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в дружественности намерений,

Префект Священной опочивальни, обращался к королю готов и царю антов,

употреблял традиционное словосочетание, хорошо знакомое Константину

238
Германику, многократно бывшим свидетелем аудиенций варварских владык

при дворе: sociuse tamicus populi. «Союзник и друг римского народа».

Уже в деловой части обоих писем речь шла об упорядочении и

увеличении объемов торговли с антами (или готами, в другом письме). Далее

следовал список возможных вооружений: от мечей до щитов включительно.

Не искушенный в тонкостях большой политики, трибун Галльского

легиона был поражен подобной перипетией. Вооружать обе стороны? Ну,

понятно, что можно и нужно вооружать антов, которые временно сковали

войска готов, не позволяя им пощупать мечом империю. Но для чего тогда

подкармливать собственно готов?

Прямолинейность, воинское честолюбие и полное пренебрежение к

жизни врага Константин Германик унаследовал от отца. В дар от матери

получил если не любовь, то уважение к классической греческой культуре.

Молодая жена Елена за неполный год, что они прожили вместе, сумела

навязать мужу трезвый расчет.

Вот и сейчас, хорошо взвесив все «за» и «против», Константин Германик

пришел к выводу, что, собственно Префект Священной опочивальни проделал

то же, что и Сципион-младший, готовя решающую битву з Ганнибалом.

Помнится, римский полководец, воспользовавшись, распрями в стане

нумидийцев, союзников Ганнибала, убил одного и подкупил другого их вождя.

Таким образом, Сципион приобрел лучшую лёгкую кавалерию

Средиземноморья. В решающий момент битвы с Ганнибалом, нумидийская

239
кавалерия обошла фланги карфагенян, дав возможность тяжелой римской

пехоте устроить Ганнибалу кровавый пир.

Победная для римлян битва при Заме, стала достойным отмщением

битвы при Каннах, где именно нумидийская кавалерия, бывшая тогда

союзником Карфагена, решила исход схватки, атаковав римлян с тыла.

Сципион-младший выиграл битву еще до ее начала, разделив силы

врага. Его легион первым вошел в Карфаген, покоренную и ненавистную

столицу извечного врага Рима.

Уверивши себя в том, что Префект Священной опочивальни поступает

правильно (а как же иначе может поступать ближайший советник любимого

императора?), Константин Германик еще раз внимательно просмотрел оба

письма.

Да, конечно, он не ошибся. В отличие от писем-рекомендаций купцам в

Самбатас, письма к государям не содержали упоминания о том, кто,

собственно, должен их доставить.

«Оно и понятно, — решил для себя Константин Германик. — Сам

папирус, если он попадет в чужие руки, всегда можно объявить подделкой.

Совсем иное дело, если бы сам купец Аммоний оказался в плену, да еще с

письмами, в которых упоминается его имя.

Живой свидетель — это уже дело серьезное».

Константин Германик хотел было положить два письма в походный

сундук, но передумал и, завернув их в хорошо продубленный кусок кожи,

спрятал под льняной рубашкой.

240
 Глава ХХV. Бойня на Мертвой реке

На двенадцатый день пути приплыли, наконец, к месту впадения в

Гипанис проклятой реки, оскверненной по Геродоту скифами.

— Чуть выше по течению вода из Гипаниса уже пригодна для питья, —

сообщил Лют-Василиус, — ведь вода из «реки мертвецов» уходит с течением

Гипаниса вниз, к Греческому морю.

— Там и пристанем, — решил Константин Германик. — Надо выслать

разведку.

…Нет, ты не годишься, — трибун увидел, что Лют-Василиус потянул

щит, подаренный ему Радагастом. — Если с тобой что-то случится, кто будет

управлять лодией?

— Тогда пошли Тираса с франком, — предложил Лют-Василиус.

— Каким франком? — удивился трибун

— Как «каким франком»? Ты же сам ему франциску дал.

Великий Митра! Константин Германик обернулся к гребцам, сидевшим к

нему спиной, и сразу увидел огненно-рыжие волосы Овдия. Почему он сразу

не догадался?!

Классический франк. Но откуда он взялся на Гипанисе?

— Овдий родом из Франкии, что в германских землях, — прочел мысли

своего командира Лют-Василиус. — Проговорился сам после трех кружек

медовухи Радагаста.

241
 Но вообще, нелюдимый сильно, гребцы его не любят. Видно, прибил

кого-то дома, вот и глаз не поднимает. Знакомо нам…

Но боец — отменный, ты сам видел.

— Видел, — согласился трибун, — как он с трех шагов франциской мозги

пирату вышиб.

Что ж, испытаем его в качестве разведчика.

Пристали неподалеку от впадения мертвой речки в Гипанис. Франк с

фракийцем ушли в разведку.

Слева и справа у входа в небольшую речную заводь вздымались

гранитно-базальтовые скалы, значительно выше тех, что встречались в начале

пути. И вода, и ветер, и время выступили в качестве каменотесов. Видно, что

все вместе взятые работали долго, но вдохновенно. Константин Германик

угадал в одной скале слона: вон длинный хобот, одно ухо. Наверное, подождать

еще пару сотен лет и второе ухо дождь да ветер сотворят. А вон — женская

грудь, только каменная и громадная.

Возле берега, в основании скал росло невероятное количество цветов,

большую часть которых трибун не встречал даже в садах императора Валента.

Воздух был так насыщен их ароматами, что кружилась голова. Порхали какие-

то разноцветные птички, весело чирикая, явно приглашая Константина

Германика забыть все и присоединиться к ним, чтобы вкусить преимущества

воистину рая на земле.

242
 Даже трибун, человек достаточно сдержанный и мало впечатлительный,

был поражен дикой и, какой-то совершенно бесстыдной красотой варварской

природы.

Но идиллию прервали разведчики, буквально свалившиеся на голову с

близлежащего утеса.

— Что случилось? Почему так быстро вернулись? — удивился трибун.

— Командир, это надо видеть, — заявил запыхавшийся фракиец Тирас.—

Сейчас недалеко отсюда такая драка начнется!

Трибун отреагировал мгновенно:

— Надо уходить?

Серпоносец энергично замотал головой:

— Как раз — нет. Нужно хорошо замаскировать лодию. Если мы выйдем

на большую воду, нас заметят и догонят.

— Да кто догонит?! Ты разведчик или…Эллий Аттик?! — вскричал

трибун.

Вперед выступил дотоле молчавший Овдий.

— Трибун, по ту сторону мертвой реки расположилось полсотни готов.

Готовятся к ночлегу.

А выше по реке, за крутым изгибом, в тени большой скалы притаился

целый флот антов. Больших лодий числом я насчитал два десятка. Вполне

возможно, что речных кораблей значительно больше, но с ближайшей скалы я

рассмотрел не так много.

243
 —Ты уверен, что флот антский? — быстро переспросил Константин

Германик.

— А чей еще? — Овдий пожал плечами, продолжая смотреть себе под

ноги. За все время общения с командиром он поднял голову лишь раз: когда

обратился к трибуну.

— Тогда сделаем так, — принял командирское решение трибун. — Ты,

Тирас, отправляйся поскорее на корабль и скажи Люту, чтобы тщательно

спрятал лодку. Видишь, две большие ивы над водой? Пусть туда зайдет,

схоронится в тени, как давеча пираты. Потом возвращайся назад, но уже с

Калебом.

Я с Овдием, тем временем, поднимусь на вон ту высокую скалу, видишь?

Посмотрим за происходящим.

Через некоторое время Константин Германик вслед за Овдием с трудом,

но поднялись на скалу, что оказалась и не скалой вовсе, но громадной высокой

гранитной стеной, расколотой от старости замерзшей водой в холодную зиму,

да беспощадным антским солнцем летом.

Небольшое плато на вершине было покрыто птичьим пометом, усеяно

белыми рыбьими костями. Десяток речных чаек, завидя чужаков, вскрича от

негодования, снялись со своих мест и полетели к Гипанису.

Трибун и франк осторожно подползли к краю скалы. Константин

Германик, хоть боялся высоты, но заставил себя опустить глаза. Внизу, очень

далеко внизу, отвесная скала врезалась в воду Мертвой реки, образуя преграду,

244
вокруг которой пенилась и бушевала мертвая же вода. Овдий, последовавший

примеру трибуна, поспешил отползти от края. «Я — не чайка, летать не умею».

…Впрочем, страх высоты ушел, стоило трибуну отвести взгляд и

рассмотреть лагерь готов, разбитый по ту сторону реки, в месте впадения ее в

Гипанис.

Лагерь готов был как на ладони. Отряд оказался конным, причем сразу

стало очевидным, что готы держали запасных лошадей на случай

преследования. Сотня лошадей мирно щипала траву в тени небольшой дубравы

неподалеку от русла большой реки.

«Почему готы не переправились через Мертвую реку?» — вслух

недоуменно произнес Константин Германик.

Франк, ошибочно посчитав, что риторический вопрос адресован к нему,

сдержанно произнес: «Я так полагаю, трибун, что они догадываются или уже

разведали, что на Мертводе стоит флот антов. Опасаются, что на переправе, их

просто перебьют на воде стрелки с кораблей».

Трибун молча попенял себе, что эта мысль должна была первой прийти

в голову ему, офицеру, а не простому солдату.

Однако, тут же успокоил себя, есть и продолжение этой догадки. Если

обе стороны глазами разведчиков осведомлены о реальном положении дел, то

ситуация действительно несколько двусмысленная. У антов на речных лодиях

конницы нету. Атаковать готов пехотой с речных кораблей они, конечно,

могут, но сравнительно небольшой конный отряд готов без труда избежит

схватки.

245
 Тем временем, ясно, что и готы, наверняка имея приказ следовать дальше,

вверх по Гипанису (куда и зачем, кстати, неплохо бы выяснить), решительно не

хотят отступать туда, откуда, они пришли.

Вот и стоят на безопасном расстояний друг от друга, ожидая то ли

знамения, то ли подкрепления.

«Трибун! — негромко сказал франк, привлекая внимание Константина

Германика. — Посмотри на антов».

Константин Германик мгновенно переключился на речной флот варваров.

Речные суда в тени скал производили какие-то странные перестроения.

Наконец, три большие лодии отделились от основной массы кораблей, и

пошли вниз по Мертвой реке.

«Идут осторожно, — отметил про себя Константин Германик. — Вот

опять остановились, веревку с камнем бросили, глубину меряют. Наверное,

даже после обильного снеготаяния местный лоцман все равно боится

напороться на подводный утес».

Внезапно все три лодии, остановились перед речным изгибом, за которым

их могли увидеть готы.

«Ну, да, — опытный Константин Германик мигом просчитал действия

антов. — Дождутся ночи и высадят десант ниже по Гипанису. Утром антская

пехота с кораблей атакует в лоб, а когда готы попытаются уйти, нарвутся на

засаду по пути отступления вдоль реки.

Попытаются прорваться?

Вряд ли им это удастся. Варваров слишком много».

246
 Позади раздался шорох, трибун обернулся. Подползли Лют и фракиец

Тирас.

«Я же приказал прибыть Калебу, а тебе остаться на лодии!» —

недовольно попенял Люту Константин Германик.

«Трибун, если ты погибнешь, то плыть нам некуда»,— смело возразил

тот.

Мысленно согласившись с доводом Люта, трибун решил поделиться с

опытным бойцом. «Я знаю концовку завтрашней комедии», — трибун указал

на три большие лодки, стоящие на якорях у крутого изгиба Мертвой реки.

Бывший пират внимательно осмотрелся. «Они слишком близко к берегу.

А берег — отвесная скала, пусть поменьше нашей, но — скала. А любая

возвышенность — всегда выгодная позиция».

«Что ты этим хочешь…» — трибун не закончил вопрос, ответ пришел сам

собой.

На противоположной стороне реки, на одной из скал, стоящей как раз в

том месте, где бросили якоря лодии антов, вдруг возникла фигурка гота. В том,

что это именно гот, сомневаться не приходилось. Лучи солнца ударили в

бронзу брони. Разведчик поспешил отойти от края гранитного утеса, чтобы не

обнаружить себя.

В левой руке гот держал метательное копье, в правой — лук. Привлекая

внимание своих, гот подошел уже к другому краю скалы. Чувствовал себя в

безопасности, поскольку снизу, с реки его видно не было. Напротив,

247
Константин Германик и его солдаты, которые расположились на вершине

повыше, могли видеть всю картину в целом.

На какое-то мгновение, что-то в повадках, самой фигуре гота Германику

показалось очень знакомым. Но что именно трибун сообразить не успел,

помешала смена обстановки.

Скоро стало ясно, что своего разведчика заметили и в лагере готов, там

началось движение.

Гот на скале опустил вниз копье и, держа лук двумя руками, поднял его

над головой.

Безусловно, это был знак. Из лагеря готов выбежало два десятка бойцов с

луками в руках. Быстро разобрали тех лошадей, что уже были оседланы.

Еще мгновение, и лучники бешено колотя босыми пятками по бокам

коней, понеслись к скале, на которой стоял их разведчик. Когда приблизились

ближе, оказалось, что стрелки не защищены даже легкими кольчугами. Все —

в коричневых рубахах и серых штанах, что делало их почти незаметными на

фоне гранитной гряды.

«Трибун, комедия начинается, — опять заявил Лют-Василиус. — Не пора

ли нам под шумок сматываться?»

«Успеем!» — отмахнулся Константин Германик. В театр, куда его

постоянно, за компанию, таскал тесть, комедия была единственным

представлением, на котором трибун не скучал. Тут же ему предлагали уйти из

«театра», не увидев самого интересного.

248
 Последняя сцена оказалась яркой, но, к неудовольствию благодарного

зрителя, короткой.

Примчавшись к каменистой гряде, лучники-готы скрылись из виду, чтобы

через короткое время вдруг оказаться на вершине скалы, рядом со своим

разведчиком. Теперь стало ясно, почему они были босы и легко одеты.

Разведчик-гот, тем временем, быстро расстегнул панцирь, снял шлем.

Оказалось, что под броней у него была та же коричневая рубаха, серые штаны,

что и у остальных. Разведчик лег на живот, подполз к краю скалы, осторожно

выглянул.

Вряд ли кто-то на больших речных лодках, стоявших на якорях под

скалой, его заметил. Да если бы и приметил, то было поздно.

Разведчик поднял руку, призывая своих, изготовивших луки.

Махнул рукой. Стрелки, не торопясь, чтобы не сбить дыхания

приблизились к краю пропасти.

По команде натянули луки, целясь в гребцов и солдат внизу, на лодиях

антов.

Пустили первую кровь.

Истошные предсмертные вопли и проклятия еще живых заглушили даже

шум Мертвой реки. Белотелые гребцы, утыканные стрелами как ежи, валились

за борт. Солдаты-анты, ранее скинувшие латы, чтобы не испечься под солнцем,

не имея другой возможности укрыться от смертоносного дождя, дрались из-за

щитов.

На одной из лодий гребец-ант попытался поднять якорь.

249
 «Храбрый дурак!» — Люк-Василиус не успел произнести эти слова, как

гребца застрелили.

«Рубить надо, рубить!» — продолжил бывший пират.

Его словно услышали. Солдаты-анты, наконец, разобрались со щитами,

попытались прикрыть себя и гребцов.

Явно повинуясь приказу, выныривая из-под щитов, один за другим

гребцы бросались рубить толстые якорные канаты. Большинство из них

отправилось на дно Мертвой реки, чтобы лечь рядом со своими якорями.

Но дело было сделано. Лодии сдвинулись с места, их все быстрее и

быстрее понесло течением вниз, прямо к скалам-воротам, за которыми в

полноводный Гипанис впадала воистину Мертвая река!

«Вот теперь — уходим!» — скомандовал Константин Германик, но тут

раздался такой треск, и, одновременно, вопль боли и ужаса, что все обернулись.

Оказалось, что первая же антская лодка, пытаясь как можно скорее уйти

из-под обстрела, налетела на подводный утес.

Военная лодия встала почти вертикально, половина гребцов тут же

оказались в пенном буруне, их головы быстро скрылись под водой Мертвой

реки. Еще быстрее нашли свою смерть солдаты, успевшие продеть локти в

скобы тяжелых щитов. Затем лодия с шумом грохнулась обратно на воду,

чтобы через считанные мгновения в щепы разбиться о гранитные стены

каньона Мертвовода.

250
 Ускоряя шаг, а после и бегом команда Константина Германика

поспешила к речной бухте, где, под сенью молодой листвы подтопленных

разливом реки старых ив затаился их «торгаш».

Глава ХХVI. Посольство к антам

Одного взгляда на широкий Гипанис было, однако, достаточно, чтобы

убедиться: покидать убежище — неразумно. На расстоянии двух полетов

стрелы, борясь с течением, маневрировали боевые суда антов, уцелевшие после

недавней бойни.

— Что они вытворяют? — недоумевая, вслух осведомился Константин

Германик.

— Трибун, дело плохо, — ответил бывалый Лют-Василиус. — Судя по

всему, поджидают своих. А на середину реки вышли, опасаясь повторных

обстрелов.

— Так далеко?

— Как говорят наши охотники на озере Нобель: «Испуганный зверь

далеко бежит».

— Согласен. Но тогда: почему ты сказал, что дело плохо?

— Трибун, со скалы я внимательно осмотрел здешний берег. Если флот

антов решит пристать, то лучшей бухточки, чем эта, им не сыскать. А ночь

близится, солнце уже садиться.

251
 Трибун, надо было отходить, когда я сказал. Были бы уже далеко от

проклятой реки. А так.… Как бы нам не пришлось повторить судьбу тех

гребцов-антов, что якорные канаты рубили.

Константин Германик не счел нужным отвечать на дерзость

подчиненного. Решил: «после сочтемся, времени в обрез!»

Словно подтверждая эту мысль, в месте впадения Мертвой реки в

Гипанис, показалась флотилия антов. Боевые речные суда шли мощно, одно за

другим. Рядом с гребцами стояли лучники, внимательно оглядывая местность.

«Разжечь костер! — внезапно скомандовал Константин Германик своим

гребцам. — Да чтобы пламя видать было с середины реки! Самым удачливым

рыболовам — рыбу ловить для похлебки.

Всем: и гребцам, и солдатам. Если анты пристанут к берегу, заниматься

своими делами. Мы — купцы, торговать в Самбатас идем».

С этими словами Константин Германик отошел в сторону. Оглядевшись и

убедившись, что никого рядом нет, достал из-под льняной рубахи под легким

доспехом завернутые в кожу два папирусных свитка. Развернул один. Не тот.

Спрятал обратно. Второй очень бережно отнес обратно на корабль, положил

на дно походного сундука. Поиграл с Цербером и демонстративно улегся спать,

хотя антская флотилия, обнаружив огонь костра в удобной бухте, уже выслала

разведчиков на длинной низкой лодке.

Константин Германик спать не собирался, но глаза закрыл и в результате

задремал, поскольку речная разведка антов медлила, опасаясь засады. Очнулся

от грозного лай Цербера. Перед ним стояли три анта. Каждый с овальным

252
деревянным щитом, оббитым по краям кожей и тяжелым мечом на широкой

перевязи.

«Да хранит вас ваш Триглав! — мгновенно поднявшись, церемонно

произнес трибун Константин Германик. — Чем я могу помочь подданным

славного князя Божа, рассказами, о подвигах которого полниться наш

Паллатий, блестящий дворец великолепного императора Валента?»

Анты были похожи: высокие, чернобородые. Один в кольчужной

рубашке, остальные без доспехов.

Как подобие шлемов: низко надвинутые на лоб войлочные шапки,

усиленные сверху бронзовыми пластинами. Не молодые, все — лет под

тридцать. Угрюмые и настороженные. В довершении всего оказалось, что анты

не поняли ни слова на латыни и поэтому не оценили цветастую лесть

Константина Германика.

«Переведи! — вздохнув, приказал трибун Люту-Василиусу.

Анты слушали перевод невнимательно, больше разглядывали Цербера.

«Говорят, предки этой собаки охраняли покой Абрасакса! — небрежно

заметил Константин Германик, почесывая Цербера за ухом. — Лют, что

уставился? Давай, переводи!»

Услышав эту новость, здоровенные анты попятились, что-то поспешно

шепча. «Они так и думали, — объяснил Лют-Василиус.— Сейчас заклинания

пытаются вспомнить».

«Добавь, что вчера ему скормили печень пиратского главаря, — добавил

Константин Германик. — Раз уже на то пошло…»

253
 Лют-Василиус внимательно посмотрев на своего командира: не шутка ли

это? Поняв замысел, кивнул и, подбирая слова, стал что-то важно и медленно

втолковывать антам.

Не дослушав Люта, храбрые антские разведчики развернулись и

поспешили к своей быстроходной лодочке. Уже с воды, один из них что-то

прокричал Люту-Василиусу.

— Что он проорал напоследок? — спросил Константин Германик своего

бойца.

— Велит тебе прибыть на их головной корабль. Без собаки.

— Я поплыву, — без колебаний согласился Константин Германик. —

Другого выхода все равно нет. Ты останешься….

— Не останусь, — перебил его Лют-Василиус.

Трибун Галльского с недоумением посмотрел на своего нового солдата.

Вступать в спор с командиром, да еще и перебивать его….

Причем второй раз за день! Что это с Лютом, неужто в антском войске, в

составе которого он воевал, отсутствовало понятие о воинской субординации?

Так вроде бы нет. Помниться Радагаст вообще отказался выпить кружку

медовухи с Лютом, даром, что смерти вместе ждали.

— Ты в своем уме? — резко осведомился Константин Германик у Люта-

Василиуса. — Соображаешь, с кем разговариваешь?

— Трибун, ты еще меня децимацией припугни, — смело возразил Лют-

Василиус, глядя в глаза командиру. — Я к тебе в личный отряд не записывался,

254
ты меня сам зачислил, ни о чем не спросив. А я, к слову, свободный человек.

Не ты, а дед Поликарп с меня ошейник раба снял.

Сейчас мне надо добраться до озера Нобель. А если тебя прирежут на

командном корабле антов, то я домой, точно не попаду.

Кроме того, трибун, я очень сомневаюсь, что командир антов владеет

греческим, а, тем более, латынью. Уж мне-то не знать…

— Ладно, — все взвесив, решил Константин Германик. — Будь, по-

твоему. Пока, во всяком случае.

Лют-Василиус безразлично пожал плечами:

— На все воля Божья, командир. Скоро анты подплывут, они обещали

лодку прислать.

Да, еще одно. Вели позвать Кожемяку, его обязательно надо взять с

собой.

— Зачем?

— Трибун, ты вовремя сообразил, что анты — народ суеверный.

Холодных утопленников боятся больше, чем готских коников. Но если человек

суеверен, то обязательно — недоверчив, не так ли?

А ты оцени себя со стороны, трибун. Ты пропах кровью и железом, а не

золотыми динариями да медными оболами. Какой из тебя купец, если даже не

опоясанный мечом, ты руку постоянно к левому бедру тянешь?!

Трибун и боец разошлись по сторонам уже скорее в качестве

компаньонов, а не военных людей. Оба были недовольны друг другом, но что

поделаешь….

255
 Однозначно, более уязвленным оказался трибун. Но, наедине с собой,

Константин Германик умел признавать собственные ошибки. Конечно же, со

скалы надо было уходить сразу, как только об этом сказал Лют. А еще раньше

не мешало бы прислушаться к его совету и не спешить с фактически

смертельным приговором гребцу, первому поднявшему весло.

Вон, в результате, вся команда, кроме солдат, волком смотрит в его

сторону. Вопрос только в том, когда все сбегут: до Самбатаса или уже в самом

городе?

Подойдя к лодии, Константин Германик имел возможность лишний раз

убедиться, что гребцы воротят от него морду.

Ну, да солнечный бог Митра им в затылок!

«Эллий Аттик!» — позвал трибун грека. Когда тот, подбежал,

запыхавшись, трибун тихо сказал: «Слушай, гречонок! Я плыву на поклон к

антам. Не вернусь, постарайся сберечь Цербера любой ценой. Заберешь все

золотые в моем сундуке, в равных частях разделишь их с Тирасом да Калебом.

Втроем, да с золотом, у вас будут шансы добраться домой, в Византий».

Эллий Аттик побледнев, хотел что-то сказать, но трибун решительно

заявил: «Без сожалений, актер. Лицедею трудно верить. Принеси сюда

парадные доспехи. Если погибать, то уж лучше под гребнем.

Когда Эллий Аттик за две ходки, приволок, наконец, все, что

требовалось, трибун неспешно облачился в парадные доспехи. Причем не

доверил Аттику закрепить специальными штифтами панцирь на груди, позвал

Тираса. «Все-таки солдат, не гражданский раздолбай».

256
 «Тирас, остаешься за главного, — отдал, возможно, свой последний

приказ Константин Германик. — Мою казну я доверяю не тебе, уж извини, ты

— фракиец, но Эллию Аттику. Он хвастлив, но честен. Пусть разделит золото

между вами двумя и Калебом.

Гребцам отсчитай все, что им положено и гони прочь. Когда вернешься в

Византий, отдашь Префекту Сященной опочивальни деньги убитого Аммония.

Иначе тебе не жить».

Тирас невнимательно кивнул при упоминании о деньгах. Сейчас его явно

тревожило другое.

На коричневатом лице фракийца отобразилось что-то вроде сожаления.

Он с усилием попытался составить на греческом соответствующую моменту

фразу.

Наконец нашелся: «Слона, которого я завалил при Кохе, мог, и ты

запросто убить».

Трибун с благодарностью улыбнулся, достойно оценив фракийский

комплимент.

Подоспел Лют-Василиус, держа за руку Шемяку.

— Новая мода водить раба? — удивился трибун.

— В антских землях Шемяка не может быть рабом, — объяснил Лют-

Василиус.— В отличие от многих других народов, анты выходцев из своих

родов в рабов не обращают. Поэтому достаточно анту, бывшему рабом у нас,

в Византии, заявится в антские земли, он сразу становится свободным.

257
 Трибун отметил про себя, что Лют-Василиус произнес «у нас в

Византии». «А как же озеро Нобель? Спросить? Да, нет, не стоит. Разве что

случай выпадет, и выплывем после встречи с антским вождем, можно и

спросить».

Вместо этого трибун озвучил совсем другой вопрос, имеющий сейчас,

куда большее значение:

— А почему тогда Радагаст сразу же не освободил анта Шемяку?

— Пограничье, — коротко ответил Лют-Василиус. — Ничья земля. Как

во время засухи на водопое: львы и олени вместе пьют воду. Только вместо

водопоя — заслон пограничный, где доят всех подряд. Готские законы уже не

действуют, антские заповеди еще не в силе. Поклоняются только золотому

динарию с профилем императора Константина.

Лют-Василиус, закончив образную филиппику, сдержанно кивнул

трибуну, и уже обращаясь к Шемяке заявил: «Ты — не раб, Шемяка-кожемяка!

Понял?»

Шемяка радостно заулыбался. Трибун с сомнением посмотрел на беглеца

от женской ласки, но промолчал.

В этот момент к берегу подошла низкая и длинная антская лодка. Четверо

гребцов с каждого борта, кормчий с длинным веслом. Лют-Василиус и Шемяка

зашли по пояс в реку, забрались внутрь.

Только трибун, в начищенных до зеркального блеска доспехах, с

оружием, стоящим целое состояние, драгоценными алыми рубинами на

258
перевязи и настоящим римским шлемом с красно-белым гребнем, который он

держал на уровне груди в правой руке, оставался на берегу.

Ант-кормчий удивленно смотрел на него достаточно долго, все это время

с трудом, при помощи гребцов, удерживая лодку на одном месте. Трибун так

же молча, наблюдал за происходящим.

Наконец, кормчий не выдержал, коротко, что-то крикнул гребцам. Те

мигом причалили к берегу. Но, только убедившись, что нос лодки ткнулся в

песок, трибун переступили низкий борт.

Головное судно речной антской флотилии оказался крупной лодией, с

восемью гребными банками для гребцов по каждому борту. Как на военных

византийских кораблях, сбоку от гребцов, рядом с весельными уключинами,

были закреплены щиты. В середине речного судна на деревянной платформе

была намертво закреплен скорпион, пускающий длинные стрелы.

Банки для гребцов были достаточно широки, чтобы на них мог также

уместиться солдат в полном боевом. Впрочем, даже мимолетного взгляда на

воинов антской флотилии было достаточно, чтобы убедиться: защита у

местных явно хромает. Общей формы не существовало, одни солдат носил

нагрудные латы, второй вынужден был горбиться в кольчуге, снятой если не с

карлика, то с младенца. Большинство пыталось защитить себя самодельными

льняными панцирями с нарезанными кусочками рога, нашитых поверх

наподобие перьев.

Великий Митра! О льняных панцирях Константин Германик слышал

только от учителя истории в начальной школе, когда речь шла о походах

259
Александра Македонского. Помниться, делали такие панцири, склеивая

несколько слоев льняной ткани, в результате получалось что-то вроде длинной

рубахи с разрезами для бедер, чтобы было удобно сидеть в седле и лямками,

которыми скреплялась льняная защита на груди и спине. Но греки хотя бы

нашивали на льняной панцирь бронзовые и медные полосы.

Но ведь подобный вид защитного вооружения древнее древности!

Льняной панцирь давно сменил панцирь железный, он хоть и тяжелее, но зато и

удар сильный выдерживает.

С командирской лодии прямо в воду осторожно опустили добротно

сбитые сходни. На них нацелилась десантная лодка. По сходням Константин

Германик, даже будучи в полном боевом снаряжении, без труда перешагнул

палубу корабля.

…Сразу отметив при этом, что основа антского судна выдолблена не

просто из большого, но воистину гигантского дерева, не менее трех десятков

шагов длинной. Где, интересно, растут такие? Неужели в Самбатасе, в его

легендарных пущах?!

Константина Германика, стоя возле искусно вытесанного из дуба подобия

деревянного трона, приветствовал невысокий седовласый мужчина с

выгоревшими на солнце волосами, открытым приятным лицом, не

обезображенным шрамами. Длинные усы плавно переходили в аккуратную,

тщательно постриженную бородку. Глаза у мужчины были карие, зубы —

белые, что свидетельствовало о здоровой печени и желудке, не испорченном

излишествами.

260
 Но, самое главное. Мужчина, как и Константин Германик был в полном

боевом вооружении. Тщательно подогнанный железный атлетический панцирь

с золотыми инкрустациями, надетый на плотный кожаный хитон. Поножи,

наручи. Дорогой, как у Константина Германика шлем, тоже с солидным

назатыльником, нащечниками, полностью закрывающими уши и большую

часть лица. Единственное отличие: шлем анта был посеребрен, без ярко

выкрашенного конского гребня. Взамен этого, от затылка и до лба

включительно, шлем был дополнительно усилен мощной железной пластиной,

выгнутой явно по размеру головы владельца. Также отличалось вооружение

обоих командиров. На левом боку анта, висел очень длинный меч,

предназначенный для борьбы больше с конницей, чем пехотой. Меч был

укреплен на перевязи по кельтской моде, на петле. Тогда как у трибуна меч, по

старому римскому обычаю, крепился на медных кольцах. На правом боку оба

командира носили длинные кинжалы, но трибун не смог определить, что

именно предпочитает антский вождь. Его нож, естественно, был скрыт в

ножнах. Однако по количеству янтаря и серебра на этой детали воинского

убранства, можно было предположить, что и сам клинок тоже выкован из

отличной стали.

Командир антов, тем временем, с не меньшим интересом рассматривал

доспехи и вооружение Константина Германика. Потом что-то произнес,

показав рукой на шлем Германика, который тот по военной привычке держал в

правой руке на уровне груди.

261
 «Просит посмотреть», — пояснил стоявший за спиной трибуна Лют-

Василиус.

В общем-то, оружие отдавать в чужие руки даже на короткое время в

легионах считалось зазорным, неприемлемым. Оружие — ведь как? Оно ведь

— часть тебя, верно? Ты ведь свою руку не дашь кому-то «посмотреть»?!

Почему же тогда давать меч, ведь он — продолжение руки!

А шлем?!

Это почти то же самое, что подойти к паллатийскому офицеру и

полюбопытствовать состоянием его прически, взъерошив волосы.

Наверное, антский командир прочел мысли гостя, и первый протянул

ему свой собственный шлем. Мол, «бери, тоже можешь рассмотреть».

Оба офицера с интересом принялись изучать новую для каждого защиту.

Антский шлем был более грубым и состоял из четырех частей, прикрепленных

к каркасу. Однако, непривычным и неприемлемым для Константина Германика

стало то, что анты делали свои шлемы по германскому образцу, прикрепляя

назатыльник к шлему ремнями с пряжками. Римский шлем традиционно

состоял из двух частей и когда они соединялись вместе, к ним намертво

приковывался широкий назатыльник. Что обеспечивало, естественно, большую

безопасность при возможном ударе сверху вниз, по шее и позвоночнику.

Когда речь шла о тактике, качестве и количестве вооружений,

Константин Германик всегда возбуждался. Вот и сейчас, он бесцеремонно

привлек внимание анта, тронув его за руку и показав на слабое, по его мнению,

место антского шлема: крепление назатыльника пряжками.

262
 Ант понял, что-то быстро проговорил. Одобрительно кивнув, вернул

трибуну его шлем, принял назад свой.

Знаками показал, атаку конницы. Удар сверху! Нужен назатыльник.

А вот идет пехота: ант выразительно поднес правую руку к плечу.

Трибун уже знал, что анты всегда атакуют с копьем не наперевес, но на плече.

Ант быстро отсоединил назатыльник.

«Зачем он тогда нужен? Разве что ты бежать собираешься» — так понял

это Константин Германик.

«Кроме того у антов мало настоящих оружейников, — сообщил Лют-

Василиус, с живейшим интересом наблюдавший эту сцену. — Только единицы

могут выковать такое чудо, как у тебя на голове, трибун».

Ант жестом предложил сесть, и трибуну подали невысокую скамейку-

диф. Сидеть в тяжелом панцире удобнее все-таки на лошади, чем на низкой

скамье и трибун вежливо отказался от предложения.

Легко общаться с себе подобными! Ант понял его правильно и также

остался стоять. Принесли вина и воды.

Ант заговорил первым. Лют-Василиус, за время пути быстро

восстановивший знание местного языка, переводил без проблем.

«Нашего анта зовут Келагаст (очень распространённое имя у них), он

знатный офицер или воевода по-местному самого князя Божа. Плывут они с

воинским заданием. Но куда, это, естественно умалчивается.

Спрашивает, кто ты таков? И почему купец из Византия больше похож

на командира армии Валента?!»

263
 «Нет смысла скрывать от тебя, что я и есть офицер моего великолепного

и многоопытного Государя, — Константин Германик заговорил по-гречески,

решив, что классическую латынь все равно никто не оценит.— Плыл я с

купцом, но того убили при налете речных пиратов. К князю Божу у меня

послание от Префекта Священной опочивальни, одного из главных людей

нашего государства».

Ант отреагировал быстро. «Могу узнать, что в письме?»

Константин Германик решительно покачал головой. «Сам понимаешь,

что не имею права. Но, заверяю, что в папирусе на моей груди — только

заверения в дружбе и выгодные для князя Божа предложения».

Ант Келагаст внимательно посмотрел в глаза Константина Германика.

Тот выдержал, не смигнув. Однако случилось то, о чем предупреждал на

берегу Лют-Василиус:

— Тебя принимали готы в Ольвии? — внезапно быстро, как на допросе,

чтобы не дать пленнику возможность уйти от ответа, спросил трибуна ант.

— Смотря, что ты понимаешь под словом «принимали», — Константин

Германик подбирал слова осторожно, делая вид, что облегчает перевод Люту-

Василиусу. — Если под словом «принимали» ты имеешь в виду таможенную

пошлину, то мой ныне покойный купец ее заплатил.

По опыту допросов, проведенных им самолично, трибун понимал, что

сейчас, в его ответах должно быть как можно больше правды. Ант, тем

временем, даже зажмурился, услышав перевод последней фразы. Но

отреагировал быстро:

264
 — Ничего не понял. Тебя готы принимали или нет?

— Любезный Келагаст, — трибун улыбался не часто, но сейчас заставил

себя ухмыльнуться. — Если считать достойным приемом жаркую ночь,

проведенную с красавицей-готкой на вилле неподалеку порта, то я остался

доволен гостеприимством.

— С какой радости тебе отдалась готка и, судя по всему, знатная? —

недоверчиво спросил Келагаст.

— Вдова, — быстро объяснил трибун.— Сам понимаешь, соскучилась по

мужчине.

Да, вот, кстати. Посмотри у меня на пальце перстень. Она подарила. Это

ли не доказательство моей правдивости?

Командир антов, слегка наклонившись, посмотрел на протянутую руку

трибуна. Но, увидев на перстне изображение Абрасакса, отшатнулся. Стал

что-то шептать, точь в точь, как недавно анты-разведчики на берегу.

«Очень убедительно», — едва слышно проронил за спиной Германика

Лют-Василиус.

— Люди обычно боятся смерти, а ты ее с собой носишь, — заявил

Келагаст, закончив шептать заклинания. — А, значит, ты или очень смел, или

очень глуп.

Константин Германик решил не вступать в полемику и не приводить в

качестве свидетельства собственной храбрости военные заслуги. Главная цель

была достигнута. Келагаст поверил в его наполовину правдивую историю о

контактах с готами и переключился на новую тему.

265
 — Куда вы поплыли после Ольвии, что видели, кого встретили?

— Ничего не видели, кроме белых кобылиц. После многодневного

плавания по лиману и Гипанису, я встретился с Радагастом.

— Радагаст?! — удивленно спросил Келагаст. — Как он?

— Умирает, — кратко ответил трибун.

«Командир, дозволь мне кое-что показать нашему анту», — как всегда

бесцеремонно встрял Лют-Василиус.

Трибун обернулся, чтобы увидеть, как Лют, перегнувшись через борт

командного речного корабля, что-то громко сказал гребцам на низкой лодке.

Оттуда мигом передали Люту-Василиусу щит, с изображением бычьей головы.

— Вот, — с гордостью заявил Лют-Василиус, сразу завладев вниманием

анта. — Вот щит Радагаста, который он мне подарил, при расставании.

— А ты кто будешь? — недоуменно спросил командир антов, переводя

взгляд со щита на Люта и обратно. — Говоришь по-нашему, но не ант.

— Я из народа лютичей, род наш живет на озере Нобель. — С

достоинством отозвался Лют-Василиус. — Воевал против готов в вашем

войске. Радагаст был моим командиром. Поэтому такой щедрый подарок.

— Если это, правда, то сказанное тобой дорогого стоит, — задумчиво

промолвил ант.

— Перед смертью люди искренни. А ведь Радагаст был моим лучшим

другом.

266
 Ант еще раз внимательно посмотрел на трибуна, бросил оценивающий

взгляд на Люта-Василиуса. Уже не так напористо и не так решительно, но

произнес:

— Дело в том, что вы оба — чужаки. Мне тяжело верить вам на слово,

ведь у нас война.

— Так поверь анту! — Лют-Василиус вытолкал вперед Шемяку.

Юноша безмятежно улыбался.

«Приду….— начал, было, Константин Германик, но вовремя

поправился. — Придумывать, Шемяка, ничего не надо. Расскажи правду: что

ты видел во время остановки на волок, у порогов Гипаниса. И про пиратов

тоже не забудь».

Жертва большой любви, еще не вполне оправившись от всех потрясений,

начала что-то горячо рассказывать антскому воеводе, размахивая руками, как

индус-жонглер в цирке.

Самое интересное, что, даже не понимая чужой язык, трибун по

выразительным движениям и жестикуляции Шемяки почти зримо представил

себе сцену боя с речными волками.

Вот пираты переваливаются через борт купеческой лодии. Демонстрируя

этот эпизод, Шемяка сам чуть не свалился в воду.

Вот показывается чернобородый предводитель и трибун выходит ему

навстречу. Тут Шемяка выразительно показав в сторону Константина

Германика, принял грозный вид и махнул сверху-вниз рукой, весьма умело

имитируя отбив вражеского меча.

267
 И, наконец, Лют-Василиус бросает копье, которое пригвоздило другого

пирата к борту. Шемяка, трагически вздыхая от «усилий», вытаскивает копье

сначала из деревянной доски, потом из пирата.

Куда там провинциальному актеру Эллию Аттику! Разыгранное

селюком-антом представление было решено в лучших традициях

византийских мимов и произвело сильное впечатление на антского воеводу.

Келагаст только покачал головой и сделал совершенно невероятное для

гордого анта заявление: «Римлянин, мои слова о глупости забудь, прошу тебя.

Ты — смел и ты — боец».

Осушив еще по чаше вина (кисловатого, как на изощренный вкус

Константина Германика), стали заканчивать переговоры.

Келагаст еще поспрашивал про своего друга с пограничья. Потом,

подумав, спросил неожиданно: «А путь на Самбатас тебе ведом, трибун?»

Трибун с сожалением покачал головой: «В сундуке погибшего купца

обнаружили карту, но я больше надеюсь, что в ближайшем вашем селении

удастся найти проводника».

Ант Келагаст с сомнением покачал головой. Произнес долгую фразу.

«Он сказал, что во время войны поданным князя Божа под страхом

смерти запрещено показывать чужакам любую дорогу, — перевел Люк-

Василиус. — Все опасаются готских шпионов.

Но это еще не все, трибун.

Оказывается, местным запрещено также продавать незнакомцам хлеб и

мясо.

268
 Даже купцам. Наверное, на всякий случай».

С каменным выражением лица выслушав эту новость, трибун внезапно

просто сказал анту: «Помоги!»

Тот понял без перевода. Молча, повернулся к своим гребцам, свистнул,

призывая к вниманию, что-то раздельно произнес.

С банки, что была чуть поодаль, поспешно встал ант, больше

напоминающий прямоугольный римский щит-скутум старых времен. Только

значительно шире.

Громадный, совершенно квадратный «щит», заполняя все пространство

между банками гребцов, придвинулся к своему командиру.

«Как мог я тебя проверил, — обращаясь к трибуну, заявил Келагаст. —

Если папирус, что ты носишь на груди под броней, действительно так важен

для нашего великого князя Божа, то тебе надо встретиться с ним поскорее.

Вот тебе проводник. Откликается на прозвище Маломуж, а имя тебе

знать не надо, такие правила для чужеземцев.

Маломуж неграмотен, зато изучил верный путь лучше любого

картографа.

Покажет куда плыть, только корми его почаще. Оставишь Маломужа в

княжьем городище на Борисфене. Оттуда до Самбатаса два дня пути».

Воевода повернулся к Маломужу, долго что-то объяснял. На ясном и

светлом, как полная луна лице здоровяка не отобразилось ровным счетом

ничего. Но когда Келагаст, закончил, выразительно указав на трибуна

269
Константина Германика, мол, «поступаешь в его распоряжение», Маломуж,

почтительно поклонился.

«Поучись дисциплине у антов!», — повеселев, бросил Константин

Германик Люту-Василиусу.

«Я же пират, хоть и крещенный», — подыгрывая командиру, радостно

ответил Лют. С проводником шансы увидеть родных на острове посреди озера

Нобель возросли многократно.

На берег пришлось делать две ходки. Первым отправили Маломужа с

Шемякой. И без того низкая лодка осела так, что бортами зачерпывала воду.

Когда, наконец, дошла до берега, зрители на командной лодии антов с

облегчением вздохнули.

Уже попрощавшись с княжьим воеводой, трибун Константин Германик

стал прикидывать: как лучше переместиться в узкую разведывательную

лодочку? Парадный доспех тяжел, вода холодна, промахнуться нельзя.

«Трибун, я тебя подстрахую, но обернись, ант возвращается», — тронул

за локоть командира Лют-Василиус.

Трибун повернулся. С другого конца лодии к нему, нетерпеливо

отстраняя зазевавшихся солдат, жадно рассматривающих необычное и

красочное вооружение трибуна Галльского легиона, пробился ант Келагаст.

Выразительно глянул на Люта: «Переводи».

«Я о чем хотел тебя предупредить, — ант чувствовал себя явно

непривычно в роли доброхота. — Конечно, у римлян своя вера, свой обычай.

Но перстень с Абрасаксом, которым тебя наградила твоя готская возлюбленная

270
— дремлющая в мешке гадюка. Одним своим присутствием она отпугивает

другую нечисть. И может это делать долго. Но когда-то выползет и ужалит. И

тогда будет очень больно и страшно».

«Я услышал тебя, воевода», — сдержанно ответил трибун,

Люк-Василиус ловко подстраховал командира, они разместились в узкой

лодке антов-разведчиков и скоро прибыли на место ночлега своей команды.

— Как думаешь, — провожая взглядом, уходящий вниз по Гипанису

антский флот обратился трибун к Люту-Василиусу. — Куда это они на ночь

глядя?

— Готов пощипать, — мигом отозвался тот.— Ольвию, разумеется, не

возьмут, но пригороды попалят, купцов разгонят.

Вряд ли кто-то из торгашей, завидя антский флот в лимане, осмелится

контрабандное оружие готам поставлять.

Кстати, командир, на разведчике-готе на вершине скалы было добротное

железо покойного египтянина Аммония. Новый чешуйчатый доспех и

византийская спата.

— Как ты рассмотрел на таком расстоянии? — недоверчиво сощурился

Константин Германик.

— У меня взгляд острый, с детства учили определять: каков товар на

судах, зашедших на озеро Нобель, — неохотно признался Лют-Василиус. —

Поэтому офицера на скале разглядел без труда. Он очень грамотно организовал

засаду. Опасный гот, этот твой знакомый.

— О ком это ты?! — искренне удивился Константин Германик.

271
 — Как это: «о ком»?! О том офицере, который твоему псу свинину

таскал. Он нас встречал, он же и провожал.

Атаульф! Константин Германик мигом вспомнил, что разведчик-гот

показался ему знакомым. Тогда рассмотреть пристальнее времени не хватило.

Да даже если бы хватило. После удара согдийской булавой по шлему,

Германик стал хуже видеть.

Глава ХХVII. Разговор с пиратом о поэзии

Как ни странно, но анта Маломужа гребцы, нанятые покойным

Аммонием для дальнего похода, сочли за своего, чуть ли не в первый день.

Точнее — вечер. Мало того, что Маломуж мигом слопал половину котла

горячей рыбной похлебки, так еще, не сходя с места, выпустил дурной воздух с

таким грохотом, словно крепостная башня обрушилась.

То, что ант не говорил на греческом, гребцов не смутило. Некоторые из

них, особенно рожденные во Фракии и германских землях, греческий впервые

услышали только на торговом флоте.

Наблюдая трогательную сцену братания бывших варваров с

новоприбывшим, Константин Германик все перевел на понятный ему, военный

лад. Тут же вспомнил «теорию среды», о которой ему поведал знатный гость

в доме тестя. Один из высших командиров армии императора Валента,

протектор-доместик Аммиан Марцеллин.

Суть ее оказалась весьма занятной и полезной для молодого офицера.

Согласно теории, народы отличаются друг от друга потому, что живут в разном

272
климате, из-за кривизны поверхности земного шара, солнечные лучи падают

неравномерно. Именно количеством солнечных лучей и определяются черты

национального характера народов и племен, населяющих Ойкумену,

обитаемую землю.

Во время войны эта теория, безусловно, находит свое подтверждение.

Одни народы наваливаются с безрассудной отвагой, бьются горячо, но

бестолково. Другие начинают битву только в строю, дисциплинированы даже в

отступлении.

Вот, к примеру, готы. В чем-чем, а в дисциплине им не откажешь, они

всегда спокойны и холодны, как их легендарный остров Скандза, покрытый

льдом и снегом.

Персы и арабы, с которыми трибуну пришлось столкнуться в

Юлиановом походе, храбры, но часто слишком горячи и безрассудны.

Сказывается избыток солнца, жара.

Поэтому глядя на теперь уже своих гребцов, Константин Германик мог

без труда определить, с какого края света попал на Гипанис неприкаянный

бродяга.

«Впрочем, ни одного из гребцов в солдаты больше зачислять нельзя.

Трусливы и напуганы. Следует набрать новых при первой же возможности»,

— решил для себя Константин Германик.

Философские размышления и практические умозаключения трибуна

своеобразно подтвердил подошедший Эллий Аттик с Цербером на коротком

поводке. «Господин, мы славно погуляли, но никого не загрызли».

273
 Трибун скупо улыбнулся. Он приказал выгуливать Цербера подальше от

гребцов-простолюдинов. Пусть лучше привыкает к запаху солдатского пота,

железных доспехов и дубленой кожи.

Запах казармы, знакомый Константину Германику с детства.

«Приведи сюда нашего анта-проводника, — приказал греку. — И разыщи

Люта, что-то я его не вижу».

Если Маломужа найти было несложно, медвежья фигура анта заслоняла

собой половину вечернего костра, то за Лютом-Василиусом пришлось

побегать. Причем буквально. С удивлением узнав, что Люта нет поблизости,

Константин Германик не на шутку встревожился и скомандовал гребцам

«кончать пердеть, бегом искать Люта!»

Не полагаясь на гребцов, которые побоялись далеко отойти от костра,

трибун велел Калебу и Тирасу присоединиться к поискам.

Те ушли в ночь и вернулись не скоро. Фракиец шел первым, держа в

каждой руке по метательному копью. Подошел, положил под ноги командира:

— Это — Люта. Ни с чем не спутаешь, он свои копья кожаным ремнем

обматывает от центра ближе к наконечнику, чтобы метать было сподручнее.

— Где ты их нашел?

— Не я. Калеб напоролся. Копья были воткнуты недалеко от берега

Мертвой реки шипом-втоком в песок.

Калеб продемонстрировал обратный конец копья. На бронзовом лепестке,

который можно было воткнуть в землю, на случай, если копье временно не

требовалось, еще остались крупинки мокрого песка.

274
 — Ну, не топиться же он отправился, — недовольно сказал трибун. —

Опять Лют самовольничает.

В это время что-то гортанно произнес черный стрелок. Трибун посмотрел

на Эллия Аттика: «Переводи, чего ждешь».

Актер замешкался, потом обратился к Калебу, что-то переспрашивая.

Гордый африканец молчал, очевидно, полагая ниже своего достоинства

повторять сказанное.

— Трибун, — насколько я понял, наш большой черный друг заявил, что

Лют-Василиус, — самый великий воин, которого «он встречал в своей жизни».

— Неужели?! А почему он так решил? — искренне удивился трибун.

Эллий Аттик снова обратился к стрелку. На этот раз Калеб разразился

длинной тирадой. Выслушав ее, Эллий Аттик с серьезным видом заявил:

— Калеб утверждает, что Лют-Василиус отважен и умен. Хитер и

беспощаден к врагу. Но даже не это главное. Главным достоинством Люта-

Василиуса, по мнению Калеба есть то, что (я перевожу дословно): «Воин с

Севера умеет держать свое тело на воде и даже удерживать его под водой».

— Умеет нырять и хорошо плавает, если по-простому, — подытожил

Константин Германик. — Что ж, надо полагать это до глубины души поразило

жителя пустыни.

Трибун велел прекратить поиски и укладываться на ночлег. На посту

оставил Калеба. Уже засыпая, трибун, заметил, что Калеб достал из

солдатского мешка бронзовый кубок, на котором было вырезано изображение

слона с зелеными изумрудами вместо глаз.

275
 Калеб аккуратно поставил кубок на расстеленный кусок кожи и пал ниц.

Затем присел, скрестив ноги и, раскачиваясь взад-вперед, принялся что-то

страстно бормотать. Закончив, неожиданно, совсем по-детски всхлипнул.

«Как его родина звалась? Мероэ, кажется? — уже засыпая, подумал

трибун. — Сожгли там все».

Под утро заявился перепачканный грязью и промокший до нитки Лют-

Василиус.

— Извини трибун, задержался. Я свои копья искал, — как ни в чем не

бывало, ответил он на немой вопрос едва отошедшего ото сна Константина

Германика. — А, так вот же они!

— Копья обнаружил Калеб, — терпеливо сообщил своему бойцу трибун

Галльского легиона. — А тебя бы лучше сразу распять за дезертирство.

— Это — не по христиански, — возразил Лют. — Кроме того, я пост не

оставлял. Очередь была Тираса.

— А ты куда делся? Отправился на ночь глядя грехи смывать в

Мертвоод?

— Я попытался обезопасить тебя и твою команду, трибун, — с

достоинством ответил Лют-Василиус. — Вот…

С этими словами бывший пират достал из-под рубахи что-то желто-

красное и протянул на вытянутой ладони.

Отрубленный указательный палец с железным перстнем. Трибун даже не

поморщился:

— Чей?

276
 — Готского часового. Зарезал на обратном пути.

— Рассказывай, — потребовал трибун.

Лют-Василиус с готовностью сообщил, что вечером решился без

разрешения старшего, разведать позицию готов, оставшихся по ту сторону

Мертвой реки. «А вдруг они решат переправиться? Тогда бы нам всем —

конец».

Готы, по словам разведчика, переправляться и не думали. Во всяком

случае, сейчас в устье Мертвовода, где река впадала в Гипанис. В каньоне,

послужившем местом для засады, с быстрым течением и обилием подводных

камней этого сделать также было нельзя.

Готы еще с вечера стали собираться в поход, — сообщил Лют-Василиус,

— лагерь собрали, сами плотно поели и коней накормили ячменем».

«Ячменем?» — переспросил пораженный трибун. По походному опыту

он знал, что после зимы варварская конница атаковать практически не

способна. Кони страдают от вынужденной плохой кормежки, истощены.

Варвары, особенно северяне, зимой голодают сами, что тогда говорить о

лошадях!

Конечно, готская конница традиционно хозяйски присмотрена, но

кормить лошадей ячменем! Что-то в самой Ольвии, да, что в Ольвии — во

дворце наместника сильно сытых и от того довольных солдатских лиц трибун

не встретил!

277
 «Они покормили лошадей ячменем, — подтвердил Лют-Василиус. —

Часовой, который ударился о мой нож, как раз пытался украдкой насытиться

остатками ячменя, выбирая зерна из мешочка для кормления лошади.

Вот так. Судя по всему, рано утром, готы отправились вверх вдоль

Мертвовода. Надо думать, в поисках переправы».

— Куда и зачем, как ты думаешь?

— Если позволишь, трибун, я скажу тебе правду. Готы во главе с твоим

любезным Атаульфом, явно собираются догнать и прикончить тебя

персонально.

Что-то ты или не то увидел, или не так сказал, или утаил что-то.

А, может, украл?!

С этими словами бывший пират с пониманием посмотрел на трибуна

Галльского легиона.

— Не меряй по себе, — недовольно поморщился Константин Германик.

— Не понимаю, чем я готам не угодил? Наместник меня принял как почетного

посла, его офицер открыл арсенал, повел на крепостные стены. Зачем теперь

меня убивать?

— Знаешь, трибун, — помолчав, ответил Лют-Василиус. — Скорее

всего, ты узнаешь о причине только перед смертью.

— Твоя правда, — вынужден был согласиться Константин Германик.—

Иди, поднимай гребцов. Все на лодию, иначе обедать будем в аду. Я думаю,

конные готы уже нашли переправу.

278
 Подгоняемые грязным и злым Лютом, а еще больше страхом перед

готами, гребцы быстро собрали импровизированный лагерь, вылили остатки

вчерашней похлебки на костер и забросали все песком, чтобы не было дыма.

Расселись по банкам и, по команде Люта, погрузили весла в темную,

страшную и быструю воду Гипаниса.

Только убедившись, что купеческое судно отошло от берега на

безопасное расстояние и, преодолевая сильное встречное течение, движется

вверх по реке, Лют-Василиус покинул место на носу корабля. Посадил туда

Шемяку: «Мы все дальше и дальше от твоих баб. Но сядем мель, они нас

нагонят. Смотри в оба. Об опасности предупреждай сразу кормчего, меня уже

после!»

«Думаешь, справиться?— озабоченно спросил Константин Германик у

своего разведчика.

«Да. Он много плавал по реке, — бросил Лют, с не меньшей

озабоченностью наблюдая работу нового кормчего, гребца-византийца по

имени Иннокентий.

Взять кормовое весло Иннокентий вызвался добровольно, заменив

заколотого пиратом бывшего кормчего-египтянина. Предыдущий кормчий

был разыскан в византийском порту лично Аммонием и приглашен с условием

двойной оплаты. Соплеменник слушал только купца; ел с ним из одной посуды;

во время ночевок на суше спали они тоже вместе, на достаточном удалении от

остальных.

«Вместе и канули в воду, как в Лету» — додумал Константин Германик.

279
 Лют, наконец, удовлетворенный работой нового кормчего, снизошел до

трибуна Галльского легиона. Впрочем, его наглость была настолько

естественной, что Константин Германик стал поневоле привыкать. Тем более,

что Люту трудно было отказать в здравости намерений и целесообразности

поступков.

Другое дело, что действовал он скорее по наитию и вдохновению, как

знакомый трибуну поэт Клавдиан, которого привел к тестю Аппий Марцелин.

Впрочем, чего ждать от пирата, выросшего на озере, где утопленники

утаскивают своих обидчиков под зимний лед!

Лют-Василиус, тем не менее, в который раз показал практический ум и

хватку. Пусть пиратскую, но хватку.

«Трибун. По суше конный отряд готов нагнал нас за несколько дней.

Если бы они не столкнулись с антами, точно настигли и перебили нас во время

ночевки.

Я знаю, что тебе не по душе, когда я вспоминаю свой грешный прежний

опыт. Но он может нам сгодиться, поэтому прошу выслушать меня».

Трибун кивнул.

«Старые речные волки на Нобеле говорят: «Удачен нос, да подвел

хвост». Это значит, что если нападение на купца прошло без потерь и гребцы

сразу задрали весла вверх, то тебя точно ждет длительное, часто

кровопролитное преследование. Как мы спасались? На Нобеле существовало

несколько возможностей избежать мести купеческих наемников. Первый путь:

пристать к берегу, подтопить лодки и, взяв с собой самое ценное из добычи,

280
скрыться в лесной чащобе, что подступала к озеру. Леса у нас настолько густы

и непроходимы, что скрываться можно хоть месяц, хоть два, пока

преследователи не угомоняться.

Второй путь более опасен, но занимает времени куда как меньше».

Трибун на мгновение задумался, гладя Цербера, аристократически

возлежащего на александрийском ковре.

«Первый путь нас решительно не устраивает,— решил Константин

Германик. — Конечно, мы можем пристать где-то около антского поселения,

оставить там лодию и спрятаться в лесу, уподобившись местным, которые

скрываются в лесах от готов, а теперь и хуннов. Даже если допустить, что

после вмешательства Маломужа, анты продадут еду, то где гарантия, что

Атаульф нас не разыщет, пыткой развязав язык первому попавшемуся

поселянину? А сами в лесу мы долго не протянем, надо пить и есть, в лесу

рыбы не наловишь.

Да и не желаю я прятаться, мне поскорее домой, в Византий, надо. Жена

должна сына родить».

Лют-Василиус с любопытством глянул на командира:

— Трибун, откуда ты знаешь, что сын будет? Абрасакс предсказал?

— Какой Абрасакс?!

— Так у тебя же на пальце. На перстне готском!

— Заткнись, Лют, — приказал своему бойцу трибун.— Мне сейчас не до

языческих предрассудков. Скажи о другой возможности ухода от погони.

281
 — Ну, тут все просто, командир, — оживился Лют-Василиус. — Мы

просто должны идти в Самбатас другим путем.

— Не водой?

— Нет, отчего же. По воде, но по другим рекам. Их даже на карте купца

Аммония нет. Это и понятно. Путь короче, но опаснее, зачем купцам

рисковать?

Я успел переброситься парой слов с Маломужем, он путь этот знает.

Только предупреждает, что река, по которой придётся идти, окружена

болотами, в которых не то что купеческая лодка, но целый легион может

сгинуть. Как в Британии девятый при императоре Адриане».

Услышав последнюю фразу, Константин Германик с недоумением

уставился на своего солдата: «Великий Митра! Ты откуда о девятом легионе

знаешь?»

Лют-Василиус довольно ухмыльнулся. «На острове Нобель очень долгая

зима, а зимой очень длинные ночи. Во время летней «охоты» мы взяли в плен

византийского ритора, который обучал своему искусству какого-то

германского царька. С ритором были книги, много, десятка три.

Узнав об этом, старейшина Любый приказал смотреть за ритором, как за

самым ценным пленником и не отказывать ему в еде, питье.

Надо сказать, что тогда я был молод и глуп, и решил, что ритор — это

звание в Византии вроде префекта провинции и скоро, когда мы разделим

выкуп я смогу не только заказать себе стальной меч, но и заплатить соседу за

черноокую девушку-невольницу, ласковую италийку.

282
 Однако все оказалось не так, хотя, признаюсь, и пошло мне на пользу.

Как только озеро взялось льдом и работы для речных волков не стало,

мы собрались по обычаю в Большом доме. Иногда служившим нам как

храм, иногда как место для переговоров с обиженными купцами. Но чаще

всего, в Большом доме распивали вино, прихваченное в качестве добычи. Вино

быстро заканчивалось, тогда переходили на нашу брагу, при воспоминании о

которой меня до сих пор мучает изжога. Напивались так, что забыв об

опасности, шли мочиться на лед Нобеля. Как ты знаешь, некоторые после

этого уже не возвращались.

Все изменилось, когда Любый, или по-простому Люб, наш старейшина,

привел в Большой дом византийского ритора. И тот каждый вечер, до глубокой

ночи стал рассказывать нам сказки.

— Какие «сказки»? — недоумевая, переспросил Константин Германик.

— Мы их так называли «сказки», — охотно объяснил Лют. — На самом

деле византиец своими словами пересказывал прочитанное в книгах. О

древних греках; походе римлянина Красса на парфян; гибели девятого легиона,

ушедшего за Адрианов вал и пропавшего в сумраке болот и лесов Британии.

Наш ритор был мастер своего дела. Даже жития святых описывал так

красочно и красиво, что поневоле хотелось повторить их подвиги.

— А когда зима закончилась, что вы сделали с ритором? — мрачно

осведомился Константин Германик.— Утопили в Нобеле, чтобы не кормить на

дармовщинку?

Лют-Василиус обиделся:

283
 — За кого ты нас принимаешь? Люты умеют ценить добро. Своими

рассказами той зимой ритор спас многих от бесславной смерти: никто тогда не

угорел от вина и не захлебнулся подо льдом Нобеля.

За это Люб щедро одарил византийца и купил ему место в большом

караване, идущем на Самбатас.

Уже много позже, я встретил нашего ритора в Византии. У Царского

портика, в центре города, где больше всего книжных лавок, он вел публичную

дискуссию с известным поэтом.

— Клавдианом? — угадал Константин Германик.

— Да. А ты с ним знаком? По мне, так Клавдиан может стать Горацием

нашего времени.

— Великий Митра! — изумленно выдохнул трибун. — Впервые вижу

пирата, знающего Горация!

Лют-Василиус задумчиво провел тыльной стороной ладони по бритой

щеке. Только теперь Константин Германик понял значение непроизвольного

жеста. Речной волк с острова Нобель брил щеки, соблюдая классическую

патрицианскую традицию! Примером для подражания римлянам старых

времен, стали, безусловно, те самые пресловутые «сказки» византийского

ритора.

— Ты обо мне много чего не знаешь, — задумчиво молвил Лют-Василиус

и перейдя с греческого на латынь внезапно выдал:«caelum non animum mutant,

qui trans mare currunt».

284
 — «Те, которые идут за море, меняют лишь небо, а не душу», —

согласился Германик. — Но, откроюсь тебе, по мне так Гораций прав лишь

отчасти.

Возьми, к примеру, меня. С того момента, как я, покинув гарнизон в

Александрии, встал под пурпуровые драконы сначала императора Юлиана, а

теперь и величайшего и любимого мною мужественного Валента, много

изменилось во мне. А ведь я буквально пересек море.

— Возможно, ты таким и отплыл, просто раскрылся в военных походах,

— здраво рассудил Лют-Василиус. — Я ведь за тобой давно наблюдаю, трибун.

Ты действуешь обдуманно и подчиняешь себя трезвому расчету, даже когда на

тебя бешенный хунна несется.

Честолюбивый, как многие его ровесники-офицеры, трибун Константин

Германик не смог сдержать довольной улыбки.

Что ж, это действительно так. Его хладнокровие в битве приметил

когда-то обожаемый император Валент, приблизив провинциального

командира к своей блистающей особе.

— Что до меня, то я в душе остался речным волком, — сознался Лют-

Василиус, — хоть и знающим Горация.

— На этом закончим о прошлом, Лют, — предложил Константин

Германик. — Мне крайне любопытно, что нас ждет в будущем.

Пусть Эллий Аттик подменит на банке гребца-анта. Возвращайся с

Маломужем, решим, куда плыть дальше.

285
 Глава ХХVIII. Страшная встреча

Для начала Маломужу, предложили посмотреть на карту, нарисованную

на папирусе. Ант восхищенно любовался ею, как ребенок искусно

раскрашенной игрушкой.

Вертел свиток в руках, рассматривал на солнце и даже понюхал. Однако

варвар есть варвар, глядя на доступный любому византийскому подмастерью

рисунок, Маломуж решительно не понимал, что это такое.

Синие линии рек, коричневые горы, были для него просто линиями и

пятнами на папирусе. Наконец, с трудом осознав, что от него требуется,

Маломуж что-то объяснил Люту.

«Он мокрый песок просит, — перевел Лют-Василиус. — Говорит, что

ему привычнее на песке путь обозначить».

«Присмотри укромную бухточку по левому борту. Так, чтобы Атаульф

с того берега нас не заметил», — отдал приказ бойцу Константин Германик.

Бухту искали достаточно долго. Наконец, трибун согласился с

предложением Люта-Василиуса и уже около полудня купеческая лодия зашла в

устье неширокой речушки, впадающей в Гипанис. Поднялись вверх по

течению, пока большая река вообще не скрылась из виду.

«Тут нас точно не найдут», — доложил Лют-Василиус трибуну.

«Expert usmetuit», — безапелляционно заявил тот в ответ. — «Опытный

остерегается».

Пусть Шемяка возвращается к Гипанису и наблюдает за

противоположным берегом. Тирас и Калеб — в степь».

286
 Разведчики разошлись в разные стороны. Гребцы, которым было

запрещено разжигать костер, чтобы не выдать место ночевки дымом, давились

сухарями, запивая речной водой.

Маломуж знаком предложил Германику и Люту подойти поближе к

отмели. Босой ногой умело расчистил площадку, отломав ветку ивы, зубами

содрал с нее листья и принялся что-то азартно чертить на мокром песке.

Трибун присмотрелся, сравнивая с картой. «Сходится!» Показал Люту.

Схема перехода на папирусе египтянина в самом начале практически

полностью соответствовал рисунку анта. Причем до деталей: притоков и

изгибов Гипаниса, которые Маломуж рисовал вдохновенно, от усилия высунув

язык. Когда надо было обозначить пороги, Маломуж разыскивал небольшие

камешки, клал их посреди обозначенной двумя береговыми линиями широкой

реки. Более того, пороги, которые Гипанис пусть временно, но покрыл талыми

водами, Маломуж, чтобы было уж совсем понятно, закрывал своей громадной

лапой, коль человеческой пятерней это назвать было трудно.

«Итак, мы уходим направо, куда и поворачивает основное течение

Гипаниса, — удовлетворенно констатировал трибун, сверяясь по карте.— Путь,

знакомый еще Геродоту. Далее…

Как он сказал, эта речка называется? Тикич? Странное слово, древнее,

судя по всем. А после? Новая река? Как называется? Шполка, Сполка?

Солнечный Митра, да какая разница, «плывем» дальше».

«Дальше не плывем, но волочим. Причем обходимся своими силами, —

внимательно выслушав Маломужа, перевел Лют-Василиус.

287
 — Именно в этом месте мы оторвемся от любого преследования по земле.

Дело в том, что за этой самой Сполкой или Шполкой начинаются и тянуться на

несколько дней пути старые притоки и старое русло Борисфена, часть которого

сейчас называется рекой Тесмин. Но мы только зайдем в Тесмин, пройдем

немного по течению, а дальше пробьемся через болото в оставшуюся часть

старого русла, которое также соединяется с Борисфеном, но значительно выше

устья Тесмина. Течение воды там плавное, по оба берега стеной стоит камыш,

через который и кабан не продерется. За камышом, как уже упомянул

Маломуж, опасная, чавкающая, издающая дурной запах трясина. Тут главное

— не свернуть в сторону, потому что в Домну, так называет затоку Маломуж,

впадает множество речушек и ручьев, текущих среди камыша с дальних густых

лесов. Иногда их можно принять за продолжение основного водного пути и

тогда — всем конец. Знаменитый лабиринт Минотавра — девичий лепет по

сравнению с коварством местных утопельников. Маломуж утверждает, что сам

видел, как они затягивают на ночь солнце в Домну.

Если поможет твой Абрасакс и не подведет чутье Маломужа, выйдем в

Борисфен. По Борисфену идем вверх, по пути заходим к князю Божу, обойти

которого никак нельзя. Его громадное, со слов Маломужа, городище,

подступает к великой реке, контролируя богатый водный путь. Оттуда до

Самбатаса — плыть от силы дня два».

«То, что нарисовал нам ант, новые реки и болота отсутствуют на карте

египтянина, — трибун озвучил потаенное сомнение. — Где-то начиная с

288
середины пути, план неизвестного картографа и варварская импровизация на

мокром песке не совпадают!»

«А чего тут непонятного? — едва взглянув на папирус, заявил Лют-

Василиус. — Путь египтянина должен был пролегать по густонаселенной

местности, которая расположена вдоль Тесмина. Видишь, вот домики для

убедительности нарисованы. Очевидно, картограф прямо указывал на

возможности если не торговля, то, как минимум, закупки провианта.

У нас этого ничего не предвидится, местность болотистая, безлюдная.

Идти самим на лодии опасно и тяжело.

Но ведь ни одному картографу не могло прийти в голову, что «купца»

будет преследовать по берегу реки отборный отряд готской конницы,

усиленной двумя десятками лучников!»

«Согласен, — как всегда быстро среагировал Константин Германик на

здравый довод. — Напоследок спроси, когда первые поселения появятся

антские и сможет ли он уговорить продать нам какую-то еду».

«Сказал, что у него есть знак полномочий от воеводы Келагаста. Поэтому

провиантом мы обеспечены. Первое поселение встретим дней через пять, а

большое городище в десяти днях перехода, от места поворота Гипаниса

вправо. Расположено оно недалеко реки Тесмин, на горе среди болотистой

местности, которая переходит в верхнюю часть старого русла Борисфена.

«Пусть знак покажет, — распорядился трибун. — Я хочу быть уверенным

во всем до конца».

289
 Лют-Василиус перевел. Маломуж с готовностью встал, поклонился и,

достав из специального мешочка, прикрепленного к поясу что-то уж очень

негармоничное, показал Константину Германику.

Тот с трудом, но рассмотрел знак воеводы Келагаста. Что-то вроде

маленькой булавы, вырезанной из мореного дуба. Тщательно отполированная

ручка заканчивалась шаровидным утолщением. На нем — три мужских лица.

«Наверное, бог антов Триглав! — сообразил Константин Германик. —

Но почему такие разные выражения лиц?»

Лют-Василиус не стал дожидаться вопроса командира:

— Позволь, трибун! Я несколько лет провел с антами, но так до конца и

не вник в суть их верований. В разных городищах, бывало, поклоняются

разным богам, хоть все признают верховенство Вседержителя.

Если доберемся до большого городища самого Божа, отведу тебя в храм.

Там в честь Триглава воздвигнута мощная мраморная колонна с затейливыми

знаками, напоминающими египетские иероглифы, непонятными никому, но и с

картинками, понятными всем.

Каждое лицо Триглава: хмурое, веселое и спокойное соответствует трем

состояниям души анта. Хмурится Триглав, когда тело погибшего анта не

возложили на погребальный костер после битвы. Или хуже того, враги

закопали его в землю. Там душа будет изъедена червями и пропадет. Веселое,

даже радостное выражение, символизирует состояние души, после того, как

тело покойного было предано пламени погребального костра. Душа очистилась

огнем и легко взлетела в небо. Рай, надо полагать.

290
 Ну, а третье, отрешенное и спокойное выражение Триглава

символизирует ожидание и наблюдение. Ант еще жив, душа его пребывает в

бренном теле, вот Триглав и наблюдает, как человек этим телом

воспользуется.

…Все то, что я тебе поведал, трибун, рассказали искусно высеченные

рисунки на каменной колонне в храме Триглава. Наверное, больше можно было

бы узнать, разобравшись в странных знаках, напоминающие египетские, как

на карте Аммония.

Но никто из антов не владеет знаниями древних.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился трибун.— Колонну не они

поставили?!

— Нет, разумеется. Анты нашли ее в земле, зайдя в давно оставленное

городище, столь гигантское по размеру, что даже ты удивишься. Насколько я

могу судить намного выше Адрианового вала.

А если судить по количеству земли, которые древние использовали при

возведении насыпи, внешнего и внутреннего оборонительного вала, то объем

работы значительно превышает строительство пирамид.

— Можно подумать, ты видел пирамиды, — недоверчиво хмыкнул

трибун.

— Не довелось, правда — твоя. Но книг по географии и истории прочел

достаточно, а высоту и длину валом княжеского городища измерил лично.

— Так оно выходит и не княжеское и не антское вовсе, — задумчиво

произнес Константин Германик.

291
 — Анты до сих пор убеждены, что до них в городище жили люди

громадного роста, только они могли насыпать валы, основание которых —

тридцать, а порою сорок шагов. А по самому валу проложена дорога, по

которой может спокойно проехать большая колесница, да еще сбоку

промаршировать отряд латников, не мешая друг другу.

Ну, а если говорить о высоте, то высота части валов превышает все

виденное. Голова кружиться, когда смотришь сверху вниз.

— Выходит так, что неизвестные гиганты насыпали громадное

укрепление и ушли, забыв колону из мрамора с непонятными письменами?

— По всему, так, трибун. Только колонну они не забыли, наверняка

оставили в назидание. Как напоминание, что мы не первые и не последние, кто

живет на этой земле.

С похода вглубь степи вернулись франк и фракиец.

— Командир, мы встретили нечто странное, — подбирая слова, доложил

обычно молчаливый, но сейчас несколько возбужденный серпоносец Тирас. —

Мы увидели женщин на лошадях, с колчанами и луками за спинами.

— Сколько их было? Куда направлялись? — быстро осведомился трибун.

— Счету не обучен, — смутился фракиец, но, кажется, дважды, если

собрать пальцы на руках.

— Их было двадцать и две, — тихо уточнил Овдий, поигрывая

франциской, но даже при этом упорно глядя себе под ноги. — Это — не

хунны. Скорее всего, сарматы.

292
 — Так сарматы или сарматки? — уточнил Константин Германик.—

Только что ты говорил о женщинах на лошадях.

Франк, наконец, поднял голову, и коротко, но толково доложил: «Я

рассмотрел лица и обнаженные ноги и руки амазонок. Они все очень белокожи,

у каждой рыжие волосы собраны в узел на голове.

Сарматы давно смешали свою кровь с готами, отсюда несколько

странный вид у женщин-разведчиц. Я также слышал, что сарматки часто

выступают в поход и сражаются наравне со своими мужьями и братьями».

«Да, — трибун вспомнил осмотр павших на поле боя хуннов —

Действительно, на хуннов не похожи. Во всяком случае, те мертвецы, которых

я видел, были низкорослы и темны лицами. Худые, как их лошади после

голодной зимы.

А про сарматок-воительниц и я слышал от своих конников-аланов».

«Отряд ускакал в степь, — закончил Овдий свой рассказ. — Наверняка,

разведчики, то есть, разведчицы, я хотел сказать, ушли на соединение с

главными силами».

«Завтра они будут здесь, — решил Константин Германик. — А для

любых кочевников купец — богатая добыча.

Поэтому, слушай мой приказ! Огонь по-прежнему не разжигать, ни на

шаг от лагеря не отходить, даже нужду справлять на месте! С первыми лучами

солнца, садимся и отплываем!»

Ночь оказалась долгой и полной страхов. Заснул только молосский дог.

Развалившись на александрийском ковре, Цербер быстро и глубоко дышал,

293
иногда непроизвольно вздрагивал, даже зарычал во сне, очевидно представив

себе белую, аппетитную, до сих пор не прокушенную лодыжку женщины-

амазонки.

Под утро немногие, осмеливавшиеся остаться на берегу, быстро

загрузились в лодию. Гребцы налегли на весла одновременно и слаженно, не

дожидаясь сигнала Люта.

Откровенно говоря, когда купеческое судно вышло из устья безымянной

реки на стремнину широкого Гипаниса, удалившись на расстояние излета

стрелы от обоих берегов, трибун Константин Германик перевел дух. Более

того, будучи малочувствительным к любым проявлениям человеческих

слабостей, среди которых Константин Германик первой считал любовь, он

вдруг испытал привязанность и признательность к крепкой надежной лодии,

что уже не раз спасала его в этом походе.

Сам того не осознавая, сухопутный трибун постепенно проникся

мировоззрением и убеждениями моряка, полагающего, что единственный и

самый надежный дом — деревянное судно. Способное перенести тебя в иной

мир, спасти от врагов. Корабль, на борту которого можно пьяным заснуть, без

страха быть раздетым и обворованным и где тебя обязательно покормят два

раза в день.

«Сломай дом, построй корабль!» — в который раз угадал мысли своего

командира Лют-Василиус.

294
 Вновь посадив на носу большой лодки Маламужа, внимательно

понаблюдав за действиями кормчего Иннокентия, бывший труженик меча и

топора с озера Нобель приблизился к Германику.

Трибун кивнул на ближайшую банку: «Садись».

— Притягивает вода, правда, трибун? — бросил Лют, как показалось

трибуну несколько фамильярно.

Константин Германик, в который раз хотел одернуть своего солдата,

указав ему на его место, но вовремя передумал.

Чем ближе к Самбатасу, а, следовательно, к острову Нобель, тем все

увереннее, если не сказать «самоувереннее», чувствовал себя речной волк.

Его можно понять, он почти в родной стихии. И, надо полагать, христианские

добродетели, которые пытался навязать бывшему пирату его духовный

наставник, хозяин гончарной мастерской дед Поликарп, быстро испарялись,

словно сама по себе исчезающая во время персидского похода вода в бурдюке.

— Командир, я что подумал, — начал с достоинством Лют-Василиус. —

Твой Атаульф нас все равно перегонит по суше, ведь мы плывем против

течения, а, значит, он скачет в два раза быстрее.

С подобным преследованием мне доводилось сталкиваться ранее, у себя

на Нобеле. Однажды мы пощипали жирного купца и решили сбыть добычу по-

быстрому. Для этого следовало пройти по реке Припеть к устью Горыни, а

потом к римской фактории.

Неожиданно оказалось, что наш купец просто отбился от каравана.

Когда в озеро Нобель зашло два десятка кораблей, компаньоны купца,

295
просчитав все риски, выслали погоню. А чтобы ускорить нашу поимку и

доставить товар в Самбатас в срок, купцы отрядили за нами отряд лучников,

посадив их на тут же купленных лошадей.

К чему я веду?

Мы, разумеется, знать не знали про караван, спокойно шли по Горыни,

мысленно распределяя каждый свою долю добычи. Когда дошли до фактории,

нас встретили не римляне, но опытные северные стрелки.

Спастись удалось только мне одному, благодаря умению глубоко нырять.

— Я просчитал возможность засады, — внимательно выслушав Люта,

согласно кивнул трибун Константин Германик. — Поэтому, перед заходом в

любое городище антов, вышлем туда разведку.

Константин Германик заметил, что бывший речной волк его не слушает.

Повернулся к носу судна и уставился куда-то! Сколько можно?! Пора его

приструнить!

— Разведки не понадобится, трибун. Атаульф не очень скрывается, —

неожиданно обратившись к трибуну, Лют, показал ему рукой вдаль.

Константин Германик присмотрелся:

— Ничего не вижу? Что там?

— Сейчас увидишь. На правом берегу, недалеко от большой отмели, в

тени обрыва два белых пятна.

С движением лодии и трибун уже стал различать нечто, однако рассудок

отказывался воспринимать все более зримую реальность.

296
 Когда подошли поближе, то многие из гребцов просто опустили головы,

чтобы не видеть этого ужаса.

На двух крестах, воткнутых в песок пляжа, были распяты голые

белотелые женщины. Беззащитно чернели лобки, пытаясь скрыть стыд. Под

дуновением ветра рыжие волосы убитых то и дело цеплялись за стрелы,

торчащие из грудей.

Эллия Аттика вырвало. Трибун Константин Германик только покачал

головой и отвернулся. Лют-Василиус, сплюнул в воду и заорал гребцам: «Чего

остановились? Баб голых не видели?! Ходу отсюда, пока с вами такое же не

проделали!»

Дважды повторять не пришлось.

— Это сарматки, которых франк с фракийцем вчера видели, — озвучил

общую мысль Лют-Василиус, опять повернувшись к командиру. —

Переплыли через Гипанис, чтобы разведать берег, а попали прямиком к готам.

Как мы убедились на Мертвой реке, этот офицер, Атаульф — засадных

дел мастер! Только зачем он их распял, мне совершенно непонятно!

— Это — нам «привет», — нахмурился трибун Галльского. — Вас, мол,

такое же ждет.

— Так почему тогда нас здесь не дождался? — недоуменно осведомился

Лют-Василиус.

— Митра его знает! — искренне сознался трибун. — Скорее всего,

захватив разведку, готы их наспех попытали. Даже если ничего не узнали, все

равно поняли, что на той стороне Гипаниса — большой отряд сарматов-аланов,

297
рыщущий вдоль реки в поисках добычи. А, значит, надо спешить, ведь

опытные степняки наверняка могли организовать переправу, ниже, или, что

значительнее опаснее для готов, выше этого места. Поэтому я полагаю, что

Атаульф отвел своих конных в степь, что дает нам передышку еще дня на два.

Идем дальше по Гипанису, пока мы на воде, то в относительной

безопасности.

Глава ХХIХ. История Овдия, истинного франка

Константин Германик был воспитан на военной традиции и военной

истории. Поэтому он хорошо помнил, что Юлий Цезарь знал каждого своего

легионера по имени. То же самое пленные персы рассказывали о легендарном

Кире Великом, но римлянину ближе римлянин и трибун брал пример с

великого Юлия Цезаря.

Не удивительно, что получив передышку, Константин Германик

немедленно призвал к себе угрюмого франка, чтобы узнать больше о новом

бойце.

«Останься, — велел Люту. — И вели Тирасу явится, франк ему

доверяет».

Франк с христианским именем Овдий, выслушав приказ Люта-Василиуса

прибыть к командиру, передал весло Калебу и пробрался между банками

гребцов к месту, где среди тюков с товаром расположился трибун.

«Вот что, Овдий, — просто сказал ему Константин Германик.— Как ты

уже заметил, плывем мы на одном корабле и судьба у нас всех тоже одна.

298
Слева по берегу сарматы, справа — готы. Нас немного и если в бой пойдем, я

должен быть уверен в каждом.

Поэтому командир желает услышать от тебя правдивую историю твоей

жизни. Особо меня интересует то, как ты попал на лодию и почему от людей

лицо прячешь?

Ищут тебя? Верно?

Франк исподлобья посмотрел на трибуна, потом перевел взгляд на

фракийца, с которым уже не раз ходил в разведку. Тот едва заметно кивнул

головой: «Рассказывай».

«Не стесняйся, — скупо бросил Лют-Василиус. — Здесь что ни гребец,

то или пират или беглый раб. Своей историей ты никого не удивишь».

«Чтобы развязать германцу язык, его не стоит пытать, достаточно вином

угостить», — меланхолично прокомментировала ситуацию Эллий Аттик.

Жадный до всяческих историй грек, конечно, был тут как тут. «Надо пса за

ухом почесать, — выдержав грозный взгляд трибуна, заявил безработный

актер. — Он до сих пор ожидает подарка за пиратскую лодыжку».

Германик не мог сдержать улыбку и соизволил милостиво кивнуть.

Эллий тут же наполнил большую глиняную кружку, украденную им на заставе

антов неразбавленным сладким вином. Протянул франку: «Пей! Приказ

трибуна».

…Можно было и не приказывать. Овдий припав к кружке, мигом осушил

ее до дна. Трибун знаком велел греку повторить процедуру.

299
 Спустя некоторое время Овдий, забыв об осторожности, поднял

порядком покрасневшее лицо и приступил к изложению своеобразного

франкского анабасиса, иными словами — истории военного похода.

По словам бойца, родился он во Франкии, в деревушке неподалеку реки,

впадавшей в могучий Рейн. Отец его был призван в ополчение и сгинул

неизвестно где и неизвестно когда, его Овдий и не помнил толком.

Мать, выбиваясь из сил, пыталась сама поднять трех сыновей, но одна

корова и две козы никак не могли удовлетворить аппетиты вечно голодных

мужчин. Поэтому когда однажды в деревню наведался посланник от могучего

племени аламаннов, призывая идти на войну, молодой франк ни мгновения не

раздумывал. А мать была согласно уже потому, что участие каждого франка в

войне оплачивал знаменитый царь Хонодомарий, который до этого гнал и

грабил римлян, об этом все были наслышаны!

Сделка матери с вербовщиком-аламанном была выгодна всем. Семья

получила горстку серебряных монет; Хонодомарий — нового бойца; юный

франк — короткое копье-фрамею и деревянный щит, оббитый по краям грубой

кожей.

— Мне повезло, я попал в отборный отряд франков, возглавляемых

Невиттой, — продолжил боец, когда внезапно его прервал трибун Константин

Германик:

— Каким таким Невиттой? Как его звали?

— Мамертин, как же еще? — удивился рассказчик. — А вина мне еще

можно?

300
 Трибун Константин Германик пришел в сильнейшее волнение:

— С Невиттой мы были вместе в персидском походе. Мамертин Невитта

— известнейший военачальник, ему, варвару, Юлиан присвоил звание консула.

— Стали друзьями? — полюбопытствовал Эллий Аттик.

Константин Германик с сожалением посмотрел на гражданское лицо:

— У нас же империя, а не театр. Как ты себе представляешь дружбу

консула с трибуном?!

Нет, конечно. Но у нас был общий знакомый, военачальник по имени

Аммиан Марцеллин. Удивительной эрудиции человек, сейчас он пишет

историю Рима, подхватив выпавший стилос у Тацита.

Использовав передышку, чтобы осушить очередную кружку, франк

продолжил свой рассказ.

Военной подготовкой с молодыми франками никто не занимался.

Старшие солдаты старались как можно скорее пропить серебро, вырученное от

добычи в разграбленной Галлии. Офицеры из знатных аламаннов к пастухам

и дровосекам, набранным из франкских деревень, относились с

пренебрежением, во всем подражая своему царю Хонодомарию, славившемуся

высокомерием и даже зазнайством.

Расплата настигла всех и достаточно быстро. Хонодомарий стал лагерем

неподалеку Рейна, возле Аргентората. Германцы были настроены решительно,

совсем недавно они не только огнем и мечом прошли по Галлии, но обратили в

бегство римские войска. Кроме того, аламаннов вместе с союзниками было в

несколько раз больше.

301
 Нельзя сказать, что Хонодомарий был неосторожен, но будучи по натуре

человеком заносчивым он явно недооценил Флавия Юлиана, которого

император Константин незадолго до этого назначил цезарем Галлии и

Британии. Поэтому в разведку были высланы малоопытные франки, которыми

в случае чего можно было и пожертвовать.

«Нам было приказано бегом возвратиться назад, едва мы увидим

неприятеля», — объявил Овдий, обводя слушателей горящим то ли от вина, то

ли от воспоминаний взором, — но я ослушался приказа, потому что был

молод и горд. Когда остальная разведка, завидя римлян бросилась наутек, я

остался на небольшом холме, чтобы и дальше следить за войсками Юлиана.

Перед моими глазами, ровным шагом шла вперед пехота, прикрытая на

флангах латной конницей, среди которой особо выделись, блистая на солнце

броней катафракты: рядовые конники в чешуйчатых панцирях, офицеры в

атлетических доспехах. На их лошадях также были чешуйчатые бронзовые, а,

может даже железные попоны и я впервые почувствовал нечто вроде

сомнения: как такую броню пробить франкским копьем?

В довершении всего, показались отряды лучников, очень много лучников.

Увидев все это, я поспешил назад в наш лагерь, чтобы предупредить

царя аламаннов о реальной, не мнимой угрозе. Однако до Хонодомария меня не

допустили, посмеявшись над моими словами, отправили в отряд.

Там я дождался начала кровавой грозы».

«Ну, тут я могу внести определенные дополнения,— с удовольствием

вступил Константин Германик.— О перипетиях судьбоносного сражения при

302
Аргенторате мне поведал протектор-доместик Аммиан Марцеллин, удостоив

чести быть среди первых слушателей одной из его книг, названной «Деяния»

или «Римская история».

Итак, римляне выступили на бой утром, но до противника еще оставалось

более двадцати миль, что соответствует четырем-пяти часам перехода. Когда

же, наконец, вышли на отлогий холм, покрытый спелым хлебным колосом, что

возвышался над равниной неподалеку от Рейна, стоял уже полдень.

Хонодомарий, кичась своей и впрямь гигантской силой при немалом

росте, закованный в броню, с пунцовым султаном на шлеме, на громадном

коне, выехал впереди строя, демонстрируя полное пренебрежение к

противнику. За ним следовали царевичи, аламанская знать и не менее тридцати

пяти тысяч германцев.

В это время цезарь Юлиан обратился с традиционной речью к нашим

войскам, ободряя и вдохновляя римлян.

Практически одновременно, грозно заревели боевые трубы и войска

сошлись в смертном бою. Надо отдать должное германцам: пешие

контратаковали нашу конницу с такой яростью, что заставили правый фланг

отступить. Однако навстречу конным вышел Валент и задержал их, «словно

засов задвинул», — так ярко описал его поступок Аммиан Марцеллин. В руке

будущего императора развевался разорванный пурпуровый штандарт-дракон.

Валент вдохновлял солдат, сдерживающих бешеный натиск германцев, у

которых от ожесточения даже волосы стали дыбом. Забыв о смерти, аламанны

303
бросались на мечи римлян, закрывшихся по сторонам и сверху щитами и,

образовав, таким образом, воинский строй под названием «черепаха».

Германцы, ведомые Хонодомарием, все же пробились сквозь две

оборонительные линии нашей пехоты, но сломались на третьей, позиции самых

опытных, что называлась «преторианским лагерем». Громадные кучи мертвых

тел затруднили продвижение германцев, их боевой дух был смущен видом

умирающих, истошными криками раненых.

Напротив, у нас вновь поднялись штандарты-драконы с пурпурными

нашивками, прикрепленные к верхушкам копий, блистающие золотом и

серебром. Когда подул ветер, бронзовые головы драконов зашипели своими

раззявленными пастями, а хвосты их взвились в воздух длинными извивами.

Германцы пали духом и попятились».

Овдий, сильно опьянев, перебил трибуна:

— Аламанны не попятились. Они — побежали! Увлекая даже тех, кто

готов был продолжить борьбу.

— Тебя что ли? — с иронией спросил трибун солдата, красноречивым

жестом показав всем на пустую глиняную кружку.

— Да! — гордо заявил Овдий. — Франки остались на месте и только по

приказу Невитты подняли копья вверх.

— Как недавно весла наши гребцы, — иронично заметил Константин

Германик.— На самом деле большинство германцев погибли бесславно.

Некоторые, удирая, поспешно карабкаясь по груде мертвых тел, скользили по

глине, мокрой от крови раненых и падали, чтобы быть погребенным под

304
тяжестью упавших на них трупов. Другим удалось добежать до широкого

Рейна, но лишь немногие убереглись в воде от смертоносного дождя из

римских дротиков и стрел. Латники шли камнем ко дну, захлебнувшись водой и

кровью своих собратьев. Некоторые пытались уцелеть, хватая более удачливых

товарищей за ноги и руки. Тогда тонули все вместе. Говорят, трупов было так

много, что Рейн вышел из берегов.

— Хонодомарий оказался трусом, — пролив пьяную слезу объявил

франк. — Царь сдался римлянам и даже тут же, на виду своих павших и

плененных солдат, попросил прощения, словно нашкодивший мальчишка.

— Цезарь простил его и отправил в Рим, где царь аламаннов скоро умер

то ли от тоски, то ли от неуемного потребления местного вина, — закончил

историю усмирения аламаннов трибун Константин Германик.

И уже обращаясь к франку, как бы невзначай спросил:

— А с тобой, что стало дальше, храбрец?

Поскольку Эллий Аттик позаботился о том, чтобы кружка не оказалась

пустой, франк не заметил иронии или подвоха в словах римлянина.

Честно признался, что весь отряд сдавшихся франков, тут же записали в

легкую пехоту — ауксилии.

Овдий, глотнув еще, продолжил:

— Надо отдать должное нашему вождю и командиру Невитте. Он не

пожалел золота, чтобы перевооружить своих бойцов. Именно тогда, опытные

ветераны-франки из отряда Невитты, научили нас, выходцев из нищих

деревень, владеть франциской.

305
 Такой отряд не стыдно было показать новому императору, что наш вождь

и сделал. Нас быстренько окрестили и представили самому Валенту. Судя по

всему, он остался доволен.

Пару лет мы жили в лагере неподалеку столицы, и я тратил настоящее

золото, а не серебро или медные оболы. Потом…

— Что было потом? — быстро переспросил Константин Германик.

Франк опять опустил голову, пробормотал:

— Пришел посланник от Невитты и сказал, что мне надо убить одного

купца. Мне в голову не пришло ослушаться, ночью я пришел в порт и

франциской разрубил какого-то араба.

Получив щедрый подарок-донатив, я пропил его за неделю. Мне

повезло, я успел проспаться в кровати толстой шлюхи. Поэтому когда

возвращался в лагерь с франциской за спиной, был почти трезв и сумел

зарубить двух наемных убийц, возникших из-за поворота дороги.

— Почему ты решил, что это были не простые грабители? — недоверчиво

осведомился Константин Германик.

— За деревом прятался третий. Тот самый офицер, который неделю

назад отдал приказ убрать араба, — с неохотой отозвался франк. — Офицер

хотел убедиться, что меня заставили замолчать навсегда.

Трибун Константин Германик, хорошо знакомый с правилами,

установленными в войсках империи, быстро спросил, причем звучало это как

утверждение:

— Офицер был римлянином?

306
 — Да, — сознался франк. — Ты же знаешь, что варварами на службе

императора командуют только римские офицеры.

— И, несмотря на это, ты убил его?

— А что мне оставалось делать? — огрызнулся франк. — К тому же он

назвал меня «вонючим варваром».

— Неужто? — заметил трибун. — А ты хотел, чтобы тебя к лику святых

причислили?

Овдий не расслышал, продолжил с упорством сильно выпившего

человека:

— Перед смертью римлянин сознался, что наняли меня «втемную».

Моему командиру, Невитте, который, по твоим словам, трибун, стал уже

консулом, предложили подобрать солдата, искусно владеющего франциской.

Я оказался лучшим, у меня были хорошие учителя.

— А кто заказал убийство купца-араба ты, конечно, не знаешь? —

риторический вопрос Константина Германика прозвучал скорее как

констатация факта.

— Офицер был из свиты, — тут франк перешел на вульгарную латынь и с

акцентом произнес: «praepositus sacri cubicul».

— Префект Священной опочивальни! — удивлению трибуна не было

предела. — Ты не ошибся?!

— Арабский купец приторговывал контрабандным оружием, поставляя

его готам, — пояснил Овдий, — наверное, префект решил восстановить

законность.

307
 Эллий Аттик издал странный звук, напоминающий смешок; бывший

пират Лют-Василиус с недоумением уставился на франка. Даже тугодум

фракиец Тирас, стоявший на страже возле трибуна, не сдержался и покачал

головой.

«Говорили мне, что германцы «умны» от природы, — по привычке вслух

произнес Константин Германик потаенную мысль, — но чтобы до такой

степени!»

— В честности префекта и благости его помыслов никто не сомневается,

— обратился снова к франку. — Но как ты, во имя Митры, оказался на лодии

Аммония?

— А можно мне вина еще?

Осушив кружку, франк попытался заснуть. Его протрезвили, вылив на

голову забортной воды из той самой антской посуды.

Проклиная всех и вся сначала на франкском, после на латыни, которую

заставляют учить всех солдат Империи Овдий объяснил, что к капитану

Аммонию попал случайно. Несколько дней искал торговое судно, которое

«уплывет подальше от Византия».

Это и понятно, за убийство офицера по приговору суда могли сжечь

заживо.

От возмездия франка спасла жадность Аммония. Сразу поняв, что у

Овдия не все в порядке с законом, он предложил новому гребцу мизерную

плату.

308
 Франк поспешно согласился. Он смертельно испугался, когда услышал

от кого-то из гребцов, что богатый вельможа, провожавший Константина

Германика в порту, и есть тот самый префект.

Опустил голову, чтобы его никто не признал. На протяжении всего

перехода поднимал глаза лишь в двух случаях: для разведки и большой

кружки с вином.

Глава ХХХ. Предсказание волхва в мертвом городище

— Как думаешь, что сказал бы покойный Аммоний, если бы узнал, что

на банке сидит гребец, недавно устранивший его конкурента? — с таким

вопросом Константин Германик обратился к хитроумному греку, который о

махинациях египтянина знал больше остальных.

Поскольку возле трибуна остался только Лют-Василиус да молчун Тирас,

опершийся на страшный серп и внимательно наблюдающий за берегом, Эллий

Аттик позволил себе откровенность:

— Я так мыслю, мой славный трибун, что франк или чего-то не

договаривает или у египтянина была на него другие планы, в которые он,

учитывая простоту германца, его не посвящал, боясь огласки.

— Что ты имеешь в виду?— не понял Константин Германик.

— Есть некоторые детали, вызвавшие у меня сомнения. Я не успел их

уточнить, поскольку франк напился раньше. — Грек пренебрежительно указал

на Овдия, который, скорчившись между двумя банками, громко храпел в

нескольких шагах от трибуна.

309
 — Давай излагай,— потребовал трибун, — я должен знать все.

— «Умножая познание, умножаешь скорбь», — пробормотал актер, но

решился и высказался. — Мне многое кажется подозрительным в этой истории.

Прежде всего, быстрое возвышение рядового франка. Ну, допустим, он лучше

всех овладел франциской. Допустим. Но я сильно сомневаюсь, что консул

Невитта не знал, для какого задания призвали его образцового солдата.

Все-таки — консул империи.

Но что меня особо насторожило. Овдий обмолвился, что между

убийством римского офицера и отплытием корбиты в Ольвию прошло как

минимум два дня. Где франк был все это время? Где ел, пил, спал? С кем

встречался?

— Не пойму тебя: к чему ты клонишь? — нетерпеливо перебил грека

трибун. — Атакуй фронтом, на обход времени нет!

— Не торопи драму, — посоветовал Эллий Аттик. — Мы еще на первом

эписоде, а сама развязка-эксод, даже мне неведома.

Я считаю, что утром префект, получив известие и том, что его офицер

найдет мертвым, пустил по следу Овдия ищеек. Те первым делом бросились в

порт, справедливо полагая, что убийца в панике попытается покинуть

Византий морским путем.

Где нашли франка: в кабаке или возле кораблей вопрос уже

второстепенный. Главное, что нашли.

А коль франк до сих пор цел и пьян, то отсюда следует: Овдия, под

страхом смерти, заставили взять на себя важное обязательство. Затем

310
препроводили прямиком к египтянину Аммонию, а тот его быстренько принял

в команду.

— Ты темнишь, как проклятые предсказатели-гаруспики, — обозлился

трибун. — О каком «обязательстве» ты толкуешь? Неужели ради него, префект

пренебрег загубленной жизнью собственного офицера?!

— Смотря, о каком задании, шла речь, трибун, — примирительно сказал

Эллий Аттик. — Знаешь, бывает, что цель оправдывает средства, но никакие

средства не способствуют достижению цели.

— Утоплю, — пообещал трибун.

— Не стоит, — возразил Эллий Аттик. — В этой драме я не зритель, но

актер. Кто же актера в первом эписоде топит?

…Я думаю, великолепный трибун, что Овдию приказали следить за

тобой. Ну, а в случае, если ты переметнешься на сторону врага.… Тогда

переубедить тебя можно франциской, которая, вспомни хорошенько, вдруг

«случайно» оказалась в корабельном арсенале покойного Аммония.

— Стоит его разбудить, или прикончить сразу?— спросил Константина

Германика Лют-Василиус, кивнув в сторону франка.

— Нет, — решительно возразил трибун. — У Аттика фантазия как у

трагика Софокла. Подождем, пока германец очухается и попробует

оправдаться. Может, все не так плохо…. Для него….

Трибун как в воду глядел. Стоило франку проспаться, к нему решительно

подступили трибун, Лют и фракиец Тирас. «Кто и зачем тебя послал? Почему

311
египтянин взял на корбиту в последний момент? Сколько тебе пообещали за

убийство трибуна?»

Овдий был еще нетрезв, до него дошла только последняя фраза.

«Убийство трибуна? — несказанно удивился франк. — С чего вы взяли,

что я должен убивать трибуна?!»

Трибун кратко изложил версию Эллия Аттика. Овдий, привычно понуро

склонил голову, соглашаясь. «Действительно, меня взяли в кабаке на утро,

даже напиться, толком не успел. Допрашивал римлянин, офицер. Не

прикончил меня на месте только потому, что кто-то сидел за ширмой и

покашливанием вызывал римлянина к себе. Судя по всему, неизвестный и

руководил моим допросом. В конце концов, офицер предложил сделку: меня

пристраивают на торговую корбиту и дают возможность покинуть Византий.

Взамен этого я обязуюсь беспрекословно слушать капитана-навклира, если

понадобиться кого-то убрать.

…Можно мне немного вина? Очень болит голова».

«А кого убить, тебе сообщили?!» — нетерпеливо спросил фракиец

Тирас.

«Да почем я знаю? Сказано же: ждать распоряжения капитана-

египтянина. — Овдий пожал плечами.— Наверное, опять араба. Купцы вечно

грызутся между собой».

«Налить ему вина, — распорядился трибун и, уже обращаясь к Аттику

тихо бросил. — Драматург оплошал, спектакль провалился».

312
 Впрочем, трибун ошибся, была еще развязка, эксод. Опустошив

полкружки, к трибуну чуть пошатываясь, приблизился франк Овдий:

«Трибун, позволь обратиться!»

«Позволяю!» — трибун про себя отметил, что Овдий даже хорошо

выпивший, соблюдая дисциплину обращается в установленном порядке.

«Трибун, а откуда ты узнал, что меня задержали, а потом подсадили на

купеческую лодию? Аммоний мертв, я и вправду надеялся, что никто ни о чем

не догадается».

Константин Германик вовремя вспомнил, что простоватый франк о

театре слышал только то, что там не наливают. Поэтому нет смысла

рассказывать о Эллие Аттике и его безудержной фантазии, в которой, впрочем,

оказалось рациональное зерно.

Трибун поступил проще. Сунул под нос франку левую руку с перстнем

на безымянном пальце, с трагическим надрывом изрек: «ОН МНЕ ЯВИЛСЯ!»

Увидев изображение Абрасакса, Овдий быстро перекрестился. Раз,

второй, третий.

«Хороший христианин, — поощрил его трибун Константин Германик. —

Теперь иди на банку, помаши веслом, пока не протрезвеешь.

Впредь, без моей команды никого не убивай: ни араба, ни гота, ни

римлянина».

Скоро трибун забыл о прошлом Овдия, поскольку все внимание

пришлось переключить на более зримую опасность. Купеческий кораблик

оказался в затруднительном положении. Гипанис сузился, стиснутый по

313
берегам гранитными и базальтовыми скалами, высотой под двести локтей.

Течение сильно ускорилось, в довершении ко всему, пришлось маневрировать,

избегая столкновений с подводными препятствиями. То здесь то там прямо

посреди реки внезапно вырастали острые каменные зубы, о которые в пене и

клекоте бешено, билась темная вода. Встречались целые каменные острова, в

два-три человеческих роста. Большая часть из них имела покатую поверхность.

Такие, по мнению Германика, засадной опасности не представляли.

Даже если какой-то безумный стрелок и переправиться на такой островок, то

устоять на скользком и мокром покатом камне ему не удастся.

Другое дело, каменные острова с ровной и плоской поверхностью, как

доска для вошедшей в моду в столице игры в шашки. На такой «игральной

доске» запросто могли разместиться с десяток стрелков.

Впрочем, прежде им необходимо спуститься с громадной высоты, и,

достигнув воды, без передышки попытаться вплавь достичь намеченной цели,

преодолевая мощное течение Гипаниса.

В вероятность подобного Константин Германик верил мало. Скорее

всего, засаду можно организовать на одной из скал, ступивших прямо в реку.

Но, хвала Митре, безвестные варвары-создатели речной лодки просчитали все

риски. Два кормовых весла: спереди и сзади позволяли большой речной лодии

двигаться с равной скоростью как вперед, так и назад, быстро уходя из-под

обстрела.

На Мертвой реке готская засада удалась по одной простой причине.

Антские речные корабли стояли на якорях в тихой заводи, солдаты и гребцы

314
расслабились, не ожидая нападения. Пока разобрались с веслами и обрубили

речные канаты, погибли десятки бойцов.

«Предупреждён, значит — вооружен», — лапидарно напоминал военный

опыт. Но уж кого-кого, а Константина Германика заподозрить в отсутствии

осторожности было тяжело.

…На носу лодии громоздился ант Маламуж, то и дело, оборачиваясь к

Люту, что-то громко выкрикивая. Лют-Василиус заменил кормчего

Иннокентия, не понимавшего по антски, и теперь что есть силы, налегал на

большое кормовое весло, с трудом удерживая лодию на чистой воде.

Лавировать приходилось даже там, где, по мнению Константина

Германика, опасности никакой не было. Тем не менее, вдруг звучал хриплый

крик Маломужа, Лют-Василиус орал что-то в ответ, буквально падая на

кормовое весло, а гребцы то левого, то правого борта поспешно поднимали

весла над водой или, напротив, опускали их в Гипанис.

«Долго нам дергаться, как перс, укушенный тарантулом?» — эту фразу

трибуну пришлось прокричать Люту-Васлиусу трижды. Гипанис, негодуя на

несвободу от камня, уже не шипел, но грозно гудел, как земля под ногами

мириадов марширующих солдат.

«Еще дня два, может больше», — Лют-Василиус давно сорвал голос и,

прохрипев ответ, для убедительности показал два пальца на левой руке.

Внутренне решив для себя в подобные авантюры впредь не ввязываться,

на речные суденышки не садиться, а по рекам, кроме полноводного и

315
тихоструйного Нила не ходить, Константин Германик принялся высматривать

место для ночлега.

Долгое время его усилия казались тщетными: грозные скалы отвесно

уходили в воду; дно возле них было каменистое, зацепиться якорем

невозможно. На граните не росли деревья, поэтому привязать корабль тоже не

к чему.

Только под вечер повезло. Трибун Константин Германик, услышав

пронзительный свист Люта-Василиуса, посмотрел в направлении, указанном

кормчим.

Базальтовая скала, больше похожая на крепостную стену, перегородила

полреки. Перед ней, ближе к берегу, вода нанесла песка, намыв отмель.

Лют-Василиус резко повернул лодку, целясь прямо за базальтовую

громадину, где течение ослабевало. Константин Германик понял замысел

бывшего речного пирата. Солнце садилось, с последними лучами можно

будет, обогнув скалу, выскочить прямо на отмель. В темноте они смогут

переночевать, будучи в безопасности от возможного обстрела сверху.

Так оно и случилось, все уцелели и с первыми лучами солнца

отправились в путь.

Минуло еще два дня кошмарного перехода по реке, зажатой с двух сторон

высокими скалами. Впрочем, иногда каменные своды и ворота расступались,

открывался вид на далекую желто-зеленую степь. Приставать к берегу было

неразумно, обходились ночевками на небольших каменистых плато,

выступающих из воды. «Зима была очень снежной, — со слов Маламужа,

316
поведал Лют-Василиус.— Большая вода скрыла пороги, которых на этом

участке реки, как дословно сказал ант «Трижды пальцев на одной руке».

Нам повезло с природой, не приходится самостоятельно перетаскивать

лодию по берегу, обходя пороги».

В начале третьего дня, Маламуж понятным жестом указал на

громоздившийся посреди реки базальтовый островок, омываемый злой и

нетерпеливо бурлящей водой.

К трибуну пробрался Лют-Василиус. «За поворотом, или «коленом», как

выразился наш ант, Гипанис уходит вправо. Разливается широко, начинается

смешанная зона, где чередуется степь и лес. Постепенно лесов становится все

больше, но туда надо еще доплыть.

Маламуж сказал, что впереди, прямо на повороте реки, антское селение,

где можно купить еду. Что для нас очень важно, трибун. Гребцы долго не

выдержат, питаясь размоченными в Гипанисе сухарями».

Трибун раздумывал недолго. «В разведку идут Тирас и Овдий». В само

антское городище не заходить ни в коем случае. Обойти кругом, посмотреть:

нет ли следов конных. Полсотни готов на стены не полезут, устроят засаду где-

то по дороге к селению».

В этот момент внезапно сменился ветер, сильный порыв со стороны того

самого антского «колена» внезапно донес до аристократических ноздрей

римлянина весьма ощутимый запах гари. Трибун мигом взглянул на Люта.

Бывший пират едва заметно кивнул в ответ. Мол, «тебе не показалось, я тоже

успел учуять».

317
 «Так, — заявил трибун.— Кажется, разведка уже не требуется. Засада

любит тишину, а не большой огонь. Гребцам — принять пищу, солдатам —

закрыться броней. Кстати, Тирас, у тебя нюх выдающийся. Поищи в закромах

купца самый большой щит, отдай Маламужу. Нет, лучше сразу два щита.

Иннокентий — правит кормовым веслом в конце судна, Лют — на носу.

При обнаружении вражеских стрелков, гребцы моментально разворачиваются

и, что есть силы, налегают на весла, плывем в обратном направлении. Даем

деру, иными словами. Всем все ясно?

Испуг сплотил гребцов, а солдаты быстро натянули доспехи, кольчуги,

что у кого было и что удалось потихоньку стянуть из контрабанды покойного

Аммония.

Со всеми предосторожностями двинулись вперед, причем Маламуж все

время норовил упрятать лодию в тени больших скал.

Наконец вышли к «колену», где Гипанис резко уходил направо. Тут уже

запах гари, смешанный с отвратительным духом недавно сожженных живых

тел стал настолько явственен, что некоторые гребцы натянули на лица шейные

платки, до того защищавшие от прямых лучей солнца их грязные шеи.

Слева на горке открылось антское городище. Вернее то, что от него

осталось. Сгоревшие до половины ворота, несколько черных неуклюжих

фигурок, насаженных на острия палиц, вкопанных в защитный вал. Издалека

было видно, что ров, окружающий городище, забит трупами животных.

Коровьи ноги и лошадиные копыта нелепо и страшно торчали из длинной

водной ямы.

318
 Тут раздался такой вой, что все, включая Константина Германика

невольно вздрогнули. В ужасе и отчаяние катался по дну лодии ант Маламуж.

«Остановите его! — мигом скомандовал трибун. — Он нам лодку опрокинет».

На Маламужа навалились сразу несколько гребцов. Лют-Василиус присел

на корточки возле гиганта, успокаивая, провел рукой по густым черным

волосам. Маламуж заплакал.

«У него там семья оставалась, — перевел неразборчивую речь анта Лют-

Василиус. — Жена и двое сыновей.

Говорит, что не хочет больше жить».

«Ант нам живой нужен, — как всегда вслух подумал Константин

Германик. — Пусть Овдий зайдет в городище, разведает, что да как».

Овдий понуро кивнул. Даже он понял, что убийство римского офицера

трибун не простил. Если в сожженном городище — засада, ему не уцелеть.

Палач не понадобиться.

Ох, как длинна и неумолима рука империи!

Поняли это и солдаты, молча провожавшие франка в разведку, которая

вполне могла стать последней в его жизни.

Франк Овдий высадился с лодии, замершей на расстоянии полета стрелы

от сожжённого городища и, по грудь в воде, держа над головой франциску,

побрел к берегу. Выйдя на каменистую, неровную сушу, не таясь, направился

к дороге, ведущей от Гипаниса к возвышенности, на которой когда-то

обосновались анты.

319
 — Если бы готы хотели его застрелить, давно сделали это, — не

выдержал всегда немногословный Тирас.

— Переживаешь за напарника? Успели подружиться в разведке? — не

озираясь, осведомился трибун. — Или ты хотел, чтобы я тебя на смерть

послал?

— Хватит одного трупа! — пробормотал фракиец.

Константин Германик мельком посмотрел на ветерана:

— Еще разрыдайся, как этот медведь-ант!

Кому-кому, а нам с тобой не привыкать.

И — обращайся по форме! Как положено в армии! Услышал, боец?!

— Повинуюсь, трибун! — вздохнул фракиец и, по обычаю варваров на

службе империи, резко выбросил вверх правую руку.

Было видно, как франк Овдий подошел к сгоревшим воротам, что-то

долго за ними высматривал. Потом скрылся в городище, над которым кое-где

еще поднимался в голубое небо белесый дымок дым, будто опоздавшие души

спешили нагнать своих.

Ждали долго. Трибун уже решил отдавать приказ на отплытие, но тут из

развалин черных ворот показался франк. Свой топор Овдий, закинул за плечи,

положив на него руки.

Назад франк шел неторопливо, больше напоминая утомленного жнеца,

возвращающегося с далекого поля. Идиллическая картинка свидетельствовала

о том, что опасности нет.

320
 Все молчали, слышалось только всхлипывание Маламужа, который ни

на что, не реагируя, лежал на дне лодии.

На всякий случай, трибун распорядился трем гребцам, умеющим плавать

следить за антом, не допуская греха самоубийства.

Наконец, Овдий дошел до реки. «Никого! — крикнул издалека. — Одни

мертвяки».

«Поднимайся на корабль и доложи подробнее», — гаркнул трибун в

ответ.

Овдий зашел в воду, сначала по колени, потом по пояс и тут все: кто с

удивлением, кто с испугом, но заметили, что франк широко улыбается.

«Умом помутился? — предположил Эллий Аттик. — Такое увидеть…»

Фракиец Тирас недоверчиво хмыкнул: «Франк и не такое в жизни видел.

Сейчас узнаем, чего он радуется. Неужели покойники винцом угостили?»

Закрепив франциску за спиной, Овдий поплыл и, наконец, перевалился

через борт лодии.

— Трибун, разреши обратиться!

— Разрешаю, солдат, — нетерпеливо ответил Константин Германик.—

Доложи, что видел.

— Мертвяки, трибун,— повторил разведчик. — Но что странно: только

старики и дети. Несколько зарубленных подростков, но те видно сражались,

рядом с телами самодельные копья лежат.

— Кто поработал? — хмуро осведомился трибун. — Сарматы?

321
 — Готы, трибун. — Франк достал из мешочка, скрытого в низу широких

штанов, наконечники для стрел, протянул командиру.

Едва взглянув, трибун с отвращением сплюнул. Все наконечники были

помечены греческой литерой «Δ».

— Подобны тем, какие мы взяли на побитых хуннах, — озадаченно

сказал фракиец Тирас.

— Судя по всему, у них — один поставщик, — с негодованием объявил

Константин Германик.— Главный кузнец Ольвии, недобитый дак по имени

Дурас.

— Трибун, позволь продолжить. Это еще не все, что я видел, —

продолжил Овдий и вдруг снова заулыбался.— Тебя в городище ждет….

— Кто?! Покойник?

— Трибун, тебя призвал к себе местный колдун. Он — единственный,

кто уцелел.

— Да ты в своем уме, германец? Откуда он про меня узнал? Ты

разболтал?!

— Нет, конечно. Когда в одной из антских хибар, подо мной

зашевелилась земля, я подумал, что сейчас умру от страха. Не покойников

испугался, пусть и прожаренных до черноты, но улкерса — карлика, который

норовит подбросить своего усопшего собрата в могилу для людей. Надеется,

что мертвый карлик попадет с людскими душами на небо, а не будет и после

смерти горевать под землей.

322
 Трибун принюхался к франку. От того несло трупным смрадом, ничем

больше.

Овдий еще шире заулыбался:

— Я не пьян, трибун. Не до того. Когда из подпола вылез седой старик,

ростом с десятилетнего мальчишку, я просто онемел от ужаса. Кожа на лице

старика была абсолютно желтая, с коричневыми пятнами, брови густые, белые,

борода до пояса. Молча мне говорит: «Иди на большую лодку, да передай

римлянину, у которого красный хвост на шапке, пусть ко мне придет».

— Как это «молча говорит»?— высунулся из-за спины Константина

Германика любопытный Эллий Аттик. — К тому же, ты антского не знаешь!

— Не знаю, — сознался франк. — У меня в голове фраза прозвучала сама

собой. Про римлянина и красный хвост. Я так понимаю, что дед этот —

антский колдун.

— Волхв, — уточнил Лют-Василиус. — В этих местах колдунов

называют волхвами.

— Пусть волхв, — пожал плечами франк, — мне оно без разницы. Я туда

больше ни шагу, лучше сразу убейте.

Овдий опять заулыбался. «Вина ему, — приказал трибун. И — побольше.

Проспится, все забудет.

Кто со мной на пепелище?»

«Зачем оно тебе? — искренне удивился Лют-Василиус.— Судя по всему,

там один безумный старик, что он может рассказать? Хотя…»

323
 Бывший пират понял трибуна. Разведка удалась лишь отчасти. Засады

нет, это — хорошо. Но где ее ждать — неизвестно. Это — плохо. А странный

варвар, угадавший, что на Гипанисе стоит большая лодка с римлянином,

может быть хоть в чем-то полезен.

«Я пойду, трибун».

Унылое и похабное зрелище разоренного и сожжённого дотла людского

жилища, вызывало только одно желание: быстрее отсюда убраться. Спустя

несколько дней после штурма, трупы людей начали разлагаться, от

невыносимой вони спасала только плотная мокрая ткань, что ее опытные бойцы

прихватили с собой.

— Теперь понимаю, как полсотни готов взяли укрепление, — глухо

молвил Лют-Василиус, склонившись над полуобгоревшими останками

подростка с двумя стрелами в голове. — Лучники просто посбивали их со стен,

подавив подобие обороны.

— Странно, что стрелы не извлекли, — остановился рядом трибун. — В

этих краях даже плохонькое железо Дураса, лучше, чем костяной наконечник

сармата или хунна.

«Они спешили, очень спешили».

Эти слова прозвучали в голове Константина Германика столь явственно и

четко, словно их произнес кто-то над самым ухом. Трибун обернулся. Из

пробитых ударом секиры дверей антской землянки на белый свет показался

белый старец. Точь в точь, как рассказывал франк Овдий. Ростом с мальчишку,

глаза как щелки, лицо желтое, как у больного холерой перед смертью.

324
 Трибун даже к мечу не потянулся. Страха не было, только любопытство.

— Ты — кто? — только подумал и тут же получил ответ.

— Я тот, кто пришел в свет до тебя и уйду позже, — старик смотрел на

Константина Германика, не разжимая губ, но трибун все отчетливо слышал и

понимал.

Вот что имел в виду Овдий, когда сказал о колдуне, что тот «говорит

молча»! В отличие от варвара, римлянин не удивился: во время службы

Египте, и не о таком доводилось слышать!

— Как ты узнал про лодку и про меня? — молча спросил Константин

Германик.

Старик не отреагировал. Подошел к трупу убитого подростка, присев,

внимательно посмотрел на него:

— Он поймал твою стрелу, трибун. Железные люди хотели устроить у

нас ловушку, предлагали всем убраться подобру-поздорову. Женщины уже

было согласились, но мальчишки похватали самодельные копья и побежали на

насыпь.

Лучники их сразу постреляли.

— На то и война, — оборвал трибун местного фокусника. — Как

говорить, не открывая рта, этим не удивишь того, кто вырос в египетской

Александрии. Там на улицах полным-полно шарлатанов, подобных тебе.

Что ты хотел мне сказать, старик?

— У твоего сына сегодня забилось сердце, — волхв с усилием

выпрямился и поковылял обратно в землянку.

325
 — Что ты мелешь, старый пень! — прокричал ему вослед трибун.— Мой

сын через месяц на свет появится, сердце давно бьется.

На пороге хижины старик обернулся: «Не торопи судьбу, римлянин. Твой

сын снимет твой перстень с тебя, но без тебя».

Трибун непроизвольно глянул на перстень. Изображение подземного

демона вдруг сдвинулось, ноги-змеи на мгновение сплелись, выбросились

вперед, словно в странной пляске. Перстень вспыхнул.

…Нет, конечно же! Не вспыхнул, а взблеснул на солнце! Трибун протер

глаза. Показалось.

Глава ХХХI. Ученый спор атеиста и солдата

Когда белая, призрачная фигурка старика скрылась в черной

раззявленной пасти землянки, трибун повернулся к Люту-Василиусу. Тот

глядел на него в полном недоумении:

— Трибун, ты — здоров или подхватил лихорадку от Овдия?

— А что произошло?

— Да ровным счетом ничегошеньки, если не считать, что вы с колдуном

сначала пронзали друг друга взглядами, словно германскими копьями-

ромфеями, а после ты как заорешь! Что-то про сына, но я растерялся от

неожиданности и не разобрал что именно.

— Не надо оно тебе, — сухо ответил трибун, в который раз отметив, что

чем ближе к озеру Нобель, тем больше крещенный Василиус, превращается в

326
речного пирата Люта. Попробовал бы он так заговорить с трибуном в

персидском походе!

Да что там в походе! Попробовал запанибратски обратиться к нему в

Византии!

— Трибун, а ты заметил, что среди трупов практически нет молодых

женщин и детей? — Лют-Василиус вдруг переключился на другую тему.

Трибун не подал виду, но вынужден был сознаться, что информация

действительно важная. Как это он сам пропустил?

— Я давно это приметил, — быстро отреагировал трибун. — Хотел тебя

проверить, заметишь ли…

— А что тут замечать? — удивился Лют-Василиус. — Молодых женщин

и девок, детей постарше взяли в плен, коль их среди убитых нет.

Только не понимаю: зачем готам с ними возиться, ведь продать их тут

некому. Кругом анты, обозленные донельзя.

— Действительно, — вслух подумал Константин Германик. — Однако,

Атаульф что-то задумал, он быстр на неожиданные решения.

— Командир, а не мог он домой собраться? — с плохо скрытой надеждой

спросил Лют-Василиус. — Что-то мне не по себе становится от одной мысли,

что готский офицер готовит нам новую засаду.

— Нет, — решительно возразил Константин Германик. — Насколько я

успел понять Атаульфа, он ни перед чем не остановится. Теперь вот пленных

баб да детей с собой потащил. Разве что Митра знает зачем.

327
 Разведчики поспешили покинуть мертвое городище, однако на подходе

к лодии их ждал неожиданный сюрприз. Уже издалека стали слышны крики,

видна какая-то возня. «Что они: схватились с кем-то?» — встревожился

Константин Германик.

Трибун с фракийцем пробежали до воды шагов сто, когда гребцы на

лодии, сев на банки, подогнали речной корабль к берегу. Теперь стало

отчетливо видно, что посреди большой лодки буйствовал Маламуж, солдаты во

главе с Тирасом тщетно пытались его обуздать, отчаянно бросаясь в

рукопашную, чтобы повалить анта и связать его толстыми веревками.

— Кроме франка еще один сумасшедший?! — рассвирепел Константин

Германик. — Проклятое городище, проклятый старик!

— Не совсем так, — резво возразил Лют-Василиус, прислушавшись к

пронзительному ору анта.— Наш Маламуж, оказывается, так буйно радуется.

Он кричит, что дети и жена — живы! В плену, но — целы!

— Откуда он знает?!

—Говорит, что с волхвом разговаривал.

Трибун только вздохнул:

— Лют, помоги гребцам обуздать радость нашего «медведя» и командуй

отплытие!

Спустя некоторое время, когда остатки городища антов скрылись из виду,

трибун, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями, принялся усиленно чесать

брюхо любимому псу. Цербер тут же с готовностью перевернулся на спину,

поджал лапы, высунул от счастья язык и стал похож просто на большого

328
щенка, каким, в сущности, и был. Такое общение поднимало настроение у

обоих: и пса и его хозяина.

Идиллию прервал беззубый грек.

— Трибун, ты хотел меня видеть?

Константин Германик в недоумении уставился на актера:

— Уж кого-кого, а тебя я хотел бы видеть менее всего!

— А мне показалось…

— Что?

— А мне показалось, что ты хочешь расспросить меня о местном

колдуне.

Трибун с иронией посмотрел на Эллия Аттика. Безусловно, тот уже успел

выведать у Люта-Василиуса подробности их разведки в антском городище.

Теперь Аттика распирает любопытство, да и сам он явно настроен высказаться

по этому поводу. Пусть даже соврет, по обыкновению, но все-таки, надо

отдать ему должное: приведенные аналогии Аттика из древней истории,

занимательны и могут пригодиться в дальнейшем.

…Тем более что у Константина Германика затекла рука чесать брюхо

Цербера, и он жестом предложил Аттику его подменить.

«Поработай за меня, а я выпью винца и удовлетворю твою пагубную

страсть всюду совать свой греческий нос».

Не спеша, трибун поведал Аттику о виденном и пережитом в антском

городище. Надо отдать должное актеру, слушать он умел. Картинно вздыхая,

громко восклицая, делая глубокомысленный вид, искренне сопереживая.

329
 Конечно же, Константин Германик умом понимая, что ему подыгрывают,

рассказывал все-таки с удовольствием. А как же иначе? Ведь представитель

древнего и мудрого народа был поражен трезвостью его решений и

продуманностью поступков!

Внимательно выслушав трибуна, Аттик задумался. Потом разразился

долгой тирадой, подобной проплаченной речи опытного ритора-софиста.

«Что я могу сказать, великолепный офицер и блестящий, как показал наш

речной поход, воинский командир! Действительно, подобно тебе, и мне в

Египте доводилось сталкиваться с то ли фокусниками, то ли колдунами,

которые умели внушать порой нелепые желания, подсказывать мысли.

Насколько мне известно, из откровений мимов в Византии, многие из

них научились угадывать мысли собеседника по едва заметному движению и

шевелению губ. Всему есть объяснение. Тут оно достаточно просто.

Наверное, ты заметил, что люди малообразованные, можно сказать,

грубые (как наш Тирас, примером, но ты, пожалуйста, не говори ему этого),

прежде, чем вымолвить фразу, долго составляют и складывают ее в уме.

Особенно это касается варваров, плохо знающих греческий и латынь. Поэтому

опытные мимы, привыкшие к языку жестов, без особого труда прочитывают их

мысли по губам.

Что касается отчетливого звучания голоса антского волхва у тебя в

голове, то тут все можно объяснить простым внушением, даром которого

обладают колдуны во всей Ойкумене: от северных территорий, покрытых

льдом и снегом, до азиатских степей, вечно продуваемых жарким ветром».

330
 Выслушав своего слугу, Константин Германик, выпил еще винца и с

невинным видом поинтересовался у этого всезнайки: «Откуда старый пень,

волхв то есть, узнал о лодии на Гипанисе? И, особенно о том, что на речном

корабле — я, Константин Германик, собственной персоной?!»

Эллий Аттик задумался. «Не знаю, — наконец честно сознался он. — Но

могу предположить, что франк Овдий, настолько перепугался явившегося

буквально из-под земли колдуна, что, будучи в шоке, сам рассказал ему про

лодку и наш поход. Разумеется, несознательно, не по своей воле. А когда

очнулся, то мигом все забыл и, улыбаясь как идиот, помчался на берег, чтобы

вызвать своего командира на встречу с варварским колдуном».

Выслушав этот неубедительный, по его мнению, тезис, Константин

Германик, тут же бодро возразил своему собеседнику, что анты — варвары,

благородная латынь им неведома. На что Эллий Аттик задал уж совсем

провокационный вопрос: «А почему ты считаешь, что обращение к тебе

прозвучало на языке Империи? Может это был просто мысленный посыл,

который ты перевел на понятный тебе язык?»

Константин Германик, не привыкший к софистическим приемам: когда на

вопрос отвечают вопросом, пришел в некоторое замешательство. Слишком

заумной, а потому скучной и пустой показалась ему беседа с греком. Да и

неубедительны были доводы Аттика.

— А ты не атеист, случайно? — с подозрением осведомился он у актера.

— При императоре Юлиане-Отступнике таких много расплодилось.

331
 — Да и сейчас никто не запрещает верить в своего бога, или не верить

вообще, — быстро напомнил Эллий Аттик.

— Значит, атеист, — удовлетворенно констатировал трибун. — То-то я

вижу, все происшедшее нынешним днем ты пытаешься объяснить

рационально.

Да вот не складывается у тебя.

Как не сложилось у Луция Корнелия Суллы. Слыхал о таком?

— А как же, — глухо отозвался Эллий Аттик, почувствовав себя

уязвленным, коль действительно все его доводы показались

малоубедительными не только трибуну, но и ему самому. А тут еще римлянин

начал контратаку. Нашел о ком спрашивать!

— Луций Корнелий Сулла, прозванный Счастливым, палач Афин. Его

именем спустя сотни лет детей в Греции пугают, — хмуро отозвался Аттик.—

Не пойму, почему ты его вдруг вспомнил.

— Ты не переусердствуй с хулой на римских императоров, пусть и

давно ушедших, — посоветовал трибун Галльского легиона безработному

греческому лицедею. — А то их потомок велит перебить тебе руки, чуть

повыше локтя, да высадит на отмели рыбу ловить.

Трибун Константин Германик искренне рассмеялся удачной, по его

мнению, шутке. Напротив, Эллий Аттик не оценил юмора, а только изменился

в лице, словно собираясь заплакать, и сгорбился от страха.

— Извини, трибун, больше не повториться.

332
 Константин Германик с удивлением посмотрел на актера. Таким жалким

он его еще не видел. «Ладно, хватит с гречонка. Расскажу ему не сказку, но

быль».

— Пришел мой черед рассказать тебе кое-что, — так начал свое

повествование Константин Германик. — И все ради того, чтобы у тебя не

сложилось превратное впечатление, что солдаты Империи могут только мечами

размахивать да пленных пиратов топить.

Расскажу я тебе о случае, который произошел когда-то с военачальником,

будущим императором Рима Луцием Корнелием Суллой, как ты справедливо

отметил, еще при жизни получившему лестное прозвище Суллы Счастливого.

Итак, Рим не на жизнь, а на смерть боролся с Митридатом Понтийским,

безжалостным владыкой, который захватив обширные территории в Азии, в

один день приказал вырезать сто пятьдесят тысяч римлян.

Война шла с переменным успехом и большими жертвами с обеих сторон.

Наконец Сулла, которому к тому времени было присвоено почетное звание

диктатора, высадился с легионами в Греции, где стал теснить

экспедиционный корпус Митридата.

Афины, наверное, от жадности купцов и глупости скопцов-философов

приняли сторону азиатского владыки. Им, видите ли, до сих пор плохо жилось

под надежной защитой римской республики!

Опытный полководец Луций Корнелий Сулла, немедленно осадил город.

Вырубил священную рощу в пригороде, из столетних дубов соорудил

тараны, ими проломил брешь в стене.

333
 Когда солдаты ворвались в город, изменникам пощады не было!

Впрочем, Сулла вошел в историю потому, что велел, в конце концов,

остановить возмездие, произнеся фразу, за которые сегодняшние греки

обязаны ему самим фактом существования.

Сулла сказал, что дарует немногим многое, милуя живых ради мертвых.

— Затем ушел из Афин, прихватив все статуи с площадей и городскую

библиотеку в придачу, — не сдержался Эллий Аттик, постепенно приходя в

свое нормальное состояние: вечной ироничной насмешки.

— Зачем атеистам статуи богов? — парировал Константин Германик. —

А рабам — библиотека?

Но ты дослушай до конца, тебе полезно будет.

…Итак, благородный Сулла продолжил преследование войск азиатского

владыки, царя Митридата.

Сулла Счастливый действовал решительно и храбро, пленных не брал,

памятуя о невинно замученных соотечественниках.

Надо сказать, что и в то время в Риме было много атеистов, и Сулла

принадлежал к их числу, особо это не скрывая. Да ведь и не тот человек он был,

чтобы кого-то бояться!

Но однажды произошло событие, заставившее Суллу усомниться в своей

вере, точнее — безверии. Как-то полог палатки резко откинулся в сторону и в

штабное помещение ворвался дежурный офицер: «Великий Сулла, солдаты

поймали сатира!»

334
 Сулла несказанно удивился, про сказочных существ, спутников бога вина

Диониса он слышал только в детстве. Конечно же, маленький Сулла изучал

греческий и его наставник, пытаясь заинтересовать мальчика, читал ему

древнегреческие мифы, больше напоминающие сказки. Сатиры были

человекоподобными созданиями, только вместо ног у них были копытца,

вместо носа — свиной пятачок, на голове — рожки, позади — хвостик. Всегда

пьяные, неравнодушные к женщинам любого возраста.

Одним словом, наполовину скотина, наполовину галл.

Когда Сулла поспешил за офицером, то увидел на дворе «милую»

картинку. Настоящий сатир из страшноватых детских сказок, стоял в

окружении солдат, крутил башкой с козлиной бородой и жадно поедал

молодую листву, которую ему предлагали легионеры.

Обойдя это «чудо» и убедившись, что все: от рогов до копыт настоящее,

Сулла велел позвать переводчиков. Поскольку в его легионах уже тогда было

значительное количество наемников, то и переводчиков оказалось

предостаточно. Однако, как вскоре оказалось, бородатый урод ни на что не

реагировал, блеял и делал под себя.

Дежурный офицер, завидя, что великий человек, брезгливо зажал нос, тут

же предложил «заколоть это животное». Однако, Сулла неожиданно возразил:

«Не мы его создали, не нам его уничтожать. Где солдаты нашли сатира? —

сделав ударение на последнем слове, спросил он. — В лесу? Отведите его

обратно, на то же место».

335
 История эта стала достоянием всех любопытных, поскольку сатира

видели многие, а штабные писари-лолографы не преминули лишний раз

похвалить рассудительность и прирожденную терпимость Счастливого ко

всему, что не перечит его собственным правилам и законам римской

республики.

Кстати, в древние предания давно не верили и твои сородичи, греки; на

вершине горы Олимп, где когда-то властвовал Зевс, пастухи искали

заблудившихся коз.

Теперь ты понимаешь, — по-менторски обратился трибун к Эллию

Аттику, — теперь ты осознаешь, что можешь быть неправ? Ведь боги

подослали к Сулле сатира не просто так. Полагаю, что атеизм будущего

императора испарился, как тот сатир среди деревьев.

Грек неохотно признал, что «все возможно». Историю с сатиром он

слышал впервые, но больше всего его потряс тот факт, что оказывается «наш

трибун тоже мастерски рассказывает…сказки. Или — не сказки? Но что

тогда?»

...А трибун наслаждался зрелищем побежденного противника. Но, чтобы

испытать триумф до конца, решил окончательно «добить врага», поведав

краткую, но чрезвычайно поучительную историю Диона Златоуста.

— Дион, прозванный Златоустом, получил это прозвище, не менее

лестное, чем у Корнелия Суллы от того, что во времена Империи, снискал себе

славу непревзойденного оратора выступая в небольших городках.

336
 …Подобно тому, как это делают некоторые театральные труппы, чтобы

избежать конкуренции со стороны более удачливых столичных собратьев.

С этими словами Константин Германик, с иронией глянул на Эллия

Аттика, но тот молчал, словно воды из реки в рот набрал. Трибун продолжил:

— В отличие от актеров-неудачников, Дион Златоуст предпочитал

монологи и этим зарабатывал себе на жизнь. Один раз судьба занесла его в

город под названием Троя. Даже не в город, а в большую деревню, что

располагалась на месте бывшей Трои, воспетой Гомером.

Жители Трои собрались послушать заезжего оратора и тот выдал им

фразу, вошедшую в историю: «Друзья мои, троянцы! Человека легко

обманывать, трудно учить, а еще труднее — переучивать».

…Слышал, грек? — снисходительно спросил трибун морально

сломленного и побежденного Эллия Аттика. — Переубедить тебя может только

дно Гипаниса, но кто-то наверху все же существует, независимо от твоего

фиглярства.

На самом деле, трибун не был так образован, как сгоряча показалось

Эллию Аттику. Военные гарнизоны и военные же походы не способствуют

систематическому восприятию знаний. Однако в большой палатке,

объединивших под своим шатром офицеров одного подразделения –

контубернии можно было много чего услыхать на сон грядущий от ветеранов,

среди которых попадались люди образованные, прихватившие даже в

персидский поход книги на греческом. Другое дело, что примером для

подражания некоторым офицерам, из тех, кто желал быстрого роста, служил

337
император Юлиан, даже среди ночи предававшийся философским

размышлениям. Читать, наследуя государя-воителя, стало модным; многие

демонстративно покидали палатки и предавались этому занятию на свежем

воздухе, с тайной надеждой, что их заметит цезарь.

Кроме того, сказалось близкое знакомство с протектором-доместиком

Аммианом Марцелллином. По приглашению тестя, богатого византийского

вельможи, в присутствии многочисленных гостей, тот читал отрывки из своей

«Римской истории».

Молодой офицер Константин Германик не упускал возможности не

только поприсутствовать на этих публичных выступлениях, но и выслушать

суждения Аммиана Марцеллина обо всем и вся. О природе молний и

римском гении, который являлся императору-философу Юлиану; особенностях

тактики персидских конных катакфрактариев. Природе землетрясений и

природе магов, которую постиг мудрый царь Гидасп, отец Дария, создавшего

самое большое государство в Ойкумене.

Трибун не посвятил Аттика в тайны своего самодеятельного образования

еще по одной причине. Старший товарищ и негласный учитель трибуна

Аммиан Марцеллин всегда подчеркивал, что он — истинный грек, не только

по рождению, но и по духу и по мировоззрению. Ничего зазорного в этом не

было: в войсках Юлиана служили даже персы-перебежчики.

Но поведать беззубому актеру о его славном соотечественнике Аммиане

Марцеллине, непременно значило бы косвенно подтвердить особый статус

338
греков в Империи. Памятуя о болтливости Эллия Аттика, забавном тщеславии

провинциального лицедея, допускать этого не хотелось.

Глава ХХХII. Князь-торгаш из Торговища

Мановением руки, отослав грека, трибун Эллий Аттик призвал к себе

Маламужа и Люта-Василиуса. Достаточно серьезных причин для разговора

было несколько. Во-первых, следовало узнать: сколько дней перехода до

ближайшего городища антов? Во-вторых, узнать, что случилось с водой? Уже

полдня вода за бортом меняла цвет, становясь из темно-синей, прозрачно

голубой.

Маламуж, еще не вполне пришедший в себя от радости, принялся что-то

несвязно болтать, но трибун предложил антскому медведю «закрыть пасть и

отвечать только по делу».

С помощью Люта быстро выяснили, что до ближайшего крупного

городища антов два, максимум три дня пути. Ант сообщил, что селение в этом

месте хорошо укреплено. Место — торговое, недаром называется у антов

Торговицей или Торговищем.

Владеет Торговищем князь Доброгаст, который подчиняется Божу.

«князю всех антов» и платит ему большую дань. Золотые римские монеты,

полученные от торговли с проплывающими в этих местах купцами, позволили

Доброгасту откупиться от жестокого «смертного сбора». Так между собой

антские вдовы называли призыв всех мужчин от четырнадцати и старше на

339
очередную войну с готами. Мало кто возвращался: кого убивали, а кто-то и сам

так привык к убийству, что ни за что на свете не променял бы это занятие на

беспросветную пахоту.

Анты были бедны, в этом Константин Германик лично убедился, когда

увидел на них архаичные льняные панцири с нашитыми роговыми пластинами.

Золотой денарий императора Константина был редкостью. В Ольвии ходила в

основном серебряная да медная монета. Что говорить тогда о варварах-антах,

поклоняющихся деревянному богу с тремя лицами?!

— Значит, заплатив золотом, мы сможем купить все, что пожелаем в

этом твоем Торговище? — спросил у Маламужа Константин Германик, кивком

предлагая Люту перевести.

Неожиданно Маламуж разразился длинной тирадой, хоть от него ждали

только однозначного ответа. По изменившемуся выражению лица, стало ясно,

что Лют удивлен услышанным.

Наконец, Маламуж закончил свою антскую филиппику и Лют-Василиус

взялся истолковывать услышанное:

— Трибун, все не так просто. Этот Доброгаст даст нам все необходимое,

только успевай денарии сыпать. Однако наш доблестный муж Маламуж

предупредил о том, что его показывать местному царьку ни в коем случае не

стоит. Началась война и Доброгаст с тревогой ожидает посланников от Божа.

Война большая, следовательно, больше уплата за мужчину, оставленного в

тылу. Откупиться от «смертного сбора» будет тяжелее, чем обычно. А

мужчины Доброгасту нужны: для защиты от набегов сарматских кочевников и

340
готов, которые повадились отряжать в степь хорошо вооруженные конные

отряды. Вроде тех, которые ведет знакомый тебе Атаульф.

Против большого войска Доброгаст, разумеется, не выстоит, но хорошо

вооруженные мужчины и подростки из Торговища, поднявшись на валы,

вполне могут отбить атаку сотни варваров. Да и не полезут те на заостренные

колья, поищут в окрестностях добычу доступнее. Ну, положим, спалят

пригороды, перережут глотки тугодумам, не успевшим скрыться в земляной

крепости, но это для владыки здешних мест потеря восполняемая. Есть

золото, значит, прикупит и девок-кобылиц и парней-жеребцов.

— А при чем здесь Маламуж? — не понял Константин Германик. — Что

за мистерия?

Речной волк с острова на озере Нобель озадаченно посмотрел на своего

командира:

—Трибун, прости, не понял тебя. Мистерия — это кто: баба какая-то

особая?

— Таинство в Греции, — вздохнул трибун. — Просто я должен знать,

зачем Маламужа прятать. Кстати, заодно узнай, где этот слон желает укрыться,

его издали на реке видно. Лодии еще не видно, а Маламужа — видно!

Лют-Василиус засмеялся и перевел. Маламуж снова разразился

вдохновенной и продолжительной речью.

Трибун не выдержал и бросил Люту:

— Уйми этого варварского Демосфена! Что он предлагает, в конце

концов?

341
 — Маламуж считает, что когда его увидит Доброгаст, то примет за

осведомителя князя Божа, — сообщил Лют.— Осведомитель должен сосчитать

число мужчин и доложить самому Божу. На этом основании верховный ант

примет решение о величине дани, которой Доброгаст традиционно откупается

от мобилизации.

Естественно, местный царек количество своих мужчин держит в тайне, по

словам Маламужа, даже позволяет им временно схорониться в лесу, пока у

него посланники от верховного анта.

— Как только увидим это Торговище, высадим наших антов: Маламужа

и Шемяку на правый берег. Пусть стороной обойдут городище, пригороды и

ждут нас выше по Гипанису приблизительно через день, — распорядился

Константин Германик.

Лют-Василиус перевел, затем посмотрел на трибуна и взмолился:

— Командир, только не смейся! Но что значит «варварский демосфен»?

Быстрый лучник? Меткий пращник?

— Демосфен? Болтун греческий, — по-воински прямо просветил своего

солдата трибун.

Ровно через два дня, завидев вдалеке антское городище, трибун

распорядился причалить к пологому правому берегу. Едва Маламуж и Шемяка,

перевалившись через борт, ухнули в прозрачную голубую воду, трибун

вспомнил, что до того хотел разузнать у проводника. Поспешно обратился к

Люту-Василиусу: «Почему вода стала такой голубой? Спроси у анта, а то

подстрелят готы нашего слона, а я так правды и не узнаю».

342
 Лют что-то прокричал в спину, бредущему по мелководью Маламужу.

Тот обернулся и неожиданно ответил односложно.

«Он не знает» — так же коротко сообщил Лют-Василиус.

Отчалили. Медленно пошли вверх по течению, ожидая, пока скроются из

глаз Маламуж и Шемяка. Местность сильно изменилась, Вместо высоких

горных вершин, напоминающих невиданные по высоте крепостные стены,

глаза путников предстали достаточно гармоничные пологие кручи, плавно

переходящие в балки, сплошь заросшие лиственными деревьями. Из глубоких

балок вытекали ручьи с прозрачной и сладкой водой. Вдали открывалась степь

с высокими курганами, под которыми спали воины безвестных племен. В небе

над курганами парили орлы, в которых вселились души храбрецов.

Когда приближались к берегу, слышали тихий шорох золотистого

прошлогоднего камыша и мелодичную песню жаворонков, беззаботно

воспевающих любовь и мир.

Показались первые землянки, возле которых зеленели аккуратные

лужайки молодого жита; виднелись фигурки селян, преимущественно женщин

в длинных льняных сорочках. Завидя лодию, они низко кланялись.

«Еще бы, — заметил Лют-Василиус. — Наше золото — спасение их

мужей».

Трибун, стоящий в парадном облачении на носу лодии, на реплику бойца

не отреагировал. Каждому — свое. Одни рожают детей для пиратства, другие

— для работы в поле.

343
 Трибуна что-то волновало, он не мог определить, что именно. Наверное,

все-таки природа этого края. До этого: в Африке, Азии, недавно в Ольвии

окружающую действительность он воспринимал с точки зрения военного. Где

устроить засаду, каким путем уйти от погони, как лучше закрепиться на высоте,

обеспечив возможности для отступления или контратаки.

Местная земля умиротворяла, заставляла мыслить иными понятиями.

Над раскидистой шелковицей гудели громадные шмели; на стеблях сочной

травы качались и беззаботно трещали серые, зеленые, рыжие кузнечики. По

узким лисьим тропам с пронзительным кряканьем сбегали к реке напиться

воды серые птички.

Куда делись мстительные готы? Где плывут жадные до крови анты?

Какие новые козни задумали чиновники Империи?!

Все это забывалось на этих землях, словно на островах забвения, куда

нелегкая занесла легендарного Одиссея со своими спутниками.

Впрочем, трибуна Галльского легиона, позволившего себе на мгновение

расслабиться, вернул к реальности скептический возглас Люта-Василиуса,

осторожно правившего судно к большому деревянному причалу. «Гляди

трибун, кажется, они уплату уже с берега требуют. Может, не сходить

вовсе?!»

Константин Германик с трудом разглядел, что возле причала, в

окружении двух десятков хорошо вооруженных солдат стоит невысокий

полный мужчина. Подплыли ближе. На вид показалось, что незнакомцу лет

около пятидесяти. Еще густые черные волосы, щедро тронутые серебром

344
седины, стянуты на голове массивным золотым обручем. Тройной обруч на

шее, хватало золота и на толстых сильных руках.

Окладистая борода. Нос, напоминающий огурец, индийский овощ.

Глаза хитро прищурены, взгляд купеческий, оценивающий. Такой был у

покойника Аммония. Наверное, от постоянного прищура, много морщинок в

уголках глаз, на лбу. Но в целом кожа лица нежно-розовая, как у младенца,

которого заботливая мать оберегает от солнечных лучей.

«Видать, старик нежно любит не только свои денежки, но и себя самого,

из-за стен выходит редко», — со свойственной ему проницательностью

мысленно отметил Константин Германик.

Впрочем, если не считать чисто кельтской манеры: где только можно

цеплять на себя золотые побрякушки, словно Священное дерево обряжая,

встречавший путников мужчина выглядел как богатый византийский

вельможа. Это подтверждал и его наряд. Шелковый хитон, штаны из тонкой

шерсти, высокие сапоги с загнутыми по последней моде носками.

Единственное что выпадало из общего ряда: шапка, которую незнакомец

держал в руке, торжественно и с достоинством, точь в точь как трибун свой

шлем. Впрочем, шапка, судя по всему, стоила не меньше шлема, коль была

оторочена шкуркой горностая изумительной, невиданной белизны.

«Этот провинциальных комедиант играет роль царя царей Ксеркса, — за

спиной трибуна взволнованно пробормотал Эллий Аттик. — Желает поразить

тебя внешним блеском.

345
 Трибун, позволь мне на время стать твоим управляющим: скаредным и

жадным, как купцы в комедиях Плавта. Ты ведь торговаться не умеешь,

верно?»

Константин Германик облегченно вздохнул. Торговаться он не умел, зато

сатирические пьесы римского комедианта Плавта смотреть любил и с

удовольствием смеялся над потешными образами всяких плутов: ростовщиков,

менял, сводников и вольноотпущенников. Тем более, что римлянин Плавт был

настоящим патриотом, осмеивал он греков и герои его пьес также были

греками.

«Действуй, грек!» — разрешил Константин Германик и тут же похвалил

себя за исключительное чувство юмора.

Лодия причалила. Когда Константин Германик, блистая бронзой

парадных доспехов, поражая красно-белым гребнем на шлеме, ослепляя

драгоценностями на ножнах и перевязи меча, ступил на деревянный причал, это

произвело должное впечатление на антов.

Мужчина с золотым обручем на голове, решительно отстранив

прикрывающего его солдата, вышел навстречу, поднял свободную от

драгоценной ноши — шапки, правую руку, произнес на пристойной латыни:

«Приветствую тебя, незнакомый, но великолепный римлянин, достойный

гражданин великой Империи и поданный особо чтимого мною сияющего

цезаря Валента, справедливого правителя и усмирителя варваров!»

От такой цветастого вступительного слова Константину Германику

стало не по себе, ответить в том же духе он не мог при всем желании. На

346
помощь пришел Эллий Аттик. Появившись из-за спины трибуна, актер с

важным видом даже не заявил, но продекламировал: «Ты удивишься, любезный

Доброгаст: откуда я знаю твое имя? Но, уверяю тебя, даже в блистающем

Паллатии, под сводом голубого неба и покровом царственного пурпура,

наслышаны о твоем уме и рассудительности. Также всей Византии известны

добрые слова наших многочисленных купцов, с которыми ты по-христиански

разделил пищу и кров и которые благодаря тебя совершили в дальнейшем

удачные сделки, во славу Императора Валента, до продлит всемогущий господь

его дни!»

Князю Доброгасту явно понравился ответ. Тем более что Эллий Аттик

очень артистично, а главное, непринужденно, прикрывал рукавом туники

беззубый рот.

Константин Германик наблюдавший сцену приветствия со стороны,

вспомнив римскую поговорку «Искусство — вечно, жизнь — коротка», тут же

переделал ее, сообразно случаю. В редакции римского офицера крылатая

фраза зазвучала таким образом: «Искусство побеждает, даже если оно без

зубов».

Про себя отметив, что его собственная сатира может посоперничать с

текстами классика комедии Плавта, трибун с князем Доброгастом направился

в городище. Вприпрыжку, едва поспевая за своим господином, спешил

совершить торговую сделку только что назначенный «управляющий».

Лют-Василиус с трудом, но удерживал Цербера, которого прихватили для

экзотики и последнего, решающего довода.

347
 По крутой дороге поднялись в крепость. Насыпанные земляные валы,

были окружены глубоким рвом, усилены деревянным забором с острым

частоколом по всему периметру. В мутной воде во рву трибун разглядел

вбитые в дно короткие пики. Рачительный хозяин, беспокоясь о собственной

безопасности не пожалел драгоценного железа для наконечников

смертоносных подводных ловушек.

На высоких деревянных башнях, предназначенных для усиленного

наблюдения, как за степью, так и рекой, маячили сторожевые.

«Готов опасаетесь?» — по-солдатски прямо рубанул Константин

Германик. И тут же пожалел о сказанном.

Князь Доброгаст ответил уклончиво: «Много желающих воспользоваться

скромными дарами наших пашен. А поскольку мои нищие крестьяне да

рыбаки не всегда могут удовлетворить непомерные аппетиты жестоких в своей

необузданной страсти кочевников, да… и прочих, мы вынуждены откупаться,

тратя и без того скудные запасы, доставшиеся нам от наших предков».

Эллий Аттик, привлек внимание трибуна и выразительно приложил

указательный палец к губам: «Молчи, командир. Ты явно сказанул лишнее».

Константин Германик не понял, что именно имел в виду лицедей, но

впредь решил поосторожничать и не упоминать ни о готах, ни о кочевниках-

сарматах.

Дом местного царька находился внутри укрепленного городища и был

окружен дополнительным частоколом. В отличие от всего виденного

трибуном у антов, дом был каменным, представляя собой, по сути,

348
двухэтажную крепость. Без окон на первом этаже, но с узкими бойницами,

расширяющимися внутрь, для удобства метания дротиков на втором уровне.

Территория внутри ограды, перед небольшой крепостью была свободна

от построек, если не считать импровизированной конюшни. Четверка

отборных кобылиц томилась под камышовым навесом, рядом без дела

слонялись конюхи. На широкой лавке лежали седла, уздечки.

«Князь готов к героической обороне и поспешному бегству, — мысленно

подытожил Константин Германик. — Интересно, кого он так боится?»

В самой крепости находилось около полусотни антских солдат,

вооруженных преимущественно луками, метательными копьями; охотничьими

рогатинами, эффективными при обороне стен; короткими мечами удобными

для боя, если противник все же прорвался на вал. Были и ополченцы. Этих

наскоро учили на импровизированном полигоне, заставляя длинным копьем

поражать деревянный щит. Новички, большей частью подростки, испуганно

вертели головами и закрывали глаза, тыкая копьем в изображение бородатого и

страшного «врага», намалеванного черной сажей.

Солдаты квартировали даже не в полуземлянках, но землянках, покрытых

тростником и слоем почвы. Впрочем, это было скорее предупредительной

мерой от зажигательной стрелы или факела, переброшенного через ограду.

«Все равно, бедно очень бедно. Скудно до неприличия. А ведь Маламуж

представлял Торговище, как «богатое селение», — уныло подумал трибун. —

Вот интересно: угощение будет тоже на уровне солдатской землянки?»

349
 Оказалось, нет. Хозяин городища был любителем поесть, повадками

напомнив трибуну Евсея, квестора Священного двора. Тот в жареном,

вареном, тушеном виде попробовал все, что прыгает, ползает и летает: от

паштетов из соловьиных язычков до спинок беременных зайчих.

У антов оказалось скромнее, но плотнее. Князь Доброгаст, по его же

словам, «кушал поздно, чтобы нагулять аппетит». На обед подали много

свинины, меньше — тушенной дикой птицы. «Не набралась жирку, вкуса нет»,

— добродушно посетовал Доброгаст. Принесли жареную рыбу, но трибун,

пресытившись в походе «рыбной похлебкой», на речную живность смотреть

уже не мог. Налегал на свинину и капусту, которую Доброгаст по особому

антскому рецепту заготовлял на зиму. Вся посуда была местной, из ярко-

коричневой глины с затейливым черным узором.

Пили разбавленное по греческому обычаю красное вино и, конечно же,

местную медовуху. Вино пили из дорогих серебряных византийских чаш.

Медовуху из рогов туров.

Князь, из вежливости пообщавшись с трибуном, переключил внимание

на Эллия Аттика, расспрашивая его о ценах в Византии и готской Ольвии. Как

ни странно, но грек отвечал толково, сказался опыт общения с покойным

купцом Аммонием. Доброгаст слушал внимательно, часто переспрашивал,

потом призвал солдата-писца и велел тому сделать некоторые пометки,

пожертвовав для этого целым листом папируса. Безусловно, вещью очень

дорогой в этих краях.

350
 Наконец, подали засахаренные сушеные фрукты, и Константин

Германик решительно предложил «приступить к делу, сосчитать стоимость

нашего прохода через территорию любезного Доброгаста».

Князь Доброгаст широко развел руками, «что ж, если гости так

настаивают» и тут же согласился.

Глава ХХХIII. История анта Идария

Константин Германик поднялся из-за пиршественного стола (кушали по

антскому обычаю сидя), извинился перед хозяином. «Прости, князь, но я не

силен в арифметике. Полностью доверяю своему управляющему, Аттику. Если

позволишь, я выйду на двор, прогуляю пса, да и сам пройдусь, переел малость».

Доброгаст не возражал. Последние слова, которые услышал Константин

Германик, были уже на греческом.

«Вот ведь, — подумал напоследок трибун. — Князь хоть и торгаш, судя

по всему, но в такой глуши кроме латыни еще и греческому научен! Впрочем,

тут нечему удивляться, золотые денарии — лучшая похвала прилежному

ученику!»

На дворе, недалеко от конюшни, Лют-Василиус общался с пожилым, лет

сорока антом, в добротной железной кольчуге, со спатой на боку. Явно

старшим в охране князя.

На импровизированной подстилке из свежего тростника возлежал

Цербер, сонно глядя на расседланных кобыл. Пса явно перекормили.

351
 «Хотел выйти с ним за частокол порезвиться, так Идар просит не делать

этого. Говорит, влетит ему от князя, — Лют-Василиус опять угадал мысли

своего командира. — Ант тоже человек нормальный, понимает, что собачке

скучно. Но говорит, что выпускать нас не велено».

«Что?! «Не велено?!» — не веря своим ушам, переспросил трибун.

Поняв, в чем проблема, быстро заговорил ант. Лют, склонив голову

прислушался. Перевел. «Командир, по словам анта, зовут его, кстати, Идарий,

Идар по-простому, князь Доброгаст печется о нашей же безопасности. Вечером

в окрестностях городища бывает небезопасно, несколькими днями ранее в

степи была замечена конная разведка. Кто это был, антам неизвестно. Но уж

точно не свои, иначе бы заглянули в селение.

Идар говорит, что когда открывается торговый путь через Гипанис,

появляется много охочих до купеческого скарба. Вот князь и просил не

удаляться далеко».

«Ну, если «просил». Трибун понял, что Лют-Василиус несколько

смягчил перевод слов Доброгаста. Но не согласиться с доводами князя-

хозяина, было тоже неразумно. Тем более что этот…Идар внушал доверие.

У сорокалетнего бойца были короткие волосы, остриженные точно под

размер фракийского железного шлема, внешне хоть и напоминающего горшок,

но надежного и практичного. Лицо — худощавое, видно, что дневной рацион

солдата явно не княжеский. Глаза темные, щеки и подбородок бриты на

римский манер. Слушая незнакомую речь, вежливо кивает головой.

352
Одновременно успевает отдавать команды новобранцам, которые, наконец,

наловчились попадать в щит затупленным копьем.

«Хороший солдат Идарий, везде поспевает, — подумал трибун и

обратился к Люту: «Спроси его: где воевал, что видел?»

Ант посмотрел по сторонам, затем направился к конюшне и нашел там

небольшую деревянную лавку. Принес, жестом предложил трибуну сесть.

«Учись, пират! — бросил Германик Люту, воспользовался любезным

приглашением Идара. — Командиров любить полагается!»

«Речной волк» только ухмыльнулся в ответ. «Я с каждым днем, которое

приближает меня к Нобелю, становлюсь для тебя уже больше попутчиком».

Трибун хотел решительно пресечь дерзость, но не успел. Идар

взвешенно, подбирая слова, начал свое повествование, а Лют, принялся тут же

переводить. Впрочем, всем видом давая понять, что уже почти раскаялся.

Не так важно! История Идария стоила того, чтобы ее выслушать не

отвлекаясь.

По словам Идария, «более пяти зим назад», к городищу подошел

многочисленный отряд всадников на маленьких лошадях. Все, в том числе

князь Доброгаст, пришли к выводу, что это какие-то неправильные дикие

сарматы, не подчиняющиеся никому, даже своему царю Зинафру. Однако, у

сарматов, пусть не соблюдающих законы своего рода-племени, должно было

быть подобие оружия. Странные конники имели только луки да стрелы со

слабенькими костяными наконечниками, которыми можно было поразить

разве что суслика.

353
 Но самое забавное (!) случилось чуть позже. Вперед конной орды выехал

всадник, и выразительно подняв вверх пустые руки, поднес их ко рту.

«Кушать очень хочется!».

Князь Доброгаст несказанно удивился. Однако памятуя древнюю

мудрость: «плохой мир лучше доброй войны», приказал вынести за пределы

крепости кое-что из залежалого провианта, подготовленного на случай осады.

Опасаясь засады, подвоха, князь знаками предложил конникам отойти

подальше. Те, поняв, что от них требуется, так и сделали.

Когда пищу вынесли и ворота закрылись, конники набросились на еду,

как стая саранчи, которая, бывает, смерчем поносится в этих краях, уничтожая

посевы.

После, без намека на благодарность, ускакали в степь.

В конце лета, под городище снова прискакали странные сарматы, но на

этот раз их было меньше в разы. Вперед снова выехал уже знакомый варвар,

демонстративно снял с себя лук, маленький деревянный щит и, безоружный

подъехал под ворота крепостного укрепления.

Его пустили. Невысокий, как и его лошадка, всадник был безобразен и

безбород. Наверное, бороде, благородному украшению мужчины, помешали

вырасти старые шрамы, на подбородке и щеках. Глаза у конника были раскосые

желтые, зубы кривые, в волосах ползали вши.

Кроме того, от конника нестерпимо воняло, судя по всему, он точно не

мылся с самого детства.

354
 Когда навстречу незнакомцу вышел князь Доброгаст, воротя нос от

смрада, незваный и нежданный гость обратился к нему с короткой речью,

сопровождавшейся неожиданными истеричными вскриками, как у рожающей

женщины.

Смысла сказанного никто не понял, но среди рабов нашелся один убогий

старик, всю жизнь, проведший в сарматском плену а, когда настало его время,

брошенный кочевниками умирать в степи. Анты, возвращающиеся из набега,

подобрали бедолагу. Сделали это не из жалости. Старик сказал, что научился

у степняков особому способу распаривать и распрямлять турьи и коровьи

рога, чтобы потом нашивать их на льняной панцирь. Усиленная таким образом

защита была нужна многим, старика подобрали и откормили. Соорудили ему

навес, подальше от городища.

Рога, которые ему поставляли анты, старик нарезал равными кольцами,

затем долго кипятил в громадном чане. По одному ему известной примете, в

нужный момент извлекал смердящие до невозможности части рога из кипящей

воды, насаживал их на специально вытесанный круглый деревянный брус.

После кипячения роговая ткань становилась мягкой, как глина и старик

осторожно разглаживал ее, подгоняя под наперед обусловленный размер груди

или спины заказчика. Когда убеждался, что роговая пластина приобрела

достаточно округлую и правильную форму, опускал ее в холодную воду

Гипаниса или просто снег, если дело было зимой. Пластина застывала,

оставалось только закрепить ее на льняном панцире: нескольких искусно

355
вырезанных женщинами льняных «рубашек», пропитанных толстым слоем

предварительно выпаренной морской соли.

Старик, имени которого анты не помнили, обращались просто «старик»,

внимательно выслушав речь вшивого конника, заявил, что понимает, о чем тот

толкует.

К всеобщему удивлению, оказалось, что конник представляет своего

вождя Баламбера: то ли хана как у аваров, то ли царя, как у сарматов, то ли

князя как у антов.

У этого Баламбера, чье имя произносилось на готский манер, потому что

никто из собравшихся антов не смог повторить за всадником настоящее имя

его владыки, «было много, очень много конных воинов». Пришли он они все

из-за Меотийского болота и собираются кочевать дальше, на западные земли,

«полные еды и вина».

Себя всадники называют народом «хунна», Баламбер их вождь,

«кровавая гроза».

…В этом месте старик-толмач, сделав перерыв, счел нужным рассказать

своим новым хозяевам-антам, что раньше, в неволе у сарматов встречал людей

народа хунна. Но все роды существовали и кочевали по степи сами по себе, не

признавая верховного владыки. Сейчас, судя по всему, ситуация изменилась.

Князь Доброгаст, внимательно выслушав речь конника, осведомился:

чего он, собственно хочет?

Посланник-хунна предложил князю прибыть с дарами к Баламберу и

признать его власть.

356
 …По словам, Идария, князь Доброгаст отреагировал на наглое

требование удивительно спокойно. Сказал, что среди своего народа он — не

главный, а главный далеко отсюда, очень далеко. Но главному князю, он

сообщит, обязательно сообщит.

Хунн слушал, переминаясь на кривых ногах. Явно обрадовался, когда

князь Доброгаст велел одарить его лично, «посланника славного вождя

Баламбера».

Дали хунну добрую железную уздечку, настоящий сарматский лук и

полтора десятка стрел с железными наконечниками. Вождю Баламберу князь

Доброгаст передал шапку серебра, красивый византийский шлем, несколько

длинных мечей.

«Меня послали все это передать лично и своими глазами убедиться в

существовании нового большого племени на границе с владениями Божа,

выяснить количество конников и степень их угрозы для антов», — сказал

Идарий.

Константин Германик с любопытством выслушал перевод Люта-

Василиуса. Нечто в задании Идария показалось ему знакомым. «Что же ты

остановился, продолжай», — предложил он анту.

Идарий согласно кивнул и продолжил свой рассказ.

Ехали они с конниками достаточно долго, достигнув берегов соленого

озера Меотиды. Уже на полпути им встречались большие группы хуннов,

кочующие по степи в повозках, набитых женщинами и вопящими детьми. Все

были голодны, очень голодны.

357
 Место стоянки кочевья выявить было нетрудно, по громадной черной

проплешине в зеленом степном разнотравье. Лошади съедали траву, дети

пожирали кузнечиков.

Селений или укрепленных городищ у хунна просто не существовало.

Повозок было или много или очень много. Там, где стояло кочевье Баламбера

их оказалось несметное количество.

Самого главного хунна Идар так и не увидел. Кажется, он ушел на войну

с сарматами. Или, что, скорее всего, дары от князя Доброгаста просто

присвоили себе сопровождавшие его конники.

«Остался я один-одиношенек посреди громадного лагеря из кибиток,—

поведал Идарий. — Серебряные монеты, зашитые в пояс, ночью украли вместе

с поясом, увели и лошадь. От голодной смерти спасся только тем, что

познакомился с чернобородым плотником-иудеем. Хунны пленили его во

время набега на готское поселение и оставили в живых только от того, что им

постоянно нужно было чинить свои кибитки да длинные телеги.

А так они пленных просто не брали, — заметил Идарий. — Даже

женщин. Натешатся и зарежут».

Далее Идарий рассказал, как провел с хуннами «одно лето и две зимы».

По его наблюдениям, народу все прибывало, как будто неведомый колдун,

объевшись несвежего мяса, изрыгал из-за Меотийского болота все новые и

новые роды и племена народа хунна.

Понтийские степи уже не в состоянии их прокормить.

358
 Хунны с малолетства приучены ездить верхом. Мужчины едят на

лошади; уткнувшись в гриву, спят на лошади; облегчаются, не сходя с лошади.

Только для того, чтобы совокупиться с женщиной, хунны забираются внутрь

кибитки. Когда ребенок подрастает, ему ранят шею и подбородок, чтобы со

временем не выросла борода. Гунны считают, что обезображенное лицо

устрашает врага.

Идарий, чтобы не выделяться, брил лицо каждый день. Иначе могли

заколоть, не сходя с седла.

Пока Идарий жил среди хуннов, он видел, как народ постепенно

вооружается. На смену слабым охотничьим лукам, пришли мощные,

дальнобойные. Что-то взяли у сарматов, что-то позаимствовали у готов.

Вместо заостренных палок, хунны обзавелись настоящими копьями, пусть не

всегда с железными наконечниками, но обязательно с костяными. У каждого

гунна к седлу приторочена веревка, которую он приучен ловко бросать,

набрасывая петлю на врага или пытаясь стеснить его в движениях.

Практически все конники не защищены броней, поэтому потери несут

страшные. Когда хоронят своих, насыпают большой курган, на нем поедают

пищу, пьют мед по антскому обычаю. Называется эта тризна особым словом —

страва.

Когда хуннов атакует сильный противник, они выставляют повозки,

образуя круг, из-за которого обороняются. Укрепления штурмовать не умеют,

обходят их стороной. Также не приучены к длительной осаде. Страдая от

голода больше, чем осажденные, предпочитают искать более легкую добычу.

359
 «Жестоки до крайности, — закончил Идарий свое повествование о

хуннах.— Грабеж — в радость; крик жертвы — что иному песня; украшение

на гриве лошади — человеческая кожа, содранная с черепа.

…Я ушел от кочевников, как только раздобыл коня, а мужчины

перепились и уснули после погребальной стравы».

Идарий замолчал. Пораженный его рассказом молчал и Константин

Германик. Да и что тут скажешь, о чем спросишь?!

В этот момент вернулся Эллий Аттик. Вид у него был виновато-

удрученный.

— Сделка состоялась? Мы может плыть дальше? — не понял Константин

Германик.

— Если бы так, трибун,— уныло ответил грек. — Князь Доброгаст

запросил так много: и за возможность передвигаться по его территории и за

провизию, что я не осмелился принимать решение без тебя.

— Сколько? — коротко осведомился римский офицер.

— За каждого второго солдата по одному золотому, — с драматической

интонацией сообщил Эллий Аттик. — А за фунт свинины серебра больше, чем

за целую свинью.

Трибун быстро посчитала в уме. «Свинину возьмем только для пса.

Обойдемся рыбой, нам не впервой. А за солдат заплатим, сколько их там у

нас…»

360
 — В том то и дело, — вздохнул Эллий Аттик. — Князь Доброгаст

настаивает, чтобы по одному золотому денарию мы заплатили за каждого

второго его солдата!

Трибун в сердцах сплюнул и решительно направился назад в дом-

крепость, приказав Люту и Аттику оставаться во дворе.

Князь Доброгаст, слегка осоловевший от выпивки, ждал трибуна. Сразу

же предложил «пропустить кружку меду после прогулки на свежем воздухе».

Трибун невежливо отказался, и нетерпеливо осведомился: какого дьявола

князь требует уплаты за своих собственных солдат? Какое отношение его

солдаты имеют к купеческой экспедиции?

«Я же не спрашиваю, какое отношение к торговому промыслу имеет

римский офицер? — лицо антского князя расплылось в улыбке. — Но коль ты

спросил, я обязан уважить гостя.

Изволь. Мои солдаты будут защищать тебя и твой товар здесь в

крепости, задерживая степняков. Или, пока я торгуюсь с готами».

Увидев непонимание на лице римлянина, князь поднялся, прошел через

большую комнату. Заглянув за дубовую дверь, и убедившись, что за ней

никого нет, растолковал гостю неписанные законы выживания торгового

городища на границы степи и леса.

Кочевники наведываются сюда часто, несколько раз за лето.

Договориться с ними не удается, они хватают все, что видят; режут, кто

двигается; и насилуют всех: от девочек до старух и коз включительно. Другое

дело — готы. Эти подступают прямиком к укреплению и требуют от него,

361
князя, выкупа. Как правило, приходят те же самые и поэтому сумма в золоте

является стабильной и приемлемой.

Более того. Князь перешел на шепот: «Частенько заслышав о готах, меня

оставляет в покое сам великий Бож».

«Ты не боишься мне такое говорить?» — удивился Константин Германик.

Доброгаст пренебрежительно махнул рукой. «Это — последняя война

антов, чует мое сердце. Германарих нас побьет, у него — конница в железе, у

нас — в льняных панцирях».

«Я — подумаю»,— пообещал Константин Германик.

«Думай до утра, — расщедрился князь Доброгаст. — А чтобы тебя

случайно готы не похитили, я на ночь, возле лодии десяток своих лучников

оставлю».

Трибун рассеянно кивнул и направился к выходу. В последний момент в

голову ему пришла интересная мысль. Еще не додумав, он обернулся к

антскому царьку. «Кстати, коль мы откровенны, не скажешь имя готского

офицера, который к тебе регулярно наведывается?»

Князь пожал плечами: «Какая тут тайна? Атаульф зовут гота.

Так, ты точно выпить не желаешь? Мне самому скучно».

Глава ХХХIV. Гнев земли

Утром Константин Германик проснулся от невыносимого скулежа

Цербера. Громадный щенок, вскочив на лапы, метался по лодии, теребя

знакомых солдат и весьма болезненно покусывая гребцов.

362
 Кто со стонами, кто с проклятиями продирал глаза. Поднять руку на

командирского пса никто не решался, гребцы только закрывались продранными

выцветшими накидками.

Наконец, пес, завидя, что и хозяин проснулся, яростно залаял. Да так

громко, что на берегу всполошились возглавляемые Идарием стрелки,

высланные стеречь купеческое судно.

Лодия была привязана к подобию железного бивня, вбитого в

деревянный причал. Идарий, быстро прошел к носу корабля. «Он говорит, что

надо немедленно убираться отсюда», — перевел явно взволнованный Лют-

Василиус.

В этот момент уж совершенно невероятное учудил всегда спокойный,

если речь шла не о драке, фракиец Тирас. Опасно наклонившись между

лодией и причалом, один из лучших бойцов Империи заорал ближайшему

гребцу: «Держи меня за ноги, скотина!» и зачерпнул горстью воду.

Вернулся в нормальное состояние, очень медленно ее выпил. Потом

почмокал губами, словно вино смаковал, но внезапно, выплюнул все в

Гипанис.

— Трибун, уходить надо! Быстро!

— Да что случилось?!

— Сейчас страшно будет, очень страшно. Вкус воды изменился. В

воздухе грозой запахло, пес твой учуял.

А сейчас, вон смотри, смотри! Лисы из нор повыскакивали!

В этот момент загудела земля.

363
 «Руби канат! — заорал трибун, уже понимая, что сейчас произойдет.—

Выгребай на середину!»

Лют-Василиус схватил в охапку анта Идара, склонившегося над лодией,

оба попадали на дно корабля.

Солдаты на берегу сразу не поняли, что произошло с их командиром. Но

когда убедились, что Идарий исчез, а лодия, обрубив причальный канат,

устремилась на середину реки, подняли луки.

Трибун Константин Германик понял, что сейчас потеряет половину

гребцов, но даже крикнуть не успел.

Раздался страшной силы толчок, затем разверзлась земля.

Уже не до лучников было. Лодию бросало из стороны в сторону, причем

волны шли от берега к берегу, да и течение, судя по всему, менялось каждое

мгновение.

«Сейчас волна пойдет! Грести по моей команде!» — перекрывая какой-

то вселенский стон и треск, заорал Лют-Василиус, с усилием удерживая

кормовое весло.

Опытные гребцы если и растерялись то ненадолго, они умели работать и

в шторм, лодия быстро разворачивалась носом к волне, избегая бортовых

ударов.

Вдруг Германик приметил, что вдали на Гипанисе поднялась черно-

бурая стена, стремительно надвигаясь на лодию. Против всех правил

природы, волна шла против течения, и это было особенно страшно. Трибун

хотел предупредить Люта, но тот уже все видел. Речной пират поднял руку,

364
готовясь, подать сигнал гребцам. Рядом с ним возник Иннокентий,

подстраховал, схватившись за громадное кормовое весло.

С гулом, который Константин Германик не слышал дотоле, высокий

водный вал несся по Гипанису.

Гребцы ждали сигнала, кричать в этом адском кошмаре было

бессмысленно. Но вот Лют-Василиус резко опустил руку.

«Господи, дай мне увидеть сына!» — только и подумал Константин

Германик, когда нос лодии вздыбился почти вертикально.

На мгновение лодия замерла на гребне волны. Очень высоко. Трибун

вдруг увидел, что княжеской крепости на месте нет. «Куда она делась?!» —

некстати пришедший вопрос остался без ответа. Лодия словно рухнула в

пропасть. Что-то оборвалось в груди трибуна, будто он упал с крепостной

стены.

Но, нет! Слава Создателю нашему! Слава Иисусу и слава солдатскому

богу Митре! Они уцелели!

Лодия была до половины заполнена водой, но умение гребцов, крепкое

основание, тщательно закрепленный вдоль бортов камыш, спасли большую

лодку и экипаж от гибели.

Гребцы и солдаты в неистовстве орали от радости, не слыша друг друга.

Волны шли и шли дальше, но самое страшное было уже позади, это понимали

все.

365
 «Землетрясение, — громко сказал грек Эллий Аттик. — Тряхнуло где-то

на Средиземье. Если в Скифии, по Гипанису такая волна пошла, то, что

говорить об Азии и Африке?!

Думаю, что сегодня настал черный день для многих и многих: и людей и

целых государств. А уж, сколько городов ушло под воду, так это, наверное,

никто уже и не сосчитает».

Выслушав монолог бывшего актера, пригорюнились и гребцы,

вспоминая о родных, оставшихся на побережье. Как раз и погода всплакнула.

Небо заволокло черными тучами, пошел противный холодный дождь.

По реке брюхом вверх плыла оглушенная рыба, но суеверные гребцы

отказывались доставать ее, хоть делать это можно было голыми руками.

Справа, над селением антов поднимался дым, что-то горело.

Идарий вместе с Лютом напряженно вглядывались в сторону левого

каменистого берега. Причал исчез. Груды камней, отколовшиеся от гранитных

скал, пусть невысоких, по сравнению с каньонами Мертвовода, но еще вчера

внушавших страх своей незыблемой монументальностью, оказались прямо в

воде, громоздя баррикады-надгробья.

«Причалим? — повернулся Лют-Василиус к трибуну.— Хоть узнаем,

остался ли кто живой? Да ведь и Идарий просит причалить».

Командир охраны князя антов, заслышав свое имя, согласно закивал

головой, что-то произнес.

366
 «Говорит, у Доброгаста тайник в крепости, он якобы знает где. Говорит,

золото не должно готам достаться, они на него оружие купят и сокрушат князя

Божа».

«Почему он так уверен, что самого Доброгаста нет в живых? — по

привычке вслух подумал Константин Германик. — Но, давайте причалим,

действительно осмотрим местность».

Лют-Василиус со всеми предосторожностями направил лодию к берегу.

На всякий случай, на другом конце купеческого кораблика, замер с кормовым

веслом наготове Иннокентий, чтобы в случае чего мгновенно изменить курс.

Гребцы работали осторожно, опасаясь зацепить вновь появившийся подводный

камень. Солдаты вычерпывали воду. Все, кроме Калеба, поднявшегося на

свободную банку, и там изготовившегося к стрельбе. Опытный стрелок даже

команды не стал дожидаться, понимая, что на берегу сейчас твориться,

неведомо что, возможны любые неприятности.

Трибун в очередной раз оценил изумительные ходовые качества речной

лодии. Поколения неведомых варваров, выросших на воде, добились

идеального сочетания прочности и практичности. Вряд ли, любой, самый

мощный военный корабль Империи выдержал бы удар волны после

землетрясения. И уж, разумеется, никто бы не осмелился вот так запросто

сунуться в лабиринт из обломков скал, только что перегородивших половину

Гипаниса.

367
 Наконец, пристали к берегу. Лют-Василиус приметил отмель, шириной

всего шагов в пять. Слева зияла черная трещина, справа лежало полскалы. На

ней — изуродованное человеческое тело.

«Один из солдатиков Идара, — походя, заметил Лют-Василиус. —

Командир, можно мне с тобой на берег?»

«Нет, — решительно возразил трибун.— Со мной отправится Тирас, он

специалист… трибун вовремя спохватился, поскольку хотел добавить «по

потрошению покойников», но решил не обижать своего солдата. — Со мной

отправятся Калеб и Тирас, он специалист по землетрясениям.

Ну и, конечно, этот местный, Идарий».

«А кто переводить будет?» — спросил, явно недовольный Лют.

«А кого?» — резонно возразил Константин Германик.

С трудом, скользя на мокрых от влаги камнях, которыми была завалена

дорога, поднялись на вершину холма с осыпавшейся земляной насыпью; когда-

то мощным и грозным частоколом сейчас покосившимся, как колосья спелой

пшеницы после града.

Вошли в крепость. На возвышенности, где когда-то стоял дом князя, в

земле страшной ухмылкой чернел пролом. Фракиец Тирас подошел к

громадной яме, заглянул и отшатнулся.

«Трибун, даже в горах Фракии такого не встречал. Скала раскололась как

старое дерево от удара молнии. Видать под ней была пещера с подземной

рекой, туда все и рухнуло. В глубине то ли дым от догорающих балок крыши,

то ли туман от воды клубится».

368
 Заржала лошадь. Все обернулись, инстинктивно схватившись за оружие.

Одна из кобыл князя уцелела, но нога была перебита, бедное животное,

подпрыгивая, пыталось приблизиться к людям.

«Добей!» — тихо приказал Константин Германик Калебу.

На территории крепости живых не оказалось, только несколько

полузасыпанных трупов солдат. Землянки, служившие казармами, от

страшного толчка, просели и сложились внутрь, в один миг, похоронив всех,

кто там находился.

«Неужели никто в живых не остался? — спросил Константин Германик у

Идария. — А если есть, то где они?»

Ант понял вопрос без перевода. Красноречиво махнул рукой в

направлении темнеющего вдалеке леса.

«Поспешим на лодию! — скомандовал трибун. — Поиск клада

отменяется, золото вернулось в ад».

Все с готовностью последовали было приказу, но тут трибун заметил,

что ант остался на месте. Константин Германик, забыв, что тот не понимает

греческого, нетерпеливо осведомился: «Решил подобно гуннам страву

справить по покойникам?»

Ант что-то возбужденно произнес, указав на яму, что образовалась на

месте двухэтажного дома-крепости князя Божа. Своим примером, увлекая

остальных, Идарий подошел к краю провала. Не теряя времени, снял, размотал

просмоленную веревку, служившую ему вместо пояса.

369
 «У гуннов перенял манеру веревку при себе иметь,— решил Константин

Германик. — Но те петлю к седлу приторачивают, а наш ант, видать, по

пехотному обошелся».

Подтверждая догадку трибуна, ант, мигом скрутив петлю, ловко

набросил ее на уцелевшую заостренную палицу в частоколе. Конец веревки

снова обмотал вокруг пояса и, подойдя к яме, стал уверенно спускаться вниз.

Трибун, еще не вполне понимая, что происходит, тем не менее, хлопнул

по плечу стрелка Калеба, выразительно кивнув на поле и лес за развалинами:

«Следи и прикрывай!» Затем поспешил к фракийцу, который склонившись

вниз, кажется, был полностью поглощен развитием событий.

Зрелище и вправду оказалось необычным. Упираясь ногами сначала о

земляную, после каменную стену, откинувшись назад, ант Идарий добрался

почти до дна пропасти. Но вдруг задержался, пытался поддеть крепким мечом

валун, слегка выступавший из кладки.

— Трибун, позволь обратиться, — даже в такой ситуации фракиец не

забывал о субординации.

— Позволяю, солдат, — с удовольствием ответил Константин Германик.

— Трибун, подвал под домом не выкопан, а практически выдолблен в

местном камне. Очевидно, значительно углублена бывшая здесь ранее пещера

с подземным источником. Очень удобно на случай осады и для тайного

убежища. В том месте, где орудует мечом наш ант, виднеется рукотворная

кладка.

370
 — Сам вижу, — с неудовольствием пробормотал Константин Германик,

мысленно попеняв себе, что не придал этому значения.

— Трибун, дело в том, что кладка свежая. Известь видна на швах. Я —

горец, вижу хорошо.

Наконец, уступив напору анта, большой валун, вывалившись из кладки, с

гулом ухнув в лужу на дне.

Ант не отреагировал никак, а запустил обе руки в образовавшуюся дыру

в стене, с натугой вытащил оттуда…

«Тяни! Вверх тяни анта!» — заорал Константин Германик, на этот раз

быстро сообразив, что произошло на самом деле.

Глава ХХХV. Предательство

Удивительно, еще недавно не переносивший морской качки, сугубо

«сухопутный» трибун Галльского, лишь на варварской лодии почувствовал

себя в безопасности. Кажется, отплытию возрадовался и Цербер, прижавшийся

к хозяину, и совсем по-щенячьи обиженно тявкнув на руины за бортом. Ему

тоже было страшно.

Поглаживая и успокаивая собаку, трибун по командирской привычке

пересчитал своих: нет ли потерь, никто ли не утонул?

Напротив! На одного гребца оказалось больше.

«Позвольте, да ведь это ант Идарий на весло сел! — сообразил

Константин Германик. — Кажется, я такого приказа не отдавал!

Но это — после».

371
 Трибун сидел на укрытом александрийским ковром, большом окованном

медью сундуке из мореного дуба, который ант Идарий достал из тайника под

домом князя Доброгаста. Что внутри добротного сундука трибун еще не знал.

Сундук закрывался железным замком византийской работы, который не

было ни времени, ни возможности сбить. Следовало немедленно покинуть

опасное место и потому естественное чувство самосохранения превозмогло

любопытство.

Римлянин тихо подозвал фракийца, который ранее уступил место на

банке Идарию, едва слышно осведомился:

— Будут ли новые толчки? Ранее ты определил возможность и силу

подземного удара, попробовав воду из реки. Откуда ты все знаешь и почему до

сих пор воды не пригубишь?

— Уже пробовал, трибун, ты был занят псом, не заметил, — почтительно

ответил солдат. — Вода хоть и имеет дурной вкус, но все слабее и слабее.

Толчки если и будут, то на середине реки мы их не почувствуем.

— Ты уверен?

— Безусловно, да. На моей родине Фракии, стон и волнение земли

обычное дело. Трясет часто, во многих горных деревушках на это и внимания-

то не обращают, пока старшие люди не поднимут крик: «Выбегайте из домов!»

Старики определяют силу удара по изменившемуся вкусу воды в глубоких

колодцах. Приставили к этому делу и меня. Вода, в случаях смертельной

опасности быстро становится очень соленой и горькой.

Ну, к тому же, земля до этого гудит, как корова мычит.

372
 — Да, я тоже слышал что-то напоминающее то ли рев, то ли стон

животный, предсмертный, — согласился Константин Германик.

Фракиец помялся и вдруг решительно перевел разговор на другую, видно

сильно беспокоящую его тему. «Трибун, кажется, о содержимом сундука

догадывается Лют», — сообщил он.

Константин Германик озадаченно посмотрел на своего солдата: «Пока

сундук не открыт, даже мы можем только гадать, что там внутри. Откуда Люту

знать?»

«Лют — пират, он золотом нюхом чует, — кратко ответил серпоносец

Тирас. — А бывших пиратов не бывает».

В словах ветерана не было страха, прозвучало презрение солдата к

проклятому ремеслу. Даже если представитель этого ремесла сидит с тобой

рядом на банке гребца, разделяя все опасного похода.

— Я понял тебя, — ответил трибун. — Позови Люта и Идария. Пусть

анта заменит на веслах кто-то другой, не ты.

— Мне быть рядом и взять серп? — вопрос фракийца прозвучал скорее

как утверждение.

— Да, — согласился Константин Германик.

…Однако судьба выкидывает порой такие фокусы, по сравнению с

которыми блекнет искусство персидских магов. Когда явился Лют-Василиус и

Идарий, оказалось, что ситуация с антами выглядит более, чем запутанной.

Трибун через Люта, попытался выяснить у анта, почему тот вдруг решился

отправиться с ними в опасное плаванье. С удивлением узнал, что Идарий

373
давно собирался уйти на настоящую войну, только повода ждал. Драться под

командованием Великого князя Божа было его мечтой с малолетства.

— Однако это не объясняет причину, по которой он оставил собственное

поселение на правом берегу — вслух подумал Константин Германик.

— Я кое-что выяснил раньше, еще при первом знакомстве, — пояснил

Лют. — Оказалось, что на войне у антов ценятся только мужчины, способные

носить оружие. Женщины и дети не в счет, они в это время скрываются в

лесах или на болотах.

…Тем более, что Идарий, даже если бы собрал десяток разбежавшихся

солдат, все равно не смог бы оборонять разрушенные укрепления.

— Да, — задумчиво молвил Константин Германик, вспомнив

засыпанные пылью трупы антов в погибшей от подземного толчка крепости.—

Да, крепкое было городище, удачно расположено, все просчитано: от ловушек

во рву до позиций для лучников на высоких башнях.

Но, как говориться, «Солдат предполагает, а бог войны располагает».

Спроси, когда сундук оказался в подземной пещере и что там внутри?

— Сундук был спрятан недавно, на случай появления готов или, того

хуже, посланников князя Божа, — внимательно выслушав Идария, перевел

Лют. — В сундуке скрыта большая часть сокровищ Доброгаста.

…Трибун! — внезапно взволнованно произнес Лют, покусывая губы. —

Трибун, сундук, на котором ты сидишь, доверху набит золотом! Его же на всех

хватит, командир!

— А анта куда денем? — невинно осведомился трибун.

374
 — Ну…. куда. Доверься мне, трибун, я все устрою, — бывший пират

ткнул пальцем за борт.

— Вспомни проповеди твоего крестного отца, деда Поликарпа, — кротко

посоветовал трибун «речному волку». — И, кстати, оглянись.

Лют-Василиус быстро обернулся и, увидев фракийца с серпом

наизготовку едва заметно ухмыльнулся. На хищном лице пирата с озера

Нобель, улыбка выглядела так же, как если бы улыбнулась местная речная

рыба щука.

«Мне, кажется, мы хорошо поняли друг друга, — удовлетворенно кивнул

Константин Германик. — Пока — свободен, но доставь сюда грека Эллия

Аттика».

Разумеется, «доставлять» Аттика не понадобилось. Константин Германик

просто высказался в привычном для него командном стиле. Грек находился

буквально в двух шагах от трибуна, усиленно делая вид, что не подслушивает, а

готовит лакомство для пса Цезаря, нарезая тонкими кусочками вяленое мясо.

«Тебе велено прибыть к блистающему трибуну!» — подчеркнуто громко

произнес Лют-Василиус.

Эллий Аттик с достоинством кивнул, демонстративно вытер руки о

грязную тунику и ступил два шага по направлению к краю александрийского

ковра, на котором восседал трибун Галльского. «Слушаю тебя, Константин

Германик, трибун славного Галльского легиона!»

Молодой римский офицер с удовольствием наблюдал эту сцену

безусловного повиновения и почтения по отношению к старшему по званию.

375
Это всегда радовало. Особенно после напряженных переговоров с бывшим

пиратом.

Константин Германик твердо вознамеривался открыть сундук ночью, без

лишних свидетелей. Возможно, содержимое антского сундука, спасенное от

готов, станет хорошим подарком для князя Божа. Но — это после. Пока светит

солнце и до ночи далеко, трибун решил скоротать время в разговоре с

хитроумным греком, милостиво разрешив тому присесть напротив. «Ты сам —

выходец из страны, которая подвержена ударам стихии. Что можешь

рассказать о нынешнем происшествии?»

Грек задумался, покачал головой. «Мало чем могу помочь трибун, разве

что процитировать Луция Сенеку. (У меня ведь, как у всех выдающихся

актеров, хорошая память). Желаешь выслушать? Изволь».

Грек поднялся, помолчал, собираясь, затем с выражением изрек:

«Молния не выжигает целые народы; моровое поветрие опустошает города, но

не стирает их с лица земли. А это бедствие распространяется шире всех;

неизбежное, алчное, оно поражает сразу весь народ. Ибо истребляются не

только отдельные дома, семьи, города — бывает, что целые племена и страны

уходят под землю, скрываясь под развалинами или проваливаясь в

разверзшуюся пропасть; и, словно злое несчастье желает стереть всякое

напоминание о том, чего больше нет, но что когда-то все же было, — над

славнейшими когда-то городами, без следа былой жизни, расстилается земля».

376
 «Какая точность! Какая образность в описаниях истинного римлянина!»,

— подумал Константин Германик, вспомнив о большом доме антского князя,

в одночасье сгинувшем вместе с хозяином.

Однако даже всезнайка Аттик не дал толкового объяснения

происшедшему. Трибун попытался вспомнить моменты общения с ученым

военачальником Аммианом Марцеллином, который исследовал природу

землетрясений в своей «Истории». Что он тогда рассказывал об этом страшном

явлении?

Константин Германик сосредоточился, гладя пса. Кажется, эта привычка

уже помогала не только успокоиться, но, как ни странно, собраться с мыслями.

Сам трибун того не зная обладал памятью просто уникальной и уж точно

мог поспорить с актерами, наизусть заучивающими целые драмы.

Впрочем, в начальных школах на только столицы, но и в провинции,

мальчикам задавали выучить напамять целые разделы-песни из гомеровского

эпоса. Империи, занимавшей территории в Европе, Азии и Африке нужны

были грамотные управленцы и военные.

Но, что же все-таки говорил Аммиан Марцеллин о землетрясениях?

Константин Германик без труда вспомнил. Протектор-доместик поведал

своему внимательному слушателю, что сущность страшного водного

потрясенияна греческом — kataklysmos, пытались прояснить многие греческие

и римские философы: от Анаксагора до Анаксимандра. То ли это ветра,

проникающие во внутренние области земли и сотрясающие подземные почвы.

То ли воды, проникшие в образовавшиеся после нестерпимого зноя трещины в

377
земле, и заполнившие подземные пустоты, которые греки называют

«сирингами». Переполненные влагой громадные пустоты расширяются,

сотрясая верхние слои почвы.

Впрочем, даже великий Аристотель в своей «Метеорологике» не отдавая

предпочтение ни одному объяснению, так и не пришел к конечному

умозаключению.

…Еще Аммиан Марцеллин говорил о четырех видах подземных толчков.

Первые, самые драматические, получили название «брасматических». При них

появляются на свет, буквально выдавленные из глубин океана, целые острова.

Второй вид — «хасматические», напротив, поглощают острова и города,

стирая в прах целые государства.

Константин Германик пришел к выводу, что в землях антов он наблюдал

соединение двух последних видов землетрясений. «Климатических»,

действующих наклонно, стирающих города и крепости. И —

«микематических», или «мычащих», в переводе с греческого.

…Кстати, фракиец Тирас это подтвердил.

Трибун, еще раз перепроверил и себя. Да, точно перед появлением

громадной волны он услышал странный звук, напоминающий вселенский стон

и вздох одновременно.

Смеркалось. На этом отрезке пути речные путешественники не встретили

на Гипанисе островов, только возле берега громоздились отколовшиеся от

прибрежных скал валуны.

378
 «Сколько дней плыть до ближайшего селения?» — осведомился трибун у

анта Идария. И получил ответ, что первые антские деревни они увидят

буквально завтра. Что до их ближайшей цели — городища под названием

Шпола, где лодию следует перетащить через болотистую местность в приток

Борисфена, то до этой самой Перевалки дней пять пути.

Трибун задумался. Насколько землетрясение могло остановить их

преследователей? Наверняка, ненадолго. Атаульфа ни в коем случае нельзя

считать человеком суеверным, и уж точно нерешительным.

Впрочем, у готов заканчиваются припасы, прежде всего, отборный

ячмень для добрых лошадей. Значит, Атаульф задержится у Торговища. Пусть

и разоренного подземной стихией, но не до такой же степени, как крепость,

воздвигнутая на скале и земляной насыпи в придачу.

Безусловно, опытный Атаульф скоро узнает о существовании каких-то

тайников, о которых среди жителей деревни наверняка ходят легенды. Конечно

же, сундук прятали избранные солдаты, их было немного. Скорее всего, они

погибли в землянках или погребены под остатками дома-крепости в яме вместе

со своим князем. Поэтому Атаульф точно потратит еще день, пытаясь при

помощи уцелевших местных разобрать завалы. Найдя вскрытый тайник,

возобновит погоню.

«Вели пристать к берегу! — негромко скомандовал Константин Германик

Люту.

379
 Бывший пират не спросил: куда именно? Уверенно направил лодию

наискосок течения к правому берегу. Трибун не вмешивался, целиком

полагаясь на прирожденного чутье бывшего речного волка.

Огонь развели в наспех вырытой яме и там же так же наскоро сварили

рыбную похлебку, заев ее остатками сухарей. Трибун медлил с решением,

когда именно следует вскрыть сундук. На войне Константин Германик

неоднократно был свидетелем того, как нелепая случайность обрывала жизни

многих и многих. Причем иногда страдали не сами виновники нарушения, то

их товарищи и начальники. Вот и сейчас, для того, чтобы разглядеть

содержимое сундука, необходимо было, по крайней мере, разжечь несколько

факелов. Но где гарантия того, что отсвет огня кто-то неизвестный не

рассмотрит с реки, с другого берега?

Это может быть даже не разведчик Атаульфа, но, скажем, гунны,

сарматы. Да кто угодно!

Течение Гипаниса на этом участке уже не такое мощное, стремительное,

река не стиснута гранитными скалами. Малый отряд может переправиться

даже ночью.

Пес заворчал, привстав на лапы. Из темноты выдвинулась фигура.

Стоявший в охранении фракиец быстро занес страшный серп.

«Уймись, деревня, это — я, пират с Нобеля», — раздался тихий смешок

Люта-Василиуса.

«Чего тебе?» — ответил Тирас за трибуна.

380
 «С командиром говорить хочу! — дерзко заявил Лют-Василиус. — Без

свидетелей-козопасов».

«Останься, Тирас, — спокойно распорядился Константин Германик. И,

уже обращаясь к Люту, безапелляционно заявил. — Мы все в одной лодке.

Говори здесь или проваливай».

«Как скажешь, командир», — прошелестел во тьме Лют.

«Как прикажешь, командир», — поправил его трибун.

Лют сделал вид, что не услышал. Помолчав, видно решая, говорить или

нет, но все же изложил предложение.

Впрочем, как и все идеи опытного разбойника, оно представляло собой

определенную ценность.

Лют-Василиус, в очередной раз, прочитав мысли трибуна, заявил, что

совершенно правильным будет решение не спешить вскрывать сундук. Надо

сделать это уже при утреннем свете, но прежде отойти на сотню-две шагов в

густую траву, которую анты называют чернобыль.

Заросли чернобыля, выше человеческого роста он приметил еще с реки.

«Поэтому и выбрал правый берег для привала?» — догадался Константин

Германик.

«Отнюдь, — резво возразил Лют-Василиус. — Просто у меня чутье на

лучников. Особенно тогда, когда возле римской фактории северные стрелки

уничтожили всех наших, помнишь, трибун, я рассказывал?»

Не получив ответа, речной пират продолжил. Голос его, звучащий из

темноты, напоминал приглушенное воронье карканье.

381
 …Чтобы избежать чужих глаз, Лют предложил утром отогнать лодию на

середину реки. Убрав, таким образом, болтливых гребцов, ненужных

свидетелей. Затем Константину Германику и тем, кого он собственноручно

выберет, зайти в высокую траву чернобыль и там сбить замок с сундука анта.

«Как же в таком деле без пирата обойтись? Разумеется, ты желаешь быть

в группе «кладоискателей…» — съязвил трибун.

Невидимый собеседник быстро возразил: «Ты меня сам выберешь. Не

захочешь оставлять в лодии, чтобы ничего такого не случилось. Ведь я умею

управлять нашим корабликом».

«Я могу отдать приказ сейчас тебя просто зарубить, — в раздумье молвил

трибун, — и решить сразу много будущих проблем».

Где-то вдали, со стороны старого дуба, ухнул филин. Раз, два. Даже

трибун вздрогнул от неожиданности. Когда через мгновение пришел в себя,

обнаружил, что Лют-Василиус исчез. Вот сейчас сидел перед ним, так близко,

что трибун чувствовал его дыхание, и вдруг испарился, словно и не было его.

«Ты его слышишь?» — тихо осведомился у фракийца.

«Нет, — так же тихо ответил Дурас.— Позвать Калеба?»

«Позови, — согласился трибун.— Он в темноте за двоих видит, да и его

самого не видно».

Через некоторое время, охраняемый сразу двумя своими солдатами,

трибун Галльского погрузился в беспокойный сон.

Однако, как оказалось, ненадолго. Истошные вопли «Огонь! Огонь!»

разбудили трибуна.

382
 Со зловещим треском занялась та самая трава чернобыль, о которой

недавно говорил пират Лют-Василиус. В сполохах бурого пламени по берегу

без толку метались темные фигурки гребцов, пытающихся то ли на лодию

скорее забраться, то ли в дальнем лесу укрыться.

«Прекратить панику! — зычно гаркнул Константин Германик. — Слушай

мою команду. Гребцам — на банки, Маламужу — на нос, Иннокентию — взять

кормовое. Солдаты — ко мне, прикрываем отход».

Отступая рядом со своим командиром, освещенный заревом пусть

далекого, но яростного высокого пламени, фракиец Тирас коротко бросил:

«Огонь до берега не достает. Он не для нас траву поджег».

«Ясно, что не для нас, — ответил трибун.— Огонь — для готов, новых

союзников».

Глава ХХХVI. Секреты сундука

Отплыли, осторожно прошли вверх по реке. В темноте попытались

пристать уже к другому берегу, но чуть не наткнулись на топляк. Спасибо

умному псу. Цербер предупредительно зарычал, унюхав что-то незнакомое

впереди.

Наконец, Маламуж, измерявший глубину длинным шестом-кием, что-то

повелительно бросил гребцам. Те уже успели изучить десяток команд на

антском, и потому быстро развернули лодию носом к невидимой земле. Через

мгновение под ногами Константина Германика что-то зашелестело,

383
одновременно его словно кто-то толкнул в спину. Большая речная лодия села

на мель, вблизи берега.

«Приплыли! — подумал Константин Германик.— Но лучше сидеть

голым задом на мели, чем в полном боевом ждать смерти от готов на

пляже». Похвалив себя за яркое сравнение, трибун попытался заснуть.

…Впрочем, утром оказалось, что ситуация не столь драматична, как

привиделась Германику накануне. Да и спал он далеко не раздетый, а укрытый

прекрасным александрийским ковром. И проснулся не от того, что судно

сидело на мели, а, напротив, из-за того, что лодия достаточно быстро шла

вверх по течению Гипаниса и жаркое летнее солнце светило прямо в лицо

римского трибуна.

«Однако! — удивился трибун. — Кто дал сигнал к отплытию?»

«Я! — раздался за спиной трибуна голос кормчего, высокого и не

складного, но, как показала жизнь, достаточно сведущего в своем деле

Иннокентия. — Трибун, я решил, что тебе стоит отдохнуть, коль будущий день

грозит заботами.

…С мели мы снялись без труда. С рассветом я высадил гребцов на

мокрый песок, облегчив лодию. По команде они столкнули корабль на воду.

Ну, а дальше уж совсем понятно: нам необходимо плыть и плыть, чтобы

поскорее миновать опасное место».

«Хотел бы я знать, где оно, то самое, опасное место»,— подумал

Константин Германик и кивком головы, дал понять, что одобряет действия

кормчего.

384
 Во время персидского похода, особенно персидского отхода, о котором

не любят вспоминать официальные историки Империи, трибун привык

полагаться на сметку и чувство самосохранения своих солдат. Всех, без

исключения, даже рядовых.

Конечно, «доверяй, но проверяй», как гласит правило центурионов

старых времен. Но все же, опыт доказал, что порой чутье срабатывает быстрее,

чем медлительный здравый смысл, а принимаемое на месте решение, спасает

жизни. Поэтому наказывать гражданского (!) Иннокентия за самоуправство

было нелепо.

«После ночного пожара у нас от силы полдня времени, — без

приветствия, без разрешения к трибуну приблизился Эллий Аттик. — Позволь

совет, офицер. Надо до вечера высадиться на берег, чтобы набрать воды из

чистого источника. В Гипанисе она по-прежнему мутная, перемешанная с

землей, попавшей в реку после землетрясения. Как бы не пристала какая-то

болячка».

Константин Германик внимательно посмотрел на хитроумного грека.

«Явно не за этим пришел. Хотя, разумеется, совет его следует принять во

внимание. Но что еще он хотел сказать?»

— Аттик, выкладывай, что там еще задумал, — велел Германик.

— В сундуке — золото, — уверенно заявил грек.— Золото всегда ищут.

Готы, настигнут нас рано или поздно. Надо придумать хитрый план, чтобы

избавиться от сундука и готов в придачу.

385
 — Ты — рехнулся? — удивился Константин Германик.— Решил, что

можно перебить отряд опытных бойцов, превосходящий нас числом в десять, а,

может, и более раз?

Кстати, откуда ты узнал про готов, Атаульфа и про содержимое сундука?

И при чем здесь сундук?

Актер застенчиво пожал плечами и улыбнулся беззубым ртом. «Что-то

подслушал, что-то подсмотрел. Да ведь и приглядываться особо не пришлось:

сундук из Торговища еле-еле донесли до лодии Тирас с великаном Калебом».

Константин Германик мысленно согласился с аргументацией грека.

Наверняка, и гребцы на лодке давно догадались о содержимом антского

сундука.

Риторический вопрос: как они себя поведут, если Атаульф все-таки

настигнет кораблик?! Сразу поднимут весла или помнутся для приличия, как

новая рабыня в ответ на домогательства хозяина?

В общем, действительно надо пристать к берегу, чтобы набрать свежей

питьевой воды и, наконец, сбить замок на сундуке. Однако где лучше это

сделать?

Надо бы спросить у Идария, но кто переведет?

Пират Лют, крещенный Василиусом, сейчас, наверняка, продирается

сквозь шуршащий чернобыль, спеша их предать и продать смертельным

врагам.

…Иудой его надо было крестить, не Василиусом.

386
 Тут в голову Константина Германика пришла оригинальная идея, и он

поспешил ею воспользоваться. Приказал греку сменить Идария, сидевшего на

банке гребца.

Даже с места Константину Германику было видно, что ант весло

уступает с неохотой. Греб он азартно, изо всех сил стараясь приблизить

встречу с великим князем Божем.

Когда ант приблизился, Константин Германик развернул перед ним

папирус с нанесенной картой путешествия и жестом предложил Идарию

взглянуть на рисунок.

На что рассчитывал трибун? Прежде всего, на то, что приближенный к

покойному Доброгасту Идарий должен был быть образованнее тугодума

Маламужа. Несомненно, начальник охраны страховал князя во время

проблемных переговоров, возможно, улаживал щекотливые вопросы.

Ожидания Константина Германика подтвердились с лихвой. Идарий не

только «читал» карту, но уверенно показал тот самый безопасный путь

следования, о котором упомянул Маламуж. Грамотен Идарий не был, но

египетские значки-картинки, напоминающие иероглифы, были для него вполне

понятны. Проведя пальцем со сломанным ногтем (след поспешного поиска

сундука), по голубой линии Гипаниса, Идарий остановился на отметке той

самой пресловутой Перевалки, что возле городища под названием Шпола.

«А где нам сундук открыть?» — на греческом раздраженно спросил

Константин Германик, ткнув носком в окованный медью ящик.

387
 Идарий, кажется, понял вопрос. Смело посмотрел в лицо трибуна. В

черных глазах анта Германик прочел непреклонный отказ. Для убедительности,

Идарий, положил свою пятерню на поверхность сундука. «Трогать нельзя!»

Трибун с недоумением воззрился на это явление варварского

патриотизма. Что ант себе позволяет? Мало того, что его буквально из ямы

вытащили, так еще диктует свою волю римскому офицеру!

«Трибун, не совершай непоправимого! — раздался взволнованный голос

Эллия Аттика. Грек самовольно оставил место гребца и поспешил к началу

разворачивающейся драмы. — Идарий сохраняет верность своему роду и

великому Божу. То, что скрыто в сундуке принадлежит антам и может

доставить серьезный урон готам.

…Кстати, и нашим врагам».

Последняя фраза заставила Константина Германика опустить правую

руку, привычно легшую на рукоять спаты. В словах грека был резон.

Откровенно говоря, трибун еще не решил, что делать с содержимым сундука.

Если бы, уподобившись Люту, намеривался присвоить, то уж точно бы

оставил Идария в яме, вместе с его князем.

Однако практичный офицер Империи руководствовался соображениями

целесообразности, а не жадности, что и отличало его от речного волка. Сундук

со спасенным антским золотом в переговорах с князем Божем, мог стать

охранной грамотой, обеспечив офицеру возвращение в Византий.

388
 Впрочем, если такая встреча не состоится, то драгоценный метал всегда

можно использовать, чтобы откупиться от настойчивых завистников с

колчанами, полными стрел.

Ото всех, кроме готов, разумеется. Что движет Атаульфом, чей

смертоносный приказ он исполняет, трибун Галльского никак не мог

уразуметь.

«Слушай, тень Эсхила, доходчиво объясни нашему варвару, что я не

собираюсь присваивать золото его князя», — потребовал Константин Германик

у грека.

Тот, осознав важность момента, сосредоточился и разыграл целую драму

в нескольких эписодах. Указывая на реку, «греб» мнимым веслом,

торжественно «вручал» сундук самому Идарию, чтобы тот потом передал

его…. На «небо»?!

— Ты зачем на небо указал, обезьяна беззубая? — наорал на своего слугу

трибун, заметив, что Идарий, до сих пор с пониманием относившийся к

импровизированному мимическому представлению, оказался сильно озадачен.

— Так ведь князь Бож — велик! И — могуч! — возразил уязвленный

актер.

— Но могуч — на земле! На небе он уже покойник! Зачем ему там

сундук?!

Представление явно срывалось. Константин Германик, проявив

незаурядную воинскую сметку, вынужден был внести поправки в развитие

действа. Показал рукой на сундук, затем ткнул Идария в грудь. Усиленно

389
«заработал» веслом, снова показал на сундук, на Идария, затем дважды

выразительно произнес «Бож! Бож!»

«Бож!» — худое, бледное лицо анта, испещрённое ранними морщинами,

следствием пережитого в плену, неожиданно расцвело детской счастливой

улыбкой. «Бож!»

«Учись драмы сочинять, — снисходительно бросил Константин Германик

греку Аттику. — А теперь, исполни роль раба-посланника, как в «Персах»

Эсхила, слыхал, надеюсь, о таком? Проберись к Маламужу, укажи ему в

направлении правого, нет, лучше левого берега, пусть высматривает

укромную заводь.

…В трагедии Эсхила «Персы» посланник, возвестивший царице великого

государства о гибели флота в битве с греками, отнюдь не был рабом. Не мог им

быть априори, такие вести рабам не доверяют.

Однако актер Эллий Аттик на этот раз решил благоразумно промолчать.

Освободившаяся на время «представления» правая рука римского трибуна

снова привычно легла на рукоять спаты.

Когда солнце клонилось к закату, Аттик на носу судна встал в полный

рост, указав в направлении левого берега. Константин Германик повернулся к

Иннокентию, правившему кормовым веслом: «Поворачивай!»

Спустя некоторое время лодия ткнулась в глинистый грунт. Константин

Германик про себя оценил сметку Маламужа, выбравшего верное место. Ант

наверняка предусмотрел тот факт, что коль их преследуют конники, то возле

390
реки копыта коней будут скользить по влажной глине. Пусть ненамного, но

увеличив шансы для поспешного отплытия.

Другое дело, что среди чавкающей глины трудно было найти источник

чистой воды. Впрочем, следовало решить главный вопрос.

Трибун жестом предложил анту взяться вместе с Калебом за массивные

ручки сундука и вынести его на берег. Сопровождаемым настороженно

оглядывающимся фракийцем, не выпускающим из рук боевой серп и Аттиком,

с Цезарем на поводке, трибун сошел за ними.

«Иннокентий, ты — кормчий, значит, остаешься за старшего!» —

распорядился трибун. Почему-то он доверял этому нескладному высокому

византийцу. Напротив, совершенно не внушал доверия убийца Овдий, но тут

выбора не было: «Овдий, стереги гребцов. Чтобы не случилось, вы обязаны нас

дождаться!» — отдал приказ франку.

Тот, по своей привычке, не поднимая головы, что-то угрюмо

пробормотал.

Шагов на сто отошли в сторону, забравшись в густой высокий

прошлогодний камыш, до сих пор осыпающий путников тленом умирания.

Остановились на маленькой песчаной проплешине. Калеб не без усилий сбил

замок византийской работы обухом боевого топора из запасов купца Аммония.

Отбросил крышку из мореного дуба.

…Серебро, в основном серебряные денарии. Константин Германик

почувствовал легкое разочарование. Хоть в Византии, его высокий покровитель

и упоминал о том, что «варвары бедны, очень бедны, золотая монета будет им

391
подарком», но все же не мог представить, что покойный князь Доброгаст будет

скрывать серебро.

Впрочем, стоило трибуну глубоко запустить руку в россыпь серебряных

монет, он извлек несколько увесистых кожаных мешочков. Развязал один из

них, подставил ладонь. Посыпались старые монеты: круглые, овальные, с

непонятными надписями и почти стершимися рисунками.

«Это же — дарик! — возбужденно заявил Эллий Аттик, — монета

великого Дария! Свидетель походов Александра Македонского! Я такую

древность только у одного иудея-менялы видел в Мемфисе!

А вот — парфянская серебряная драхма с профилем царя Орода.

Статеры Кушанского царства».

«Все ты знаешь, — недовольно пробурчал Константин Германик.— Но

весь этот хлам разве что твой иудей в Мемфисе купит. Не вижу я настоящего

золота!».

«Открой второй мешочек, — вкрадчиво посоветовал грек. — Он хоть и

поменьше будет, но мне кажется…»

Чутье Аттика не подвело. Стоило Константину Германику развязать

второй мешочек, в руках у него оказались настоящие, полновесные золотые

денарии Константина Великого, Юлиана Отступника и даже совсем «свежие»

любимого и обожаемого императора Валента.

На самом дне сундука лежали золотые сасанидские графины,

декорированные фигурками танцующих девушек. Индийские чаши из горного

хрусталя и граната. Какие-то странные, изогнутые длинные кинжалы,

392
украшенные головой льва. Множество застежек-фибул, всяческих амулетов,

по большей части бронзовых и серебряных, но были и золотые.

«Антский князь брал не только деньгами, но и простыми застежками, — с

иронией подвел итог Константин Германик. — Впрочем, содержимого этого

сундука достаточно, чтобы нанять и прокормить в течении года пограничный

легион или ауксилию по-новому».

«Много ли это солдат?» — полюбопытствовал Эллий Аттик.

«Две-три тысячи», — скупо ответил римский трибун.

Сказал неправду. Но, в самом деле: не посвящать же хитрожопого грека

в истинное состояние дел!

…Сокращение численности римских легионов началось при

Константине, когда количество солдат в этом легендарном строю с десяти-

двенадцати тысяч было уменьшено до шести тысяч бойцов. Константин

Великий отдал предпочтение варварской коннице и варварским же мобильным

отрядам.

В результате, припомнил трибун свидетельство своего старшего друга

Аммиана Марцеллина, уже не так давно, при осаде персами Амиды, хоть в

городе официально находилось семь римских легионов, всего численность

осажденных, включая мирных жителей, не превышала двадцати тысяч

человек!

Из семи легионов большая часть состояла из этнических германцев.

Галлы были отчаянно храбры, но бестолковы. Совершая вылазки за стены, они

«приносили столько ж пользы, сколько приносит на огромном пожарище вода,

393
доставленная в пригоршне одного человека», — помниться сказал тогда

Аммиан Марцеллин. Сам чудом спасшийся из города, после прорыва персов

через крепостные укрепления.

Константин Германик, благодаря усилиям тестя, чувствующий себя

истинным римлянином, подумал, что: «Нынешние легионы только и

называются таковыми, отличаясь от легионов Помпея Великого так же, как

полновесный золотой денарий от стертой индийской монеты, с едва

различимым профилем носатого и лысого царька».

Впрочем, раздумывая о тактике сражений именно в местных условиях,

Константин Германик пришел к выводу, что несколько тысяч обученных и

вооруженных бойцов вполне могут перевесить чашу весов в затянувшемся

противостоянии антов с готами.

За стратегическими соображениями, трибун не заметил, как его отряд, без

потерь, возвратился к месту стоянки.

Тут все тоже было без изменений. Привычно хмурый Овдий, скупо

доложил, что: «Трусы-гребцы боятся отойти от лодки на десять шагов. Воду

искать некому».

«Да ее тут может и не быть, — мудро решил Константин Германик. —

Поплыли дальше, уповая, что речной бог сменит гнев на милость и дарует нам

бухточку с прохладным источником».

Антский речной бог, наверное, удовлетворенный тем, что золотишко

достанется его любимому князю Божу, явил милость большую, чем даже

рассчитывал римский офицер. Он буквально преподнес небольшой островок,

394
как бы сам по себе возникший среди волн изрядно замутненного и до сих пор

неспокойного Гипаниса.

«О, чудо! — простонал Эллий Аттик.— Если разведем костер, то я хоть

простираю свою рубаху, вши совсем заели!»

…Это он сказал напрасно. Трибун Константин Германик схватил грека

за ухо, и, дождавшись, пока тот взвыл от боли, медленно и внушительно

произнес: «Ты — не император-философ. Вшей, подобных тем, что, по

свидетельству злопыхателей, обитали в «густо заселенной бороде» Юлиана,

тебе разводить не дозволено!

К моей собачке не подходи, пока не очистишься, как дорогая

проститутка, перед походом к префекту!»

«Понял я, понял! — заплакал бедный грек. — Я — не император-

отступник, я помоюсь!»

Высадились. Идарий, привлекая внимание трибуна, знаками дал понять,

что большая часть острова до сих пор подтоплена полноводным после зимы

Гипанисом. Доказательством были словно вырастающие из реки громадные

высокие ивы, опустившие ветки, как женщины косы, в быструю воду. Где-то

в зарослях в середине островка угадывались гнезда бакланов; стремительно

проносились речные чайки. Мощно и ровно взмахивая крылами, в воздухе

проплыла пара аистов.

«Птичий рай, — произнес Константин Германик. — А если так много

птиц, то, наверняка, достаточно рыбы. Что-то давно мы не ели речной

похлебки!»

395
 Обрадованные гребцы тут же забросили сеть. Ловили на мелководье,

поэтому им попадалась мелкая же рыба: небольшие зубастые «скифские»

щуки да усатые сомики. В сеть угодила речная черепаха и десяток

темносиних раков. Впрочем, более чем достаточно для обильной похлебки.

Нашли источник с чистой прозрачной водицей.

Все складывалось слишком хорошо и трибуну это не понравилось. Взяв

пса на поводок, он лично обошел маленький остров буквально вокруг и

поперек. Приказал развести костер в глубокой яме, среди зарослей кустарника,

чтобы не быть замеченным с берега.

«Ночью дежурить по очереди: сначала ты, Дурас, после — Калеб», —

приказал своим византийский телохранителям.

— Что тебя беспокоит, командир? — из ниоткуда возник почему-то

голый, укрывший только срамное место и тощий зад лопухами Эллий Аттик.

— Лично я впервые за много дней почувствовал себя в безопасности.

Трибун пристально посмотрел на актера.

— «Одиссею» помнишь? Как греки высадились на блаженном острове у

волшебницы Цирцеи, и та превратила спутников Одиссея в свиней?

Как бы нас тут кто-то не превратил в покойников.

…Э-э-э, кстати о Гомере. Ты зачем свой член под лопухом спрятал? Куда

рубаху дел?

— Ты же сам сказал: «очиститься, как… талантливая актриса перед

представлением», — напомнил грек Аттик. — Два гребца за серебряный

396
денарий постирали мое белье и сейчас выжаривают его над костром,

уничтожая последнюю живность, возможно задержавшуюся в складках.

— А где ты денарий взял, не в антском ли сундуке? — подозрительно

осведомился опытный в таких вещах трибун.

— Как ты мог такое подумать?! — возмутился актер. — Я все время был

рядом с тобой и только туда заглянул.

— Помниться, некоторые монеты ты рассмотрел достаточно

внимательно, взяв их в руки, — уточнил трибун.

— Сейчас я нищ и беззащитен, подобно Диогену. Впрочем, нет, еще

более несчастен. У того была хоть бочка, у меня только варварский лопух на

чреслах. Горе, мне горе! — закрыв лицо руками, запричитал странствующий

актер.

Трибун рассмеялся:

— Удивляюсь твоей наглости! Но, учти, что если о пропаже хоть одной

монетки разнюхает страж сундука Идарий, покрывать не стану.

А сейчас поспеши к костру, побрей при свете огня бороду, как это

сделали продажные философы после смерти своего кумира Юлиана.

Возвращайся назад свежим и не вшивым.

Мой Цербер должен быть выше подозрений, как сам знаешь кто!

Глава ХХХVII. Ночной гость

Уже отослав актера, Константин Германик сообразил, что неплохо бы

помыться и самому. Нагревать воду в котле, в котором гребцы кипятили

397
вшивое белье, представлялось решительно невозможным. В этот момент

трибун заприметил в тени кустов длинную нескладную фигуру нового

кормчего, византийца Иннокентия и решительно позвал соплеменника. Тот

быстро вникнув в суть проблемы, незамедлительно предложил воспользоваться

бронзовым чаном, в котором обычно держали пресную воду для утоления

жажды во время речного перехода.

…Конечно же, это, не шло ни в какое сравнение с кипятком из

«бельевого», а уж, тем более, громоздкого медного котла, в котором варили

рыбную похлебку.

С помощью великана Калеба кормчий Иннокентий принес бронзовый

чан, наполненный прозрачной водой из источника. Умело развел костер.

Позвал анта Маломужа, что-то нарисовал на песке, указав на ближние тонкие

ивы. Ант кивнул головой и достал из-за пояса не боевой, но плотницкий топор.

«Что ты задумал?» — полюбопытствовал трибун.

«Баню тебе соорудить, трибун, — сообщил Иннокентий. — Если не

возражаешь, конечно».

Трибун, признаться о походных банях краем уха что-то слышал, но

никогда их не видел. В африканских гарнизонах древесина была в основном

привозной; во время персидского похода ее не было вовсе. Если конница еще

успевала омыться в мутных и широких азиатских реках, то пехотинцам не

доставалось и этого.

Иннокентий тем временем быстро вырыл неподалеку от воды квадратную

ямку, по краям обложил ее крупными валунами, отполированными быстрым

398
течением Гипаниса. Маламуж приволок три высокие жерди, врыл их в землю,

наклонил одна к другой и связал сверху. Вышло что-то варварского святилища.

Для полноты картины Иннокентий развел в яме огонь. Поперек положил

несколько длинных железных стрел для скорпиона, позаимствованных из

контрабанды покойного Аммония. Все это напомнило грубую жаровню. Но

вместо кусков жертвенного мяса, Иннокентий аккуратно разложил поверху

железных стрел камни-голыши, предварительно вымытые в реке.

Калеб снова отлучился, на этот раз, вернувшись с рулоном парусины.

Ткань быстро натянули на деревянный каркас. Палатка начала зримо

«полнеть», наполняясь изнутри теплым воздухом. Края парусины поспешили

утяжелить камнями.

Иннокентий, выждав некоторое время, зашел в палатку, вынес оттуда

угли и золу. Вдвоем с Калебом затащили внутрь медный чан с подогретой

водой. «Трибун, термы — готовы!»

Внутри палатки была жарко и темно. «Трибун, мой отец зарабатывал

массажем в народной бане-лутре, что неподалеку площади Тавра,— сказал

Иннокентий. — Если желаешь, я припомню кое-что из его уроков, пропарив

тебя и сделав массаж».

«Желаю», — охотно согласился трибун, с наслаждением улегшись

животом на банку гребца, которую снял с купеческого кораблика

предусмотрительный кормчий.

399
 Безусловно, Иннокентий был мастером массажа. Константин Германик

понял это сразу, по первым же приятно-болезненным пощипыванием и

похлопываниям.

— Не напрягайтесь, трибун, — бормотал Иннокентий, обрабатывая

спину офицера.— Слышишь хруст? Это — соли, следствие нерегулярного

питания в молодости и обильного винопития. Их надо разбить, иначе ты руки

не сможешь поднять от неожиданного радикулита.

— Питание солдата императора не может быть регулярным, особенно в

походах, — резонно возразил трибун, морщась от неожиданных щипков. — А

что касается вина, то ты еще не видел, как пьют в гарнизонах.

— Представляю, трибун, — неожиданно резко возразил кормчий. — Мой

покойный отец был солдатом, он сильно пил после ранения.

— Вот как? Не знал.

Трибун редко признавал свою неправоту. Но сейчас речь шла о

солдате…

— Наверное, я был груб, — поспешил извиниться кормчий. — Прости

меня.

— Уже простил. А где твоего отца ранили?

— Его ослепили персы царя Сапора в Месопотамии, захватив в плен

после взятия Амиды.

Дальше последовал безыскусный рассказ сына византийского солдата, о

том, как его ослепленного отца победители оставили умирать среди трупов и

руин некогда большого города. И как остатки гарнизона: безрукие и безногие

400
собрались вместе, чтобы вернуться на родину. Большинство умерли от голода,

некоторых сожрали львы в дельте Ефрата, другие утонули в полноводном

Тигре.

Отцу Иннокентия несказанно повезло, он вернулся домой, в предместье

Византия. На пенсию от ранения обучился и в корпорации банщиков купил

себе должность массажиста. Умелые слепые массажисты ценились столичными

аристократками.

Бывший солдат некоторое время хорошо зарабатывал, но затем начал

пить. Был изгнан из позолоченных богатых терм с глубокими бассейнами, и

скоро оказался в бане-лутре для простолюдинов с бассейнами по колено. Где

если и платили за массаж, то не больше двух медных оболов.

Деньги пропивались на месте. Смерть быстро нашла обессилевшего от

горя слепого пьяницу.

— Мне жаль, Иннокентий, — пробормотал Константин Германик

короткую фразу, служившую у него чем-то вроде отходной молитвы.

Ну а сам-то ты как здесь оказался?

Иннокентий, закончив массаж, обдал трибуна теплой водой.

— Все просто. После смерти отца, я решил не испытывать судьбу, хоть в

корпорации уже прошел срок ученичества и мог претендовать на место

банщика. Нанялся на купеческую корбиту, уплыл подальше от войны и вина,

сначала к фризам, затем в Гётоланд, земли гётов. Уходили из Византия с

дорогими тканями, приправами, сладким вином, возвращались назад с

пушниной и добрым железом.

401
 Трибун, тебе самое время окунуться в прохладную воду Гипаниса, а

затем, хорошо укрывшись крепко поспать.

— Я так и сделаю, — пообещал трибун.— Благодарю за массаж.

Только вот что пришло мне в голову. Наверняка, ты немного знаком с

медициной. Почему не вызвался помочь раненому Аммонию, когда я спросил

о лекаре?

— В порту поговаривали, что египтянин торговал не только с

союзниками Империи. Его корбиту видели в дельте Ефрата, у персов. —

Прозвучал из темноты хриплый голос сына византийского солдата, чей отец

был ослеплен персами на развалинах Амиды.

Трибун Константин Германик направился было к реке, но осторожно

попробовав воду пальцем ноги, решил не рисковать после бани. Вместо этого

на мелководье вдоволь порезвился четвероногий друг. Когда вышел к хозяину,

милостиво позволил вытереть себя большим куском сухой холстины.

Терпеливо дождавшись конца процедуры, сам отряхнулся так, что забрызгал

последнюю чистую тунику Константина Германика, которую тот одел после

импровизированной бани.

Трибун опешил. От любимого пса он такого подвоха не ждал.

«Почему великолепный офицер не подождал меня? — из кустов

показался свежий, как младенец, бритый как сенатор старого Рима Эллий

Аттик. — Разве благородное это занятие: собаку купать? Пусть даже свою».

В подобной ситуации ругать пса было неразумно, грека —

несправедливо, себя самого — решительно не хотелось.

402
 Пришлось снова обратиться к Иннокентию. «Постираешь мое белье? —

скорее предложил, чем приказал трибун соплеменнику. — Знаю, что устал,

но…»

Иннокентий правильно понял трибуна. Рубаха, туника — это что-то очень

личное, вроде собственного тела, которое можно доверить только знакомому

банщику. «Трибун, конечно же, сделаю все, как надо. Но тебе придется спать

обнаженным. Твои вещи, даже над костром, высохнут разве что под утро.

За огнем надо будет проследить, позволь я останусь на пляже вместе с

гребцами. Вместо меня у весла подежурит кто-то другой».

Трибун уже знакомый с традициями речных переходов знал, что кормчий

обычно устраивается на ночлег возле своего весла, но не возражал.

Разомлевший от пара походной бани, относительно успокоенный

кажущимся безопасным местом, Константин Германик, завернувшись в

александрийский ковер, крепко уснул.

Проснулся он от гневного возгласа Дураса, охранявшего его утренний

сон. Дурас, свирепо ругаясь на фракийском, вглядываясь в мутную реку,

тыкал в воду серпом, словно рыбак трезубцем.

«Ты чего орешь? — осведомился трибун, еще не отойдя от сладкого сна.

— Потопельника антского увидел?»

«Не — потопельника! Покойника! И — своего при этом! — прорычал

донельзя обозленный Дурас. — Оглянись, трибун!»

403
 Трибун обернулся. На другом конце судна, закинув руку на кормовое

весло «спокойно» сидел мертвец с перерезанным горлом. Один из гребцов,

посланный Иннокентием подежурить вместо него.

На крик фракийца сбежались члены команды. Все понуро молчали,

подавленные быстрой и наглой смертью.

«Пират позлодействовал, — выразил общее мнение Эллий Аттик. —

Только Лют способен ночью, вот так, что никто и не услышит, подплыть».

«Почему пес не залаял? — подумал трибун, но тут же сообразил, что

Цербер до сих пор числит Люта среди «своих».

Удерживая одной рукой тюк на голове, проваливаясь в воду по грудь, с

берега до лодки добрался высокий кормчий.

«Речной волк в меня метил, — меланхолично заявил Иннокентий. —

Пират подплыл ночью бесшумно, правильно зарезал бедолагу. Откуда ему

знать, что я ночью возле костра был?

Да, трибун, возьми, кстати, свою одежду, она высохла».

Трибун, приняв тюк, озадаченно посмотрел на вытянутое худое лицо

Иннокентия. По всему ему можно было дать и тридцать и все сорок лет.

Жидкие волосики прилипли ко лбу, куцая бородка давно нуждалась в

элементарном уходе. Иннокентий производил гнетущее впечатление своей

кажущейся медлительностью. Если бы сам Константин Германик не был

свидетелем того, как ловко он управляется с кормовым веслом, разводит костер

и устраивает походную баню, никогда бы не поверил в то, что Иннокентий на

самом деле решителен и смел.

404
 Может, от рождения таким был? Или трагедия с отцом подкосила?

«Иннокентий, позволь полюбопытствовать, — в непривычной для себя

манере спросил трибун Галльского легиона. — Зверское убийство твоего

товарища тебя не взволновало?».

Иннокентий, по-прежнему стоя по грудь в воде, задумчиво пощипал

освободившейся правой рукой бородку: «На все воля Божья, командир.

Откровенно говоря, я не думаю, что вернусь в Византий.

…Что мы все вернемся, — уточнил Иннокентий, странно улыбнувшись и

показав при этом порядком стершиеся зубы».

Прозвучало это не зловеще, но жалко.

«Объяснись», — немедленно потребовал Константин Германик.

Иннокентий опять пощипал редкую бородку, опять странно улыбнулся.

«Дело в том, трибун, что хоть плаваю я уже с десяток лет, ни в одной

купеческой экспедиции, я не встречал столько смертельных ловушек за столь

короткое время. От сарматов до готов и от землетрясения до пиратов-убийц.

Понимаешь, я пережил все: волны высотой с кафизму ипподрома; жажду

в южных морях, от которой некоторые принимались пить морскую воду и

сходили с ума; голод, когда мы потеряли ориентировку в северных морях и

сварили свои ремни. Но там, по крайней мере, я верил, что худшее можно и

нужно пережить, переждать, и я попаду, в конце концов, на острова

Счастливых, о которых мне рассказывал один книжник в бане, называя их еще

Елисейскими полями.

405
 Но тут, в этой варварской стране, скифский рок преследует нас. При

этом развлекаясь, как изощренный стрелок на охоте, медлит, перед тем, как с

истинно варварским наслаждением поразить нас одного за другим.

Константин Германик выслушал все это молча, но не отреагировал никак.

Его жизнь была наполнена смертельными рисками, которые, подчас, могли

посоперничать с нынешней, не такой уж безнадежной ситуацией.

Он никогда бы не стал одним из избранных офицеров солдатского

императора, если бы искренне не верил в конечную победу и торжество идеи,

которую внушил ему сам блистающий Валент.

«Вели гребцам предать покойного земле, — приказал Иннокентию. —

Сам тем, временем, обойди корабль, осмотри, нет ли повреждений,

искусственных пробоин в корпусе. Лют мог всякое подстроить.

…Твой рост и опыт позволит избежать преждевременной встречи с

местным охотником, скифским роком».

Глава ХХХVIII. Удачная встреча

По словам Иннокентия, который на языке жестов пообщался с антом

Идарием, до Перевалки и городища под названием Шпола было около четырех

дней ходу. Константин Германик задумался, уже привычно гладя пса по

загривку. Цербер нервно передергивал спиной, сучил лапами. Ему явно

хотелось кого-то загрызть, но на лодии врагов, увы, не наблюдалось.

Страшный боевой пес сдерживался из последних сил.

406
 «Лежи спокойно! — приказал трибун своему любимцу. — Надо было

ночью активность проявлять. Почему Люта пропустил?»

Цербер повернул морду к хозяину. Честное слово, но в глазах собаки

Константин Германик прочел искреннее раскаяние.

…Так ведет себя десятилетний ребенок, когда отец укоряет его по поводу

сломанной игрушки. Трибун вспомнил, что сейчас возраст пса скорее детский,

чем юношеский, понимает он скорее не смысл обращения, но тон речи.

Следовательно, говорить стоит медленно, разделяя слова и понятия.

Трибун снова погладил Цербера. «Люта больше не пропустишь? Лют —

враг. Лют — враг!»

Умный пес все понял, составив слова «Лют» и «враг», гавкнул в ответ.

Дальнейший переход против течения по реке под названием Тикич был

сопряжён с чувством постоянной опасности. И это несмотря на то, что

неширокая, но быстрая река протекала среди болот, густо заросших осокой,

ядовито-зеленой, но с острыми, словно отточенный меч краями. Пытаясь

вырвать листья молодой травы, можно было серьезно порезать ладонь, об этом

ант Идарий жестами предупредил гребцов. Он же выразительно показав

налево, ткнул себя пальцем в грудь. Мол, «наша антская территория»; показав

направо, выразительно развел руками. «Территория — ничейная». Может,

гуляют сарматы. Может, злодействуют готы. Может, даже гунны прорвались».

Разумеется, для очередной ночевки пристали к левому берегу. Среди

болот и густой осоки нашли не островок, но отмель. Опасаясь вражьего ока и

ночных «гостей», трибун запретил разводить огонь. Впрочем, из чего? Влажной

407
осоки? Неприкосновенный небольшой запас дерева на лодии держали на

крайний случай. Если не дай Бог, что-то случиться с суденышком и надо будет

срочно разогревать смолу или сушить инструменты для ремонта.

Пребывая в дурном настроении, Константин Германик, завернувшись в

ковер, попытался уснуть. Напрасно. Ночью внезапно похолодало и даже те

счастливчики-гребцы, которым удалось забыться в тяжком сне, то и дело

вскрикивали и стонали.

К трибуну приблизился кормчий Иннокентий. «Вижу, ты не спишь,

офицер. У нас такое часто бывало, особенно в северных морях. Но, поверь мне,

эта промозглая ночь, все-таки — летняя. А представь себе холодные осенние

ночи где-то в морях возле острова Скандза, откуда так поспешно убрались

готы».

«Я уже не верю, что существуют острова, на которых тепло», —

проворчал трибун.

«Отчего же, — живо возразил Иннокентий. — Мне довелось слышать, а

один матрос даже уверял, что издалека видел Елисейские поля, именуемые

также Счастливыми островами».

«Да? — недоверчиво переспросил трибун Галльского. — И что же он там

увидел?».

«Ну, положим, находился он на достаточно приличном расстоянии от

Елисейских полей, — начал свой рассказ кормчий Иннокентий, попросив

разрешения присесть рядом с трибуном. Даже в темноте было видно, как он

поднес руку к лицу, видно по привычке пощипывая редкую бородку. — Матрос

408
тот уверял меня, что хорошо рассмотрел счастливый остров Эйре, когда их

торговую корбиту унесло штормом за Геркулесовы столбы в открытый океан и

они полностью потеряли ориентировку.

По словам того матроса, гранитный остров Эйре внезапно возникает

среди воистину безграничных вод, и похож скорее на отвесный утес, высотой

не менее ста локтей. Еще тот матрос разглядел над островом, как ему сначала

показалось радугу, но когда корбита подошла поближе, то обнаружилось что

это не радуга вовсе, но приятного цвета река, проистекающая прямо из небес.

Даже издалека терзаемые жаждой моряки торговой корбиты почуяли

запах пресной воды, о глотке которой мечтали уже который день. Именно в

этот момент над кораблем внезапно пролился обильный дождик. Поспешно

собрав воду с небес, матросы корбиты возблагодарили Бога, спасшего их возле

воистину счастливого острова Эйре».

«А что произошло дальше? — полюбопытствовал трибун. — Каким

образом корабль вернулся в Византий?».

«На мачту корабля внезапно села маленькая красивая птаха, — помолчав,

продолжил Иннокентий. — И что-то начала не петь, но говорить по-птичьи.

Потом поднялась и, покружившись в воздухе над кораблем, полетела в сторону

встающего солнца. Капитан корбиты, человек набожный, все понял правильно

и развернул корабль в том направлении. На четвертый день корбита была у

берегов Франкии».

409
 «Хорошая сказка, особенно в холодную ночь, — пробормотал сонный

трибун, натягивая на себя александрийский ковер.— Кстати, а что сталось с тем

матросом и набожным капитаном?».

«Утонули все, — меланхолически отметил Иннокентий. — Надеюсь,

души их, словно дивные птицы, долетели до счастливого острова Эйре».

Утро третьего дня оказалось туманным. Решив, что — это на благо,

трибун приказал немедленно отчаливать и налечь на весла. Оказалось, что

просчитался. Лодия во что-то врезалась, причем с такой силой, что некоторые

гребцы от неожиданности попадали с банок. «Мель?!» — вскричал

встревоженно Константин Германик, обращаясь к Иннокентию. «Что я могу

отсюда видеть?!» — негодующе возразил в ответ кормчий в конце лодии,

который изначально возражал против движения вслепую, в тумане.

Внезапно Маламуж, сидевший на носу и повалившийся при ударе лодии

навзничь, рассмотрев что-то в тумане, возбужденно произнес несколько слов

на антском и громко захохотал.

Этот неожиданный грубый смех привел всех в чувство, предотвратив

панику. Маламуж, привлекая всеобщее внимание, показывал пальцем на воду и

продолжал веселиться.

«Что он, с ума сошел?! — разозлился трибун. — Что он там увидел?»

Иннокентий, оставивший кормовое весло на доверенного гребца, быстро

пробрался к анту. «Лодия попала в рыбачьи сети, — громко объяснил он

трибуну.— Наверное, для Маламужа — это очень смешно».

«Повреждения есть?» — хмуро бросил в ответ Константин Германик.

410
 «Нет, — для подтверждения своих слов, Иннокентий вдобавок покачал

головой. — Разве что сети порвали».

Туман быстро рассеялся, и стала видна общая картина происшедшего.

Неширокая речка оказалась полностью перегороженной своеобразной

рыбацкой «плотиной». Только вместо быков-основ, в дно реки были вбиты

мощные палицы, между которыми растянуты рыбачьи сети.

Трибун пытался высмотреть на заболоченном берегу хозяев сети, но

заросли травы-осоки и развесистые ивы могли скрыть боевых слонов, не то,

что местных рыбаков.

Ситуацию мгновенно исправил Идарий, который, приложив ладони ко

рту, начал что-то громко выкрикивать в направлении условной суши.

Практически незамедлительно из травы поднялись фигурки десятка мужчин и

женщин.

«По всей видимости, антские рыбаки, ― важно заявил Эллий Аттик.―

Трудолюбивые селяне охотно откликнулись на зов своего соотечественника».

Трибун смолчал, не опускаясь до очередной словесной стычки с

захудалым актером.

Идарий тем временем показал знаками, что можно пристать к берегу.

Подошли несколько рыбаков, вблизи худых, высоких, но опрятных и чистых.

Одеты они были в серые рубахи и штаны из серой плотной льняной ткани, с

заткнутыми за веревочные пояса, короткими рыбацкими ножами. Анты зашли

в воду, помогли освободить лодию от сетей.

411
 Когда пристали к заболоченному берегу, от группы рыбаков отделился

и сильно прихрамывая, вышел навстречу римлянам широкоплечий мужчина, с

бритой головой и длинными усами, спадающими на грудь. Был он явно не

рыбацкого племени: выкормлен, в меру ухожен. К тому же незнакомец при

ходьбе опирался на очищенную до блеска дубовую палку, набалдашником

которой служила голова степного быка тура. Набалдашник был бронзовым,

вылит явно на заказ, представляя немалую даже по византийским меркам

ценность.

Незнакомец обнялся с Идарием, явно встреча была радостной для обоих.

От трибуна не укрылось, что Идарий успел что-то тихо сказать своему

приятелю на ухо. Тот с любопытством уставился на трибуна. Затем подошел

ближе, с достоинством поклонился. На весьма пристойном греческом

произнес: «Мое имя ― Ждан. Местные кличут меня «Хромым», я на это не в

обиде. Как видишь, офицер, я действительно сильно хромаю».

Трибун уже перестал удивляться превратностям своего похода -

анабасиса, когда готская принцесса расхаживает в римском шлеме, а староста

варварской деревушки обращается к нему на языке Гомера.

Поэтому, не моргнув глазом, трибун с достоинством ответил: «Привет и

тебе, хозяин здешней реки. Приятно удивлен, что ты знаешь греческий».

Ждан совершенно искренне благодарно улыбнулся. Улыбка осветила его

гармоничное, уже сильно загоревшее лицо. Был он черноволос, снег седины

упал только на виски. Карие глаза смотрели из под густых бровей весело,

трибуну даже показалось, что ант ему подмигнул. Правая рука анта,

412
высовывавшаяся из под ослепительно чистой тонкой льняной рубахи без

рукавов, была больше и мускулистее левой. Такая диспропорция встречается

у мечников и стрелков.

Перехватив взгляд трибуна Хромой Ждан снова заулыбался, видать

настроение у него часто бывало если не отменным, то уж точно хорошим: «Ты

почти угадал, римлянин. Я ― действительно с детства обучен стрельбе из лука.

Но я ― не солдат. Я ― охотник. Долгое время я был лучшим охотником

великого князя Божа».

«Почему «был»?» ― с солдатской прямотой переспросил трибун.―

Какой проступок совершил?»

«Я не сумел застрелить белого тура и порадовать князя невиданной

шкурой из воистину царского животного», ― просто объяснил Хромой по

имени Ждан. Увидев недоумение на лице Константина Германика он,

забравшись на лодию, поморщившись, подогнул поврежденную левую ногу

и, устроившись на банке гребца, начал неспешный рассказ.

Долгое время Ждан, тогда еще без приставки «Хромой» был одним из

самых близких приближенных князя Божа. Тот в молодости, а это было так

давно, что про Божа начали рассказывать сказки, будто он бессмертен, князь,

увлекался охотой.

До сих пор, а поговаривают, что Божу больше ста лет, князь уверенно

сидит в седле. Однако на охоту уже не выезжает, справедливо опасаясь

коварной готской засады. И впрямь ― не потянешь же за собой на зверя

пехоту да конницу!

413
 Когда-то ведуны-анты нагадали князю: если кто-то из твоих поданных

застрелит белого тура, а ты сам облачишься в его шкуру, обязательно

выиграешь войну.

Добыть шкуру белого тура, что исполняет желания, было мечтой целых

поколений охотников-антов. Многие видели, но тур, почуяв незнакомый

запах или просто заметив охотника, исчезал так же внезапно, как и появлялся.

Загодя, за несколько лет готовясь к последней и решающей войне с

готами, заклятыми врагами антов, князь Бож призвал Ждана, своего лучшего

охотника: «Любой ценой добудь мне шкуру белого тура. От этого зависит

судьба моя, моих близких, всех антов».

Ждан высматривал белого тура весной-красой, жарким летом, стылой

осенью. Наконец, совершенно случайно заприметил его зимой, когда выпал

первый снег. «По бескрайнему белому полю словно двигался большой

сугроб, ― просто сказал Ждан. ― Когда на мгновение «сугроб» поравнялся с

зеленым хвойным перелеском, и сосны его оттенили, я отчетливо различил

белого тура. До него было шагов триста, и я знал, что если поползу, то уж

точно не настигну. Поэтому бросился бежать сломя голову, на ходу

изготавливая для стрельбы лук. Я видел, как громадный зверь повернул ко мне

свою морду, и…клянусь страшным богом Дивом ухмыльнулся.

Именно в этот момент я угодил ногой в лисью нору».

Ждан замолчал, видно в который раз переживая испытанное. Вертел в

руках дубовую палку с бронзовой головой быка. Наконец, снова заговорил.

«Когда понял, что сломал ногу, не сдался, но попытался добраться до людского

414
жилья. Полз, питаясь только корешками, четыре дня и четыре ночи. Как не

замерз в степи, ума не приложу. Наконец, дополз до речки, вблизи которой

стояло рыбацкое селение.

Распорядился послать гонца к князю. Бож отослал его обратно с

обрубком свиной ноги.

…Все было ясно без слов, я решил не рисковать, испытывая княжий

гнев. Остался среди местных. А коль про костоправов они слыхом не

слыхивали, то и лечить меня было некому. Кость срослись, но вкривь и вкось и

стал я с тех пор «Хромым».

«Не позавидуешь тебе, ― понимающе кивнул в ответ Константин

Германик. ― Однако хотел спросить тебя: где ты так хорошо греческий

выучил? Ведь большую часть жизни в лесу провел…»

Ждан опять улыбнулся. В отличие от глупой ухмылки Кожемяки или

истерического хохота Маламужа, улыбался это он весьма кстати. В ответ на

приветливый взгляд, а вот сейчас ― отреагировал на остроумное замечание

трибуна.

― Нет! Конечно, нет! В лесу только крики ночных птиц да днем

фырканье, хрюканье, сопенье звериное. Греческому меня обучил захворавший

купец из самого Византия. Ранней весной его высадили здесь сородичи,

убоявшись заразы на торговом судне. Купец мучился в бреду три дня и все

это время я, памятуя о своих, уже залеченных бедах, не отходил от него.

Растирал барсучьим жиром, давал настойку из трав с диким чесноком. Уж не

415
знаю, какой бог помог ему: наш Триглав или ваш Назаретянин, но купец

выздоровел.

Долгое время он был слаб, передвигался с трудом. Ну, как видишь, и я

не очень подвижен. Вот мы и сдружились, деваться-то некуда. Купец обучил

меня греческому, чтобы я мог рассказывать ему всякие охотничьи истории.

Через полгода его забрали его же сотоварищи, возвращавшиеся из Самбатаса в

Византий. Он, кстати, на них не был в обиде. Говорил, что поступил бы также.

Вот такие они купцы, особой породы люди. Вроде как туры: по большей

части черные, бывают темно-бурые, но иногда встречаются рыжие.

― А как дальше жить будешь, что делать собираешься? ―

поинтересовался трибун Галльского у бывшего княжьего охотника.

― Дальше? ― Ждан несказанно удивился. ― Дальше я плыву вместе с

вами, к Божу.

Мне Иннокентий успел шепнуть о сундуке. Надеюсь, князь простит меня,

если узнает, что я помог доставить золото для войны.

― Но ― это моя лодия! ― Константина Германика подобная наглость

ничуть не разозлила. Напротив, позабавила. Откровенно говоря, Хромой Ждан

нравился ему все больше и больше. Но все же.… Следовало проявить

командирскую твердость.

Трибун, пытаясь не уподобляться Ждану и не улыбаться, повторил: «Это

моя лодия!»

416
 ― Но — это моя река, ― резонно возразил Ждан.― Мы поплывем по

ней вместе, офицер и, клянусь небом, ты не пожалеешь. Во-первых, я обучен

вашему языку; во-вторых, я умею метко стрелять из лука.

― А в-третьих? ― невинно поинтересовался трибун.

― В-третьих, я спасу ваши жизни, поскольку на Перевалке вас ожидает

засада. На одном берегу затаились готы, на другом стоят сарматы, страшные

своими стрелами, что зачастую бывают отравленными.

Трибун буквально остолбенел. Готы и сарматы сговорились? Змея с

ежом?!

― Ты ничего не перепутал?

― С чего мне лгать? ― пожал плечами Хромой Ждан.― Готы вчера

ночью на рысях прошли мимо нас, даже не остановившись, чтобы нас убить.

Неслыханное дело!

А рано утром рыбаки, вышедшие ставить сети на том берегу, заметили в

отдалении конных сарматов, также направляющихся к Перевалке. Сомнений

быть не может. Готы и сарматы, конечно, не подружились, но уж точно

сговорились. Посуди, трибун сам: что делать большому сарматскому отряду на

Перевалке, где от весны до осени обитает полтора десятка бродяг, что за

мизерную плату берутся перетаскивать купеческие лодии через вонючую

трясину.

― Это действительно важное известие,― согласился трибун, кивком

подозвав Иннокентия.― Но как ты собираешься нам помочь? И себя, кстати,

спасти, если ты действительно собрался на поклон к князю Божу.

417
 ― Сегодня солнечный день, ― объяснил Ждан, обращаясь уже больше к

кормчему Иннокентию. ― Ночь, как и предыдущая, будет холодной, причем

очень холодной, это я вам говорю как охотник, умеющий определять погоду по

крикам и полету птиц.

Значит, утром над рекой нависнет плотный белый туман. Да такой

густой, как молоко от местных коров, вскормленных на сочных приречных

травах. Вытянув руку, вы не разглядите собственной ладони. Время тумана ―

время преодоления готско-сарматской засады. Мы проплывем так тихо, что

они нас просто не услышат. И, не увидят, это уже само собой.

― Надо полагать, что ты настолько хорошо знаешь местную реку или,

скорее, ее дно, что берешься провести лодию, даже когда, по твоим же словам

«не видно собственной ладони»? ― в голосе Иннокентия явно прозвучало

сомнение.

― Я не только проведу лодию, но помогу на Перевалке, ― решительно

заявил Хромой Ждан. ― Мои послушные рыбаки будут ждать нас у одной из

самых опасных местных трясин. Сколько зверья в ней сгинуло! Даже мои

стрелы стольких не достали!

Трясина подлая, коварная, зеленая травка да сосенки на относительно

сухих участочках, создают видимость спокойствия. Но — это спокойствие

могильной ямы. Осторожный серый волк и то попадался в эту ловушку.

Поэтому, если готы за нами сунуться, считай, многих не досчитаются! ―

Хромой Ждан весело рассмеялся собственному каламбуру.

418
 Глава ХХХIХ. Предупрежден — значит вооружен

«Кормчий, что думаешь по этому поводу?» — поинтересовался

Константин Германик у Иннокентия.

Беседовали без свидетелей. Лодия бросила якорь невдалеке от

болотистого берега. Хромой Ждан отправился в поселок, чтобы приказать

рыбакам вовремя явится к Перевалке. Гребцы играли в кости или дремали.

Солнце действительно сильно припекало, прогноз охотника оправдался. Все к

лучшему, но от болот несло резким запахом разлагающихся водорослей.

В ответ на прямо поставленный вопрос трибуна, Иннокентий

неожиданно тихо, словно беседуя сам с собой начал: «Римский император

Домициан по его мнению возвысился настолько, что мог бросить вызов небу.

Однажды утром он спросил своего астролога Асклетариона: «Ты

предсказываешь судьбы другим, но знаешь ли ты, какая кончина ожидает тебя

самого?» Астролог печально ответил «Увы, цезарь. Моя кончина будет

позорной, меня разорвут собаки».

Домициан рассмеялся и велел астролога тут же прирезать. В тот же день

льстецы и клиенты-прихлебатели, возлежавшие возле пиршественных столов,

шумно радовались остроумной «находке» своего благодетеля. Печальным

оставался только актер Латин. Когда император грозно осведомился: отчего тот

не ликует вместе с остальными, Латин ответил: «Под дороге к

императорскому дворцу мне пришлось миновать площадь, где сжигают трупы

умерших или казненных. Как раз одним из них оказался твой астролог. На

моих глазах внезапный порыв ветра загасил пламя. Воспользовавшись этим,

419
стая бродячих собак, вытащила тело астролога и принялась его рвать и тут же

пожирать».

Услышав подобный странный и достаточно мутный ответ на свой более

чем конкретный вопрос, трибун поморщился: «Я же тебя о чем спросил?! А

что ты мне наврал?!»

«Он ответил тебе рассказом историка Светония, — из-за спины трибуна

раздался голос проныры Эллия Аттика. — А сводится эта притча к главной

мысли: от судьбы не уйдешь».

Константин Германик в раздражении обернулся к греку. Тот за его

спиной с невинным видом чесал брюхо Церберу. Пес возлежал на спине,

поджав лапы и от удовольствия громко сопел.

Гнев трибуна мгновенно улетучился. «Ладно, если ты все слышал, то

изволь объясниться до конца, а то наш Иннокентий любит сказки

рассказывать».

«В отличие от капитана Аммония, искренне уважаемый мною кормчий

Иннокентий в популярной форме дал тебе, трибун понять, что и выхода-то у

нас другого нет, как попытаться проскочить сквозь двойную засаду.

Другое дело, Иннокентий приписывает все року, фатуму…. Судьбе,

которую нам изменить не дано».

«А ты чему… приписываешь?» — вопрос трибун сформулировал

нескладно, но актер понял его правильно.

«Я — атеист! — заявил Эллий Аттик гордо задрав подбородок. — Уж

извини, я не только в судьбу, но даже в Бога не верю».

420
 Презрительно посмотрев на гречонка трибун Галльского встал и

помочился за борт. «На войну бы тебя, — бросил он актеру, — на стены

Амиды. Под персидскими стрелами, знаешь ли, все мигом Господа

вспоминают. Даже греки».

Иннокентий, по привычке пощипывая куцую бороденку, внезапно

выступил на защиту Аттика: «Трибун, собственно, разницы нет: верим мы в

фатум или подчиняемся логике. Все равно назад дороги нет. Нас рано или

поздно «накроют» на ночном привале или просто перестреляют на нешироком

участке реки. А так есть хоть призрачная, но надежда.

Кстати, вот и наш Харон.

С трудом вытаскивая покалеченную ногу из болотистого грунта, к берегу

упорно ковылял Хромой Ждан с колчаном за спиной, увесистой палкой в

правой и большим луком в левой руке.

«Боец! — искренне заявил трибун Галльского. — Заметьте, он ничего не

взял с собой, кроме оружия».

«Может, собирается вернуться? — предположил Иннокентий. — Поэтому

и вещей с собой не взял. А, может, просто тяжело все донести».

«Нет, тут другое, — безапелляционно провозгласил грек Элий Аттик,

тоже с неподдельным интересом наблюдая прибытие Хромого Ждана. — Он из

другого мира. Как говорили наши в период расцвета Аттики: «Сломай дом,

построй корабль».

421
 Хромой Ждан как и прежде с видимым усилием взобрался на корабль,

присев на банку гребца, рукой согнул левую, покалеченную ногу, и подсунув

ее под правую, устроившись поудобнее заявил:

— Мои рыболюбы отправились в подлесок, где срубят березку на

длинный и упругий кий.

Уважаемый Иннокентий, — уже обращаясь к кормчему, молвил

Хромой Ждан. — Накажи гребцам весла из уключин вынуть. Грести они

должны, держа весла в руках вертикально, темп будешь задавать ты, буквально

на выдохе, как можно тише. Шепотом гребцы должна мгновенно передавать с

передней части лодии все мои распоряжения тебе, в конец кораблика. Учти, что

глубина Шполки в том месте, где притаилась засада совсем небольшая.

Собственно, это уже не речка, но ее исток из болот. А о ширине речушки и

говорить не стоит, десятка два шагов поперек не более. Поэтому преодолеть

течение, пусть и несильное и зайти в спасительную для нас трясину, где будут

ждать мои рыбаки для перетаскивания большой лодки через топь, мы должны

до того, как жаркое солнце и ветерок разделаются с утренним туманом. Иначе

нас заметят с берега и просто перестреляют.

— А на каком расстоянии от реки будут стоять готы и сарматы? —

нахмурившись, уточнил Иннокентий.

— Берега, как ты видишь, сильно заболочены,— объяснил Хромой Ждан.

— И чем выше по течению, тем больше. Думаю, что основные силы, как готов,

так и сарматов, буду находиться, по крайней мере, в трехстах шагах от линии

чистой воды. Они же все на лошадях, значит двойная нагрузка на и без того

422
предательский грунт. Однако, я предполагаю, что «союзнички» уже выслали

разведку к реке, человек по пять с каждой стороны минимум. Наверняка, это

лучники и наверняка, лучники лучшие.

Тут Ждан явно не выдержав такого долгого и серьезного разговора

заулыбался. Словно речь только что шла не о смертельно опасном

предприятии, а о легкой прогулке в дикий малинник за ягодами.

Впрочем, причина его хорошего настроения стала очевидной, когда он,

даже не вставая, согнул древко мощного лука, ловко набросив тетиву на

крючок, и махнул рукой, призывая внимание Калеба: «Постреляем?»

Калеб, естественно, по привычке посмотрел на командира. Константин

Германик продемонстрировал незамедлительно согласие, кивнув головой и

привстав с александрийского ковра, чтобы понаблюдать за состязанием солдата

и охотника.

Однако, куда стрелять, во что целиться? Кругом, на сотни шагов, камыш

да осока. Внезапно порыв ветерка донес людские голоса. Судя по всему, на

берег возвращались рыбаки, посланные в лес за кием для измерения глубины

дня.

Напуганные появлением людей, в ста шагах неожиданно вспорхнула

пара маленьких местных уток, прозываемые антами кряквами из-за

характерного «кря-кря», издаваемого в полете.

Лучники прицелились не сговариваясь. Первой ушла стрела Ждана,

буквально разорвав бедную птицу. Калеб, дождавшись, когда вторая утка стала

423
едва заметной точкой на желтом папирусе утренних небес, послал свою стрелу.

«Точка» просто исчезла.

Трибун обменялся понимающим взглядом с фракийцем Тирасом. «Имеем

два лука. Не один, но два! Живем!»

«Ты отлично стреляешь, — обратился трибун к Хромому Ждану. — Но,

просвети меня. Зачем антским охотникам луки, больше напоминающие

боевые, чем охотничьи?»

В ответ на похвалу, Ждан благодарно заулыбался. Поспешил объяснить.

«Трибун, этот лук у меня специально изготовлен для охоты на тура. Когда я

уходил в чащобу, брал другой, легкий и меньший по размеру. Из него

попадаю в глаз белки, чтобы не испортить драгоценную шкурку.

Но, согласись, выстрел из тяжелого лука, когда стрела с бронзовым

наконечником до оперенья уходит в твердую, как камень, турью башку,

пробьет и готские латы!

В этот момент с другого конца корабля, сопровождаемый возгласами

восхищенных зрителей-гребцов, к ним пробрался Калеб. Встал в полный рост

перед сидящим антом, пристально посмотрел сначала на его лук, потом на него

самого. Положил руку на плечо Ждана. Все стало ясно без слов.

Подошли рыбаки, неся два длинных, ровных, аккуратно очищенных

березовых ствола. Один высотой приблизительно в два человеческих роста,

второй вдвое короче.

424
 «Ты хочешь сказать, что глубина Шполки в конце пути будет…. совсем

ничего?» — встревожено осведомился кормчий Иннокентий у Хромого

Ждана.

«В конце пути, вернее в начале истока Шполы из болот глубины

вообще не будет, — «успокоил» кормчего Хромой Ждан. — Воды — по колено.

Но там уже будут ждать мои рыбаки, они перетащат лодию на чистую воду

одного из притоков Тесмина, берущего начало своего речной жизни также с

наших болот, а далее Тесмин понесет нас в многоводный Борисфен.

…Одно только меня беспокоит, — Хромой Ждан выразительно глянул на

Цербера. — Не подаст ли голос твой пес, офицер, в самый ответственный

момент, когда, проплывая в двух шагах от засады, даже глубоко вздохнуть

будет нельзя?

Возможно, твой беззубый слуга-грек вместе с собачкой с рыбаками

пойдут в обход, подойдя к Перевалке болотами?

Цербер вдруг ощетинился и рванулся с поводка на Хромого Ждана, явно

желая показать, кто на лодии хозяин. Аттик при всем желании удержать

большую собаку не мог, но кожаный поводок не отпустил, и Цербер протащил

его половину лодии. Только это и спасло Хромого Ждана. Это и грозный

приказ Константина Германика: «Сидеть, Цербер! Сидеть! Свой!»

Увидев вблизи клыки Цербера, с которых капала бешеная белая пена,

заглянув в ужасные навыкате глаза боевого пса и осознав, чего он только что

избежал, Хромой Ждан вытер со лба холодный пот.

425
 «Беру свои слова обратно, трибун. Кажется твой боевой пес куда

сообразительнее, чем я предполагал».

«О том, что мы расстанемся, и речи быть не может, — решительно

заявил трибун, успокаивающе поглаживая своего четвероногого товарища.

— Драться, так вместе. Прорываться, так с боем. Умирать, так с…. лаем!

Остаток дня прошел в непрерывных тренировках. Гребцы, завязав глаза,

по едва слышной команде кормчего Иннокентия, вертикально опускали весла в

воду, стараясь не шуметь и не задеть борта. Для верности металлические

уключины обмотали тряпьем. На удивление, достаточно быстро все стало

выходить как нельзя лучше, сказался опыт совместного перехода. Хуже было с

попыткой передачи команд с передней части судна, где должен был стоять,

измеряя глубину Хромой Ждан в конец, кормчему Иннокентию. По цепочке

передавая команды, гребцы вынуждены были поневоле поворачиваться и тогда

ритм общего движения сбивался, весла цепляли борт.

«Возьмите веревку!» — внезапно посоветовал Эллий Аттик,

наблюдавший за тщетными потугами наладить связь.

Поймав на себе недоуменный взгляд трибуна объяснил: «В любом театре

империи, даже самом захудалом, толстый канат используют, чтобы поднять

актера «на небеса», опустить сверху какое-то божество, ну, в общем, трибун, ты

же сам любитель Мельпомены, видел собственными глазами.

А теперь представь: что если протянуть не канат, разумеется, но

достаточно крепкую веревку от передней части корабля в конец, до кормового

весла. Привязать ее скажем, к здоровой ноге Ждана и закрепить под коленом

426
нашего Иннокентия. Один рывок — поворот направо, два рывка — поворот

налево, три — весло держать прямо. Впрочем, они сами и сговорятся, им же

нас спасать».

«Театральная задумка» Аттика оказалась на редкость удачной идеей. Уже

под вечер, гребцы с завязанными глазами, молчащий кормчий и молчащий

охотник, переквалифицировавшийся в лоцманы, гоняли лодию вдоль и

поперек неширокой Шполки.

Наконец все устали и трибун решительно приказал: «Хорошо поесть и —

спать. Если кто не сможет заснуть, лежать тихо, не мешая отдыхать товарищу.

Утром всем попытаться опорожниться. Если случиться драка и готская стрела

попадет в брюхо, ваше драгоценное дерьмо вас и погубит. Поэтому, тужьтесь,

как женщина при родах.

Произнеся историческую речь, Константин Германик поневоле вспомнил

о своей Елене Прекрасной. Если завтра случиться непоправимое, кто возьмет на

руки его сына, его первенца? Кто посадит его на лошадь, кто научит владеть

мечом?!

Смеркалось, и внимание трибуна привлек взблеск собственного перстня.

Снова: ему почудилось или действительно изображение подземного царя

Абрасакса сплело ноги в каком-то ритуальном танце?

Немного поколебавшись, трибун, тихо подозвал Иннокентия: «Посмотри

на мой перстень. Что ты видишь?»

427
 Грамотный кормчий внимательно осмотрел перстень с разных сторон,

затем перевел взгляд на Константина Германика: «Дело не в том, что вижу я,

трибун, дело в том, что видишь ты».

«Да, — сказал трибун. — Верно. Ты прав. Иди к веслу».

Иннокентий, однако, не сдвинулся с места. «Трибун, ты когда-то слышал

об убийственной силе древних статуй?»

Константин Германик покачал головой «Никогда. К чему ты ведешь?»

«Считается, — осторожно начал Иннокентий, что древние статуи,

который наш покойный император Константин велел собрать со всей

Ойкумены, чтобы выставить на столичном ипподроме, и на площадях

столицы, затаили варварскую злобу и мстят своим обидчикам. Каждый мало-

мальски сведущий в бегах засвидетельствует тебе тот факт, что больше всего

колесниц разбилось о статуи кровожадных германских богов и неизвестных

нам то ли героев то ли чудовищ из черной Африки, где еще приносят

человеческие жертвы, омывая кровью пленников постаменты идолов.

…Когда-то с нами плыл до Александрии один ученый человек,

отряженный из Византия найти какой-то список в тамошней библиотеке. Так

вот он сказал мне, что даже древнегреческие надписи на некоторых статуях

ученые люди не могут прочесть. Что там? Проклятье? Хула обидчикам?

Предсказание?

Так это, заметь, греческий, на котором мы сейчас говорим, пусть

архаичный, древний, но родной нам язык. Что же тогда говорить о надписях на

428
статуях из мрачной и влажной Британии, дикой Галлии, и конечно же,

деспотичного, жарко-кровавого Востока?!»

«Не пойму к чему ты клонишь» — трибун уже пожалел о том, что решил

посоветоваться с Иннокентием.

«Дело в том, трибун, что ты носишь на руке изображения подземного

бога Абрасакса. — Иннокентий, почувствовав настроение командира,

заторопился довести задуманное до конца. — Абрасакс — бог смерти и ужаса,

но, одновременно, говорят о том, что до поры до времени он залечивает своему

избраннику раны и уберегает его от случайных опасностей. Понимаешь,

трибун, от опасностей случайных. По своему, он бережет тебя, но лишь для

того, чтобы довести до смертного конца, который он сам, Абрасакс, тебе и

запланировал. Помни это, трибун, и реши для себя, наконец, в какого бога ты

веришь».

Кивнув на прощание, Иннокентий удалился. Как любой штатский, не

попросив на это разрешения.

Константин Германик еще раз посмотрел на перстень и, не обнаружив

ничего подозрительного, успокоился.

«Всех нас ждет одна и та же ночь», — любил повторять император-

отступник философ Юлиан, цитируя Горация.

Глава ХL. Туман и болото

Ночью на лодии спал только пес Цербер. В воздухе буквально пахло если

не страхом, то уж точно смертным потом. Проигнорировав приказ Константина

429
Германика: не мешать отдыхать товарищу, гребцы азартно играли в кости,

просаживая последние деньги, припасенные на похороны и панихиду.

Хромой Ждан тихо беседовал с Иннокентием, пытаясь предугадать все

возможные повороты реки и судьбы. «Нет,― уверял он Иннокентия. ― Саму

Шполку в основном течении я знаю отлично, но именно в верховьях речушки

последний раз бывал прошлой осенью. Как изменились берега после паводка,

представляю смутно. Зима была снежной, воды в реке прибавилось. Для нас

это и хорошо, и худо. Хорошо от того, что болото расширилось и основная

масса сарматов, и конный отряд готов вынуждены будут ожидать развития

событий далеко от реки, на твердом грунте. Плохо, потому что большая вода

может затруднить разведку дна даже длинным кием. В тумане также можно

заплыть в один из больших ручьев-притоков, приняв его за основное русло

Шполки. Как правило, эти достаточно широкие ручьи напоминающие малые

речушки, уходят в болото, как в лабиринт. Выхода оттуда уже нет».

«Чем тонуть в трясине, лучше сразу под готские стрелы» ― услышал

Константин Германик сдавленный ответ фаталиста Иннокентия.

«Прорвемся, ― уверенно возразил Ждан. ― Я четыре дня со сломанной

ногой на жестоком морозе к людскому жилью полз. А тут все-таки, все вместе,

да и командир у вас опытный, сразу видно.

…Я к чему тебе все это рассказал, Иннокентий. Ведь не для того, чтобы

попугать, нет. Я к тому, что если меня стрелой зацепят, ты отвечаешь и за

гребцов и за своего командира. Постарайся не завести лодию в приток

Шполки, который уходит вглубь болот, тянущихся до самого Борисфена. Меч

430
твоего трибуна будет бессилен перед стаями утопленников, которые уволокут

всех вас в темную трясину».

Константин Германик решил прекратить разброд и шатание. Прикрикнул

на гребцов, велев прекратить богопротивные игры. «Помолитесь и спите».

Иннокентию и Ждану погрозил пальцем и велел разойтись в разные концы

лодии. Вместо фракийца, уже раз прозевавшего злодейскую вылазку Люта,

поставил на стражу Калеба, почти слившегося с ночной тьмой. Сам трибун по

поводу завтрашних, возможно смертельно опасных событий, почти не

переживал. «Боевая лихорадка», как он определил для себя состояние души и

тела, когда все одновременно и ликует, и дрожит, и в нетерпении ожидает

запаха железа и крови, посещала его только в виду противника. А здесь ―

просто варварская ночь, вдобавок промозглая и холодная. Хорошо, что тучи

рассеялись и показались звезды. «Значит, прав был охотник Ждан. Утром

местные болота и Шполку укроет густой туман». С этой мыслью трибун

заснул.

Когда утром открыл глаза, то не увидел вокруг ровным счетом ничего,

кроме своей пятерни, инстинктивно поднятой к глазам. На миг Константину

Германику закралась страшная мысль: ночью его зарезали и сейчас он в облаке,

несущем его прямиком в иной мир.

Облако?! «Так жив я или мертв?!»

О том, что жив, засвидетельствовал верный Цербер, ткнувшись холодным

носом в ногу хозяина. Явно ― жив!

431
 Пса по кличке Цербер, на райское облако точно никто не пригласит!

Кроме того, лодия пришла в движение, дно кораблика достаточно ощутимо

цепляли водоросли.

Памятуя о том, что не то что говорить, но и шептаться нельзя, трибун

поудобнее уселся на александрийский ковер, на ощупь, найдя загривок

Цербера. «Тихо солдат!» ― выдохнул псу на ухо.

Внезапно движение лодии приостановилось. В ноздри трибуна вцепился

доселе незнакомый запах болотистой тины, каких-то трав, стоячей воды.

«Наверное, уже дошли до болота, ― решил для себя трибун Галльского. ― Но

почему так скоро? А, может, я просто проспал половину перехода?»

Не проспал. Большая лодка снова поплыла, но уже явно в обратном

направлении. Трибун это понял сразу: по запаху воды. Тленный, загнивающий,

сладко-ядовитый аромат болотных трав исчез, вокруг ― снова запах чистой

воды. «Ждан заблудился в тумане, ― сообразил трибун, ― но вовремя

возвратился на чистую воду, в основное русло речки. Сейчас снова попытается

найти верный путь до Перевалки, куда обязаны прибыть рыбаки-анты».

Однако и вторая попытка выйти в нужном направлении, по основному

руслу Шполки, к разочарованию трибуна также явно не удалась. Повторилась

предыдущая история, Тот же запах болота, внезапная остановка лодии,

движение в обратную сторону. Константин Германик с тревогой заметил, что

уже явственно различает не только собственную протянутую руку, но и борта

самой лодии. В воздухе потеплело. Не пожалев своих, медленно, совсем не

так как в Византии, но все же вставало антское светило.

432
 …Тут лодия снова ускорила ход, да так резко, что не ожидавший

подобного развития событий Константин Германик едва не опрокинулся на

спину. Спасло то, что намертво вцепился в ошейник верного Цербера,

весившего уже не менее ученика пекаря, и потому не сдвинувшегося с места.

Подул легкий ветерок. По запаху душистого разнотравья Константин

Германик определил, что дует он со стороны степей. А это сейчас могло

означать только одно. Даже само воспоминание об утреннем тумане скоро

покажется волшебной сказкой. На смену, которой придет реальная трагедия.

…Только вряд ли в антской глуши найдется свой Софокл, который

опишет последние мгновения жизни трибуна Галльского легиона Константина

Германика и его разношерстной команды, собранной фатумом со всех концов

обитаемого мира, чтобы погибнуть в варварских болотах.

Уже стали явственно различимы близкие берега Шполки, темнеющие

болотистым камышом и рогозом.

Константин Германик осторожно — на лодии по-прежнему сохранялся

режим тишины – потянул на себя большой щит. Когда-то он уберег его от

персидской стрелы. Но тогда Константин Германик, по крайней мере, знал,

где враг. Здесь ― засада. Стрелять могут со всех сторон, и, конечно, в спину.

Лодия двигалась совершенно бесшумно, но и солнце и ветер быстро

рассеивали еще недавно казавшийся таким густым туман. Наконец осталась

только белесая полоса над самой речкой, в которую Иннокентий поспешил

спрятать лодию. Ненадолго. И это импровизированное укрытие скоро

испарилось.

433
 Ширина реки не превышала уже двух десятков шагов. Слева и справа

стоял камыш, почти в человеческий рост. «В этой болотной траве можно

легион спрятать, не то, что засаду лучников схоронить», ― со злобой подумал

трибун, одевая на голову шлем.

Ждан махнул рукой, призывая внимание командира. Выразительно указав

на Маломужа, одновременно что-то тихо приказал своему соотечественнику.

Тот мигом поднялся, прошел в переднюю часть, приняв из рук Ждана длинную

палку, начал немедленно измерять глубину.

Ждан, привычно подогнув под себя искалеченную ногу, устроился на

освободившуюся банку гребца. Изготовил к стрельбе лук, внимательно

вглядываясь в правый берег. Константин Германик оглянулся на стоящего за

его спиной Калеба. Порядок. Черный великан с непроницаемым лицом и

страшным оружием наизготовку, контролировал берег левый.

Все чаще им стали встречаться достаточно большие заводи-озерца,

образовавшиеся то ли от растаявших снегов, то ли в месте впадения в Шполку

полноводных ручьев. На стоячей поверхности лежали мириады бело-желтых

цветочков, формой напоминающие кувшинчики. «Анты их так и называют

«кувшинки». Трибун, вспомнил, как во время одного из привалов Маламуж

дурачась, нарвал этих цветов и сплетя подобие венка, водрузил его себе на

голову, потешив гребцов.

Маламуж словно почуяв мысли трибуна, обернулся. На широком лице

сияла ликующая улыбка. Впрочем, адресована она была кормчему.

Выразительным жестом Маламуж указал Иннокентию направление движения:

434
резкий поворот в сторону одного из таких озер, почти полностью покрытых

бело-желтым цветочным ковром. Трибун обернулся к Иннокентию, который

сжимал кормовое весло с такой силой, что отчетливо побелели костяшки

пальцев.

…А Иннокентий неотрывно смотрел на Ждана, ожидая подтверждения

приказа впередсмотрящего. Хромой Ждан от напряжения даже привстал на

одной ноге, всматриваясь в это самое озерцо. Наконец кивнул Иннокентию.

«Поворот! Мы ― на месте!»

…И в этот момент вдруг свирепо залаял пес Цербер, изрыгая собачьи

проклятия в сторону правого берега.

«К бою!» ― вскричал трибун, одновременно левой рукой закрываясь

щитом, а правой нагибая морду собаки вниз, чтобы не зацепило стрелой.

Практически сразу же что-то тяжелое ударилось о щит. По силе удара

трибун мгновенно сообразил, что стрела ― с бронзовым, а, может, даже

железным наконечником. «Готы! Худшее, что можно было представить.

Готские стрелки-разведчики на расстоянии нескольких десятков шагов».

Пронзительно завизжал кто-то из гребцов, потом закашлялся, захаркал.

Прикрываясь щитом, трибун оглянулся. Калеб стоял спокойно, высматривая

кого-то в тростниковых зарослях. Потом вдруг неуловимо быстро натянул лук

и пустил одну за другой несколько стрел. Константин Германик явственно

различил краткий стон, донесшийся с берега. Через мгновение, всплеск воды,

сомкнувшийся над чьим-то телом. Калеб как диакон в христианском храме

восторженно громко нараспев произнес имя царицы: «А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-

435
а!» и на глазах ошеломленного, хоть и готового к этому, трибуна послал в

невидимого противника еще три стрелы.

Все так же быстро закончилось, как и началось. Один гребец был

смертельно ранен сразу двумя стрелами: в грудь и горло. Бедолага залил

кровью дно лодии, бессознательно пытаясь куда-то уползти, где-то спрятаться.

Пока до него добрался трибун с традиционным прощанием: «Мне — жаль»,

парень отошел. Еще одного гребца легко ранило в лицо, но не стрелой, а

острой щепкой, отлетевшей от самодельного деревянного щита, которым его

прикрывал товарищ.

«Трибун! ― уже не таясь, гаркнул Ждан, снимая тетиву с лука.―

Лично я двоих завалил».

Ант не хвастался, он знал, что командиру нужно точное количество

убитых готских разведчиков. Константин Германик, у ног которого лежал еще

не остывший труп его гребца, устремил хладнокровный взгляд на Калеба.

«Сколько?!»

Калеб показал три пальца на руке. Потом покачал головой и с виноватым

видом показал еще палец, но согнутый наполовину. «Ранил, но не убил», ―

Константин Германик был достаточно знаком с языком жестов лучников-

варваров, не сумевших или не успевших изучить греческий в войсках империи.

Трибун осмотрелся. Правый берег защищен от готской засады. Лучший

лучник империи и лучший охотник антского князя Божа уничтожили, по

крайней мере, пятерых готских разведчиков. Заплатили одним своим.

Выгодный обмен!

436
 Но где же сарматы? Ответ был буквально налицо. Левый берег

представлял собой такую трясину, сунуться в которую даже смельчаки-

разведчики не осмелились бы. Тем более, что сарматы — степняки, большую

воду предпочитают обходить стороной.

В этот момент раздались радостные вопли гребцов. Впереди по курсу с

лодии увидели два десятка рыбаков, подпрыгивающих от радости и

нетерпения на небольшом сухом перешейке земли, поросшим плакучими

ивами.

Речка уже сузилась до ширины большого ручья. Опытные гребцы, не

дожидаясь команды, несколькими дружными ударами весел, разогнали лодию и

она буквально вылетела носом на сушу.

Рыбаки мигом обступили суденышко. Ждан предложил римлянину:

«Вели своим освободить лодку и помочь рыбакам!»

Константин Германик немедленно озвучил разумное предложение уже в

форме категорического приказа.

Гребцам не надо было повторять дважды. Они з радостью попрыгали за

борт и, по пояс, а кое-где по грудь принялись выталкивать лодию на твердый

грунт, стараясь как можно скорее покинуть зону потенциального обстрела.

На суденышке остались Хромой Ждан, Константин Германик и Цербер.

В суматохе и суете забыли о трупе гребца, что уже начал остывать.

Бросив мимолетный взгляд на коченеющее тело, охотник Ждан обратил

свой взор на Германика. Кивнув на Цербера веско произнес: «Если бы не твой

437
пес, мертвяков тут было бы больше, значительно больше. Услышав лай собаки,

твои гребцы успели закрыться щитами».

Трибун удовлетворенно кивнул, почесывая любимца за ушами. «Он

понимает больше, чем иной двуногий. Который раз многим жизни спасает».

Лодию тем временем вытащили на сухое место. Рыбаки, достав из

кустов заранее припрятанные колоды, начали перевалку суденышка на

противоположную сторону перешейка, водораздела двух рек. Продолжалось

это совсем недолго, но тут трибуна ожидал неприятный сюрприз.

Действительно, с другой стороны водораздела, как и обещал Хромой Ждан, в

зародыше подземного ключа начиналась поначалу мелкий, затем

глубоководный приток Тесмина, несущий воды в противоположную от

Шполки сторону. По оба берега водоема стояла невысокая трава, образуя

приятный взору зеленый луг, которым в иной раз не грех бы и полюбоваться.

В другое время, но не сейчас, когда по этому «приятному лужку» запросто

могли прорваться к реке конные лучники.

В довершении всего, кое-где поднимались пусть чахлые, но сосенки. А

эти деревья, всем известно, предпочитают не болото, а сухой песок.

Подтверждая худшие опасения трибуна, вдалеке раздался глухой топот

копыт. Даже земля под ногами дрогнула. Первое, что ощутил трибун — шерсть

на загривке Цербера поднялась дыбом. Второе, что услышал трибун — визг и

гиканье пока еще невидимых всадников. Мгновение, слева на горизонте,

появились сарматы. Варваров было не меньше сотни, летели они лавой, на

438
скаку перестраиваясь полумесяцем, чтобы охватив неприятеля, отрезать

возможность отступления.

Трибун хотел отдать команду к последнему бою, но остановился. Его

поразила воистину буколическая сценка. Опустив громадный лук, Калеб, его

лучший стрелок, бережно поддерживая своего нового друга Хромого Ждана,

помогал тому поудобнее устроиться на березовом пне. Мгновение спустя, на

корточки возле анта опустился и сам Калеб. Как ни в чем не бывало, словно

зрители в начале забега на Большом ипподроме, оба с интересом уставились

на ревущую кавалерийскую лаву. Скоро причина спокойствия бойцов стала

очевидной и самому трибуну.

Когда первый десяток сарматов, на резвых лошадях, опередив

остальных, что неминуемо при кавалерийской атаке, буквально влетел на

зеленый луг, начинавшийся в четырех сотнях шагов от берега речки, кони

провалились в черную трясину по грудь.

Изумрудно-зеленая трава покрывала смертельную ловушку и теперь,

вместо безмятежной картины мира и спокойствия, на «лугу» образовались

грязно-коричнево-черные проплешины, в которых бились люди и лошади. На

своих передовых налетели задние ряды кавалерийской лавы, из глубины

строя, не разглядев, что происходит. Еще с десяток всадников попались в

ловушку. Этих уже попытались спасти соплеменники, чудом остановив

разгоряченных лошадей. Трибун увидел, как сарматские конники, спешившись,

лихорадочно срывали притороченные к седлам веревки, приготовленные для

связывания пленных римлян, и забрасывали их в болото. Вон один даже

439
изловчился набросить петлю, на высунувшуюся из темной грязи руку

товарища. За конец веревки сразу же ухватились другие сарматы, лихорадочно

потащили на себя.

Веревка оборвалась. Гребцы лодии дружно заржали и зааплодировали.

Нечто подобное трибун наблюдал на все том же Большом ипподроме, когда

квадрига возницы-неудачника, не вписавшись в поворот, в щепки разбивалась о

статую медного варварского идола, доставленного в столицу из другого конца

Ойкумены. Но только на ипподроме тело возницы, высоко взлетев, падало под

колеса бешено мчащихся колесниц, превращаясь в кусок мяса. Здесь же

всадников молча и жадно поглощала темная пучина.

Громче всех кричали захлебывающиеся в воде лошади.

…Не менее десятка сарматских конников сгубило черное болото на

Перевалке. Убедившись, что спасать уже некого, оставшиеся развернулись и

понуро двинулись обратно, суеверно не оглядываясь на место гибели

товарищей.

Впрочем, возле самой кромки взбаламученной лихой воды остался один

из атакующих. Явно не простой конник. Лучи утреннего солнца осветили

блестящие латы. Оттуда солнечные зайчики мигом запрыгнули на щит

Константина Германика.

«Трибун, не узнаешь? Это же Атаульф, твой знакомый гот из Ольвии»,

— сдавленно пробормотал за спиной трибуна Эллий Аттик.

Теперь уже и трибун, чье зрение ухудшилось после удара по шлему

согдийской булавой, рассмотрел неприятеля.

440
 …У Атаульфа со зрением было все в порядке. Убедившись, что трибун

Галльского его видит, готский офицер вскинул руку в римском приветствии.

Затем легко вскочил на коня и ускакал в степь.

Глава ХLI. Легенды Юровой горы

Лодия бодро шла уже по течению реки. Иннокентий даже распорядился

поставить парус, чтобы дать передых гребцам. Развернули полотнище, которое

сразу наполнил свежий ветер. Все повеселели, причины для радости были ясны,

как этот день. Готов — отбили, сарматов — проучили, впереди — малость пути

до могучего Борисфена, где иногда и берега не видать. Какие уж там засады!

Трибун Галльского потчевал Цербера остатками молодой свинки,

трагически погибшей на хозяйственном дворе Торговища во время

землетрясения. Пес ел со вкусом, спокойно, сохраняя собачье достоинство.

Надо отдать Церберу должное, он несколько раз негромко гавкнул, призывая

хозяина разделить трапезу. Но, увы, кажется тот не понимал вкус в сырой

свинине. А, жаль…

Переступая через завалившихся спать гребцов, к командиру пробрался

Хромой Ждан, морщась от запаха немытых тел и дурных газов. Трибун уже

знал, что по утрам Ждан долго моется в проточной воде, тщательно бреется,

затем долго, глядя в маленькое серебряное зеркальце, расчесывает длинные

усы. Видать, сказывались старые привычки придворного охотника,

проводившего часть жизни все-таки не в лесу, но в княжьих палатах.

441
 Правдой надо было признать и то, что Ждан действительно обладал

незаурядными способностями и личным мужеством, коль сумел с поломанной

ногой добраться в морозную зиму к людскому жилью.

Трибун симпатизировал этому анту и поэтому встретил Ждана

приветливо: «С чем пришел?»

Ждан как всегда ответил с юмором: «Да я никуда и не уходил, офицер.

Куда ж денешься с корбиты?»

Трибун скупо улыбнулся, задумчиво посмотрев на проплывавший за

бортом правый берег. Был он по-прежнему заболочен, но уже значительно

меньше, значительно. А левый так вообще «высох». Классическая степь с

дубовыми перелесками. «Левый берег — несколько выше», — перехватив

взгляд трибуна, объяснил охотник Ждан. — Но ты не беспокойся, трибун.

Дальше снова начнутся сплошные болота, что тянуться вдоль Домны до самого

Борисфена».

«Где это «дальше»?» — уточнил трибун, слегка поморщившись. Конечно

же, Ждан, при всем уважении к нему как знатоку местных нравов и обычаев,

все-таки не был полноценным мужчиной, коль не служил в легионах. Поэтому

чисто гражданские словечки и понятия. «Дальше», к примеру. Сколько дней

пути, какие преграды? Обо всем же надо докладывать, если уже отрываешь

командира от важного дела.

Что это за «важное дело», трибун для себя не уточнил, просто сунул

Церберу последний кусок свинины и вытер руки платком, что услужливо

подал как всегда ниоткуда возникший Эллий Аттик.

442
 — Нам от силы день пути до большого городища, что стоит на Юровой

горе, — заявил Ждан, — Оно сильно укреплено, оттуда Бож контролирует

торговый путь по Тесмину, что дальше, круто изгибаясь, образует

своеобразный остров. И на острове и по берегам Тесмина множество

населенных, обжитых мест. Богатые поселения, крепкие частоколы. Но если мы

и дальше будем плыть по Тесмину, готы с сарматами нас обязательно выследят.

— Мы же еще раньше выбрали путь немноголюдный, — нетерпеливо

напомнил трибун Ждану. — Через болота к этой твоей Домне, а там, глядишь,

и до Борисфена благополучно доплывем.

— Так, то оно так, — задумчиво молвил Ждан, поглаживая длинные усы.

— Но я — охотник, трибун. И привык, заметь, предугадывать все действия

своей дичи. Куда побежит, где спрячется, где схоронится.

Сейчас дичь — мы с тобой. Наш охотник — опытен. Другой на его

месте наверняка поджидал бы нас именно на проверенном поколениями

купцов речном пути по Тесмену. Но охотник проницателен и, самое главное,

знает, что и мы хитры. Значит, будет искать и найдет, кстати, свой способ

охоты, неведомый нам. Это меня беспокоит, трибун.

Перед глазами трибуна в этот момент возникла фигура Атаульфа,

отдавшему ему честь на краю водной ямы. Действительно, ни в мужестве, ни в

сообразительности ему не откажешь. Готский офицер устроил антам бойню

на Мертвоводе, а то, что временные союзники-сарматы попались в ловушку,

не его вина. Всего не учтешь. «Однако почему Атаульф так упорно меня

преследует?!»

443
 — Что ты предлагаешь? — коротко спросил охотника Ждана,

одновременно поворачиваясь к Иннокентию, чтобы привлечь его к разговору.

— Не стоит звать Иннокентия, — посоветовал Хромой Ждан.— Корбита

идет под парусом, необходима твердая рука кормчего.

Тем более что сейчас Иннокентий делает все возможное для успешного

завершения нашего перехода.

Мне представляется, трибун, что мы должны переиграть нашего

охотника. Поясню. Мы, то есть ты, как командир, должен действовать

хаотично, без плана. Как тот одинокий волк, который в отличие от всей стаи

бежит прямо на огонь. Пусть обожжёт шкуру, но останется цел, не то, что

другие, которые погибнут под стрелами охотников в «безопасном» проходе.

— Что ж, насколько я понял, ты предлагаешь действовать по

обстоятельствам, — подытожил трибун.— Для меня это привычно, на войне

чаще всего никакие планы никогда до конца в жизнь не воплощаются.

Господствует случайность.

Хромой Ждан с достоинством склонил голову в знак согласия и уже

собирался перебраться на нос корабля, чтобы заменить Маламужа, но трибун

его остановил: «Наш медведь без тебя с рекой разберется. Видишь, как русло

расширилось? Кажется, ни топляки, ни мертвяки нам пока не угрожают.

Посиди со мной, расскажи о Юровой горе и той новой реке, по которой нам

доведется проплыть. Домна, так кажется? Странное название. Звучное, но

странное. Что оно, кстати означает?

444
 Ждан неожиданно захихикал. Ему самому было неудобно: по всему

выходило так, что он смеется над трибуном. Но Ждан не мог остановиться и

продолжал тихо смеяться.

Трибун с недоумением на него посмотрел и недовольно спросил: «Не

вижу причин для смеха. Что я такого сказал?»

Ждан наконец успокоился. «Прости, трибун. Ты, сказал, что слово

«Домна», мелодично и приятно. Еще бы! На старом антском оно означает

женское лоно. А если быть совсем точным, то самое желанное для мужчины

женское место.

Тут уже и трибун скупо усмехнулся. «Принеси вина, ― бросил Аттику.

― Мы с охотником выпьем…. за домну!»

Выпили вина из италийских виноградников. Ждан сказал, что вино

сладкое и слабое, а вот антское пиво или свежая брага «шибает, как лось

копытом». Трибун попенял Ждану на грубость нравов и послал Аттика за

крепким медом, которым их снабдил «на дорожку» Радагаст.

Ждан, лихо осушив половину большой глиняной кружки, покраснел и

разговорился. По просьбе римского офицера, не терявшего контроль над

собой, стал рассказывать все, что знал о Домне, что видел на «большой воде»

и как справиться с угрозами громадного болота, по одному из берегов Домны.

Особое внимание уделил крепости на Юровой горе.

«Начать следует с того, ― важно начал Хромой Ждан, под воздействием

винных паров представив себя снова видной персоной во дворце Божа, ―

начать надо с того, что на горе этой: высокой и крутой, селились неизвестные

445
нам люди еще задолго до антов. Мы только подсыпали старую земляную

насыпь, заменили истлевшую от времени длинную деревянную лестницу,

ведущую от воды до ворот городища.

Честно скажу, я даже не знаю, кто дал название укреплению. Анты

почитают Юрия ― весенним утренним солнцем. Уже в полдень Юрий

«взрослеет» становясь привычным для нас Ярилом.

…Утром Юрий-солнце, встает, оторвавшись от жаркого влажного лона

Домны. Вечером он поспешает туда же, во мрак и теплоту воды, чтобы

отдохнуть перед новым днем. Антские девушки ранней весной отмечают

праздник Юрия-солнца, плетут венки из первых желтых цветов, пускают их в

Домну, обручая солнце и воду.

«Но это ― сейчас, а что все-таки было до антов раньше? Кто здесь жил?»

― спросил трибун, под влиянием своего старшего товарища Аммиана

Марцеллина, пристрастившийся к истории.

«Да Перун и тот, наверное, не знает», — пожал плечами Хромой Ждан.

«Точно, не знает, — подтвердил Константин Германик.— Ведь если не

было антов, то не было и Перуна, естественно. У народа, который обитал здесь

ранее, наверняка были свои боги».

Ждан, не привыкший к историческим дебатам заскучал. А тут еще

невесть откуда взявшийся проныра Эллий Аттик, охочий до всяких дискуссий.

«Позволь мне слово сказать», — взмолился грек, обращаясь к трибуну.

Тот только вздохнул «куда от тебя деться!», но кивнул в знак согласия.

446
 «А ведь если из памяти исчез целый народ, построивший громадные

городища-крепости, то почему не могут исчезнуть сами анты?» — с невинным

видом спровоцировал Ждана-охотника Аттик.

Хромой Ждан в негодовании воззрился на гречонка, и решительно

возразил: «Ты или дурак, или под дудку готов пляшешь! Как могут исчезнуть

анты? Ты еще скажи, что «туры исчезнут»!

Анты — вечны, как и князь наш, солнцеликий Бож!»

«Ну, да, конечно», — пробормотал грек, решив, что его могут и побить за

оскорбление антского величия.

Однако, убедившись, что Константин Германик, главный на лодии,

слушает его с пониманием, грек осмелел и артистично молвил, адресуя ремарку

больше римскому трибуну, чем варвару: «Неужели вы думаете, что вы —

последние, кто живет на этой земле?!»

Константин Германик понял его правильно и ответил коротко: «Litteras

criptamanet».

«Да, — задумчиво согласился грек Эллий Аттик. — «Написанное

остается». Поэтому и Рим и Афины — вечны.

Неизвестный же народ не имел письменности, поэтому и сгинул во тьме

времен».

…Все сказанное Эллием Атиком вполне можно было адресовать антам.

Хорошо, что Ждан не владел латынью и не понял двусмысленный диалог

римлянина с греком.

447
 В свою очередь, Константин Германик, не желая провоцировать

союзника, пригрозил Аттику: «Тут тебе не платоновская Академия. Будешь

умничать, скормлю ракам!»

— Sapienti sat, — покорно вздохнул Эллий Аттик. — Умному —

достаточно.

Трибун милостиво принял раскаянье и воззрился на левый берег. Именно

левый берег, поросший хвойными и лиственными перелесками, кручи которого

нависали над нешироким Тесмином и представлял реальную угрозу. Засады

можно было ждать в любой момент и даже уверения охотника Ждана о том,

что «сарматам придется долго обходить болота, которых нам отсюда не видно,

но они — есть! Вдобавок, местности не знают ни степняки, ни готы. Мы

оторвались на полдня, по крайней мере!»

Лодия действительно быстро шла по течению, гонимая, вдобавок

сильным вечерним ветром.

Наконец впереди на горизонте показалась исполинская темная

возвышенность. «Юрова гора!» — показав в том направлении, прокричал

Ждан с передней части суденышка, одновременно жестом показав

Иннокентию: «Поворот налево!»

Кормчий налег на большой весло и купеческая лодия легко и как-то очень

гармонично вписавшись в поворот, вошла в устье небольшой речушки,

впадавшей в Тесмин. Причем настолько мелководной и узкой, что Константин

Германик принял ее за большой ручей. Подкралась даже шальная мысль: «А не

перепутал ли что-то на этот раз охотник Ждан?»

448
 Однако, нет. Ант быстро развеял сомнения римлянина, беспечно оставив

свой пост на Маламужа. «Ничего справиться! Сейчас главное на мель не сесть,

топляк обойти. Впрочем, скорость у нас уже не та, топляки опасны, когда лодия

разгонится. А тут — течение малое, да и ветерок уже о нас позабыл».

Действительно, Иннокентий распорядился убрать парус, по его же

команде гребцы подняли весла вертикально и дальше гребли, осторожно

опуская их в воду под прямым углом.

Иннокентий вовремя проявил чисто мореходную сметку и бдительность,

сказался опыт плавания в разных водах: от северных морей до нильской

дельты.

Тут прямо из заболоченных берегов, как бы сами собой возникали

миниатюрные живописные островки, некоторые даже с карликовой ольхой.

Самый большой «остров» всего несколько шагов в диаметре. Но выглядели они

уютно, как-то благостно.

Впрочем, все вернулось на круги своя, когда трибун заметил, что

большинство «островков» не острова вовсе, а просто дрейфующие от

малейшего дуновения ветерка торфяные поля. Ступишь на такой «остров» и —

поминай, как звали! Сразу провалишься в темную воду.

«Черная река! — устраиваясь на ближней банке гребца, сказал Хромой

Ждан. — Мы, анты ее так называем».

«Черная из-за торфа на дне?» — уточнил трибун.

449
 «Не уверен, — задумчиво молвил Хромой Ждан. — Домна, куда нам

предстоит пройти по этой речушке, тоже ведь не голубая и прозрачная. Однако,

черной ее никто не обзывает.

Нет, тут другое».

«Расскажи», — потребовал трибун. Для себя он решил, что уж, коль

оторвались от преследования и появился реальный шанс вернуться в Византий,

то стоит тщательно запоминать не только количество антских или готских

войск, но и собирать местные обычаи, верования. В конце концов, именно так

поступал во время военных походов на Востоке, его старший друг Аммиан

Марцеллин.

Разумеется, трибуну и в голову не пришло писать историю своего похода,

повторяя опыт Ксенофонта. Просто здравый смысл и опыт войны убедительно

доказывал, что необходимо знать не только вооружение или построение

потенциального противника, но неплохо также изучить его верования или

обычаи. А противниками империи были все, кто граничил с нею. Это — еще с

незапамятных времен войн з варварами, окружавшими Рим. Город-государство

тогда еще на семи холмах.

Тем временем, Ждан медленно, со вкусом начал свой рассказ. Трибун

подосадовал, что размышляя о своем долге перед императором, пропустил

начало, но заметив, что рядом присел на корточки любопытствующий Эллий

Аттик, успокоился. «Потом у грека переспрошу, если что интересное

действительно пропустил».

450
 «…наш народ, как я уже сказал в начале, — вещал Ждан, — относится к

Черной реке с уважением и боязнью. Ну, про уважение — это понятно любому

анту.

Черная река омывает Юрову гору, на которой стоит большое, сильно

укрепленное городище. Именно из него великий князь контролирует торговый

путь по Тесмину, который изгибается здесь в причудливом повороте, образуя с

Борисфеном гигантский остров, ширина которого равна приблизительно двум

дням пути. В длину — не менее пяти дней. Плодородная почва способствует

развитию земледелия, излишек продуктов всегда можно продать путникам,

следующим по речным дорогам. Тут издавна селились люди: остров, слева

омываемый Борисфеном, а справа Тесмином имеет множество природных

укрытий. Глубокие извилистые овраги, тянущиеся на сотни шагов и

переходящие один в другой; поросшие поверху колючими кустами и скрытые

в перелесках, образуя подобие лабиринта, путают конных степняков,

преграждая им путь.

…Однако, до острова мы, судя по всему, не доберемся. Вернемся к

Черной реке, по которой плывем.

Черная река наполняет ров, что огибает крепость со стороны суши. Скоро

убедишься сам трибун: если со стороны воды, крепость поднимается на триста

локтей и выше, то с противоположной, степной стороны, частокол, даже с

учетом дополнительной земляной насыпи, не превышает двадцати локтей. Ров,

заполненный водой, служит дополнительной преградой. Впрочем, пока

укрепления никто не штурмовал. Готы сюда не доходили, а сарматы крепости

451
брать не умеют, конники привыкли сражаться в степи. На стены не полезут, не

их это война.

Теперь, отчего река у антов зовется Черной. Ведь это не только цвет

земли, но еще и цвет беды, смерти. Согласно легенде народ, который жил в

этих краях до антов и соорудил не только городище на Юровой горе, но поднял

насыпи вокруг своих городищ, обойти которые можно только за несколько

дней, занимался хлебопашеством. Громадные земляные валы, которыми

местные отгородились от буйной Степи, способствовали мирным занятиям.

К слову, трибун. Купец, научивший меня греческому, рассказывал о

гигантских пирамидах, возведенных египтянами в знойной Африке. Когда ты

увидишь земляные насыпи вокруг городищ, возведенные нашими

предшественниками, ты поймешь, что пирамиды египтян по сравнению с ними

― детские забавы из песка.

Трибун кивнул. Рассказ охотника Ждана почти подтверждал

воспоминания Радагаста о его родном городище, тоже построенном

предшественниками антов. И о том, что поселение окружал земляной вал

высотой в тридцать локтей и шириной, чуть ли не с Аппиеву дорогу.

«Что же он сказал дословно?» Трибун, обладавший хорошей памятью,

без труда вспомнил и процитировал слова Радагаста: «…по которому наверху

может проехать колесница, да еще рядом с ней пехотинцу место останется».

Ждан недоуменно посмотрел на римлянина.

452
 ― Так описал свое городище, вернее вал вокруг него ант Радагаст, с

которым я встретился во время плавания по Гипанису, ― пояснил Константин

Германик.

― Радагаст?! ― заулыбался Ждан. ― Отличный друг и рачительный

хозяин. Он бывал у меня в гостях. Как ему живется?

― Умирает, ― в который раз с сожалением коротко объяснил трибун

нынешнее состояние радушного анта. ― Мне жаль.

Ждан вздохнул:

― Все мы уйдем на небо. Но лучше это сделать с поля битвы. А вот

Радагасту не повезло, доведется испустить последний вздох не в чистом поле,

но на постылой лежанке.

…Впрочем, ведь как у нас говорится: «На ловца и зверь бежит. Ты меня

опередил печальным известием о скорой кончине моего старого знакомого. А

опередил потому, что я сам сейчас поведу разговор о смерти и о том, почему

река наша называется Черной.

По рассказам седых стариков, которые они слышали от своих отцов, а те,

от дедов, народ, обитавший на этой земле, укрывшись за высокими земляными

валами до поры до времени чувствовал себя в полной безопасности. Подобные

морским волнам конные орды кочевников, столкнувшись с неприступной

преградой, просто обтекали ее, устремляясь в степь за более доступной

добычей. Движимые голодом и жадностью, кочевники один раз так быстро

свернули временный лагерь, что забыли в нем ребенка мужского пола.

Разведчики доставили кричащий и описавшийся «трофей» в городище, где его

453
выходили и выкормили сердобольные мамки из того народа, которого мы

анты, привыкли называть скола. Народом солнца, ведь коло, которому

поклонялись местные, род которых перемешался с антским, на нашем давнем

языке означает «солнце». Не думаю, что мы сильно отличались от предков,

ведь тоже поклоняемся Дажбогу-солнцу.

Мальчишка вырос в красивого юношу. Необычной для сколов

внешности: белокурыми волосами и голубыми глазами. Не удивительно, что в

степного Апполона без памяти влюбилась дочь местного князя, которой

минуло тринадцать весен. Скоро, не в силах бороться с любовной истомой,

девушка отдалась выходцу из чужого племени.

В то лето кочевники вновь перешли реку и подступили к городищу на

Юровой горе. Взять они его, конечно, не взяли, но обложили крепко. Ожидая,

что местные, оголодав, попадают прямо со стен под копыта их лошадей как

замерзшие утки.

Однако, даже терпя невыносимые лишения, народ скола о сдаче не

помышлял, решили держаться до конца.

…Повторю, римлянин, за достоверность этой истории я ручаться не могу.

Она подобна трехдневному звериному следу, припорошенному первым снегом.

Смотришь и раздумываешь: а был ли тот зверь вообще или тебе привиделось?

Так и этот мой рассказ.

Однако, продолжим. Под каждым антским городищем тянутся

подземные ходы. Ты сам убедился в этом, будучи в Торговище. Именно в

подземелье завалился дом Доброгаста, когда глухо вздохнула преисподняя.

454
 Поговаривают, что подземные хода под Торговищем очень длинны и

выходят на другую сторону реки. Что тогда говорить о крепости-городище на

Юровой горе, которая значительно крупнее и мощнее обычной заставы! По

слухам, подземные хода под Юровой горой, рыть которые стали первые люди,

а после углубили и укрепили поколения сколов, заканчиваются, чуть ли не

возле Домны затоки Борисфена.

О ходах слышали все: и тогда и сейчас. Но только члены княжеского рода

хранили тайну безопасного прохода во тьме к свету.

Тем временем, юноша-степняк, увидев со стен городища соплеменников,

красовавшихся на отменных лошадях и кичившихся блестящими доспехами,

снятыми с тел воинов, посмевших стать на их пути, утратил покой. Голос

крови оказался сильнее всего на свете. Чужак, которого выходили местные

сердобольные женщины, убедил юную княжну показать подземный ход,

ведущий из крепости наружу. Девушка, обезумев от страсти, открыла

любовнику место входа в подземелье.

Ночью кочевники, ведомые предателем, проникли в городище из

подземного хода. Мужчин перебили без жалости, над женщинами надругались,

а после посадили прямо на частокол. Некоторые были еще живы и в смертной

муке наблюдали, как их собственных детей кочевники с гиканьем побросали в

воду. С тех пор местная река и называется Черной…

Трибун выслушал не перебивая. Сцена расправы не произвела на него

особого впечатления, видел и не такое. Но история о подземных ходах,

тянущихся на дни пути, заинтересовала. Впрочем…

455
 «Откуда тебе ведомо, что подземные ходы такие длинные? ―

осведомился трибун у Хромого Ждана.― Неужели поверил выжившим из ума

старикам?»

«Старики не лгут, им ― кажется», ― как всегда неожиданно с ехидной

репликой встрял в разговор вездесущий Эллий Аттик. Трибун с

неудовольствием воззрился на грека. Тот гладил Цербера. Церберу это

нравилось. Трибун вздохнул и ничего не сказал. На сарказм бывшего актера

ответил охотник Ждан.

«Я в детстве с товарищем лично спускался в подземелье, ― коротко

объяснил он. ― Вешние воды размыли почву и на одном участке земля

просела. Мы увидели длинный темный туннель. Дружок мой сказал, что

наверняка в нем припрятаны сокровища кочевников и позвал меня за собой».

«Нашли что-то?» ― поинтересовался трибун.

«Смерть нашли, ― коротко ответил Хромой Ждан. ― Шли мы долго,

пока не погасли два факела из трех. Когда решили возвращаться, заблудились и

попали в глубокую то ли пещеру, то ли склеп, теперь уже и не припомню

точно. Но зато я видел собственными глазами, как от потолка отделилась

громадная тень. Страшное существо, напоминающее гигантскую летучую

мышь с широкими перепончатыми крыльями, но с человечьим лицом. Исчадие

ада выпустило когтистые лапы и схватило моего приятеля. Последнее, что я

увидел в огне чудом не погасшего факела ― его босые пятки. Сломя голову,

бросился наутек. Как вышел на поверхность не знаю, не помню. Меня нашли в

456
лесу далеко от Юровой горы охотники князя Божа. Я увязался за своими

спасителями, не желая возвращаться домой».

«Досталось тебе, ― сочувственно сказал трибун. Посмотрел на Эллия

Аттика. ― А теперь, что скажешь, умник? Перед тобой ― живой свидетель.

Охотник с наметанным глазом».

Грек в раздумье пожал плечами: «Не знаю и впрямь, что ответить. Но

если под дворцом на Крите в лабиринте жил Минотавр, то почему отказывать

в существовании гигантской пещерной летучей мыши в землях антов?!

Единственное, что меня смущает. Насколько я знаю, летучие мыши все-

таки человечиной не питаются. Лягушками, рыбешкой, комариками не

брезгуют, но вот человечиной….

«Насколько мне известно, быки тоже людей не кушают. Даже греков,

аристократов духа, ― съязвил трибун. ― А Минотавр, как известно из ваших

мифов, все-таки был по большей части быком. Ему бы травкой питаться, а он

людоедством занялся.

Странные у греков быки!»

«Я не сказал, что видел летучую мышь, ― дополнил слова трибуна

охотник Ждан. ― Я сказал, что видел существо, подобное летучей мыши,

только очень большое и очень страшное. И я не могу до сих пор объяснить, что

это был за зверь, хоть прошел все антские леса вдоль и поперек, уж поверьте.

Впрочем…» — тут ант внезапно замолчал.

«Впрочем», что?! — как на допросе быстро переспросил его трибун.

457
 Ант замялся. После проронил: «Чего уж там! Когда я увидел изображение

на твоем перстне, трибун, то понял, что оно мне знакомо. Теперь, могу с

уверенностью сказать: тварь, увиденная мною в подземелье, сильно смахивала

на странный облик на твоем перстне».

«Абрасакс, оказывается, и антским мясцом не брезгует», — не сдержался

от иронии Эллий Аттик.

«Заткнись, — посоветовал ему Константин Германик. — Лучше

припомни что-то дельное из истории, может сгодиться».

Грек пожал плечами. «Про народ, который охотник назвал «народ

скола», упоминает еще Геродот. — Это скифы-земледельцы, которых сам

Геродот назвал «сколотами», позаимствовав имя у них самих.

«Первые люди» в рассказе Хромого Ждана, скорее всего, киммерийцы,

осевших в этих краях, наверное, еще во времена, когда Ахилл буянил под

стенами Трои.

В том, что они смогли создать сложные фортификационные сооружения,

тоже сомневаться не приходиться. Еще во время моего первого посещения

Ольвии, я беседовал с купцами, которые бойко торговали в приморском

городе отменной пшеницей. Они оказались выходцами из богатого города

Гелона. По словам купцов, их город основан пришлыми киммерийцами, после

укреплен скифами-сколотами. Так вот, для того чтобы обойти крепостной вал,

окружающий Гелон, даже молодому мужчине требуется полный световой день.

Только представь, трибун! Выйдя из ворот с восходом солнца и

направившись вдоль высокого земляного вала, за сотни лет настолько

458
укрепленного проросшими корнями травы и кустарника, что земля стала

подобием гранита, уставший путник добредет до тех же ворот, но уже с другой

стороны при первом свете луны.

Ждан, вслушиваясь в повествование бывшего актера, которое тот, надо

отдать ему должное, излагал мастерски, выдерживая паузы и драматически

повышая голос в нужном месте, благожелательно кивал головой. По всему, ему

было приятно иметь в прошлом славных предков, о которых даже Геродот

писал.

Но охотник всегда остается охотником. Ант неожиданно привстал и

внимательно посмотрел вдаль, сильно сощурив глаза и прикрываясь ладонью от

яркого солнца. «Не пойму, ― пробормотал он.― Не пойму, не видно отсюда».

«Не видно!» ― пожаловался он трибуну.

Обеспокоился и трибун. Поднялся с места, одновременно жестом

приказав Иннокентию остановить движение лодии.

Купеческое суденышко замерло в тени большой ивы, которая подобно

старухе опустила выцветшие ветви-косы в воду, да и не может их обратно

достать. Справа по борту в мутной воде проплыла большая черепаха, но

никому из гребцов не пришло в голову предложить ее поймать для сладкого

супа. Не вынимая весла из воды, гребцы вытягивали шеи, напряженно пытаясь

разглядеть: что там впереди? Чуть подальше Черная речка, наконец,

освободившись от болотных объятий, текла уже повеселее, огибая и омывая

Юрову гору. На самой вершине высился частокол антского городища. Видно

459
было даже широкую лестницу, поднимающуюся от воды к воротам военного

укрепления.

Что насторожило охотника Ждана? Трибун Галльского проследив за

взглядом охотника, сразу понял, что смотрит тот не на Юрову гору. Отнюдь!

Хромой Ждан смотрел вдаль. Туда, где Черная река снова должна была

сузиться и течь среди болот, чтобы, наконец, с облегчением совокупиться с

могучей щедрой Домной, притокой Борисфена.

В этот момент далеко впереди над рекой поднялась едва видимая черная

тучка.

Зрение снова подвело трибуна, но он не подал виду. Тихо обратился к

Эллию Аттику: «Спроси, у Калеба, что он видит на горизонте, там, где река

снова уходит в болота?»

Эллий Аттик быстро втолковал дальнозоркому Калебу, что от него

требуется. Стрелок внимательно присмотрелся, коротко ответил греку. Тот

незамедлительно перевел фразу. «Наш лучник разглядел стаю птиц,

поднявшихся над болотом. Много птиц, что-то их всех встревожило,

спугнуло».

«Птицы! ― подтвердил Ждан. ― Теперь я тоже вижу птиц. Судя по

всему, кто-то распугал, чуть ли не всю пернатую живность на болотах. Если

бы дело было в степи, то я бы точно сказал, что кто-то запалил траву. Но сухой

травы, как известно, на болотах нет. Значит, птиц могли спугнуть только

двуногие. Там, впереди ― люди, причем много людей».

460
 «Слева ― крепость, впереди ― неизвестные люди. Возможно, анты. Но

возможно, готы. И тогда ― это засада на берегу узкой речушки», ―

Константин Германик произнес эту фразу вслух, по старой дурной привычке,

от которой никак не мог избавиться.

«А мы разве не планировали заход в городище на Юровой горе?»―

удивился охотник Ждан.

«Какая, к Митре гора! ― подумал Константин Германик.― Я планировал

уже завтра греться в лоне Домны, на безопасном расстоянии от берега с

проклятыми готскими стрелками!»

К счастью, этот раз трибун себя проконтролировал и потаенную надежду

не озвучил. Вместо этого надел на голову шлем, знаком велел греку подать

панцирь. Все это действо было красноречивей любых приказов. Гребцы мигом

поспешили закрыться импровизированными щитами, сделанными наспех из

вербовых прутьев и подбитые изнутри кусками толстой шкуры, «Мы взойдем

на Юрову гору только в случае крайней необходимости! ― ответ трибуна

антскому охотнику прозвучал как приказ: однозначно и категорично.― Пока

же двинемся на прорыв, я не хочу зимовать на антской горе, даже если она ―

Юрова!»

«Я должен посоветоваться с Идарием», ― охотник Ждан явно не ожидал

услышать непреклонные командные нотки в голосе римлянина.

«Посоветоваться?» ― деланно удивился трибун.― Ты — на войне,

Хромой Ждан! Ты принят стрелком на римское судно, идущее на Самбатас по

461
велению моего императора. И если ты намерен обсуждать мои действия с

другими членами команды, то немедленно заткнешься навеки!»

Охотник Ждан, не ожидавший такого развития событий, растерялся.

Посмотрел на соотечественника, сидевшего на банке гребца. Идарий не знал

греческий, но по тону трибуна понял все правильно. Человек военный, Идарий

привык повиноваться. Он что-то бросил Хромому Ждану на антском и тот

склонил голову, повинуясь приказу римлянина.

«Я все понял, трибун. Просто думал сделать как лучше: подняться в

крепость…»

«А ты не думай, ― посоветовал ему трибун, подставив правый бок греку

Эллий Аттику, чтобы тот, вставив в металлические кольца штырьки, скрепил

воедино броню на груди и спине. ― Хороший солдат не думает, но исполняет

команды».

Только убедившись, что купеческая лодия готова к прорыву через

возможную засаду, трибун скомандовал Иннокентию начать движение. Лодия

набрала ход. Кормчий направил маневренное судно прямиком к месту захода

Черной речки в бескрайнее, дурно пахнущее болото. Большая лодка буквально

разрезала пополам ковер из желто-зеленой ряски, почти полностью покрывшей

темную воду; минуя плавающие торфяные островки, большие бобровые

плотины. На поваленных и сгнивших деревьях, жалко торчащих из воды,

грелись гадюки. Из молодого папоротника, прямо в воду скользнула толстая

выдра.

462
 Нигде не было даже намека на засаду, пахнущего железом и кровью

человека!

Юрова гора осталась позади, как воспоминание. По оба борта стеной

стал высокий камыш. В маленьких заводях на широких листьях плавали

желтые цветочки, похожие на маленькие кувшины.

«Нет засады. Нет!»― приготовился ликующе произнести трибун, как

вдруг раздался предостерегающий окрик Маламужа. Впередсмотрящий что-

то заорал, обращаясь к Иннокентию. Тот среагировал мигом, и, повинуясь его

команде, гребцы с правого борта разом опустив весла в воду, задержали их там,

а гребцы левого борта, подняли свои весла в воздух. Лодия легко развернулась

практически на месте.

Причина подобного решительного маневра была налицо. Она, эта

причина, буквально торчала из воды. Все русло Черной реки оказалось

перегорожено вбитыми в дно острыми палицами-киями.

«Назад! ― приказал трибун, поднимая щит и оглядывая ближний берег,

до которого можно было дотянуться если не рукой, то уж точно веслом.

Лодия устремилась назад, гребцов не надо было подгонять, они и без того

что есть силы махали веслами. Наконец, снова показалась Юрова гора с

антским укреплением. Пока трибун раздумывал, как поступить дальше, судьба

сама за него все решила.

«Птицы!» — предостерегающе вскричал охотник Ждан, протянув руку в

том направлении, откуда они недавно приплыли. Вдалеке, над болотом, откуда

выливалась Черная река, поднялась туча птиц.

463
 «Они нас закрыли, — на диво спокойно сообщил кормчий Иннокентий

трибуну и без того очевидное. — Наглухо. Достаточно стрелкам добраться до

береговой полосы, перестреляют как уток на болоте».

«Болото есть, но мы не утки! — быстро возразил трибун, мгновенно

принявший решение. — Правь к Юровой горе, к лестнице, ведущей к

городищу!»

Глава ХLII. Хозяйка горы.

Лодия даже не подплыла, но подлетела к широкой деревянной лестнице,

круто поднимающейся по Юровой горе прямо к воротам городища. Навстречу

бегом спускалcя десяток невооруженных антов. Почему-то подростков,

практически детей.

Трибун посмотрел на охотника Ждана. Тот выразительно покачал

головой: «Ничего не понимаю!»

Пенять на негостеприимный прием, не было времени. Приказав лучникам

прикрывать отход, трибун велел гребцам забрать с лодии как можно больше

груза. Те, согнувшись в три погибели, и проклиная белый свет, потащили по

бесконечно крутой лестнице кожаные мешки с железом.

Трибун приказал Эллию Аттику свернуть александрийский ковер, потом

возложил эту драгоценную ношу на худые актерские плечи и пинком послал

грека наверх, к открытым воротам крепости. Огляделся. Удивительно, но на

берегу, узкой полоски суши между Черной рекой и крутым подъемом Юровой

горы неприятеля не наблюдалось. «Куда они делись?»

464
 Ситуацию прояснил один из подростков, что-то быстро ответивший

охотнику Ждану. Потом мальчишка с готовностью подхватил огромный

мешок, чуть ли не с него высотой и тоже поволок его вверх.

«Он сказал, что из городища стреляют по кочевникам, которые пытаются

обойти гору, чтобы прорваться к лестнице, — пояснил Ждан. — Пора и нам с

тобой подниматься. Сам понимаешь, мне ходить затруднительно, а по

ступенькам особенно».

«Пошли, — согласился трибун.— Цербер насторожился, верный знак,

что враг близко».

…Иннокентий, чего медлишь, поджигай!» — последние слова

адресовались уже кормчему, замершим с горящим факелом в руке на корме

торгового кораблика.

Не торопясь, но и не медля, Константин Германик, Хромой Ждан, а

после присоединившийся к ним Иннокентий начали подъем. Кормчий все

оглядывался на корбиту, которая стала его кораблем пусть на короткое, но

время!

Над его кораблем уже поднималась тонкая прозрачная и кажущаяся такой

безобидной струйка дыма.

Иннокентия мог понять только такой, как и он, кормчий, и днем и ночью,

и в сумерках и в тумане, умело и смело направляющий торговое ли, военное ли

судно, но прямо в веселый и разноголосый порт!

Кормчий, знающий себе цену.

465
 Кормчий, от которого зависит судьба десятков людей на борту: от рабов

до патрициев.

Кормчий ― душа корабля!

…Сейчас эта душа с внутренними вздохами и рыданиями, пребывая в

бренном теле долговязого Иннокентия, нехотя перемещалась в сухопутную

крепость, где и запаха воды-то не было!

За тремя людьми и одной собакой внимательно наблюдал лучник Калеб,

стоявший чуть повыше, на широкой деревянной площадке, предназначенной

для кратковременного отдыха путников. Рядом с ним на корточках присел

Эллий Аттик, александрийский ковер оказался для него чересчур тяжелой

ношей.

Ждан, умудренный горьким опытом неудачной субординации при

общении с римским трибуном, повернулся к Константину Германику и

отчеканил по всем правилам: «Трибун, позволь обратиться!» И только

дождавшись важного кивка военного, продолжил: «Вели своего черному

стрелку после нашего ухода с площадки сразу ее поджечь».

Константин Германик осмотрелся. Сверху как раз поспешно спускались

Овдий с Тирасом: «Трибун, весь груз с корбиты переправлен в крепость. Мы

― за тобой».

«Овдий, поработай своей франциской, как топором дровосек, ―

приказал Константик Германик франку, ― повали как можно больше

ступеней за нашими спинами.

466
 А ты, ― уже обращаясь к Эллию Аттику, бросил трибун, ― растолкуй

Калебу, что надо поджечь площадку».

Все сделали скоро и споро. Трибун, с трудом удерживая за поводок

Цербера, азартно прыгавшего через две ступеньки, услышал сначала глухие

удары железа о дерево, затем учуял дым от костра.

В самом укреплении, куда трибун Константин Германик и его бойцы

зашли через полуоткрытые ворота их никто не встречал. Напротив. С неба

сыпались стрелы! «Сюда! Командир, поспеши сюда!» ― вскричали гребцы

корбиты, которые попрятались под большим деревянным навесом.

В уши Константина Германика впился скрежет металла. Цербер рванул

поводок, свирепо залаяв. Трибун обернулся, одновременно закрываясь щитом

и вытягивая из ножен спату.

Ложная тревога! Мальчишки-анты, которые помогли доставить «железо»

покойного египтянина в крепость, теперь поднатужившись, подняли тяжелое

бревно. Вставили его в массивные бронзовые створки крепостных ворот,

наглухо их заблокировав.

«Спокойно, Цербер, так надо!» ― трибун с силой погладил преданного

пса по загривку, на котором поднялась жесткая шерсть. Тот заворчал и потянул

Константина Германика в тень укрытия, подальше от пахнущей чужаком

стрелы, воткнувшейся у него перед носом. Трибун, однако, не пожелал

трусливо отсиживаться с гребцами. Передав Эллий Аттику поводок, поспешил

на «стену». Вернее, на длинную и широкую деревянную площадку, что

467
располагалась во внутренней стороне частокола и предназначалась для

стрелков-антов, готовящихся отразить штурм.

На варварских подмостках доигрывали последнюю сцену антские

стрелки, с трудом сдерживая врага по ту сторону вала.

«Один, третий, десятый. Есть еще? А, вон еще трое. И еще.… Двое?

Впрочем, нет, эти уже «готовы». Вражеские лучники дело знают».

Трибун, неприятно пораженный малочисленностью гарнизона, вида не

подал, только поспешно кивнул Калебу: «Помоги местным!»

Не дожидаясь приказа, за Калебом заковылял охотник Ждан, на ходу

изготавливая к бою тяжелый лук.

Анты прицельно били из-за частокола. Отбивались только стрелами.

Редкие проемы в деревянной стене, предназначенные для опрокидывания на

врага чанов с горящей смолой или кипятком оказались заложенными мешками

с землей. Совершенно сухой чан, трибун приметил, когда поднимался по

крутой лестнице наверх, к частоколу. Объяснение пришло само: «Некому

разжечь огонь, некому вылить крутой кипяток на вражьи головы! Мало солдат

на стенах! Очень мало!»

С той стороны вала внезапно раздался громкий крик, перешедший в

плач с причитаниями.

«А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-а!» ― торжествующе провозгласил лучник Калеб,

выпустивший первую смертоносную стрелу.

«За Радагаста!» ― в свою очередь вскричал Хромой Ждан, до предела

натягивая тетиву большого лука.

468
 Внизу кто-то захрипел.

Ант Идарий тем временем, с помощью вездесущих местных мальчишек,

быстро разобрал мешки с землей, закрывающих проем в частоколе и стал

кидать туда валуны.

Опытный трибун поискал глазами потайную обзорную бойницу, которая

должна была быть в любой крепости, хоть римской, хоть варварской. Да вот же

она!

Помня об опасности, трибун осторожно заглянул в узкую щель. Из

бойницы открывался вид на бескрайнюю зеленовато-голубую степь. Даже

отсюда было слышен треск кузнечиков и пение жаворонков. Но вся эта

пастораль трибуна не взволновала, тревожила сцена, разыгрывающаяся внизу,

у самого основания крепостного вала.

Полсотни степняков-аланов, преодолев ров с водой, пыталась

закрепиться на узком, всего в несколько десятков шагов ровном участке между

водой и земляным валом. Несколько неудобных, явно коротких лестниц,

припасенные для штурма, плавали в темной воде; рядом спинами вверх

упокоились их хозяева.

С той стороны рва, пытаясь помочь товарищам и сломить сопротивление

защитников, подняв луки, вверх пускали стрелы в крепость еще с полторы

сотни кочевников-варваров.

Трибун присмотрелся. Так и есть. На значительном удалении от

городища, в небольшом перелеске укрылся готский отряд. О том, что это

469
именно готы трибун убедился, когда лучи солнца высветили железные

кольчуги, которых у степняков в таком количестве быть просто не могло.

Камни, сброшенные Идарием, сеяли среди осаждавших больше паники,

чем стрелы Калеба и Ждана. Камни не убивали, но сбивали с ног. Сарматы,

которым не удалось устоять на ногах, падали в ров с водой. А степняки, как

известно, плавать не умеют. Сколько вздохов успеет сделать конник, прежде

чем товарищ бросит ему спасительную веревку? А если не бросит? Если сам в

этот момент уклоняется от катящегося с горы камня?!

Трибун еще раз профессионально оценил высоту брошенных на произвол

штурмовых лестниц и решил про себя, что: «К бою не готовы, все делалось

поспешно. Высота насыпи с частоколом определялась на глаз. Видно все

решила жадность сарматского вождя, а гот Атаульф не стал отговаривать

союзничков не лезть понапрасну на дубовые колья.

Однако, как сухопутные сарматы оказались по эту сторону рва?»

Трибун изловчился, изогнулся и умудрился рассмотреть подобие

деревянного моста, прямо под ним, внизу. Даже не моста ― кладочки.

Неширокий ров, в котором стояла мутная вода, был заключен в подобие

деревянных стен, роль которых выполняли вбитые впритык острые твердые как

камень дубовые колья, острием направленные наружу. Крепкие деревянные

стены удерживали земляной вал от сползания в воду, грозили врагам, вселяли

уверенность в защитников.

В одном месте колья образовывали проем с обеих сторон крепостного

рва. Тут, в лучшие времена явно имелся небольшой мостик, через которые

470
путники, пришедшие со стороны степи, попадали в городище. От мостика

осталось обгоревшие подпорки, так одно воспоминание. Но в этом месте

сарматы положили в ряд несколько небрежно зачищенных от веток стволов

сосен. Под прикрытием града стрел, по импровизированной переправе.

передовой отряд сарматов преодолел водную преграду

Переправиться-то переправились, но вот что делать дальше не знают!

Лестницы-то даже до середины стены не достают.

Впрочем, сами лестницы тоже достать нельзя!

Мысленно похвалив себя за удачный каламбур, трибун принял

командирское решение. Оно было очевидным, анты видать плохо соображали.

В этот момент еще один стрелок-ант с глухим «ох!», повалился навзничь со

стрелой в груди и трибун с удивлением заметил, что тот еще совсем юн.

Ненамного старше мальчишек, встретивших их у причала на Юровой горе.

Константин Германик, стараясь не поскользнуться на залитой кровью

площадке, подошел поближе. Голову стрелка приподняла какая-то женщина с

длинными русыми волосами, выбивавшимися из-под матерчатой шапочки,

положила себе на колени.

Трибун всмотрелся в лицо умирающего. Легкий пушок на верхней губе

и уже сонные глаза. «Мне жаль!» ― привычно сказал трибун на греческом.

«Хайре!» ― как молитву тоже тихо, на греческом молвила женщина.

«Хайре!» ― одновременно означает и приветствие и прощание. Больше

все же ― прощание. Константин Германик часто встречал это слово, «Хайре»

на надгробьях старых греческих кладбищ.

471
 «Ты владеешь греческим?!» ― трибун Константин Германик не позволил

себе удивиться, времени не было.

Женщина подняла лицо, и трибун на мгновение поразился ее красоте:

точеному профилю, голубым глазам. Только небольшие морщинки в уголках

этих самых глаз предательски выдавали возраст женщины. Ей было явно под

тридцать, хотя фигурой она могла посоперничать с юной готской принцессой.

«Я ―трибун Галльского, прибыл оказать вам помощь, ― торопливо

сообщил Константин Германик. ― Женщина, быстро разыщи главного по

обороне, и вели явиться ко мне!»

В ответ красивая антка бережно опустила голову бедного солдата на

деревянный помост. Впрочем, тому уже было все равно, где и как лежать.

Антка поднялась, вытерла измазанные кровью руки прямо о полотно длинной

белой рубашки. Просто сказала: «Я ― здесь главная. С чем пришел, трибун

Галльского? Мы тебя заждались. Видишь, уже помираем».

Трибун, привыкший ко всякому в землях варваров, только кивнул. Еще

раз огляделся. На деревянной стене оставалось не больше десятка антов. Из

луков они стреляли плохо, солдаты-подростки были явно не обучены. Калеб и

Ждан малость поумерили воинственный пыл штурмующих, но долго

сдерживать степняков не удастся.

«Вели своим мальчишкам, которые внизу, подняться сюда и бросать

вниз камни, целя в остатки моста! ― Категорически заявил он варварской

воительнице.― А твои стрелки пусть тоже целятся не в сарматов за канавой, а

472
в тех, кто успел проскочить мостик. Тех, которые внизу! И ― камни в них,

больше камней!»

«Мальчишки же несмышленыши совсем, ― смело возразила красивая

антка. ― Внизу хоть какое-то укрытие…. А тут их сразу подстрелят».

«Если сейчас не поднимутся на вал твои сопляки, то скоро с другой

стороны поднимутся сарматы, ― заверил женщину Константин Германик. ―

И еще до вечера все вы будете торчать на своих же кольях. Включая тебя,

длинноволосая!»

И, уже не дожидаясь ответа, перегнулся через жерди, заменявшие тут

перила, заорал гребцам, жавшимся как стадо овец в грозу под хлипким

соломенным навесом. «Вам действительно жить надоело, сыновья портовых

шлюх?! Или готовитесь раков кормить в Черной реке?! Вперед и вверх, на

стену!»

Гребцы с неохотой повиновались. Разумеется, их опередили местные

мальчишки, которым очень хотелось попасть на войну.

Первому же, подхватившему булыжник с деревянного помоста,

сарматская стрела зашла прямо в глаз. Мальчик упал без слов. Остальные

замерли, оглушенные внезапностью и жестокостью смерти. Пинками и

подзатыльниками их быстро вывел из ступора Идарий. «Делай как я! О смерти

не думай!»

Идарий схватил булыжник, который так и не поднял антский мальчуган

и, выгнувшись подобно легендарному титану в битве с богами, с силой метнул

его за колья. Испуганные донельзя мальчишки последовали его примеру.

473
 Пришла и подмога. В отверстии платформы на верхней ступеньке

лестницы, ведущей из укрытия, показалась голова первого гребца. Кажется, из

греков. Трибун немедленно схватил бедолагу за курчавые волосы и буквально

выдернул на поверхность. «Скотина! Видишь камни?! Бери больше, кидай

дальше!»

Скоро на небольшом пространстве платформы суетилось два десятка

молодых и не очень молодых необученных и неприкрытых ничем, кроме

убогих накидок, метателей камней. Достаточно быстро, по совету того самого

первого грека, которого Германик вытащил в ад, схватив за волосы, защитники

крепости разделились. Мальчишки-анты камни просто подносили с дальних

запасов, рассредоточенных по всей платформе, а гребцы посильнее, наследуя

пример Идария, с силой бросали камни вниз, где по их расчетам должен был

находиться мостик через ров.

Трибун был профессионалом войны, поэтому даже в критический момент

схватки подсознательно отмечал детали, которые, возможно, могли

понадобиться в будущем. То, что будущее непременно состоится, трибун не

сомневался, иначе бы не сделал блестящую карьеру при дворе Валента. А

император, как известно, окружал себя не просто преданными офицерами, но,

прежде всего теми, кто имел боевой опыт и не сомневался в победе.

Вот и сейчас, руководя разношерстой командой метателей камней,

Константин Германик на мгновение задержался взглядом на двух курносых

белокурых мальчишках. Двойняшки? Да, точно двойняшки! Присмотреться

внимательнее возможности не было, но краем взгляда, Константин Германик

474
заметил, что возле мальчишек суетится красивая антка. Она буквально силой

отбирала у них тяжелые камни и, пренебрегая опасностью, сама устремлялась

к кольям, бросала камни вниз, на головы сарматов.

Свист стрел с той стороны начал стихать. Без сомнения, у сарматов,

которые поддерживали прорвавшуюся через ров группу, заканчивались

припасы. Вовремя. Константин Германик огляделся, чтобы лишний раз

убедиться в том, что и запасы камней тоже истощились.

…Кажется, на площадке перед деревянной лестницей, ведущей на вал,

трибун видел мешки с землей. Быстро приняв решение, Константин Германик

перекрывая звуки схватки: крики, плач и стоны, зычно гаркнул, адресуясь

Хромому Ждану: «Охотник, внизу мешки с землей! Переведи своим, чтобы

подняли их наверх!»

Ждан, умудрившийся даже на покалеченной ноге, бодро скакать между

кольев, выцеливая сарматов как дичь, на миг оторвался от охоты.

Хоть и не военный человек, но все же соображал быстро! Что-то хрипло

прокричал мальчишкам. Те с готовностью бросились к лестнице, ведущей

вниз. Дети есть дети. Даже в этот момент некоторые толкали друг друга и

смеялись.

Мешки с землей, предназначенные для укрепления крепостных ворот на

случай таранного удара, подняли на площадку. Красивая антка с натугой

подняла первый мешок. Трибун Константин Германик, действуя скорее по

наитию, жестом предложил ей опустить груз. Потом вспомнив, что женщина

475
понимает греческий, коротко бросил: «Справимся без тебя. Уводи мальчишек в

укрытие».

Женщина бросила на него такой счастливый взгляд, что трибун опешил.

Опомнился быстро и, не оглядываясь, поспешил к своим гребцам: «Каждому

взять по мешку. Бросать одновременно, по моей команде».

Гребцы, разобрав тяжелые мешки, притаились за высокой деревянной

стеной. «Приготовились!» — трибун приник лицом к обзорной бойнице,

одновременно рукой указывая гребцам, из какого именно места следует

бросать мешки.

Внизу сарматы, дождавшись, когда град камней стих, толпой

устремились на хлипкий мостик, пытаясь поскорее проскочить назад. Трибун

махнул рукой: «Бросай!»

Гребцы поднялись и разом сбросили тяжелые мешки, круша шеи, ломая

позвоночники, оглушая и убивая степняков. До самого неба донесся вопль

ужаса и отчаяния.

В бессильном гневе закричали сарматы с другой стороны рва, желающие

сейчас, немедленно отомстить за павших побратимов, но стрел-то у азартных

стрелков уже не осталось! Хромой Ждан, не таясь от врага, поднялся во весь

рост над кольями и что-то прокричал сарматам. Слышно были, как те взвыли от

обиды.

«Чем ты их так достал? — полюбопытствовал трибун, когда Ждан,

сильно припадая на порядком натруженную за день ногу, подошел к нему.

476
 «Посоветовал трахнуть своих кобыл, коль антские женщины им сегодня

не дали!» — излучая невыразимую радость, доложил Ждан.

Трибун, который, по его собственному мнению, безусловно, обладал

чувством юмора, на этот раз даже не ухмыльнулся. Не до того! Оглядел

грязную, пропитанную кровью площадку. Распорядился унести четверых

убитых, включая мальчишку и двух раненных стрелков-антов. Осторожно

выглянул за частокол. Сарматы ушли далеко в степь, оставив десяток

неподвижных тел подле земляного вала.

«Калеб! — обратился трибун к чернокожему гиганту.— Оставайся «на

стене»!» — трибун осмотрелся, ища глазами грека-переводчика. Того,

естественно, нигде не было. Однако Калеб все понял правильно и без перевода.

Убедившись в этом, трибун добавил: «Я тебе пришлю еще двух антов. Трибун

показал два пальца на руке. Калеб кивнул.

Деревянная площадка опоясывала городище на Юровой горе внутри

острого высокого частокола. Трибун огляделся. Пока окончательно не

стемнело, надо бы оглядеть все вокруг, но как это сделать без

сопровождающего? «Где та женщина, белокурая антка, которая назвалась

главной?!» — обратился трибун к Хромому Ждану, который замешкался,

смущаясь крутого спуска.

«Смила? — переспросил тот. Увидев недоумение на лице своего нового

командира, объяснил. — Имя ее — Смила. Так ты сам ее услал вниз, вот она и

схватила сыновей в охапку на радостях!»

477
 «Великий Митра! — подумал про себя трибун. — Мне следовало сразу

догадаться. От белокурой только белокурые и могли родиться. Анты-то другой

породы!»

Трибун поспешно сбежал вниз, приказав, однако, Хромому Ждану

оставаться вместе с Калебом. «Вы тут — единственные солдаты. Анты не в

счет. Под утро Идарий с Овдием и Кожемякой вас подменит. А пока еще

светло, покараульте. Если степняки решат все-таки забрать своих покойников,

подпустите ближе и постреляйте доброхотов без жалости!»

На войне милостыни не подают. Павших можно использовать как

приманку. У трибуна, с боями прошедшего половину Малой Азии на этот счет

сомнений не возникало.

Внизу, однако, Константина Германика ожидала уж совершенно

невероятная сценка. Уцелевшие анты-стрелки, рассевшись на деревянных

колодах, понуро жевали черствые хлебные лепешки. Юное поколение, забыв,

что рядом, с прикрытым тряпкой лицом, стынет труп их ровесника,

вприпрыжку носились возле крепостных ворот. За игрой жадно следили двое

близняшек, которых антка крепко прижала к себе, не отпуская.

«Хайре, Смила», — подошел трибун к женщине.

«Хайре, римлянин, будь здрав и ты,— обреченно сказала она, выпуская из

объятий мальчишек. — Ты все видел. Сколько нам осталось? Доживем до

утра?»

«На все воля Божья, — трибун уклонился от прямо поставленного

вопроса. — Покажи укрепления».

478
 Белокурая красавица глубоко вздохнула и, бросив взгляд на сыновей,

которые тут же присоединились к играющим детям, стала подниматься по

крутой лестнице на пахнущий кровью помост.

Трибун направился за ней и тут с удивлением обнаружил, что один вид

крутых бедер, стройных мускулистых ног, коленок, задирающих подол

длинной рубахи, идущий впереди женщины, вызвал у него непреодолимое

плотское желание.

«Нашел время!» — попенял себе трибун и не к месту вспомнил злую

шутку охотника Ждана по поводу сарматских кобылиц.

Наверху Смила обернулась и, встретив взгляд трибуна, недоуменно

спросила: «Что тебе так поразило?»

Константин Германик смущенно закашлялся «У тебя это…Что это? В

ушах…».

Антка по имени Смила остановилась, с удивлением посмотрев на

римлянина. Затем, выпростав локти, из-под плаща-накидки, поднесла белые

как снег руки к маленьким золотым кружочкам. Которые были искусно

присоединены к кожаному обручу, служащим основой матерчатой шапочке,

удерживающей сноп светлых, чуть рыжеватых волос. «Это колты, украшения

такие. Тебе нравятся? Каждый колт — солнышко, один из моих сыночков.

Надо же, я их не потеряла даже под стрелами».

Кого не потеряла: колты или мальчишек трибун не понял. При движении

ткань рубахи на груди молодой женщины натянулась, подчеркивая

соблазнительные полукружья.

479
 Константин Германик с трудом отвел глаза, сглотнул слюну и хрипло

произнес: «Очень красиво».

В такой момент и в такой ситуации прозвучало это бессмысленно. Но

антка, вдруг разгадала грешные мысли трибуна. Женщина покраснела.

Из оцепенения ее вывел голос Хромого Ждана: «Смила, степняков не

видно. Они не могут прокрасться с тылу?»

Антская предводительница мгновенно овладела собой. «И впрямь,

благородный трибун. Нам стоит осмотреть все укрепление».

Не дожидаясь ответа, Смила направилась по деревянной оборонительной

площадке, что располагалась внутри частокола. Смеркалось. Время от времени

антка и римлянин замирали, вслушиваясь в звуки за частоколом, после

осторожно выглядывали, быстро осматривая местность возле водной преграды.

Беда в том, что защитный ров не соединялся с рекой и был не глубок,

ведь подпитывался дождевой водой да остатками талого снега. Впрочем, пока

для степняков и эта преграда была непреодолимой. Ров выгибался

полумесяцем, прикрывая сторону городища, глядящую в степь. С боков

городище было прикрыто глубокими и крутыми оврагами, что спускались к

полноводной Черной речке. Земляной вал с учетом природной высоты Юровой

горы был здесь просто непреодолим. Не опасаясь лучников, трибун

внимательно рассмотрел все внизу. Тьма поднималась из мрачных оврагов,

повеяло холодом, влагой. Кажется, женщина рядом зябко поежилась.

«Страшно?» — не оборачиваясь, спросил Константин Германик.

«Очень страшно, — тихо произнесла антка. — За детей».

480
 Если бы не дети, я бы сейчас прямо вниз бросилась. В воду».

Трибун пожал плечами. «В воду всегда успеешь». Его посетила мысль,

вернее тень мысли, которую он упустил при отражении атаки сарматов.

…Смила в этот момент вышла из тени и полная луна осветила светлые

волосы.

Германик мгновенно вспомнил легенду о светловолосом степняке и его

юной возлюбленной. Но это — не главное. Главное — подземный ход!

— Под крепостью должен быть тайный переход, — даже не спросил, но

категорично заявил трибун.

Смила сразу не поняла, а когда дошел смысл сказанного, с удивлением

посмотрела на римлянина:

— Откуда тебе ведомо? Это княжеская тайна!

— Тайна! — с отвращением бросил трибун. — Женщин завтра

изнасилуют, сыновей в болоте утопят, а она секреты хранит!

— Снизойди, римлянин! — взмолилась гордая Смила. — Я готова

сделать все, что ты скажешь. Но ведь подземелье давным-давно проклято.

— Кем интересно?

— Говорят, там царит див.

— Не этот ли парень?

Римлянин сунул под нос женщины перстень с изображением Абрасакса.

В лунном свете тот как будто затанцевал.

Смила в ужасе отшатнулась.

481
 — Не видела ты боевых слонов, — покровительственно сказал Германик.

— Ладно. Выхода у нас нет. Пойдешь через подземный ход. Выйдешь к Домне.

Там найдешь лодку и помчишься, что есть силы, к своему князю Божу. Пусть

пришлет подмогу сородичам.

— Не пришлет, — обреченно заявила Смила. — Бож — мой дед. Я его

хорошо знаю. Он не станет распылять войско, чтобы спасти десяток

подростков.

— А ты ему скажи, что в крепости — римляне с «железом» для войны. И

главное — сокровища князя Доброгаста, которые земля выблевала после

страшного толчка.

…Кроме тебя это никто не сделает. Дед тебя поверит.

Трибун все рассчитал трезво. В крепости оставались дети Смилы,

женщина обязательно вернется.

Ну, а если нет, тогда он попытается заключить мировую с сарматами.

Золото Доброгаста склонит их на сторону римлян, против готов Атаульфа.

— Я бы и рада, но не дойду. Летучая мышь с человеческим обликом

меня не пропустит, — обреченно заявила Смила.

Трибун принял решение мгновенно. «Я тебя проведу до выхода из вашего

варварского лабиринта. Лодку найдешь сама».

Смила радостно вскрикнула в ответ.

Глава ХLIII. Спуск в аид

482
 Не теряя времени, трибун поспешно вернулся к своим бойцам. Собрал

всех. Особо не таясь, заявил: «Я ухожу в подземный ход вместе со Смилой.

Если через день не вернусь, постарайтесь ночью ускользнуть через болото.

Крепость обречена. За старшего оставляю….» Трибун обвел взглядом

собравшихся. Оставить-то и некого, по сути. Тирас — верен, но не

инициативен. Овдий — преступник. Идарий и Ждан — варвары, римляне их

слушать не станут. Кожемяка — идиот. Маламуж — знает местность, но не

знает греческого. Аттик.… Ну, это совсем смешно».

«За старшего остается кормчий Иннокентий. — Принял командирское

решение Константин Германик. — Если понадобится отступать, дорогу укажет

охотник Ждан».

Бойцы понуро молчали. Все было ясно без слов. На земле враг, под

землей мрак. Еще неизвестно, кому придется хуже: им или командиру,

которому, возможно, доведется встретиться с тем самым крылатым исчадием

ада, о котором рассказывал Хромой Ждан.

Константин Германик принял у Эллия Аттика поводок с Цербером и

направился вслед за Смилой в дальний угол крепости. Там возвышалось

добротное каменное строение, но без окон, без дверей, напоминающее то ли

оружейный склад, то ли непомерно большой саркофаг.

Впрочем, вход был. Дыра в земле, неподалеку каменного склепа. Смила

зажгла один из десятка заранее приготовленных факелов, и они принялись

спускаться по высоким ступенькам вниз.

483
 Константин Германик уже знал, что подобные подземные ходы анты,

точнее их предшественники, которых они называли «сколами» или «первыми

людьми», делали приблизительно одинаково. После того, как в грунте, а он в

этих краях, возле рек, в основном глинистый, прорыт ход, туда заносятся дрова

и сухие ветки. Дерево поджигают. Закаленная огнем глина, таким образом,

становится твердой, как скальная порода.

Крутой спуск, наконец, кончился. Смила посветила факелом на большой

кусок кожи, видеть который, по ее словам, могли только члены рода князя

Божа. На коже был тщательно прорисован уже порядком выцветшей краской

план подземных туннелей, составленный еще при первых людях.

Впрочем, как успел выяснить Константин Германик и этот план был

неполон и неточен, время-то прошло, да и недавнее землетрясение внесло в

него своеобразные правки.

…Как в Торговище, к примеру.

Сверившись с прорисовкой, Смила решительно осветила факелом

поворот направо. Константин Германик, уподобляясь мифическому герою,

зашедшему в лабиринт Минотавра, с усмешкой выцарапал железным

наконечником стрелы условный знак, чтобы не заблудиться по дороге обратно.

У древнегреческого героя для этих целей была, как известно нить. Но тут,

кажется, идти придется долго, никакой мотка не хватит, чтобы найти обратный

путь. Да и быков-людоедов не предвидится, трибун не верил в сказки. Зато

Константин Германик твердо знал, что ему обязательно следует вернуться.

Приказ императора Валента надо выполнить любой ценой.

484
 Но как будет выглядеть римский посланник, если он, побитый и жалкий,

предстанет перед антским князем один, без экипажа, солдат? И, что самое

главное, без золотых денариев!

Факел горел ровно и ярко, из чего следовало, что строители туннелей

предусмотрели вентиляционные шахты. Собственно, по-другому быть и не

могло, подземные ходы все же предназначались для передвижения людей, а не

для погребения мертвецов.

Цербер рвался вперед. Наверняка решил, что хозяин его послушал и

предпочел поохотиться, а не болтаться посреди бескрайней воды, от одного

вида которой уже выть хочется.

Подземный ход был на удивление чист и сух. Все от того, что последние

десятилетия, по словам Смилы, «никто сюда не спускался».

«Иначе людские ноги разбили бы обожженную глину, и в туннеле стояла

такая пыль, что просто нечем было бы дышать. Да и факелы…»

Подобные мысли посещали трибуна, когда он делал очередные заметки-

зарубки. Переход оказался не утомительным, но однообразным. Поворот,

длинный коридор, поворот. Строители туннеля все четко просчитали.

Арочный потолок обеспечивал прочность конструкции, одновременно позволяя

даже высокому трибуну не пригибать головы. Ширина тоже достаточна, могут

разминуться два солдата со щитами наперевес. По пути оказалось несколько

глубоких колодцев, предусмотренных на случай осады крепости.

Сгорел второй факел и трибун, памятуя о том, что Смила говорила о пути

«на три факела», уже открыл рот, чтобы спросить: «Долго ли еще нам

485
гулять?»… Но тут идиллия закончилась. За очередным поворотом третий факел

осветил подземное озеро, без конца и края. Холодная, недвижимая темная вода

пахла камнем и отсыревшей глиной.

«Приплыли, — скаламбурил Константин Германик. — Осталось Харона

дождаться».

Смила попыталась осветить факелом дальний край туннеля.

Бессмысленно. Вода заполнила все пространство.

«На карте на этом месте что-то вроде подземной площадки, — объяснила

она трибуну. — Очевидно, для сбора отряда воинов, возможно, складирования

провианта. Ширина площади относительно небольшая…»

«…но глубокая, — опять мрачно пошутил трибун. — Скорее всего, вода

проникла в туннель в результате землетрясения или просачивается сверху,

через невидимую промоину, но это не так важно. Ищи на своей шкуре другой

путь. Выходов на поверхность должно быть несколько, это основы

фортификации».

Что такое «фортификация» Смила, разумеется, не знала, но она

поспешно склонилась над картой.

— Мы можем пройти с другой стороны, путь длиннее и, кажется,

опаснее.

— Откуда знаешь? — удивился трибун. — Там же ничего не написано.

— Нарисовано, — объяснила Смила. — Краска выцвела, но, кажется, это

лист папоротника. В наших краях папоротник символизирует смерть. —

486
 — Забавно, — продолжил в своем стиле трибун.— В ваших краях,

смерть и на земле и под землей. Выбрали бы что-то одно. Пойдем, моя

несравненна Ариадна, видишь, даже Церберу местный Стикс не нравится.

Разумеется, Смила не только говорила на греческом, но знала легенды и

мифы греков, с удовольствием рассказывая их сыновьям.

И об Ариадне, которая снабдила храброго юношу Персея клубком

ниток, чтобы тот выбрался из лабиринта.

И о подземной реке Стикс, по которой перевозчик Харон перевозит души

мертвых в Аид.

И о страшной собаке Цербере, охраннике подземного царства.

Но женщина была слишком взволнована, чтобы даже думать об этом. Все

ее помыслы было направлены только на одно: лихорадочные поиски выхода и

возможность встречи с князем.

Она сразу поняла, что этот мрачный шутник не позволит ей взять с

собою сыновей, оставив их как заложников в крепости. Поэтому торопилась

сделать все, что он ей то ли приказал, то ли с ернической улыбкой предложил.

…А папоротник мог быть и вовсе не папоротником, краска-то отцвела.

Много поколений сменилось на этой земле, много людей: мужчин,

женщин и, наверное, детей, углубляли и расширяли подземелья. Принесли ли

они кому-то пользу, спасли чьи-то жизни? Или подземелья просто были

последней надеждой, которой так и не суждено было сбыться?!

…Папоротник в конце туннеля.

487
 Смила шла очень быстро, держа в правой руке факел, в левой — карту,

прорисованной на шкуре легендарного белого тура.

За ней поспешал Константин Германик. В левой руке — поводок от

Цербера, в правой — обнаженная спата. Смила не понимала, а трибун не мог

себе признаться в том, что напускная веселость, пусть и мрачная, стала

результатом возбуждения. Возбуждения перед дракой. Молодой мужчина, но

опытный боец, едва завидев мрачную водную преграду, сразу почувствовал,

что добром окольный путь не закончится.

…Уж слишком все хорошо поначалу складывалось.

На войне так не бывает.

Никогда.

Судя по всему, почуял опасность и Цербер. Шерсть на его загривке

встала дыбом, пес злобно зарычал.

«Что?! — мгновенно обернулась Смила. — Что?! Кто?!»

Они уже успели достаточно далеко уйти от подземного озера и, повторив

почти половину уже пройденного пути, свернуть, согласно карте, на

неприметное ответвление. По словам Смилы, вело оно за поселение, что

издавна притулилось возле крепости на Юровой горе. Поселение было

крупным и многолюдным, солдат в крепости следовало сытно кормить.

Сарматы разорили его в первый же день осады, еще до прибытия лодии

римлян.

«Карта указывает, что выход находиться далеко за пределами людского

488
поселения, в лесу, который мы называем Черным» — быстро произнесла

Смила, постоянно оглядываясь.

«Почему? Почему лес «Черным» называется? — переспросил трибун. —

От того, что Черная речка рядом?»

«Нет. Там пропадали дети и старики, ушедшие собирать ягоды. В конце

концов, я запретила туда ходить».

Тут уже и трибун начал оглядываться. Приказал Смиле поднять повыше

факел. Арочный коридор за ними был чуть ли не вдвое выше, чем ранее. Но

это не главное. Главное, что впереди зияла черной пастью то ли пещера, то ли

громадный подземный грот.

«Что впереди?» — коротко бросил Смиле.

Та присмотрелась к карте. «Не знаю. Шкура была свернута, это место как

раз на изломе. Краска полностью стерлась. Нет, погоди. Не стерлась! Кажется,

кто-то ее просто стер!»

Трибун на мгновение задумался. Позади была смерть неминуемая,

впереди — вероятная. Выбор небольшой.

…Ужасно заныла та часть головы, на которую пришелся удар согдийской

железной булавы.

«Вот что, — поморщившись, заявил Константин Германик, обращаясь к

Смиле. — Давай-ка поменяем порядок следования в колонне. Теперь ты будешь

идти не впереди, а за мной. Но, по-прежнему, остаешься светоносцем. Только

теперь поднимай факел выше, чтобы я различал дорогу».

489
 Зажгли четвертый факел и зашли в пещеру, настолько высокую, что даже

поднятый факел не позволил разглядеть потолок. Не было видно и конца этой

гигантской ямы. Почему-то воняло падалью.

Но это не главное. Главное, что совершенно отчетливо Константин

Германик уловил едва ощутимое, но движение воздуха. Вот и огонь факела,

высоко поднятого вверх, сильно качнулся. Самое странное, что воздух был

местный, пещерный, явно несвежий. Откуда?

За спиной Константина Германика раздался громкий шорох,

напоминающий скорее хлопанье гигантских крыльев. Свирепо залаял Цербер,

сорвавшись с поводка. Трибун резко обернулся, выставив вперед спату. С

невидимого потолка сорвалась гигантская тень. Настолько черная, что

выделялась даже в темноте пещеры. Кажется, птица, Нет, летучая мышь!

Ужасающее человеческое лицо на месте клюва. Взмах большого крыла и факел

погас. Дико закричала Смила, и трибун увидел, как ее белое одеяние как бы

само собой поднимается в воздух.

«Бей!» — вскричал трибун, выбрасывая вперед и вверх руку со спатой.

Не достал. Но отчетливо увидел, как ярким зеленым светом взблеснул на

пальце перстень с Абрасаксом. Очень ярко.

Через мгновение тело женщины упало к ногам трибуна. Чудовищная

подземная ехидна захлопав крылами исчезла так же быстро, как и появилась.

Глава ХLIV. Черный лес

490
 Трибун оказался в кромешной тьме. Первое, что сделал боевой офицер,

позвал Цербера. Раз, второй, третий. Наконец-то, послышалось возбужденное

дыхание пса, и любимец ткнулся большой башкой в бедро Константина

Германика. «Никуда не уходи, — велел Церберу трибун. — Мы в антской

преисподней. Тут даже дьявол летает. Все не как у людей».

Поделившись с собакой богословским рассуждением, трибун склонился

над белеющим в черноте пещеры телом Смилы. Женщина прерывисто дышала.

Трибун без церемоний сорвал с ее пояса увесистый мешочек. Наощупь нашел в

нем железную пластинку и кусок кремния. Достал также то ли сухой мох, то ли

высушенный белый гриб, который он не раз видел на деревьях в местных

лесах. Несколько раз сильно ударил железом о кремний. Искры упали на

импровизированный фитиль, очень скоро трибун зажег факел. Осветил лицо

Смилы. Оно было белее белой рубахи. На стенах пещеры скопилась влага и

трибун, ладонями собрав капли воды, смочил ими лоб и щеки антской

воительницы.

«Где мои сыновья?! Я — у Чернобога, а они остались там…» —

простонала Смила, не открывая глаз. Женщина явно бредила.

«Не мудрено!» Константин Германик вспомнил громадную крылатую

тень с людским обличьем.

Впрочем, могло и привидеться. Водится же в местных краях маленькая

птичка под названием «водяной бык». Трибун слышал, как эта пичуга в

брачный сезон издавала мычанье таким густым басом, что куда там быку

настоящему!

491
 …Константин Германик был классическим скептиком и потому не мог

поверить в реальность крылатого урода, даже если бы тот потащил под потолок

его самого. Впрочем, последнее вряд ли. Все-таки в руках у Германика была

острая спата.

Если дьявол и есть, то он — согдиец с железной булавой или принял вид

нестерпимо воняющего и трубящего что есть мочи серого боевого слона. Здесь

же….

Были «первые люди». А раз были первые люди, то были и первые звери.

Звери посдыхали, уцелели отдельные особи, которые приноровились жить в

подземных пещерах, вылетая ночью на охоту в пресловутый Черный лес. «А

то, что морда почти людская, так она не больше человечья, чем у той большой

обезьяны, что доставили в домашний зоопарк тестя из африканской глубинки».

В этот момент Смила попыталась приподняться: «Подземная тварь меня

убила? Я — уже под землей?»

Подобный шок Константин Германик часто видел у новобранцев после

первого кровопролития. Опытный офицер знал множество способов привести

потрясенного солдата в чувство: надавать пощечин, напоить вусмерть.… Но тут

это явно не проходило.

Общение с умной женой сгладило грубость и незаметно для самого

Константина Германика, сделало его более гибким и находчивым в

щекотливых ситуациях. В общении с женщинами и цезарями, прежде всего.

492
 Поэтому трибун Галльского отреагировал не как солдат, но как опытный

царедворец, весьма натурально удивившись: «О чем ты говоришь?! Что за

чушь?!»

В призрачном свете факела Смила привстала, огляделась. Кругом —

только камень. «Разве меня не утянула адская тварь?!»

«Ты поскользнулась и упала, выронив факел, — терпеливо втолковывал

ей свою версию Константин Германик. — Сильно ударилась головой, вот и

потеряла на время рассудок. Видишь, уже все прошло, идем дальше».

Быстро сориентировавшись, трибун привел решающий довод: «Тебе

сыновей спасать надо».

Смила, услышав последнюю фразу, заспешила и попыталась встать на

ноги. Застонала, пошатнулась и возможно упала бы, не подхвати ее вовремя

Константин Германик.

«Держись, боец, — по привычке ободрил трибун Галльского, —

отдохнешь в борделе».

«Что?!» — не поняла Смила.

«Это из Гомера, — нашелся трибун. — Смотри под ноги, а не на меня!

Видишь, вон валун громадный!»

Трибун сознательно отвлекал внимание Смилы, справедливо полагая, что

привести ее в чувство может только обыденная фраза.

А ведь ей еще плыть одной на утлом челне по широкой Домне!

493
 Вспомнив об этом, трибун буквально потащил на себе молодую

женщину. Даже у самой длинной дороге бывает конец. Закончился и переход

пещерой со смертной тенью. Впереди, о, чудо, забрезжил свет!

Сощурившись трибун, осторожно выглянул из небольшого отверстия в

земле, предварительно раздвинув спатой густой папоротник, скрывший тайный

проход. Вокруг высились старые дубы, у основания поросшие мхом, возле них

старухами уродливо кривились сосенки. Было непривычно тихо, несмотря на

утренний час, не слышно пения птиц. И — холодно.

«Да это же Черный лес, проклятый антами!»

Трибун выбрался из подземной ямы, вытащил за загривок Цербера, подал

руку Смиле.

Та огляделась. «Мы в самой гуще Черного леса. Когда-то, уже после

гибели мужа в очередной войне с готами, Бож назначил меня главной по

крепости на Юровой горе. Именно тогда я распорядилась собрать отряд

добровольцев, чтобы прочесать лес в поисках пропавшего мальчика, ушедшего

за ягодами».

Трибун невнимательно кивнул. Лес он не любил, хоть и родился в

Британии. Привычнее были бескрайние африканские просторы, равнины и

плоскогорья Малой Азии. А здесь.… «Как в Британии, клянусь Митрой! За

каждым худым деревом карлик-пикт с копьем наперевес подстерегает!»

«…мальчика мы так и не нашли, — закончила свой рассказ Смила, —

зато я узнала о Черном лесе достаточно много, чтобы в нем не заблудиться».

494
 «При чем здесь «мальчик»? — рассеянно подумал Константин Германик.

— Ах, да! У Смилы же своих двое, вот и отрядила экспедицию в поисках

безродного мальчишки».

Трибун, у которого, пока не было собственных детей, относился к

орущему и писающемуся поколению с опаской и настороженностью. Ребенок

слишком капризное создание! Тем более, если он не ухожен и грязноват, как,

наверняка, тот мальчишка, что наперекор воле родителей отправился в Черный

лес.

Своего будущего первенца трибун представлял только в надежных руках

дородной кормилицы, завернутого в дорогое и плотное одеяло.

Или как оно там называется?!

Не вспомнив, как называется покрывало, в которое пеленают младенцев,

трибун, вернулся к реальности:

— Так ты знаешь выход из леса?

— Да, — кивнула Смила. — Неподалеку отсюда есть звериная тропа.

Дикие свиньи ходят на водопой. Тропа выведет нас прямиком к Домне.

— Так пошли! Чего мы ждем?!

Звериную тропу нашли без труда. Не сговариваясь, ускорили шаг. Лес

оживал по мере того, как путники приближались к многоводной Домне. Вот

уже птицы запели, «выпрямились» кривые сосны, появились лиственные

деревья. Большие кусты с мириадами желтых цветочков были закутаны в

прозрачную паутину. Словно усыпанная снегом цвела дикая груша. Высокая

мокрая трава по обочинам тропы склонилась под тяжестью капель росы.

495
 Но вот запах воды перебил сосновый аромат. Вышли к Домне. После

узкой и мелкой Черной речки залив Борисфена поражал воображение

размерами. От воды веяло прохладой. Библейская тишина порой нарушалась

лишь всплесками крупной рыбы.

Тем временем, Смила поспешила к зарослям высокого камыша чуть

поодаль тропинки.

— Нашла! — раздался торжествующий возглас антки. Без видимых

усилий Смила вытянула из тростника утлую лодченку, полностью

выдолбленную из ствола одного дерева. Трибун уже знал, что местные

называют такие лодочки «дубок».

— И на этом ты собираешься плыть по Борисфену? — с сомнением

осведомился римлянин у антки. — Да эта колода от первой волны

перевернется!

— Трибун, на подобных лодках плавали еще первые люди. — Возразила

Смила. — Дубки устойчивы и легки в управлении. Кроме того, я очень

надеюсь, что в устье Домны, на Борисфене дежурит дозорная лодия. Она меня и

подберет.

— Вот как…Ты мне ничего о речной страже не говорила.

— У антов произнесенное слово может спугнуть удачу, — пожала

плечами женщина. — Поэтому до поры до времени не стоит искушать судьбу,

она и так капризна как женщина.

496
 В устах красивой антки это прозвучало неожиданно, но трибун даже не

усмехнулся. Повинуясь неожиданному порыву, он подошел к Смиле и обнял

ее. Антка на миг припала к груди трибуна. Потом резко отстранилась:

— Прощай, трибун!

— Прощай, амазонка!

Глава ХLV. Боевой опыт пиктов

Трибун стоял на берегу, пока черная лодочка не скрылась в тумане на

середине Домны. Затем отправился обратно. Дойдя до ямы, скрытой зарослями

папоротника, в нерешительности остановился.

По понятным причинам, он так и не сказал женщине, что на ее плотной

белой накидке, накинутой на рубаху, возле основания шеи проступил грязный

отпечаток трехпалой лапы.

Весьма кстати зарычал и Цербер. Ему тоже явно не хотелось спускаться

под землю. «Ты тоже так думаешь?» — уточнил трибун у четвероногого друга.

Цербер гавкнул. Даже не гавкнул, но рявкнул.

«Я все понял, можешь не повторять, — заверил его трибун. — Пройдем

верхом, постараемся проскочить незамеченными».

От реки, от того места, где предположительно были вбиты в воду острые

колья, ветер принес запах дыма. Сарматы или готы. Было бы странно, если бы

враг не оставил там заслон.

497
 По глубокому, заросшему диким орехом, покрытому колючими

зарослями и молодой крапивой оврагу обошли преграду. Еще овраг и еще.

Наконец вышли к обгоревшему скелету той самой лестницы, которую

Константин Германик велел спалить днем раньше. Трибун осторожно выглянув

из-за кустов терновника, осмотрелся. Между кромкой воды и крутым

подъемом Юровой горы песчаным ковриком шириной всего так шагов в десять

дремал идиллический пляж. По всей видимости, быстрый летний дождь смыл

следы поспешной высадки римлян. Других следов на песке просто не было.

«Почему сарматы, даже не сарматы, но Атаульф не блокировали выход из

крепости с этой стороны?» — в недоумении спросил себя Константин

Германик.

Ответ пришел быстро. Штурмовать крепость все же удобнее со степи.

Там недалеко лес, можно выбрать стволы высоких деревьев для лестниц.

Опять же, без проблем решается вопрос с подвозом продовольствия. А

провести сарматских лошадей через «колючий» овраг, значит загубить

половину конного войска, спешив его.

Впрочем, застава была на реке, на случай, если после штурма кто-то из

римлян попытается уплыть по реке на пресловутых дубках.

Трибун, таща за собой громадного пса начал с усилием карабкаться вверх

по крутой Юровой горе. Уже скоро он понял, что ни о каком приступе с этой

стороны речь не может идти в принципе, коль нападающий, пытающийся

взобраться наверх, вынужден больше думать о том, как не скатиться обратно, а

не о вражеских стрелах или кипятке на свою голову. Единственная в

498
буквальном смысле слова зацепка — фрагменты деревянной лестницы, которая

не успела сгореть полностью.

Наверх поднялись чудом. Цербер, которого трибун часть подъема держал

буквально под мышкой, благодарно лизнул офицера в щеку, став на задние

лапы.

«Ну, ну, — пробормотал растроганный римлянин.— Неужели ты

подумал, что я тебя Атаульфу оставлю?».

Теперь, когда трибун и его пес оказались на небольшой деревянной

площадке перед закрытыми воротами крепости, возникла другая проблема. Как

пройти внутрь? Римляне и анты несли стражу на той стороне укрепления,

которое было обращено в степь. А это значит…

«Эгоэ! — позвал Константин Германик, одновременно ударив рукояткой

спаты в ворота. — Откройте, это ваш командир!»

Никакой реакции, никакого ответа. Трибун повторил попытку. Снова и

снова.

Вдруг Цербер до того спокойно сидевший подле хозяина зашелся таким

громким возмущенным лаем, что Константин Германик закрыл уши.

«Ты что?!» — хотел, было попенять псу на неосторожность. Ведь

сарматы на расстоянии стрелы! Но тут над деревянным частоколом показалась

голова Эллия Аттика. «Командир, это ты?! Мы ожидали, что ты вернешься

подземным ходом, но никак не со стороны реки. Если бы не лай Цербера точно

бы не услышали. Погоди, я позову антов, чтобы помогли ворота открыть».

499
 «С меня — свинина», — буркнул Константин Германик в сторону гордо

шагающего рядом с хозяином боевого пса Цербера.

Положение в крепости оказалось практически таким, как его описал

Эллий Аттик. Все, без исключения бойцы: и анты, и римляне стояли на

крепостных подмостках, напряженно всматриваясь за частокол. Внизу десяток

мальчишек подносили камни и набивали песком мешки. Последний,

убедительный довод не лезть на стену.

Однако, приготовлений к обороне было явно недостаточно. Трибун

убедился в этом, как только поднялся из внутреннего дворика крепости

наверх, к частоколу.

Кивнув Иннокентию, посмотрел в бойницу. Открылась картина

малоприятная.

На расстоянии полета стрелы, сарматы навалили целую гору сосновых

веток, а теперь что-то делали с недавно срубленными деревьями и ветками

кустов.

Приблизился фракиец. Тихо произнес, памятуя, что у трибуна проблемы

со зрением после персидского похода. «Командир, наш дальнозоркий черный

гигант сказал, а грек перевел, что сарматы сооружают осадные лестницы и

вяжут из больших веток плети. На этот раз лестницы уж точно по высоте нашей

деревянной стены. Кровью проверили при первом штурме».

Трибун сориентировался мгновенно. Сарматы готовятся завалить ров,

уложить сверху плети и одновременно прорваться через мост.

500
 «Необходимо спалить заготовленные материалы и уничтожить мост!—

по привычке вслух озвучил единственное решение. — Это их задержит. Без

вылазки никак не обойтись!».

Два человека, стоявшие рядом с трибуном и услышавшие его слова

реагировали по-разному. Солдат Тирас кивнул. Гражданский Иннокентий в

волнении дернул куцую бороденку так, что чуть не вырвал остатки волос: «Но

это же смертельно опасно! Кто пойдет за стену под сарматские мечи?»

«Не ты, — успокоил его Константин Германик. И уже обращаясь к

Тирасу скомандовал: «Ты — за главного. Возьмешь Идария, Овдия, Маламужа

и Кожемяку. Из гребцов выбери пять добровольцев….

Нет. Пожалуй, добровольцев «выберет» Овдий. Ему не откажут.

Гребцы должны подносить из крепости сухой хворост, иначе недавно

срубленные сосновые ветки не загорятся. Если уцелеете, на обратном пути

разрушите мост».

Не мигнув глазом, фракиец Тирас выслушал приговор. Однако уходить

не спешил. Встретив удивленный взгляд командира, спросил бесстрастно:

— Позволь обратиться, трибун!

— Позволяю.

— Если пойдем сейчас, никто не вернется. И на стенах бойцов не

останется. Отдай приказ на ночную вылазку.

Трибун задумался. Ночная атака, исходя из его военного опыта, чаще

всего заканчивалась безрезультатно. Части терялись в кромешной тьме,

посыльные не находили командиров, а враг в результате оказывался в твоем

501
тылу. Константин Германик совсем уже было решил отказать в ночной атаке,

но внезапно подал голос морячок Иннокентий: «Любезный Константин,

кажется, я знаю выход!»

Трибун брезгливо поморщился, услышав такое обращение, но слова

«знаю выход» заставили его сдержаться. «Говори!» — ответил сухо.

Иннокентий несколько многословно изложил суть своего предложения.

По его словам, когда-то в Британии, в портовом кабаке, он услышал

удивительную историю о том, как маленькие пикты уничтожили большую

часть очередной флотилии северян. Которые, как известно, давно нацелились

на щедрый и теплый зеленый остров. Пикты закололи своих свиней, натопив

из свиного сала жир, начинили им льняные мешочки, предварительно

продырявив каждый в нескольких местах. Мешочки те, размером чуть больше

камня из пращи, перевязали прочной веревкой, оставив достаточно длинный

конец. Ночью, пока северяне по своему обычаю напивались на берегу возле

костров, десяток маленьких храбрецов подобрались к кораблям. Каждый пикт

нес по несколько мешочков со свиным жиром. Достигнув цели, они сильно

сжали мешочки. Через отверстия жир выступил наружу и его тут же подпалили.

Огненный снаряд осталось сильно раскрутить в воздухе и забросить

внутрь вражеского корабля.

«Заметьте, корабли были пропитаны влагой, куда больше чем куча

сосновых веток, что насобирали сарматы, — меланхолично закончил

Иннокентий. — Тем не менее, все они сгорели».

502
 Трибун удивился, но виду не подал. То, что при осаде крепостей в

Средней Азии широко использовалась смола, он, безусловно, знал. Но в

здешних местах смола на вес золота, ее привозят издалека. С гор, где издавна

обитало дакийское племя карпов. Горы поэтому названы Карпатскими. Смолу

эту, анты только на украшения и пускают…. «Впрочем, все равно идея не

годится».

— Где мы возьмем столько свиней? — мрачно осведомился трибун у

Иннокентия.

— А свиньи то нам и не надо, — на диво бодро ответил Иннокентий. — В

одном из местных хранилищ я видел большие деревянные бочки, доверху

наполненные свиным жиром.

— А мешки? Там, случайно, мешки не хранятся?

— Нам не нужны мешки, нам нужны мешочки.

С этими словами Иннокентий стянул с себя льняную рубаху. Острым и

узким рыбацким ножом аккуратно отрезал рукав. Снял с шеи просмоленный

шнурок с какой-то ракушкой амулетом, крепко перевязал один конец рукава.

Получился на диво крепкий мешочек, который оставалось наполнить жиром и

перевязать с другого конца крепкой веревкой.

Внезапно всегда сдержанный фракиец рассмеялся от счастья. Он понял,

что сегодня не умрет.

Остаток дня в крепости все были заняты делом и все, как один, включая

мальчишек, оказались в рубахах без рукавов. Страхуясь, Константин Германик

велел изготовить как можно больше огненных зарядов.

503
 В разгар приготовлений к трибуну подошел Эллий Аттик. «Она уплыла?»

— осведомился тих. Конечно же, он был в курсе всего.

Трибун в этом не сомневался, поэтому ответил коротко: «Да, конечно. А

зачем спрашиваешь?».

Аттик, загибая пальцы, произнес: «Ей нужен день, чтобы добраться до

града Божа. Полдня, чтобы убедить старика собрать достаточно сильный отряд

и день пути назад. По всему, мы должны продержаться три дня. Разрушенный

мост даст нам отсрочку на день от силы. Ров сарматы рано или поздно снова

завалят ветками, у них лошади и проблем с доставкой порубленных деревьев не

будет».

«Лицедей, что ты предлагаешь?!» — раздражено спросил Константин

Германик.

Аттик никак не отреагировал на «лицедей». Грек скривил и без того

морщинистое лицо. «А ты не думал уйти сегодняшней же ночью?»

«Великий Митра, куда «уйти?!» — с трудом сдержался Константин

Германик.

Аттик кивком головы указал в направлении входа в подземелье.

«А, — сказал Константин Германик.— Ну, конечно же. Даже ты всего не

знаешь».

Слово за словом, он рассказал Эллию Аттику о том, что произошло в

подземной пещере.

504
 Жадно все выслушав Аттик брезгливо поморщился: «Значит, это не

сказки темных варваров, но правда. Дьявол существует. Но почему он выбрал

Смилу, а не сгубил тебя?»

Хитроумный грек задал вопрос, который не давал покоя самому

трибуну. Хорошо подумав, Константин Германик ответил так: «Если мы и

впрямь встретились с чем-то потусторонним, то женщину и меня спас

перстень. Не могу ручаться, но, кажется, в темноте перстень ярко вспыхнул

невиданным зеленым пламенем. Словно оповещая летающего дьявола: «Не

трогай! Он — под моей охраной!»

«Или. Он — мой!» — саркастично ухмыльнулся беззубым ртом грек

Эллий Аттик.

Глава ХLVI. Вылазка. Неожиданный трофей

Медленно, как все в этих краях, солнце зашло за горизонт. Ночь выдалась

темной, тучи закрыли и месяц и звезды. «Надо поторопиться, ― подошел к

трибуну Иннокентий. ― Если пойдет дождь, жир антских свиней не

поможет».

«Сам вижу, сам знаю, ― озабоченно бросил трибун и тут же негромко

скомандовал. ― Открыть ворота!»

Ворота приоткрылись без скрипа, петли Хромой Ждан смазал еще днем.

Константин Германик, подойдя к выходу из крепости, без слов проводил отряд

смертников. В том, что большинство из них погибнет, он не сомневался. Но

505
такова солдатская судьба! Утром ― жив, а вечером твое еще не остывшее тело

(когда еще не закоченели суставы!) сбрасывает в яму твой приятель, который

задолжал тебе пару денариев. Да так и не отдал….

Погруженный в мрачный мысли, Константин Германик поднялся на

стену, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. Справа на перевернутой

деревянной бочке присел Хромой Ждан, слева нервно дышал Иннокентий. Где-

то рядом должен был находиться чернокожий стрелок Калеб, но различить его

сейчас было затруднительно.

….Зато, опустив руку, Константин Германик сразу почувствовал под

пальцами загривок Цербера. Боевой пес заворчал от удовольствия, но

повинуясь давнему инстинкту, голос не подал.

Ждали долго. Очень долго. Приперся Эллий Аттик, которому трибун

велел оставаться внизу, чтобы в нужный момент скомандовать мальчишкам

отворить ворота.

«Ты, выкидыш Мельпомены, где я тебе приказал находиться?!» ―

злобно прошипел трибун.

«Да я там гребца вместо себя оставил!» ― нарушив режим тишины,

громко заявил актер.

Занесенную для удара руку трибуна остановил крик, что донесся со

стороны степи. Сразу за ним в ночи отчетливо прозвучали звонкий стук и

скрежет металла. И снова ― вопли, перебиваемые отчетливыми командами.

Все на чужом языке!

506
 «Пошла рубка! ― Хромой Ждан в возбуждении подался вперед,

вцепившись руками в частокол. ― Но где, же костер?!»

Словно в ответ на его риторический вопрос, в ночи взблеснули огоньки.

Через мгновение они стали стремительно вращаться, образуя красно-желтые

круги. Огни, рассыпая искры, взлетели над землей, а после рухнули вниз,

оставляя за собой багряный шлейф, подобно хвостатым кометам в летнем

небе Византия.

Лязг мечей нарастал. Кто-то завизжал от страха. Трибун мог поклясться:

он услышал, различил предсмертный хрип!

Вдали сразу в нескольких местах в темноте возникли очаги пламени.

Быстро пролились ярко красными потоками. Скоро заполыхал гигантский

костер, что осветил все вокруг.

Стало отчетливо видно, как отблесках пожара к укреплению бежало

сразу несколько темных фигур.

«Открыть ворота! ― мгновенно скомандовал Константин Германик. ―

Гребцам на стене! Взять мешки с песком, приготовиться прикрыть отряд! Калеб

и Ждан! Стрелять без команды!»

Трибун буквально скатился вниз по лестнице, жестом показав антским

мальчишкам: «Ворота!»

Открыли быстро, но в крепость никто не спешил. Удивленный трибун

выглянул наружу. Оказалось, уцелевшие бойцы не забыли про мост. Как раз

сбрасывали в ров последнее бревно. Только решив проблему, устремились к

приоткрытым воротам.

507
 «Первый, второй, третий, четвертый, ― с недоумением сосчитал

Константин Германик прибывших. ― Как они могли все уцелеть? А что это с

последним? Э-э-э, да его на веревке тянут!

И где Маламуж?»

К Константину Германику, на ходу снимая помятый ударом шлем,

подступил Тирас. Даже выйдя из боя, он не забыл пехотный устав: «Командир,

позволь обратиться».

«Позволяю, ― нетерпеливо произнес Германик. ― Говори же быстрее.

Кстати, кого вы на веревке притянули?»

Обстоятельно и неспешно, как истинный горец, фракиец начал

докладывать. Каждая фраза давалась с трудом, но Тирас упорно, словно в

строю пехотной манипулы, продвигался вперед. Только сейчас его раздражали

не вражеские копья, но проклятый греческий который он так и не сумел

выучить до конца.

Впрочем, опытному трибуну скоро все стало понятно и без

косноязычного фракийца. Отряд выдвинулся из крепости и затаился в

нескольких десятках шагов от горы сосновых веток, приготовленных для

преодоления водной преграды. Опасаясь неожиданности, осторожный Тирас

послал Маламужа на разведку. Тот напоролся на неприятеля, криком известив

товарищей о засаде. Ант мог скрыться в темноте, но он вступил в неравную

схватку, безусловно понимая, что этот бой станет для него последним.

Маламуж выиграл время. Идарий, Овдий и Кожемяка успели поджечь

огненные снаряды и забросить их на громадную кучу сосновых веток. Сам

508
фракиец подпалил десяток связанных плетей из толстого орешника, которые

подобно ковру должны были усилить хлипкое основание, чтобы кольчужные

сарматы, устремившиеся к Юровой горе, не проваливались через сосновые

ветки в воду.

Маламуж сражался не только храбро, но и долго. Когда же звуки

ожесточенной стычки разом стихли, а разведчики начали поспешный отход, на

них из темноты вдруг вышло несколько готов. В том, что это готы,

сомневаться не приходилось: свет от гигантского костра высветил стандартные

армейские латы, которых у сарматов быть не могло.

«Один сразу «поймал» франциску Овдия, ― мечтательно улыбаясь,

будто вспомнил о ноченьке со шлюхой, заявил Тирас. ― Хороший был удар,

Овдий франциской развалил готу голову. Второму я перерубил ноги.

Но вот третий меня достал! И хорошо достал ― фракиец выразительно

кивнул на помятый шлем, который держал в руке. ― Тот гот оказался

искусным бойцом. Посуди сам, трибун, он отбивался и от меня и от Идария

одновременно! Еще бы чуть-чуть и подоспели сарматы. Но тут, трибун,

вмешался наш Кожемяка! Да, командир, ты не ослышался! В драку влез

безоружный ант и одним ударом кулака поверг врага на землю».

Трибун уставился на пленного, которому на голову натянули мешок

из-под свиного сала. «Зачем рисковали? Почему на месте не зарезали?»

«Сейчас увидишь, командир», ― это пробормотал уже Овдий, по

привычке пряча лицо даже от тусклого света крепостных факелов.

509
 Франк, не церемонясь, сдернул мешковину с головы связанного

противника. Перед трибуном собственной персоной предстал Лют-Василиус.

Пират и коварный убийца. Впрочем, не это главное. Главное, что Лют ―

дезертир, переметнувшийся на сторону врага. Предатель, одним словом.

Самое страшное преступление в войсках.

«Повесить!» ― коротко приказал Константин Германик.

«Он что-то знает, командир, ― вдруг возразил фракиец Тирас. ― Иначе

бы я его сюда не притащил».

Трибун, пораженный до всей глубины души, посмотрел на своего

подчиненного так, словно увидел его впервые. Как?!

Серпоносец, который в персидском походе был образцом для

подражания.

Боец, о котором прослышан сам божественный император.

Дисциплинированный солдат, который, не мигнув глазом, сегодня ночью

повел отряд на смерть….

Осмелился возражать своему трибуну?

«Что с тобой, Тирас? ― с изумлением осведомился Константин Германик

у фракийца. ― Что с тобой?! С каких пор ты предателей защищаешь?»

«Кого боги решают погубить, того лишают разума, ― за спиной

Константина Германика раздался вкрадчивый шепот Эллия Аттика.― Трибун,

твои предки, сформулировавшие это изречение, были более терпеливы. Уйми

бурю в душе, вой ветра заглушает здравый смысл».

510
 Константин Германик от досады плюнул себе под ноги. Предателя надо

повесить, это не подлежит сомнению. Но, прав и грек. Командиру нельзя

поддаваться гневу, руководствуясь лишь эмоциями, подобно проигравшемуся

в кости простолюдину.

«Перед казнью я допрошу пленного», ― объявил Константин Германик.

На допросе Лют повел себя нагло. Сразу потребовал вина и мяса. Трибун

велел принести воды. Затем пират объявил, что у него сильно болит голова от

«подлого удара в затылок» и без разрешения уселся на землю.

В присутствии римского офицера!

Константин Германик промолчал.

Но когда Лют-Василиус кивнув в сторону Цербера, заявил, что его

раздражает «постоянное рычание суки», трибун уже не сдержался и врезал

пирату рукояткой меча по губам.

Лют повалился навзничь, потом тяжело встал, выплевывая выбитые зубы.

«Хватит, трибун, а то я не смогу поговорить о твоей судьбе с Агастом»

«С кем?» — из-за спины Константина Германика вылез вездесущий

Эллий Аттик.

«Вождем сарматов, — невнятно пробормотал Лют, вытирая кровавую

пену с подбородка.

Трибун уже собрался распорядиться готовить крепкую веревку, однако

вовремя заметил, что присутствующие на допросе анты и римляне

насторожились. «Утопающий хватается за соломинку. Перед лицом смерти

даже испытанные бойцы поверили словам пирата», — понял трибун.

511
 «Что вы надумали?! — в раздражении обратился трибун к защитникам

крепости на Юровой горе.— Или считаете, что предателю можно верить?! Или

полагаете, что ему верят там, за стеной?! Предателям нигде не верят!»

Напрасно. Отчаянная надежда явственно читалась в глазах сдержанного

фракийца Тираса; отобразилась на бледном лице Иннокентия; подался вперед,

не желая пропустить ни одного слова Хромой Ждан.

Трибун понял, что приказ о немедленной казни не прибавит ему

авторитета. Более того, Лют явно рассчитывал на то, что солдаты выйдут из

повиновения, взбунтуются в надежде, что если открыть ворота, то сарматы их

пощадят.

Пират, тем временем, не давая опомниться собравшимся, кривясь от боли,

косноязычно, но достаточно громко произнес:

«Сарматы и готы не ладят между собой. Вождь степняков, взявший себе

имя Агаста, первого царя скифов и сарматов терпеть не может надменного

Атаульфа. А тот относится к Агасту, как обычно готы относятся к варварам. С

пренебрежением и презрением.

Если пообещать Агасту золото с Торговища, он отступиться от своего

союзника. Зачем вольному коннику делиться с жителем каменной страны?!»

«Он говорит правду, — возбужденно пробормотал Эллий Аттик,

обращаясь к Германику.— Нет ничего невозможного. Ты же — римлянин.

Вспомни историю с Массиниссой!»

Разумеется, трибун Галльского помнил историю Массиниссы. В

легионах ее знал каждый офицер. Массинисса, сын одного из нубийских

512
царьков воспитывался в Карфагене, воевал на стороне этого богатого

торгового государства с Римом. Доверие к Массинниссе было столь велико,

что карфагенские правители поставили его во главе кавалерии во время второй

Пунической войны. Но римляне купили Массиниссу. Дорого и навсегда.

Затраты окупились с лихвой. Нубийская конница Массиниссы решила исход

битвы при Заме в пользу Рима. Карфаген был изморен осадой, взят приступом,

подожжен и горел семнадцать дней. Руины изобильного многолюдного города,

галдящего на всех языках Ойкумены, римские солдаты перепахали плугом и

засыпали солью.

Эллий Аттик все рассчитал верно. Чтобы убедить Константина

Германика не спешить с суровым вердиктом для пирата, что, в конце концов,

привело бы к гибели всех защитников крепости, грек привел пример именно из

римской истории. Таким образом, напомнив трибуну Галльского, что древний

закон: «Разделяй и властвуй», лапидарно сформулированный предками

Германика по отцовской линии, вполне могло сработать и сейчас.

Офицер задумался, глядя на пирата. Тот, отбросив от лица длинные

спутанные волосы, бестрепетно встретил пристальный взгляд трибуна, не

отводя глаз.

Перед Константином Германиком оказалась нелегкая дилемма:

немедленно повесить предателя, как это повелевает военный устав или

вступить в переговоры с врагом? Последнее давало хоть призрачную, но

надежду вырваться из западни на Юровой горе и исполнить приказ императора

Валента. Так что важнее: воинский долг или приказ императора?!

513
 «Впрочем, — внезапно сообразил Трибун Германик, — приказ

императора и есть воинский долг. Значит…»

— Допустим, я тебе поверил, — обратился трибун к пленнику.— Но ты

уже предал меня один раз. Где гарантия, что ты сумеешь убедить сарматского

вождя пойти на тайные переговоры, а не доложишь о численности нашего

гарнизона и вооружении?

— Я намерен выторговать у Агаста свою долю добычи из Торговища, —

делово объяснил Лют.— Если же золото будет поделено между сарматами и

готами, то мне, даже с оглядкой на мои ночные вылазки (помнишь их,

трибун?!), достанутся воробьиные крохи.

Конечно же, варварский вождь даст мне немного, но все же это лучше,

чем стрела от Калеба. Готы мне не доверяют, Атаульф пошлет меня на

приступ в первых рядах.

«Надо выиграть время, — даже не прошептал, но прошелестел над ухом

Германика Эллий Аттик, — пока Смила не вернется с подмогой».

Трибун досадливо отмахнулся от ставшего ненужным добровольного

советчика. Он уже и сам просчитал все возможные варианты отсрочки штурма

крепости. Это было легко. Вариантов не существовало вовсе. Но коль есть

призрачный шанс вступить в переговоры с варварами, то почему не

попробовать? «Однако где гарантии, что Лют не обманет? Пират и предатель —

близнецы-братья».

«Скажи сарматам, что в случае штурма, мы утопим золото Торговища в

Черной реке»,— прочитав мысли Германика, тихо подсказал хитроумный грек.

514
 «Для того, чтобы утопить сокровища в реке или ближайшем болоте, туда

доведется пробиваться, — мелькнула мысль у Германика. — Наверняка,

крепость уже закрыта со стороны Черной реки, где мне утром удалось

беспрепятственно пройти.

Но, клянусь Митрой, угроза достаточно яркая и весомая для скудного

воображения варвара, возомнившего себя степным царем. Пусть будет так!».

— Если ты не вернешься с ответом, мы утопим сокровища в болоте, а тот,

кто останется в живых после штурма, укажет на тебя как на моего личного

лазутчика,— обратился Константин Германик к Люту. — Золото мы отдадим

на условиях беспрепятственного выхода из крепости до устья Домны. Тебя

захватим с собой. Возле Домны отпустим, описав место, где мы схороним

выкуп за наши жизни.

— Не соглас…. — хотел было возразить пират, но Германик

выразительно показал ему на окровавленную рукоятку меча. — Никаких: «не

согласен»! Либо ты сегодня начинаешь переговоры, либо уже завтра околеешь

под Юровой горой со стрелой Калеба в глазу!

Люту оставалось повиноваться. Не дожидаясь рассвета, ворота

приоткрыли, и бывший христианин тенью выскользнул с крепости, чтобы

договориться с варварами о судьбе римской экспедиции, в которой

чистокровных римлян не было вовсе.

Глава ХLVII. Сарматская жрица.

515
 Ночь выдалась тягучей, бессонной. Большинство антов и римлян,

присутствовали при допросе пленного пирата и знали, с какой целью трибун

его отпустил. Никто не признавался другому, но все: четырнадцатилетние

подростки и сорокалетние старики молились о спасении. Однако утром их

ждало глубокое разочарование и горькая печаль.

Со стороны сарматского лагеря донеслись грубые возгласы погонщиков

тягловых лошадей. С высоты Юровой горы были отлично видно, как не менее

сотни лошадок, безжалостно подхлестываемые сарматскими невольниками,

покорно направились в сторону далекого леса.

«Гастроли закончены! — с сожалением произнес Эллий Аттик.—

Драматург, который там, наверху, не позволил изменить последний акт

трагедии в угоду актерам!».

«Надо было повесить тебя заодно с пиратом еще ночью»,— зло процедил

Константин Германик».

Затем, уже не обращая внимания на скукожившегося от страха грека,

трибун обвел взглядом немногочисленных бойцов, которые собрались вокруг

него. Самое лучшее, что мог сказать: повторить фразу царя Леонида,

адресованную тремстам спартанцам: «Всем обильно завтракать. Обедать мы

будем уже в Аиде!».

Антские мальчишки нашли зачерствевшие хлебцы, наполнили большую

глиняную миску медом. «Кушайте, кушайте, меда много, мы еще принесем!»

Трибуну есть не хотелось, и он полез по лестнице вверх, к осмотровой

бойнице, возле которой дежурил стрелок Калеб. Застал чернокожего гиганта в

516
некоторой растерянности. Калеб указал Константину Германику на лагерь

готов, разбитый поодаль сарматской стоянки и выразительно развел руками:

«Мол, ничего не понимаю!»

Константин Германик уж точно ничего не понимал, коль сам готский

лагерь различил с трудом. Перегнулся через невысокую боковую стенку,

обильно смазанную глиной, крикнул Эллию Аттику. «Цербера привяжи, да

скажи, пусть Иннокентий за ним присмотрит. А сам поднимайся сюда! Да не

плетись, как худой мерин! Рысью, рысью!»

Испуганный Аттик, отдав поводок от Цербера Иннокентию, бросился к

крутой лестнице. Поднялся быстро. Запыхался, но отдышавшись, внимательно

выслушал взволнованную филиппику чернокожего стрелка Калеба. Поданного

покойной царицы Аманирагиды, повелительницы канувшего в небытие

государства Мероэ.

По словам Калеба, в лагере готов явственно наблюдались приготовления

к отражению нападения. В землю, под углом, вбивались заостренные колья на

случай атаки конницы; лучники выходили в степь, чтобы установить только им

видные из лагеря пометки для прицельной стрельбы издалека. Три десятка

пехотинцев отрабатывали знакомое до боли воинское упражнение «Стена

щитов!» По команде офицера солдаты, выставив длинные копья, смыкали

квадратные щиты, образуя практически неприступную преграду, как для

вражеской конницы, так и для пехоты.

«От кого они собираются защищаться?» — трибун так и не избавился от

пагубной привычки вслух озвучивать тревожащие его мысли.

517
 Эллий Аттик тут же перевел риторический вопрос уже для Калеба. Тот,

выдав традиционное «кхе-кхе», что могло означать крайнее замешательство,

произнес лишь одно слово.

«От сарматов» — перевод Аттика был предельно точен.

«Уточни! — потребовал трибун.— Выпытай дотошнее, на чем

основывается такая уверенность?»

После оживленного диалога со стрелком, грек Аттик, наконец,

соизволил обратиться к командиру. Оказалось, что все приготовления готов

были сосредоточены исключительно на одном направлении: в сторону лагеря

сарматов. С тыла и обеих сторон, готский лагерь надежно прикрывала трясина,

тянущаяся от Черной реки до самой Домны. Сокрушить их можно было только

фронтальной атакой, но учитывая приготовления и опыт готских бойцов,

подобная авантюра могла дорого обойтись нападавшим.

«Ничего не понимаю!— разозлился Германик.— Если Лют чего-то

добился, то зачем сарматам нападать на бывшего союзника? И почему в таком

случае, готы просто не снялись и не ушли восвояси? У них же на каждого по

две лошади!»

«Возможно, готы вовсе не интересуются сокровищами Доброгаста, —

вкрадчиво молвил Эллий Аттик. — Возможно у них совсем другие намерения.

Цель, которую следует уничтожить и потому ни в коем случае нельзя потерять

ее из виду».

«Какая такая «цель?» — с недоумением осведомился Константин

Германик.

518
 «Я думаю, что их цель — это ты, — поколебавшись, ответил грек.

Набравшись мужества, отчаянно бросил. — Трибун, ты притягиваешь

неприятности как магнит железные опилки!»

Услышав подобное, Константин Германик резко опустил занесенную

для удара руку. Грек избежал экзекуции по весомой причине: он подтвердил

худшие опасения трибуна. У того уже не оставалось сомнений в том, что

готский отряд охотился не за золотом, но за его собственной головой. Ради

этого приза Атаульф пошел на беспрецедентный риск, готовясь отразить

нападение бывших союзников. Хотя, что совершенно очевидно, мог без

препятствий сняться лагерем и уйти еще ночью.

…Подобно старой ране, продолжал тревожить главный вопрос: «Почему

римский офицер из желанного гостя вдруг превратился для ольвийских готов в

злейшего врага?»

Раздумья Константина Германика нарушил странный звук. Крик птицы,

начавшийся как плач младенца, а закончившийся подобно старческому хрипу.

Римлянин и грек удивленно переглянулись, забыв на мгновение о давешнем

разговоре. Невидимая птица снова вскричала голосом младенца. Нарастая звук,

перешел в совершенно иную тональность, больше всего напоминающую

призыв трубача к кавалерийской атаке.

«Где-то я это слышал…. ― пытаясь вспомнить, Аттик поморщился как

ручная обезьянка. ― Но где?»

«И я точно слышал эти вскрики, ― утвердительно кивнул Германик. И

тоже не помню где именно».

519
 В этот момент, готовясь сменить Калеба, на площадку поднялся

Иннокентий. Услышав крик птицы, он перекрестился. «Откуда он здесь

взялся?! Неужели Господь нас помилует?!»

«О чем это ты?!» ― немедленно подступил к Иннокентию Константин

Германик.

«Как?! ― искренне удивился бывший моряк.― Вы же сейчас вместе со

мной слышали крик альбатроса! Надо возрадоваться и помолиться, во все

времена появление альбатроса сулит надежду на скорое спасение экипажей

судов, терпящих бедствие.

Одно мне непонятно: как альбатрос оказался в степной Скифии, далеко

от моря?»

Ответ знал Константин Германик. Мгновенно сориентировавшись, он

бросил Эллию Аттику: «Вниз! Быстро! Мне нужна веревочная лестница!»

Знаком, приказав Калебу изготовиться к бою, направился по периметру

частокола к тому месту, откуда, из глубокого черного оврага, укрытого

дубовой листвой прозвучал возглас морской птицы.

Солнце уже встало и его жаркие, по-настоящему летние лучи быстро

прогрели деревянный настил, осушив росу. Пахло смолой, травой. Трибун

прислушался, затем быстро выглянул за частокол и тотчас спрятал голову,

опасаясь предательской стрелы.

Снизу донесся едва слышимый сдавленный голос: «Трибун, это я, Лют.

Засады нет. Я пришел под деревянные стены с доверенным посланником

великого царя степи. Позволь нам подняться».

520
 Не высовываясь, тоже тихо, трибун ответил: «Ждите, я послал за

лестницей».

….Гражданское существо Эллий Аттик веревочной лестницы, разумеется,

не достал. Спасибо, хоть прочной веревкой разжился. Калеб, обмотав один

конец вокруг пояса, второй, привязав к нему весьма кстати подвернувшееся

под руку старое грузило для сетей, раскрутив в воздухе, ловко добросил почти

до середины оврага.

«Поднимайтесь!― предложил трибун, по-прежнему не выглядывая за

частокол. ― Сармат первый!»

Первым, однако, поднялся пират Лют. «Я должен убедиться, что это не

ловушка», ― объяснил трибуну. Затем, как ни в чем не бывало, по-

приятельски кивнув Калебу, на мгновение, задержавшись на несуразной фигуре

лицедея, перегнулся вниз и крикнул в темень оврага что-то на незнакомом

языке. «Сказал, что вас всего двое», ― перехватив настороженный взгляд

Германика, объяснился Лют.

«Насколько я знаю арифметику, нас все-таки трое», ― заметил трибун.

«Двое, ― упрямо заявил пират и, кивнув в сторону грека, вопросил. ―

Разве можно считать этого бойцом?»

Калеб с видимым усилием потянул толстую веревку на себя во второй

раз. Было видно, как та до предела натянулась, завибрировала от тяжести

невидимого груза. «Как бы ни оборвалась, еще этого не хватало!» ―

встревожился трибун. Но все обошлось благополучно. Через частокол

перевалился толстый, коренастый сармат. Лицо степняка было скрыто

521
войлочной шапкой. Одет сармат был, несмотря на жару, тепло. Традиционную

в этих краях рубаху и штаны дополнял широкий плащ, застегнутый у горла

фибулой. Сармат был явно не простым солдатом: из-под плаща тускло

взблескивала дорогая железная кольчуга; в деревянных красных ножнах таился

меч. Судя по всему, акинак. Пехотное оружие, чрезвычайно удобное в

ближнем бою и, (Митра тебя возьми!) разумеется, при штурме. У правого

голени, пониже колена на ремешке был закреплен длинный узкий кинжал.

Сармат поднял голову, и потрясенный трибун Германик вдруг осознал, что

перед ним женщина. Старая, лет пятидесяти. «От того и толста, наверное.

Издевка природы: старая баба в кольчуге! Наверное, из-за желания походить

на мужчину, у нее даже растительность под носом появилась». Так думал

трибун Галльского бесцеремонно рассматривая гостю. Впрочем, сарматка

отвечала ему тем же. Наконец, не оборачиваясь к Люту, который замер,

поодаль, сарматка разразилась длинной речью.

Лют всем своим видом выражая глубочайшее почтение, напряженно

вслушивался, кивая. Куда там Аттику! Пират без слов играл роль переводчика и

добровольного слуги лучше столичных мимов!

Когда сарматка, наконец, закончила несколько затянувшийся монолог,

настала очередь Люта.

«Трибун, я половины не понял, ― сознался пират.― Но, собственно,

твоя гостья больше распиналась о славе своего рода, могучих воинах и крепких

лошадях, которым даже зимой дают ячмень. Врет, конечно.

522
 Разумеется, пела осанну «повелителю степи»…… Еще бы! Она была его

женой, а когда надоела, вождь ее не удавил, а сделал жрицей, даровав жизнь.

Да, кстати, зовите эту степную красотку Амагой. Она взяла себе имя их

первой царицы».

«Чего она хочет, твоя Амага?» ― хмуро спросил трибун.

«Прибыла сюда сокровища Доброгаста осмотреть, убедится, что ты

ничего не унесешь, когда покинешь крепость».

Последняя фраза пирата прозвучала несколько двусмысленно и трибун

насторожился. «Я тебе до конца не понял или ты греческий подзабыл? Что

значат последние слова «ты…покинешь крепость». Это значит, что я сам

должен уйти? Без своих людей?»

«А как иначе? ― искренне удивился Лют. ― Ты расплатишься золотом

Доброгаста за свою свободу и уйдешь без препятствий».

«Нет, сделки не будет, ― решительно возразил трибун, положив правую

руку на рукоять спаты. ― Ты просрал переговоры, пират. Я порешу и тебя и эту

старую кобылу».

«Постой, постой, ― заторопился Лют.― Обнажить меч всегда успеешь,

да и сарматский князь проживет без седой жены. Я придумал кое что

получше».

С этими словами Лют принялся, то и дело, прибегая к выразительным

жестам, что-то втолковывать сарматской жрице. Она недовольно фыркала,

пыхтела, а один раз от возмущения даже испустила дурной воздух. Наконец,

милостиво крякнула, что, по всей видимости, означало согласие.

523
 «Госпожа готова выслушать твои условия лично убедившись, что золото

на месте и его много», ― объявил Лют.

Достигнув в этом пункте согласия, разноплеменная компания

направилась к  лестнице, ведущей во двор крепости. Там трибун подвел

сарматку к единственному каменному строению на Юровой горе, дому

Смилы. В большой комнате  продемонстрировал сарматке сундук Доброгаста.

Достал оттуда несколько увесистых мешочков набитых золотыми солидами и

серебряными денариями. Жестом предложил заглянуть в сундук, доверху

забитый серебряными изделиями: вазами, статуэтками, кувшинами и

кратерами, инструктированными драгоценными камнями.

Лицо сарматки раскраснелось от волнения. Она что-то гортанно

произнесла и рассмеялась. «Я так понял, что за все это ты можешь вывести и

своих солдат. Но только римлян», ― объявил Лют.

Константин Германик поколебавшись, заявил: «Переведи, что мне надо

будет возвращаться через антские земли. Поэтому я настаиваю на том, что

освобождены должны быть все анты, пребывающие в крепости. Если сарматы

их перережут, самим римлянам далеко не уйти».

Услышав перевод Люта, сарматка взвизгнула от негодования и, брызгая

слюной, разразилась варварской филиппикой.

…Константин Германик даже не удосужился выслушать перевод.

Направившись к выходу, непреклонно, как подобает римскому офицеру,

бросил пирату: «Объяви сарматке, что у меня в тайнике груз оружия, которое

я предполагал продать в Самбатасе. Длинные спаты; железные, а не бронзовые

524
наконечники для стрел; уздечки и пехотные шлемы с конскими гривами. Также

редкая ткань пурпурного цвета, из которой шьют убранство для императоров и

их жен. Отдам все бесплатно.

Условия выхода из крепости я, трибун Галльского легиона намерен

обсуждать только с одним из военачальников князя степей…. При этом он

должен быть равным по званию.

Таковы правила ведения переговоров в империи, изменить их не в моей

власти».

Лют и сарматская жрица, соблюдая все правила предосторожности,

спустились по найденной антскими мальчишками веревочной лестнице к

основанию Юровой горы. Дождавшись, пока они скрылись из глаз в дубовой

чаще, трибун посмотрел на небо. Солнце стояло в зените. Полдень. Штурма

сегодня не будет. На ночь, глядя, ни одно войско на стены не полезет.

…«Однако, хотел бы я знать, насколько серьезна конфронтация сарматов

с готами? В любом случае, этим надо воспользоваться. Но как?»

Трибун не хотел признаваться, но единственным разумным выходом

представлялось обратиться за советом к хитроумному греку. Наконец, смирив

самолюбие, Константин Германик с неохотой направился к крутой лестнице,

ведущей в крепостной двор.

Принял от грека поводок с Цербером и, с силой, почесывая собаку за

ухом, поведал Эллию Аттику о перипетиях сегодняшних переговоров. Того в

комнату с сокровищами Доброгаста не пустили, поэтому он не увидел самого

интересного. Поэтому грек, вытянув худую шею, жадно все выслушал. Затем

525
удовлетворенно хлопнул себя по ляжкам: «Удалось, трибун! Клянусь тенью

Софокла, удалось!»

Что именно удалось, трибун так до конца и не понял. Его в очередной раз

поразила наглость провинциального актера, умудрившегося сослаться на

трагика Софокла, как на своего недавнего знакомого. Эллия Аттика, видно

собственная реприза вовсе не смутила. Напротив. Он с жаром стал указывать

трибуну на необходимость «сыграть в кости с тупыми сарматами».

Как? Да очень просто! В следующий раз, когда явятся послы от «владыки

степей» выдвинуть сарматам новые условия. К примеру, отступить от стен

крепости на возможно большее расстояние. Даровать осажденным десяток

лошадей, которые могут понадобиться римлянам и антам для транспортировки

поклажи. Дозволить взять с собой все, что может унести взрослый человек.

Понятно, что условия не просто невыполнимые, но оскорбительные.

Когда же послы сарматов возмутятся, следует просто показать им в сторону

лагеря готов, намекнув, что там будут посговорчивее.

Глава ХLVIII. Сарматский тысячник

Ни вечером, ни тем более, ночью гостей с той стороны не наблюдалось.

Оно и понятно. Шастать в темноте по ярам с факелами означало для сарматов

как минимум неприятный разговор с временным союзником. Как максимум,

окончательный разрыв с готами и вооруженное противостояние.

Трибун забылся тревожным сном. Под утро его разбудил крик петуха.

«Откуда взялся петух?!— спросонок подумал Константин Германик.— Смила,

526
помниться говорила, что всю живность давно порезали. Солдат-то кормить

надо, а подвоза нет!»

Когда трибун, наконец, осознал этот факт, то вскочил с жесткого ложа:

мешков с песком покрытых запасным плащом.

Конечно же! Это опять Лют «шалит»! А ор петуха выбрал от того, что

крик альбатроса обязательно насторожит вполне возможную в нынешней

ситуации готскую разведку. Готы ведь на море выросли, им не знать, что

альбатросы в степь не залетают!

«Иннокентий, Калеб — на стену! — скомандовал трибун. — Аттик, ко

мне. Помоги с панцирем!»

Грек был тут как тут, благо спал рядом с Цербером, а верный пес спал

рядом с хозяином. Аттик принялся ловко вставлять штыри в петли кованого

панциря, скрепляя, таким образом, нагрудник и наспинник. Затем, для

верности, затянул все с каждой стороны крепким поясом. Теперь, представляя

собой единой целое, блистающий доспех мог выдержать коварный удар, не

развалившись на части.

По своей собственной инициативе, грек достал из мешка трибуна

парадный шлем с красным гребнем. «Так считаешь?»— коротко осведомился у

актера трибун Галльского. «Ты идешь на встречу с военным твоего звания, —

напомнил Аттик. — Порази его!»

Покончив с экипировкой, трибун направился к лестнице, но поймав

умоляющий взгляд грека, на мгновение задержался. «Ладно, любимец

Мельпомены, можешь пойти со мной.

527
 Где Иннокентий? Пусть за Цербером посмотрит!»

Когда трибун с Аттиком дошли до вчерашнего места встречи на стене,

оказалось, что послы уже ждут. Посланников было трое. Разумеется, Лют.

Амага, то ли жрица, то ли отставная жена предводителя степняков. И —

худощавый, черноволосый и кареглазый сармат, с продолговатым, можно

сказать, даже гармоничным лицом. Хоть степняка несколько старили усы и

короткая бородка, но был он явно одного с трибуном возраста, немного

пониже ростом высокого от природы Германика, но шире того в плечах. Ноги

чуть кривоваты, как у всех конников, севших на лошадь прежде, чем научились

ходить на своих двоих. Длинная белая рубаха, красные штаны, вправленные в

мягкие сапожки. Впрочем, одежда, вернее ее детали были скрыты броней.

Судя по вооружению, это был не простой боец. В руке он держал

дорогой даже по столичным меркам бронзовый шлем всадника.

Работа знатного мастера. Нащечники, имеющие полукруглый вырез,

чтобы их хозяин мог все слышать, ориентируясь в грохоте конной стычки.

Небольшой, но широкий назатыльник, крепящийся к шлему кожаными

ремнями. На войне предохранял от рубящего удара сверху, во время перехода,

его можно было просто отстегнуть.

На степняке ладно сидела кавалерийская кольчуга с разрезом у бедер.

Железные продолговатые бляшки, искусно пришиты к кафтану из грубой кожи,

металлической чешуей защищали тело сармата. Спата на левом бедре, как

принято носить в легионах. На перевязи также кинжал армейского образца.

528
 Сверху наброшен широкий серый плащ, застегнутый золотой фибулой

справа, на греческий манер.

«Сармата зовут Азарион, что в переводе означает «тысячник», —

представил нового переговорщика Лют. — Конечно же, трибун, тысячи у

нашего знакомого нет и в помине, но сарматы часто склонны преувеличивать

свои силы. Впрочем, Азарион действительно является одним из приближенных

степного князя Агаста, его доверенным лицом.

Услышав свое имя, сармат вопросительно посмотрел на римлянина.

«Трибун Галльского Константин Германик», — коротко представился тот.

«Триб-у-у-н!» — гортанно повторил за ним Азарион.

«Он решил, что это и есть твое имя, — пояснил Лют. — А остальное что-

то вроде «владыка легиона, повелитель галлов», ну, вроде «повелитель коней и

людей, властелин степей».

Разговор о реальных или вымышленных званиях мог бы растянуться

надолго, но сармат Азарион, решительно указал на свою спату, после быстро

изобразил движение лучника, пускающего стрелу. Все стало ясно без слов.

Опытный боец желал посмотреть обещанное Германиком оружие.

«Железо», доставленное с корбиты, было складировано не в каменном

доме, а в деревянной конюшне. В крепости на Юровой горе был свой конный

отряд, из-за малочисленности предназначенный все же для разведки, а не

открытого столкновения. В начале войны, повинуясь приказу, вся кавалерия

ушла к Божу.

В конюшне осталось немного соломы и много разных запахов.

529
 Впрочем, конник Азарион так тот вообще ничего не заметил, сразу

подошел к большим кожаным мешкам. «Открывай!» — кивнул трибун греку

Аттику.

Сармат оружие принимал из рук в руки, как младенца заботливый отец.

Ласково, нежно, но держал крепко. Открыто любовался добротными римскими

спатами; лизнул наконечник стрелы, по-своему определяя качество железа;

расцвел улыбкой, увидев конские уздечки. С явным изумлением уставился на

франциску. Боевой топор с ужасающе широким лезвием, мощной деревянной

рукоятью, перевязанной длинным кожаным поясом с петлей для запястья

степняк видел явно впервые.

«Аттик! Овдия сюда! — рявкнул Германик. — Рысью, недоношенный!»

Донельзя испуганный грек бросился за Овдием. А Константин Германик

впервые с благодарностью вспомнил покойного враля Аммония. Еще бы! Ведь

египтянин плакался, что франциска у него одна! Оказалось, что запасливый

купец вез в Самбатас несколько боевых топоров. Родовое оружие франков

сейчас могло спасти жизни и антов и римлян.

Когда заявился Овдий, трибун Германик обратился к нему, показав на

франциску в руках сармата. «Выйди наружу и покажи, как ты умеешь

обращаться с этим оружием». Убедившись, что Лют достаточно далеко,

римлянин затем тихо приказал франку: «Тяни время, сколько можешь.

Попробуй навязать ему урок владения твоим семейным топором».

Овдий вдруг поднял голову и процедил; «Трибун, франциска — не топор

дровосека, франциска — оружие бога Вотана».

530
 Возражение франка показалось офицеру дерзким, но трибун пренебрег

возможностью наказания виновного. Успеется! Сейчас франк был нужен, как

никогда.

И — впрямь. Выйдя на площадь внутри крепости, Овдий стал вытворять

со своей франциской такое, что от службы отвлеклись даже часовые на стене,

призванные наблюдать за движением в степи.

Франк вертел боевым топором в воздухе, одновременно уклоняясь от

воображаемых от ударов, и нанося их условному врагу. Кто-то из антских

мальчишек приволок мешок, набитый соломой. Франк несколькими точечными

ударами разрезал мешковину, будто мясник разделал тушу. Разыскали старый,

еще времен похода Траяна на даков, щит. Деревянный, усиленный бронзовыми

полосками и оббитый буйволовой кожей. Щит поставили вертикально,

подперев толстым колышком. Точь в точь, как опустил бы его солдат, в

ожидании приказа.

Франк Овдий, отошел шагов на пять, замахнулся боевым топором, послал

его в цель. Только лезвие сверкнуло, как молния! Франциска проломила

середину щита. При помощи кожаного ремня, закреплённого на правом

запястье, франк ловко вернул свое оружие обратно.

…Выражая неподдельное восхищение, зааплодировал Эллий Аттик и, не

глядя в сторону трибуна, прошипел: «Чего ждешь, храбрейший?! Немедленно

подари гостю этот кусок железа!»

531
 И — впрямь! Константин Германик, памятуя о том, что переговоры надо

затягивать любой ценой, знаком предложил сармату самому метнуть

франциску. Овдию коротко бросил: «Помоги советом!»

Франку не пришлось повторять дважды, за любезное дело обучения

смертоносному ремеслу, он взялся с удовольствием. Мальчишки, гребцы,

свободные от несения службы анты, все подливали масла в огонь,

раззадоривая сармата.

Единственным недовольным существом в этой ситуации оказалась

старуха Амага. Бывшая жена сарматского князя принялась строго вычитывать

Азариона. Поначалу тот делал вид, что не слышит Амаги из-за криков и

хлопков азартных болельщиков. Но сарматская ведьма оказалась упорной и

подошла ближе, продолжая каркать, как больная ворона и кричать как

голодная чайка. Тогда Азарион, повернулся к ней лицом и, вытирая пот со лба,

вдруг резко взмахнул франциской. Старуха мгновенно заткнулась, громко

испустив дурной воздух. Антские мальчишки, картинно сжимая носы, обидно

засмеялись.

Трибун поднял голову. Солнце стояло в зените. Полдень. Сегодня штурма

не будет.

Глава ХLVIIII.Подмога

Когда начало темнеть, трибун проводил до стены посланцев степного

князя. Впереди семенила ведьма, постоянно оглядываясь на чернокожего

гиганта Калеба, буквально наступавшего ей на пятки, Агара суеверно

532
бормотала то ли заклинания, то ли проклятия. За лучником шел Лют. Пират

хоть и бодрился, но по вспотевшей рубашке на спине было видно, что он

сильно трусит. Еще бы! Позади него следовал Константин Германик, с трудом

сдерживая Цербера. Исчадие римской преисподней рвался с поводка,

намереваясь загрызть предателя.

Оживленно переговариваясь, за трибуном поспешали франк Овдий и

сармат Азарион. Тысячник выглядел довольным: трибун торжественно вручил

ему в подарок грозную франциску. Теперь Овдий поспешно, на ходу давал

новому знакомому последние советы: как попасть точно в сонную артерию

пехотинца, обычно не защищенную доспехом; метнуть топор в голову,

закованного в броню катафрактария; грамотно вынуть топор из тела

поверженного врага. За этот день франк произнес больше слов, чем за весь

поход. «Интересно, как они друг друга понимают?» — мимоходом подумал

трибун. В легионах империи служило много наемников со всей Ойкумены, но

они, по крайней мере, общаются на греческом. А тут.… Встретились сармат с

франком и целый диспут устроили».

Процессию замыкал фракиец Тирас. Страшный серп он держал в правой

руке, внимательно наблюдая, чтобы никто из сарматских посланников не

нарушил порядок следования.

Когда, наконец, сарматов со всеми предосторожностями отправили за

стену, к трибуну приблизился Овдий. «Командир, позволь наедине пару слов

сказать». Константин Германик с интересом воззрился на франка, который на

этот раз головы не опустил. Сразу видно, что новость того стоила!

533
 Когда спустились в крепостной двор и отошли в сумрачную тень под

домом Смилы, Овдий коротко сообщил: «Сарматский вождь поссорился с

Атаульфом. Тот отказался вести своих людей на стены во время первого

штурма, не собирается этого делать и далее. Степняки снова рубят лес, чтобы

завалить ров. Но идти на штурм крепости, имея в тылу таких «союзников», как

готы, вряд ли отважатся».

«Когда ты сумел это выпытать? — изумился трибун. — И, главное, как?

Ты ведь языка не знаешь».

«У сарматов много слов, схожих с антскими,— пояснил Овдий. — В моей

когорте в Византии служило несколько выходцев из этого края. Хорошие

солдаты, только пили много, а когда напивались, песни пели протяжные,

грустные. И плакали, вспоминая свои зеленые леса да полноводные реки».

Трибун кивком головы дал понять франку, что тот свободен, но Овдий не

двинулся с места.

— Чего еще? Есть что сказать? — удивленно осведомился трибун.

— Да,— Овдий внезапно заговорил твердо и уверенно. — Клянусь

Вотаном, сарматы выпустят всех, кто в крепости, Лошадей, конечно, не дадут,

но провиантом снабдят.

— Надеюсь, — осторожно сказал Германик. — Но чего тебе надо?

— Трибун, позволь остаться с сарматами! Азарион возьмет меня в

телохранители, лошадь подарит. Я себе наложницу в набеге возьму, может

даже две наложницы. А если останусь с тобой…

534
 Трибун понял все правильно. По законам империи, за убийство

римлянина, Овдию полагалась повешение. Как вшивому рабу. И франк

совершенно справедливо полагал, что рано или поздно трибун совершит

правосудие.

— Я подумаю, — коротко бросил трибун. — Свободен, солдат….

Трибун долго мешала заснуть полная луна.… Истосковавшемуся по

плотской ласке молодому мужчине ее свет неожиданно напомнил цвет тела

одной полуобнаженной византийки из столичной бани.

«Интересно, моя Елена тоже смотрит на полную луну?» — уже засыпая,

Константин Германик вдруг вспомнил о жене.

Но приснилась ему не жена. Приснилась готская принцесса Ульрика, ее

маленькая грудь с большими темно-коричневыми сосками. Они возлегли на

широкое ложе и предались страсти, как вдруг конец длинного покрывала

занялся огнем. Кажется, Ульрика что-то вскричала, трибун попытался сбить

пламя, но оно охватило все ложе. Запахло гарью…

«Вставай, трибун! Это надо видеть!» — Константин Германик не успел

досмотреть вещий сон. Его бесцеремонно разбудил проклятый грек.

«Чего тебе?!» — не открывая глаз трибун, пошарил правой рукой, в

поисках загривка верного пса. Того рядом не было и трибун мгновенно

проснулся. «Где Цербер? Чего орешь, как раб под батогом?!»

«Пес у ворот. За воротами — Смила с подмогой», — почти правильно,

по-военному доложил Эллий Аттик.

535
 Трибун вскочил с места импровизированной ночевки. Навстречу с

громким лаем примчался Цербер. «Спасибо, уже знаю», — бросил псу трибун,

поторапливая Эллия Аттика, который помогал одевать броню.

Трибун поднялся на стену. Взгляду его открылась невыносимо

прекрасная картина. Из лесу к Юровой горе подходил большой отряд антов.

Пехота в броне с красными щитами. Много лучников с большими луками.

Сарматы поспешно снимались лагерем и уходили в степь. Им никто не

препятствовал. Готам же отступать было некуда: они сами загнали себя в

ловушку. Позади и по бокам болото, которое и шустрый заяц не проскочит.

Оставалась одна дорога вперед, но там уже выставив длинные копья, стояла

антская фаланга, укрытая щитами.

Возле самой крепости на той стороне рва, перед разрушенным мостом

трибун заметил белую женскую фигурку. Смила! Размахивая руками, антка

что-то радостно выкрикивала. Адресуясь вовсе не к трибуну, нет. Разумеется, к

своим белокурым мальчишкам, которые были тут же рядом, приплясывая от

счастья встречи с мамой.

«В крепости я нашел несколько длинных бревен, — к трибуну подошел

фракиец Тирас. — Жду приказа».

Германик кивнул. Затем зычно гаркнул: «Всем слушать меня! Антам!

Ворота открыть! Римлянам! Перебросить бревна через ров!»

Вскоре по импровизированному мостику в крепостное укрепление не

вбежала, но буквально влетела Смила. Схватила мальчишек, закружила в

воздухе. Кажется, она плакала.

536
 Трибун отвернулся, чтобы не стать свидетелем слабости правительницы.

Но Смила быстро совладев с переполнявшими ее чувствами, с достоинством

подошла к римлянину. «Спасибо, что спас детей».

«Я выполнял приказ императора Валента», — уклончиво ответил

римлянин. Откровенно говоря, во время трехдневной осады, судьба сыновей

Смилы, как, впрочем, и всех антских мальчишек, его волновала меньше всего.

Смиле это знать было ни к чему, трибун мгновенно переключился на

более важную тему: «Почему сарматам дали уйти беспрепятственно? Что с

готами?»

Смила пожала плечами. «С сарматами у нас войны нет. Напал какой-то

безвестный род, перекати поле, как говорят у нас. Позарились на легкую

добычу. Пусть уходят.

А готов «закрыл» Калигаст, мой двоюродный брат. Он сейчас в поле,

ждет возвращения переговорщиков».

«Переговорщиков? — несказанно удивился Константин Германик.— У

вас же война с готами! Лагерь противника надо уничтожить!»

«Потеряем много своих, а, главное, потерям время,— просто объяснила

Смила. — Князь Бож приказал взять сокровища Доброгаста, и, оставив на

Юровой горе, сильную залогу, немедленно возвращаться. Война только

началась, каждый боец в цене.

А, вот и Калигаст с вестями! Давай его выслушаем!».

537
 К ним подошел высокий русоволосый ант. Глаза синие, взгляд открытый,

требовательный. Лицо не округлое, но чуть вытянутое, с тонкими чертами.

Нос аристократический, чувственный. Борода и усы недавно подстрижены.

Соответствовало облику выходца из княжеского рода и вооружение. Над

длиной пехотной кольчугой тускло взблескивал бронзовый нагрудник. Поверх

брони — алый плащ, как у всех антов, скрепленный не с левой, а с правой

стороны золотой пальчатой фибулой.

Калигаст приветливо кивнул трибуну. С любопытством, но,

одновременно, учтиво разглядывая римлянина, произнес несколько слов.

«Он приветствует тебя, говорит, что много наслышан, — перевела Смила.

От себя добавила.— Я всю дорогу непрерывно рассказывала о тебе и посылала

молитвы твоим и моим богам, чтобы ты спас сыновей».

«Безусловно, твои молитвы вошли богу в уши, — нетерпеливо ответил

Германик.— Но что вы будете делать с готами?» С этими словами трибун

выразительно показал рукой в том направлении, где далеко за частоколом

находился лагерь противника.

Калигаст понял без перевода. Что-то сообщил Смиле. Та, внимательно

посмотрев на трибуна, неохотно произнесла:

— Нас в несколько раз больше. Отдать приказ штурмовать готское

укрепление можно в любой момент. Но готы — храбрые и упорные бойцы, они

будут драться с упорством обреченных. Мы потеряем многих и многих.

На осаду же времени нет.

538
 — Что предлагаешь? — нетерпеливо спросил Константин Германик.

Нерешительность антских военачальников начала его раздражать.

— Дело не в том, что предлагаю я или Калигаст, предлагают готы, Они

выдвинули странные условия сдачи. Их главный, по имени Атаульф хочет

встретиться лично с тобой, римлянин.

— Ты ничего не перепутала? — Константин Германик опешил от

неожиданности.

Смила красноречиво смолчала. Спросил Калигаст. Антка перевела:

— Ты лично знаком с главным офицером готов?

— Мы встретились в Ольвии, еще до войны, — пожал плечами

Константин Германик. — Не вижу причин это скрывать.

— Вы стали друзьями? — быстро уточнила Смила.

— Нет. Он подружился с моим псом, — мрачно пошутил трибун.—

Таскал ему под плащом куски отборной свинины.

Услышав перевод последней фразы, усмехнулся и Калигаст. Он

исподтишка давно бросал любопытные взгляды на молосского дога, который,

скрестив передние лапы, картинно возлежал на александрийском ковре.

Калигаст, спрятав улыбку, что-то бросил Смиле.

«Брат говорит, что тебе стоит встретиться с готом, — безапелляционно

заявила та.— Предложи ему, в случае добровольной сдачи, жизнь. Пусть в

плену, но жизнь для него и его людей.

…Соглашайся, пожалуйста, — уже от себя быстро добавила Смила.—

Если дело дойдет до штурма, будет много раненных. Готских раненных

539
добьют, но антов-то в крепости оставят. А чем я их буду кормить?! Местные

жители ушли в леса, в степи караулят сарматы.

Мальчики…. Я имею в виду, не только мальчишек, но всех защитников,

будут голодать.

Трибун прекрасно понял, каких «мальчиков», имела в виду Смила, но

виду не подал. Подумал, над предложением антов, взвешивая все pro et contra.

Наконец торжественно и церемонно (спасибо актеру Аттику!) изрек: «Если

моя встреча сохранит жизни солдатам великого князя Божа, я готов рискнуть».

Глава ХLIХ. Встреча с Атаульфом.

На переговоры с готским офицером Константин Германик отправился с

Цербером на поводке и с Калебом за спиной. Степь пахла влажной землей и

молодой травой. Солнце пригревало уже по-летнему. В безоблачном небе

весело заливались птицы со странным названием «жаворонки». Низко-низко,

тяжело хлопая крыльями, пролетали большие речные аисты. Суетились

грызуны, что-то торопливо волоча в норки. Звенели местные цикады. Каждый

пел по-своему. Природа по-утреннему радовалась теплу, забыв об ужасах

страшной холодной зимы.

Константин Германик подошел к строю антской пехоты. В крепости

заверил Калигаст трибуна, что несколько сот антов  закрыли выход готам в

степь. Трибуну ничего не оставалось, как поверить, коль из-за утреннего

тумана, он не смог разглядеть реальной картины. Теперь же, вблизи, убедился,

что ситуация несколько иная, чем ее представил Калигаст.

540
 Отряд антов, в несколько сот человек, чтобы полностью перекрыть готам

выход из лагеря, вынужден был сильно растянуться. В результате оказалось,

что в строю варваров всего две шеренги, две весьма хлипкие «нитки». Это и

строем-то назвать было нельзя.

Даже ослабленная в боях, неполная римская манипула насчитывала от

трех и больше шеренг в глубину.

Подойдя еще ближе, Константин Германик с изумлением убедился, что и

вооружение антов вполне соответствует их пониманию воинского построения.

По большей части молодые солдаты, опираясь на большие прямоугольные

деревянные щиты, держали длинные, видно недавно оструганные древка

копий, лишь немногие с гордостью продемонстрировали трибуну мечи

местного изготовления.

Выдержит ли такой «меч» удар  спаты византийской ковки, в руке

опытного готского солдата?!

«Вопрос риторический», как говаривал образованный тесть Германика.

…Впрочем, вслух трибун ничего не сказал, тем более, что внимание

антских новобранцев было приковано к громадной фигуре Калеба.

Темнокожего человека видели в этих краях впервые.

Трибун направился дальше, пока не остановился на расстоянии двух

полетов стрелы от готского укрепления.  Импровизированной защитой готам

служили вбитые в грунт, наклоненные к противнику острые колья.

С трудом, но трибун рассмотрел спешенный строй готов, закрывшихся

щитами. За ними также спешных всадников, берегущих лошадей. «Хоть

541
укрепления хлипкие и готов маловато, но уничтожить их отряд можно только

большой кровью, ― подумал трибун, мысленно подтверждая опасения антов.

― Зная, что пощады не будет, готы станут драться до последнего».

Лучи варварского солнца на миг ослепили Германика, отразившись от

блестящих лат офицера, вышедшего из готского лагеря. Атаульф. Досадливо

сощурившись, трибун указал лучнику на цель. «Видишь? Стреляй без

команды, если засада». Калеб кивнул. Слово «засада» он хорошо выучил во

время похода по антским рекам.

Не спеша, римлянин направился навстречу готу. Два офицера сошлись на

ничьей, усеянной простенькими белыми и желтыми цветочками земле.

― Хайль! ― Атаульф резко выбросил вперед правую руку.

― Хайре! ― отреагировал на греческий манер трибун, также подняв

правую руку, но только вверх. ― Зачем позвал, комит?

Во всей Ойкумене слово «комит» имело только значение. Командир.

Атаульф это прекрасно знал и потому скупо улыбнулся, благодаря за

уважительное отношение бывшего приятеля, а ныне врага.

― Да вот. Хотел сказать, что мне не удалось тебя убить, ― поведал

Атаульф, снимая с головы тяжелый шлем. Подставив вспотевший лоб под

дуновение степного ветерка, неожиданно добавил. ― Чему я, откровенно

говоря, рад.

― Я тоже, ― с иронией заметил трибун, с трудом удерживая Цербера,

который грозно рычал, готовясь сбить врага и с ног и порвать его на куски.

542
 Впрочем, и сам трибун был готов к неожиданностям. Его правая рука

лежала на рукояти спаты.

― Это ни к чему, ― поняв его опасения, заметил Атаульф. ― Вас же

двое.

― Трое. ― Римлянин отступил шаг в сторону, облегчая прицеливание

Калебу.

― Не сомневался, что ты все предусмотрел, ― разглядев лучника,

заявил Атаульф.― Но я ведь не за этим пришел.

― Чего же ты хочешь?

― Гарантий римлянина, что анты не перережут моих солдат, едва те

сложат оружие. ― Ты выступишь в роли посредника.

Трибун, не скрывая сомнения, посмотрел в глаза готскому офицеру. Они

поняли друг друга без слов. Ни один мускул не дрогнул на волевом,

загоревшем и обветренном лице противника. «Тогда ― прощай! ― просто

сказал Атаульф.― Да, погоди, совсем забыл».

Демонстративно медленно Атаульф запустил руку под нагрудный

панцирь и вытащил оттуда увесистый пакет, перевязанный просмоленной

веревкой.  «Это ― славному четвероногому приятелю! Я ―не данаец, прошу,

принять сей скромный дар без опаски!»

Цербер, унюхав божественный запах свинины, коротко рявкнул, с

восторгом убедившись, что трофей в руках хозяина.

― Спасибо за угощение, Цербер, как видишь, тронут, ― вежливо ответил

римлянин. Пользуясь последним шансом, тут же поспешил спросить.―

543
Удовлетвори и мое желание. Объясни, Митры ради, почему ты меня так

упорно преследовал?

Атаульф на мгновение задержался. Бросил неохотно:

― Приказ Германариха. Посыльный прискакал сразу после вашего

отплытия. Всех иностранцев, прибывших в Ольвию во время войны, следовало

задерживать по подозрению в шпионаже. Торговый груз изымать в военных

целях.

Ты полностью подходил на роль шпиона.

Византийский офицер, все узнавший об ольвийском арсенале и дотошно

выпытывающий местонахождение ставки командующего армией.

Я получил приказ тебя догнать и уничтожить.

― От кого?

― От наместника, естественно, Винитария.

Уже ступив несколько шагов по направлению к своему лагерю, Атаульф

внезапно обернулся: «Если тебе это еще интересно. Винитарий сказал

Ульрике, что меня направили к тебе в помощь на случай нападения хуннов.

Брату она поверила».

Не дожидаясь, пока Атаульф дойдет до кольев, поспешил уйти из

опасной зоны и трибун. В крепости, в ответ на вопросительный взгляд, только

покачал Калигасту головой. «В конце концов, это их война. Пусть

разбираются».

544
 «Разборка» длилась недолго. Трибун был лишен возможности все

разглядеть, но истошные крики расслышал хорошо. Впрочем, в первом эписоде

драмы, его глазами стали глаза Смилы.

«Они пошли на прорыв! ― внезапно вскричала молодая женщина.―

Готские конники, все как одни вышли из-за укреплений и клином устремились

на наших. Наши стреляют. Один гот упал, второй, третий. Но они доскакали,

врезались в строй!»

Что было дальше, трибуну можно было и не докладывать. Он и так обо

все догадался. Тем более, что Смила вдруг замолкла.

Скоро глухой шум стих, вместо этого под стенами раздались стоны.

Анты принесли своих умирающих и раненных. В открытые ворота вошел

Калигаст. Одной рукой он поддерживал красную от крови тряпку, наспех

обмотанную вокруг головы, в другой нес свое ухо. Протянул Смиле кусок

плоти, цвета восковой свечи. «Закопай, сестра в землю», ― тихо перевел

Эллий Аттик слова антского воеводы.

«Они прорвались, ― затем сообщил трибуну Калигаст, морщась от

боли. ― Пеших мы окружили и перебили. Конные проломились. Я с парой

своих, которые в доспехах, попытался остановить закованных в железо

всадников. Куда там! Нас разметали как котят».

Калигаст пошатнулся и наверняка упал бы, но трибун успел его

поддержать. «Ты крови много потерял. Надо прилечь. Рану промыть, повязку

сменить».

545
 Калигаст понял без перевода, кивнул. Он начал бледнеть на глазах, но

успел досказать драматический эпилог.

«Офицер твой… двоих моих сразил. Я сам едва от удара уклонился. Гот

не стал добивать, ринулся в степь, вслед за остальными».

Глава ХLХ. Домна.

Мертвых, по антскому обычаю, предали погребальному костру за

стенами крепости. Живые стали поспешно собираться в обратный путь. Смиле

оставили раненных, в том числе Калигаста который был очень слаб. Выживет

ли? Никто не ведал, но, кажется, это единственный раненный, которому Смила

готова была отдать половину пропитания своих собственных сыновей.

Анты разобрали заграждения на реке и подогнали лодии, на которых они

приплыли из града Божа. Потери были столь велики, что практически

полностью освободилась одна из больших лодок, которую тут же передали

римлянам. Боевая лодия оказалась достаточно вместительной и Германик

распорядился загрузить в нее все «железо». В качестве проводника, на борт

поднялся Хромой Ждан. Константин Германик не возражал, охотник Ждан был

отличным проводником. А Германик достаточно наслушался о неожиданных

шквалах на могучем Борисфене, когда речные суда разбрасывает в разные

стороны, подобно щепкам в весеннем ручье.

…Чтобы затем прибить эти «щепки» к неизвестным и опасным берегам.

Хромой Ждан, по крайней мере, знал эти берега.

546
 Очень скоро десяток кораблей антской флотилии, выстроившись в

цепочку, один за другим отошли от Юровой горы. Гребцы без принуждения, с

облегчением и радостью, от того, что уцелели в страшном бою, налегли на

весла. Черную речку прошли быстро, глазом не моргнули.

Константин Германик не удержался и пробрался на нос судна, к

Иннокентию, напряженно вглядывающегося вдаль. Капитана можно было

понять: лодия зашла в Домну.

Германик внезапно ощутил запах большой воды, услышал крики чаек.

Слева угадывался высокий левый берег, далеко справа темнел лес. Но

впереди, до самого горизонта простиралась бесконечная водная гладь.

Темно-синяя, переходящая в серую и дальше уж совершенно темную. Это не

Шполка, это не Черная река, это даже не Гипанис! Константин Германик

впервые, за весь поход ощутил себя в полной безопасности. Домна, как женское

лоно, была тепла и ласкова. Она обещала жизнь и возможность вернуться к

любимому императору Валенту и жене Елене, которая обязательно подарит

ему сына.

…Даже когда в спину трибуна Галльского легиона подул холодный ветер,

поднимая неожиданно высокую волну, римлянин не смутился.

«Парус! Ставьте парус!» ― воспользовавшись моментом, прокричал

Иннокентий гребцам. Те быстро выполнили приказ капитана.

Подобно колеснице старых времен боевая лодия устремилась вперед,

подгоняемая и ветром и волнами.

547
 Верящий в свое бессмертие трибун Галльского легиона Константин

Германик вспомнил «Одиссею»:

Белый потом натянули ремнями плетеными парус.

Парус в средине надулся от ветра, и яро вскипели

Воды, бурлящие под носом идущего судна,

С волн высоких оно заскользило, свой путь ускоряя.

548